Пастуший стан
С. Б. Шумский








ДИАЛОГИ


Все утро Геннадий Иванович готовился с ребятами в поход. До завтрака долго сидели в «бочке» Николая Михайловича, обсуждали всякие возможные трудности предстоящей зимовки, прикидывали маршрут зимника на карге. А карта области оказалась никудышной, на ней не было нанесено даже той речки, по которой предстояло сегодня идти. Название речки вспоминали-вспоминали, да так никто и не вспомнил. Картографы области хронически отстают от жизни, от размаха и темпов развития региона: освоен строителями или геологами кусочек тундры, такой, как наш на Ягенетте, к примеру, со временем его, конечно, нанесут на карту, но через год-два оказывается – это уже большой поселок, а то и город в недалекой перспективе.

На вчерашней планерке решено было высадить с вертолета на 86-ом километре две группы. Одна пойдет вдоль будущей трассы железной дороги обратно к станции, т. е. к исходной точке, а другая отправится по пойме неизвестной речки к Пуру. Цель похода обследовать местность и наметить путь для зимника, подобрав на берегу Пура подходящую площадку для накопления грузов.

На строительной площадке в самом деле складывалась сложная ситуация. Для полного завершения работ и пуска станции оставалось немного времени, а одна треть оборудования еще не поступила: блок-боксы, стеновые панели, уйма «мелочевки» – всякие там отводы, аккумуляторы, кабели. Многое застряло в пути, на причалах и тупиках, а многое еще изготовляли заводы в разных городах страны. И их, городов этих, оказывается, не единицы, а десятки – просто поразительно, как на одной потерянной в тундре точке завязываются вдруг интересы всей страны. И с такой трудностью они разрешаются...

Система наша не срабатывает в самом главном – в снабжении это ясно для всех, но никто ничего изменить не может.

На пуровский причал грузы, правда, поступают и до конца навигации их поступит немало, но как их подавать к самой станции? Пур мелеет, по Ягенетте вчера еле протащили две шестидесятитонные баржонки, сколько раз садились они днищем в песок... А других подходов к объекту нет.

Вот поэтому и решили подтягивать грузы вверх по Пуру, до намеченного накопителя, а по первым приморозкам перебрасывать до места – тогда, может, и удастся уложиться в срок, в график строительства.

Обратный маршрут, то есть от 86-го километра до станции, был полегче и покороче, он уже обследован изыскателями. Геннадий Иванович поручил его прокладывать молодым парням бригады – монтажникам Валерию Мельникову, Адику Халикову и Виктору Никулину, а поход к Пуру решил возглавить сам. С ним шли Иван Бирковский, человек тоже опытный и бывалый северянин, и Валерий Выдренков, недавний солдат- пограничник.

После завтрака начали укладывать рюкзаки. Да какая там укладка – просто бросили в каждый по три банки тушонки и по булке хлеба. Ну, и Валериан Павлович выделил из своих запасов с десяток вяленых чебаков.

– Жажду удалите в пути, – сказал он. – Нам в армии во время переходов всегда давали по куску селедки.

– Селедки сейчас днем с огнем не найдешь, всю съели, – сказал Саша Лещев, он уже собрался на работу, но стоял, «болел» за ребят.

– Да, Шура, ты, как всегда, прав, – подтвердил Геннадий Иванович, он был возбужден и без умолку сыпал шутками, балагурил. – Селедки нет, сожрали. И камбалы не стало. Скоро кильку доедим... Та- ак... Идешь в тайгу на день, продуктов бери на трое суток.

И когда уже подходили к вертолетной площадке, в моей голове вновь и с какой-то панической отчаянностью заметались сомнения: почему я не с ними, может быть, там, в тайге, случится самое интересное, из того, что я здесь увижу? Что стоило надеть болотники, куртку...

Но изменить уже ничего было нельзя. Ребята заскочили в вертолет. И за ними задвинулась дверь. Лопасти раскрутились, и через минуту темная точка потерялась на синем горизонте.

Мастера Виктор Мезенцев и Володя Гайдамак взяли меня на рыбалку. Башкиров разрешил им наловить для завтрашнего праздничного стола свежей рыбки.

На стремительной моторке мы проскочили вверх по Ягенетте километров десять, а потом вверх по ее притоку Тыдьютте. Берега пышные, на солнечной стороне кусты и деревья акварельно, наплывно громоздятся, а на темной жутко, провально уходят тенями в дно. В глаза плыли такие круговые развороты, карусельные загибы, такая зеленая непроницаемость... – голова кружилась. И такая гладь впереди, что казалось, лодка скользит по стеклу, не касаясь и не нарушая ничем незамутненного покоя.

Забросили две связанные сети в одно озерко, в другое, в третье ну хоть бы тебе одна рыбешка! А рыба, похоже, была: щуки- травянки у самых ног резко всплескивали и уходили в глубину. Глубины скорее всего не было: озерины круглые, как блюдца, трава из воды торчит... В заливчиках шныряли, попискивали утята, с густым хрипом крякали утки, взлетали, кружили, «отводили» от своих выводков. Над водой стремительно, с тонким свирельным писком проносились кулички...

Мы с хохотом, с нервными скороговорками таскали мокрые сетки на вырубленных кольях. На подходе к каждому новому месту Виктор с надеждой и тревогой нашептывал:

– Вот здесь мы на прошлой неделе зачерпнули чуть не ведро... Без лишнего шума, ребята, ка-ак заведем сейчас...

А Володя вздрагивал знобко мускулистым телом, вздыхал протяжно:

– Ушла рыба, нет рыбы.

И тянул за длинную веревку, обходил все озеро. Я хлестал изо всех сил хворостиной, загонял – со дна выворачивалась пышными пятнами рыжая муть. Переставал хлестать, с надеждой всматривался в поплавки, помогал подтянуть, свести концы...

Сетку опять вытаскивали пустой. Рыба успела на спаде воды скатиться в речку – прав, похоже, Володя.

Гак ни с чем и вернулись. Правда, грибов минут за десять наломали много, еле увязали в брезентовую куртку. И грибы как на подбор, один к одному, ядреные, чистые, попалось даже несколько белых – настоящих боровиков! Только шляпки у них не темно-коричневые, как в наших южных сосновых борах, а беловато-серые.

Белые грибы у Полярного круга...

Под вечер мы с Сашей Лещевым обложились этими грибами, перебирали какие куда и говорили о жизни – за таким неспешным занятием всегда пофилософствовать хочется.

В «бочке» было прибрано и уютно, яркое солнышко припекало через оконное стекло. Можно было даже окошко открыть, но в «бочках» окна запечатаны намертво, чтобы зимой лучше хранилось тепло, а летом не проникали комары, гнус.

Солнечные полосы и пятна медленно ползли по столу, заваленному грибами, по полу, белым панелям и дверкам шкафа. И казалось, что мы тоже движемся или плывем. Было такое особенное состояние, когда себя спрашиваешь: «С чего бы это у меня так хорошо на душе сегодня?»

Ножки грибов мы отбирали на сушку, а шляпки Саша ловко пластал в огромную сковороду – тонкие пластики сразу же синели и чернели.

– А они от этого ничего не теряют, – говорил Саша. – Нынче здесь грибов – хоть косой коси. Как только они появились, мы в столовой не стали ужинать. Я впервые вижу столь грибов на Севере... Валериан Палыч уже два мешка насушил и отправил на большую землю. Смеется: пусть, мол, там поудивляются на северные дары. В наших краях грибов тоже... ох, грибов! Белые, рыжики, маслята, трюфели эти самые, которые под землей растут... Как пойдешь, бывало, смотришь – корзина с верхом. У нас с собаками их ищут, даже свиней приучают к этому делу, да...

Когда я узнал, что «наши края» для Саши – это Великие Луки, у меня как-то тепло, родственно повернулось в груди, потому что в голодный двадцать девятый год мои родители приехали в Сибирь из тех мест. Я родился здесь, в Сибири, а все мои старшие братья там, может быть, даже рядом с этой Сашиной Рожневкой.

Я ничего не знал, не бывал в тех краях и побываю ли?..

А как там ходят за грибами, какие избы, какие люди, как они смеются и о чем говорят и какие песни поют? Исподтишка я всматривался в скуластое, крестьянского склада, лицо, вслушивался, как Саша вяло, чуть-чуть по-белорусски, перекатывает слова и мне казалось уже, будто я побывал там, ощутил ту, общую родительскую родину, подышал ее грибными полянами.

Все молодые годы Саша прожил в своей деревне, крестьянствовал, работал на тракторе, в послевоенные годы набедствовался, наголодался, как и все, кто захватил войну. А после службы в армии выучился на машиниста электровоза, трудился на шахтах Ростовской области, потом уехал в Коми, устроился буровиком в нефтеразведочную экспедицию, Вуктыльское газовое месторождение осваивал. Газорезчиком шестого разряда стал, ценили, уважали в коллективе. Благоустроенная квартира, жена, дочь – все по-доброму складывалось. Но однажды, после очередной месячной вахты, вернулся домой, открыл дверь собственной квартиры и увидел вместо себя... другой муж сидел в кресле перед телевизором. Потолковали даже мирно так, душевно, выяснили что да как.

И сразу запил Саша, хотел все разнести, распотрошить в пух и прах, но добрые люди вовремя образумили. А складывалось так, что посадить они могли, в ЛТП грозили посадить и посадили бы запросто. Короче, махнул рукой, закинул на плечо рюкзак, чемоданишко – в руки и прилетел сюда, в Уренгой. Третий год вот безвыездно, без отдыха и без отпусков, так как никто нигде не ждет.

– Дочку только жалко, сильно жалко, – тихо проговорил Саша и его глубокие глазницы потемнели, посуровели и из них влажно заблестели маленькие глаза. – Во сне часто вижу... Она маленькая, ничего не понимает.

Мы чаще и с каким-то навязчивым пристрастием пишем о том, как какой-то сумел вынуть четыре ковша земли вместо двух или обслужить не три станка, а пять, и за одно это с готовностью заносим и в передовики производства, и в подвижники духа. А всегда ли это так? Сашу передовиком не назовешь, он режет трубы каждый день одинаково. Но разве меньше в его жизни упорства и настойчивости, того самого тихого, нравственного героизма? Героизма и выдержки не упасть, устоять перед невзгодами жизни, перед фактом отцовского отлучения? Разве он не совершил за эти три года отцовский подвиг?

Наш разговор прервал Саша Мягкий. Он заходил только что, с полчаса назад. Успел уже чего-то где-то «хватануть»: смолевые усы его игриво шевелились, обнажая белые ровные зубы, крепкие, слегка навыкате, глаза маслянисто поблескивали.

Саша Лещев щелкнув себя под кадык, как бы спрашивая этим жестом: «Где это ты успел?»

– И не спрашивай, тёзка, свинья грязи найдет, – махнул тот рукой и мелко так, дробно закатился в смехе.

Голос у него был такой – пружинистый, звонкий. Он подносил к усам один гриб, другой, ловко отбрасывал: «Вот и закусочка...»

Вздохнул, покрутил курчавой головой, заговорил уже другим тоном:

– Да, получил я утром от своей дорогой супружницы письмо такое странное, пишет: «Дорогой мой муженёк, соскучилась я без тебя за эти месяцы, не помню уже как от тебя пахнет... «Ха-ха!.. Вы – поняли: как пахнет! Хитрая бабья уловка, чует мое сердце. А как от меня пахнет? Что она не знает, что пахнет от меня табаком и водкой! Хе! Пишу ей: «Если нашла кого-нибудь другого и с другим запахом, не жди, уезжай сейчас с Белого Яра, а ребятишек оставь у соседей...» Вот жизнь, Борисыч, пошла, – повернулся он ко мне. – Хожу, матерюсь на всех, хоть об стенку головой бейся. А что толку?! Бьесся, бьесся – к вечеру напьесся, ха-ха... Согнали людей, а половины оборудования нет, я не могу залезть в турбины. Борисыч, представляешь: три месяца я и бригада со мной палец о палец не стукнула. И никого это не... Начальство не заглядывает, зарплату даже перестали высылать. А что? Управление далеко, в Белом Яру, трест еще дальше – в столице. Кому пожалуешься? Медведю, да они разбежались... Обрекают людей на самое страшное – на безделье, мать твою в печенку, почку, селезенку и прямую кишку!.. Хожу вот, матерюсь, всем надоел, мне тоже все надоели до невозможности, рожи видеть не могу. Кх, как я на всех, хе-хе... Люблю поговорить с умными людьми и поматериться люблю, – и он тут же, в подтверждение, загнул многоколенный и красивый мат. – Во! Как?

– На пять с плюсом, – оценил Саша.

– Пьянку бы организовать, черт побери! Завтра же праздник! Я ему хоть и не рад, но должен еще накануне нарезаться.

– А где ты возьмешь? – с безнадежностью махнул рукой Саша,

– Нигде не возьмешь.

– К Башкирову... Вымолишь у него, ага, он сверкнет своим глазом... А может Алексеев, попытайся, Саша, а?..

– Нет, Алексеев не касается к этому делу.

– Я сейчас лично видел, как выгружали из вертолета ящики с водкой, коньяком и даже шампанское было! И закусон всякий... И-и эх!.. Угостил тут один друг. Да что это за выпивка! Одним усом закусил, а в другой все тут же выдуло. Выпить так, чтобы... за умной беседой пьется лучше. Разговоры, глаза в глаза... Ребята должны с похода вернуться, может Гена расколет Башкирова.

И только Саша это проговорил, как в дверь ввалились Виктор, Адип и Валера. За ними вошел Валериан Павлович.

Ребята стягивали с себя куртки, тяжелые болотники и плескались в тесном закутке под краном. Выходили оттуда со свежими, возбужденными лицами.

Начались обычные в таких случаях расспросы, выяснения подробностей, споры. Видно было, что ребята довольны сделанным. Четырнадцать километров они прошли за семь часов, «прощупали» трассу, сделали затесы, нанесли на схему – все, как требовалось. Зимой, по снегу, теперь можно смело ехать по этим затесам и не провалишься в болоте.

Вскоре в «бочку» натолкалось столько народу, что уже некого было слушать.

– Ну, начался балдеж, – сказал Саша Мягкий и подмигнул мне на прощанье. – Пойду я в разведку, авось... Хе-хе...

Саша Лещев заторопился со сковородкой: грибы посолил, положил кусок масла и поставил на плитку жариться.

Вторую, афанасьевскую, тройку должен подобрать вертолет на берегу Пура в девять вечера – так договорились с ребятами.

В десятом часу мы с Башкировым сели в вертолет и через несколько минут были уже в условном месте.

Но парней там не оказалось. Пролетели вдоль берега вниз по Пуру, потом вверх до устья Ягенетты. Я смотрел, переходил от борта к борту, приникал к мутным иллюминаторам. Николай Михайлович стоял в дверях пилотской кабины – там обзор, конечно, куда лучше.

Начали челночить над тайгой. Метров сто летели над землей, не больше. Между островерхими елями блестела вода. Болота сменялись чистым, в ягельных разводах, редколесьем. Речки, озера просматривались до дна, не четко видны были под водой песчаные складки – желтые, ржавые. Как тут потеряться людям, думал я, хотя знал, что все это обманчиво, просто негде потеряться, все, как на ладони. Казалось, что вот-вот где-нибудь под деревьями замаячат три фигурки, замашут руками...

Вскоре вертолет направился на Пуровский причал – на исходе было горючее. Заправившись, снова полетели вдоль береговой песчаной полосы. Снова кружили. Низкое солнце к этому времени накрыла темная туча, внизу все потускнело, поблекло. И в серой пестроте глаза уставали, разбегались.

Приземлились вскоре опять, на этот раз на площадке станции. Пока мы делали круг, я видел, что к «вертолётке» спешило несколько человек встречать нас. Пришла первая тройка, оба Саши, Валериан Павлович, Иван Александрович и еще кто-то.

– Пусть переночуют в тайге, завтра разыщем, – сказал Николай Михайлович. – Сейчас не зима, костер разведут...

Ребята начали было просить пилотов еще, но те стояли в сторонке, молча курили. Полетное время у них кончилось, надо было возвращаться в аэропорт, что они и сделали через несколько минут. Сели в кабину и взмыли в сумеречное небо.

И тут только, в наступившей тишине, на лице каждого обозначилась тревога за людей: а вдруг что случилось, искалечился кто, медведь напал или просто заблудились, тайга как-никак, а пошли без компаса, компаса даже не нашлось. Два ружья, правда, взяли, а топор не взяли. Да и просто жалко было оставлять ребят на съедение комарам, когда в «бочке» нажарены грибы...

Мы топтались на песке и уже намеревались заходить в «бочку», когда вновь послышался гул вертолета. Пока поджидали, гадали, чей и откуда, он подлетел, коснулся бетона на несколько секунд и вновь взмыл над лесом, мигая красными огнями. От площадки, навстречу нам, не торопясь шли наши ребята – переговаривались, улыбались, целые и невредимые!

– Вы знаете, как мы тут переживали за вас, а? – кричал Саша Мягкий, и радовался, и дурашливо обнимал каждого. – Миленькие вы мои, я уж думал с мишуткой повстечались и он вам косточки помял и зарыл, чтобы вы слегка протухли, ха-ха!.. А вы – ничего! Умаялись, конечно, бедняжи... Николай Михайлович, – кричал он уже Башкирову, который торопливым шагом подходил к нам. – Ребята страшно устали, томились, ослабли, прикажите парочку беленьких, а? Для восстановления сил. Столько калорий истрачено, Николай Михайлович!

– Ты к чужой усталости не подмазывайся, – улыбался Николай Михайлович. – Только завтра обещаю.

– Завтра, завтра... Хороший начальник должен беречь свои кадры, не доводить до стрессовых состояний.

– Валера вообще-то нырнул в болото вот так, по грудь, – сказал Геннадий Иванович.

– Ну вот! – оживился Саша. – Человек наверняка простуду схватил, Николай Михайлович...

Оказалось, в походе ничего сложного не произошло, проходил он нормально, без приключений. Километров пятнадцать ребята двигались по пойме речушки, спрямляя иногда ее частые и крутые загибы, потом попалось на пути огромное болото, которое решили перерезать пополам. Пока брели по нему, потеряли речку и общее направление, так как солнце стало все чаще прятаться в облака. Наш вертолетный шум не раз, конечно, слышали и даже видели дважды сам вертолет – только мы их не могли разглядеть.

А в последний раз вертолетчики решили все-таки еще раз пролететь ближе к берегу Пура и километрах в пяти от него заметили костер. Ребята уже заготавливали валежник, собирались на ночлег. Заслышав гул, выплеснули в костер два пузырька дэты – пламя взметнулось выше деревьев...



И опять этот длинный артельный ужин с воспоминаниями о прожитом дне, с шутками и незлыми подковырками. Спор возник из-за каких-то чертежей, не возвращенных вовремя «субчиками», кто-то кого-то не понял там или забыл.

– Опять о работе. Давайте хоть сейчас, за столом, не будем вспоминать о работе, – устало проговорил Геннадий Иванович, переливая из кружки в кружку чай, чтобы быстрее остыл. – Только анекдоты, договорились?

Но после одной-двух баек, разговор вновь перекидывался на дела – опять о нехватке металла, анкерных болтов и плохих электродах. Когда уже укладывались спать, поспорили Саша и Василий. Саша доказывал, что вот он может отрезать трубу так ровно и гладко, что пальцем по кромке проводи – ни малейшей зазубринки не почувствуешь.

– Это почти невозможно, железная рука нужна, ювелирная точность, – кричал разгоряченный Василий.

– Шура отрежет, Вася, не спорь.

– После большой пьянки этого добиться, конечно, трудно, а так – пожалуйста, отрежу завтра утром с третьего раза, после двух пробных.

– Не отрежешь.

– Отрежу!

– Опростоволосишься, вот увидишь.

– Сказано – отрежу! И отрежу, вот увидишь!..

Нона следующий день спор этот так и остался неразрешенным, о нем, о споре, вообще забыли, потому что на следующий день был праздник – День строителя. А о нем вечером тоже не вспоминали: праздники на Севере редки. Перед сном, как всегда, мысли о завтрашней работе.

Напившись чаю, утром Саша валялся на кровати уже поверх одеяла, рассматривал картинки в журналах, а Василий вовсе не просыпался.

Беспрерывно хлопала дверь, входили, выходили, заглядывали, искали друг друга, просили иголку и ножницы. На столе калился утюг и на него была очередь – гладили рубашки, галстуки, брюки.

– Ах, черт! – спохватился Геннадий Иванович, прохаживаясь с веселым видом между кроватями. – Забыл шнурки погладить, Шура, ты погладил свои?

– Еще вчера, – сказал Саша, отворачиваясь к стене, с намерением поспать еще. – А на вечер я, пожалуй, не пойду, Гена, не хочется как-то... – прошептал он совсем уже вяло, сонно.

– Смотри, Шура, сам, – заговорил Геннадий Иванович серьезным тоном. – Почему тебе не сходить, что ты хуже других? Билеты получили все до одного из нашей бригады.

В «бочке» Башкирова вчера и сегодня утром заседали, спорили из-за билетов, а в основном из-за спиртного – как, кому, сколько?

Отдых в условиях севера, оказывается – дело до чрезвычайности хлопотное и нервное. Все вопросы в основном сводятся к одному – где? Где взять помещение? Чем занять людей? И вообще, как распорядиться свободным временем?

Столовая, где будет проходить вечер отдыха, может вместить сто, от силы сто двадцать человек, а на площадке – 362, не считая ребят из студенческого отряда, живущих в палатках. Куда всех разместишь? Хотят все. Решили так: приглашение дали каждому работнику генподрядного управления, разрешили пригласить жен из Уренгоя, а на субподрядчиков («субчиков») выделялся один билет на семь человек, каждый в своем коллективе делил как знал. Многие «субчики» «выпали», так как у них не набиралось семи человек, в специальных монтажных управлениях бригады состояли в основном из трех-пяти человек.

Не раз оказывался на наших северных стройках свидетелем подобных Дней строителя, как сегодня, работника нефтяной и газовой промышленности или энергетика. Они как будто по чьему-то злому умыслу созданы эти дни профессиональных праздников для подхлестывания и ожесточения и без того трудных межведомственных отношений. И вообще, если вдуматься, зачем какой-то День строителя или учителя, когда человеку нужен праздник Души или праздник, к примеру, Весны, что тоже близко душе, даже самой черствой? Ну зачем?..

Нет, тут что-то большее, чем конфликт между «субчиками», которых не набиралось семи человек.

И все-таки приятно и непривычно было видеть людей не в робах и защитных касках, не в грязных ботинках, а в туфлях и босоножках. Особенно пышно и ярко выглядели женщины. Их заметно прибавилось, когда в обед прилетел вертолет. Приехали жены, у кого они были, гости из треста. Прогуливались парочками; группами по вертолетной площадке, по бетонке, по которой вчера еще носились самосвалы с песком, с раствором. Сидели, постелив газеты, на крылечках, грелись на солнышке, играли с собаками. Многие с утра ушли на речку, по грибы. Грибы гирляндами сушились между «бочками» и вбитыми в песок досками.

Праздник. Отдых. Ничегонеделание.



Под вечер помаленьку начали сходиться к столовой. И здесь выглядело все по-другому, по-праздничному. Над крышей тамбура красный плакат приветствовал и поздравлял с профессиональным праздником. Столы уже были накрыты и на каждом посредине пышно возвышались в стеклянных банках кедровые ветки. Раздевалку заняли самодеятельные артисты, устанавливали микрофон, бренчали на гитаре. На всю громкость была пущена радиола.

И когда все уже расселись за столы, долго сидели, кого-то поджидали, что ли, сидели, не притрагиваясь ни к чему, и даже не касаясь самого стола – руки у всех лежали на коленях. И было в этом долгом, или, наверно, так казалось, ожидании что-то удивительно хорошее, возвышенное. Думалось, что, может быть, люди ради этих вот минут и собираются вместе, для одного застолья.

Сидел, запоминал, слушал все, что доходило. И все время напоминал себе, что на таком вот празднике я хоть и не впервые, но что-то надо вынести из него поучительное, особенное, северное.

За соседним столом слева разговаривали все разом. И разговаривали с явной громкостью, чтобы слышали и слушали их другие.

– Кто-то заметил, что ничто так не сближает людей, как коллективная пьянка, – говорил парень с курчавой рыжей шевелюрой и широким лицом. Ворот кремовой рубашки у него выпущен на пиджак – и, видимо, эта желтизна придавала его лицу какой- то лучезарный вид.

– Я пять месяцев без выходных вкалывал, – сказал мужчина или паренек, сидящие ко мне спиной.

– Гм, пять месяцев, – я уже полгода, и тоже... одно или два воскресенья, нет, одно всего отдохнул. Без единого выходного, зато в отпуск...

– Человек время от времени должен разгружать свою душу.

– Души прекрасные порывы, – пропела девушка, сидящая в торце стола, она была в красном платье и лицо ее круглое тоже красно пылало от возбуждения и смеха – смеялась она беспрерывно и без всяких причин.

Над столами волнами пронеслось затишье. Башкиров встал из- за своего стола, стоящего в центре, в розовой рубашке с галстуком, весь напряженный, подтянутый. И короткая его речь была такой же напряженно-строго-обязательной, и слушали ее с нужным вниманием.

А другие тосты, которые пошли подряд один за другим, уже почти не слушали.

И сразу же начались выступления артистов. Выходили к микрофону с песнями, со стихами, под гитару, под баян. Студенты всем нравились со своими шуточными песнями, и им хлопали, и вызывали.

Затем два парня натянули между деревянными колоннами тонкий канат. Судя по терпеливому вниманию и тишине, от этого номера ждали чего-то сверхобычного.

Из-за барьера раздевалки вышел парень в полосатой тенниске, в синих трико – коротенький, подбористый, мускулистый. Пружинистой трусцой он подбежал к канату, сел, покачался, как сорока на ветке, балансируя куском плинтуса метра в полтора. Пока он был ко мне спиной, я не запомнил его лица, но вскоре он повернулся. Бледное, какое-то чересчур удлиненное, с острым носом, оно было сосредоточено и до предела напряжено. Где-то я видел его. Где? И перед глазами сразу же мелькнула немая картина на берегу. Да-да, это он. Тогда он одет был по-другому, на лоб насунута была оранжевая вязаная шапочка, из-под которой сверкали узко посаженные глаза. Здесь глаза были полузакрыты и вообще он взглядом ни к кому не обращался и походил на лунатика.

Те же парни, грузчики ночной смены, подносили канатоходцу какие-то баклушки, он их подбрасывал, ловил, принесли три мяча – он и с ними управлялся ловко и эффектно, подавая и ловя из-за спины и снизу, из-под колена.

– Он, говорят, много лет работал артистом цирка, имел свой номер, – сказал Геннадий Иванович.

– Артист и – в грузчики?..

– Хы-и!.. – рассмеялся Геннадий Иванович. – В прошлом году в моей бригаде было четверо с высшим образованием, двое, по-моему, даже кандидаты наук, ушли оба, месяца по три поработали... На Севере не такое бывает.

– Он может запрыгнуть на стену до четырех метров высоты и успеть схватить, положим, платок или что там прикрепили, – подсел рядом со мной Иван. Он изредка подсаживался на свой стул, жевал сыр или колбасу, спиртного ничего не принимал, так кто был дежурным.

Закончив с мячом, бывший артист цирка лег на спину и несколько мгновений «поспал». А когда садился, канат под ним слегка дернулся и провис ближе к полу, но и тут он не растерялся – быстро перевернулся и сделал изящный соскок. За что был награжден бурными аплодисментами.

Казалось, после бывшего циркача уже никто не завладеет вниманием изрядно захмелевших зрителей. Но запела женщина... Выглядела она чуть-чуть располневшей, но полнота эта никак не искажала ее стройности, наоборот, подчеркивала ее, утверждала своей законченностью линий. Пела она, может быть, немножко под Зыкину, немного под Русланову, но пела своим, звучным и красивым голосом.

Геннадий Иванович сказал, что это жена Дубенцова. Я нашел за третьим столом от нас Валериана Павловича – восхищенное лицо его уставлено в одну точку, и весь он был там, у микрофона, вместе со своей женой.

Когда певицу отпустили наконец, мы встали всем столом и вышли на улицу. Тут тоже много было народу. Выходили курить, подышать свежим воздухом, хотя слегка покусывали комарики. Собрались сюда и те, кому не досталось билетов, о выпивке позаботился каждый сам за себя. Подвыпивших уже было много.

Привалившись спиной к доскам тамбура, стоял тот самый парень в кремовой рубашке, уже без пиджака. Вид у него был устрашающе мрачен и грозен, он водил невидящими зрачками из стороны в сторону, раскинув руки, качал огромными кулачищами, глухо бубнил:

– Подходите, кролики, подходите... Троих этой рукой, а троих этой... Ах, трусы, боитесь!? Б-боитесь, св-волочные вы трусы?! Вы еще узнаете меня, покаж-жу, кто я есть... К-кролики красноглазые, подходите! А-аа-а!..

На него никто не обращал никакого внимания. Да он и не выказывал другой агрессивности, видимо, он просто «разгружал» таким образом свою душу.

За углом назревал скандал: человек пять, сцепившись, что-то доказывали друг другу, напрягали до хрипоты голоса, любопытствующие полукольцом окружили их, посмеивались, советовали подраться или сходить выпить еще.

Забавно было смотреть, как то здесь, то там возникали вспышки гнева, в запальчивости сыпались угрозы, ругательства, отводились за спины руки со сжатыми кулаками. Казалось, вот-вот ярость захлестнет и перерастет в потасовку, в слепое буйство.

Иван Бирковский, Валера Выдренков и другие дежурные переходили от одной кучки к другой, успокаивали, разводили, мирили. И сами иногда не выдерживали, взрывались, вскипали с той же мгновенностью. Геннадий Иванович, наблюдая за ребятами, хохотал от души, потешался над ними.

– Валера, я смотрю, ты сам начинаешь кулаками размахивать.

– Драк не будет, – серьезно и взволнованно заверял Валера, он выпил пару стопок и был подчеркнуто вежлив. – Драк не будет, Геннадий Иванович. Это я твердо заявляю, не допустим.

– Смотри, а то как бы самому не пришлось начинать завтра рабочий день с совковой лопаткой.

К концу вечера появился Саша Лещев в домашнем трико. Пришел он просто проведать нас. Выпил одну стопочку сухого, вторую заел пластиком сыра и больше ни к чему не притронулся. Сидел, посматривая трезвым, умильным взглядом на веселящихся.

Уже луна далеко сдвинулась к зениту, к середине неба, упрятанное за темную тучу солнце вновь проглянуло, у самого горизонта засветилось красными бликами в пестром редколесье, а люди и не думали расходиться на отдых. Несколько парочек прогуливалось по бетонке. В узких проходах между вагончиками и «бочками» толкались изрядно подвыпившие «субчики» – на выкриках, на многоколенных матерках обсуждались производственные отношения, разрешались старые конфликты и возникали новые. А на пятачке возле радиоузла песок густо сотрясался под множеством пляшущих ног – плясали под баян, под гитару, когда они умолкали, под собственные частушки. Особенно неистовствовал грузный, с широким животом бульдозерист Валькарам. Он сбрасывал все с себя помаленьку – вначале пиджак отшвырнул под лиственницу, потом под вагончик ремень, туфли, брюки, рубашку – прыгал лихо, месил пятками песок, исходил седьмым потом.

– Давай, Валькарам, трусы и майку тоже сбрасывай, давай! – подбадривали его со всех сторон.

– Только носки не снимай, Валькарам, догола неприлично, дамы... и-и!.. Не могу я!..

Николай Иванович, опершись на перила крыльца, позевывал, посмеивался, приговаривая:

Пляши, ребята! Веселье свое возьмет. Наш праздник... пляшите, да на работу пойдем скоро.

А мне думалось: нет, все-таки трудно переносят северяне свои праздники профессиональные (весь календарь сегодня заполнен ими), дни эти можно причислить к дням неблагоприятных перепадов биоритмов, они сильно угнетают коллективный дух людей и общие их устремления.

– Ах, праздник, праздник, и кто только тебя выдумал?!. – пропел Геннадий Иванович, усаживаясь рядом со мной на лавочку под лиственницами.

Предутренняя свежесть разделила лесные запахи, самый стойкий от багульника, его волнами наносило от земли. Но чувствовалось и ночное дыхание леса, особенно настой лиственничной смолы бодрил нюх своим ароматом – ничего нет приятнее и целительнее этого запаха в приполярной тайге.

Оранжевый ком солнца медленно, подлаживаясь к нашим шагам, перекатывался между стволами, от которых лежали на земле длинные темные тени.

Ноги мягко пружинили на ягельных разводах, на ветках матово поблескивали крупные капли росы. Казалось, этот ковер ведет тебя в вечность. И казалось, что человеку здесь ничего не нужно и страсти его ни к чему.

Какая-то большая птица, похоже, сова, бесшумно снялась с дерева, отлетев, снова уселась на ель и так, не подпуская к себе близко, перелетала с места на место, словно хотела вступить в наш неторопливый диалог.

– Так что же такое – человек Севера?

Я всякий раз, когда приезжаю, не узнаю себя...

– А я вообще первые три дня хожу как чумной: то сонливость страшная одолевает, то мысли тревожные, как будто жизнь обрывается – ни настоящего, ни будущего, в каком-то провале.

– Значит, не каждому сюда стоит приезжать?

– Разумеется. Несовместимость...

– Климатическая несовместимость.

– И климатическая, и физиологическая, и психологическая, а я бы сказал, и моральная. Недаром в Тюмени организован институт проблем Севера. Толку от него, правда, не видно. Но лучшего места, я тебе скажу, для проявления личных возможностей нет на земле. Особенно для молодых Север – проверка характера...

– А сколько остается из тех, кто приезжает в Новый Уренгой, к примеру?

– Из пяти – один, не больше. Ежегодно моя бригада обновляется на восемьдесят, а может, и на все девяносто процентов. В основном – из-за жилья.

– Но это же проблема!

– Еще какая! Кто едет? Отбора моральных и профессиональных качеств никакого – от алиментов бегут с большой земли, от совести.

– Рвачи, бичи, временщики.

– Вот-вот. Семейным я бы категорически запретил приезжать сюда. Холостежь – пожалуйста, по-канадскому методу: деньги – романтика – работа до семи потов. Разумно и экономично.

– Да, я согласен с тобой, потому что сейчас деньги летят на ветер.

– Обогреваем тундру – это точно!

Чтобы устроить одного человека на Севере, требуется не меньше двадцати тысяч – вот и весь расчет. А хочешь знать, когда я почувствовал себя северянином?

– Когда?

– А когда купил шубу. Приобрести ее тут не так-то просто – проблема из проблем, зато зимой – кум королю.

К морозам Севера привыкнуть нельзя, их можно только терпеть, как и гнус, комарье. Так что немного свобод дает северная жизнь, но когда есть свобода распоряжаться самим собой...



Когда я приехал на Ягенетскую в следующий раз, над строительной площадкой висела буранная кутерьма. Мело, задувало, через бетонку перетягивались снежные косицы. В Тюмени снега совсем не было, зима только пугала, а здесь морозы держались уже за тридцать. Север брал свое и диктовал свою волю.

На компрессорной произошло немало перемен. Основной ее корпус принял окончательные контуры и выглядел величественным серебристым кораблем среди белого пространства.

К этому времени провели испытание системы трубопроводов, прокрутили турбины, операцию эту строители всегда стремятся проводить по теплу, так как для нее требуется большое количество воды.

Шел по громадному цеху не торопясь, всматриваясь в лица, и приятно было, когда окликали, заговаривали как со старым хорошим знакомым. С деловым видом расхаживал Иван Бирковский, подтягивал кабели, подбирал с пола какие-то провода, здесь же были Саша Лещев и Василий Федосов – в тесном бетонном колодце обрезали, ровняли сотами торчащие трубы коммуникационного провода. И здесь же я увидел в деле Сашу Мягкого – дождался он его наконец, своего дела! Он махал мне сверху, с какой-то крохотной площадки на немыслимой высоте, руки по локти закатаны, в мазуте, и лицо запятнано, улыбался белозубым ртом, кричал что-то, а я ни слова не мог разобрать, потому что кругом гудело, свистело, колокольно ухало. Но и так понимал: «Вот так пластаемся, сам видишь»... – говорили его глаза.

Работа, можно сказать, кипела. Но из разговоров и по обстановке выходило, что компрессорная не войдет в строй к намеченному сроку. Что-то не прокручивалось в громоздком механизме межведомственных отношений, несмотря на всеобщие усилия. Многомиллионный объект попадал, говоря языком строителей, в число переходных, пополняя ряд, обозначенный броским словом – незавершенка.

Многие ребята из бригады Афанасьева вернулись в Новый Уренгой, намечалось развернуть работы уже на следующей, головной компрессорной станции. Не застал я на Ягенетской и Геннадия Ивановича, его с неделю назад избрали председателем объединенного постройкома профсоюза.

При встрече он со стеснением, с робостью говорил о новой своей должности, о том, что трудно привыкать рабочему человеку к конторской обстановке, ну, и тоскливо без привычных мускульных встрясок. Но по тому, как к нему подходили и обращались люди и как он разговаривал с ними, видно было, что он и здесь на своем месте.