Пастуший стан
С. Б. Шумский
ШЕРМАН – ДА!
О нем ходили легенды. И создавали их не знакомые его, не читатели, которые мало знали его, так как он написал немного и как писатель был ленив, – создавал легенды о себе он сам. Часто невольно, по склонности своего характера, от избытка внутреннего беспорядка. По натуре он был человеком не злым, точнее, не злобным, любил хохмить, шутить, смаковать свои слабости и пороки – их он не прятал и старался даже ими играть. И позволял это делать другим, на насмешки отвечал насмешками, не стеснял себя в выражениях.
В бытность свою секретарем писательской организации на службу он приходил редко, на час-другой к концу рабочего дня, между частыми командировками, к которым питал какую-то нездоровую страсть, или непонятную для нас корысть. Хотя какая там корысть в командировках в восьмидесятые брежневские времена – одна показуха, умение делать ничего не делая. А он умел из ничего делать нечто – тут ему не откажешь в таланте и мастерстве. Он был в этом по-своему диалектичен, так как достаточно убедительно подавал «да» и «нет», переходящие друг в друга», говоря словами философа Розанова, что у некоторых вызывало восхищение и похвалу.
Когда он появлялся в своем просторном кабинете, невольно, а скорее, по его тяжеловесной воле создавалась какая-то заполошная обстановка деловитости и суеты, которой охотно подчинялись все. Дело доходило до того, что иногда секретарша Таня и бухгалтерша Таня звали его к телефону в приемную, он выскакивал, распахивая двойные двери, останавливался нараскоряку, опираясь одной рукой о косяк, другую прикладывал в виде кулака к уху, орал:
– Але, але! Я вас слушаю, алле-о!..
– Так че вы кричите, Евгений Григорьевич, – урезонивала его секретарша Таня. – Трубка-то вот она лежит, возьмите и поговорите.
– Фу ты, фу ты... я это подумал, ха-ха!.. – заходился он в громовом смехе.
Свою национальность он не скрывал, как делает это большинство евреев, и рассказывал по этому случаю о себе разные анекдоты и байки. Например, такую: однажды заполнял он анкету и в графе «Национальность» написал: «Ну и что?»
Или часто рассказывал такую хохмочку:
– В одном из справочников Союза писателей СССР почти рядом стояли две фамилии – Шерман и Цепис. Так вот, по ЦДЛУ, а стало быть, и по всему Союзу писателей, ну и в Белоруссии, где жили эти два писателя, ходила прибаутка:
Цепис – да, Шерман – нет.
Шерман – да, Цепис – нет.
Фамилия Евгения Григорьевича тоже – Шерман, но не белорусская, а украинская. Он даже псевдоним себе взял украинский, по месту рождения в г. Ананьеве – Шерман-Ананьев, с ним, с этим псевдонимом, он прожил свою счастливую жизнь.
Интересов и увлечений у Евгения Григорьевича было много: он имел большую библиотеку, пожалуй, лучшую среди тюменской писательской братии, много читал, следил за текущей литературой и судил о ней довольно оригинально, имел свой вкус и взгляд во всем, что касалось искусства, отлично играл в шахматы, выиграть у него не удавалось почти никому. К питию тоже относился с пристрастием, хотя запойным его не считали, просто любил красиво и со вкусом выпить и закусить, особенно рыбкой – ее часто доставляли ему друзья – геологи и северяне. Любил рассказывать в компаниях забавные случаи.
– Мне однажды в Салехарде, – часто вспоминал он, – налили полстакана спирта, я хряпнул... на столе стоял полный стакан светлой жидкости, я думал, что это вода, выпил чуть не весь стакан, а это оказалась водка, ха-ха-а!.. – хохотал он над собой.
А хохот у него был оглушительный, можно сказать, потрясающий, вернее, сотрясающий воздух и стены. При этом он держал в кулаке свою седую, пышную бороду и совал ее себе в рот от умиления и восторга.
Сам процесс выпивания у Евгения Григорьевича был тоже необычный: он подносил рюмку к нижней оттопыренной губе и опрокидывал в рот, при этом не делая никаких глотательных движений, отправлял сразу на место, или, как говорят, лил будто в голенище.
Много лет носил при себе Евгений Григорьевич солдатскую фляжку со спиртом, разбавленным ...напополам с огуречным рассолом. Называл он этот напиток «Шерман-Бренди». На боку фляжки была налеплена красочная этикетка с этим названием – кто- то из друзей – художников ее сделал.
– Сразу вместе выпивка и закуска, – объяснял он. – Ну как?
Он любил угощать из этой своей фляжки друзей и не друзей, особенно хвастался этим фирменным напитком в знаменитом ресторане ЦДЛа, где проводил все свои частые командировки в Москве.
Самой сладкой страстью Евгения Григорьевича было – поспать. Спал он где и как придется, где настигал сон. А спал он везде и всегда – на собраниях, в президиумах, после двух-трех стопок, за чтением и даже за разговором: притихнет вдруг, опустит свою огромную голову с седой курчавой шевелюрой, поверх которой всегда громоздились очки – наклонится, задумается вроде и всхрапнет.
Про его храп, раскатистый, «с прононсом», рассказывали тоже легенды. Однажды нас поселили троих в один номер, и мы с Альфредом Гольдом, увы, недавно умершим, не могли уснуть из-за его храпа, попросились в другой номер, оставили Евгения Григорьевича «храпеть для себя».
Это было в Надыме году в 73-ем. Об одном эпизоде из этой шумной поездки стоит рассказать, так как о нем часто вспоминали, да и теперь помнят многие. Выступали мы по линии бюро пропаганды художественной литературы, которым я по воле Константина Лагунова стал заведовать в том же, теперь уже далеком, 1973 году.
Выступление проходило в небольшом зале поссовета, в то время Надыма как города тогда не было. Несколько пятиэтажек возвышалось среди балков, бочек и засыпушек, то есть сколоченных из горбылей и досок и обшитых снаружи рубероидом или пленкой хибар.
Ну, выступаем. Народу – человек тридцать, больше женщин. С Геной Сазоновым и Женей Лучковским, тоже, увы, покойными, я перед выступлением договорился, чтобы каждый из нас следил за Евгением Григорьевичем и, если он уснет, то давить ему на ногу.
Говорил Сазонов. Я по договоренности должен давить. Но меня кто-то или что-то отвлекло, я забыл, а Евгений Григорьевич тем временем стал «задумываться» над столом, однако, не теряя самообладания, принялся наклонять графин с водой – медленно, но неуклонно. И когда графин наклонился почти к стакану горлом, Лучковский, наблюдавший за всем из-за меня, ловко снял пробку... Вода линула на стол – раздался хохот.
Евгений Григорьевич поставил графин и захохотал сам. И его хохот потряс и заглушил всех, кажется, содрогнулись даже стены. Тогда началась вторая серия хохота из зала, другого, правда, темперамента и тембра – доброжелательного, восторженного, с визгом, кто-то даже захлопал в ладоши.
Встреча продолжалась своим порядком. Евгений Григорьевич и второй раз успел всхрапнуть, но никто не обратил на это внимания.
...Умер Евгений Григорьевич тоже необычно, как бы самой смертью он создал о себе еще одну легенду.
Они шли с Анатолием Туринцевым, тогда директором студии телевидения, на запись. Дошли до остановки – рынок. Туринцев перед самой посадкой в троллейбус заметил, что Евгений Григорьевич стал оседать к земле, дотащил его до лавки и здесь прервалось дыхание Евгения Григорьевича. Подъехавшая минут через пятнадцать «скорая» подтвердила причину смерти от сердечной недостаточности.
Таким остался в памяти у многих человек-легенда Евгений Григорьевич Шерман-Ананьев.
С. Б. Шумский
ШЕРМАН – ДА!
О нем ходили легенды. И создавали их не знакомые его, не читатели, которые мало знали его, так как он написал немного и как писатель был ленив, – создавал легенды о себе он сам. Часто невольно, по склонности своего характера, от избытка внутреннего беспорядка. По натуре он был человеком не злым, точнее, не злобным, любил хохмить, шутить, смаковать свои слабости и пороки – их он не прятал и старался даже ими играть. И позволял это делать другим, на насмешки отвечал насмешками, не стеснял себя в выражениях.
В бытность свою секретарем писательской организации на службу он приходил редко, на час-другой к концу рабочего дня, между частыми командировками, к которым питал какую-то нездоровую страсть, или непонятную для нас корысть. Хотя какая там корысть в командировках в восьмидесятые брежневские времена – одна показуха, умение делать ничего не делая. А он умел из ничего делать нечто – тут ему не откажешь в таланте и мастерстве. Он был в этом по-своему диалектичен, так как достаточно убедительно подавал «да» и «нет», переходящие друг в друга», говоря словами философа Розанова, что у некоторых вызывало восхищение и похвалу.
Когда он появлялся в своем просторном кабинете, невольно, а скорее, по его тяжеловесной воле создавалась какая-то заполошная обстановка деловитости и суеты, которой охотно подчинялись все. Дело доходило до того, что иногда секретарша Таня и бухгалтерша Таня звали его к телефону в приемную, он выскакивал, распахивая двойные двери, останавливался нараскоряку, опираясь одной рукой о косяк, другую прикладывал в виде кулака к уху, орал:
– Але, але! Я вас слушаю, алле-о!..
– Так че вы кричите, Евгений Григорьевич, – урезонивала его секретарша Таня. – Трубка-то вот она лежит, возьмите и поговорите.
– Фу ты, фу ты... я это подумал, ха-ха!.. – заходился он в громовом смехе.
Свою национальность он не скрывал, как делает это большинство евреев, и рассказывал по этому случаю о себе разные анекдоты и байки. Например, такую: однажды заполнял он анкету и в графе «Национальность» написал: «Ну и что?»
Или часто рассказывал такую хохмочку:
– В одном из справочников Союза писателей СССР почти рядом стояли две фамилии – Шерман и Цепис. Так вот, по ЦДЛУ, а стало быть, и по всему Союзу писателей, ну и в Белоруссии, где жили эти два писателя, ходила прибаутка:
Цепис – да, Шерман – нет.
Шерман – да, Цепис – нет.
Фамилия Евгения Григорьевича тоже – Шерман, но не белорусская, а украинская. Он даже псевдоним себе взял украинский, по месту рождения в г. Ананьеве – Шерман-Ананьев, с ним, с этим псевдонимом, он прожил свою счастливую жизнь.
Интересов и увлечений у Евгения Григорьевича было много: он имел большую библиотеку, пожалуй, лучшую среди тюменской писательской братии, много читал, следил за текущей литературой и судил о ней довольно оригинально, имел свой вкус и взгляд во всем, что касалось искусства, отлично играл в шахматы, выиграть у него не удавалось почти никому. К питию тоже относился с пристрастием, хотя запойным его не считали, просто любил красиво и со вкусом выпить и закусить, особенно рыбкой – ее часто доставляли ему друзья – геологи и северяне. Любил рассказывать в компаниях забавные случаи.
– Мне однажды в Салехарде, – часто вспоминал он, – налили полстакана спирта, я хряпнул... на столе стоял полный стакан светлой жидкости, я думал, что это вода, выпил чуть не весь стакан, а это оказалась водка, ха-ха-а!.. – хохотал он над собой.
А хохот у него был оглушительный, можно сказать, потрясающий, вернее, сотрясающий воздух и стены. При этом он держал в кулаке свою седую, пышную бороду и совал ее себе в рот от умиления и восторга.
Сам процесс выпивания у Евгения Григорьевича был тоже необычный: он подносил рюмку к нижней оттопыренной губе и опрокидывал в рот, при этом не делая никаких глотательных движений, отправлял сразу на место, или, как говорят, лил будто в голенище.
Много лет носил при себе Евгений Григорьевич солдатскую фляжку со спиртом, разбавленным ...напополам с огуречным рассолом. Называл он этот напиток «Шерман-Бренди». На боку фляжки была налеплена красочная этикетка с этим названием – кто- то из друзей – художников ее сделал.
– Сразу вместе выпивка и закуска, – объяснял он. – Ну как?
Он любил угощать из этой своей фляжки друзей и не друзей, особенно хвастался этим фирменным напитком в знаменитом ресторане ЦДЛа, где проводил все свои частые командировки в Москве.
Самой сладкой страстью Евгения Григорьевича было – поспать. Спал он где и как придется, где настигал сон. А спал он везде и всегда – на собраниях, в президиумах, после двух-трех стопок, за чтением и даже за разговором: притихнет вдруг, опустит свою огромную голову с седой курчавой шевелюрой, поверх которой всегда громоздились очки – наклонится, задумается вроде и всхрапнет.
Про его храп, раскатистый, «с прононсом», рассказывали тоже легенды. Однажды нас поселили троих в один номер, и мы с Альфредом Гольдом, увы, недавно умершим, не могли уснуть из-за его храпа, попросились в другой номер, оставили Евгения Григорьевича «храпеть для себя».
Это было в Надыме году в 73-ем. Об одном эпизоде из этой шумной поездки стоит рассказать, так как о нем часто вспоминали, да и теперь помнят многие. Выступали мы по линии бюро пропаганды художественной литературы, которым я по воле Константина Лагунова стал заведовать в том же, теперь уже далеком, 1973 году.
Выступление проходило в небольшом зале поссовета, в то время Надыма как города тогда не было. Несколько пятиэтажек возвышалось среди балков, бочек и засыпушек, то есть сколоченных из горбылей и досок и обшитых снаружи рубероидом или пленкой хибар.
Ну, выступаем. Народу – человек тридцать, больше женщин. С Геной Сазоновым и Женей Лучковским, тоже, увы, покойными, я перед выступлением договорился, чтобы каждый из нас следил за Евгением Григорьевичем и, если он уснет, то давить ему на ногу.
Говорил Сазонов. Я по договоренности должен давить. Но меня кто-то или что-то отвлекло, я забыл, а Евгений Григорьевич тем временем стал «задумываться» над столом, однако, не теряя самообладания, принялся наклонять графин с водой – медленно, но неуклонно. И когда графин наклонился почти к стакану горлом, Лучковский, наблюдавший за всем из-за меня, ловко снял пробку... Вода линула на стол – раздался хохот.
Евгений Григорьевич поставил графин и захохотал сам. И его хохот потряс и заглушил всех, кажется, содрогнулись даже стены. Тогда началась вторая серия хохота из зала, другого, правда, темперамента и тембра – доброжелательного, восторженного, с визгом, кто-то даже захлопал в ладоши.
Встреча продолжалась своим порядком. Евгений Григорьевич и второй раз успел всхрапнуть, но никто не обратил на это внимания.
...Умер Евгений Григорьевич тоже необычно, как бы самой смертью он создал о себе еще одну легенду.
Они шли с Анатолием Туринцевым, тогда директором студии телевидения, на запись. Дошли до остановки – рынок. Туринцев перед самой посадкой в троллейбус заметил, что Евгений Григорьевич стал оседать к земле, дотащил его до лавки и здесь прервалось дыхание Евгения Григорьевича. Подъехавшая минут через пятнадцать «скорая» подтвердила причину смерти от сердечной недостаточности.
Таким остался в памяти у многих человек-легенда Евгений Григорьевич Шерман-Ананьев.