Учите меня, кузнецы: Сказы
И. М. Ермаков
СОКОЛКОВА БРИГАДА
Фамилия-то ихняя не Соколковы – Елкины они.^:^ А «соколками» – это уж по отцу зовут. Отец был «Соколок»…
Вот, говорят, что человек делами красен. Верно говорят. Только я бы к делам-то и детей еще добавил. Другого по делам впору на божницу посадить, а детки с конфузом получаются. Бывают и от здоровой яблони с изъяном яблочки. А Соколки!.. Ну да про молодых сказывать – со старых начинать. А старый Соколок – о-ох! – сокол был! На смешинке, видно, парня замесили, да чуток переквасили. Ухарь был, покойная головушка! Скажи в те поры кто-нибудь, что из него плотник будет, – засмеяли бы начисто: «Андрейко Соколок плотник? Вот спеть, сплясать, на гармошке сыграть, словцом кого огреть, отчебучить чего посмешнее – это его дело».
Чуб смоляной. На ветру из кольца в кольцо завивается. Глаза, что два вертучих беса, а зубы вечно наголе. Идет, бывало, по деревне – не одна занавесочка на окнах заколышется. И цветы-то у девушек не политы, и иголки куда-то запропастились… Удалой был! Так его Соколком и прозвали. Оно известно – молодо-зелено, кровушка-то бродит, силушка-то играет… Кому этакие годочки не красными были? Гуляй пока. Жизнь – она тебя на свою точку определит.
Так и с Соколком случилось.
По порядку сказывать, то и именитых покойников потревожить придется. Колчак еще тогда у нас по Сибири толокся. Верховный правитель – кость ему в горло, куриному адмиралу. Ну и правил! Мобилизовал всех подчистую. И молодняк по семнадцатому-восемнадцатому году, других уж в годах, грыжа на виду, все едино – примай присягу. Только мало охотников находилось… Богатенькие – те, верно, шли и сынов вели, а насчет прочих – сегодня присягу, а завтра – тягу.
Твердого фронту не было. Наша деревня раз семь из рук в руки переходила. Красные займут, день-два постоят – дальше. Глядишь, колчаковцы налетают. А там опять… Чуть не каждый день власть менялась. Да и два раза на дню когда. А старостой все меня назначают. Я так-то три раза белым старостой был и четыре – красным. Раза два, верно, меня вгорячах чуть ли не к стенке ставили – ну да народ не выдавал. Да и сам я – не ухо от лоханки… Белые придут – я при всех «Георгиях», красные – я им, пожалуйста, человек пяток колчаковских дезертиров приведу. Принимай, мол, пополнение… Ну, а все же стерегся! Кто его знает – какая наутро власть? Попадешь еще как кур во щи. Вот я и наказываю Никишке – звонарь он при церкви был:
– Ты вот что… Глядеть у меня в оба! Красные будут идти – давай звон этакой, с подголосками, а белые – бей редко, да гулко. Да веревку с колокола до земли опусти, не лазить бы тебе за каждым разом на колокольню. С твоей-то прытью, пока до колокола доберешься, и власть переменится.
Так и повелось.
Ударит Никишка на колокольне – в другой избе какой нынче день, середа или пятница, не знают, а какая власть на деревне – известно. Только однажды под утро такой звон раздался, такой шальной да бестолковый, ровно три власти враз нагрянуло. Чисто пожар. Повскакал народ, огляделся – нет, не горим. А звон того тошнее. Давай это мы, всем скопом, осторожненько к церкви подвигаться. Идем – а шаг у нас все короче, короче делается. Хоть бы и совсем остановиться.
А звон – ну чисто сбесился кто! Церковь-то на пригорке стояла, а все равно не видать, что там деется. Не рассвело еще как следует. Обменялись мы мнениями, да человек шесть, которые побоевитей, решили идти. Была не была!.. За нами и остальные любопытствуют. Подходим – тю!.. К веревке, которая с колокола спущена, конец нарощен, а к этому концу бабки Марфин козел Борька за рога привязан. И сколько ему свободы есть от веревки – носится да трезвонит. Разбежится в один конец, как бахнет в колокол, перевернется – да вдругорядь.
К этому моменту Никишка на звон прибежал. По морде видать – со здоровой похмелюги. Заслонил я от него козла – спрашиваю:
- Про какую власть звон идет?
Он у меня рваться.
- Я, – кричит, – сейчас разберусь! У меня поозоруют!
Пустил я его, скакнул он шага три – и поджилки зашлись… Чего-то горлом забулькотал, закрестился и взад-пятки. Смотрю, а он к натуральному бегу изготовился. Схватил я его за скуфейку, удержал.
- Чего ты? – говорю. – Опомнись!
А на нем лица нет. Заика напала. Еле-еле он с языком совладал.
- А-а-анчихрист… аичихристова власть… пришло число шестьсот шестьдесят шесть!..
Тут и бабенки закрестились, и старики…
- Да какой, – говорю, – тебе антихрист мерещится? Не видишь – козел Марфин!
А он свое:
- Пришло его царствие!.. В козлином образе явился…
- Не мути, – говорю, – народ, глиста такая. Бабка Марфа! Где ты! Иди, вызволяй свою скотинку!
Та за спины прячется и, подумай-ка, от козла отрекается.
- Провались он, – говорит, – сквозь тартарары, когда так! Я его с рожочка вспоила, а он нечистиком оказался.
Тут Михайко Громов говорит мне:
- Иди сам, Пантелей. На георгиевских кавалеров чертям меньше власти отпущено. К тому же – староста…
- Быть – идти… Боязно, слушай-ко! Анчихрист не анчихрист, а козел-то возмужалый! И рога, что стоговые вилы. А тут еще Никишка под руки орет:
- Не опущай, Пантелей! Не бери греха на душу! Видишь, ему святая церковь воли не дает. Господень аркан ему на рога накинул.
Стал я все-таки его ловить. А у. него глаза кровью налились, по бороде пена, и мемекает не по-домашнему. Изловчился я, резанул по веревке складнем, вызволил козла. Взрявкал он от радости и как был – к народу мордой, – так и закопотил в улицу. Народ от него во все подворотни щемится. Никишка на тополь полез. Заметил оттуда, что поп наш, отец Гавриил, калитку открывает – ревет ему с тополя:
- Упасись, владыко! Анчихриста спустили!
Тот на ухо сильно тугой был, почему и на трезвон опоздал, ладошку насторожил да на середину улицы подвигается. Козел как двинул его под седалко, так батя и кувыркнулся. А тут собаки налетели… За Борькой гнались… Вовсе свалка пошла. Не поймешь, где собачья шерсть, где козлиная, а где от попа клок.
Я – поспешать на свару. Разогнал собак, гляжу, батя навалился на Бориса и сует ему под дыхало. Бьет да приговаривает:
- Скотина бесовская! На кого рога поднял?! На кого рога поднял? – А у самого из носу юшка каплет. Ну, я тут ввязываться не стал. Домой пошел.
А там гостенек. Андрейко Соколок сидит. Разодет – во всю колчаковскую! Мундир английский, погон нет, табаку – тоже.
- Или сдезертировал? – спрашиваю.
- Так точно, Пантелей Ильич! Прибыл на твое довольствие и в полное твое распоряжение. Где прикажешь красных дожидаться?
– Ну, это, – говорю, – определим. А ты вот что, с козлом ты напрокудил?
Смеется.
- Я, – говорит, – дядя Пантелей. Опасно было в деревню заходить, не знамши, что у вас за власть, пришлось Борьке разведку сделать. Я с мельницы глядел… Колчаков нет – тихонечко задами к тебе. Живой он хоть – козел-то?
- Живой, если батя его не ухристосует, – говорю.
С полчаса мы с ним не перемешкали, – глядь, вступают в деревню красные. Командир к моему дому подъезжает.
- Ну вот, – говорю, – Андрюха… Видал, как ловко? И прятать мне тебя не придется. Сдам с рук на руки.
Доложил я командиру про деревню, а после про Соколка.
- Конь есть? – командир спрашивает.
- Нет, коня нету. Гармошка есть, – отвечает Соколок.
- Что ж нам с тобой делать, с безлошадным… Отряд-то ведь у нас конный. Опять же гармошка… – задумался командир. Потом позвал кого-то, посоветовался и говорит: – Вот что, парень, забирай свою гармошку да прихвати какой ни то топоришко. Будешь пока при кашеваре состоять, а там видно будет.
Вижу, не по ноздре Андрюшке такая должность. Последнее дело дрова рубить да кашевару подтаскивать. Выбирать, однако, не из чего. Отзывает он меня в сторону и говорит:
- Дядя Пантелей, ты мне дашь топор?
- Неужто, – спрашиваю, – у тебя дома не найдется?
- Дома как не найтись… Найдется. Да зазорно мне с ним через всю деревню тащиться. Смеяться ведь будут, «Андрейка Соколок под кашеваровым началом». Проскулят на все лады. А я, может, в первом же бою и коня, и оружье добуду. Ты, дядя Пантелей, уж пожалуйста, не говори никому про кашевара-то. А то на всю жизнь присохнет…
- Ладно, – говорю, – беги за гармошкой, а топор найдем. – Ну, дал я ему топор да, можно сказать, на топоре и женил. Колчака тут вскорости кончили, а действительную Соколку пришлось в саперах служить. Там он и вник… И домой с топором явился. Только уж не с моим. Черен такой легонький, фасонистый, с загогулинкой на конце. Лезвие аж горит – да звонкое, звонкое.
Мать у него к той поре умерла – один парень остался. Насчет земли не тревожится, насчет покоса – тоже.
- Куда мне, – говорит, – с землей? Лошаденки нет. Так перебедую. Один топор, один сапер – не пропадем.
Минеич, который сейчас за Соколками приглядывает, тогда в самой силе мужик был. Дока по плотницкой части. Одна беда – молчун несусветный. Баба попервости уходить от него собиралась из-за этого.
Вот Андрейко и вступил с этим Минеичем в компанию. Кому домишко, кому амбарушку срубят. Внедолге школу затеяли строить, а тут колхоз организовался – вовсе дела хватает. Так они с топора и кормились. Что и говорить – мастера отменные, да и дело свое любили.
Я нет-нет да и напомню Андрейке про кашевара. Смеется. Не бывает, говорит, дядя, худа без добра. А сам ноготком лезвие топора пробует. Женился он, дом себе сгрохал пятистенный, ребятишки пошли. Живет полной чашей. На народе ему уважение, на гулянье первый запевала, гармонист – самый компанейский мужик, одним словом. Шутки свои не забывал. Так и жил с задиринкой.
Помню, до колхоза это еще было… Завел себе Тихон Огнев – кулачок он у нас был – орловского рысака. Гоняет по деревне из конца в конец, гикает, ухает, кур, поросят топчет – любуйся, мол, православные, как я свою натуру распотешиваю. Андрейко с ним и заспорь:
- Твой, – говорит, – орловский ни за что так не побежит, как я побегу. Меня, – говорит, – в армии ни один конь не мог обогнать, а твой – тьфу!
Тихона заело, хоть и посмеивается. А Андрейко свое толмит:
- Ноги у него еще не так вставлены, чтоб меня обогнать…
Как раз воскресенье. Народу тут порядочно набралось. Неужто, думаю, и верно рысака обгонит? А Андрейко зудит:
- Двухколодешных обгонял, а этого…
Поспорили на четверть вина. Бежать от Тихонова дома до молоканки.
Оседлал Тихон рысака.
- Ну, – говорит, – захлебывай ветерку, Андрюха!
Прочертили черту – стали перед ней.
Раз, два, три!.. – скомандовали.
Тихон как даст шпоры – конь змеем взвился, из милости земли копытом касается, а Андрейко повернулся да задом к молоканке трусит.
Тут народ и грохнул… Сообразили, почему он говорил: «Твой конь так не побежит, как я побегу». Поставил в дураки Тихона. Тот после от досады да от смеху людского и рысака куда-то сбыл. «Нечистых кровей», – говорит. Андрейка и тут ему подпустил:
- Точно, дядя Тихон! Разве это кровя? Чистокровные хвостом впереди бегают!
Мда-а… Так все было бы ладно… Жили люди, радовались, а тут бац – война! Пришел черед Соколку идти. Жена, известное дело, ревет, ребятишкам тоже мало веселого… Три сына у него осталось. Сам-то, хоть и сумно на душе, однако крепится:
- Брось, – говорит, – Аленушка, сырость разводить, а то я, до военкомата не доехавши, заржавею.
Отшучивал ее от слез Соколок.
Служил он опять в саперах. Года три писал – все в порядке было. За границей уж случилось… Рассказывал это его сослуживец, сапер же, из одного с ним взвода. После войны специально Андрееву семью разыскал. Стала молодежь у них во взводе роптать. Чертова, дескать, служба… Славы тебе никакой. Оружье за плечами ласкаешь, а топор да пилу в руках. Воюешь холодным способом с чурбаками да со сваями… А фриц как засекет, где саперы копошатся, – всей нормой выдает. То артиллерией пугнет, то самолетов нашлет, а то и из пулемета обгавкает. Сверли, сапер, пупом землю!
Служба эта, что и говорить, опасная. Переправы-то под огнем другой раз наводили. Опять же мины… Сапер их ставит, сапер их снимает. Оплошает рука, да что там рука, палец – и найдут от сапера одну пуговку да хлястик. Но больше всего собственные погоны молодежи не нравились. Топор на них обозначен. Расскажи-ка спробуй какой кареглазой, что ты на «ура» ходил! Сапер, верно, что крот. Молчком да ощупью работает. Но случается и «ура». А какое этому подтверждение топор может дать? «Натеши-ка щепочек», – скажет кареглазая.
Андрей в ту пору командиром отделения у них был. Слушал он, слушал эти разговоры и не вытерпел.
- Раскукарекались, – говорит, – петушата, раскудахтались… А того не соображаете, что нет оружия сильнее да ловчее, чем топор в руках у человека. Он, топор, – наместник бога на земле.
Вон он куда им закинул! Так и сказал. Ну, тут и молодые и бывалые уши навострили. Как так – наместник бога?.. Наместником, дескать, папа римский числится, а ты – топор…
- Папа это так, – продолжает Андрей. – А настоящий наместник – топор, и больше никто!
Ну, зацепил за интересинку… Как, да что, да почему – пристают. И повел им Соколок рассказ из Ветхого завета:
Первый человек, прародитель наш, Адамом звался. И была ему дадена жена – Ева. Поселил их бог в раю – живите на полном довольствии. Ну, Адам был мужик степенный – непьющий, некурящий и прочее, а Ева со змеем шашни завела. Попользовалась яблочком – сама оконфузилась и Адама в конфуз ввела. Бог видит такое дело. «А ну-ка, – говорит, – шагом марш из рая! Блюсти себя не умеете. Я на вас как на себя надеялся, а вы семейственность в раю разводить?! Ать-два отседова!» И вытурил их на землю.
- И вот представь, – обращается Андрей к одному молоденькому саперчику, – что ты тот Адам. Как бы ты жил на земле, не будь у тебя топора? Избенку какую-нибудь срубить надо? Загоны для скота загородить надо? Соху сделать надо, кнутовище вырубить надо? Еву пристращать надо? А чем? Без топора, дружок, человек как без рук… А с топором – бог! И все, что на земле построено – города, деревни, мосты, кресты, коробок спичек, сапожная колодка, приклад винтовки, – все это от топора свое начало ведет. Недаром ученые определяют, что первый инструмент был у человека – топор. Пушка – дура, на войне голосит, а топор, что птичий звон, никогда на земле не смолкает. Самый способный инструмент! Я им дерево свалю, и обделаю его, и гвоздь забью-вытащу, и колодец выкопать могу, и фашиста раздолбаю, и твоему сыну люльку смастерю, и даже, если командованье дозволит, Гитлеру гроб спроворю. Топор, можно сказать, сынок, человека в люди вывел. Вот и получается: бог землю сотворил, а топор – все остальное. А раз так, то и выходит, что он наместник богов…
Ну, посмеялись. А молодежь дальше любопытствует:
- Товарищ сержант, бог Адама с топором выгнал или Адам его сам изобрел?
- Надо думать, сам.
- А пилу?
- Пилу?.. Пилу, должно, Ева сконструировала…
- Неужели баба дойти могла?
- А вот женишься – узнаешь!
- Да! Тут пока до женитьбы доживешь, пять раз туда попадешь, откуда Адама вытурили.
- А ты не унывай! Случится – дак топор не забывай. С ним и в раю надежней… Я свой в случае чего обязательно захвачу. Посмотреть, как там мосты-дороги…
Все шутил…
А наутро наводила саперная рота мост. Семь осколков пронзили Соколка.
Пал он на белые бревна и залил их алой кровью. Подскочили к нему и, должно, первый раз тут не пошутил:
- Топорик-то мой сынам отвезете. Пусть помнят…
После войны вспомнили это Андреево завещание.
Сапера откомандировали, сослуживца. Привез он топор, подарки семье от командования и рассказал, как сложил свою удалую головушку наш Соколок.
Ребята Андреевы уж большенькие стали. Петьке – пятнадцать, Володьке – двенадцать, а младшенькому, Егорке, седьмой пошел. Ребята славные росли. Учились неплохо… Мамке помогали. Петька с Володькой летом в колхозе работали. Волокуши там возить, картошку полоть-копать, веники овцам ломать – да мало ли что! Глядишь, за лето трудодней двести набежит. Подспорье матери.
Егорка – тот больше с коршунами все воевал. Оборужится рогаткой, сядет середь колхозных цыплят и стережет. Поглядеть – сам чисто цыпленок. Головка белая, пушистая, шея тонкая, носик востренький, голосенок писклявый.
Кто мимо идет, возьмет пошутит:
- Доглядывай, Алена, как бы твоего караульщика коршуны не унесли.
Алена-то птичницей работала.
Старших с годами к машинам потянуло. Петька еще до армии на трактор сел, Володька об том вздыхал. Егорка рогатку бросил, в школу пошел. Тоже при исполнении обязанностей оказался. Только нет-нет да и к матери:
- Мама, я возьму тятин топор построгать?
У той слезы на глаза. Погладит она ему головушку, заглянет в личико, а оно у него все капельки отцовы подобрало. Только взгляд строгий какой-то, без озорства.
- Возьми, – говорит, – сынок. Только не оставь… – Сама опять на работу. Ласкать-то некогда было. А Егорушка за топор да к плотникам на стройку. Другие ребятишки сладкий луб с берез скоблят, а он все норовит потесать чего-нибудь. Обрезок какой-нибудь ошкуряет, досочку ровняет. Приметит его Минеич и начнет за ним наблюдать. Глаза поволгнут, не заметит, как на усы слезинка скатится. Напоминал ему Егорка Андрея. И стал Минеич его отличать. То отпилить его позовет, то по доске прочертит, потесать даст, то покажет, как с удара гвоздь забить, – полюбился ему Егорка.
Как-то обчертил он выем в бревне.
- Ну-ка, – говорит, – Егорушка, выбери это топориком.
А сам куда-то отлучился. Егорка сперва с одного боку за черту ушел, а потом и с другого стал так же направлять. Когда расчухал, чего натворил, носишко-то и свесил. Минеич приходит, видит, мальчонка вне себя. В чем дело? Разглядел когда – хлоп Егорку по плечу.
- Не горюй, – говорит, – когда б не клин да не мох, дак и плотник бы сдох! Дело поправимое.
И тут же показал, как исправить. Одним словом, исподволь стал приучать парнишку к отцову ремеслу. А тот и рад. Так и пропадал в плотницкой бригаде.
Когда кончил семилетку, по-настоящему стал там работать. Минеич на что молчун, на что скупой на слова был, а тут разговорился:
- Ты, слышишь, Егорка, брось силой баловать… В нашем деле взмах да глаз нужен. Глаз соврет – не в ту чатинку попадешь, взмах соврет – то перерубишь, то недорубишь. Вот ты и лови… Замечай, когда у тебя взмах и точный, и в силу. Тут и добывай привычку. И к дереву привыкай, приглядывайся. Оно, сказать, хоть и бревно, а тоже свой секрет имеет. Есть прямослойное, есть свилеватое, а то и с заворотом. Станешь сколок делать, не доглядишь и напортишь. Где сук попал – тут и разговор другой… Тут добавь удара. На вершину идет полсилы, на комель – полторы… Вот оно и равно, вот оно и славно!
А то тешет-тешет, остановится вдруг и спросит:
- Чуешь, Егорка, какой дух от дерева растворяется?
Нюхает Егорка.
- Хороший! – говорит.
- То-то – хороший! Славный дух! Природой пахнет. Ну-ка, закрой глаза.
Егорка защурится, а Минеич насбирает щепочек и заставляет его носом угадывать, какого дерева щепка. Сосна там, или береза, или осина…
- Ох и люблю же я, Егорка, этот дух! Такой он тревожный да здоровый. Слыхал я, что плотники да столяры дольше всех на этом свете живут. Потому – деревянным духом дышут. Душа, значит, размягчается и сосуды всякие. Жить задорит он, этот дух!
Ну, и всякое. Про любимое дело любой молчун столько наговорит – в рукавицах не унесешь. Идут деревней с работы – Минеич Егорке дома показывает, которые вместе с Андреем рубили.
- Видишь, Егорушка. Стоят! Нет Андрея, а они стоят… В них сила его живет, мастерство его. Нет Соколка, а сила его на тепло да на радость людям жить оставлена. Да на добрую память еще. Мастерству, Егорушка, смерти нет. Два глаза, две руки да десять пальцев на них человеку дадено, а если к этому еще и мастерство – другой вечно у людей на памяти останется. Я вот, видно, на спокой скоро пойду, а охота напоследок для памяти себе чего-нибудь потесать. Клуб вам, молодым, что ли… Вы дольше помнить будете. Да и дети ваши… Ты, Егорка, затрави-ко холостяжник! Теребите правление, председателя – давай, мол, клуб. Мне уж по годам неудобно, да и не мастак я разговаривать. Самое ваше дело…
И провернули, слушай-ко! Председатель сперва было ни в какую. А молодежь чего удумала… Соберутся напротив председателева дома, да до вторых кочетов – гулянку. Гармошек натащут, пляс учинят, песни опять же – разлюлюшеньки-люлю! Тот было им выговаривать, а они в голос:
Давайте клуб! Иначе до утра плясать будем. Посменно.
Председателю они, верно, не так уж досаждали. Намается за день – до подушки бы добраться. Да и спать здоров. А у супруги неврозы врачи подозревать стали. Не знаю через чего, а только клуб построили. Егорка с Минеичем отличались. До темного темна на лесах, бывало, торчат.
Так-то вот, года через два получился из Егорки плотник. На отличку по колхозному обиходу.
Старший-то, Петька, в ту пору как раз отслужился. Домой пришел. Перво-наперво женился. Зазнобушка его тут ждала. Потом строиться задумал. А топор в руках держал, когда кол тесал да отцу табак мельчил. Егорке повиниться зазорным ему показалось. Пошел к Минеичу. А тот ему:
- Чего я у тебя оставил? В плотницкой семье – чужой топор ни к чему.
Он, видишь, недовольный был, что старшие Соколки отцово ремесло обошли. Ну так и ответил. Петька к Егорке. А тот без слова:
- Ну-к, что, братка… Сегодня после работы и начнем.
Рубят. У Егорки горит дело! Петька глазом косит, пыхтит, тоже приноравливается. Смелеть начал. Один день даже самосильно простенок собирать принялся. Егорка пришел, поглядел и говорит:
- 0....Напортил, братка…
Заскреб тот затылок.
А Егорка ему:
– Ничего, братка! Когда бы не клин да не мох, дак и плотник бы сдох. Поправим.
Петька глядит да дивится: «Вот тебе и меньшенький».
И заразился. Присох к топору… Тоже плотничать пошел. А тут Володька из флоту подоспел. Исполнил присягу. Морскими лентами с месяц девкам мозги позаплетал и тоже к братьям подался. Где двое – там и третий.
Которые ребята смотрят: «А мы чем хуже!» И тоже к ним. Так она и образовалась, Соколкова бригада. За бригадира – Минеич. Сам не работает, правда, сил нет, а догляд нужен. Да и учить ребят кому как не ему.
Другие колхозы телятник там, свинарник ли построить, на стороне плотников ищут, «дикими бригадами» не гнушаются, ну и бедствуют. Рубли длиной с топорище выкладывают, а построечку получают тяп-ляп. Глаза замазать… А у нас – Соколки. Соколки! Заметьте!
Вот я и говорю… Дети красят человека не меньше, чем его славные дела. За что помнит народ Андрея Соколка? За шутку веселую, за ремесло доброе, за службу верную, за смерть праведную, а пуще того, что у всех на глазах отцову славу несут дети его – Соколки.
Как ударят, как ударят в топоры – перестуки-стуки-стуки!
Щепа брызжет, дерево поет – перезвяки-звяки-звяки!
Весело в деревне: шумит Соколкова бригада!
У Егорки в руках искрит, гудит, звенит, зайчиками играет отцов топор – боевое благословенье Андрея Соколка. «Пушка-дура, на войне голосит, а топор, что птичий щебеток, – никогда на земле не смолкает», – говорит он.
Крепче держи его, Егорушка, и, может, не придется тебе менять топорище на приклад.
1958 г.
И. М. Ермаков
СОКОЛКОВА БРИГАДА
Фамилия-то ихняя не Соколковы – Елкины они.^:^ А «соколками» – это уж по отцу зовут. Отец был «Соколок»…
Вот, говорят, что человек делами красен. Верно говорят. Только я бы к делам-то и детей еще добавил. Другого по делам впору на божницу посадить, а детки с конфузом получаются. Бывают и от здоровой яблони с изъяном яблочки. А Соколки!.. Ну да про молодых сказывать – со старых начинать. А старый Соколок – о-ох! – сокол был! На смешинке, видно, парня замесили, да чуток переквасили. Ухарь был, покойная головушка! Скажи в те поры кто-нибудь, что из него плотник будет, – засмеяли бы начисто: «Андрейко Соколок плотник? Вот спеть, сплясать, на гармошке сыграть, словцом кого огреть, отчебучить чего посмешнее – это его дело».
Чуб смоляной. На ветру из кольца в кольцо завивается. Глаза, что два вертучих беса, а зубы вечно наголе. Идет, бывало, по деревне – не одна занавесочка на окнах заколышется. И цветы-то у девушек не политы, и иголки куда-то запропастились… Удалой был! Так его Соколком и прозвали. Оно известно – молодо-зелено, кровушка-то бродит, силушка-то играет… Кому этакие годочки не красными были? Гуляй пока. Жизнь – она тебя на свою точку определит.
Так и с Соколком случилось.
По порядку сказывать, то и именитых покойников потревожить придется. Колчак еще тогда у нас по Сибири толокся. Верховный правитель – кость ему в горло, куриному адмиралу. Ну и правил! Мобилизовал всех подчистую. И молодняк по семнадцатому-восемнадцатому году, других уж в годах, грыжа на виду, все едино – примай присягу. Только мало охотников находилось… Богатенькие – те, верно, шли и сынов вели, а насчет прочих – сегодня присягу, а завтра – тягу.
Твердого фронту не было. Наша деревня раз семь из рук в руки переходила. Красные займут, день-два постоят – дальше. Глядишь, колчаковцы налетают. А там опять… Чуть не каждый день власть менялась. Да и два раза на дню когда. А старостой все меня назначают. Я так-то три раза белым старостой был и четыре – красным. Раза два, верно, меня вгорячах чуть ли не к стенке ставили – ну да народ не выдавал. Да и сам я – не ухо от лоханки… Белые придут – я при всех «Георгиях», красные – я им, пожалуйста, человек пяток колчаковских дезертиров приведу. Принимай, мол, пополнение… Ну, а все же стерегся! Кто его знает – какая наутро власть? Попадешь еще как кур во щи. Вот я и наказываю Никишке – звонарь он при церкви был:
– Ты вот что… Глядеть у меня в оба! Красные будут идти – давай звон этакой, с подголосками, а белые – бей редко, да гулко. Да веревку с колокола до земли опусти, не лазить бы тебе за каждым разом на колокольню. С твоей-то прытью, пока до колокола доберешься, и власть переменится.
Так и повелось.
Ударит Никишка на колокольне – в другой избе какой нынче день, середа или пятница, не знают, а какая власть на деревне – известно. Только однажды под утро такой звон раздался, такой шальной да бестолковый, ровно три власти враз нагрянуло. Чисто пожар. Повскакал народ, огляделся – нет, не горим. А звон того тошнее. Давай это мы, всем скопом, осторожненько к церкви подвигаться. Идем – а шаг у нас все короче, короче делается. Хоть бы и совсем остановиться.
А звон – ну чисто сбесился кто! Церковь-то на пригорке стояла, а все равно не видать, что там деется. Не рассвело еще как следует. Обменялись мы мнениями, да человек шесть, которые побоевитей, решили идти. Была не была!.. За нами и остальные любопытствуют. Подходим – тю!.. К веревке, которая с колокола спущена, конец нарощен, а к этому концу бабки Марфин козел Борька за рога привязан. И сколько ему свободы есть от веревки – носится да трезвонит. Разбежится в один конец, как бахнет в колокол, перевернется – да вдругорядь.
К этому моменту Никишка на звон прибежал. По морде видать – со здоровой похмелюги. Заслонил я от него козла – спрашиваю:
- Про какую власть звон идет?
Он у меня рваться.
- Я, – кричит, – сейчас разберусь! У меня поозоруют!
Пустил я его, скакнул он шага три – и поджилки зашлись… Чего-то горлом забулькотал, закрестился и взад-пятки. Смотрю, а он к натуральному бегу изготовился. Схватил я его за скуфейку, удержал.
- Чего ты? – говорю. – Опомнись!
А на нем лица нет. Заика напала. Еле-еле он с языком совладал.
- А-а-анчихрист… аичихристова власть… пришло число шестьсот шестьдесят шесть!..
Тут и бабенки закрестились, и старики…
- Да какой, – говорю, – тебе антихрист мерещится? Не видишь – козел Марфин!
А он свое:
- Пришло его царствие!.. В козлином образе явился…
- Не мути, – говорю, – народ, глиста такая. Бабка Марфа! Где ты! Иди, вызволяй свою скотинку!
Та за спины прячется и, подумай-ка, от козла отрекается.
- Провались он, – говорит, – сквозь тартарары, когда так! Я его с рожочка вспоила, а он нечистиком оказался.
Тут Михайко Громов говорит мне:
- Иди сам, Пантелей. На георгиевских кавалеров чертям меньше власти отпущено. К тому же – староста…
- Быть – идти… Боязно, слушай-ко! Анчихрист не анчихрист, а козел-то возмужалый! И рога, что стоговые вилы. А тут еще Никишка под руки орет:
- Не опущай, Пантелей! Не бери греха на душу! Видишь, ему святая церковь воли не дает. Господень аркан ему на рога накинул.
Стал я все-таки его ловить. А у. него глаза кровью налились, по бороде пена, и мемекает не по-домашнему. Изловчился я, резанул по веревке складнем, вызволил козла. Взрявкал он от радости и как был – к народу мордой, – так и закопотил в улицу. Народ от него во все подворотни щемится. Никишка на тополь полез. Заметил оттуда, что поп наш, отец Гавриил, калитку открывает – ревет ему с тополя:
- Упасись, владыко! Анчихриста спустили!
Тот на ухо сильно тугой был, почему и на трезвон опоздал, ладошку насторожил да на середину улицы подвигается. Козел как двинул его под седалко, так батя и кувыркнулся. А тут собаки налетели… За Борькой гнались… Вовсе свалка пошла. Не поймешь, где собачья шерсть, где козлиная, а где от попа клок.
Я – поспешать на свару. Разогнал собак, гляжу, батя навалился на Бориса и сует ему под дыхало. Бьет да приговаривает:
- Скотина бесовская! На кого рога поднял?! На кого рога поднял? – А у самого из носу юшка каплет. Ну, я тут ввязываться не стал. Домой пошел.
А там гостенек. Андрейко Соколок сидит. Разодет – во всю колчаковскую! Мундир английский, погон нет, табаку – тоже.
- Или сдезертировал? – спрашиваю.
- Так точно, Пантелей Ильич! Прибыл на твое довольствие и в полное твое распоряжение. Где прикажешь красных дожидаться?
– Ну, это, – говорю, – определим. А ты вот что, с козлом ты напрокудил?
Смеется.
- Я, – говорит, – дядя Пантелей. Опасно было в деревню заходить, не знамши, что у вас за власть, пришлось Борьке разведку сделать. Я с мельницы глядел… Колчаков нет – тихонечко задами к тебе. Живой он хоть – козел-то?
- Живой, если батя его не ухристосует, – говорю.
С полчаса мы с ним не перемешкали, – глядь, вступают в деревню красные. Командир к моему дому подъезжает.
- Ну вот, – говорю, – Андрюха… Видал, как ловко? И прятать мне тебя не придется. Сдам с рук на руки.
Доложил я командиру про деревню, а после про Соколка.
- Конь есть? – командир спрашивает.
- Нет, коня нету. Гармошка есть, – отвечает Соколок.
- Что ж нам с тобой делать, с безлошадным… Отряд-то ведь у нас конный. Опять же гармошка… – задумался командир. Потом позвал кого-то, посоветовался и говорит: – Вот что, парень, забирай свою гармошку да прихвати какой ни то топоришко. Будешь пока при кашеваре состоять, а там видно будет.
Вижу, не по ноздре Андрюшке такая должность. Последнее дело дрова рубить да кашевару подтаскивать. Выбирать, однако, не из чего. Отзывает он меня в сторону и говорит:
- Дядя Пантелей, ты мне дашь топор?
- Неужто, – спрашиваю, – у тебя дома не найдется?
- Дома как не найтись… Найдется. Да зазорно мне с ним через всю деревню тащиться. Смеяться ведь будут, «Андрейка Соколок под кашеваровым началом». Проскулят на все лады. А я, может, в первом же бою и коня, и оружье добуду. Ты, дядя Пантелей, уж пожалуйста, не говори никому про кашевара-то. А то на всю жизнь присохнет…
- Ладно, – говорю, – беги за гармошкой, а топор найдем. – Ну, дал я ему топор да, можно сказать, на топоре и женил. Колчака тут вскорости кончили, а действительную Соколку пришлось в саперах служить. Там он и вник… И домой с топором явился. Только уж не с моим. Черен такой легонький, фасонистый, с загогулинкой на конце. Лезвие аж горит – да звонкое, звонкое.
Мать у него к той поре умерла – один парень остался. Насчет земли не тревожится, насчет покоса – тоже.
- Куда мне, – говорит, – с землей? Лошаденки нет. Так перебедую. Один топор, один сапер – не пропадем.
Минеич, который сейчас за Соколками приглядывает, тогда в самой силе мужик был. Дока по плотницкой части. Одна беда – молчун несусветный. Баба попервости уходить от него собиралась из-за этого.
Вот Андрейко и вступил с этим Минеичем в компанию. Кому домишко, кому амбарушку срубят. Внедолге школу затеяли строить, а тут колхоз организовался – вовсе дела хватает. Так они с топора и кормились. Что и говорить – мастера отменные, да и дело свое любили.
Я нет-нет да и напомню Андрейке про кашевара. Смеется. Не бывает, говорит, дядя, худа без добра. А сам ноготком лезвие топора пробует. Женился он, дом себе сгрохал пятистенный, ребятишки пошли. Живет полной чашей. На народе ему уважение, на гулянье первый запевала, гармонист – самый компанейский мужик, одним словом. Шутки свои не забывал. Так и жил с задиринкой.
Помню, до колхоза это еще было… Завел себе Тихон Огнев – кулачок он у нас был – орловского рысака. Гоняет по деревне из конца в конец, гикает, ухает, кур, поросят топчет – любуйся, мол, православные, как я свою натуру распотешиваю. Андрейко с ним и заспорь:
- Твой, – говорит, – орловский ни за что так не побежит, как я побегу. Меня, – говорит, – в армии ни один конь не мог обогнать, а твой – тьфу!
Тихона заело, хоть и посмеивается. А Андрейко свое толмит:
- Ноги у него еще не так вставлены, чтоб меня обогнать…
Как раз воскресенье. Народу тут порядочно набралось. Неужто, думаю, и верно рысака обгонит? А Андрейко зудит:
- Двухколодешных обгонял, а этого…
Поспорили на четверть вина. Бежать от Тихонова дома до молоканки.
Оседлал Тихон рысака.
- Ну, – говорит, – захлебывай ветерку, Андрюха!
Прочертили черту – стали перед ней.
Раз, два, три!.. – скомандовали.
Тихон как даст шпоры – конь змеем взвился, из милости земли копытом касается, а Андрейко повернулся да задом к молоканке трусит.
Тут народ и грохнул… Сообразили, почему он говорил: «Твой конь так не побежит, как я побегу». Поставил в дураки Тихона. Тот после от досады да от смеху людского и рысака куда-то сбыл. «Нечистых кровей», – говорит. Андрейка и тут ему подпустил:
- Точно, дядя Тихон! Разве это кровя? Чистокровные хвостом впереди бегают!
Мда-а… Так все было бы ладно… Жили люди, радовались, а тут бац – война! Пришел черед Соколку идти. Жена, известное дело, ревет, ребятишкам тоже мало веселого… Три сына у него осталось. Сам-то, хоть и сумно на душе, однако крепится:
- Брось, – говорит, – Аленушка, сырость разводить, а то я, до военкомата не доехавши, заржавею.
Отшучивал ее от слез Соколок.
Служил он опять в саперах. Года три писал – все в порядке было. За границей уж случилось… Рассказывал это его сослуживец, сапер же, из одного с ним взвода. После войны специально Андрееву семью разыскал. Стала молодежь у них во взводе роптать. Чертова, дескать, служба… Славы тебе никакой. Оружье за плечами ласкаешь, а топор да пилу в руках. Воюешь холодным способом с чурбаками да со сваями… А фриц как засекет, где саперы копошатся, – всей нормой выдает. То артиллерией пугнет, то самолетов нашлет, а то и из пулемета обгавкает. Сверли, сапер, пупом землю!
Служба эта, что и говорить, опасная. Переправы-то под огнем другой раз наводили. Опять же мины… Сапер их ставит, сапер их снимает. Оплошает рука, да что там рука, палец – и найдут от сапера одну пуговку да хлястик. Но больше всего собственные погоны молодежи не нравились. Топор на них обозначен. Расскажи-ка спробуй какой кареглазой, что ты на «ура» ходил! Сапер, верно, что крот. Молчком да ощупью работает. Но случается и «ура». А какое этому подтверждение топор может дать? «Натеши-ка щепочек», – скажет кареглазая.
Андрей в ту пору командиром отделения у них был. Слушал он, слушал эти разговоры и не вытерпел.
- Раскукарекались, – говорит, – петушата, раскудахтались… А того не соображаете, что нет оружия сильнее да ловчее, чем топор в руках у человека. Он, топор, – наместник бога на земле.
Вон он куда им закинул! Так и сказал. Ну, тут и молодые и бывалые уши навострили. Как так – наместник бога?.. Наместником, дескать, папа римский числится, а ты – топор…
- Папа это так, – продолжает Андрей. – А настоящий наместник – топор, и больше никто!
Ну, зацепил за интересинку… Как, да что, да почему – пристают. И повел им Соколок рассказ из Ветхого завета:
Первый человек, прародитель наш, Адамом звался. И была ему дадена жена – Ева. Поселил их бог в раю – живите на полном довольствии. Ну, Адам был мужик степенный – непьющий, некурящий и прочее, а Ева со змеем шашни завела. Попользовалась яблочком – сама оконфузилась и Адама в конфуз ввела. Бог видит такое дело. «А ну-ка, – говорит, – шагом марш из рая! Блюсти себя не умеете. Я на вас как на себя надеялся, а вы семейственность в раю разводить?! Ать-два отседова!» И вытурил их на землю.
- И вот представь, – обращается Андрей к одному молоденькому саперчику, – что ты тот Адам. Как бы ты жил на земле, не будь у тебя топора? Избенку какую-нибудь срубить надо? Загоны для скота загородить надо? Соху сделать надо, кнутовище вырубить надо? Еву пристращать надо? А чем? Без топора, дружок, человек как без рук… А с топором – бог! И все, что на земле построено – города, деревни, мосты, кресты, коробок спичек, сапожная колодка, приклад винтовки, – все это от топора свое начало ведет. Недаром ученые определяют, что первый инструмент был у человека – топор. Пушка – дура, на войне голосит, а топор, что птичий звон, никогда на земле не смолкает. Самый способный инструмент! Я им дерево свалю, и обделаю его, и гвоздь забью-вытащу, и колодец выкопать могу, и фашиста раздолбаю, и твоему сыну люльку смастерю, и даже, если командованье дозволит, Гитлеру гроб спроворю. Топор, можно сказать, сынок, человека в люди вывел. Вот и получается: бог землю сотворил, а топор – все остальное. А раз так, то и выходит, что он наместник богов…
Ну, посмеялись. А молодежь дальше любопытствует:
- Товарищ сержант, бог Адама с топором выгнал или Адам его сам изобрел?
- Надо думать, сам.
- А пилу?
- Пилу?.. Пилу, должно, Ева сконструировала…
- Неужели баба дойти могла?
- А вот женишься – узнаешь!
- Да! Тут пока до женитьбы доживешь, пять раз туда попадешь, откуда Адама вытурили.
- А ты не унывай! Случится – дак топор не забывай. С ним и в раю надежней… Я свой в случае чего обязательно захвачу. Посмотреть, как там мосты-дороги…
Все шутил…
А наутро наводила саперная рота мост. Семь осколков пронзили Соколка.
Пал он на белые бревна и залил их алой кровью. Подскочили к нему и, должно, первый раз тут не пошутил:
- Топорик-то мой сынам отвезете. Пусть помнят…
После войны вспомнили это Андреево завещание.
Сапера откомандировали, сослуживца. Привез он топор, подарки семье от командования и рассказал, как сложил свою удалую головушку наш Соколок.
Ребята Андреевы уж большенькие стали. Петьке – пятнадцать, Володьке – двенадцать, а младшенькому, Егорке, седьмой пошел. Ребята славные росли. Учились неплохо… Мамке помогали. Петька с Володькой летом в колхозе работали. Волокуши там возить, картошку полоть-копать, веники овцам ломать – да мало ли что! Глядишь, за лето трудодней двести набежит. Подспорье матери.
Егорка – тот больше с коршунами все воевал. Оборужится рогаткой, сядет середь колхозных цыплят и стережет. Поглядеть – сам чисто цыпленок. Головка белая, пушистая, шея тонкая, носик востренький, голосенок писклявый.
Кто мимо идет, возьмет пошутит:
- Доглядывай, Алена, как бы твоего караульщика коршуны не унесли.
Алена-то птичницей работала.
Старших с годами к машинам потянуло. Петька еще до армии на трактор сел, Володька об том вздыхал. Егорка рогатку бросил, в школу пошел. Тоже при исполнении обязанностей оказался. Только нет-нет да и к матери:
- Мама, я возьму тятин топор построгать?
У той слезы на глаза. Погладит она ему головушку, заглянет в личико, а оно у него все капельки отцовы подобрало. Только взгляд строгий какой-то, без озорства.
- Возьми, – говорит, – сынок. Только не оставь… – Сама опять на работу. Ласкать-то некогда было. А Егорушка за топор да к плотникам на стройку. Другие ребятишки сладкий луб с берез скоблят, а он все норовит потесать чего-нибудь. Обрезок какой-нибудь ошкуряет, досочку ровняет. Приметит его Минеич и начнет за ним наблюдать. Глаза поволгнут, не заметит, как на усы слезинка скатится. Напоминал ему Егорка Андрея. И стал Минеич его отличать. То отпилить его позовет, то по доске прочертит, потесать даст, то покажет, как с удара гвоздь забить, – полюбился ему Егорка.
Как-то обчертил он выем в бревне.
- Ну-ка, – говорит, – Егорушка, выбери это топориком.
А сам куда-то отлучился. Егорка сперва с одного боку за черту ушел, а потом и с другого стал так же направлять. Когда расчухал, чего натворил, носишко-то и свесил. Минеич приходит, видит, мальчонка вне себя. В чем дело? Разглядел когда – хлоп Егорку по плечу.
- Не горюй, – говорит, – когда б не клин да не мох, дак и плотник бы сдох! Дело поправимое.
И тут же показал, как исправить. Одним словом, исподволь стал приучать парнишку к отцову ремеслу. А тот и рад. Так и пропадал в плотницкой бригаде.
Когда кончил семилетку, по-настоящему стал там работать. Минеич на что молчун, на что скупой на слова был, а тут разговорился:
- Ты, слышишь, Егорка, брось силой баловать… В нашем деле взмах да глаз нужен. Глаз соврет – не в ту чатинку попадешь, взмах соврет – то перерубишь, то недорубишь. Вот ты и лови… Замечай, когда у тебя взмах и точный, и в силу. Тут и добывай привычку. И к дереву привыкай, приглядывайся. Оно, сказать, хоть и бревно, а тоже свой секрет имеет. Есть прямослойное, есть свилеватое, а то и с заворотом. Станешь сколок делать, не доглядишь и напортишь. Где сук попал – тут и разговор другой… Тут добавь удара. На вершину идет полсилы, на комель – полторы… Вот оно и равно, вот оно и славно!
А то тешет-тешет, остановится вдруг и спросит:
- Чуешь, Егорка, какой дух от дерева растворяется?
Нюхает Егорка.
- Хороший! – говорит.
- То-то – хороший! Славный дух! Природой пахнет. Ну-ка, закрой глаза.
Егорка защурится, а Минеич насбирает щепочек и заставляет его носом угадывать, какого дерева щепка. Сосна там, или береза, или осина…
- Ох и люблю же я, Егорка, этот дух! Такой он тревожный да здоровый. Слыхал я, что плотники да столяры дольше всех на этом свете живут. Потому – деревянным духом дышут. Душа, значит, размягчается и сосуды всякие. Жить задорит он, этот дух!
Ну, и всякое. Про любимое дело любой молчун столько наговорит – в рукавицах не унесешь. Идут деревней с работы – Минеич Егорке дома показывает, которые вместе с Андреем рубили.
- Видишь, Егорушка. Стоят! Нет Андрея, а они стоят… В них сила его живет, мастерство его. Нет Соколка, а сила его на тепло да на радость людям жить оставлена. Да на добрую память еще. Мастерству, Егорушка, смерти нет. Два глаза, две руки да десять пальцев на них человеку дадено, а если к этому еще и мастерство – другой вечно у людей на памяти останется. Я вот, видно, на спокой скоро пойду, а охота напоследок для памяти себе чего-нибудь потесать. Клуб вам, молодым, что ли… Вы дольше помнить будете. Да и дети ваши… Ты, Егорка, затрави-ко холостяжник! Теребите правление, председателя – давай, мол, клуб. Мне уж по годам неудобно, да и не мастак я разговаривать. Самое ваше дело…
И провернули, слушай-ко! Председатель сперва было ни в какую. А молодежь чего удумала… Соберутся напротив председателева дома, да до вторых кочетов – гулянку. Гармошек натащут, пляс учинят, песни опять же – разлюлюшеньки-люлю! Тот было им выговаривать, а они в голос:
Давайте клуб! Иначе до утра плясать будем. Посменно.
Председателю они, верно, не так уж досаждали. Намается за день – до подушки бы добраться. Да и спать здоров. А у супруги неврозы врачи подозревать стали. Не знаю через чего, а только клуб построили. Егорка с Минеичем отличались. До темного темна на лесах, бывало, торчат.
Так-то вот, года через два получился из Егорки плотник. На отличку по колхозному обиходу.
Старший-то, Петька, в ту пору как раз отслужился. Домой пришел. Перво-наперво женился. Зазнобушка его тут ждала. Потом строиться задумал. А топор в руках держал, когда кол тесал да отцу табак мельчил. Егорке повиниться зазорным ему показалось. Пошел к Минеичу. А тот ему:
- Чего я у тебя оставил? В плотницкой семье – чужой топор ни к чему.
Он, видишь, недовольный был, что старшие Соколки отцово ремесло обошли. Ну так и ответил. Петька к Егорке. А тот без слова:
- Ну-к, что, братка… Сегодня после работы и начнем.
Рубят. У Егорки горит дело! Петька глазом косит, пыхтит, тоже приноравливается. Смелеть начал. Один день даже самосильно простенок собирать принялся. Егорка пришел, поглядел и говорит:
- 0....Напортил, братка…
Заскреб тот затылок.
А Егорка ему:
– Ничего, братка! Когда бы не клин да не мох, дак и плотник бы сдох. Поправим.
Петька глядит да дивится: «Вот тебе и меньшенький».
И заразился. Присох к топору… Тоже плотничать пошел. А тут Володька из флоту подоспел. Исполнил присягу. Морскими лентами с месяц девкам мозги позаплетал и тоже к братьям подался. Где двое – там и третий.
Которые ребята смотрят: «А мы чем хуже!» И тоже к ним. Так она и образовалась, Соколкова бригада. За бригадира – Минеич. Сам не работает, правда, сил нет, а догляд нужен. Да и учить ребят кому как не ему.
Другие колхозы телятник там, свинарник ли построить, на стороне плотников ищут, «дикими бригадами» не гнушаются, ну и бедствуют. Рубли длиной с топорище выкладывают, а построечку получают тяп-ляп. Глаза замазать… А у нас – Соколки. Соколки! Заметьте!
Вот я и говорю… Дети красят человека не меньше, чем его славные дела. За что помнит народ Андрея Соколка? За шутку веселую, за ремесло доброе, за службу верную, за смерть праведную, а пуще того, что у всех на глазах отцову славу несут дети его – Соколки.
Как ударят, как ударят в топоры – перестуки-стуки-стуки!
Щепа брызжет, дерево поет – перезвяки-звяки-звяки!
Весело в деревне: шумит Соколкова бригада!
У Егорки в руках искрит, гудит, звенит, зайчиками играет отцов топор – боевое благословенье Андрея Соколка. «Пушка-дура, на войне голосит, а топор, что птичий щебеток, – никогда на земле не смолкает», – говорит он.
Крепче держи его, Егорушка, и, может, не придется тебе менять топорище на приклад.
1958 г.