Пастуший стан
С. Б. Шумский
ВОЛШЕБНЫЙ СКЛАДЕШОК
Отец мой был талантливым, хитрым и отчаянным человеком. Но отчаянность его не безрассудна, она всегда диктовалась разумной практичностью и житейской мудростью.
Он любил и умел объезжать лошадей, особенно племенных жеребцов, приучить которых ходить в упряжке или верхом, под седлом, – дело не только сложное, но и опасное. Бывали случаи в нашей деревне и в соседних, когда молодые, дикие жеребчики разносили упряжь в щепки, калечили ею себя и седоков. Отец подходил к каждому новому объезду с выдумкой, изобретательно. Он запрягал молодых жеребцов или кобыл летом в сани-дровни, а чаще делал это весной в распутицу, в грязь-развезень. Засовывал между креплениями или копыльями дрынок и давил на него по надобности как на рычаг, так что на земле оставалась глубокая полоса. Лошадь неслась первые двести-триста метров ошалело, но тут же выдыхалась и обратно на конюшню шла почти шагом. Во второй раз он впрягал ту же лошадь уже в легкие санки, но меры предосторожности оставлял, то есть дрынок – это если вдруг пустится вразнос.
При верховом приручении к поводьям отец тоже знал надежный способ и не один. Если он видел, что лошадь упрямая, нахратая, с дурным норовом, то он сразу на сопатку делал ей ременную закрутку, стягивал верхнюю губу и к стяжке привязывал поводок. Взнуздывал и смело садился верхом. Если она начинала взбрыкивать или падать на передние ноги в своем диком отчаянии сбросить со спины седока, отец дергал за ремешок. И конь трусил мелкими шажками, дрожал всем телом, часто обсикался от боли.
Обычно хватало одного-двух уроков, чтобы любую лошадь, даже самую шальную, сделать ездовой. Меринов приручать к езде было много легче.
Хитрость и отчаянность отца проявлялась и в спорах, их он тоже умел вести ловко, с веселым азартом. Он мог, например, особенно с незнакомыми людьми выхлебать по спору ложкой четвертинку водки, покрошив в тарелку хлеба. И выхлебывал, разу не поморщившись. Проспоривший тут же выкладывал то, что проиграл – хороший кнут, уздечку, сапоги, но чаще всего бутылку или три водки, на сколько спорили.
Кто-то из старших братьев рассказал мне такой эпизод. Происходило это, скорее всего, до войны, я был совсем маленький, не помню, пересказываю со слов брата.
Однажды пришел отец в лавку, торговал в ней Никитка Зайцев, суетливый и болтливый мужичонка. Денег у отца не было, а выпить хотелось. Он снял с ремня складной ножик, потряс его на ладони, предложил Никитке:
– За бутылку отдаю. Идет? По рукам?
Никита взял ножик, раскрыл лезвие, попробовал ногтем заточку – острое лезвие, как бритва. Но кроме лезвия, в ноже имелись открывашка консервов, шило, отверточка, буравчик. Понравился Никитке складешок, он его вертел и так и сяк.
– Ничего ножичек, – крякнул он для важности.
– Договорились?
– Ланно, согласен, – и Никитка выставил на прилавок бутылку «Особой московской», ее звали еще «белоголовкой».
Выпили, закусили бочковым омулем с душком – в те годы его, омуль, развозили с Байкала в деревянных бочках по всей сибирской округе, и он не считался деликатесом. Когда в бутылке оставалось по глотку, отец передернул свои пышные усы, улыбнулся хитро, сказал:
– А спорим, что ножичек завтра сам ко мне вернется?
– Как это он «сам»? – насторожился Никитка. – Что, у него ноги есть?
– А вот так. Он у меня волшебный. Вернется завтра, я принесу и покажу тебе. Спорим?!
— Да что там спорить? А ну спорим! – и Никитка выбросил через прилавок ладонь. – На что спорим?
– Ставь бутылку, – сказал отец спокойно, подавая руку. – Если я проспорю, завтра тебе поставлю и верну ножик.
Никитка со вздохом выставил бутылку.
Распили потихоньку и эту. И отец веселеньким ушел домой. Про ножик хоть и помнил, но к Никитке назавтра не пошел.
Прошло несколько дней. И как-то под вечер отец случайно увидел Никитку спящим под телегой в переулке. Ясно, что с кем-то клюкнул хорошо. Отец пощупал карманы пиджака – ив правом лежал его ножик. Он, конечно, вернул его себе. И не вернуть, он ругал себя, не мог, так как это был подарок старшего сына Георгия, в тридцать восьмом году приезжавшего на побывку из Ленинграда.
Прошло еще некоторое время, может, с неделю. Отец не заходил в лавку, занят был покосом. Когда сгреб сено и поставил зарод, заглянул под вечер. Никита, видимо, забыл о ножике, разговора не заводил.
Но отец ему напомнил:
– Ты забыл, поди, мы поспорили, что он ко мне вернется...
– Ты о чем? А-а... я его давно потерял, – замахал рукой Никитка. – Ездил за товаром в сельпо и выронил где-то. Точно помню, что брал с собой.
– А вот и нет, – поднес пальцы к усам отец и покрутил их, как Сталин. – Он ко мне все-таки вернулся. Я сено косил, некогда было зайти...
– Да что ты мне говоришь? – горячился Никитка. – Я хорошо помню, он у меня был с собой. Я снял пиджак, бросил на телегу – он и выскользнул из кармана в грязь. Дождь как раз прошел сильный.
– А давай спорить, что он у меня? – разжигал отец Никиту.
– Что я с тобой буду спорить, если... а покажи!
– Ставь бутылку, если не веришь.
– Не верю.
– Ставь.
– А возьму и поставлю! – и Никитка хлопнул бутылкой о прилавок. – Покажи.
Отец поднял рубаху – на ремне был прицеплен за костелек ножик.
– Сам вернулся, раз волшебный. «Больше, – говорит, – в свои споры меня не ввязывай».
– Что, он у тебя разговаривает? Ох, и трепаться ты здоров, Борис Митрич!
– Я тебя предупреждал, – назидательно проговорил отец. – Теперь я его никуда не отпущу.
И отец оббил ножиком сургуч, откупорил бутылку, разлил водку по стаканам с молчаливого согласия Никиты.
С. Б. Шумский
ВОЛШЕБНЫЙ СКЛАДЕШОК
Отец мой был талантливым, хитрым и отчаянным человеком. Но отчаянность его не безрассудна, она всегда диктовалась разумной практичностью и житейской мудростью.
Он любил и умел объезжать лошадей, особенно племенных жеребцов, приучить которых ходить в упряжке или верхом, под седлом, – дело не только сложное, но и опасное. Бывали случаи в нашей деревне и в соседних, когда молодые, дикие жеребчики разносили упряжь в щепки, калечили ею себя и седоков. Отец подходил к каждому новому объезду с выдумкой, изобретательно. Он запрягал молодых жеребцов или кобыл летом в сани-дровни, а чаще делал это весной в распутицу, в грязь-развезень. Засовывал между креплениями или копыльями дрынок и давил на него по надобности как на рычаг, так что на земле оставалась глубокая полоса. Лошадь неслась первые двести-триста метров ошалело, но тут же выдыхалась и обратно на конюшню шла почти шагом. Во второй раз он впрягал ту же лошадь уже в легкие санки, но меры предосторожности оставлял, то есть дрынок – это если вдруг пустится вразнос.
При верховом приручении к поводьям отец тоже знал надежный способ и не один. Если он видел, что лошадь упрямая, нахратая, с дурным норовом, то он сразу на сопатку делал ей ременную закрутку, стягивал верхнюю губу и к стяжке привязывал поводок. Взнуздывал и смело садился верхом. Если она начинала взбрыкивать или падать на передние ноги в своем диком отчаянии сбросить со спины седока, отец дергал за ремешок. И конь трусил мелкими шажками, дрожал всем телом, часто обсикался от боли.
Обычно хватало одного-двух уроков, чтобы любую лошадь, даже самую шальную, сделать ездовой. Меринов приручать к езде было много легче.
Хитрость и отчаянность отца проявлялась и в спорах, их он тоже умел вести ловко, с веселым азартом. Он мог, например, особенно с незнакомыми людьми выхлебать по спору ложкой четвертинку водки, покрошив в тарелку хлеба. И выхлебывал, разу не поморщившись. Проспоривший тут же выкладывал то, что проиграл – хороший кнут, уздечку, сапоги, но чаще всего бутылку или три водки, на сколько спорили.
Кто-то из старших братьев рассказал мне такой эпизод. Происходило это, скорее всего, до войны, я был совсем маленький, не помню, пересказываю со слов брата.
Однажды пришел отец в лавку, торговал в ней Никитка Зайцев, суетливый и болтливый мужичонка. Денег у отца не было, а выпить хотелось. Он снял с ремня складной ножик, потряс его на ладони, предложил Никитке:
– За бутылку отдаю. Идет? По рукам?
Никита взял ножик, раскрыл лезвие, попробовал ногтем заточку – острое лезвие, как бритва. Но кроме лезвия, в ноже имелись открывашка консервов, шило, отверточка, буравчик. Понравился Никитке складешок, он его вертел и так и сяк.
– Ничего ножичек, – крякнул он для важности.
– Договорились?
– Ланно, согласен, – и Никитка выставил на прилавок бутылку «Особой московской», ее звали еще «белоголовкой».
Выпили, закусили бочковым омулем с душком – в те годы его, омуль, развозили с Байкала в деревянных бочках по всей сибирской округе, и он не считался деликатесом. Когда в бутылке оставалось по глотку, отец передернул свои пышные усы, улыбнулся хитро, сказал:
– А спорим, что ножичек завтра сам ко мне вернется?
– Как это он «сам»? – насторожился Никитка. – Что, у него ноги есть?
– А вот так. Он у меня волшебный. Вернется завтра, я принесу и покажу тебе. Спорим?!
— Да что там спорить? А ну спорим! – и Никитка выбросил через прилавок ладонь. – На что спорим?
– Ставь бутылку, – сказал отец спокойно, подавая руку. – Если я проспорю, завтра тебе поставлю и верну ножик.
Никитка со вздохом выставил бутылку.
Распили потихоньку и эту. И отец веселеньким ушел домой. Про ножик хоть и помнил, но к Никитке назавтра не пошел.
Прошло несколько дней. И как-то под вечер отец случайно увидел Никитку спящим под телегой в переулке. Ясно, что с кем-то клюкнул хорошо. Отец пощупал карманы пиджака – ив правом лежал его ножик. Он, конечно, вернул его себе. И не вернуть, он ругал себя, не мог, так как это был подарок старшего сына Георгия, в тридцать восьмом году приезжавшего на побывку из Ленинграда.
Прошло еще некоторое время, может, с неделю. Отец не заходил в лавку, занят был покосом. Когда сгреб сено и поставил зарод, заглянул под вечер. Никита, видимо, забыл о ножике, разговора не заводил.
Но отец ему напомнил:
– Ты забыл, поди, мы поспорили, что он ко мне вернется...
– Ты о чем? А-а... я его давно потерял, – замахал рукой Никитка. – Ездил за товаром в сельпо и выронил где-то. Точно помню, что брал с собой.
– А вот и нет, – поднес пальцы к усам отец и покрутил их, как Сталин. – Он ко мне все-таки вернулся. Я сено косил, некогда было зайти...
– Да что ты мне говоришь? – горячился Никитка. – Я хорошо помню, он у меня был с собой. Я снял пиджак, бросил на телегу – он и выскользнул из кармана в грязь. Дождь как раз прошел сильный.
– А давай спорить, что он у меня? – разжигал отец Никиту.
– Что я с тобой буду спорить, если... а покажи!
– Ставь бутылку, если не веришь.
– Не верю.
– Ставь.
– А возьму и поставлю! – и Никитка хлопнул бутылкой о прилавок. – Покажи.
Отец поднял рубаху – на ремне был прицеплен за костелек ножик.
– Сам вернулся, раз волшебный. «Больше, – говорит, – в свои споры меня не ввязывай».
– Что, он у тебя разговаривает? Ох, и трепаться ты здоров, Борис Митрич!
– Я тебя предупреждал, – назидательно проговорил отец. – Теперь я его никуда не отпущу.
И отец оббил ножиком сургуч, откупорил бутылку, разлил водку по стаканам с молчаливого согласия Никиты.