Пастуший стан
С. Б. Шумский
ПОСРЕДИ БЕЛОЙ НОЧИ
В тесной прихожей, заваленной рабочей одеждой и обувью, надеваю чьи-то резиновые сапоги, брезентовую куртку с сеткой и выхожу на крылечко.
Ребята угомонились, уснули. После третьего чая по одному начали нырять в свои кровати – кто внизу, кто наверху устраивался молча. Последним «отключился» Геннадий Иванович: говорил, говорил и затих, задышал ровно и глубоко. Я сидел, поглядывал на широкую кисть монтажника Васи Федосова, свисавшую с верхней койки вместе с углом простыни. Слушал многократное, с крепким всхрапом сопение и мне сделалось как-то неловко и досадно за себя, что я не могу вот так сразу провалиться в сон.
Ужинали долго, съели огромную кастрюлю ухи и выпили несколько чайников кипятка – кто растворимый кофе пил, кто со сгущенкой, а кто опускал в кружку бумажные пакетики чая. Уху варил прораб Валериан Дубенцов – колдовал, мудрил в тесном закутке у окошка и ему никто не мешал. Не мешали, пока не защекотало в носу тем невыносимым лавро-луковым, рыбным духом, – разом расселись вокруг стола, нетерпеливо забрякали посудой. Когда разлитая рукою Валериана уха дымилась в мисках и кружках, а посредине столика горкой лежали белые ломти рыбы, газорезчик Саша Лещев, подув в свою кружку, издал шумный и длинный вздох.
– Эх мы... как не хватает!.. – сказал он с тихой тоской. – Взял бы сейчас двумя пальчиками... с золотой каемочкой, не колыхнется...
Места за столом Саше не досталось, и он пристроился возле шкафчика, сложив вдвое свою ребячью фигурку на посылочном ящичке.
– Нам, Шура, всегда не хватает зимою лета, осенью – весны, – философски заметил Геннадий Иванович.
– Если бы по граненому, еще лучше, по-нашенски, – проговорил Василий, вытирая рукавом лоб.
– Да по граненому вообще... – солидно подтвердил Саша.
– Вы прекратите, сволочи, травить душу! – хлестнув ложкой об стол, расхохотался Геннадий Иванович. – С ума сойти можно... Не давай им добавки, Валериан Палыч.
– Не дам.
– Весь аппетит пропал!..
– Конечно, пропадет, – не унимался Саша. – У меня его и не было, какой там аппетит...
– Шу-ура! – уставил на него Геннадий Иванович многозначительный взгляд. – Граненый... От граненого ты бы завтра пошел в траншею с лопатой.
Дружный смех потряс «бочку». Намек на лопату и для меня был понятен. Геннадий Иванович рассказывал, что недавно Саша «сорвался» и ему, газорезчику шестого разряда, целый день потом пришлось рыть траншею – это одобренное всей бригадой наказание для тех, кто нарушал «сухой закон», который, кстати, нарушить очень легко, так как в Уренгое и в районном поселке Тарко- Сале, куда на моторке несколько часов хода, почти ежедневно выбрасывают в продажу коньяк, ром и даже водку.
Так с подначками и легкими издевками друг над другом покончили с язевой ухой, а за чаем долго обсуждали завтрашний поход на Пур, потом играли в дурака, пили чай, пели песни и снова пили чай.
Песни пели под неумелый аккомпанемент Ивана Бирковского, который, положив на гриф свои пышные усы, старательно и трудно переставлял пальцы по кнопкам баяна, выводил «По тихим степям Забайкалья», «Катюшу». А мы пели. Хорошо, трогательно мы пели! До сих пор держатся в голове эти голоса и звуки. И глаза, и лица стоят – разомлевшие, до наивности открытые добру и друг другу. Валериан все басил, скорбно подвывал, Геннадий Иванович сначала и до конца держался на напряженном, открытом голосе, Саша подтягивал тонко, несмело и с фальшивинкой, мастера Виктор Мезенцев и Володя Гайдамак налегали на свои звучные голоса и старались вести всю песню.
Есть минуты общения с людьми, которых ты даже не совсем хорошо узнал и, может быть, даже никогда больше не встретишься с ними, есть между людьми эти святые минуты какого-то душевного сцепления, что ли... На таком ли вот песенном вздохе, или на надрывном, застилающем, глаза потом крике: «Еще-о рррраз взя-али!.. – все равно. Есть... Ты уносишь их, эти мгновения близости в груди как праздник сердца, как пережитые когда- то детские восторги, ожидания любви и страхи утрат.
Стою, захваченный этим волнением от разговоров, улыбок и взглядов. Стою, решаю, в какую сторону идти. И стоит ли вообще куда-то идти? Может, вернуться и лечь, сон придет, в «бочке» все- таки темно, не то что здесь, словно раннее утро начинается...
На песке, в проходе между крылечками, лежат, свернувшись, два лохматых пса. Они одновременно поднимают свои красивые морды, долго смотрят на меня. Один даже встает, сладко потягивается, приветливо взмахивает хвостом, но, убедившись, что я не намереваюсь подавать ему никаких знаков внимания, снова сворачивается, сует нос под хвост. Я перешагиваю через псов и выбираюсь из тесного коридора на простор.
Двенадцать часов скоро, а солнце как остановилось красным шаром над кромкой леса, так и стоит. Оно будто подвешено, плоское, ровное, как на детском рисунке. А высоко, почти над головой, среди бледно-розовых облаков, сияет золотом луна. Она меньше солнца, но тоже словно налеплена на темно-синий картон.
И такая тишина, такое немое оцепенение земли и неба, просто на какие-то мгновения перестаешь верить себе, принимать себя, что ты есть, существуешь. Как будто на тебе сомкнулись нити начала и конца.
Бесцельно бреду по тяжелому песку, он с мягким прихрустом затягивает подошвы. Дышится удивительно легко и просторно, и, кажется, тебя самого возносит куда-то ввысь эта невесомая пустота.
Незаметно снова приближаюсь к строительной площадке. Но заходить мне туда не хочется, да и что там смотреть? Сейчас, в полной тишине, темный остов даже пугал как-то своими переплетениями.
После планерки Геннадий Иванович и начальник участка Алексеев показывали, водили по длинному залу, пол которого отливал цементной матовой синевой: из него громадинами уходили через этажные перекрытия турбины...
– Сейчас и самому приятно пройтись, – говорил Геннадий Иванович, стуча сапогами, словно испытывал крепость заливки.
– А как готовили ростверки, господи, просто не верится, что все это там, внизу, в земле. Вот досталось...
Алексеевых теперь здесь двое и оба – начальники участков. Николай Федорович в отпуске, отвечает он за временные сооружения. А этого зовут Иваном Александровичем, он ведет объекты компрессорной. Это щуплый, медлительный в движениях мужичок с острым цепким взглядом голубых глаз, с разбросанной седой шевелюрой. По словам Геннадия Ивановича, большой специалист и знаток в промышленном строительстве.
Но оказывается, люди на стройке есть. По ту сторону вдруг вспыхивает электросварка – одна, вторая подальше... У здания электростанции копошатся ребята из студенческого отряда – готовят раствор, таскают кирпичи. Две фигуры высоко возвышаются над простенками – на темно-синем фоне они кажутся бесплотными тенями.
Направляюсь по машинным развалам и рытвинам к кромке леса. Появилось какое-то капризное желание увидеть, повторить взглядом ту, прошлогоднюю, тундровую первозданность.
Сквозь песчаную отсыпку кое-где еще проступает болотная хлябь, ноги с трудом выпрастываются из коричневого месива, того и гляди, останутся там сапоги. Но вот наконец взбираюсь на широкий вал из глины, мха и бурелома.
Где ни приходилось бывать на стройках севера, всюду вокруг площадок наворочены мощными бульдозерами подобные валы. В практике строительства это носит будничное название- вертикальная планировка. Снимается весь растительный слой вместе с деревьями, где надо проводится выторфовка и отсыпается вся территория заново песком из ближайшего карьера, то есть сооружается искусственный остров, на котором «привязываются» объекты, забиваются сваи, делаются «нули»... В громоздкой строительной технологии этот метод считается прогрессивным, применяется он успешно и не один год на нефтяных и газовых промыслах Тюменской и Томской областей. Метод, пожалуй, единственно правильный в таких заболоченных районах.
Но почему же тогда прошивает эта внутренняя боль при виде изломанных, вырванных с корнем деревьев? Неужели не хватает сил делать это аккуратно и культурно?
Росли они десятки и сотни лет, прикрывая ледяную наготу земли, по крупицам создавая на ней слой, который рождал живую жизнь. И вот что срубили, пустили на лежневки, на сваи для времянок, а остальное сгребли, столкали гнить... Меня однажды поразило, потрясло до глубины души, когда я увидел, как вертолетом доставляли в аэропорт Ягельное лиственничные столбики с берега Пура, чтобы огородить территорию. Это за сто-то километров, по воздуху! В окрестностях же аэропорта этих самых столбиков можно заготовить столько... Оказывается, лиственницы здесь были не так стройны, их проще столкать в низину и засыпать песком.
Стихийно на бескрайних сибирских пространствах гибнет леса очень много. Чрезвычайно много, особенно от пожаров. Два-три десятка гектаров, срезанных ножом бульдозера – в общем-то мелочь. Хотя, если посчитать, то с таких пятачков в итоге наберутся сотни и тысячи гектаров.
Но «пятачки» – необходимое жизненное пространство, признак осваиваемых и причисляемых к цивилизации кружков и точек, свидетельства НТР. Больно за многообъемное и многообширное пространство, которое мы обозначаем обтекаемым, малопроникающим в суть понятием – окружающая среда. Почему, сооружая такие дорогие и нужные объекты, мы отгораживаем их от природы этими валами безобразия? Разве они не могут и не должны стать ее собственностью, принадлежностью, ее украшением?
С трибун, с газетных полос и экранно-эфирных приемников много сходит громких слов о неисчерпаемых подземных кладовых Западной Сибири, еще больше впечатляющих цифр и выкладок о их извлечении по годам, за пятилетия и на перспективу – добытые и добываемые тонны «черного золота», кубы «голубого топлива»... Но кто из нас всерьез интересуется, кто говорит нам, какой ценой они, эти богатства, обходятся и обойдутся для природы, для окружающей среды? Или это не нужно для нас и для нашей природы? Какими усилиями мы берем их, кто ведает, кто определил? И так ли мы берем их? И почему только их, а не вместе с другими дарами? Почему другими пренебрегаем, другие вольно или невольно губим? Не поддаемся ли мы эгоистическим надеждам, что не нам и не так скоро делать окончательный отчет перед природой?
Срывающимися шагами прохожу по лежащему скользкому стволу, спрыгиваю с разлапистого корневища на пеструю, в северном орнаменте, полянку и сбрасываю эти мгновенно нахлынувшие вопросы. Заклинаю, утешаю себя теми разумными и общемасштабными устремлениями, которые исходят из наших целей, из каждого нашего начинания: нет, ведают, думают, не должны не думать за окончательный результат этого трудного и действительно героического наступления вглубь и вширь нашей земли. Иначе просто быть не может. И не будет иначе.
На Севере, как нигде в других местах планеты, подметили ученые, природа создала для себя наиболее устойчивый и в то же время легкоранимый вариант биологического равновесия. Наверно, поэтому она и входит в душу, в какое бы время и в каком бы виде не заставал ее наш взгляд, с такой яростно-скорбной проникновенностью и болью.
Ступаю по хрусткому седому ягелю и чувствую, как одно настроение сменяется другим. Изумительная эта власть природы! И откуда они, эти токи, бросающие нас в эйфорию, в нас ли включаются они, или передают его вот эти ветки елочек, этот лазорево- голубой ягель?..
Такая кругом прибранность и чистота, что невольно останавливаюсь, упорно оглядываю матово-малахитовые узоры под ногами, как будто в них что-то обозначено для моей судьбы.
Наклоняюсь, срываю коричневую шляпку гриба. Грибов – усеяно, просто рассыпано, как на сказочной поляне. Разламываю одну шляпку, другую, третью – все целые, крепкие, сухие. В основном – маслята, моховики, подрешетники, попадаются подберезовики и подосиновики. Через минуту грибы уже надоедают – так их много, глаза просто устают от них.
Из зелени карликовых березок выпархивают рыжей россыпью комары: кружат, ноне кусают и даже не пищат. Свежесть, прохлада заставляет их тут же прятаться.
Кое-где в мшистых ложбинках свечой стоят цветки золотарника, золотой розги. Никаких других нет, давно отцвели. Заметны уже краски осени: на крупных березках листья почти осветлели, желто пятнятся от них темные заросли багульника и голубичника, по мху разбросаны багряные, круглые листочки неизвестного мне растения.
Но вот и берег. Отвесный глинистый обрыв скрывает Ягенетту, она возникает внезапно. Совсем узкая, или так кажется: неподвижная гладь изрезана неровными кружевами теней от деревьев, они острыми вершинами опрокинулись в воду. Вглядываюсь, напрягаю слух, ноне могу поймать ни малейших признаков жизни – даже жутковато становится от этой немоты белой ночи.
Пробираюсь берегом по заметно набитой тропе вниз, туда, где высадились в прошлом году...
Вскоре выбираюсь из кустарниковых зарослей на чистое пространство, разъезженное колесами машин, заваленное штабелями груб, плитами, кирпичом. По самой береговой кромке торчат сваи из тех же труб – строится причальная стенка.
На противоположной стороне, за выемкой для проезда машин, замечаю кучку людей. Они о чем-то переговариваются, размахивают руками, голоса еле долетают – словно картинка в немом кино. Выбираюсь из своего укрытия, подхожу, сажусь на бревно у тлеющего костерка. Молодой парень с ухоженной рыжей бородой, выказывая всем своим видом расположение, молча подвигается, предлагает сигарету.
Оказывается, это ночная смена грузчиков-стропалыциков поджидает подхода барж. Когда они подойдут и сколько их, никто не знает, так как связи с ними нет никакой.
– Может, сели где на мель, – улыбается парень. – Вон, смотрите колышек торчит в воде – за сутки убыло воды на два сантиметра, скатывается прямо на глазах...
Парни вольно расположились вокруг костра: двое полулежат на плитах, один пристроился на поддоне от кирпича, двое на бревне рядом со мной курят. Всеобщим вниманием владел, видимо, маленький, клоунского вида паренек, он топчется у самого костра, нервно затягивается сигаретой...
– Ну вот, представьте: казашата еще сильнее пригнули ему голову... – посверкивая острыми, близко посаженными глазами, продолжает он свой рассказ. – А морда у него такая противная, кто видел вблизи, снится потом...
Парни на плитах взбрыкивают ногами, хохочут, схватившись за животы.
– Я разбежался, вскочил ему на горб и опять неудачно, ха- ха... Шмяк на землю и коленкой угодил прямо об камешек-ы-ых! Боль такая, у-уух... Обхватил колено, сижу, а он, гад, в этот момент медленно вот так как-то отодрал морду, вытянул да ка-ак харкнет мне в лицо, ну всего... ох!.. – и парень, замерев с брезгливой гримасой на мгновение, тронул ладонью лоб, тошно завыл, застонал, задергал короткими ногами.
Парни хохочут, потешаются над рассказчиком, а он с горделивым видом бросает на каждого победные взгляды, доволен, что насмешил, что байка удалась.
– Так я на него и не запрыгнул, главное – скользко, как намыленный, дьявол...
Выкуриваю сигарету, поднимаюсь и, извинившись за вторжение, иду дальше. Заворачиваю за штабель труб, за груды битых плиток, кирпича, тюков минваты и только что увиденное пропадает, как мираж, как волшебное видение. Среди густой волнистой осоки снова обозначается тропинка. Здесь, кроме золотарника, попадаются белые метелки подмаренника, чемерица, болотный осот, манжетка. Жирные стебли чемерицы с лаковыми загнутыми листьями напоминают наши южные дебри возле рек и болот.
Огибаю вслед за рекой крутую дугу, выхожу наконец к тому самому месту, где высадились. Берег, правда, сильно замыло в паводок, бревна, которые были подложены для съезда бульдозера, еле-еле угадываются сквозь слой ила.
Стою, припоминаю: тут снаряжение, матрасы да мешки сваливали, там Виктор Венков кашеварил у костра, тут ужинали на брезенте, под дождем, здесь... Господи, почти целый год, словно и не было того, что было! Да и есть ли у реки свое время? Она течет, как в прошлом году и как тысячу лет назад, разве ей не все равно, что на ее берегах происходит или когда-то происходило? Только мы в нашей суете и нашей беспокойной памятью ставим, отмечаем время от времени вехи на ее длинной, покатой и вертлявой дороге.
Справа, снизу, возникает натужный перестук двигателя, он постепенно нарастает, четко отдаваясь в береговых уступах. Из- за поворота выдвигается белый катер с баржей. Ползет он хоть и медленно, но ходко, вскоре проплывает мимо меня, совсем рядом, можно запрыгнуть. На носу катера стоит парень в накинутом на плечи бушлате, заспанный, простоволосый, у ног сидит желтый пес. Поднимаю руки в знак приветствия – он вяло взмахивает кистью, улыбается.
Плоскодонная баржа высоко нагружена алюминиевыми панелями. Значит, будет ребятам работа, не зря томились на берегу.
Обратно иду вдоль отсыпки железной дороги. Когда поднимаюсь на насыпь – в глаза бьют неяркие лучи солнца: за эти два часа оно проплыло где-то там за плоским горизонтом и успело вот снова появиться – уже для нового дня.
В усталой голове лихорадочно толкутся мысли, перебрасываются из вчерашнего в сегодняшнее, с сиюминутного на будущее: скоро вот, к примеру, по этому самому месту будут громыхать составы, люди будут жить через десять и пятьдесят лет, будут ездить и смотреть на вышки, причалы, мимо этих газовых храмов что их будет заботить и волновать, как они примут и расценят сделанное нами?
Хотя зачем эти мысли, зачем об этом вообще думать? Не им, нашим потомкам, все это надо, а нам. Нам судить и оценивать, нам и отвечать – прежде всего перед собой.
Стою, обвожу подернутое розово-серой пеленой пространство, захваченный врасплох тишиной и красотой этой северной земли.
С. Б. Шумский
ПОСРЕДИ БЕЛОЙ НОЧИ
В тесной прихожей, заваленной рабочей одеждой и обувью, надеваю чьи-то резиновые сапоги, брезентовую куртку с сеткой и выхожу на крылечко.
Ребята угомонились, уснули. После третьего чая по одному начали нырять в свои кровати – кто внизу, кто наверху устраивался молча. Последним «отключился» Геннадий Иванович: говорил, говорил и затих, задышал ровно и глубоко. Я сидел, поглядывал на широкую кисть монтажника Васи Федосова, свисавшую с верхней койки вместе с углом простыни. Слушал многократное, с крепким всхрапом сопение и мне сделалось как-то неловко и досадно за себя, что я не могу вот так сразу провалиться в сон.
Ужинали долго, съели огромную кастрюлю ухи и выпили несколько чайников кипятка – кто растворимый кофе пил, кто со сгущенкой, а кто опускал в кружку бумажные пакетики чая. Уху варил прораб Валериан Дубенцов – колдовал, мудрил в тесном закутке у окошка и ему никто не мешал. Не мешали, пока не защекотало в носу тем невыносимым лавро-луковым, рыбным духом, – разом расселись вокруг стола, нетерпеливо забрякали посудой. Когда разлитая рукою Валериана уха дымилась в мисках и кружках, а посредине столика горкой лежали белые ломти рыбы, газорезчик Саша Лещев, подув в свою кружку, издал шумный и длинный вздох.
– Эх мы... как не хватает!.. – сказал он с тихой тоской. – Взял бы сейчас двумя пальчиками... с золотой каемочкой, не колыхнется...
Места за столом Саше не досталось, и он пристроился возле шкафчика, сложив вдвое свою ребячью фигурку на посылочном ящичке.
– Нам, Шура, всегда не хватает зимою лета, осенью – весны, – философски заметил Геннадий Иванович.
– Если бы по граненому, еще лучше, по-нашенски, – проговорил Василий, вытирая рукавом лоб.
– Да по граненому вообще... – солидно подтвердил Саша.
– Вы прекратите, сволочи, травить душу! – хлестнув ложкой об стол, расхохотался Геннадий Иванович. – С ума сойти можно... Не давай им добавки, Валериан Палыч.
– Не дам.
– Весь аппетит пропал!..
– Конечно, пропадет, – не унимался Саша. – У меня его и не было, какой там аппетит...
– Шу-ура! – уставил на него Геннадий Иванович многозначительный взгляд. – Граненый... От граненого ты бы завтра пошел в траншею с лопатой.
Дружный смех потряс «бочку». Намек на лопату и для меня был понятен. Геннадий Иванович рассказывал, что недавно Саша «сорвался» и ему, газорезчику шестого разряда, целый день потом пришлось рыть траншею – это одобренное всей бригадой наказание для тех, кто нарушал «сухой закон», который, кстати, нарушить очень легко, так как в Уренгое и в районном поселке Тарко- Сале, куда на моторке несколько часов хода, почти ежедневно выбрасывают в продажу коньяк, ром и даже водку.
Так с подначками и легкими издевками друг над другом покончили с язевой ухой, а за чаем долго обсуждали завтрашний поход на Пур, потом играли в дурака, пили чай, пели песни и снова пили чай.
Песни пели под неумелый аккомпанемент Ивана Бирковского, который, положив на гриф свои пышные усы, старательно и трудно переставлял пальцы по кнопкам баяна, выводил «По тихим степям Забайкалья», «Катюшу». А мы пели. Хорошо, трогательно мы пели! До сих пор держатся в голове эти голоса и звуки. И глаза, и лица стоят – разомлевшие, до наивности открытые добру и друг другу. Валериан все басил, скорбно подвывал, Геннадий Иванович сначала и до конца держался на напряженном, открытом голосе, Саша подтягивал тонко, несмело и с фальшивинкой, мастера Виктор Мезенцев и Володя Гайдамак налегали на свои звучные голоса и старались вести всю песню.
Есть минуты общения с людьми, которых ты даже не совсем хорошо узнал и, может быть, даже никогда больше не встретишься с ними, есть между людьми эти святые минуты какого-то душевного сцепления, что ли... На таком ли вот песенном вздохе, или на надрывном, застилающем, глаза потом крике: «Еще-о рррраз взя-али!.. – все равно. Есть... Ты уносишь их, эти мгновения близости в груди как праздник сердца, как пережитые когда- то детские восторги, ожидания любви и страхи утрат.
Стою, захваченный этим волнением от разговоров, улыбок и взглядов. Стою, решаю, в какую сторону идти. И стоит ли вообще куда-то идти? Может, вернуться и лечь, сон придет, в «бочке» все- таки темно, не то что здесь, словно раннее утро начинается...
На песке, в проходе между крылечками, лежат, свернувшись, два лохматых пса. Они одновременно поднимают свои красивые морды, долго смотрят на меня. Один даже встает, сладко потягивается, приветливо взмахивает хвостом, но, убедившись, что я не намереваюсь подавать ему никаких знаков внимания, снова сворачивается, сует нос под хвост. Я перешагиваю через псов и выбираюсь из тесного коридора на простор.
Двенадцать часов скоро, а солнце как остановилось красным шаром над кромкой леса, так и стоит. Оно будто подвешено, плоское, ровное, как на детском рисунке. А высоко, почти над головой, среди бледно-розовых облаков, сияет золотом луна. Она меньше солнца, но тоже словно налеплена на темно-синий картон.
И такая тишина, такое немое оцепенение земли и неба, просто на какие-то мгновения перестаешь верить себе, принимать себя, что ты есть, существуешь. Как будто на тебе сомкнулись нити начала и конца.
Бесцельно бреду по тяжелому песку, он с мягким прихрустом затягивает подошвы. Дышится удивительно легко и просторно, и, кажется, тебя самого возносит куда-то ввысь эта невесомая пустота.
Незаметно снова приближаюсь к строительной площадке. Но заходить мне туда не хочется, да и что там смотреть? Сейчас, в полной тишине, темный остов даже пугал как-то своими переплетениями.
После планерки Геннадий Иванович и начальник участка Алексеев показывали, водили по длинному залу, пол которого отливал цементной матовой синевой: из него громадинами уходили через этажные перекрытия турбины...
– Сейчас и самому приятно пройтись, – говорил Геннадий Иванович, стуча сапогами, словно испытывал крепость заливки.
– А как готовили ростверки, господи, просто не верится, что все это там, внизу, в земле. Вот досталось...
Алексеевых теперь здесь двое и оба – начальники участков. Николай Федорович в отпуске, отвечает он за временные сооружения. А этого зовут Иваном Александровичем, он ведет объекты компрессорной. Это щуплый, медлительный в движениях мужичок с острым цепким взглядом голубых глаз, с разбросанной седой шевелюрой. По словам Геннадия Ивановича, большой специалист и знаток в промышленном строительстве.
Но оказывается, люди на стройке есть. По ту сторону вдруг вспыхивает электросварка – одна, вторая подальше... У здания электростанции копошатся ребята из студенческого отряда – готовят раствор, таскают кирпичи. Две фигуры высоко возвышаются над простенками – на темно-синем фоне они кажутся бесплотными тенями.
Направляюсь по машинным развалам и рытвинам к кромке леса. Появилось какое-то капризное желание увидеть, повторить взглядом ту, прошлогоднюю, тундровую первозданность.
Сквозь песчаную отсыпку кое-где еще проступает болотная хлябь, ноги с трудом выпрастываются из коричневого месива, того и гляди, останутся там сапоги. Но вот наконец взбираюсь на широкий вал из глины, мха и бурелома.
Где ни приходилось бывать на стройках севера, всюду вокруг площадок наворочены мощными бульдозерами подобные валы. В практике строительства это носит будничное название- вертикальная планировка. Снимается весь растительный слой вместе с деревьями, где надо проводится выторфовка и отсыпается вся территория заново песком из ближайшего карьера, то есть сооружается искусственный остров, на котором «привязываются» объекты, забиваются сваи, делаются «нули»... В громоздкой строительной технологии этот метод считается прогрессивным, применяется он успешно и не один год на нефтяных и газовых промыслах Тюменской и Томской областей. Метод, пожалуй, единственно правильный в таких заболоченных районах.
Но почему же тогда прошивает эта внутренняя боль при виде изломанных, вырванных с корнем деревьев? Неужели не хватает сил делать это аккуратно и культурно?
Росли они десятки и сотни лет, прикрывая ледяную наготу земли, по крупицам создавая на ней слой, который рождал живую жизнь. И вот что срубили, пустили на лежневки, на сваи для времянок, а остальное сгребли, столкали гнить... Меня однажды поразило, потрясло до глубины души, когда я увидел, как вертолетом доставляли в аэропорт Ягельное лиственничные столбики с берега Пура, чтобы огородить территорию. Это за сто-то километров, по воздуху! В окрестностях же аэропорта этих самых столбиков можно заготовить столько... Оказывается, лиственницы здесь были не так стройны, их проще столкать в низину и засыпать песком.
Стихийно на бескрайних сибирских пространствах гибнет леса очень много. Чрезвычайно много, особенно от пожаров. Два-три десятка гектаров, срезанных ножом бульдозера – в общем-то мелочь. Хотя, если посчитать, то с таких пятачков в итоге наберутся сотни и тысячи гектаров.
Но «пятачки» – необходимое жизненное пространство, признак осваиваемых и причисляемых к цивилизации кружков и точек, свидетельства НТР. Больно за многообъемное и многообширное пространство, которое мы обозначаем обтекаемым, малопроникающим в суть понятием – окружающая среда. Почему, сооружая такие дорогие и нужные объекты, мы отгораживаем их от природы этими валами безобразия? Разве они не могут и не должны стать ее собственностью, принадлежностью, ее украшением?
С трибун, с газетных полос и экранно-эфирных приемников много сходит громких слов о неисчерпаемых подземных кладовых Западной Сибири, еще больше впечатляющих цифр и выкладок о их извлечении по годам, за пятилетия и на перспективу – добытые и добываемые тонны «черного золота», кубы «голубого топлива»... Но кто из нас всерьез интересуется, кто говорит нам, какой ценой они, эти богатства, обходятся и обойдутся для природы, для окружающей среды? Или это не нужно для нас и для нашей природы? Какими усилиями мы берем их, кто ведает, кто определил? И так ли мы берем их? И почему только их, а не вместе с другими дарами? Почему другими пренебрегаем, другие вольно или невольно губим? Не поддаемся ли мы эгоистическим надеждам, что не нам и не так скоро делать окончательный отчет перед природой?
Срывающимися шагами прохожу по лежащему скользкому стволу, спрыгиваю с разлапистого корневища на пеструю, в северном орнаменте, полянку и сбрасываю эти мгновенно нахлынувшие вопросы. Заклинаю, утешаю себя теми разумными и общемасштабными устремлениями, которые исходят из наших целей, из каждого нашего начинания: нет, ведают, думают, не должны не думать за окончательный результат этого трудного и действительно героического наступления вглубь и вширь нашей земли. Иначе просто быть не может. И не будет иначе.
На Севере, как нигде в других местах планеты, подметили ученые, природа создала для себя наиболее устойчивый и в то же время легкоранимый вариант биологического равновесия. Наверно, поэтому она и входит в душу, в какое бы время и в каком бы виде не заставал ее наш взгляд, с такой яростно-скорбной проникновенностью и болью.
Ступаю по хрусткому седому ягелю и чувствую, как одно настроение сменяется другим. Изумительная эта власть природы! И откуда они, эти токи, бросающие нас в эйфорию, в нас ли включаются они, или передают его вот эти ветки елочек, этот лазорево- голубой ягель?..
Такая кругом прибранность и чистота, что невольно останавливаюсь, упорно оглядываю матово-малахитовые узоры под ногами, как будто в них что-то обозначено для моей судьбы.
Наклоняюсь, срываю коричневую шляпку гриба. Грибов – усеяно, просто рассыпано, как на сказочной поляне. Разламываю одну шляпку, другую, третью – все целые, крепкие, сухие. В основном – маслята, моховики, подрешетники, попадаются подберезовики и подосиновики. Через минуту грибы уже надоедают – так их много, глаза просто устают от них.
Из зелени карликовых березок выпархивают рыжей россыпью комары: кружат, ноне кусают и даже не пищат. Свежесть, прохлада заставляет их тут же прятаться.
Кое-где в мшистых ложбинках свечой стоят цветки золотарника, золотой розги. Никаких других нет, давно отцвели. Заметны уже краски осени: на крупных березках листья почти осветлели, желто пятнятся от них темные заросли багульника и голубичника, по мху разбросаны багряные, круглые листочки неизвестного мне растения.
Но вот и берег. Отвесный глинистый обрыв скрывает Ягенетту, она возникает внезапно. Совсем узкая, или так кажется: неподвижная гладь изрезана неровными кружевами теней от деревьев, они острыми вершинами опрокинулись в воду. Вглядываюсь, напрягаю слух, ноне могу поймать ни малейших признаков жизни – даже жутковато становится от этой немоты белой ночи.
Пробираюсь берегом по заметно набитой тропе вниз, туда, где высадились в прошлом году...
Вскоре выбираюсь из кустарниковых зарослей на чистое пространство, разъезженное колесами машин, заваленное штабелями груб, плитами, кирпичом. По самой береговой кромке торчат сваи из тех же труб – строится причальная стенка.
На противоположной стороне, за выемкой для проезда машин, замечаю кучку людей. Они о чем-то переговариваются, размахивают руками, голоса еле долетают – словно картинка в немом кино. Выбираюсь из своего укрытия, подхожу, сажусь на бревно у тлеющего костерка. Молодой парень с ухоженной рыжей бородой, выказывая всем своим видом расположение, молча подвигается, предлагает сигарету.
Оказывается, это ночная смена грузчиков-стропалыциков поджидает подхода барж. Когда они подойдут и сколько их, никто не знает, так как связи с ними нет никакой.
– Может, сели где на мель, – улыбается парень. – Вон, смотрите колышек торчит в воде – за сутки убыло воды на два сантиметра, скатывается прямо на глазах...
Парни вольно расположились вокруг костра: двое полулежат на плитах, один пристроился на поддоне от кирпича, двое на бревне рядом со мной курят. Всеобщим вниманием владел, видимо, маленький, клоунского вида паренек, он топчется у самого костра, нервно затягивается сигаретой...
– Ну вот, представьте: казашата еще сильнее пригнули ему голову... – посверкивая острыми, близко посаженными глазами, продолжает он свой рассказ. – А морда у него такая противная, кто видел вблизи, снится потом...
Парни на плитах взбрыкивают ногами, хохочут, схватившись за животы.
– Я разбежался, вскочил ему на горб и опять неудачно, ха- ха... Шмяк на землю и коленкой угодил прямо об камешек-ы-ых! Боль такая, у-уух... Обхватил колено, сижу, а он, гад, в этот момент медленно вот так как-то отодрал морду, вытянул да ка-ак харкнет мне в лицо, ну всего... ох!.. – и парень, замерев с брезгливой гримасой на мгновение, тронул ладонью лоб, тошно завыл, застонал, задергал короткими ногами.
Парни хохочут, потешаются над рассказчиком, а он с горделивым видом бросает на каждого победные взгляды, доволен, что насмешил, что байка удалась.
– Так я на него и не запрыгнул, главное – скользко, как намыленный, дьявол...
Выкуриваю сигарету, поднимаюсь и, извинившись за вторжение, иду дальше. Заворачиваю за штабель труб, за груды битых плиток, кирпича, тюков минваты и только что увиденное пропадает, как мираж, как волшебное видение. Среди густой волнистой осоки снова обозначается тропинка. Здесь, кроме золотарника, попадаются белые метелки подмаренника, чемерица, болотный осот, манжетка. Жирные стебли чемерицы с лаковыми загнутыми листьями напоминают наши южные дебри возле рек и болот.
Огибаю вслед за рекой крутую дугу, выхожу наконец к тому самому месту, где высадились. Берег, правда, сильно замыло в паводок, бревна, которые были подложены для съезда бульдозера, еле-еле угадываются сквозь слой ила.
Стою, припоминаю: тут снаряжение, матрасы да мешки сваливали, там Виктор Венков кашеварил у костра, тут ужинали на брезенте, под дождем, здесь... Господи, почти целый год, словно и не было того, что было! Да и есть ли у реки свое время? Она течет, как в прошлом году и как тысячу лет назад, разве ей не все равно, что на ее берегах происходит или когда-то происходило? Только мы в нашей суете и нашей беспокойной памятью ставим, отмечаем время от времени вехи на ее длинной, покатой и вертлявой дороге.
Справа, снизу, возникает натужный перестук двигателя, он постепенно нарастает, четко отдаваясь в береговых уступах. Из- за поворота выдвигается белый катер с баржей. Ползет он хоть и медленно, но ходко, вскоре проплывает мимо меня, совсем рядом, можно запрыгнуть. На носу катера стоит парень в накинутом на плечи бушлате, заспанный, простоволосый, у ног сидит желтый пес. Поднимаю руки в знак приветствия – он вяло взмахивает кистью, улыбается.
Плоскодонная баржа высоко нагружена алюминиевыми панелями. Значит, будет ребятам работа, не зря томились на берегу.
Обратно иду вдоль отсыпки железной дороги. Когда поднимаюсь на насыпь – в глаза бьют неяркие лучи солнца: за эти два часа оно проплыло где-то там за плоским горизонтом и успело вот снова появиться – уже для нового дня.
В усталой голове лихорадочно толкутся мысли, перебрасываются из вчерашнего в сегодняшнее, с сиюминутного на будущее: скоро вот, к примеру, по этому самому месту будут громыхать составы, люди будут жить через десять и пятьдесят лет, будут ездить и смотреть на вышки, причалы, мимо этих газовых храмов что их будет заботить и волновать, как они примут и расценят сделанное нами?
Хотя зачем эти мысли, зачем об этом вообще думать? Не им, нашим потомкам, все это надо, а нам. Нам судить и оценивать, нам и отвечать – прежде всего перед собой.
Стою, обвожу подернутое розово-серой пеленой пространство, захваченный врасплох тишиной и красотой этой северной земли.