Пастуший стан
С. Б. Шумский
ХЛЕБ-СОЛЬ
В первой половине семидесятых годов в нашей области проводились дни, или так называемые декады литературы – мероприятия громкие, шумные, пьяные. Происходило это ежегодно и обычно в конце августа – время самое благоприятное на нашем севере, да и на юге области, потому что комаров, гнуса нет, исчезает, и теплынь, солнца еще много.
Съезжались писатели со всех областей и республик тогдашнего СССР, маститые и малоизвестные. Две или три декады проходили с участием писателей соцстран, включая Кубу, набиралось до полутораста участников. Для приема и встреч подключалось самое высокое партийное и советское начальство. Делегацию, как обычно, делили на три-четыре группы, распределяли по маршрутам. Одних отправляли в южные районы, других – ближе к Полярному кругу, в Березово, Салехард, но основная, «ударная» группа писателей по количеству да и по именам отправлялась на корабле от Тобольска до Нижневартовска.
Меня Константин Лагунов, тогдашний руководитель писательской организации, назначал всегда шеф-капитаном на этих кораблях. Это были «Родина» и «Комсомол» – комфортабельные по тем временам двухпалубные суда.
В мои обязанности входило загрузить корабль в Тобольске продуктами, конечно, самыми лучшими и деликатесными и напитками – тоже, разумеется, хорошими и крепкими. К приезду делегации в Тобольск на поезде корабль должен стоять на речном причале готовым к приему дорогих гостей. Так оно и бывало всякий раз: командные сигналы в те годы срабатывали хорошо.
Писатели размещались по расписанным каютам, устраивались, и корабль отчаливал под трогательные и волнующие звуки «Прощание славянки».
Начиналось самое главное, ради чего, собственно, и происходили эти декады. Наутро корабль приставал к обрывистому берегу Горноправдинска. Встречать гостей выходил весь поселок, подносили хлеб-соль, пели песни, водили хороводы. Гости знакомились с поселком, затем встреча в единственном ДК перед трудящимися, затем банкет. Вечером и ночью, пока корабль идет до другого пункта – свободное общение на палубах и в каютах, то есть продолжение пьянки.
И так во всех пунктах остановок – Горноправдинск – Ханты-Мансийск – Нефтеюганск – Сургут – Нижневартовск. Не считая, конечно, мини-встреч и мини-банкетов отдельных групп с нефтяниками, геологами, строителями, рыбаками. Короче, спиртное лилось рекой Обью с утра и до утра. В памяти сейчас отложилось – как один длинный и большой банкет с речами, со славословием, тостами и общей пьяной эйфорией.
Но, наверно, нельзя сказать, что от этих помпезных мероприятий не было никакой отдачи или пользы. Польза была. И отдача была. Прежде всего – в общении. И сами встречи доставляли радость людям, звучали дружные аплодисменты, брались автографы, записывались адреса. Дарили благодарные читатели цветы, подносили хлеб-соль.
Один памятный штришок остался о цветах.
Обычно цветов дарили много и каждому участнику – дети, взрослые. Цветы разные, выращенные в теплицах и на участках, и полевые, прежде всего прекрасные северные букеты из кипрея, иван-чая. Так вот те и другие писатели при всяком удобном случае выбрасывали в мусорные ящики, за штакетник, на крылечных перилах, причем делалось это на виду у всех.
Мы, «хозяева», селились в двухместных каютах на нижней палубе. Со мной всегда занимал место Юра Переплеткин, тогда редактор молодежной газеты, рядом селились обычно Сергей Фатеев, корреспондент радио, с поэтом Толей Кукарским, давно уже покойным, или еще с кем другим. С Толей, правда, никто жить не хотел, так как он быстро напивался и мог нарыгать в каюте, падал в воду с трапов – мороки с ним всегда хватало, хотя по натуре он был добрым и талантливым человеком.
Журналистов плыло всякий раз до десятка, а то и больше. По пути подсаживались корреспонденты местных изданий, радио, телевидения. Кинооператоры, радиожурналисты важно расхаживали с открытыми камерами, аппаратами и магнитофонами на ремне, а кофры, особенно после банкета, все были забиты до отказа бутылками с водкой или коньяком. А так как банкеты продолжались один за другим, то и кофры всегда были переполнены. Бутылки изымались со столов открыто, так как в сущности все это было наше, для нас и нам. Просто не успевало за столами потребляться до конца. Потреблялось ночью и утром на корабле, до прихода очередного банкета.
Юра Переплеткин капризничал утрами, требовал к опохмелке доброй закуски, например, живой стерляди, или, на худой конец, мороженой. Я шел к шеф-повару или к капитану, выпрашивал стерляди, малосольного муксуна или нельмы. Капитан, сидя в кресле в своей капитанской каюте взмахом руки давал команду помощнику, тот выдавал что требовалось. Сам же капитан «не просыхал» ни днем, ни ночью.
Живую стерлядь в качестве закуски я попробовал первый раз в Тобольске и угостил тогда же Владимира Солоухина. Ему отрезали трепещущий хвост, поперчили, посолили, помазали горчицей, он выпил, загрыз, облизал пальцы и сказал:
– А хорошо даже. Ни разу не пробовал живьем-то. Если можно, еще кусочек.
Дали еще кусочек.
В одну из декад приезжал из далекой Туркмении писатель Кербабаев. Приехал он не один, а с молодой женой – красивой, раскормленной еврейкой. Ему было под восемьдесят, а ей... Многие чуть ли не в открытую подшучивали по этому поводу. А поэт Михаил Дудин, который, кстати, приезжал каждый год, сочинил такую эпиграмму:
Кербабаев, Бабаевский,
Ну, а бабы – ни одной.
В тот год приезжал и Бабаевский.
Эпиграммами сыпал Михаил Дудин направо и налево. Веселым и остроумным он был человеком – все им были очарованы. Например, такая запомнилась:
Михаил Александрович Шолохов
Для рядовых читателей труден,
Поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
Только вот одна поразительная вещь происходит: почему-то рядом с талантливыми и интересными людьми всегда трутся ничтожества, вроде Анатолия Ананьева.
Хлеб-соль нам подносили прямо у трапа корабля, когда он останавливался в очередном пункте встречи. Принимали его, хлеб- соль, естественно, руководитель делегации, бессменный руководитель всех пяти декад поэт Алим Пшемахович Кешоков и такие уважаемые писатели, как Михаил Дудин. Потом общипанное подношение передавали мне. Я относил пышную ситную буханку на корабельную кухню, но там их принимали с неохотой, так как никто из гостей сладкого есть не хотел. В нашей каюте лежали две таких буханки, черствели, плесневели, об них начинали гасить окурки.
А на встречах хлеб-соль подносили и подносили.
Юра Переплеткин коллекционировал солонки и блюда, я полотенца. Правда, не всегда удавалось, так как расшитые рушники сразу же забирали маститые – кто успевал.
Однажды утром Юра прибирал стол в каюте после ночной попойки и выбросил одну буханку из окна за борт. Корабль стоял в Нижневартовске недалеко от берега на якоре.
Вскоре поднялся шум на верхней палубе. Буханку круговым течением прибивало то к корме, то к носу, отплыть сама она никак не могла. Ее заметили иностранцы – румыны. Узнали, конечно, – «своя». Потом увидел буханку Михаил Дудин – он и поднял крик на весь корабль: «Откуда, почему, как? Как оказалась за бортом? Я пережил блокаду Ленинграда, а тут бросают за борт хлеб-соль!».
Меня разыскал Лагунов, грозно навел свои темные очки:
– В чем дело?
Я не знал, в чем дело. Побежал в каюту – Переплеткин уже опохмелялся с ребятами, махнул рукой:
– Да пусть плавает, рыбы съедят.
Я поднялся на верхнюю палубу. За буханкой, уже разбухшей, толстой, вели наблюдение человек двадцать писателей во главе с Михаилом Дудиным – возмущению не было предела.
Ко мне приблизился секретарь обкома Лутошкин, провел ладонью по своей сизой, как вороново перо, щеке, процедил гневно:
– Беззо-браззие!
Подбежал второй обкомовец Широбакин, возмущенно застрочил:
– Как так допустил ты? Зачем это было делать в последний день нашего пребывания, а? И на глазах у румын? У этих мамалыжников, да у них!..
– Да я не я, – бормотал я, объяснять им, что хлеб испортился, сейчас было бесполезно.
Переплеткин тоже растерялся при наличии такого возмущения, попросил друга своего первого секретаря горкома Сергея Великопольского, чтобы он дал лодку, чтобы...
Но судьба буханки в конце концов решилась: матрос разорвал ее на куски багром и куски ее помаленьку уплыли – халеи их тут же начали расклевывать.
Вот так оказывается: когда много хлеба-соли – это тоже не всегда хорошо. Мера и в гостеприимстве нужна.
С. Б. Шумский
ХЛЕБ-СОЛЬ
В первой половине семидесятых годов в нашей области проводились дни, или так называемые декады литературы – мероприятия громкие, шумные, пьяные. Происходило это ежегодно и обычно в конце августа – время самое благоприятное на нашем севере, да и на юге области, потому что комаров, гнуса нет, исчезает, и теплынь, солнца еще много.
Съезжались писатели со всех областей и республик тогдашнего СССР, маститые и малоизвестные. Две или три декады проходили с участием писателей соцстран, включая Кубу, набиралось до полутораста участников. Для приема и встреч подключалось самое высокое партийное и советское начальство. Делегацию, как обычно, делили на три-четыре группы, распределяли по маршрутам. Одних отправляли в южные районы, других – ближе к Полярному кругу, в Березово, Салехард, но основная, «ударная» группа писателей по количеству да и по именам отправлялась на корабле от Тобольска до Нижневартовска.
Меня Константин Лагунов, тогдашний руководитель писательской организации, назначал всегда шеф-капитаном на этих кораблях. Это были «Родина» и «Комсомол» – комфортабельные по тем временам двухпалубные суда.
В мои обязанности входило загрузить корабль в Тобольске продуктами, конечно, самыми лучшими и деликатесными и напитками – тоже, разумеется, хорошими и крепкими. К приезду делегации в Тобольск на поезде корабль должен стоять на речном причале готовым к приему дорогих гостей. Так оно и бывало всякий раз: командные сигналы в те годы срабатывали хорошо.
Писатели размещались по расписанным каютам, устраивались, и корабль отчаливал под трогательные и волнующие звуки «Прощание славянки».
Начиналось самое главное, ради чего, собственно, и происходили эти декады. Наутро корабль приставал к обрывистому берегу Горноправдинска. Встречать гостей выходил весь поселок, подносили хлеб-соль, пели песни, водили хороводы. Гости знакомились с поселком, затем встреча в единственном ДК перед трудящимися, затем банкет. Вечером и ночью, пока корабль идет до другого пункта – свободное общение на палубах и в каютах, то есть продолжение пьянки.
И так во всех пунктах остановок – Горноправдинск – Ханты-Мансийск – Нефтеюганск – Сургут – Нижневартовск. Не считая, конечно, мини-встреч и мини-банкетов отдельных групп с нефтяниками, геологами, строителями, рыбаками. Короче, спиртное лилось рекой Обью с утра и до утра. В памяти сейчас отложилось – как один длинный и большой банкет с речами, со славословием, тостами и общей пьяной эйфорией.
Но, наверно, нельзя сказать, что от этих помпезных мероприятий не было никакой отдачи или пользы. Польза была. И отдача была. Прежде всего – в общении. И сами встречи доставляли радость людям, звучали дружные аплодисменты, брались автографы, записывались адреса. Дарили благодарные читатели цветы, подносили хлеб-соль.
Один памятный штришок остался о цветах.
Обычно цветов дарили много и каждому участнику – дети, взрослые. Цветы разные, выращенные в теплицах и на участках, и полевые, прежде всего прекрасные северные букеты из кипрея, иван-чая. Так вот те и другие писатели при всяком удобном случае выбрасывали в мусорные ящики, за штакетник, на крылечных перилах, причем делалось это на виду у всех.
Мы, «хозяева», селились в двухместных каютах на нижней палубе. Со мной всегда занимал место Юра Переплеткин, тогда редактор молодежной газеты, рядом селились обычно Сергей Фатеев, корреспондент радио, с поэтом Толей Кукарским, давно уже покойным, или еще с кем другим. С Толей, правда, никто жить не хотел, так как он быстро напивался и мог нарыгать в каюте, падал в воду с трапов – мороки с ним всегда хватало, хотя по натуре он был добрым и талантливым человеком.
Журналистов плыло всякий раз до десятка, а то и больше. По пути подсаживались корреспонденты местных изданий, радио, телевидения. Кинооператоры, радиожурналисты важно расхаживали с открытыми камерами, аппаратами и магнитофонами на ремне, а кофры, особенно после банкета, все были забиты до отказа бутылками с водкой или коньяком. А так как банкеты продолжались один за другим, то и кофры всегда были переполнены. Бутылки изымались со столов открыто, так как в сущности все это было наше, для нас и нам. Просто не успевало за столами потребляться до конца. Потреблялось ночью и утром на корабле, до прихода очередного банкета.
Юра Переплеткин капризничал утрами, требовал к опохмелке доброй закуски, например, живой стерляди, или, на худой конец, мороженой. Я шел к шеф-повару или к капитану, выпрашивал стерляди, малосольного муксуна или нельмы. Капитан, сидя в кресле в своей капитанской каюте взмахом руки давал команду помощнику, тот выдавал что требовалось. Сам же капитан «не просыхал» ни днем, ни ночью.
Живую стерлядь в качестве закуски я попробовал первый раз в Тобольске и угостил тогда же Владимира Солоухина. Ему отрезали трепещущий хвост, поперчили, посолили, помазали горчицей, он выпил, загрыз, облизал пальцы и сказал:
– А хорошо даже. Ни разу не пробовал живьем-то. Если можно, еще кусочек.
Дали еще кусочек.
В одну из декад приезжал из далекой Туркмении писатель Кербабаев. Приехал он не один, а с молодой женой – красивой, раскормленной еврейкой. Ему было под восемьдесят, а ей... Многие чуть ли не в открытую подшучивали по этому поводу. А поэт Михаил Дудин, который, кстати, приезжал каждый год, сочинил такую эпиграмму:
Кербабаев, Бабаевский,
Ну, а бабы – ни одной.
В тот год приезжал и Бабаевский.
Эпиграммами сыпал Михаил Дудин направо и налево. Веселым и остроумным он был человеком – все им были очарованы. Например, такая запомнилась:
Михаил Александрович Шолохов
Для рядовых читателей труден,
Поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
Только вот одна поразительная вещь происходит: почему-то рядом с талантливыми и интересными людьми всегда трутся ничтожества, вроде Анатолия Ананьева.
Хлеб-соль нам подносили прямо у трапа корабля, когда он останавливался в очередном пункте встречи. Принимали его, хлеб- соль, естественно, руководитель делегации, бессменный руководитель всех пяти декад поэт Алим Пшемахович Кешоков и такие уважаемые писатели, как Михаил Дудин. Потом общипанное подношение передавали мне. Я относил пышную ситную буханку на корабельную кухню, но там их принимали с неохотой, так как никто из гостей сладкого есть не хотел. В нашей каюте лежали две таких буханки, черствели, плесневели, об них начинали гасить окурки.
А на встречах хлеб-соль подносили и подносили.
Юра Переплеткин коллекционировал солонки и блюда, я полотенца. Правда, не всегда удавалось, так как расшитые рушники сразу же забирали маститые – кто успевал.
Однажды утром Юра прибирал стол в каюте после ночной попойки и выбросил одну буханку из окна за борт. Корабль стоял в Нижневартовске недалеко от берега на якоре.
Вскоре поднялся шум на верхней палубе. Буханку круговым течением прибивало то к корме, то к носу, отплыть сама она никак не могла. Ее заметили иностранцы – румыны. Узнали, конечно, – «своя». Потом увидел буханку Михаил Дудин – он и поднял крик на весь корабль: «Откуда, почему, как? Как оказалась за бортом? Я пережил блокаду Ленинграда, а тут бросают за борт хлеб-соль!».
Меня разыскал Лагунов, грозно навел свои темные очки:
– В чем дело?
Я не знал, в чем дело. Побежал в каюту – Переплеткин уже опохмелялся с ребятами, махнул рукой:
– Да пусть плавает, рыбы съедят.
Я поднялся на верхнюю палубу. За буханкой, уже разбухшей, толстой, вели наблюдение человек двадцать писателей во главе с Михаилом Дудиным – возмущению не было предела.
Ко мне приблизился секретарь обкома Лутошкин, провел ладонью по своей сизой, как вороново перо, щеке, процедил гневно:
– Беззо-браззие!
Подбежал второй обкомовец Широбакин, возмущенно застрочил:
– Как так допустил ты? Зачем это было делать в последний день нашего пребывания, а? И на глазах у румын? У этих мамалыжников, да у них!..
– Да я не я, – бормотал я, объяснять им, что хлеб испортился, сейчас было бесполезно.
Переплеткин тоже растерялся при наличии такого возмущения, попросил друга своего первого секретаря горкома Сергея Великопольского, чтобы он дал лодку, чтобы...
Но судьба буханки в конце концов решилась: матрос разорвал ее на куски багром и куски ее помаленьку уплыли – халеи их тут же начали расклевывать.
Вот так оказывается: когда много хлеба-соли – это тоже не всегда хорошо. Мера и в гостеприимстве нужна.