Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов
АНИКО ИЗ РОДА НЕГНУЩИХСЯ
1
Это случилось в начале семьдесят второго. Тогда я был ответственным секретарем Тюменской областной писательской организации. Двери моего кабинета никогда не затворялись, секретаря в приемной не водилось, любой согражданин мог явиться ко мне со своей нуждой или просьбой. Тогда люди верили в силу писательского слова, шли ко мне исповедоваться, советоваться, просить помощи в трудоустройстве, поступлении в вуз, получении жилья, искали у меня защиты от преследования властей, от неправого суда. Звонили и приходили не только в Дом Советов, где размещалась наша писательская "контора", но и ко мне домой. Мы помогали как могли: писали, звонили, встречались с сильными мира сего. Чаще нам удавалось помочь, но и прострелы случались нередко.
Чаще других в писательской организации бывали молодые литераторы: начинающие прозаики, поэты, драматурги, публицисты. Эти шли с рукописями. Мы охотно читали, рецензировали творения молодых, ежегодно проводили с ними областные семинары, посылали наиболее одаренных на всесоюзные совещания молодых писателей, рекомендовали в "Урал" и другие журналы лучшие сочинения, печатали в коллективных сборниках, буклетах и нашей литгазете, которую выпускали к Дням литературы. Кроме помощи творческой, мы помогали рвущимся в литературу с жильем, устройством на работу, лечением, командировками... Все ныне профессиональные писатели Тюменской области прошли через нашу опеку, получая от писательской организации и деловую поддержку, и творческую помощь...
Как-то, в начале семьдесят второго, появилась в моем кабинете незнакомая юная девушка – невысокая, великолепно сложенная, черноглазая, черноволосая, с приметными скулами и нерусским разрезом глаз. Тихонько поздоровалась и, опустив длиннющие ресницы, негромко вымолвила:
– Я принесла свои стихи, можно?
– Пожалуйста. Присаживайтесь. Расскажите о себе...
– Там все написано, – скороговоркой откликнулась смущенная гостья, положив на стол тонкую тетрадку, и ушла.
Только к концу дня удосужился я заглянуть в принесенную девушкой тетрадь. Там оказались наивные, беспомощные стихи, в них не увиделось ни единой оригинальной талантливой строфы. Но одно стихотворение помешало мне передать тетрадку кому-нибудь из поэтов-профессионалов, попросив его написать ответ юной незнакомке. Это было стихотворение "Мечта".
Хорошо проснуться бы под крышей,
Чтобы сухо было и тепло.
Чтобы дождь и ветер только слышать.
Слышать, как стучат они в окно.
Чтоб стояла с крепким чаем кружка,
С жарким чаем, пахнущим дымком.
Да лежала рядышком горбушка
С корочкой, натертой чесноком.
А еще была б я очень рада
Башмакам, не мокнущим в ненастье.
Вот и все, что мне от жизни надо
Вот и все, что надо мне для счастья...
Крыша над головой. Горячий чай. Краюха хлеба. Крепкие башмаки – вот и все слагаемые счастья юной поэтессы. Какая же это поэзия? Серая, будничная проза. Да еще приземленная. Обедненная. Как же живет эта юная очаровательная девушка, если так прозаична и заземлена ее мечта о счастье? Что это: рисовка?.. поза?.. или беда?
Разыскав девушку и встретясь с ней, я понял: стихотворение – не меланхолическая придумка изнывающей в праздности барышни, а страшная реальность, отчаянный крик человека, угодившего в. беду.
Так я познакомился с Анной Неркаги – студенткой третьего курса геологоразведочного факультета Тюменского индустриального института. Она была единственной ненкой в вузе, верно, поэтому ретивые администраторы решили на ней показать свое всесилие. За академическую задолженность Анну вышвырнули из вуза, а заодно и из общежития. "Вали на все четыре!" – скомандовала ей комендантша. А куда?
Пришлось поднимать бучу, нажать на партийные рычаги и восстановить справедливость. Анна вернулась в вуз, в общежитие, стала частым гостем писательской организации. Стихи она больше не писала, начала сочинять рассказы. Первые прозаические опыты оказались неудачными: подражая раннему Горькому, Анна писала о южном море, которое грустно вздыхало, о пальмах, о неразделенной страстной любви юной героини к белокурому кудрявому блондину И Черное море, и экзотическая южная природа, и курортные романы надуманных героев – все было ей чужеродным, невиденным, неслышанным, придуманным. Она и сама остро чувствовала фальшь и лубочность своих рассказов, раздражалась и нервничала, переписывая их. Поняв это, я сказал Анне:
– Никогда не пиши о том, чего не знаешь. Рассказывай об известном тебе, о том, что пережила и перечувствовала. Пиши о тундре. О ненцах. О том, что волнует их...
– Кому это интересно? – засомневалась она.
– Всем, если будет написано хорошо. Пойми, кроме тебя, никто не опишет тундру, не расскажет об оленеводах-кочевниках, о быте, обычаях и духовной культуре ненецкого народа.
Разговор на эту тему получился долгим. Анна колебалась и сомневалась, соглашалась и возражала. При каждой новой встрече, а мы встречались ежедневно, разговор наш снова и снова возвращался на ту же тропу: о чем писать? Наконец стал вырисовываться план, потом сюжет ее первой повести "Анико из рода Ного".
Скажу сразу: ни строчки, ни слова в ее сочинение я не вписал, но каждую новую главку повести она непременно прочитывала мне, терпеливо выслушивала замечания, порой невероятно огорчалась, даже плакала, однако на другой день приносила главку переписанной. Бывало, переписывать приходилось по 2-3 раза. Бог иль мать Природа наделила ее большим даром, и этот прирожденный писательский талант все отчетливей проступал с каждой новой страницей рукописи. Она все чаще сама высказывала неудовольствие сделанным, принимала замечания спокойно и усердно шлифовала обсужденный "кусочек", доводя его до блеска. Вот так, по "винтику, по кирпичику", по страничке – по главке лепилась первая повесть Анны. Почему первую свою повесть Анна решила посвятить наибольнейшей, доселе неразрешенной, лишь все обостряющейся и обостряющейся проблеме: тундра и индустриализация края, ненцы и наплывающая на Север цивилизация. Пусть на этот вопрос ответит сама Анна. Вот послушайте, что пишет она в своей автобиографии в канун вступления в Союз писателей...
"Я родилась в Ямало-Ненецком национальном округе, в горах полярного Урала, в семье оленевода и охотника. Отец Неркаги Павел Иванович охотничает и сейчас. Мать умерла в 1974 году.
Я дорожу всем, что напоминает мне детство, а места, где оно прошло, для меня святы. Когда здесь, на "Большой земле", выпадают горькие минуты и я чувствую себя чужой и одинокой, то утешением мне служит сознание, что где-то на Севере есть моя укромная, кровная Земля, которая, если я и немногого в жизни добьюсь, будет ко мне всегда благосклонна и добра.
К слову сказать, род Неркаги переводится как род негнущихся. Для меня это имеет определенное символическое значение.
Нас в семье было девять человек, я – четвертая. Трудно выразить мне свое отношение к родителям. Любые слова бессильны сделать это. Вместе с бесконечной благодарностью к ним, я испытываю чувство ни с чем не сравнимой вины перед ними, которое, наверно, будет преследовать меня до самой смерти. Мать умерла рано, отец сейчас одинок, а я не с ними.
Всем добрым, что есть во мне, я обязана отцу и матери, их душевной доброте, их жизни, которая до самых последних дней их совместной жизни, была олицетворением уважения друг друга.
Как только мы могли что-то сделать, сходить по воду, за валежником, рыбачить со взрослыми – мы делали это. Родители относились к нам уважительно и никогда не наказывали.
Уже взрослой отец сказал мне:
– Запомни, строгое слово должно быть сказано человеку не для того, чтоб оскорбить его.
Я знаю, что отец мой мудр. Не постыжусь этого сказать. Конечно, сужу об этом не по выше приведенной его фразе.
Если в детстве я только предчувствовала большое человеческое Добро, получая его частично от родителей, то все одиннадцать лет учебы в школе, в поселке Аксарка Приуральского района, я ощущала на себе это великое Добро. Я знаю щедрость государства и искренность человеческой души. Сколько было учителей, воспитателей, друзей и просто людей, убедивших меня в этом. Люди в разное верят, а я могу твердо сказать: верую в Добро.
Дальнейшая моя учеба в Тюменском индустриальном институте и болезнь (туберкулез) совершенно не поколебали моей веры, наоборот, укрепили ее.
И тут я встретила писателя К.Я.Лагунова, который в моей жизни сделал главное, без чего я – не я. Если каждый в жизни встретит такого человека, неважно в минуту горя или радости, я уверена, что, во-первых, он будет знать, зачем живет, во-вторых, он никогда не будет думать плохо о людях, и в- третьих, он обязательно попытается делать нужное, важное.
Если я раньше только верила в Добро, то теперь хочу служить ему. Несколько громко, но это так.
Вроде, все спокойно. Обиды мелки, преходящи. Неудачи тоже проходят. Знаю, зачем живу. Есть настоящий наставник, есть муж, которому стараюсь привить свою веру и вполне успешно.
Вроде все спокойно. На душе не суетно. Остается только работать, работать...
_Неркаги._4_февраля_1978_года"._
Привел полностью эту на мой взгляд необычную и по содержанию, и по форме автобиографию Анны Неркаги потому, что в ней, как мне кажется, выражено и жизненное, и творческое кредо писателя: верить в Добро и служить Добру.
А ведь судьба отнеслась к ней весьма сурово, даже жестоко. Детство – в чуме да в интернатских общежитиях, юность – на больничной кровати, есть все основания, чтоб ожесточиться, возненавидеть, озлобиться, а она верует в Добро и служит Добру...
Я уже рассказал, как, восстановясь в институте, Анна сперва исподволь, медленно, потом азартно, взахлеб начала работать над своей первой повестью, еще не имеющей названия. Глядя на нее, я понял: человек, рожденный творцом, не может не творить. Талант, соединенный с молодостью, рождает неистребимую творческую энергию, способную делать чудеса. Анна работала над повестью с упоенным исступлением, ежедневно прибавляя к написанному хотя бы несколько строк. Творческое вдохновенье помогло ей выровняться и с учебой, исчезли "хвосты". И вдруг... Удар судьбы. Открытая форма туберкулеза. Тринадцать месяцев лечения в туберкулезном диспансере.
Глубоко убежден: лучшим лекарством, которое помогло Анне выстоять, одолеть смертельный недуг, явилась ее работа над первой, все еще безымянной повестью. Мы постоянно переписывались с ней, два-три раза в месяц встречались, чтобы обсудить написанные ею главы повести (благо, диспансер находился в Тюмени). О настроении Анны в этой юдоли тоски и печали свидетельствуют ее письма из тубдиспансера. Вот одно из них:
"Я счастлива, что имею Вас, имею свою работу.
Я работаю, не замечая ничего вокруг себя, ни времени, ни людей, ни добра, ни зла.
Я люблю своих героев, я их знаю, верю им, знаю, чего стоит каждый из них.
Я радуюсь. Я не могу не поделиться с Вами своей радостью, потому что Вы ее мне подарили, Вы ее мне открыли. В груди у меня какой-то трепет и восторг. И я удивляюсь, что я хотела убить себя...
Только не хватает в некоторых случаях Вашего совета. Он необходим. Я часто боюсь, что выйдет ерунда, как в первом варианте.
Я Вас очень прошу, как только получите письмо, позвоните моему лечащему врачу, чтобы он меня отпустил к Вам... Очень нужен разговор с Вами..."
Трудно верится, что это письмо из больничной палаты и написал его человек тяжело болеющий опасной и грозной болезнью. Вот что значит иметь высокую благородную цель в жизни. Вот какова сила таланта, пробужденного к творчеству.
Во время наших встреч Анна никогда не жаловалась на больничное житье, не сетовала на плохое питание или уход, вообще, не говорила о болезни и лечении, зато, не умолкая, сверкая глазами и звеня голосом, говорила и говорила о прочитанных книгах, о работе над повестью, новых задумках, о смысле жизни и о многом ином, что занимало и волновало девушку.
После тринадцатимесячного лечения в тубдиспансере, Анну на полгода отправили в Заводоуковский противотуберкулезный санаторий. Иногда, по договоренности с лечащим врачом, мы "вытаскивали" ее в Тюмень, чтобы посмотреть и обсудить написанное, потолковать о жизни, успокоить, приободрить ее, ибо, согласитесь, такие сроки лечения вгонят в тоску и уныние любого.
Лечение шло успешно, страшная болезнь отступила. Мы радовались, но... Грянула новая беда, и пришла она совсем не оттуда, откуда ждали, явилась, как говорят, с подветренной стороны. То, что по логике должно было бы принести двадцатидвухлетней девушке радость и вдохновенье, принесло отчаяние и боль. Вот послушайте, что об этом пишет она сама:
..."Мне всегда казалось, что я не одна на Земле. Я ошиблась. Одна. Мне трудно. Тошно. Позовите скорей, разрешите и как можно скорей приехать мне туда (в Тюмень).
Я боюсь жить здесь. Я плачу. Я не могу не плакать. Только позовите меня скорей. Хорошо, Константин Яковлевич? Не думайте, что я пьяная. Нет. И ради бога, поймите меня правильно. Я, оказывается, все еще ребенок, а больше того – дура, без примесей.
Мне кажется, что все для меня кончается, все идет к черту, и пусто, так пусто... Сейчас я Вам все объясню. Здесь, еще в июле, я познакомилась с парнем, с Таракановым Виктором. Я Вам про него говорила...
Он мне нравился, и сильно, но главное, я чувствовала, что нашла то, чего не было в других. Мы были очень дружны, всегда вместе, ни одного часа не помню, чтобы мы жили раздельно. Я работаю, он сидит рядом...
Он живет в деревне с матерью. Они бедны. Мать получает пенсию 20 рублей. Он работает (50-40 рублей). Я была у них дома раза три. Мать очень любила меня. Я ей во всем помогала.
Я не скажу, что очень любила его, но мне хотелось, чтобы ему всегда было хорошо, и помогала как могла. Покупала ему все из своих 50 рублей...
Теперь что-то непонятное. Главное, что-то страшно нехорошее появилось во мне. Кажется, не с людьми живу, а со стадом животных, ненасытных, хитрых...
Приехала девочка из их деревни и сказала мне, что он на току, на всю деревню, рассказывает обо мне такое...
Зачем и для кого я пишу книгу, которая (я уже заранее знаю) никому не будет нужна.
Поговорите со мной, если можете, то обманите, чтобы я во что-то поверила..."
Вот таким колючим и гадким оказалось то, что можно было бы назвать первой любовью. История банальная и древняя, как сама жизнь. Вот уж куда приложимы библейские слова "что было, то есть, то и будет".
Молодость, сочинительство, наше утешение помогли Анне одолеть душевный недуг. Большую роль в этом сыграл ее новый поклонник. Он настолько очаровал, околдовал Анну, что из Заводоуковска она приехала с мужем – высоким, голубоглазым, улыбчивым блондином с широкими плечами, размашистой волевой походкой, мягким низким голосом. Я порадовался за Анну. Нашел парню работу (у него не было никакой специальности) и принялся добывать им квартиру.
Голубоглазый светловолосый муж Анны оказался по сути: обыкновенным прилипалой – лодырем и пьянчужкой. Он нигде не желал работать, отнимая у Анны и пропивая не только те рубли, которые ей удавалось с нашей помощью заработать, но и все пособия, которые по крохам – по пятьдесят, по семьдесят, по сто рублей – добывали мы в Литфонде, в писательской организации, в облисполкоме, облсовпрофе, обкоме комсомола, у властей Ямало-Ненецкого округа. За то недолгое время, пока мы вырывали, буквально вырывали Анне квартиру, возлюбленный муж провел юную жену по самому дну бичевско-бомжевской Тюмени, по всем семи кругам подлинного ада. Повесть еще не печаталась, супруг не работал. Если прежде мы на добываемые пособия содержали Анну одну, теперь надо было содержать обоих. Добываемые нами для Анны деньги так называемый муж тут же отнимал и пропивал. Пропивал и купленную нами для нее одежду. Положение не изменилось и после получения ею двухкомнатной квартиры. Воистину – любовь зла.
Чего только не предпринимали мы, чтоб оторвать Анну от этого потребителя: отправляли ее в длительные командировки с условием, что не скажет ему, куда и насколько уезжает, но она говорила, и он ехал вместе с ней либо следом, пропивал ее командировочные, а заодно ее одежду.
Мы вздохнули было, когда за хулиганство его на год упрятали в тюрьму. Но по слезной просьбе Анны я устраивал ей свидания, и жалкие пособия потекли на передачи.
Как хватало ее в этой дикой обстановке на творчество? Не приложу ума. Но хватало. В 1976 году в "Урале" наконец-то увидела свет ее первая повесть, названная "Анико из рода Ного". Повесть получила высокую оценку на шестом всесоюзном совещании молодых писателей, и в 1977 году вышла в "Молодой гвардии" стотысячным тиражом. А в будущем, семьдесят восьмом, двадцатипятилетнюю Анну Павловну Неркаги приняли в Союз писателей СССР. Профессиональным писателем стала первая и единственная в мире ненка...
К слову сказать, то был редчайший случай. В Союз писателей обычно принимали молодых с приметным брюшком и двойным подбородком, да еще не с первого захода. Союз писателей дряхлел на глазах, средний возраст писателя уже перескочил планку с отметкой пятьдесят. И тот факт, что двадцатипятилетнюю Анну приняли, как говорят, единогласно – свидетельство ее бесспорного таланта, очевидного уже по первой повести "Анико из рода Ного".
Окрыленная Анна, не переведя дыхания, принялась за новую повесть "Илир", в то же время мы проговаривали сюжет и детали третьей, еще не выплеснутой и строчкой на бумагу повести "Белый ягель".
2
Чем же привлекла издателей, читателей и критиков первая повесть Анны Неркаги "Анико из рода Ного"?
С полным основанием повесть "Анико из рода Ного" можно назвать автобиографической и пророческой. Повесть обнажает самую больную, самую остро неразрешимую проблему кочевого Севера. Суть ее вкратце такова: согласно закону о всеобщем обязательном образовании дети тундровиков насильно отторгаются от родных семей и на целых восемь-десять лет помещаются в интернаты, где обучаются и содержатся за счет государства.
Да, неграмотность – главная причина бесправного положения оленеводов, охотников, рыбаков Севера. Это прекрасно понимают и сами ненцы. Но... Десятилетнее пребывание в школе-интернате, вдали от родимых мест, от родичей, от привычного уклада жизни, превращает молодого ненца в отщепенца своего народа. Он не умеет и не хочет пасти оленей, ловить рыбу, ставить капканы и охотиться. Но и перешагнуть вековую межу, отделяющую кочевника от современника, большинство выпускников школы-интерната тоже не в силах. И оказываются они, мягко говоря, щепой в проруби, ни вашим ни нашим, ни Богу свечка ни черту кочерга.
В годы становления Тюменского нефтегазового комплекса я исколесил весь Север, особенно нефтяной, и все "искал" ненца, ханты или манси, работающих буровиком, вышке монтажником, промысловиком или строителем. "Нашел" одного водителя "Татры" в Нижневартовске и несколько ненок-штукатурщиц, закончивших Салехардское ГПТУ – в Надыме.
Оказавшись меж берегами цивилизации и... не знаю, какое слово сюда вставить, чтоб не зацепить, не обидеть наших аборигенов, пусть каждый сам подберет его. Тут важна суть: оказавшись меж двумя берегами, этот грамотный ненец или ненка попадали в невероятно сложную, по сути безвыходную ситуацию: назад не хочется, вперед – нету сил. Итог – духовная деградация, скатывание на дно, пьянка, проституция и т.п. Как быть? Вот первая проблема, составляющая идейную суть повести.
Разумеется, правил без исключений не бывает. Кто-то из тундровиков перешагивает все препоны и трудом и лишениями добывает вузовский диплом. Но и те, немногие, сумевшие получить высшее образование, закрепиться, осесть в большом городе в цивилизованной ауре, даже они не обретают душевного покоя и тоже зачастую попадают меж двух огней. Ведь цивилизация и культура – это не только блага, комфорт, духовная жизнь, но и жесткая дисциплина, вернее самодисциплина, продиктованная прежде всего моралью, нравственными критериями этого просвещенного общества.
Приходится отрекаться от многого, заложенного, как говорят, в крови, в генах, вошедшего в человека с молоком матери. Такому просвещенному ненцу или манси нужно постоянно себя ломать, и ломка эта осложнена, и еще как осложнена зовом предков.
Ведь кроме неудобств, кроме мало приятных варварских обычаев и обрядов, кочевая жизнь в тундре – это воля, простор, это отрадное, даже блаженное слияние с природой.
В сравнении с каменными либо бетонными ячеями наших задымленных, загаженных, суетных городов, бескрайние просторы тундры, стремительно несущаяся оленья упряжка, незамутненные ручьи и речки, нетронутый, нехоженый лес с непугаными зверями и птицами – это подлинное счастье, это истинная свобода, та самая вольная волюшка, о которой тоскует всякий выросший на природе человек.
Главная героиня повести "Анико из рода Ного" полтора десятка лет варилась в котле цивилизации. За спиной у нее – интернат, институт и как далекое не то воспоминание, не то сон – тундра, дымки над чумами, доверчивые ласковые оленята, преданные псы и полузабытые друзья да родичи: отец и мать.
Анико вроде бы акклиматизировалась в городе, ее давно не манит вольный простор кочевой жизни, она и не вспоминает о тундре и, получив неожиданное, редкостное письмо от своего отца Себеруя, зашвыривает нераспечатанный конверт и, лишь месяц спустя, вспоминает о послании из дома, в котором черная весть о гибели матери и маленькой сестренки: мать загрыз волк, ребенок замерз.
Эта черная весть, как удар колокола, пробудила Анику от забвения, нагнала воспоминаний о детстве, о прошлом. Зашевелилось и чувство долга: надо было съездить к осиротевшему отцу Себерую.
Убитый горем, старый охотник-оленевод Себеруй давно свыкся с потерей старшей дочери Анико, считая ее отрезанным ломтем. Старик не верит, что дочь может не то чтобы воротиться в тундру, но хотя бы приехать, навестить, повидаться. И чем больше проходило дней с момента отправки написанного под его диктовку письма, тем угрюмей становился Себеруй, все острее чувствуя свое одиночество, ненужность и мизерность свою.
Ах, эта одинокая старость. Пустой холодный чум. Наплывающие недуги. Негасимая обида на дочь. И если бы не поддержка – бескорыстная, непрестанная, теплая поддержка друга Пассы и всех обитателей стойбища, включая оленя Тэмуйко, вскормленного женой Себеруя, и верного пса Буро, не вынести бы, не выжить бы Себерую.
Старый охотник, и не без основания, был уверен: Анико не приедет. Но... Бог судил иначе. Ставшая горожанкой от внутренней сути своей до модных сапожек, Анико камнем с неба пала в родное стойбище. И вот эта встреча Анико со своим отцом Себеруем...
"Анико... увидела маленького человека. Он шел к ней суетливой, спотыкающейся походкой.
"Отец!" – мелькнуло в голове, и сразу же пришли страх и недоумение. Вот этот, совсем незнакомый, невзрачный старичок и есть ее отец?.. Она растерялась, зачем-то схватила с нарты портфель, выставила его перед собой, словно хотела защитить себя или оттолкнуть того, кто спешил к ней. Когда отец подошел вплотную, она невольно сделала шаг назад: от старика тяжело пахнуло дымом, табаком, грязным телом... Она со страхом смотрела на черную малицу отца, на его спутанные сальные волосы, морщинистое лицо, грязные руки и чувствовала, как к горлу подступает тошнота...
Себеруй неловко потянулся вперед, и тут Анико увидела на его усах что-то черное, мокрое. "Табак", – поняла она. Отстраниться не успела и лишь закрыла глаза, когда губы отца коснулись ее щеки...
Отец, стыдясь своего волнения... отвернулся. Анико выхватила из кармана платок, вытерла щеку..."
И далее... "Рядом с отцом было нехорошо, неловко, потому что надо было его любить, а любви нет, есть только жалость. Анико всякий раз вздрагивала, когда отец касался ее рукой,.. Ее угощали торжественно, со смешной важностью. Мясо брали руками... и она снова чувствовала тошноту. И тот же запах табака, псины, прелой кожи, сырости... Увидела, что пальто в шерсти, испугалась: "а вдруг и вши есть?.."
Посмотрите, как жестко, четко и впечатляюще описана встреча дочери с отцом. Писатель не щадит ни Анико, ни отца. От этой первой встречи завязывается узел, морской, крепчайший и тугой узел из ХОЧУ, МОГУ, НАДО.
От этого места и до конца повести Неркаги пытается развязать этот узел, показать внутреннюю борьбу Анико, приведшую ее к решению воротиться в тундру.
Борьба героя с собой. Борьба в себе – самое трудное для описания. Показать душевные борения, нравственный перелом, именно ПОКАЗАТЬ, а не сказать, по силам лишь великим мастерам, вроде Достоевского или Шекспира. Потому-то я не сужу Анну Неркаги за то, что она больше рассказывала, чем показывала душевное состояние своей героини, непримиримую жестокую борьбу родовых, генетических начал с мировоззрением, убеждениями, нравственностью, привитыми многолетним обучением и жизнью в цивилизованном мире. Мы верим: Анико вернется к отцу, останется со своим народом. Зов предков оказался сильней. И в этом выводе, в этом пафосе повести писатель угадала свое будущее, о чем я скажу чуть позже.
Чтобы от такого брезгливо отталкивающего неприятия кочевого бытия и кочевников довести свою героиню до решения воротиться в кочевую жизнь, нужны мастерство и мудрость писателя (а ведь ей тогда было 22-23 года).
Что помогло Неркаги справиться с этой задачей?
Прежде всего, безграничная светлая любовь к своей Родине.
Если применимо здесь понятие "без памяти", то можно будет сказать Неркаги БЕЗ ПАМЯТИ любит ТУНДРУ. Писатель одухотворяет, воспевает Тундру, поклоняется ей. Приведу лишь отдельные строки, посвященные тундре...
"Тундра сурова... не только климатом, а самой жизнью. Время здесь словно остановилось, и кажется, что вот-вот появится из белой метельной круговерти мамонт в бурой шерсти..."
Но это лишь кажется человеку, далекому от жизни Севера. Тундра жива и прекрасна своей необычной природой, зверями и птицами, но прежде всего людьми, населяющими ее.
Да, в тундре время вроде бы остановилось. Там и поныне живут и здравствуют древние законы, обряды, верования далеких предков. Писатель знает их, почитает и поклоняется им. Потому и нельзя без душевного волнения читать многие сцены повести, такие, скажем, как сцену похорон жены и дочки Себеруя. Или его "разговор" с усопшей женой на кладбище.
Тундра была бы мертвой белой пустыней, если бы не ее хозяева – ненцы. Этот крошечный по числу народ своим мужеством, терпением и трудом сохранил необъятную тундру живой, и Анна Неркаги откровенно любуется своим народом – мудрым, смелым, гордым, вольнолюбивым.
"В походке ненца, – пишет она, – все есть: и плавность, и твердость, и гордость, и достоинство".
Я видел этих людей, общался с ними и полностью согласен с этой меткой и образной характеристикой.
Вместе с ненцами, в неразрывном единении с ними живут и другие обитатели тундры: олени, собаки, волки. С полной ответственностью могу утверждать: в описании животных Анна Неркаги достигла удивительной выразительности и эмоциональности. Олень Тэмуйко, собака Буро, волк Хромой Дьявол – это удивительные персонажи повествования. Чтобы удостовериться в этом, достаточно прочесть первую страничку повести...
"Волк положил морду на худые лапы и прислушался к вою пурги. Здесь, в укрытой снегом норе, было тепло и спокойно, но тело зверя иногда вздрагивало, и он крепко жмурился. Ему хотелось уснуть, чтоб набраться сил, потому что уже несколько дней живот волка был пуст. Прозванный ненцами Хромым Дьяволом за хитрый ум и черные дела, он поспит, потом поднимется и на зимнике задерет обессилевшего оленя..
Прежде у него не было к людям зла и ненависти. Он был счастлив. Имел свое логово, четырех широколобых волчат и волчицу. Но однажды, возвращаясь с охоты, попался в капкан, которые люди ставят обычно на глупых песцов. Но этот капкан был большой, поставлен, видно, на крупного зверя и так укреплен, что волк провозился с ним всю ночь. Наутро остро запахло человеком. Смерть! Умирать счастливому тяжело, и волк перегрыз себе лапу..."
Дай Бог, чтобы русский писатель писал по-русски так же емко, ярко, чисто, как делает это Анна Неркаги в своей первой повести "Анико из рода Ного". Не могу отказать себе в удовольствии привести еще несколько крохотных отрывочков из повести, демонстрирующих ее язык...
"К полудню погода совсем улучшилась. На земле и на небе стало ясно, только усталая поземка медленно и задумчиво ползла, запинаясь о сугробы и камни..."
"Возраст – не преимущество и тем более не достоинство. Уважение в старости, как награду, надо заслужить..."
"В апреле ночи еще не светлые. А вот в конце мая, в июне день с ночью будут иметь одно лицо: радостное, чистое и белое..."
"Пасса услышал тихий, потухший, тоже будто сгорбленный голос..."
Посмотрите, как красиво, необычно и впечатляюще звучит "усталая поземка", "одно лицо у дня и ночи", "потухший сгорбленный голос". Неизбитые, незаимствованные сравнения и образы, и в повести их так много, что, читая, нет-нет, да и засомневаешься: неужто это писала двадцатидвухлетняя ненка, дочь кочевников-оленеводов. Не потому ли повесть в короткое время претерпела пять переизданий, рецензии на нее появились не только в местной (областной и окружной) прессе, но и в "Дружбе народов", "Молодой гвардии", "Литературном обозрении".
А есть ли у повести недостатки?
Разумеется, есть. Да и нет в мире произведения литературы, в котором нельзя бы было отыскать, ну если не огрех, то оплошку; не ошибку, так описку; малоудачное сравнение, невыразительный диалог и т.д., и т.п.
В кармане любого, набившего руку, критика-рецензента всегда имеется обойма обкатанных, шаблонизированных замечаний, которые можно прилепить, не глядя, не читая, любому произведению, любому писателю, даже классику. Скажем, такие, например, ярлычки, как "повесть написана неровно" или "есть языковые огрехи", или "не все характеры персонажей прорисованы достаточно четко", или "есть длинноты, слабо закручен сюжет..." И так далее.
Если же оторваться от этих пошлых шаблонов, то я бы отметил, во-первых, робость молодого автора на крутых поворотах повествования, особенно там, где речь идет об интимных отношениях героев.
Во-вторых, присутствует описательность в обрисовке характеров и внутренних, душевных борений героев.
Следует учесть, что я подхожу к оценке повести с меркой высокой, ориентированной на русскую классику.
Сразу оговорюсь, и тот, и другой недостаток становятся приметно меньше в следующей повести Анны Неркаги, с кратким названием "Илир".
3
"Илир – повесть глубоко психологическая, хотя и построена она на подлинном, фактическом материале. А это особенно трудно и удается далеко не всем. Вспомним хотя бы "Повесть о настоящем человеке" – Б.Полевого, "Чайку" – В.Бирюкова, даже "Молодую гвардию" – А.Фадеева. Много ли там психологизма? Не густо...
Как-то в одной из наших бесконечных бесед Анна рассказала мне о судьбе ненецкого мальчишки-сироты, которого богатый дальний родич приютил, кормил и поил за то, что мальчик заменял собаку. История эта потрясла меня, и я посоветовал Анне написать об этом повесть. Задача, конечно, труднейшая, но Анна не попятилась, и теми же стремительными темпами, что писала первую повесть, принялась за работу над "Илиром".
"Илир" – стремительный и резкий шаг, даже не шаг, рывок вперед. Это произведение высоко художественное, мудрое, с глубоким философским подтекстом.
О чем оно?
О сокрушительной силе и мощи Зла.
О беззубости и уязвимости, но и необоримости Добра.
Об извечном, незатихающем, яростном и непримиримом противоборстве этих полярных сил Добра и Зла.
И о победе Добра.
О победе, за которую заплачено непомерно много.
О победе, политой кровью, рожденной в муках, осыпанной отчаянными проклятиями.
И все-таки это была великая победа бессмертного Добра над более агрессивным и вероломным Кащеем Бессмертным – Злом.
Коль на добром дереве худые плоды не растут, а Добро не рождает Зло, стало быть, то и другое – Бог и Дьявол – появились в мире одновременно. В четыре руки – две добрых и чутких, две злых и студеных – но именно эти четыре руки Бога и Дьявола лепили нашу Землю. Вместе слепили, вместе и заселяли ее, один добрым, нужным, полезным; другой – вредным, ядовитым, злым.
Борьба меж этими силами Тьмы и Света, Добра и Зла, меж Богом и Дьяволом грохочет во Вселенной, не затихает на Земле, полыхает меж людьми – носителями божественных либо дьявольских начал, а главное, она, эта борьба, ни на миг не прекращается в самом человеке, в его душе.
Перипетиям, разновидностям приемов этой битвы Бога с Дьяволом в Человеке за его душу посвящены лучшие произведения мировой литературы. И я, нимало не кривя душой, в ряд великих творений мастеров – от Шекспира до Булгакова – ставлю маленькую книжечку Анны Неркаги – повесть "Илир", нареченную именем главного героя – мальчишки-сироты из безвестного ненецкого стойбища...
У каждого писателя, равно как и у каждой книги, своя, неповторимая судьба. Иного сочинителя первое же творение возносит на Олимп, ставит в ряд с выдающимися и великими, а потом этот взлет оказывается иронией судьбы, и прославленный сочинитель вместе со своими не менее шумными творениями еще при жизни уходит в небытие, в забвение, а тот, кто при жизни терпел лишь насмешки да попреки, после смерти своей вдруг поднимается потомками на щит, и тень его возносится на Олимп, а его, казалось бы давно позабытые, книги делаются всеобщими любимицами, становятся властителями дум, предметом поклонения и подражания.
Повесть Анны Неркаги "Илир" была издана несколько раз, в том числе и столичными издательствами, но...осталась незамеченной. Ее не включили в список литературы для внеклассного чтения, о ней помалкивают преподаватели филологии наших вузов, она не экранизирована, не инсценирована, молчат о ней и маститые критики.
Судьба?..
Может быть...
Пройдет какое-то время, и она вынырнет из забытья?
Возможно...
Но маловероятно...
Сколько их – талантливых, ярких творений провинциальных писателей, художников, ученых остались безвестными для соотечественников. Их оттерли, втоптали, похоронили горластые крикуны, захватившие в свои нечистые руки издательства, прессу, критику. Вот потому-то очень важно именно теперь: очень, чрезвычайно важно поднять на щит, вызволить из на глазах тяжелеющего, густеющего пласта забвения жемчужную крупицу современной литературы – повесть Неркаги "Илир".
Фактический материал, положенный в основу повести, определил и ее содержание.
Это повесть о восьмилетнем ненецком мальчике Илире, сыне оленевода-пастуха, батрачащем у богача, владельца несметных оленьих стад, мудрого Мерчи и его властного неукротимого в гневе сына Маймы.
Майма зверски избил свою первую беременную жену, и та родила уродца – горбатого, хилого, дышащего на ладан Хона.
Тяжело заболевшего отца Илира Майма погнал в пургу отыскивать отбившихся оленей, и больной пастух загинул. С женой загубленного пастуха – матерью Илира прижил Майма ребенка. Родив его, женщина замерзла вместе с малышом в крохотном дырявом чумике, на отшибе от стойбища, где по обычаю полагалось ненке рожать.
Действие повести разворачивается где-то в конце двадцатых годов, когда в тундре появилась так называемая "красная нарта". Это на самом деле нарта с представителями новой, советской власти. Они переезжали от одного богатого стойбища к другому, отнимали у богатых оленеводов большую часть стада, раздавая оленей батракам да беднякам.
Нет, это повесть не о классовой борьбе в Заполярье, не о ликвидации кулачества как класса. "Красная нарта" понадобилась писателю для создания критической ситуации, в которой ярче и четче проявляются человеческие характеры.
Узнав о появлении в тундре "красной нарты", Майма, отобрав лучшую половину своего огромного стада, с помощью Илира угоняет оленей в укромное, скрытое горами место, называемое Капканом Злых Духов, куда суеверные оленеводы не заходят. Оставив оленей в недосягаемом, как ему казалось, укрытии, Майма с Илиром возвращаются в стойбище.
Все обитатели стойбища с тревогой ждут появления "красной нарты": с нею едут бывшие батраки Маймы, которые многое знают о недавних хозяевах.
Только маленький несчастный уродец Хон с нетерпением ожидает явления "красной нарты". Из подслушанного рассказа о ней Хон узнал, что с нартой едут и врачи, и уверовал, будто они исцелят его.
И вот "красная нарта" появилась в стойбище Мерчи. Привел ее сюда бывший пастух-батрак Мерчи, которого вместе с несколькими такими же бедняками Мерча недавно отпустил из стойбища на все четыре стороны, выделив им за труды по два десятка оленей.
Пастух-вольноотпущенник сразу замечает, что лучшая половина оленьего стада исчезла. Ни Мерча, ни Майма, конечно, не выдают, где спрятаны олени. Тогда жаждущий исцеления Хон говорит, что олени спрятаны, а где, знает Илир.
Мальчик выдает хозяйскую тайну. Майма в бешенстве убивает бывшего пастуха, метнув ему в спину нож. Это подлое убийство берет на себя отец Маймы – Мерча. Его арестовывают, и "красная нарта" отправляется за спрятанными оленями.
Полагаю, дальше не надо пересказывать сюжет. Важно главное, мстя безответному мальчонке Илиру за предательство, Майма в прямом смысле превращает Илира в собаку, запрещает ему говорить, держит на цепи, кормит объедками из одной миски со старым псом, избивает, мучает ребенка, и тот в конце концов превращается в настоящую лайку, надежно охраняющую и пасущую оленье стадо…
Дальнейшая расстановка сил Добра и Зла такова: Добро олицетворяет маломощный, хлипкий треугольник – замученный недугом, немощный горбун Хон, превращенный в лайку Илир и на глазах слабеющий, теряющий силы пес со странной кличкой Грехами Живущий.
Хлипкая.
Маломощная.
Беззащитная компания трех жалких существ – униженных и оскорбленных.
Познакомимся с ними чуть ближе...
Илир – восьмилетний мальчик. Он был "красивым и тихим, как мать", "умным и крепким, как отец". Во время кочевий мальчик рубил карликовую березку, заготавливал для хозяев дрова. Зимой ставил петли на куропаток и зайцев, а летом сеткой... ловил рыбу. Постоянная забота о еде, о теплых кисах и малице рано заставила ребенка думать о жизни..."
Вот таким маленьким мужичком, умеющим многое, многое понимающим, вводит писатель в повесть главного героя Йлира.
Потеряв мать, превратясь в собаку, лишенный права говорить нормальным человеческим языком, Илир живет надеждой на то, что его спасут голубые великаны – такими кажутся ему близкие горы, о которых в детстве рассказала мальчику легенду его мать.
Процесс превращения знаменитого Шарикова из собаки в человека и наоборот – прост, краток, безболезнен. Путь Илира от любимого матерью и сверстниками мальчика в оленегонную лайку – страшен, жесток, дик. Мстя малышу за перекосившуюся жизнь, а главное, за выданных новой власти оленей, Майма с изуверской последовательностью и садистской беспощадностью с мясом, кровью и болью вытравливает, вырывает из ребенка все человеческое.
Как он выжил?
Почему не погиб?
Наверное, знает только Бог...
Несколько слов о Хоне, маленьком уродце, сыне Маймы. Вот каким представляет нам его автор...
Он "был похож на птенца, выбирающегося из скорлупы... Лицом Худенький, шея тонкая, грязная, голова большая по сравнению с телом... Маленький, как трехлетний, хотя ему шел уже восьмой год, горбатый..." Хон не мог ходить и передвигался на четвереньках.
Но как диссонировала внешности Хона его душа – удивительно чуткая, трепетно нежная, жаждущая любви и расточающая любовь. У него был свой мир – огромный, яркий, прекрасный, созданный его больным, но очень богатым воображением. Маленький обиженный судьбой человечек "жил в своих мечтах и видениях".
"Выползет из чума, и прямо перед глазами целый мир: травы, жучки, цветы, мох,.. Кто, кроме него... знает, что трава дышит? Придвинешься к ней щекой, а от нее тепло. Кто знает, что голубой ягель не любит руки? Возьмешь его, а он весь всколыхнется, начнет трепетать ветвистыми рожками и даже побледнеет. А как интересны корни цветов и трав... – гибкие, крепкие, точно живые".
И совсем особое отношение у Хона к лужам, к обыкновенным тундровым лужам... Мальчик называл их маленькие озера, и мог целыми днями смотреть в них: вода прозрачная, ясная, дно устлано чистыми травками, листочками. Видно, как маленькие, деловитые подводные обитатели шныряют в зарослях покачивающегося мха: куда-то торопятся, о чем-то хлопочут... Иногда мальчик "мечтал о том, что хорошо бы самому стать паучком или, например, жучком с черной блестящей спинкой; тогда можно было бы позабыть и о беспомощных ногах, и о слабеющих вдруг руках, и о кашле, который разрывает все внутри. Как приятно, наверное, лежать под упавшим на дно листком багульника..."
Можно бесконечно перечитывать страницы, посвященные Хону, сострадая маленькому уродцу, спускаясь вместе с ним на дно маленьких озер, где можно спокойно и весело жить среди безобидных паучков и жучков.
Великолепные страницы!
Читаешь их, и теплом да светом полнится душа. И хочется не просто сострадать сирым и убогим, а помогать им одолевать боли и беды, павшие на их надломленные плечи. Только человек, много пострадавший сам, сможет написать так о страданиях своего героя.
К слову сказать, в литературе соцреализма не баловали вниманием таких, как Хон. Обществу, строящему коммунизм, нужны были иные герои – смелые и сильные, не признающие никаких "нет!...нельзя. Невозможно".
И третьим в треугольнике Добра, как уже сказано, был пес Грехами Живущий. Вероятно, это длинное, непривычное имя собаки по-ненецки укладывается в одно слово, но по-русски оно звучит вот так непривычно, интригующе.
Грехами Живущий – опытный, мудрый, храбрый и сильный пес, не верящий людям. Немало усилий пришлось приложить Илиру, прежде чем он смог заслужить сперва доверие, потом расположение, после дружбу этого пса.
Был у этой троицы носителей Добра мудрый советчик и наставник – прикинувшаяся сумасшедшей, обиженная судьбой старуха Варнэ – несчастная, нищая, одинокая, обегаемая всеми, как прокаженная.
"Помни, – наставляла она ставшего сиротой Илира, – люди злые. Злых людей много... Человек – это камень среди камней. Когда камни падают с горы, они крушат друг друга и сами превращаются в пыль... Человек – это остро отточенный нож. Если не хочешь пораниться, будь ножом, отточенным с двух сторон..."
Сколько мудрости, прозорливости и пронзительности в этих словах забитой жизнью старухи Варнэ! Чтобы выжить, выстоять, победить, надо быть твердым, как камень, и острым, как нож, отточенный с двух сторон...
Ворожбой, добрым советом, материнским напутствием Варнэ помогала Илиру выстоять, выдержать, не загинуть. Ничем иным помочь мальчику Варнэ не могла, ибо сама была нищей приживалкой в стойбище, которую и за человека-то не считали.
Вот и весь фронт Добра в повести "Илир".
Исчадием Зла, носителем его и выразителем был молодой хозяин стойбища Майма.
"Широкие плечи, небольшая голова и острый нос...делали Майму похожим на коршуна. Косматые брови и смелый, пронизывающий взгляд дополняли это сходство".
Майма – собственник, безраздельный властелин оленей, жен, батраков, тундры. Характер необыкновенно цельный, сильный, но очень сложный. Первоосновой этого характера являлось Зло.
"В груди, как в уютном чумике, жило зло. Майма чувствовал его так же, как свое сердце, руки, ноги. Зло стало в его жизни хореем, которым он погонял свои мысли" и поступки.
Но Майма в изображении Неркаги злодей не плакатный, вымазанный дегтем и вываленный в перьях. Это сложный характер, в котором присутствовали, пусть и кратковременные, но все же присутствовали проблески и сострадания к обиженным, и нежность к женщине и новорожденному сыну. Он мудр и решителен, вероломен и смел. Однако, эти его, так называемые, положительные черты характера лишь усугубляют, усиливают заряд Зла, который Майма несет в себе и который в конце концов приводит к гибели многих близких ему людей.
Правда, в финале повести превращенный в собаку Илир одерживает страшную победу над Маймой. Добро побеждает Зло. Но эта желанная, долгожданная победа достигается способом, добытым из арсенала Зла.
Непротивление злу насилием не получилось. Ветхозаветное "люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего" и "око за око, зуб за зуб" оказалось живуче и действеннее новозаветных заповедей Христа: "А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас..."
Нет, Добро добром не побеждает Зло. Добро лишь сдерживает, умеряет Зло, не дает ему оплести всех человеков, как раковые метастазы оплетают организм – вот, пожалуй, все, на что способно и что посильно Добру.
Зададимся вопросом: много ли есть художественных произведений – романов, повестей, поэм и драм, в которых Добро бы одержало победу над Злом, не прибегая к тем же методам борьбы, которыми пользуется Зло? Давайте мысленно пробежимся по русской классике. Пожалуй, ярче всего эту борьбу Бога с Дьяволом за душу Человека, эту смертельную схватку Добра и Зла показал Федор Михайлович Достоевский в своих романах. Да, там Зло карается, но как? Ставрогин и Смердяков убивают себя. Папашу Карамазова убивают. Иван Карамазов сходит с ума. Свидригайлов стреляется. Старуху, хищную процентщицу, убивают. И так далее.
Получается чудовищный вывод: только Злом можно сокрушить Зло. Болью унять боль. Кровью смыть кровь...
И это не только у Достоевского. А и у Шекспира, у Гюго. Только Сила, Жестокость, Коварство способны сломать, подмять, одолеть Зло... А как же заповеди Христа? Вот вопрос всех вопросов человеческого бытия...
Повесть "Илир" была встречена читателями и издателями доброжелательно, ее тут же напечатал журнал "Урал", потом – издательство "Современник". Перед Анной распахнулись двери в большую литературу и не только и не столько потому, что она была единственная в мире ненка – профессиональный, талантливый прозаик, но, главным образом, потому, что она была воистину талантлива, а тематика ее прозы – недоступна, непосильна любому другому писателю, ибо надо было быть только ненцем, чтобы так глубоко понимать душу этого маленького по численности народа, так самозабвенно и преданно любить его, так воспевать суровую, студеную, бескрайнюю тундру.
"Илир" только еще пробивался к читателю, а на рабочем столе Анны лежала рукопись новой повести "Белый ягель" – поэтического, взволнованного повествования о своем народе, его думах и чаяниях, болях и бедах. Повесть, как говорят, "с колес" приняли журнал "Урал" и Средне-Уральское книжное издательство. Нужно было кое-что "почистить", подшлифовать в рукописи и отдать издателям.
4
Для того, чтоб подосвежить впечатления, поосмыслить кое-что на воле, на природе, мы командировали Анну в родное Заполярье. Дней через тридцать-сорок она воротилась и огорошила меня сообщением, что выходит замуж за оленевода- кочевника и намеревается кочевать с ним по диким просторам неоглядной тундры.
Да, у нее не склеивалась личная жизнь. Бог знает, почему. Можно, конечно, по этому поводу выложить кучу предположений и догадок, но зачем? Я знал и первую ее любовь, и последующую. Здоровые, молодые, симпатичные прилипалы, которые жили и пили за ее счет. И все-таки желание покинуть город, культуру, какой-никакой все-таки сервис, похоронить себя в первобытном быту, подсечь свой Богом данный талант?.. Это мне казалось бессмысленным, вопиющим.
Здесь мне хочется привести еще одно письмо Анны из Заводоуковского санатория, где она лечилась, добивая свой туберкулез. Посмотрите, как переменилось ее настроение, какую метаморфозу претерпела ее психика за какие-то семь-восемь лет, что отделяют заводоуковское письмо от грянувшего вдруг решения: кинуть все – и в тундру...
Вот это письмо от 15 января 1974 года...
"Скорее вызывайте меня. Я задыхаюсь от безделья и какого-то нехорошего чувства.
Возмущает и угнетает, что меня окружает самая простая, пошловатая жизнь, без потрясений, событий, дел.
Нет людей литературного мира. Я боюсь, что привыкну ко всему этому и перестану искать волнующее.
Ну, разве можно так жить? Даже самый большой талант гибнет без волнения и работы, Так что же мне остается делать?
Помогите мне, ради Бога. Хоть чем: советом, словом, или скорей разрешите мне выйти из этой тюрьмы... Мне нужен хотя бы один интересный человек. Интересный, умный, пусть несколько самолюбивый. А его нет.
Читать? Чем больше я читаю, тем больше недовольна всем, и людьми, и собой. Я не хочу повторять мнения великих, но многие люди действительно глупы и пусты, и жить среди них плоховато.
И вообще, у меня развелось столько мыслей насчёт всего. Главное, я хочу прожить интересно, задыхаясь волнением. А этот трафарет, который мне предлагают, на черта он мне?
Вызывайте, пожалуйста, скорей. С уважением к Вам, Аня".
Тут все понятно, все на месте. Крик души талантливого, ищущего, думающего человека, угодившего вдруг в среду, где не с кем перемолвиться, подискутировать, поделиться заветным, наболевшим.
Закономерная, правомерная реакция нормального человека на ненормальные обстоятельства.
Но как же соотнести этот "крик души" с непреклонным намерением сгинуть в тундре, кочуя по ней вдвоем, вместе с малограмотным пастухом, далеким от писательского труда, от книг и культуры. Как можно было в двадцать девять лет, завоевав литературное имя, доказав недюжинный талант, вдруг кинуть все: город, квартиру, признание, творчество, кинуть и заживо похоронить себя в тундре, жить в чуме, где никаких примет цивилизации, где первобытный быт, где вся энергия души и тела уходит лишь на то, чтобы не погибнуть, выжить?
На этот вопрос я до сих пор не нахожу ответа, хотя он и торчит у меня костью в горле. Я то и дело возвращаюсь к нему, но...
Решение Анны – загадка, неразгаданная мною по сей день. Вот какие изломы, какие невообразимые выкрутасы таятся в душе женщины!
Несколько месяцев я пытался переломить настрой Анны. Уговаривал и просил. Увещевал и требовал.
Анна плакала. Извинялась и каялась. Но не отступала, не отказывалась от задуманного.
После долгих мучительных переговоров сошлись на следующем: я помогаю Анне с мужем обзавестись собственными оленями, нартами и всем прочим, необходимым для кочевого образа жизни, и они с мужем начинают каслать, Но ежели через полгода Анна не доработает повесть "Белый ягель", то покидает тундру, поселяется в Салехарде (на такой случай ее ждала квартира), мужа зачисляют в зооветтехникум, и она продолжает заниматься литературным трудом, время от времени наезжая в Тюмень, где у нее забронирована квартира.
Я не сомневался: и на сей раз выиграю. Жить в чуме, кочуя, и писать повесть – подобного мировая история еще не знала и не узнает, ибо, чтобы писать, нужны хотя бы такие минимальные условия, как тепло и свет, нормальная пища и еще кой-какие жизненные блага, которых в чуме нет.
Я проиграл. Нашему уговору минуло уже одиннадцать лет. Конечно, повесть "Белый ягель" осталась недоделанной, неопубликованной. Где сейчас рукопись? – безответный вопрос. Ничего другого Анна тоже не написала. Недавно я предпринял, опять безнадежно, еще одну попытку вернуть Анну в литературу, обратился к ней через газету, умолял опомниться, одуматься, вернуться к писательскому труду. "В ответ тишина", как пел Высоцкий. Обращался я к ней и по радио, и через центральную прессу. Однажды удалось даже поговорить с ней по телефону. Анна обещает подумать, но... Воз и ныне там...
Убежден, за годы, потраченные на каслания по тундре, Анна написала бы не одну яркую, талантливую книгу, ставшую достоянием не только российских, советских читателей, но и читателей Европы, Азии и Америки...
На этой минорной ноте я заканчиваю рассказ о творчестве и жизни Анны Павловны Неркаги, которую Бог щедро наделил талантом, дал ей мудрость, поразительную жизнестойкость и работоспособность.
А еще он дал ей вольнолюбивую душу извечных кочевников-властителей тундры, для которых весь смысл жизни в движении по бескрайним заснеженным просторам.
Они задыхаются в каменных джунглях наших городов.
Им нужен простор. Им необходима воля. Все солнце. Весь ветер.
Они усыхают душой и телом без живой горячей оленьей крови. Всех яств и лакомств для них дороже сырое мясо да сырая рыба.
Может, все-таки случится чудо: Анна внемлет моему зову?
Бог знает...
К. Я. Лагунов
АНИКО ИЗ РОДА НЕГНУЩИХСЯ
1
Это случилось в начале семьдесят второго. Тогда я был ответственным секретарем Тюменской областной писательской организации. Двери моего кабинета никогда не затворялись, секретаря в приемной не водилось, любой согражданин мог явиться ко мне со своей нуждой или просьбой. Тогда люди верили в силу писательского слова, шли ко мне исповедоваться, советоваться, просить помощи в трудоустройстве, поступлении в вуз, получении жилья, искали у меня защиты от преследования властей, от неправого суда. Звонили и приходили не только в Дом Советов, где размещалась наша писательская "контора", но и ко мне домой. Мы помогали как могли: писали, звонили, встречались с сильными мира сего. Чаще нам удавалось помочь, но и прострелы случались нередко.
Чаще других в писательской организации бывали молодые литераторы: начинающие прозаики, поэты, драматурги, публицисты. Эти шли с рукописями. Мы охотно читали, рецензировали творения молодых, ежегодно проводили с ними областные семинары, посылали наиболее одаренных на всесоюзные совещания молодых писателей, рекомендовали в "Урал" и другие журналы лучшие сочинения, печатали в коллективных сборниках, буклетах и нашей литгазете, которую выпускали к Дням литературы. Кроме помощи творческой, мы помогали рвущимся в литературу с жильем, устройством на работу, лечением, командировками... Все ныне профессиональные писатели Тюменской области прошли через нашу опеку, получая от писательской организации и деловую поддержку, и творческую помощь...
Как-то, в начале семьдесят второго, появилась в моем кабинете незнакомая юная девушка – невысокая, великолепно сложенная, черноглазая, черноволосая, с приметными скулами и нерусским разрезом глаз. Тихонько поздоровалась и, опустив длиннющие ресницы, негромко вымолвила:
– Я принесла свои стихи, можно?
– Пожалуйста. Присаживайтесь. Расскажите о себе...
– Там все написано, – скороговоркой откликнулась смущенная гостья, положив на стол тонкую тетрадку, и ушла.
Только к концу дня удосужился я заглянуть в принесенную девушкой тетрадь. Там оказались наивные, беспомощные стихи, в них не увиделось ни единой оригинальной талантливой строфы. Но одно стихотворение помешало мне передать тетрадку кому-нибудь из поэтов-профессионалов, попросив его написать ответ юной незнакомке. Это было стихотворение "Мечта".
Хорошо проснуться бы под крышей,
Чтобы сухо было и тепло.
Чтобы дождь и ветер только слышать.
Слышать, как стучат они в окно.
Чтоб стояла с крепким чаем кружка,
С жарким чаем, пахнущим дымком.
Да лежала рядышком горбушка
С корочкой, натертой чесноком.
А еще была б я очень рада
Башмакам, не мокнущим в ненастье.
Вот и все, что мне от жизни надо
Вот и все, что надо мне для счастья...
Крыша над головой. Горячий чай. Краюха хлеба. Крепкие башмаки – вот и все слагаемые счастья юной поэтессы. Какая же это поэзия? Серая, будничная проза. Да еще приземленная. Обедненная. Как же живет эта юная очаровательная девушка, если так прозаична и заземлена ее мечта о счастье? Что это: рисовка?.. поза?.. или беда?
Разыскав девушку и встретясь с ней, я понял: стихотворение – не меланхолическая придумка изнывающей в праздности барышни, а страшная реальность, отчаянный крик человека, угодившего в. беду.
Так я познакомился с Анной Неркаги – студенткой третьего курса геологоразведочного факультета Тюменского индустриального института. Она была единственной ненкой в вузе, верно, поэтому ретивые администраторы решили на ней показать свое всесилие. За академическую задолженность Анну вышвырнули из вуза, а заодно и из общежития. "Вали на все четыре!" – скомандовала ей комендантша. А куда?
Пришлось поднимать бучу, нажать на партийные рычаги и восстановить справедливость. Анна вернулась в вуз, в общежитие, стала частым гостем писательской организации. Стихи она больше не писала, начала сочинять рассказы. Первые прозаические опыты оказались неудачными: подражая раннему Горькому, Анна писала о южном море, которое грустно вздыхало, о пальмах, о неразделенной страстной любви юной героини к белокурому кудрявому блондину И Черное море, и экзотическая южная природа, и курортные романы надуманных героев – все было ей чужеродным, невиденным, неслышанным, придуманным. Она и сама остро чувствовала фальшь и лубочность своих рассказов, раздражалась и нервничала, переписывая их. Поняв это, я сказал Анне:
– Никогда не пиши о том, чего не знаешь. Рассказывай об известном тебе, о том, что пережила и перечувствовала. Пиши о тундре. О ненцах. О том, что волнует их...
– Кому это интересно? – засомневалась она.
– Всем, если будет написано хорошо. Пойми, кроме тебя, никто не опишет тундру, не расскажет об оленеводах-кочевниках, о быте, обычаях и духовной культуре ненецкого народа.
Разговор на эту тему получился долгим. Анна колебалась и сомневалась, соглашалась и возражала. При каждой новой встрече, а мы встречались ежедневно, разговор наш снова и снова возвращался на ту же тропу: о чем писать? Наконец стал вырисовываться план, потом сюжет ее первой повести "Анико из рода Ного".
Скажу сразу: ни строчки, ни слова в ее сочинение я не вписал, но каждую новую главку повести она непременно прочитывала мне, терпеливо выслушивала замечания, порой невероятно огорчалась, даже плакала, однако на другой день приносила главку переписанной. Бывало, переписывать приходилось по 2-3 раза. Бог иль мать Природа наделила ее большим даром, и этот прирожденный писательский талант все отчетливей проступал с каждой новой страницей рукописи. Она все чаще сама высказывала неудовольствие сделанным, принимала замечания спокойно и усердно шлифовала обсужденный "кусочек", доводя его до блеска. Вот так, по "винтику, по кирпичику", по страничке – по главке лепилась первая повесть Анны. Почему первую свою повесть Анна решила посвятить наибольнейшей, доселе неразрешенной, лишь все обостряющейся и обостряющейся проблеме: тундра и индустриализация края, ненцы и наплывающая на Север цивилизация. Пусть на этот вопрос ответит сама Анна. Вот послушайте, что пишет она в своей автобиографии в канун вступления в Союз писателей...
"Я родилась в Ямало-Ненецком национальном округе, в горах полярного Урала, в семье оленевода и охотника. Отец Неркаги Павел Иванович охотничает и сейчас. Мать умерла в 1974 году.
Я дорожу всем, что напоминает мне детство, а места, где оно прошло, для меня святы. Когда здесь, на "Большой земле", выпадают горькие минуты и я чувствую себя чужой и одинокой, то утешением мне служит сознание, что где-то на Севере есть моя укромная, кровная Земля, которая, если я и немногого в жизни добьюсь, будет ко мне всегда благосклонна и добра.
К слову сказать, род Неркаги переводится как род негнущихся. Для меня это имеет определенное символическое значение.
Нас в семье было девять человек, я – четвертая. Трудно выразить мне свое отношение к родителям. Любые слова бессильны сделать это. Вместе с бесконечной благодарностью к ним, я испытываю чувство ни с чем не сравнимой вины перед ними, которое, наверно, будет преследовать меня до самой смерти. Мать умерла рано, отец сейчас одинок, а я не с ними.
Всем добрым, что есть во мне, я обязана отцу и матери, их душевной доброте, их жизни, которая до самых последних дней их совместной жизни, была олицетворением уважения друг друга.
Как только мы могли что-то сделать, сходить по воду, за валежником, рыбачить со взрослыми – мы делали это. Родители относились к нам уважительно и никогда не наказывали.
Уже взрослой отец сказал мне:
– Запомни, строгое слово должно быть сказано человеку не для того, чтоб оскорбить его.
Я знаю, что отец мой мудр. Не постыжусь этого сказать. Конечно, сужу об этом не по выше приведенной его фразе.
Если в детстве я только предчувствовала большое человеческое Добро, получая его частично от родителей, то все одиннадцать лет учебы в школе, в поселке Аксарка Приуральского района, я ощущала на себе это великое Добро. Я знаю щедрость государства и искренность человеческой души. Сколько было учителей, воспитателей, друзей и просто людей, убедивших меня в этом. Люди в разное верят, а я могу твердо сказать: верую в Добро.
Дальнейшая моя учеба в Тюменском индустриальном институте и болезнь (туберкулез) совершенно не поколебали моей веры, наоборот, укрепили ее.
И тут я встретила писателя К.Я.Лагунова, который в моей жизни сделал главное, без чего я – не я. Если каждый в жизни встретит такого человека, неважно в минуту горя или радости, я уверена, что, во-первых, он будет знать, зачем живет, во-вторых, он никогда не будет думать плохо о людях, и в- третьих, он обязательно попытается делать нужное, важное.
Если я раньше только верила в Добро, то теперь хочу служить ему. Несколько громко, но это так.
Вроде, все спокойно. Обиды мелки, преходящи. Неудачи тоже проходят. Знаю, зачем живу. Есть настоящий наставник, есть муж, которому стараюсь привить свою веру и вполне успешно.
Вроде все спокойно. На душе не суетно. Остается только работать, работать...
_Неркаги._4_февраля_1978_года"._
Привел полностью эту на мой взгляд необычную и по содержанию, и по форме автобиографию Анны Неркаги потому, что в ней, как мне кажется, выражено и жизненное, и творческое кредо писателя: верить в Добро и служить Добру.
А ведь судьба отнеслась к ней весьма сурово, даже жестоко. Детство – в чуме да в интернатских общежитиях, юность – на больничной кровати, есть все основания, чтоб ожесточиться, возненавидеть, озлобиться, а она верует в Добро и служит Добру...
Я уже рассказал, как, восстановясь в институте, Анна сперва исподволь, медленно, потом азартно, взахлеб начала работать над своей первой повестью, еще не имеющей названия. Глядя на нее, я понял: человек, рожденный творцом, не может не творить. Талант, соединенный с молодостью, рождает неистребимую творческую энергию, способную делать чудеса. Анна работала над повестью с упоенным исступлением, ежедневно прибавляя к написанному хотя бы несколько строк. Творческое вдохновенье помогло ей выровняться и с учебой, исчезли "хвосты". И вдруг... Удар судьбы. Открытая форма туберкулеза. Тринадцать месяцев лечения в туберкулезном диспансере.
Глубоко убежден: лучшим лекарством, которое помогло Анне выстоять, одолеть смертельный недуг, явилась ее работа над первой, все еще безымянной повестью. Мы постоянно переписывались с ней, два-три раза в месяц встречались, чтобы обсудить написанные ею главы повести (благо, диспансер находился в Тюмени). О настроении Анны в этой юдоли тоски и печали свидетельствуют ее письма из тубдиспансера. Вот одно из них:
"Я счастлива, что имею Вас, имею свою работу.
Я работаю, не замечая ничего вокруг себя, ни времени, ни людей, ни добра, ни зла.
Я люблю своих героев, я их знаю, верю им, знаю, чего стоит каждый из них.
Я радуюсь. Я не могу не поделиться с Вами своей радостью, потому что Вы ее мне подарили, Вы ее мне открыли. В груди у меня какой-то трепет и восторг. И я удивляюсь, что я хотела убить себя...
Только не хватает в некоторых случаях Вашего совета. Он необходим. Я часто боюсь, что выйдет ерунда, как в первом варианте.
Я Вас очень прошу, как только получите письмо, позвоните моему лечащему врачу, чтобы он меня отпустил к Вам... Очень нужен разговор с Вами..."
Трудно верится, что это письмо из больничной палаты и написал его человек тяжело болеющий опасной и грозной болезнью. Вот что значит иметь высокую благородную цель в жизни. Вот какова сила таланта, пробужденного к творчеству.
Во время наших встреч Анна никогда не жаловалась на больничное житье, не сетовала на плохое питание или уход, вообще, не говорила о болезни и лечении, зато, не умолкая, сверкая глазами и звеня голосом, говорила и говорила о прочитанных книгах, о работе над повестью, новых задумках, о смысле жизни и о многом ином, что занимало и волновало девушку.
После тринадцатимесячного лечения в тубдиспансере, Анну на полгода отправили в Заводоуковский противотуберкулезный санаторий. Иногда, по договоренности с лечащим врачом, мы "вытаскивали" ее в Тюмень, чтобы посмотреть и обсудить написанное, потолковать о жизни, успокоить, приободрить ее, ибо, согласитесь, такие сроки лечения вгонят в тоску и уныние любого.
Лечение шло успешно, страшная болезнь отступила. Мы радовались, но... Грянула новая беда, и пришла она совсем не оттуда, откуда ждали, явилась, как говорят, с подветренной стороны. То, что по логике должно было бы принести двадцатидвухлетней девушке радость и вдохновенье, принесло отчаяние и боль. Вот послушайте, что об этом пишет она сама:
..."Мне всегда казалось, что я не одна на Земле. Я ошиблась. Одна. Мне трудно. Тошно. Позовите скорей, разрешите и как можно скорей приехать мне туда (в Тюмень).
Я боюсь жить здесь. Я плачу. Я не могу не плакать. Только позовите меня скорей. Хорошо, Константин Яковлевич? Не думайте, что я пьяная. Нет. И ради бога, поймите меня правильно. Я, оказывается, все еще ребенок, а больше того – дура, без примесей.
Мне кажется, что все для меня кончается, все идет к черту, и пусто, так пусто... Сейчас я Вам все объясню. Здесь, еще в июле, я познакомилась с парнем, с Таракановым Виктором. Я Вам про него говорила...
Он мне нравился, и сильно, но главное, я чувствовала, что нашла то, чего не было в других. Мы были очень дружны, всегда вместе, ни одного часа не помню, чтобы мы жили раздельно. Я работаю, он сидит рядом...
Он живет в деревне с матерью. Они бедны. Мать получает пенсию 20 рублей. Он работает (50-40 рублей). Я была у них дома раза три. Мать очень любила меня. Я ей во всем помогала.
Я не скажу, что очень любила его, но мне хотелось, чтобы ему всегда было хорошо, и помогала как могла. Покупала ему все из своих 50 рублей...
Теперь что-то непонятное. Главное, что-то страшно нехорошее появилось во мне. Кажется, не с людьми живу, а со стадом животных, ненасытных, хитрых...
Приехала девочка из их деревни и сказала мне, что он на току, на всю деревню, рассказывает обо мне такое...
Зачем и для кого я пишу книгу, которая (я уже заранее знаю) никому не будет нужна.
Поговорите со мной, если можете, то обманите, чтобы я во что-то поверила..."
Вот таким колючим и гадким оказалось то, что можно было бы назвать первой любовью. История банальная и древняя, как сама жизнь. Вот уж куда приложимы библейские слова "что было, то есть, то и будет".
Молодость, сочинительство, наше утешение помогли Анне одолеть душевный недуг. Большую роль в этом сыграл ее новый поклонник. Он настолько очаровал, околдовал Анну, что из Заводоуковска она приехала с мужем – высоким, голубоглазым, улыбчивым блондином с широкими плечами, размашистой волевой походкой, мягким низким голосом. Я порадовался за Анну. Нашел парню работу (у него не было никакой специальности) и принялся добывать им квартиру.
Голубоглазый светловолосый муж Анны оказался по сути: обыкновенным прилипалой – лодырем и пьянчужкой. Он нигде не желал работать, отнимая у Анны и пропивая не только те рубли, которые ей удавалось с нашей помощью заработать, но и все пособия, которые по крохам – по пятьдесят, по семьдесят, по сто рублей – добывали мы в Литфонде, в писательской организации, в облисполкоме, облсовпрофе, обкоме комсомола, у властей Ямало-Ненецкого округа. За то недолгое время, пока мы вырывали, буквально вырывали Анне квартиру, возлюбленный муж провел юную жену по самому дну бичевско-бомжевской Тюмени, по всем семи кругам подлинного ада. Повесть еще не печаталась, супруг не работал. Если прежде мы на добываемые пособия содержали Анну одну, теперь надо было содержать обоих. Добываемые нами для Анны деньги так называемый муж тут же отнимал и пропивал. Пропивал и купленную нами для нее одежду. Положение не изменилось и после получения ею двухкомнатной квартиры. Воистину – любовь зла.
Чего только не предпринимали мы, чтоб оторвать Анну от этого потребителя: отправляли ее в длительные командировки с условием, что не скажет ему, куда и насколько уезжает, но она говорила, и он ехал вместе с ней либо следом, пропивал ее командировочные, а заодно ее одежду.
Мы вздохнули было, когда за хулиганство его на год упрятали в тюрьму. Но по слезной просьбе Анны я устраивал ей свидания, и жалкие пособия потекли на передачи.
Как хватало ее в этой дикой обстановке на творчество? Не приложу ума. Но хватало. В 1976 году в "Урале" наконец-то увидела свет ее первая повесть, названная "Анико из рода Ного". Повесть получила высокую оценку на шестом всесоюзном совещании молодых писателей, и в 1977 году вышла в "Молодой гвардии" стотысячным тиражом. А в будущем, семьдесят восьмом, двадцатипятилетнюю Анну Павловну Неркаги приняли в Союз писателей СССР. Профессиональным писателем стала первая и единственная в мире ненка...
К слову сказать, то был редчайший случай. В Союз писателей обычно принимали молодых с приметным брюшком и двойным подбородком, да еще не с первого захода. Союз писателей дряхлел на глазах, средний возраст писателя уже перескочил планку с отметкой пятьдесят. И тот факт, что двадцатипятилетнюю Анну приняли, как говорят, единогласно – свидетельство ее бесспорного таланта, очевидного уже по первой повести "Анико из рода Ного".
Окрыленная Анна, не переведя дыхания, принялась за новую повесть "Илир", в то же время мы проговаривали сюжет и детали третьей, еще не выплеснутой и строчкой на бумагу повести "Белый ягель".
2
Чем же привлекла издателей, читателей и критиков первая повесть Анны Неркаги "Анико из рода Ного"?
С полным основанием повесть "Анико из рода Ного" можно назвать автобиографической и пророческой. Повесть обнажает самую больную, самую остро неразрешимую проблему кочевого Севера. Суть ее вкратце такова: согласно закону о всеобщем обязательном образовании дети тундровиков насильно отторгаются от родных семей и на целых восемь-десять лет помещаются в интернаты, где обучаются и содержатся за счет государства.
Да, неграмотность – главная причина бесправного положения оленеводов, охотников, рыбаков Севера. Это прекрасно понимают и сами ненцы. Но... Десятилетнее пребывание в школе-интернате, вдали от родимых мест, от родичей, от привычного уклада жизни, превращает молодого ненца в отщепенца своего народа. Он не умеет и не хочет пасти оленей, ловить рыбу, ставить капканы и охотиться. Но и перешагнуть вековую межу, отделяющую кочевника от современника, большинство выпускников школы-интерната тоже не в силах. И оказываются они, мягко говоря, щепой в проруби, ни вашим ни нашим, ни Богу свечка ни черту кочерга.
В годы становления Тюменского нефтегазового комплекса я исколесил весь Север, особенно нефтяной, и все "искал" ненца, ханты или манси, работающих буровиком, вышке монтажником, промысловиком или строителем. "Нашел" одного водителя "Татры" в Нижневартовске и несколько ненок-штукатурщиц, закончивших Салехардское ГПТУ – в Надыме.
Оказавшись меж берегами цивилизации и... не знаю, какое слово сюда вставить, чтоб не зацепить, не обидеть наших аборигенов, пусть каждый сам подберет его. Тут важна суть: оказавшись меж двумя берегами, этот грамотный ненец или ненка попадали в невероятно сложную, по сути безвыходную ситуацию: назад не хочется, вперед – нету сил. Итог – духовная деградация, скатывание на дно, пьянка, проституция и т.п. Как быть? Вот первая проблема, составляющая идейную суть повести.
Разумеется, правил без исключений не бывает. Кто-то из тундровиков перешагивает все препоны и трудом и лишениями добывает вузовский диплом. Но и те, немногие, сумевшие получить высшее образование, закрепиться, осесть в большом городе в цивилизованной ауре, даже они не обретают душевного покоя и тоже зачастую попадают меж двух огней. Ведь цивилизация и культура – это не только блага, комфорт, духовная жизнь, но и жесткая дисциплина, вернее самодисциплина, продиктованная прежде всего моралью, нравственными критериями этого просвещенного общества.
Приходится отрекаться от многого, заложенного, как говорят, в крови, в генах, вошедшего в человека с молоком матери. Такому просвещенному ненцу или манси нужно постоянно себя ломать, и ломка эта осложнена, и еще как осложнена зовом предков.
Ведь кроме неудобств, кроме мало приятных варварских обычаев и обрядов, кочевая жизнь в тундре – это воля, простор, это отрадное, даже блаженное слияние с природой.
В сравнении с каменными либо бетонными ячеями наших задымленных, загаженных, суетных городов, бескрайние просторы тундры, стремительно несущаяся оленья упряжка, незамутненные ручьи и речки, нетронутый, нехоженый лес с непугаными зверями и птицами – это подлинное счастье, это истинная свобода, та самая вольная волюшка, о которой тоскует всякий выросший на природе человек.
Главная героиня повести "Анико из рода Ного" полтора десятка лет варилась в котле цивилизации. За спиной у нее – интернат, институт и как далекое не то воспоминание, не то сон – тундра, дымки над чумами, доверчивые ласковые оленята, преданные псы и полузабытые друзья да родичи: отец и мать.
Анико вроде бы акклиматизировалась в городе, ее давно не манит вольный простор кочевой жизни, она и не вспоминает о тундре и, получив неожиданное, редкостное письмо от своего отца Себеруя, зашвыривает нераспечатанный конверт и, лишь месяц спустя, вспоминает о послании из дома, в котором черная весть о гибели матери и маленькой сестренки: мать загрыз волк, ребенок замерз.
Эта черная весть, как удар колокола, пробудила Анику от забвения, нагнала воспоминаний о детстве, о прошлом. Зашевелилось и чувство долга: надо было съездить к осиротевшему отцу Себерую.
Убитый горем, старый охотник-оленевод Себеруй давно свыкся с потерей старшей дочери Анико, считая ее отрезанным ломтем. Старик не верит, что дочь может не то чтобы воротиться в тундру, но хотя бы приехать, навестить, повидаться. И чем больше проходило дней с момента отправки написанного под его диктовку письма, тем угрюмей становился Себеруй, все острее чувствуя свое одиночество, ненужность и мизерность свою.
Ах, эта одинокая старость. Пустой холодный чум. Наплывающие недуги. Негасимая обида на дочь. И если бы не поддержка – бескорыстная, непрестанная, теплая поддержка друга Пассы и всех обитателей стойбища, включая оленя Тэмуйко, вскормленного женой Себеруя, и верного пса Буро, не вынести бы, не выжить бы Себерую.
Старый охотник, и не без основания, был уверен: Анико не приедет. Но... Бог судил иначе. Ставшая горожанкой от внутренней сути своей до модных сапожек, Анико камнем с неба пала в родное стойбище. И вот эта встреча Анико со своим отцом Себеруем...
"Анико... увидела маленького человека. Он шел к ней суетливой, спотыкающейся походкой.
"Отец!" – мелькнуло в голове, и сразу же пришли страх и недоумение. Вот этот, совсем незнакомый, невзрачный старичок и есть ее отец?.. Она растерялась, зачем-то схватила с нарты портфель, выставила его перед собой, словно хотела защитить себя или оттолкнуть того, кто спешил к ней. Когда отец подошел вплотную, она невольно сделала шаг назад: от старика тяжело пахнуло дымом, табаком, грязным телом... Она со страхом смотрела на черную малицу отца, на его спутанные сальные волосы, морщинистое лицо, грязные руки и чувствовала, как к горлу подступает тошнота...
Себеруй неловко потянулся вперед, и тут Анико увидела на его усах что-то черное, мокрое. "Табак", – поняла она. Отстраниться не успела и лишь закрыла глаза, когда губы отца коснулись ее щеки...
Отец, стыдясь своего волнения... отвернулся. Анико выхватила из кармана платок, вытерла щеку..."
И далее... "Рядом с отцом было нехорошо, неловко, потому что надо было его любить, а любви нет, есть только жалость. Анико всякий раз вздрагивала, когда отец касался ее рукой,.. Ее угощали торжественно, со смешной важностью. Мясо брали руками... и она снова чувствовала тошноту. И тот же запах табака, псины, прелой кожи, сырости... Увидела, что пальто в шерсти, испугалась: "а вдруг и вши есть?.."
Посмотрите, как жестко, четко и впечатляюще описана встреча дочери с отцом. Писатель не щадит ни Анико, ни отца. От этой первой встречи завязывается узел, морской, крепчайший и тугой узел из ХОЧУ, МОГУ, НАДО.
От этого места и до конца повести Неркаги пытается развязать этот узел, показать внутреннюю борьбу Анико, приведшую ее к решению воротиться в тундру.
Борьба героя с собой. Борьба в себе – самое трудное для описания. Показать душевные борения, нравственный перелом, именно ПОКАЗАТЬ, а не сказать, по силам лишь великим мастерам, вроде Достоевского или Шекспира. Потому-то я не сужу Анну Неркаги за то, что она больше рассказывала, чем показывала душевное состояние своей героини, непримиримую жестокую борьбу родовых, генетических начал с мировоззрением, убеждениями, нравственностью, привитыми многолетним обучением и жизнью в цивилизованном мире. Мы верим: Анико вернется к отцу, останется со своим народом. Зов предков оказался сильней. И в этом выводе, в этом пафосе повести писатель угадала свое будущее, о чем я скажу чуть позже.
Чтобы от такого брезгливо отталкивающего неприятия кочевого бытия и кочевников довести свою героиню до решения воротиться в кочевую жизнь, нужны мастерство и мудрость писателя (а ведь ей тогда было 22-23 года).
Что помогло Неркаги справиться с этой задачей?
Прежде всего, безграничная светлая любовь к своей Родине.
Если применимо здесь понятие "без памяти", то можно будет сказать Неркаги БЕЗ ПАМЯТИ любит ТУНДРУ. Писатель одухотворяет, воспевает Тундру, поклоняется ей. Приведу лишь отдельные строки, посвященные тундре...
"Тундра сурова... не только климатом, а самой жизнью. Время здесь словно остановилось, и кажется, что вот-вот появится из белой метельной круговерти мамонт в бурой шерсти..."
Но это лишь кажется человеку, далекому от жизни Севера. Тундра жива и прекрасна своей необычной природой, зверями и птицами, но прежде всего людьми, населяющими ее.
Да, в тундре время вроде бы остановилось. Там и поныне живут и здравствуют древние законы, обряды, верования далеких предков. Писатель знает их, почитает и поклоняется им. Потому и нельзя без душевного волнения читать многие сцены повести, такие, скажем, как сцену похорон жены и дочки Себеруя. Или его "разговор" с усопшей женой на кладбище.
Тундра была бы мертвой белой пустыней, если бы не ее хозяева – ненцы. Этот крошечный по числу народ своим мужеством, терпением и трудом сохранил необъятную тундру живой, и Анна Неркаги откровенно любуется своим народом – мудрым, смелым, гордым, вольнолюбивым.
"В походке ненца, – пишет она, – все есть: и плавность, и твердость, и гордость, и достоинство".
Я видел этих людей, общался с ними и полностью согласен с этой меткой и образной характеристикой.
Вместе с ненцами, в неразрывном единении с ними живут и другие обитатели тундры: олени, собаки, волки. С полной ответственностью могу утверждать: в описании животных Анна Неркаги достигла удивительной выразительности и эмоциональности. Олень Тэмуйко, собака Буро, волк Хромой Дьявол – это удивительные персонажи повествования. Чтобы удостовериться в этом, достаточно прочесть первую страничку повести...
"Волк положил морду на худые лапы и прислушался к вою пурги. Здесь, в укрытой снегом норе, было тепло и спокойно, но тело зверя иногда вздрагивало, и он крепко жмурился. Ему хотелось уснуть, чтоб набраться сил, потому что уже несколько дней живот волка был пуст. Прозванный ненцами Хромым Дьяволом за хитрый ум и черные дела, он поспит, потом поднимется и на зимнике задерет обессилевшего оленя..
Прежде у него не было к людям зла и ненависти. Он был счастлив. Имел свое логово, четырех широколобых волчат и волчицу. Но однажды, возвращаясь с охоты, попался в капкан, которые люди ставят обычно на глупых песцов. Но этот капкан был большой, поставлен, видно, на крупного зверя и так укреплен, что волк провозился с ним всю ночь. Наутро остро запахло человеком. Смерть! Умирать счастливому тяжело, и волк перегрыз себе лапу..."
Дай Бог, чтобы русский писатель писал по-русски так же емко, ярко, чисто, как делает это Анна Неркаги в своей первой повести "Анико из рода Ного". Не могу отказать себе в удовольствии привести еще несколько крохотных отрывочков из повести, демонстрирующих ее язык...
"К полудню погода совсем улучшилась. На земле и на небе стало ясно, только усталая поземка медленно и задумчиво ползла, запинаясь о сугробы и камни..."
"Возраст – не преимущество и тем более не достоинство. Уважение в старости, как награду, надо заслужить..."
"В апреле ночи еще не светлые. А вот в конце мая, в июне день с ночью будут иметь одно лицо: радостное, чистое и белое..."
"Пасса услышал тихий, потухший, тоже будто сгорбленный голос..."
Посмотрите, как красиво, необычно и впечатляюще звучит "усталая поземка", "одно лицо у дня и ночи", "потухший сгорбленный голос". Неизбитые, незаимствованные сравнения и образы, и в повести их так много, что, читая, нет-нет, да и засомневаешься: неужто это писала двадцатидвухлетняя ненка, дочь кочевников-оленеводов. Не потому ли повесть в короткое время претерпела пять переизданий, рецензии на нее появились не только в местной (областной и окружной) прессе, но и в "Дружбе народов", "Молодой гвардии", "Литературном обозрении".
А есть ли у повести недостатки?
Разумеется, есть. Да и нет в мире произведения литературы, в котором нельзя бы было отыскать, ну если не огрех, то оплошку; не ошибку, так описку; малоудачное сравнение, невыразительный диалог и т.д., и т.п.
В кармане любого, набившего руку, критика-рецензента всегда имеется обойма обкатанных, шаблонизированных замечаний, которые можно прилепить, не глядя, не читая, любому произведению, любому писателю, даже классику. Скажем, такие, например, ярлычки, как "повесть написана неровно" или "есть языковые огрехи", или "не все характеры персонажей прорисованы достаточно четко", или "есть длинноты, слабо закручен сюжет..." И так далее.
Если же оторваться от этих пошлых шаблонов, то я бы отметил, во-первых, робость молодого автора на крутых поворотах повествования, особенно там, где речь идет об интимных отношениях героев.
Во-вторых, присутствует описательность в обрисовке характеров и внутренних, душевных борений героев.
Следует учесть, что я подхожу к оценке повести с меркой высокой, ориентированной на русскую классику.
Сразу оговорюсь, и тот, и другой недостаток становятся приметно меньше в следующей повести Анны Неркаги, с кратким названием "Илир".
3
"Илир – повесть глубоко психологическая, хотя и построена она на подлинном, фактическом материале. А это особенно трудно и удается далеко не всем. Вспомним хотя бы "Повесть о настоящем человеке" – Б.Полевого, "Чайку" – В.Бирюкова, даже "Молодую гвардию" – А.Фадеева. Много ли там психологизма? Не густо...
Как-то в одной из наших бесконечных бесед Анна рассказала мне о судьбе ненецкого мальчишки-сироты, которого богатый дальний родич приютил, кормил и поил за то, что мальчик заменял собаку. История эта потрясла меня, и я посоветовал Анне написать об этом повесть. Задача, конечно, труднейшая, но Анна не попятилась, и теми же стремительными темпами, что писала первую повесть, принялась за работу над "Илиром".
"Илир" – стремительный и резкий шаг, даже не шаг, рывок вперед. Это произведение высоко художественное, мудрое, с глубоким философским подтекстом.
О чем оно?
О сокрушительной силе и мощи Зла.
О беззубости и уязвимости, но и необоримости Добра.
Об извечном, незатихающем, яростном и непримиримом противоборстве этих полярных сил Добра и Зла.
И о победе Добра.
О победе, за которую заплачено непомерно много.
О победе, политой кровью, рожденной в муках, осыпанной отчаянными проклятиями.
И все-таки это была великая победа бессмертного Добра над более агрессивным и вероломным Кащеем Бессмертным – Злом.
Коль на добром дереве худые плоды не растут, а Добро не рождает Зло, стало быть, то и другое – Бог и Дьявол – появились в мире одновременно. В четыре руки – две добрых и чутких, две злых и студеных – но именно эти четыре руки Бога и Дьявола лепили нашу Землю. Вместе слепили, вместе и заселяли ее, один добрым, нужным, полезным; другой – вредным, ядовитым, злым.
Борьба меж этими силами Тьмы и Света, Добра и Зла, меж Богом и Дьяволом грохочет во Вселенной, не затихает на Земле, полыхает меж людьми – носителями божественных либо дьявольских начал, а главное, она, эта борьба, ни на миг не прекращается в самом человеке, в его душе.
Перипетиям, разновидностям приемов этой битвы Бога с Дьяволом в Человеке за его душу посвящены лучшие произведения мировой литературы. И я, нимало не кривя душой, в ряд великих творений мастеров – от Шекспира до Булгакова – ставлю маленькую книжечку Анны Неркаги – повесть "Илир", нареченную именем главного героя – мальчишки-сироты из безвестного ненецкого стойбища...
У каждого писателя, равно как и у каждой книги, своя, неповторимая судьба. Иного сочинителя первое же творение возносит на Олимп, ставит в ряд с выдающимися и великими, а потом этот взлет оказывается иронией судьбы, и прославленный сочинитель вместе со своими не менее шумными творениями еще при жизни уходит в небытие, в забвение, а тот, кто при жизни терпел лишь насмешки да попреки, после смерти своей вдруг поднимается потомками на щит, и тень его возносится на Олимп, а его, казалось бы давно позабытые, книги делаются всеобщими любимицами, становятся властителями дум, предметом поклонения и подражания.
Повесть Анны Неркаги "Илир" была издана несколько раз, в том числе и столичными издательствами, но...осталась незамеченной. Ее не включили в список литературы для внеклассного чтения, о ней помалкивают преподаватели филологии наших вузов, она не экранизирована, не инсценирована, молчат о ней и маститые критики.
Судьба?..
Может быть...
Пройдет какое-то время, и она вынырнет из забытья?
Возможно...
Но маловероятно...
Сколько их – талантливых, ярких творений провинциальных писателей, художников, ученых остались безвестными для соотечественников. Их оттерли, втоптали, похоронили горластые крикуны, захватившие в свои нечистые руки издательства, прессу, критику. Вот потому-то очень важно именно теперь: очень, чрезвычайно важно поднять на щит, вызволить из на глазах тяжелеющего, густеющего пласта забвения жемчужную крупицу современной литературы – повесть Неркаги "Илир".
Фактический материал, положенный в основу повести, определил и ее содержание.
Это повесть о восьмилетнем ненецком мальчике Илире, сыне оленевода-пастуха, батрачащем у богача, владельца несметных оленьих стад, мудрого Мерчи и его властного неукротимого в гневе сына Маймы.
Майма зверски избил свою первую беременную жену, и та родила уродца – горбатого, хилого, дышащего на ладан Хона.
Тяжело заболевшего отца Илира Майма погнал в пургу отыскивать отбившихся оленей, и больной пастух загинул. С женой загубленного пастуха – матерью Илира прижил Майма ребенка. Родив его, женщина замерзла вместе с малышом в крохотном дырявом чумике, на отшибе от стойбища, где по обычаю полагалось ненке рожать.
Действие повести разворачивается где-то в конце двадцатых годов, когда в тундре появилась так называемая "красная нарта". Это на самом деле нарта с представителями новой, советской власти. Они переезжали от одного богатого стойбища к другому, отнимали у богатых оленеводов большую часть стада, раздавая оленей батракам да беднякам.
Нет, это повесть не о классовой борьбе в Заполярье, не о ликвидации кулачества как класса. "Красная нарта" понадобилась писателю для создания критической ситуации, в которой ярче и четче проявляются человеческие характеры.
Узнав о появлении в тундре "красной нарты", Майма, отобрав лучшую половину своего огромного стада, с помощью Илира угоняет оленей в укромное, скрытое горами место, называемое Капканом Злых Духов, куда суеверные оленеводы не заходят. Оставив оленей в недосягаемом, как ему казалось, укрытии, Майма с Илиром возвращаются в стойбище.
Все обитатели стойбища с тревогой ждут появления "красной нарты": с нею едут бывшие батраки Маймы, которые многое знают о недавних хозяевах.
Только маленький несчастный уродец Хон с нетерпением ожидает явления "красной нарты". Из подслушанного рассказа о ней Хон узнал, что с нартой едут и врачи, и уверовал, будто они исцелят его.
И вот "красная нарта" появилась в стойбище Мерчи. Привел ее сюда бывший пастух-батрак Мерчи, которого вместе с несколькими такими же бедняками Мерча недавно отпустил из стойбища на все четыре стороны, выделив им за труды по два десятка оленей.
Пастух-вольноотпущенник сразу замечает, что лучшая половина оленьего стада исчезла. Ни Мерча, ни Майма, конечно, не выдают, где спрятаны олени. Тогда жаждущий исцеления Хон говорит, что олени спрятаны, а где, знает Илир.
Мальчик выдает хозяйскую тайну. Майма в бешенстве убивает бывшего пастуха, метнув ему в спину нож. Это подлое убийство берет на себя отец Маймы – Мерча. Его арестовывают, и "красная нарта" отправляется за спрятанными оленями.
Полагаю, дальше не надо пересказывать сюжет. Важно главное, мстя безответному мальчонке Илиру за предательство, Майма в прямом смысле превращает Илира в собаку, запрещает ему говорить, держит на цепи, кормит объедками из одной миски со старым псом, избивает, мучает ребенка, и тот в конце концов превращается в настоящую лайку, надежно охраняющую и пасущую оленье стадо…
Дальнейшая расстановка сил Добра и Зла такова: Добро олицетворяет маломощный, хлипкий треугольник – замученный недугом, немощный горбун Хон, превращенный в лайку Илир и на глазах слабеющий, теряющий силы пес со странной кличкой Грехами Живущий.
Хлипкая.
Маломощная.
Беззащитная компания трех жалких существ – униженных и оскорбленных.
Познакомимся с ними чуть ближе...
Илир – восьмилетний мальчик. Он был "красивым и тихим, как мать", "умным и крепким, как отец". Во время кочевий мальчик рубил карликовую березку, заготавливал для хозяев дрова. Зимой ставил петли на куропаток и зайцев, а летом сеткой... ловил рыбу. Постоянная забота о еде, о теплых кисах и малице рано заставила ребенка думать о жизни..."
Вот таким маленьким мужичком, умеющим многое, многое понимающим, вводит писатель в повесть главного героя Йлира.
Потеряв мать, превратясь в собаку, лишенный права говорить нормальным человеческим языком, Илир живет надеждой на то, что его спасут голубые великаны – такими кажутся ему близкие горы, о которых в детстве рассказала мальчику легенду его мать.
Процесс превращения знаменитого Шарикова из собаки в человека и наоборот – прост, краток, безболезнен. Путь Илира от любимого матерью и сверстниками мальчика в оленегонную лайку – страшен, жесток, дик. Мстя малышу за перекосившуюся жизнь, а главное, за выданных новой власти оленей, Майма с изуверской последовательностью и садистской беспощадностью с мясом, кровью и болью вытравливает, вырывает из ребенка все человеческое.
Как он выжил?
Почему не погиб?
Наверное, знает только Бог...
Несколько слов о Хоне, маленьком уродце, сыне Маймы. Вот каким представляет нам его автор...
Он "был похож на птенца, выбирающегося из скорлупы... Лицом Худенький, шея тонкая, грязная, голова большая по сравнению с телом... Маленький, как трехлетний, хотя ему шел уже восьмой год, горбатый..." Хон не мог ходить и передвигался на четвереньках.
Но как диссонировала внешности Хона его душа – удивительно чуткая, трепетно нежная, жаждущая любви и расточающая любовь. У него был свой мир – огромный, яркий, прекрасный, созданный его больным, но очень богатым воображением. Маленький обиженный судьбой человечек "жил в своих мечтах и видениях".
"Выползет из чума, и прямо перед глазами целый мир: травы, жучки, цветы, мох,.. Кто, кроме него... знает, что трава дышит? Придвинешься к ней щекой, а от нее тепло. Кто знает, что голубой ягель не любит руки? Возьмешь его, а он весь всколыхнется, начнет трепетать ветвистыми рожками и даже побледнеет. А как интересны корни цветов и трав... – гибкие, крепкие, точно живые".
И совсем особое отношение у Хона к лужам, к обыкновенным тундровым лужам... Мальчик называл их маленькие озера, и мог целыми днями смотреть в них: вода прозрачная, ясная, дно устлано чистыми травками, листочками. Видно, как маленькие, деловитые подводные обитатели шныряют в зарослях покачивающегося мха: куда-то торопятся, о чем-то хлопочут... Иногда мальчик "мечтал о том, что хорошо бы самому стать паучком или, например, жучком с черной блестящей спинкой; тогда можно было бы позабыть и о беспомощных ногах, и о слабеющих вдруг руках, и о кашле, который разрывает все внутри. Как приятно, наверное, лежать под упавшим на дно листком багульника..."
Можно бесконечно перечитывать страницы, посвященные Хону, сострадая маленькому уродцу, спускаясь вместе с ним на дно маленьких озер, где можно спокойно и весело жить среди безобидных паучков и жучков.
Великолепные страницы!
Читаешь их, и теплом да светом полнится душа. И хочется не просто сострадать сирым и убогим, а помогать им одолевать боли и беды, павшие на их надломленные плечи. Только человек, много пострадавший сам, сможет написать так о страданиях своего героя.
К слову сказать, в литературе соцреализма не баловали вниманием таких, как Хон. Обществу, строящему коммунизм, нужны были иные герои – смелые и сильные, не признающие никаких "нет!...нельзя. Невозможно".
И третьим в треугольнике Добра, как уже сказано, был пес Грехами Живущий. Вероятно, это длинное, непривычное имя собаки по-ненецки укладывается в одно слово, но по-русски оно звучит вот так непривычно, интригующе.
Грехами Живущий – опытный, мудрый, храбрый и сильный пес, не верящий людям. Немало усилий пришлось приложить Илиру, прежде чем он смог заслужить сперва доверие, потом расположение, после дружбу этого пса.
Был у этой троицы носителей Добра мудрый советчик и наставник – прикинувшаяся сумасшедшей, обиженная судьбой старуха Варнэ – несчастная, нищая, одинокая, обегаемая всеми, как прокаженная.
"Помни, – наставляла она ставшего сиротой Илира, – люди злые. Злых людей много... Человек – это камень среди камней. Когда камни падают с горы, они крушат друг друга и сами превращаются в пыль... Человек – это остро отточенный нож. Если не хочешь пораниться, будь ножом, отточенным с двух сторон..."
Сколько мудрости, прозорливости и пронзительности в этих словах забитой жизнью старухи Варнэ! Чтобы выжить, выстоять, победить, надо быть твердым, как камень, и острым, как нож, отточенный с двух сторон...
Ворожбой, добрым советом, материнским напутствием Варнэ помогала Илиру выстоять, выдержать, не загинуть. Ничем иным помочь мальчику Варнэ не могла, ибо сама была нищей приживалкой в стойбище, которую и за человека-то не считали.
Вот и весь фронт Добра в повести "Илир".
Исчадием Зла, носителем его и выразителем был молодой хозяин стойбища Майма.
"Широкие плечи, небольшая голова и острый нос...делали Майму похожим на коршуна. Косматые брови и смелый, пронизывающий взгляд дополняли это сходство".
Майма – собственник, безраздельный властелин оленей, жен, батраков, тундры. Характер необыкновенно цельный, сильный, но очень сложный. Первоосновой этого характера являлось Зло.
"В груди, как в уютном чумике, жило зло. Майма чувствовал его так же, как свое сердце, руки, ноги. Зло стало в его жизни хореем, которым он погонял свои мысли" и поступки.
Но Майма в изображении Неркаги злодей не плакатный, вымазанный дегтем и вываленный в перьях. Это сложный характер, в котором присутствовали, пусть и кратковременные, но все же присутствовали проблески и сострадания к обиженным, и нежность к женщине и новорожденному сыну. Он мудр и решителен, вероломен и смел. Однако, эти его, так называемые, положительные черты характера лишь усугубляют, усиливают заряд Зла, который Майма несет в себе и который в конце концов приводит к гибели многих близких ему людей.
Правда, в финале повести превращенный в собаку Илир одерживает страшную победу над Маймой. Добро побеждает Зло. Но эта желанная, долгожданная победа достигается способом, добытым из арсенала Зла.
Непротивление злу насилием не получилось. Ветхозаветное "люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего" и "око за око, зуб за зуб" оказалось живуче и действеннее новозаветных заповедей Христа: "А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас..."
Нет, Добро добром не побеждает Зло. Добро лишь сдерживает, умеряет Зло, не дает ему оплести всех человеков, как раковые метастазы оплетают организм – вот, пожалуй, все, на что способно и что посильно Добру.
Зададимся вопросом: много ли есть художественных произведений – романов, повестей, поэм и драм, в которых Добро бы одержало победу над Злом, не прибегая к тем же методам борьбы, которыми пользуется Зло? Давайте мысленно пробежимся по русской классике. Пожалуй, ярче всего эту борьбу Бога с Дьяволом за душу Человека, эту смертельную схватку Добра и Зла показал Федор Михайлович Достоевский в своих романах. Да, там Зло карается, но как? Ставрогин и Смердяков убивают себя. Папашу Карамазова убивают. Иван Карамазов сходит с ума. Свидригайлов стреляется. Старуху, хищную процентщицу, убивают. И так далее.
Получается чудовищный вывод: только Злом можно сокрушить Зло. Болью унять боль. Кровью смыть кровь...
И это не только у Достоевского. А и у Шекспира, у Гюго. Только Сила, Жестокость, Коварство способны сломать, подмять, одолеть Зло... А как же заповеди Христа? Вот вопрос всех вопросов человеческого бытия...
Повесть "Илир" была встречена читателями и издателями доброжелательно, ее тут же напечатал журнал "Урал", потом – издательство "Современник". Перед Анной распахнулись двери в большую литературу и не только и не столько потому, что она была единственная в мире ненка – профессиональный, талантливый прозаик, но, главным образом, потому, что она была воистину талантлива, а тематика ее прозы – недоступна, непосильна любому другому писателю, ибо надо было быть только ненцем, чтобы так глубоко понимать душу этого маленького по численности народа, так самозабвенно и преданно любить его, так воспевать суровую, студеную, бескрайнюю тундру.
"Илир" только еще пробивался к читателю, а на рабочем столе Анны лежала рукопись новой повести "Белый ягель" – поэтического, взволнованного повествования о своем народе, его думах и чаяниях, болях и бедах. Повесть, как говорят, "с колес" приняли журнал "Урал" и Средне-Уральское книжное издательство. Нужно было кое-что "почистить", подшлифовать в рукописи и отдать издателям.
4
Для того, чтоб подосвежить впечатления, поосмыслить кое-что на воле, на природе, мы командировали Анну в родное Заполярье. Дней через тридцать-сорок она воротилась и огорошила меня сообщением, что выходит замуж за оленевода- кочевника и намеревается кочевать с ним по диким просторам неоглядной тундры.
Да, у нее не склеивалась личная жизнь. Бог знает, почему. Можно, конечно, по этому поводу выложить кучу предположений и догадок, но зачем? Я знал и первую ее любовь, и последующую. Здоровые, молодые, симпатичные прилипалы, которые жили и пили за ее счет. И все-таки желание покинуть город, культуру, какой-никакой все-таки сервис, похоронить себя в первобытном быту, подсечь свой Богом данный талант?.. Это мне казалось бессмысленным, вопиющим.
Здесь мне хочется привести еще одно письмо Анны из Заводоуковского санатория, где она лечилась, добивая свой туберкулез. Посмотрите, как переменилось ее настроение, какую метаморфозу претерпела ее психика за какие-то семь-восемь лет, что отделяют заводоуковское письмо от грянувшего вдруг решения: кинуть все – и в тундру...
Вот это письмо от 15 января 1974 года...
"Скорее вызывайте меня. Я задыхаюсь от безделья и какого-то нехорошего чувства.
Возмущает и угнетает, что меня окружает самая простая, пошловатая жизнь, без потрясений, событий, дел.
Нет людей литературного мира. Я боюсь, что привыкну ко всему этому и перестану искать волнующее.
Ну, разве можно так жить? Даже самый большой талант гибнет без волнения и работы, Так что же мне остается делать?
Помогите мне, ради Бога. Хоть чем: советом, словом, или скорей разрешите мне выйти из этой тюрьмы... Мне нужен хотя бы один интересный человек. Интересный, умный, пусть несколько самолюбивый. А его нет.
Читать? Чем больше я читаю, тем больше недовольна всем, и людьми, и собой. Я не хочу повторять мнения великих, но многие люди действительно глупы и пусты, и жить среди них плоховато.
И вообще, у меня развелось столько мыслей насчёт всего. Главное, я хочу прожить интересно, задыхаясь волнением. А этот трафарет, который мне предлагают, на черта он мне?
Вызывайте, пожалуйста, скорей. С уважением к Вам, Аня".
Тут все понятно, все на месте. Крик души талантливого, ищущего, думающего человека, угодившего вдруг в среду, где не с кем перемолвиться, подискутировать, поделиться заветным, наболевшим.
Закономерная, правомерная реакция нормального человека на ненормальные обстоятельства.
Но как же соотнести этот "крик души" с непреклонным намерением сгинуть в тундре, кочуя по ней вдвоем, вместе с малограмотным пастухом, далеким от писательского труда, от книг и культуры. Как можно было в двадцать девять лет, завоевав литературное имя, доказав недюжинный талант, вдруг кинуть все: город, квартиру, признание, творчество, кинуть и заживо похоронить себя в тундре, жить в чуме, где никаких примет цивилизации, где первобытный быт, где вся энергия души и тела уходит лишь на то, чтобы не погибнуть, выжить?
На этот вопрос я до сих пор не нахожу ответа, хотя он и торчит у меня костью в горле. Я то и дело возвращаюсь к нему, но...
Решение Анны – загадка, неразгаданная мною по сей день. Вот какие изломы, какие невообразимые выкрутасы таятся в душе женщины!
Несколько месяцев я пытался переломить настрой Анны. Уговаривал и просил. Увещевал и требовал.
Анна плакала. Извинялась и каялась. Но не отступала, не отказывалась от задуманного.
После долгих мучительных переговоров сошлись на следующем: я помогаю Анне с мужем обзавестись собственными оленями, нартами и всем прочим, необходимым для кочевого образа жизни, и они с мужем начинают каслать, Но ежели через полгода Анна не доработает повесть "Белый ягель", то покидает тундру, поселяется в Салехарде (на такой случай ее ждала квартира), мужа зачисляют в зооветтехникум, и она продолжает заниматься литературным трудом, время от времени наезжая в Тюмень, где у нее забронирована квартира.
Я не сомневался: и на сей раз выиграю. Жить в чуме, кочуя, и писать повесть – подобного мировая история еще не знала и не узнает, ибо, чтобы писать, нужны хотя бы такие минимальные условия, как тепло и свет, нормальная пища и еще кой-какие жизненные блага, которых в чуме нет.
Я проиграл. Нашему уговору минуло уже одиннадцать лет. Конечно, повесть "Белый ягель" осталась недоделанной, неопубликованной. Где сейчас рукопись? – безответный вопрос. Ничего другого Анна тоже не написала. Недавно я предпринял, опять безнадежно, еще одну попытку вернуть Анну в литературу, обратился к ней через газету, умолял опомниться, одуматься, вернуться к писательскому труду. "В ответ тишина", как пел Высоцкий. Обращался я к ней и по радио, и через центральную прессу. Однажды удалось даже поговорить с ней по телефону. Анна обещает подумать, но... Воз и ныне там...
Убежден, за годы, потраченные на каслания по тундре, Анна написала бы не одну яркую, талантливую книгу, ставшую достоянием не только российских, советских читателей, но и читателей Европы, Азии и Америки...
На этой минорной ноте я заканчиваю рассказ о творчестве и жизни Анны Павловны Неркаги, которую Бог щедро наделил талантом, дал ей мудрость, поразительную жизнестойкость и работоспособность.
А еще он дал ей вольнолюбивую душу извечных кочевников-властителей тундры, для которых весь смысл жизни в движении по бескрайним заснеженным просторам.
Они задыхаются в каменных джунглях наших городов.
Им нужен простор. Им необходима воля. Все солнце. Весь ветер.
Они усыхают душой и телом без живой горячей оленьей крови. Всех яств и лакомств для них дороже сырое мясо да сырая рыба.
Может, все-таки случится чудо: Анна внемлет моему зову?
Бог знает...