Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов
СОЛНЦУ И ВЕТРУ БРАТ
1
В заголовок не случайно вынесены строки из когда-то очень популярной песни Пахмутовой о геологах. Не случайно потому, что речь в этом очерке пойдет о писателе-геологе Геннадии Кузьмиче Сазонове. Геологе по образованию, по опыту работы, по складу характера.
Любая профессия накладывает отпечаток на характер человека, его психику, его мировоззрение, на его отношение к людям, к природе, к делу.
Спору нет, всякая профессия и хороша, и почетна. К тому же, не место красит человека, а наоборот... И все-таки, геолог – не просто профессия.
Это призвание.
Это судьба.
Это испытание, которое способен выдержать далеко не всякий.
Геолог – это вечный непокой, непрестанное движенье, неутомимый поиск, постоянный риск.
Геолог – это воля. Простор. Независимость. Свобода, ограненная жесточайшей самодисциплиной, неумолимым самоконтролем.
Геолог – это не только, казалось бы, несовместимое единение несогласуемых черт характера, но и полное их слияние. Озорная удаль, бесшабашное веселье, лихой задор и в том же сплаве осторожность и четкий расчет, армейская дисциплина и аккуратность.
Если же говорить о геологе Геннадии Сазонове (а он 16 лет проработал начальником отряда), то в нем все эти только что поименованные качества бесспорно присутствовали.
Мудрый, широко эрудированный, темпераментный полемист.
Блистательный рассказчик, умевший в каждом событии, в любой ситуации увидеть что-то веселое, достойное иронии, беззлобной усмешки.
Озорник и балагур...
В августе 1972 года Геннадий прислал мне письмо с Приполярного Урала, где работала его партия. Перед уходом "в поле", то есть на поисковые работы, которые продолжаются каждый год от ранней весны до поздней осени, так вот перед уходом в поле на целых полгода Геннадий показал мне черновой (первый) вариант своей повести о геологах под названием "Мамонты и фараоны". Мы детально обговорили рукопись, и Геннадий увез ее "в поле".
В указанном письме из экспедиции он сообщал о своей дальнейшей работе над этой повестью. Вот. строки из его письма...
"Могу сообщить Вам, Константин Яковлевич, что заканчиваю повесть, но это не тот "Мамонт", который когда-то смотрели, о нет! То было чучело мамонта, учтите, не скелет, а чучело. Что я сделал? – я решил начать все сначала, "обратно", как говорят, то есть решил выследить живого мамонта, затем поймать и развести костер. У костра его ошкурить и выпотрошить, посмотреть, что у него внутри. А внутри вот что – мамонт и человек – современники – и один из современников, человек, выбивает мамонта, уничтожает дотла, сам же продолжая свой путь дальше. Но та экология, та психологическая субстанция и тот духовный ландшафт как реликтовые формы надолго задержались в человеке – он изменялся и внешне, и в глубину, но современная жизнь с мамонтом, тот отрезок времени как этап мог в нем сохраниться или нет? Шерстистый мамонт с горбатым загривком, могучим хоботом, пожелтевшим бивнем и маленькими глазками, эдакий плюсквамперфект, поселился или попытался поселиться в каждом из нас, и время от времени показывает, изнутри, пусть невзначай, то бивень тебе, то что-нибудь потянет и не отпустит – хоботом, то придавит ступней или оглушит ревом, или повернется душой в шерсти, да просто посмотрит маленьким глазом из шерсти и все тебе! И вот этот мамонт, вернее, мамонтовый ледниковый мир человеческого детства, вылезает из нас и может проявиться в чем угодно – в жизни, в работе, в отношении к женщине и прочее. Вот примерно такая штука получается, Константин Яковлевич..."
Посмотрите, как великолепно – образно, ярко и глубоко раскрыта суть будущей повести.
Тут и связь времен. И живучесть прошлого, его влияние на настоящее. И взаимозависимость человека и Природы. И все это изложено не по-казенному наукообразно, а живо, оригинально. Неназойливый, невымученный, какой-то естественный, занозистый, искристый юмор пронизывает все письмо, написанное где-то в палатке иль у бивачного костра, после долгого, трудного, многодневного похода по маршруту.
Сазонова отличали неистощимый запас энергии, огромная эрудиция, завидная широта кругозора. Легко и скоро завладевал он разговором, становясь центром беседы или спора, притягивая слушателей остроумием и знаниями. Он мог упоенно, задорно и очень образно, с глубоким смыслом и пониманием проблемы говорить о звездах, межпланетных путешествиях, о горах и реках Сибири и о многом-многом ином.
С одинаковым изяществом, упоенно и доказательно он мог рассуждать о неандертальцах, снежном человеке или гуманоидах-инопланетянах. И это была не дилетантская болтовня, а глубокий, с привлечением многих источников, заинтересованный, взволнованный разговор.
Его жизненной энергии с лихвой хватало и на сочинительство, и на любовь, и на озорство. Вспоминаю такой случай...
В Кемерово проводилось всесибирское совещание молодых писателей. Я был приглашен руководить одним из семинаров. Со мной поехали и приглашенные на совещание молодые тюменские литераторы, в том числе Геннадий Сазонов.
В Новосибирске – пересадка, целый день ждать поезд в Кемерово. Решили, попрятав чемоданчики в автоматические камеры хранения, съездить в город, посмотреть Сибирское море.
Вернулись на вокзал за полчаса до отправления нашего поезда. Открываю свою ячейку, а она пуста, нет моего чемоданчика. И хоть в нем, кроме пары рубах, электробритвы и еще кое-какой мелочевки, ничего путного не было – все равно обидно и досадно.
Стою подле пустой камеры, заторможенно соображаю, что делать. Подходят мои спутники.
– Что стряслось? – интересуется Сазонов.
Рассказал им о своей пропаже. Все ахают. Негодуют. Сочувствуют.
– Я видел, – говорит Сазонов, – какой-то тип тут крутился. Надо пробежаться по вокзалу, я его наверняка узнаю.
Заспорили. Каждый со своим советом. А времени до отправления нашего поезда осталось двадцать минут.
– Вон милиционер! – кричит Сазонов. – Сейчас я его позову.
Я принялся отговаривать: начнутся расспросы, акты, а время...
Заспорили.
Сгрудились.
В дальнем конце прохода показался милиционер. Он двигался в нашу сторону.
– Пойдемте отсюда, – предложил я.
Мы уже двинулись к выходу, да Геннадий удержал.
– Постойте, может, вы со своей близорукостью не разглядели: в камере-то темно. Глянем еще разок для успокоения совести...
С этими словами распахивает дверку моей ячеи и... достает пропавший чемоданчик.
Когда и как исхитрился Сазонов выудить из камеры мою поклажу, где ее прятал, как сумел неприметно положить на место? – осталось для меня загадкой. Но розыгрыш получился, как любят теперь говорить, классный. Шуток и веселья по этому поводу нам хватило до самого Кемерова...
Или такой эпизод...
Одному из геологов в отряде Сазонова, работавшем на Приполярном Урале, подкатила круглая дата. А спиртного в отряде ни-ни. И полетела в Саранпаульскую экспедицию радиограмма: 'Боеприпасы кончились. Срочно шлите пять кв, пять ос. Явка прежняя. Пароль тот же. Резидент".
В ответной радиограмме из Саранпауля значилось:
"Ос и кв прибудут через неделю. Встречай транзитом пять боеголовок. Пароль прежний".
Эту радиоабракадабру засек КГБ. После третьей похожей радиограммы в отряд вместо кв и ос явились чекисты. Пришлось Сазонову рассекречиваться: КВ и ОС оказались марками коньяка, а боеголовки – обыкновенными водочными белоголовками. Шороху сазоновская придумка наделала на всю область...
Я мог бы рассказать много подобных проделок неутомимого на выдумки и озорство Геннадия Кузьмича Сазонова, у которого была уйма друзей, и только врагов, по-моему, не водилось. Вот этим миролюбием, озорным весельем, негасимой шуткой, как весенний лес солнечными лучами, пронизаны все произведения Сазонова, и эта веселость и солнечность не снижают серьезности, мудрости, психологической глубины сазоновских повестей и рассказов.
2
В 1965 году в Средне-Уральском книжном издательстве вышла первая книга Геннадия Сазонова "Привет, старина!" – сборник рассказов и новелл.
Тогда автору было немногим более тридцати, а за спиной: тысячи верст таежного бездорожья, горные хребты, болотные топи, бесконечный разлив голой тундры. Несколько лет подряд геологическая партия Сазонова колесила по нехоженым землям Тюменьщины, стирая белые пятна с геологической карты. Не удивительно поэтому, что жизнь геологов – главная тема этой первой книжечки молодого прозаика.
В то время о сибирских геологах писали очень много и, что греха таить, плохо, поверхностно и однообразно. Из книги в книгу "кочевали" эдакие юные бородачи с рюкзачком на саженных плечах, с молоточком в могучей мускулистой руке и, конечно, с гитарой под полою.
Как пчелы на клевер летели в Тюмень журналисты и писатели из Москвы и Ленинграда, из Свердловска и Новосибирска. Летели за романтикой, за сенсацией, за героем.
Литературе всегда нужен герой. Яркий. Притягательный. Достойный поклонения и подражания.
Предпринятая литературными "диверсантами" атака на положительного героя, попытка дегероизации литературы, внедрения в нее антигероя – провалились с треском. Читателям, особенно молодым, нужен был современный Овод или Павка.
Вот их и искали в геологических экспедициях и на нефтяных промыслах залетные и местные сочинители всех жанров. Сотни книг – романов, повестей, поэм, пьес, много песен, кино- и телефильмов, бессчетное количество журнально-газетно-книжных очерков и статей написано о геологах, строителях и нефтяниках земли тюменской, правда, большинство из них однодневки. Из этого неохватного потока испытание даже малым отрезком Времени выдержали лишь единицы, и в числе таких единиц книги Геннадия Сазонова.
Успех их, прежде всего, в доскональном знании того, о чем писалась книга. Герой первых новелл и рассказов первой книги Сазонова оказался не похож на того стереотипного романтизированно-рафинированного, придуманного геолога, который кочевал по страницам книг залетных сочинителей. Герой Сазонова – живой человек. Думающий, мятущийся, ошибающийся. Он – бесшабашно смел и расчетлив, беспредельно добр и экономен, влюбчив и целомудрен... Словом, это настоящий, живой, из жизни выхваченный человек со всеми его плюсами и минусами.
Но это – человек – молодой, целеустремленный, влюбленный в жизнь, в свой тяжкий скитальческий труд.
Он – непоседа, но его влечет не экзотика таежных дебрей и горных ущелий, а нераскрытые клады планеты.
Он – на редкость вынослив и терпелив, непримирим к лени, разгильдяйству, бездушию.
От каждой страницы первой небольшой книжицы Сазонова "Привет, старина!" веет сквозным ветром дальних дорог, горьковатым дымком походных костров, пахнет потом и махоркой.
– Терпеть не могу равнодушных, – как-то сказал мне Геннадий.
Он и сам, всегда и везде, как боевая пружина взведенного затвора – готовый на спор, на занимательный рассказ, на шутку. Он во всем непримирим к подлости, черствости, праздности.
Как грозовой раскат прогремели по области написанные на предельном накале великолепные очерки Сазонова о бедах и болях тюменских геологов. Он не щадит нервных клеток, не сдерживает эмоций, когда речь идет о нуждах геологов, об условиях их труда. Во имя этого Геннадий готов драться и пером, и кулаками.
Уже по первым новеллам, опубликованным в разных журналах, альманахах, в книге "Привет, старина!", было очевидно: у Сазонова-писателя очень зоркий глаз, аналитический, острый ум.
Он норовит проникнуть вглубь явлений, событий, характеров, понять их стержневую основу.
Писательство – дело сугубо, строго индивидуальное. У каждого сочинителя не только свой почерк, имеется в виду не каллиграфия, а форма повествования, структура фразы, стиль, приемы композиции и иные черты мастерства; так вот у каждого настоящего писателя, кроме этого, и свой метод постижения жизни. Один ловит материал "с ветру", потом долго, тщательно осмысливает схваченное на лету, много фантазирует, дорисовывает воображением, то, что не увидел, не узнал, не постиг.
А есть сочинители-фотографы: не увидев, не пощупав, понюхав, не попробовав на зуб – не напишет и строки единой. Причем с такой академической дотошностью, с таким скрупулезным следованием увиденному стремятся его описать, что порою свято соблюденная ими правда жизни вступает в противоборство с правдой искусства. Читатель не верит достоверному. Не приемлет точной фотокопии подлинного.
Спора нет, факт – вещь и упрямая, и неоспоримая. Но факт (характер, событие, поступок и т.д.) – всего лишь кирпичик в стене романа, драмы, повести. А чтобы стена не рухнула, во-первых, следует класть кирпичи на специальный цементный раствор; во-вторых, класть не наобум, не абы как, а ровно, чередуя положение кирпича, кладя его то вдоль, то поперек стены, то горизонтально, то вертикально.
Цементным раствором произведения является его сюжет, местоположение кирпича-факта определяет композиция; а мастерок, без которого не то что шпиль, купол либо какую-то замысловатую архитектурную "загогулину" не выложишь, но и простую стенку не сляпаешь, так вот мастерком таким у писателя является его язык, стиль, слово...
Потому и называют писательский труд – сочинительством. Без домысла, без фантазии ни сюжета, ни композиции не родишь. Лишенное этого, сотканное из так называемой "голой правды" произведение обречено на провал.
Фантазия Геннадия Сазонова была неукротимой и буйной, как первые нефтяные фонтаны на нашем Самотлоре. Но и в фактах, в достоверном знании жизни не было у него недостатка.
Бывает, молодому писателю недостает жизненного материала, собственных наблюдений, и он самонадеянно и громко поет с чужого голоса. Случается, однако, хотя и значительно реже, обратное явление – у писателя слишком велик запас наблюдений, но недостает умения отбирать из них наиболее яркое и типическое, и тогда он прямо-таки "тонет" в материале.
Нечто похожее случилось с Сазоновым в его первой книге "Привет, старина!". Писателя захлестнул водоворот увиденного, услышанного, прочувствованного, и он заспешил выплеснуть все это в одной маленькой книжечке. Без разбора, без тщательного отбора, а главное, без достаточного осмысливания. То и дело его захлестывают то эмоции, то поток материала, и уносит далеко в сторону от стремнины повествования.
Тем не менее, образность, яркость, многоцветье и многоголосье первой книги Геннадия Кузьмича и критика, и читатели заметили, одобрили.
"Литературная Россия", "Волга", "Смена", "Неделя" и другие издания страны охотно предоставляют свои страницы произведениям Геннадия Кузьмича Сазонова. В октябре 1971 года он становится членом Союза писателей СССР. А три года спустя он делает, на мой взгляд, опрометчивый и роковой шаг: покидает геологию, целиком отдавшись творческому труду.
Шестнадцать лет теплую половину года Сазонов проводил в поле, в непрерывных походах по маршрутам, давая мощнейшую физическую и достаточную нервную нагрузку своему недюжинному организму, поспевая при этом и писать, а главное, набирать нужный материал, встречаться с героями будущих книг, осмысливать увиденное, чтобы потом, в зимние месяцы, когда, прямо скажем, служебные обязанности не велики, вплотную упорно заняться сочинительством.
Забросив геологию, выйдя из-под постоянной весомой нагрузки, расслабясь, Геннадий стал быстро полнеть, рыхлеть, четкий деловой режим и ритм полетели к чертям, и тут же навалились недуги – один за другим, один неприятней и страшнее другого.
Гипертония.
Бронхиальная астма.
Эмфизема легких.
Легочно-сердечная декомпенсация.
Видали, какой букет.
Болезнь сковывала, удерживала.
Неподвижность в свою очередь подхлестывала недуг. Круг замкнулся. 20 апреля 1988 года, не дотянув и до пятидесяти четырех, Геннадий Кузьмич Сазонов покинул этот мир, уйдя туда, откуда смог возвратиться лишь сын Бога – Иисус Христос.
Писатели бесследно не покидают Землю. И у Сазонова остались книги и неоконченные рукописи. Жаль, осталась незавершенной, чуть-чуть недотянутой-недописанной своеобразная, глубокая, яркая вторая книга романа "И лун медлительных поток..." Там есть "куски" прямо-таки потрясающей силы. Но о рукописях не принято говорить. Потому сконцентрируем свое внимание на первой книге романа "И лун медлительных поток...", вышедшей в свет в 1982, в Свердловске.
3
Этот небольшой по объему роман, как жаркий костер в ночи – притягивает, согревает и светит, гасит боль, смягчает неприязнь и раздражение. От страниц романа веет солнечным теплом, всепрощающей душевной добротой, неломкой, стойкой верой в мудрость человека – сына природы, брата всего живого на Земле: дерева и птицы, рыбы и зверя, травы и цветка. Роман утверждает: человек является в мир не пустоцветом-потребителем, а тружеником-созидателем, утверждающим, подкрепляющим, творящим ДОБРО.
Вот такой могучий идейный заряд несет в себе роман Сазонова "И лун медлительных поток..." Но идея любого художественного произведения это не знамя, не флаг, размахивая которым, носятся по страницам повествования положительные герои. Идея произведения – и не поплавок, что болтается на поверхности, удерживая на плаву действующих лиц. Идея растворена в тексте, она пропитывает всю ткань романа, повести, драмы, поэмы, она пронизывает характеры героев, закручивает сюжет, определяет композицию, выражается в языке.
Вот давайте и пробежимся по этим направлениям: характеры, сюжет и композиция, язык. Пробежимся неспешно, с пристальной оглядкой по сторонам, не теряя из виду идеи, ибо она ось, стержень, ствол повествования.
Итак, о чем этот роман?
О жизни четырех поколений мансийского рода Картиных: Максим... Мирон... Тимофей... Сандро... Крепкий род таежных охотников, вобравших в себя все лучшие, типические черты национального характера вольнолюбивого, гордого, смелого, трудолюбивого мансийского народа.
Автор не отщепляет выше поименованных любимых героев от прочих жителей затерянной в тайге деревушки с непонятным, непривычным названием Евра. Картины всегда вместе с односельчанами – в труде, в беде, в празднике. Только в своих родовых охотничьих угодьях они промышляют либо в одиночку, либо с натаскиваемыми сыновьями, которые, поколение за поколением, идут по следам дедов и отцов, утверждая, продолжая родовую славу Картиных – непогрешимых правдолюбцев, отменных охотников – таежных следопытов, умельцев-мастеровых, могущих и дом срубить, и лодку выдолбить, и охотничий лук смастерить.
Желая подчеркнуть преемственность поколений и связь времен, писатель нарочито делает схожими и облик, и характеры сменяющих друг друга на тропе жизни Картиных. Вот как аттестует их писатель, впервые представляя читателям:
"Род Картиных немногочисленный, но крепкий и дружный...
Картины коренастые, приземистые, широкие в плечах и груди, круглолицые, отличались от родичей и крупными тяжелыми носами с заметной родовой горбинкой. Так их и звали:... "род Золоторуких, шипящих носом". Но не шипели Картины, а выкладывали прямо в глаза горячо и дерзко, что думали – не таили в себе, и оттого из их рода выбирали хранителей капища... Хранители капища определяли время всеобщего моления и приношения жертвы земному богу... Они сохраняли как могли языческую, родниковую чистоту своей веры..."
И, подтверждая сказанное о всем роде, писатель так характеризует старейшего из Картиных – Максима...
"Максим Картин... – из древнего рода Воронова Коня – ... уже много лет избирался... хранителем капища. В нем жила глубокая, как корневища кедра, память, он был силен, как сохатый, был здоров и нарождал здоровое, без кривулин потомство. И он знал многое. Умел и слушать, и понимать..."
Да, Максим Картин – краеугольный камень не только одного рода, но и всего народа. Максим знал обряды, обычаи, поверья хозяев тайги – манси, помнил их предания, песни, легенды, былины и сказки. Именно они сплачивали, спаивали поколения, не давали им разъехаться, как ветхая дорожка, размочалиться.
Максим Картин принимал родную природу как одухотворенную, разумную, человекоподобную ипостась и держал себя с ней на равных. Он не покорял природу, не повелевал ею, а сберегал, подпирал, помогал всему живому, беря от тайги, от реки лишь то и столько, что и сколько необходимо было ему для сохранения и продолжения своего рода.
Ни сил, ни времени, ни нервов не жалел Максим, натаскивая, именно натаскивая своего старшего Мирона, готовя из него достойного преемника, продолжателя благих дел: следопыта-охотника, мастерового умельца, хранителя заветов, законов и обычаев предков.
По хрестоматийному емко и жарко написана сцена, в которой Максим натаскивает сына, обучая его охотничьему мастерству. Вот небольшой отрывок из нее...
"В тот день они с отцом ушли в урман. В солнечный листопадный полдень у омута Черемуховой реки отец отыскал свежий лосиный след...
Вот с этого следа раненного лося и начинаются незабываемые, неповторимые, блистательные уроки жизни охотника в тайге, преподанные подростку Мирону его отцом Максимом.
Сутки без передышки бежали отец и сын за раненным лесным великаном. Максим сделал все, чтобы сохатого сразила стрела сына, и восхвалил, и возвеличил за то Мирона, вдохнув в него уверенность в свои силы и способности.
Нет, Максим не заигрывал, не сюсюкал, не панибратничал с подростком, но и не умалял его, не принижал, старался быть с ним на равных. Они вместе "распутывали" замысловатые узлы звериных следов, гадая, какой зверь, куда и почему пошел? И страшно радовался, прямо-таки ликовал Максим, когда сын отвечал верно.
"Отец теплел, молча улыбался про себя и шел впереди сына, а тот торопился за ним, и подводил его отец к дичи так, что ни зверь, ни птица не могли услышать и увидеть их. Без крика, спокойно, без длинных слов открывал ему отец потаенную жизнь зверя и трав, птицы и рыбы... Отец все умеет, все знает, все видит и слышит. Мирон с удивлением замечал, что отец в урмане стал совсем другим – какой бывает река в глубоком месте. Он укрупнился, раздался в плечах и в то же время стал тоньше, как натянутая струна, он то шорох, то шепот, то сливается воедино с деревом, и он уже дерево, то крадется волком по следу лося, то сам он вдруг лось, что бьется с волком..."
Посмотрите, как великолепно, как поэтично описано подсмотренное Мироном превращение отца от близости великой, доброй, мудрой природы. Он сам становится частицей этой Природы, и глядя на преображенного отца, преображается и подросток.
Максим учит сына ночью по голосам – узнавать зверя и птицу, по всплеску – рыбу. У ночного костра, перед сном, он рассказывает Мирону великолепные яркие, поэтические легенды и предания, которые помогают вступающему в жизнь подростку глубже познать свой народ и родную природу.
Многодневное пребывание Мирона с отцом в тайге походило на волшебную сказку, на дивный сон. Будущий охотник не только учился выслеживать дичь, читать следы зверей и птиц, познавать норов и законы тайги, он взрослел духовно, проникаясь сознанием своей неразрывной связи с природой, сознавая себя ее малой, неотъемлемой частичкой, он становился охотником, мужчиной, достойным продолжателем дел и помыслов своего отца.
Став самостоятельным и взрослым, обретя опыт и мастерство, заслужив уважение и почет своих односельчан и родичей, Мирон вот так же будет натаскивать, будет учить жизни сына Тимофея, который потом будет тем же способом воспитывать своего сына Сандро.
Вот эта живая цепочка преемственности и держит народ "на плаву", не позволяет ему осесть на дно, не дает раствориться, напротив, приумножает его духовные силы, упрочняет его нравственный фундамент.
От деда к отцу, от отца к сыну, от сына к внуку вместе с родной кровью, с внешним обликом, с чертами характера передавалось то, приобретенное предками, освященное веками, без чего человек не может быть человеком, гражданином, сыном своего народа, детищем родной природы, а главное – продолжателем рода своего.
Говорят, лишь тот достоин называться человеком, кто за жизнь свою вырастил сына, выстроил дом, посадил дерево. Ныне этот нравственный закон потеснен, заплеван и забыт на дне нашего бытия, теперь поверху плавают такие заповеди, как "умей жить красиво", "обогащайся", "деньги не пахнут, делай деньги", и т.п.
Соблазн легкой поживы, идеи потребительства, эгоцентрическое "был бы я и солнце" – и тогда, во времена, описываемые в романе Сазонова, впрочем, как и в любые иные времена, всегда присутствовали в обществе, всегда витали в воздухе.
Слабые духом, подпав под влияние этих идей, становились ростовщиками, перекупщиками, доносчиками, захребетниками, словом, теми, кто не зарабатывает, а добывает деньгу, не гнушаясь при этом ни обманом, ни воровством, ни убийством.
И в этом свете нам особенно дороги образы деда, отца и сына рода Картиных – Максима, Мирона и Тимофея. Они проходят через роман, крепко взявшись за руки, поторапливая и поддерживая друг друга, уча и учась, наставляя и сомневаясь, раздумывая постоянно не только о сиюминутном, земном, но и о вечном: жизни и смерти, добре и зле, боге и дьяволе.
Любовно пестуя своих преемников, своих наследников и продолжателей рода, Максим Картин заботится прежде всего о воспитании ЧЕЛОВЕКА – рачительного хозяина огромного таежного края; не господина, не повелителя природы, а ее благодарного сына, ее охранителя, который несет доброе всему живому на Земле. Причем Максим проделывает это не под диктатом законов педагогики, не под давлением образованности, ни по чьей-то жесткой указке, а как бы стихийно, под незримым, но очень могутным воздействием самой природы, которую боготворит, коей поклоняется, почитая ее матерью и другом, защитницей и кормилицей...
Хочется в этой связи привести один небольшой отрывок из романа... Читая его, пожалуйста, обратите внимание на образную нестандартность в изображении всех действующих лиц природы, на неприкрытое стремление автора одухотворить ее, очеловечить.
"Ветер упал на земляную крышу лесовней юрты – вор-кял и тихо заворочался. Лохматый он нынче, совсем холодный, дохлый. Пытался ветер просочиться сквозь бересту и сосновую дранку, но обессилел и притаился. Подкрался ползком к дымоходу, набрался сил, и, как живой, одевшись в холодное дыхание, протек в чувал и отбросил золу.
И ожил золотом ветер в угольях.
Максим Картин смотрит в угасающий день, а тот, затихая, побурел за узеньким оконцем из бычьего пузыря. Повернул Максим лицо к верховьям, где густо в синеве наливался клюквенный закат. Тихо сказал старик любимому внуку Тимпею:
– Завтра пойдем прощаться с лесом...
Тимпей проснулся рано, будто подкинуло его на постели... За окном настоянная синь вот-вот рухнет в рассвет. Дед уже готов, он в праздничной чистой одежде...
– Идем! – коротко приказал Максим.
В звонкости солнечного листопада льдистой чистотой пронзительно, засинели озера. Журавлиные клинья щемящей тайной колыхнули высокое недосягаемое небо. Оттуда из прозрачных, голубовато-дымных полос на охладевшую землю падает едва слышный клик...
Журавли колыхающимся клином уходят на юг, к далекому и незнаемому, проходя сквозь падающие в горизонт негреющие лучи ослабевшего солнца...
Застыло, окоченело небо осени, низко припало к земле, словно хочет согреться в пламени леса. Только на востоке, в холодной пустынной дали, неожиданно тепло и ярко отсвечивают золотистые глубины разводий, прорубленные солнцем среди пепельного затихающего неба... Опустел лес, оголился...
– Деревья входят в сон, как люди, сбрасывая одежды... Это все осень делает нарочно, – говорит старик Тимпею. – Зима теперь войдет в оголенный лес... Я научу тебя, Тимпей, услышать и понять лес. Хранит он в себе тайны прозрения, таинство рождения и горечь угасания. В нем столько чистоты и мудрости, что не хватит короткой человеческой жизни, чтобы вызнать грозную силу леса. Я научу тебя, Тимпей, здороваться и прощаться с тайгой...
Тихо качнул ветвями кедр, и к ногам Тимпея грузно упала крупная шишка.
– Возьми, это он тебе, – сказал дед Максим. – В давние времена, куда обессиленно добирается Птица Памяти, травы и деревья отдавали людям плод, семя и соки. Звери приносили жир и мясо, реки – рыбу, и дарили звери людям лишние шубы, и в худые годы делились последней шкуркой – ведь они были братьями и сестрами. Ведь они понимали друг друга и помогали сберечь живую жизнь... Медведь был нашим старшим братом. Лось – средним. А Журавль и Лебедь – младшими.
– И кедр был братом? – с надеждой спросил Тимпей.
– ...И Береза была сестрой... Люди ненадолго уходят из жизни, они возвращаются в нее лесом..."
С болью в сердце вырывал я куски из этой великолепной главки, в которой поразительно живо, ярко, образно писатель рассказывает, как старый таежник, сын и хозяин леса Максим Картин учит внука понимать и чувствовать лес. Манси – лесные люди, без леса им нет жизни.
В романе Сазонова лес, как и река, – правомерные живые и действующие герои повествования. Они описаны во все времена года, описаны одинаково мастерски. Они одухотворены, возвеличены, наделены разумом и чувствами, порою прямо-таки обожествлены. И тут, как мне кажется, трудно сыскать равных Сазонову по мастерству во всей многонациональной советской литературе.
Перечитайте только что прочитанный отрывок, сколько в нем необычных, оригинальных и ярких образов живой природы. Тут и упавший на крышу лохматый дохлый ветер, оживший золотом в угольях, и клюквенный закат, наливающийся в густой синеве. И за окном – настоянная синь, готовая рухнуть в рассвет. И звонкость солнечного листопада. И журавлиные косяки, пробивающие падающие в горизонт негреющие лучи ослабевшего солнца. И еще много столь же неординарных, волнующе ярких и точных, прямо-таки поэтических песенных сравнений.
Еще раз повторю: подобных живописаний, таких картин природы в нашей литературе и днем с огнем немного сыщется.
Чтобы закрепить этот вывод, позволю себе привести еще несколько небольших отрывков – описаний природы в разные времена года.
Вот весна...
"Робко, как птенец, взмахивала крыльями весна. Снег в глубоких промоинах, ноздреватый и рыхлый, прятался в распадках, таился в сырых ельниках, а песчаные гривы, над которыми гулял теплый ветер, уже прогрелись под солнцем и глянцево отсвечивали тугими листьями брусничника...
День ото дня солнце теплело, желтело, округлялось, как яйцо, поднимало над собою небо. И небо уходило вверх, все выше и выше, распахивалось и становилось прозрачным – исходило оно светом. То был свет солнца, и луны, и невидимых уже звезд, и угасшего, истонченного снега, и ломкой ледяной корочки. То было пробуждение света, рождение его из тьмы, такое ожидаемое, как рождение ребенка, и всегда такое неожиданное, и казалось, что вот-вот ударит громовой раскат и захлестнет все великий разлив и плеск света.
Солнце поднималось все выше, удлинняя фиолетовые тени, и торопило бег разбуженного сока, и сок вскипал, гудел в березах и рвался в затихшие, притаившиеся комочки почек, и те грузнели, набухали как-то добро и бесстрашно.
По вечерам в сиреневых волнах заката хлестко плескал упругий ветер, но к рассветам он стихал, и солнце покойно выкатывалось на подернутую ожиданием волнистую равнину. На земляных крышах, около пней и валежин пробивались травинки, тоненькие, как муравьиные усики. Окуталась в зеленую дымку лиственница... По вечерам, когда на миг замирал южный ветер, уже улавливалось тонкое, чуть пришепетывающее дыхание озеленевших почек, шепот ветвей и вздохи пробуждающегося леса. И вот уже река принялась оживать, лопнул лед, и тоненькие позвенькивающие ручейки наполняли собой вымороженную пустоту русла, и то день ото дня, час от часу все приподнимало и приподнимало над собой холодную тяжесть льдин, подняло и раскололо... Ожила река и распахнулась..."
А вот картинка лета...
"Солнце, раскинув огненные хвосты и раскаленные струящиеся гривы, обнаженное и вскипевшее, неудержимо мчалось во втягивающую его макушку Седьмого Неба, сжигая облака и ветры. Оно уже успело опалить ночь, и та, подбирая обгорелые крылья, умирала, задыхаясь в дымящих закатах, а утренние зори выныривали из вечерних, едва окропив себя росами. Уже не стало вечернего тумана – теплые, как уха, озера и убаюканные мелями реки, и взбухающие болота парили все дни, и пар от них не клубился, а прозрачно и зыбко колыхался, искажая бесконечно привычные очертания плеса и омута, смягчая, как бы размывая резкую грубость берегового обрыва в ожерелье ласточкиных гнезд. Солнце... расплескалось и заняло половину неба, и подожгло другую, и та... задыхаясь, исходила в безмолвной, судорожной зевоте..."
Перечитайте, пожалуйста, и этот отрывок еще раз. Уверен, вы проделаете это с огромным удовольствием; а я еще раз повторю: по образности, цветовой гамме, теплу и свету подобных описаний природы в современной советской (или российской) литературе сыщется немного, ежели вообще сыщется. Сколько разнообразных красок у сибирской природы, а голосов! Чтобы донести до читателя все это разноцветье и разноголосье, писатель должен владеть широчайшей палитрой СЛОВА. Образности, оригинальности, сочности, жаркости, афористичности языка романа Сазонова можно только позавидовать.
Вот несколько, выхваченных наугад, фраз...
"Проскользнуло время, утонуло в дымках закатов, в говорливой быстрой воде..."
"...Многоязыковая, многоглазая, многоголовая река.."
"Не тропа ведет человека, сам он бьет тропу..."
"Голова, как камень валун, облизана водой и ветром..."
"На земле умирало лето, но без мольбы, без воплей и судороги, а в теплой прощальной улыбке..."
"Когда из жизни изгоняют детские игры, то мир окоченевает в смертной и тягостной скуке порядка..."
"Старость – не бессилие силы, а угасающий дряблый разум, потухшее сердце..."
Конь "покорялся ему, как туча ветру..."
"Дым столбом вкрутился в дрожащее от зноя небо..."
"Запели струны перелетными птицами, речными струями и лесными травами запели струны..."
"...Любовь страшнее огня и сильнее воды. Она громче грома и тише тишины. Все живое выходит на любовь. На зов волка выходит волчица. Трубит лось, и среди диких скал бьется олень за свою важенку. Медвежьим ревом ревет любовь на медвежьих кровавых свадьбах..."
Эти слова о любви принадлежат главной героине романа Апраксинье – Журавлиному крику, прозванной матерью матерей. Мирон Картин, которому Апраксинья – Журавлиный крик спасла жизнь, отбил Апраксинью у шамана, убегом увел из чужого рода, сделав своей женой.
Образ Апраксиньи великолепен, выписан выпукло, с покоряющей авторской нежностью и поклонением...
Вот какой предстала Апраксинья перед Картиным и перед читателями.,.
"С тяжело нагруженных нарт легко спрыгнула и вслед за Мироном вошла в избу женщина в сахи, в беличьей шубке. Крупная, широкоплечая, ростом с Мирона была та женщина. Яркий шелковый платок с длинными кистями одним концом закинут за спину, а другим свободно опускается на грудь, прикрывая лицо...
Светлое, мерцающее, как звездное небо, чуть скуластое лицо Апраксиньи с раскосыми, приподнятыми к вискам глазами притягивало не столько красотой и здоровьем, сколько сдержанной властностью. Бездонные глаза-омуты затягивали в себя, набрасывали невидимые путы, и не было сил оторваться от них, как от неба, зачаровывала упругая, грозная воля и языческая сила, что таилась в глубинах тех глаз..."
Характер Апраксиньи – великая удача писателя, ибо своим присутствием в романе Апраксинья осветила его, оросила живой водой, освятила любовью. В образе Апраксиньи, как в диковинном тигле, соединились в единый, редчайший сплав воля Вассы Железновой, чувственность Аксиньи Астаховой, страсть Екатерины Измайловой, непредсказуемость Настасьи Филипповны, наивный сентиментализм Катерины – снохи Кабанихи.
Вот какой редкостный, прямо-таки фантастический букет получился. И что особенно отрадно, все названные черты не механически столкнулись и переплелись в характере Апраксиньи-Журавлиный Крик, а, как я уже сказал, сошлись в ее душе в единый диковинный сплав.
Она могла, умела, смела делать то, на что не решались другие женщины не только селения Евра, где жили Картины, но всей Югры. Она была великолепным охотником-следопытом, искусным врачевателем, умела шаманить, являлась подлинной хранительницей очага, нарожала и вырастила семь сыновей и три дочери. За ее духовную могутность, мудрость и мастерство, за бескорыстное наставничество и помощь ближним, за то, что стала духовником всех женщин селения, отстаивая их права, – за все это ее и прозвали Матерью Матерей.
И хотя Апраксинья – Журавлиный Крик занимает не так-то уж большую романную площадь, она, подобно солнцу, поднимается над всем, чем полон роман, освещая, согревая, придавая особую окраску событиям, фактам, людям.
С полной мерой ответственности могу сказать: подобных женских образов, схожих по силе и выразительности женских характеров, в нашей литературе не густо. Я не однажды перебрал в памяти все известные мне произведения бывшей советской литературы, разумеется, не трогая классику, и ничего похожего не обнаружил.
К слову сказать, и другие женские образы романа Сазонова, даже второстепенные, бегло и коротко обрисованные, таят в себе тепло и притягательность матери матерей – Апраксиньи.
Еще хотелось бы отметить мастерски описанные в романе массовые сцены, в которых участвуют не только все или почти все жители Евры, но и люди окрестных поселений. Особенно впечатляюще и ярко описаны ярмарка, строительство запруды на реке, празднества.
Этот роман Сазонова с полным основанием можно и нужно назвать художественной летописью мансийского народа, энциклопедией Югры прошлого века. Чтение романа не только дает обильную пищу разуму, обогащает и нагружает память, но, и это главное, оно приносит радость открытия чего-то светлого, доброго, яркого, доселе неведомого. Чтение романа гасит раздражение, притупляет обиду, глушит иные недобрые эмоции, заполняя душу солнечной радостью и желанным благостным покоем. Это нужная, полезная, благородная книга.
Но... ее нет в списке произведений, рекомендованных ученикам наших школ для внеклассного чтения; не говорят о ней и на лекциях о современной литературе в наших педвузах и университете; не собираются ее переиздавать новорожденные и прежние издательства. Ну уж а о монографиях, дипломных и курсовых работах по творчеству не только Геннадия Сазонова, но и любого иного писателя-тюменца не стоит и заикаться: засмеют.
Небережлива Русь к талантам.
Неблагодарные, непамятливые потомки мы.
Охотно и верноподданно поклоняемся любой пошлятине, лишь бы стояло на ней зарубежное, а особливо американское клеймо.
Полагаю, в прижизненном забвении наших писателей, в нигилистическо-негативном отношении к их творчеству повинны и сами писатели, наша областная писательская организация. Неуемный червь зависти точит многие писательские сердца. Зависть туманит рассудок, рождает злопыхательство и злорадство. Потому-то я, готовя этот материал, в конце романа Геннадия Кузьмича Сазонова, перед выходными данными написал:
"Какие говнюки мы все!
Уверен, никто из Гениных друзей не прочел эту книгу, не написал о ней, не крикнул на всю Сибирь (хотя бы) о большом и ярком редком таланте писателя Сазонова..."
Под занавес хочу обратить внимание на такую деталь: роман "И лун медлительных поток..." имеет на обложке две фамилии – Г.К.Сазонов и А.М.Конькова.
Анна Митрофановна Конькова – мансийский писатель, много и успешно работающая в сказочном жанре.
Встречи с А.М.Коньковой, ее интересные, упоительные рассказы о прожитом, о судьбах своего народа, ее дневниковые записи явились тем материалом, который и лег в основу романа Геннадия Сазонова.
По словам Геннадия Кузьмича, Конькова не принимала участия в написании самого романа, да и не могла этого сделать в силу ряда объективных обстоятельств. Вместо того, чтобы в предисловии к своему роману поблагодарить Анну Митрофановну за предоставленный материал, поделиться с ней гонораром, благородный Геннадий Кузьмич возвел ее в свои соавторы.
Не хочу ворошить прошлое, воспроизводить всю эту историю, скажу лишь главное: роман написан рукой Сазонова, но... что было, то было, ни перечеркнуть, ни переиначить, ни переписать прошлое никто не в силах.
Как бы там ни было, кто бы чего бы не думал и не говорил, роман "И лун медлительных поток…" несет на своей обложке две фамилии – Сазонова и Коньковой...
К. Я. Лагунов
СОЛНЦУ И ВЕТРУ БРАТ
1
В заголовок не случайно вынесены строки из когда-то очень популярной песни Пахмутовой о геологах. Не случайно потому, что речь в этом очерке пойдет о писателе-геологе Геннадии Кузьмиче Сазонове. Геологе по образованию, по опыту работы, по складу характера.
Любая профессия накладывает отпечаток на характер человека, его психику, его мировоззрение, на его отношение к людям, к природе, к делу.
Спору нет, всякая профессия и хороша, и почетна. К тому же, не место красит человека, а наоборот... И все-таки, геолог – не просто профессия.
Это призвание.
Это судьба.
Это испытание, которое способен выдержать далеко не всякий.
Геолог – это вечный непокой, непрестанное движенье, неутомимый поиск, постоянный риск.
Геолог – это воля. Простор. Независимость. Свобода, ограненная жесточайшей самодисциплиной, неумолимым самоконтролем.
Геолог – это не только, казалось бы, несовместимое единение несогласуемых черт характера, но и полное их слияние. Озорная удаль, бесшабашное веселье, лихой задор и в том же сплаве осторожность и четкий расчет, армейская дисциплина и аккуратность.
Если же говорить о геологе Геннадии Сазонове (а он 16 лет проработал начальником отряда), то в нем все эти только что поименованные качества бесспорно присутствовали.
Мудрый, широко эрудированный, темпераментный полемист.
Блистательный рассказчик, умевший в каждом событии, в любой ситуации увидеть что-то веселое, достойное иронии, беззлобной усмешки.
Озорник и балагур...
В августе 1972 года Геннадий прислал мне письмо с Приполярного Урала, где работала его партия. Перед уходом "в поле", то есть на поисковые работы, которые продолжаются каждый год от ранней весны до поздней осени, так вот перед уходом в поле на целых полгода Геннадий показал мне черновой (первый) вариант своей повести о геологах под названием "Мамонты и фараоны". Мы детально обговорили рукопись, и Геннадий увез ее "в поле".
В указанном письме из экспедиции он сообщал о своей дальнейшей работе над этой повестью. Вот. строки из его письма...
"Могу сообщить Вам, Константин Яковлевич, что заканчиваю повесть, но это не тот "Мамонт", который когда-то смотрели, о нет! То было чучело мамонта, учтите, не скелет, а чучело. Что я сделал? – я решил начать все сначала, "обратно", как говорят, то есть решил выследить живого мамонта, затем поймать и развести костер. У костра его ошкурить и выпотрошить, посмотреть, что у него внутри. А внутри вот что – мамонт и человек – современники – и один из современников, человек, выбивает мамонта, уничтожает дотла, сам же продолжая свой путь дальше. Но та экология, та психологическая субстанция и тот духовный ландшафт как реликтовые формы надолго задержались в человеке – он изменялся и внешне, и в глубину, но современная жизнь с мамонтом, тот отрезок времени как этап мог в нем сохраниться или нет? Шерстистый мамонт с горбатым загривком, могучим хоботом, пожелтевшим бивнем и маленькими глазками, эдакий плюсквамперфект, поселился или попытался поселиться в каждом из нас, и время от времени показывает, изнутри, пусть невзначай, то бивень тебе, то что-нибудь потянет и не отпустит – хоботом, то придавит ступней или оглушит ревом, или повернется душой в шерсти, да просто посмотрит маленьким глазом из шерсти и все тебе! И вот этот мамонт, вернее, мамонтовый ледниковый мир человеческого детства, вылезает из нас и может проявиться в чем угодно – в жизни, в работе, в отношении к женщине и прочее. Вот примерно такая штука получается, Константин Яковлевич..."
Посмотрите, как великолепно – образно, ярко и глубоко раскрыта суть будущей повести.
Тут и связь времен. И живучесть прошлого, его влияние на настоящее. И взаимозависимость человека и Природы. И все это изложено не по-казенному наукообразно, а живо, оригинально. Неназойливый, невымученный, какой-то естественный, занозистый, искристый юмор пронизывает все письмо, написанное где-то в палатке иль у бивачного костра, после долгого, трудного, многодневного похода по маршруту.
Сазонова отличали неистощимый запас энергии, огромная эрудиция, завидная широта кругозора. Легко и скоро завладевал он разговором, становясь центром беседы или спора, притягивая слушателей остроумием и знаниями. Он мог упоенно, задорно и очень образно, с глубоким смыслом и пониманием проблемы говорить о звездах, межпланетных путешествиях, о горах и реках Сибири и о многом-многом ином.
С одинаковым изяществом, упоенно и доказательно он мог рассуждать о неандертальцах, снежном человеке или гуманоидах-инопланетянах. И это была не дилетантская болтовня, а глубокий, с привлечением многих источников, заинтересованный, взволнованный разговор.
Его жизненной энергии с лихвой хватало и на сочинительство, и на любовь, и на озорство. Вспоминаю такой случай...
В Кемерово проводилось всесибирское совещание молодых писателей. Я был приглашен руководить одним из семинаров. Со мной поехали и приглашенные на совещание молодые тюменские литераторы, в том числе Геннадий Сазонов.
В Новосибирске – пересадка, целый день ждать поезд в Кемерово. Решили, попрятав чемоданчики в автоматические камеры хранения, съездить в город, посмотреть Сибирское море.
Вернулись на вокзал за полчаса до отправления нашего поезда. Открываю свою ячейку, а она пуста, нет моего чемоданчика. И хоть в нем, кроме пары рубах, электробритвы и еще кое-какой мелочевки, ничего путного не было – все равно обидно и досадно.
Стою подле пустой камеры, заторможенно соображаю, что делать. Подходят мои спутники.
– Что стряслось? – интересуется Сазонов.
Рассказал им о своей пропаже. Все ахают. Негодуют. Сочувствуют.
– Я видел, – говорит Сазонов, – какой-то тип тут крутился. Надо пробежаться по вокзалу, я его наверняка узнаю.
Заспорили. Каждый со своим советом. А времени до отправления нашего поезда осталось двадцать минут.
– Вон милиционер! – кричит Сазонов. – Сейчас я его позову.
Я принялся отговаривать: начнутся расспросы, акты, а время...
Заспорили.
Сгрудились.
В дальнем конце прохода показался милиционер. Он двигался в нашу сторону.
– Пойдемте отсюда, – предложил я.
Мы уже двинулись к выходу, да Геннадий удержал.
– Постойте, может, вы со своей близорукостью не разглядели: в камере-то темно. Глянем еще разок для успокоения совести...
С этими словами распахивает дверку моей ячеи и... достает пропавший чемоданчик.
Когда и как исхитрился Сазонов выудить из камеры мою поклажу, где ее прятал, как сумел неприметно положить на место? – осталось для меня загадкой. Но розыгрыш получился, как любят теперь говорить, классный. Шуток и веселья по этому поводу нам хватило до самого Кемерова...
Или такой эпизод...
Одному из геологов в отряде Сазонова, работавшем на Приполярном Урале, подкатила круглая дата. А спиртного в отряде ни-ни. И полетела в Саранпаульскую экспедицию радиограмма: 'Боеприпасы кончились. Срочно шлите пять кв, пять ос. Явка прежняя. Пароль тот же. Резидент".
В ответной радиограмме из Саранпауля значилось:
"Ос и кв прибудут через неделю. Встречай транзитом пять боеголовок. Пароль прежний".
Эту радиоабракадабру засек КГБ. После третьей похожей радиограммы в отряд вместо кв и ос явились чекисты. Пришлось Сазонову рассекречиваться: КВ и ОС оказались марками коньяка, а боеголовки – обыкновенными водочными белоголовками. Шороху сазоновская придумка наделала на всю область...
Я мог бы рассказать много подобных проделок неутомимого на выдумки и озорство Геннадия Кузьмича Сазонова, у которого была уйма друзей, и только врагов, по-моему, не водилось. Вот этим миролюбием, озорным весельем, негасимой шуткой, как весенний лес солнечными лучами, пронизаны все произведения Сазонова, и эта веселость и солнечность не снижают серьезности, мудрости, психологической глубины сазоновских повестей и рассказов.
2
В 1965 году в Средне-Уральском книжном издательстве вышла первая книга Геннадия Сазонова "Привет, старина!" – сборник рассказов и новелл.
Тогда автору было немногим более тридцати, а за спиной: тысячи верст таежного бездорожья, горные хребты, болотные топи, бесконечный разлив голой тундры. Несколько лет подряд геологическая партия Сазонова колесила по нехоженым землям Тюменьщины, стирая белые пятна с геологической карты. Не удивительно поэтому, что жизнь геологов – главная тема этой первой книжечки молодого прозаика.
В то время о сибирских геологах писали очень много и, что греха таить, плохо, поверхностно и однообразно. Из книги в книгу "кочевали" эдакие юные бородачи с рюкзачком на саженных плечах, с молоточком в могучей мускулистой руке и, конечно, с гитарой под полою.
Как пчелы на клевер летели в Тюмень журналисты и писатели из Москвы и Ленинграда, из Свердловска и Новосибирска. Летели за романтикой, за сенсацией, за героем.
Литературе всегда нужен герой. Яркий. Притягательный. Достойный поклонения и подражания.
Предпринятая литературными "диверсантами" атака на положительного героя, попытка дегероизации литературы, внедрения в нее антигероя – провалились с треском. Читателям, особенно молодым, нужен был современный Овод или Павка.
Вот их и искали в геологических экспедициях и на нефтяных промыслах залетные и местные сочинители всех жанров. Сотни книг – романов, повестей, поэм, пьес, много песен, кино- и телефильмов, бессчетное количество журнально-газетно-книжных очерков и статей написано о геологах, строителях и нефтяниках земли тюменской, правда, большинство из них однодневки. Из этого неохватного потока испытание даже малым отрезком Времени выдержали лишь единицы, и в числе таких единиц книги Геннадия Сазонова.
Успех их, прежде всего, в доскональном знании того, о чем писалась книга. Герой первых новелл и рассказов первой книги Сазонова оказался не похож на того стереотипного романтизированно-рафинированного, придуманного геолога, который кочевал по страницам книг залетных сочинителей. Герой Сазонова – живой человек. Думающий, мятущийся, ошибающийся. Он – бесшабашно смел и расчетлив, беспредельно добр и экономен, влюбчив и целомудрен... Словом, это настоящий, живой, из жизни выхваченный человек со всеми его плюсами и минусами.
Но это – человек – молодой, целеустремленный, влюбленный в жизнь, в свой тяжкий скитальческий труд.
Он – непоседа, но его влечет не экзотика таежных дебрей и горных ущелий, а нераскрытые клады планеты.
Он – на редкость вынослив и терпелив, непримирим к лени, разгильдяйству, бездушию.
От каждой страницы первой небольшой книжицы Сазонова "Привет, старина!" веет сквозным ветром дальних дорог, горьковатым дымком походных костров, пахнет потом и махоркой.
– Терпеть не могу равнодушных, – как-то сказал мне Геннадий.
Он и сам, всегда и везде, как боевая пружина взведенного затвора – готовый на спор, на занимательный рассказ, на шутку. Он во всем непримирим к подлости, черствости, праздности.
Как грозовой раскат прогремели по области написанные на предельном накале великолепные очерки Сазонова о бедах и болях тюменских геологов. Он не щадит нервных клеток, не сдерживает эмоций, когда речь идет о нуждах геологов, об условиях их труда. Во имя этого Геннадий готов драться и пером, и кулаками.
Уже по первым новеллам, опубликованным в разных журналах, альманахах, в книге "Привет, старина!", было очевидно: у Сазонова-писателя очень зоркий глаз, аналитический, острый ум.
Он норовит проникнуть вглубь явлений, событий, характеров, понять их стержневую основу.
Писательство – дело сугубо, строго индивидуальное. У каждого сочинителя не только свой почерк, имеется в виду не каллиграфия, а форма повествования, структура фразы, стиль, приемы композиции и иные черты мастерства; так вот у каждого настоящего писателя, кроме этого, и свой метод постижения жизни. Один ловит материал "с ветру", потом долго, тщательно осмысливает схваченное на лету, много фантазирует, дорисовывает воображением, то, что не увидел, не узнал, не постиг.
А есть сочинители-фотографы: не увидев, не пощупав, понюхав, не попробовав на зуб – не напишет и строки единой. Причем с такой академической дотошностью, с таким скрупулезным следованием увиденному стремятся его описать, что порою свято соблюденная ими правда жизни вступает в противоборство с правдой искусства. Читатель не верит достоверному. Не приемлет точной фотокопии подлинного.
Спора нет, факт – вещь и упрямая, и неоспоримая. Но факт (характер, событие, поступок и т.д.) – всего лишь кирпичик в стене романа, драмы, повести. А чтобы стена не рухнула, во-первых, следует класть кирпичи на специальный цементный раствор; во-вторых, класть не наобум, не абы как, а ровно, чередуя положение кирпича, кладя его то вдоль, то поперек стены, то горизонтально, то вертикально.
Цементным раствором произведения является его сюжет, местоположение кирпича-факта определяет композиция; а мастерок, без которого не то что шпиль, купол либо какую-то замысловатую архитектурную "загогулину" не выложишь, но и простую стенку не сляпаешь, так вот мастерком таким у писателя является его язык, стиль, слово...
Потому и называют писательский труд – сочинительством. Без домысла, без фантазии ни сюжета, ни композиции не родишь. Лишенное этого, сотканное из так называемой "голой правды" произведение обречено на провал.
Фантазия Геннадия Сазонова была неукротимой и буйной, как первые нефтяные фонтаны на нашем Самотлоре. Но и в фактах, в достоверном знании жизни не было у него недостатка.
Бывает, молодому писателю недостает жизненного материала, собственных наблюдений, и он самонадеянно и громко поет с чужого голоса. Случается, однако, хотя и значительно реже, обратное явление – у писателя слишком велик запас наблюдений, но недостает умения отбирать из них наиболее яркое и типическое, и тогда он прямо-таки "тонет" в материале.
Нечто похожее случилось с Сазоновым в его первой книге "Привет, старина!". Писателя захлестнул водоворот увиденного, услышанного, прочувствованного, и он заспешил выплеснуть все это в одной маленькой книжечке. Без разбора, без тщательного отбора, а главное, без достаточного осмысливания. То и дело его захлестывают то эмоции, то поток материала, и уносит далеко в сторону от стремнины повествования.
Тем не менее, образность, яркость, многоцветье и многоголосье первой книги Геннадия Кузьмича и критика, и читатели заметили, одобрили.
"Литературная Россия", "Волга", "Смена", "Неделя" и другие издания страны охотно предоставляют свои страницы произведениям Геннадия Кузьмича Сазонова. В октябре 1971 года он становится членом Союза писателей СССР. А три года спустя он делает, на мой взгляд, опрометчивый и роковой шаг: покидает геологию, целиком отдавшись творческому труду.
Шестнадцать лет теплую половину года Сазонов проводил в поле, в непрерывных походах по маршрутам, давая мощнейшую физическую и достаточную нервную нагрузку своему недюжинному организму, поспевая при этом и писать, а главное, набирать нужный материал, встречаться с героями будущих книг, осмысливать увиденное, чтобы потом, в зимние месяцы, когда, прямо скажем, служебные обязанности не велики, вплотную упорно заняться сочинительством.
Забросив геологию, выйдя из-под постоянной весомой нагрузки, расслабясь, Геннадий стал быстро полнеть, рыхлеть, четкий деловой режим и ритм полетели к чертям, и тут же навалились недуги – один за другим, один неприятней и страшнее другого.
Гипертония.
Бронхиальная астма.
Эмфизема легких.
Легочно-сердечная декомпенсация.
Видали, какой букет.
Болезнь сковывала, удерживала.
Неподвижность в свою очередь подхлестывала недуг. Круг замкнулся. 20 апреля 1988 года, не дотянув и до пятидесяти четырех, Геннадий Кузьмич Сазонов покинул этот мир, уйдя туда, откуда смог возвратиться лишь сын Бога – Иисус Христос.
Писатели бесследно не покидают Землю. И у Сазонова остались книги и неоконченные рукописи. Жаль, осталась незавершенной, чуть-чуть недотянутой-недописанной своеобразная, глубокая, яркая вторая книга романа "И лун медлительных поток..." Там есть "куски" прямо-таки потрясающей силы. Но о рукописях не принято говорить. Потому сконцентрируем свое внимание на первой книге романа "И лун медлительных поток...", вышедшей в свет в 1982, в Свердловске.
3
Этот небольшой по объему роман, как жаркий костер в ночи – притягивает, согревает и светит, гасит боль, смягчает неприязнь и раздражение. От страниц романа веет солнечным теплом, всепрощающей душевной добротой, неломкой, стойкой верой в мудрость человека – сына природы, брата всего живого на Земле: дерева и птицы, рыбы и зверя, травы и цветка. Роман утверждает: человек является в мир не пустоцветом-потребителем, а тружеником-созидателем, утверждающим, подкрепляющим, творящим ДОБРО.
Вот такой могучий идейный заряд несет в себе роман Сазонова "И лун медлительных поток..." Но идея любого художественного произведения это не знамя, не флаг, размахивая которым, носятся по страницам повествования положительные герои. Идея произведения – и не поплавок, что болтается на поверхности, удерживая на плаву действующих лиц. Идея растворена в тексте, она пропитывает всю ткань романа, повести, драмы, поэмы, она пронизывает характеры героев, закручивает сюжет, определяет композицию, выражается в языке.
Вот давайте и пробежимся по этим направлениям: характеры, сюжет и композиция, язык. Пробежимся неспешно, с пристальной оглядкой по сторонам, не теряя из виду идеи, ибо она ось, стержень, ствол повествования.
Итак, о чем этот роман?
О жизни четырех поколений мансийского рода Картиных: Максим... Мирон... Тимофей... Сандро... Крепкий род таежных охотников, вобравших в себя все лучшие, типические черты национального характера вольнолюбивого, гордого, смелого, трудолюбивого мансийского народа.
Автор не отщепляет выше поименованных любимых героев от прочих жителей затерянной в тайге деревушки с непонятным, непривычным названием Евра. Картины всегда вместе с односельчанами – в труде, в беде, в празднике. Только в своих родовых охотничьих угодьях они промышляют либо в одиночку, либо с натаскиваемыми сыновьями, которые, поколение за поколением, идут по следам дедов и отцов, утверждая, продолжая родовую славу Картиных – непогрешимых правдолюбцев, отменных охотников – таежных следопытов, умельцев-мастеровых, могущих и дом срубить, и лодку выдолбить, и охотничий лук смастерить.
Желая подчеркнуть преемственность поколений и связь времен, писатель нарочито делает схожими и облик, и характеры сменяющих друг друга на тропе жизни Картиных. Вот как аттестует их писатель, впервые представляя читателям:
"Род Картиных немногочисленный, но крепкий и дружный...
Картины коренастые, приземистые, широкие в плечах и груди, круглолицые, отличались от родичей и крупными тяжелыми носами с заметной родовой горбинкой. Так их и звали:... "род Золоторуких, шипящих носом". Но не шипели Картины, а выкладывали прямо в глаза горячо и дерзко, что думали – не таили в себе, и оттого из их рода выбирали хранителей капища... Хранители капища определяли время всеобщего моления и приношения жертвы земному богу... Они сохраняли как могли языческую, родниковую чистоту своей веры..."
И, подтверждая сказанное о всем роде, писатель так характеризует старейшего из Картиных – Максима...
"Максим Картин... – из древнего рода Воронова Коня – ... уже много лет избирался... хранителем капища. В нем жила глубокая, как корневища кедра, память, он был силен, как сохатый, был здоров и нарождал здоровое, без кривулин потомство. И он знал многое. Умел и слушать, и понимать..."
Да, Максим Картин – краеугольный камень не только одного рода, но и всего народа. Максим знал обряды, обычаи, поверья хозяев тайги – манси, помнил их предания, песни, легенды, былины и сказки. Именно они сплачивали, спаивали поколения, не давали им разъехаться, как ветхая дорожка, размочалиться.
Максим Картин принимал родную природу как одухотворенную, разумную, человекоподобную ипостась и держал себя с ней на равных. Он не покорял природу, не повелевал ею, а сберегал, подпирал, помогал всему живому, беря от тайги, от реки лишь то и столько, что и сколько необходимо было ему для сохранения и продолжения своего рода.
Ни сил, ни времени, ни нервов не жалел Максим, натаскивая, именно натаскивая своего старшего Мирона, готовя из него достойного преемника, продолжателя благих дел: следопыта-охотника, мастерового умельца, хранителя заветов, законов и обычаев предков.
По хрестоматийному емко и жарко написана сцена, в которой Максим натаскивает сына, обучая его охотничьему мастерству. Вот небольшой отрывок из нее...
"В тот день они с отцом ушли в урман. В солнечный листопадный полдень у омута Черемуховой реки отец отыскал свежий лосиный след...
Вот с этого следа раненного лося и начинаются незабываемые, неповторимые, блистательные уроки жизни охотника в тайге, преподанные подростку Мирону его отцом Максимом.
Сутки без передышки бежали отец и сын за раненным лесным великаном. Максим сделал все, чтобы сохатого сразила стрела сына, и восхвалил, и возвеличил за то Мирона, вдохнув в него уверенность в свои силы и способности.
Нет, Максим не заигрывал, не сюсюкал, не панибратничал с подростком, но и не умалял его, не принижал, старался быть с ним на равных. Они вместе "распутывали" замысловатые узлы звериных следов, гадая, какой зверь, куда и почему пошел? И страшно радовался, прямо-таки ликовал Максим, когда сын отвечал верно.
"Отец теплел, молча улыбался про себя и шел впереди сына, а тот торопился за ним, и подводил его отец к дичи так, что ни зверь, ни птица не могли услышать и увидеть их. Без крика, спокойно, без длинных слов открывал ему отец потаенную жизнь зверя и трав, птицы и рыбы... Отец все умеет, все знает, все видит и слышит. Мирон с удивлением замечал, что отец в урмане стал совсем другим – какой бывает река в глубоком месте. Он укрупнился, раздался в плечах и в то же время стал тоньше, как натянутая струна, он то шорох, то шепот, то сливается воедино с деревом, и он уже дерево, то крадется волком по следу лося, то сам он вдруг лось, что бьется с волком..."
Посмотрите, как великолепно, как поэтично описано подсмотренное Мироном превращение отца от близости великой, доброй, мудрой природы. Он сам становится частицей этой Природы, и глядя на преображенного отца, преображается и подросток.
Максим учит сына ночью по голосам – узнавать зверя и птицу, по всплеску – рыбу. У ночного костра, перед сном, он рассказывает Мирону великолепные яркие, поэтические легенды и предания, которые помогают вступающему в жизнь подростку глубже познать свой народ и родную природу.
Многодневное пребывание Мирона с отцом в тайге походило на волшебную сказку, на дивный сон. Будущий охотник не только учился выслеживать дичь, читать следы зверей и птиц, познавать норов и законы тайги, он взрослел духовно, проникаясь сознанием своей неразрывной связи с природой, сознавая себя ее малой, неотъемлемой частичкой, он становился охотником, мужчиной, достойным продолжателем дел и помыслов своего отца.
Став самостоятельным и взрослым, обретя опыт и мастерство, заслужив уважение и почет своих односельчан и родичей, Мирон вот так же будет натаскивать, будет учить жизни сына Тимофея, который потом будет тем же способом воспитывать своего сына Сандро.
Вот эта живая цепочка преемственности и держит народ "на плаву", не позволяет ему осесть на дно, не дает раствориться, напротив, приумножает его духовные силы, упрочняет его нравственный фундамент.
От деда к отцу, от отца к сыну, от сына к внуку вместе с родной кровью, с внешним обликом, с чертами характера передавалось то, приобретенное предками, освященное веками, без чего человек не может быть человеком, гражданином, сыном своего народа, детищем родной природы, а главное – продолжателем рода своего.
Говорят, лишь тот достоин называться человеком, кто за жизнь свою вырастил сына, выстроил дом, посадил дерево. Ныне этот нравственный закон потеснен, заплеван и забыт на дне нашего бытия, теперь поверху плавают такие заповеди, как "умей жить красиво", "обогащайся", "деньги не пахнут, делай деньги", и т.п.
Соблазн легкой поживы, идеи потребительства, эгоцентрическое "был бы я и солнце" – и тогда, во времена, описываемые в романе Сазонова, впрочем, как и в любые иные времена, всегда присутствовали в обществе, всегда витали в воздухе.
Слабые духом, подпав под влияние этих идей, становились ростовщиками, перекупщиками, доносчиками, захребетниками, словом, теми, кто не зарабатывает, а добывает деньгу, не гнушаясь при этом ни обманом, ни воровством, ни убийством.
И в этом свете нам особенно дороги образы деда, отца и сына рода Картиных – Максима, Мирона и Тимофея. Они проходят через роман, крепко взявшись за руки, поторапливая и поддерживая друг друга, уча и учась, наставляя и сомневаясь, раздумывая постоянно не только о сиюминутном, земном, но и о вечном: жизни и смерти, добре и зле, боге и дьяволе.
Любовно пестуя своих преемников, своих наследников и продолжателей рода, Максим Картин заботится прежде всего о воспитании ЧЕЛОВЕКА – рачительного хозяина огромного таежного края; не господина, не повелителя природы, а ее благодарного сына, ее охранителя, который несет доброе всему живому на Земле. Причем Максим проделывает это не под диктатом законов педагогики, не под давлением образованности, ни по чьей-то жесткой указке, а как бы стихийно, под незримым, но очень могутным воздействием самой природы, которую боготворит, коей поклоняется, почитая ее матерью и другом, защитницей и кормилицей...
Хочется в этой связи привести один небольшой отрывок из романа... Читая его, пожалуйста, обратите внимание на образную нестандартность в изображении всех действующих лиц природы, на неприкрытое стремление автора одухотворить ее, очеловечить.
"Ветер упал на земляную крышу лесовней юрты – вор-кял и тихо заворочался. Лохматый он нынче, совсем холодный, дохлый. Пытался ветер просочиться сквозь бересту и сосновую дранку, но обессилел и притаился. Подкрался ползком к дымоходу, набрался сил, и, как живой, одевшись в холодное дыхание, протек в чувал и отбросил золу.
И ожил золотом ветер в угольях.
Максим Картин смотрит в угасающий день, а тот, затихая, побурел за узеньким оконцем из бычьего пузыря. Повернул Максим лицо к верховьям, где густо в синеве наливался клюквенный закат. Тихо сказал старик любимому внуку Тимпею:
– Завтра пойдем прощаться с лесом...
Тимпей проснулся рано, будто подкинуло его на постели... За окном настоянная синь вот-вот рухнет в рассвет. Дед уже готов, он в праздничной чистой одежде...
– Идем! – коротко приказал Максим.
В звонкости солнечного листопада льдистой чистотой пронзительно, засинели озера. Журавлиные клинья щемящей тайной колыхнули высокое недосягаемое небо. Оттуда из прозрачных, голубовато-дымных полос на охладевшую землю падает едва слышный клик...
Журавли колыхающимся клином уходят на юг, к далекому и незнаемому, проходя сквозь падающие в горизонт негреющие лучи ослабевшего солнца...
Застыло, окоченело небо осени, низко припало к земле, словно хочет согреться в пламени леса. Только на востоке, в холодной пустынной дали, неожиданно тепло и ярко отсвечивают золотистые глубины разводий, прорубленные солнцем среди пепельного затихающего неба... Опустел лес, оголился...
– Деревья входят в сон, как люди, сбрасывая одежды... Это все осень делает нарочно, – говорит старик Тимпею. – Зима теперь войдет в оголенный лес... Я научу тебя, Тимпей, услышать и понять лес. Хранит он в себе тайны прозрения, таинство рождения и горечь угасания. В нем столько чистоты и мудрости, что не хватит короткой человеческой жизни, чтобы вызнать грозную силу леса. Я научу тебя, Тимпей, здороваться и прощаться с тайгой...
Тихо качнул ветвями кедр, и к ногам Тимпея грузно упала крупная шишка.
– Возьми, это он тебе, – сказал дед Максим. – В давние времена, куда обессиленно добирается Птица Памяти, травы и деревья отдавали людям плод, семя и соки. Звери приносили жир и мясо, реки – рыбу, и дарили звери людям лишние шубы, и в худые годы делились последней шкуркой – ведь они были братьями и сестрами. Ведь они понимали друг друга и помогали сберечь живую жизнь... Медведь был нашим старшим братом. Лось – средним. А Журавль и Лебедь – младшими.
– И кедр был братом? – с надеждой спросил Тимпей.
– ...И Береза была сестрой... Люди ненадолго уходят из жизни, они возвращаются в нее лесом..."
С болью в сердце вырывал я куски из этой великолепной главки, в которой поразительно живо, ярко, образно писатель рассказывает, как старый таежник, сын и хозяин леса Максим Картин учит внука понимать и чувствовать лес. Манси – лесные люди, без леса им нет жизни.
В романе Сазонова лес, как и река, – правомерные живые и действующие герои повествования. Они описаны во все времена года, описаны одинаково мастерски. Они одухотворены, возвеличены, наделены разумом и чувствами, порою прямо-таки обожествлены. И тут, как мне кажется, трудно сыскать равных Сазонову по мастерству во всей многонациональной советской литературе.
Перечитайте только что прочитанный отрывок, сколько в нем необычных, оригинальных и ярких образов живой природы. Тут и упавший на крышу лохматый дохлый ветер, оживший золотом в угольях, и клюквенный закат, наливающийся в густой синеве. И за окном – настоянная синь, готовая рухнуть в рассвет. И звонкость солнечного листопада. И журавлиные косяки, пробивающие падающие в горизонт негреющие лучи ослабевшего солнца. И еще много столь же неординарных, волнующе ярких и точных, прямо-таки поэтических песенных сравнений.
Еще раз повторю: подобных живописаний, таких картин природы в нашей литературе и днем с огнем немного сыщется.
Чтобы закрепить этот вывод, позволю себе привести еще несколько небольших отрывков – описаний природы в разные времена года.
Вот весна...
"Робко, как птенец, взмахивала крыльями весна. Снег в глубоких промоинах, ноздреватый и рыхлый, прятался в распадках, таился в сырых ельниках, а песчаные гривы, над которыми гулял теплый ветер, уже прогрелись под солнцем и глянцево отсвечивали тугими листьями брусничника...
День ото дня солнце теплело, желтело, округлялось, как яйцо, поднимало над собою небо. И небо уходило вверх, все выше и выше, распахивалось и становилось прозрачным – исходило оно светом. То был свет солнца, и луны, и невидимых уже звезд, и угасшего, истонченного снега, и ломкой ледяной корочки. То было пробуждение света, рождение его из тьмы, такое ожидаемое, как рождение ребенка, и всегда такое неожиданное, и казалось, что вот-вот ударит громовой раскат и захлестнет все великий разлив и плеск света.
Солнце поднималось все выше, удлинняя фиолетовые тени, и торопило бег разбуженного сока, и сок вскипал, гудел в березах и рвался в затихшие, притаившиеся комочки почек, и те грузнели, набухали как-то добро и бесстрашно.
По вечерам в сиреневых волнах заката хлестко плескал упругий ветер, но к рассветам он стихал, и солнце покойно выкатывалось на подернутую ожиданием волнистую равнину. На земляных крышах, около пней и валежин пробивались травинки, тоненькие, как муравьиные усики. Окуталась в зеленую дымку лиственница... По вечерам, когда на миг замирал южный ветер, уже улавливалось тонкое, чуть пришепетывающее дыхание озеленевших почек, шепот ветвей и вздохи пробуждающегося леса. И вот уже река принялась оживать, лопнул лед, и тоненькие позвенькивающие ручейки наполняли собой вымороженную пустоту русла, и то день ото дня, час от часу все приподнимало и приподнимало над собой холодную тяжесть льдин, подняло и раскололо... Ожила река и распахнулась..."
А вот картинка лета...
"Солнце, раскинув огненные хвосты и раскаленные струящиеся гривы, обнаженное и вскипевшее, неудержимо мчалось во втягивающую его макушку Седьмого Неба, сжигая облака и ветры. Оно уже успело опалить ночь, и та, подбирая обгорелые крылья, умирала, задыхаясь в дымящих закатах, а утренние зори выныривали из вечерних, едва окропив себя росами. Уже не стало вечернего тумана – теплые, как уха, озера и убаюканные мелями реки, и взбухающие болота парили все дни, и пар от них не клубился, а прозрачно и зыбко колыхался, искажая бесконечно привычные очертания плеса и омута, смягчая, как бы размывая резкую грубость берегового обрыва в ожерелье ласточкиных гнезд. Солнце... расплескалось и заняло половину неба, и подожгло другую, и та... задыхаясь, исходила в безмолвной, судорожной зевоте..."
Перечитайте, пожалуйста, и этот отрывок еще раз. Уверен, вы проделаете это с огромным удовольствием; а я еще раз повторю: по образности, цветовой гамме, теплу и свету подобных описаний природы в современной советской (или российской) литературе сыщется немного, ежели вообще сыщется. Сколько разнообразных красок у сибирской природы, а голосов! Чтобы донести до читателя все это разноцветье и разноголосье, писатель должен владеть широчайшей палитрой СЛОВА. Образности, оригинальности, сочности, жаркости, афористичности языка романа Сазонова можно только позавидовать.
Вот несколько, выхваченных наугад, фраз...
"Проскользнуло время, утонуло в дымках закатов, в говорливой быстрой воде..."
"...Многоязыковая, многоглазая, многоголовая река.."
"Не тропа ведет человека, сам он бьет тропу..."
"Голова, как камень валун, облизана водой и ветром..."
"На земле умирало лето, но без мольбы, без воплей и судороги, а в теплой прощальной улыбке..."
"Когда из жизни изгоняют детские игры, то мир окоченевает в смертной и тягостной скуке порядка..."
"Старость – не бессилие силы, а угасающий дряблый разум, потухшее сердце..."
Конь "покорялся ему, как туча ветру..."
"Дым столбом вкрутился в дрожащее от зноя небо..."
"Запели струны перелетными птицами, речными струями и лесными травами запели струны..."
"...Любовь страшнее огня и сильнее воды. Она громче грома и тише тишины. Все живое выходит на любовь. На зов волка выходит волчица. Трубит лось, и среди диких скал бьется олень за свою важенку. Медвежьим ревом ревет любовь на медвежьих кровавых свадьбах..."
Эти слова о любви принадлежат главной героине романа Апраксинье – Журавлиному крику, прозванной матерью матерей. Мирон Картин, которому Апраксинья – Журавлиный крик спасла жизнь, отбил Апраксинью у шамана, убегом увел из чужого рода, сделав своей женой.
Образ Апраксиньи великолепен, выписан выпукло, с покоряющей авторской нежностью и поклонением...
Вот какой предстала Апраксинья перед Картиным и перед читателями.,.
"С тяжело нагруженных нарт легко спрыгнула и вслед за Мироном вошла в избу женщина в сахи, в беличьей шубке. Крупная, широкоплечая, ростом с Мирона была та женщина. Яркий шелковый платок с длинными кистями одним концом закинут за спину, а другим свободно опускается на грудь, прикрывая лицо...
Светлое, мерцающее, как звездное небо, чуть скуластое лицо Апраксиньи с раскосыми, приподнятыми к вискам глазами притягивало не столько красотой и здоровьем, сколько сдержанной властностью. Бездонные глаза-омуты затягивали в себя, набрасывали невидимые путы, и не было сил оторваться от них, как от неба, зачаровывала упругая, грозная воля и языческая сила, что таилась в глубинах тех глаз..."
Характер Апраксиньи – великая удача писателя, ибо своим присутствием в романе Апраксинья осветила его, оросила живой водой, освятила любовью. В образе Апраксиньи, как в диковинном тигле, соединились в единый, редчайший сплав воля Вассы Железновой, чувственность Аксиньи Астаховой, страсть Екатерины Измайловой, непредсказуемость Настасьи Филипповны, наивный сентиментализм Катерины – снохи Кабанихи.
Вот какой редкостный, прямо-таки фантастический букет получился. И что особенно отрадно, все названные черты не механически столкнулись и переплелись в характере Апраксиньи-Журавлиный Крик, а, как я уже сказал, сошлись в ее душе в единый диковинный сплав.
Она могла, умела, смела делать то, на что не решались другие женщины не только селения Евра, где жили Картины, но всей Югры. Она была великолепным охотником-следопытом, искусным врачевателем, умела шаманить, являлась подлинной хранительницей очага, нарожала и вырастила семь сыновей и три дочери. За ее духовную могутность, мудрость и мастерство, за бескорыстное наставничество и помощь ближним, за то, что стала духовником всех женщин селения, отстаивая их права, – за все это ее и прозвали Матерью Матерей.
И хотя Апраксинья – Журавлиный Крик занимает не так-то уж большую романную площадь, она, подобно солнцу, поднимается над всем, чем полон роман, освещая, согревая, придавая особую окраску событиям, фактам, людям.
С полной мерой ответственности могу сказать: подобных женских образов, схожих по силе и выразительности женских характеров, в нашей литературе не густо. Я не однажды перебрал в памяти все известные мне произведения бывшей советской литературы, разумеется, не трогая классику, и ничего похожего не обнаружил.
К слову сказать, и другие женские образы романа Сазонова, даже второстепенные, бегло и коротко обрисованные, таят в себе тепло и притягательность матери матерей – Апраксиньи.
Еще хотелось бы отметить мастерски описанные в романе массовые сцены, в которых участвуют не только все или почти все жители Евры, но и люди окрестных поселений. Особенно впечатляюще и ярко описаны ярмарка, строительство запруды на реке, празднества.
Этот роман Сазонова с полным основанием можно и нужно назвать художественной летописью мансийского народа, энциклопедией Югры прошлого века. Чтение романа не только дает обильную пищу разуму, обогащает и нагружает память, но, и это главное, оно приносит радость открытия чего-то светлого, доброго, яркого, доселе неведомого. Чтение романа гасит раздражение, притупляет обиду, глушит иные недобрые эмоции, заполняя душу солнечной радостью и желанным благостным покоем. Это нужная, полезная, благородная книга.
Но... ее нет в списке произведений, рекомендованных ученикам наших школ для внеклассного чтения; не говорят о ней и на лекциях о современной литературе в наших педвузах и университете; не собираются ее переиздавать новорожденные и прежние издательства. Ну уж а о монографиях, дипломных и курсовых работах по творчеству не только Геннадия Сазонова, но и любого иного писателя-тюменца не стоит и заикаться: засмеют.
Небережлива Русь к талантам.
Неблагодарные, непамятливые потомки мы.
Охотно и верноподданно поклоняемся любой пошлятине, лишь бы стояло на ней зарубежное, а особливо американское клеймо.
Полагаю, в прижизненном забвении наших писателей, в нигилистическо-негативном отношении к их творчеству повинны и сами писатели, наша областная писательская организация. Неуемный червь зависти точит многие писательские сердца. Зависть туманит рассудок, рождает злопыхательство и злорадство. Потому-то я, готовя этот материал, в конце романа Геннадия Кузьмича Сазонова, перед выходными данными написал:
"Какие говнюки мы все!
Уверен, никто из Гениных друзей не прочел эту книгу, не написал о ней, не крикнул на всю Сибирь (хотя бы) о большом и ярком редком таланте писателя Сазонова..."
Под занавес хочу обратить внимание на такую деталь: роман "И лун медлительных поток..." имеет на обложке две фамилии – Г.К.Сазонов и А.М.Конькова.
Анна Митрофановна Конькова – мансийский писатель, много и успешно работающая в сказочном жанре.
Встречи с А.М.Коньковой, ее интересные, упоительные рассказы о прожитом, о судьбах своего народа, ее дневниковые записи явились тем материалом, который и лег в основу романа Геннадия Сазонова.
По словам Геннадия Кузьмича, Конькова не принимала участия в написании самого романа, да и не могла этого сделать в силу ряда объективных обстоятельств. Вместо того, чтобы в предисловии к своему роману поблагодарить Анну Митрофановну за предоставленный материал, поделиться с ней гонораром, благородный Геннадий Кузьмич возвел ее в свои соавторы.
Не хочу ворошить прошлое, воспроизводить всю эту историю, скажу лишь главное: роман написан рукой Сазонова, но... что было, то было, ни перечеркнуть, ни переиначить, ни переписать прошлое никто не в силах.
Как бы там ни было, кто бы чего бы не думал и не говорил, роман "И лун медлительных поток…" несет на своей обложке две фамилии – Сазонова и Коньковой...