Осколков Купальская ночь
Максим Леонтьевич Осколков
Максим Осколков
Рассказы
ГНИЛОЕ СЕМЯ
На следующий вечер, едва тетушка управилась с домашними делами, я ей напомнил:
— Сегодня ты обещала рассказать о большевистской чистке.
— Пойдем-ко на улицу, а то в избе-то душновато, — Домна первой направилась к двери.
Устроилась на крылечке, глядя на закатную сторону, полыхавшую багрянцем. Тетушка, прикрыв веками глаза, тяжело вздохнула.
— Растревожил ты меня своими расспросами. Целый день думала о пережитом. Век свой домучиваю, а жизни хорошей так и не видела. Вспоминала я это собранье — голова раскалывается… Как только нас не гробили: друг — на друга, брат — на брата, сын — на отца; сгоняли с земли, лишали крова, гнали по лагерям, сажали в тюрьмы, морили голодом… Мы с Сергеем, мужем моим, только в тридцать шестом году хлеба-то досыта наелись, а потом снова голод, война… После войны-то — не лучше…
Только после пятьдесят третьего года немножко передохнули, а вскоре новые запреты: больше одной коровы не держать, свиноматку — думать не смей, огороды обрезали под порог… Вышла на пенсию: “На тебе, Домна, двадцать рублей…” — “Вот смеху-то!.. Да куда я с этой двадцаткой?!.. А в городе, или, вон, в совхозе — сто, а то и все сто двадцать!.. Разделили нас: одни сортом повыше, а такие, как я, “колхозные лапти” — пониже… Ты думаешь для меня у государства денег не хватило? Нет, достало бы и мне. Но я нужна была, чтобы тех первосортных-то сделать “счастливыми”: вон, мол, у Домны двадцатка, а у меня сотня!.. Понял, в чем хитрость-то? И сто-то рублей разве это деньги? Куда они с ними? Может в Америку на белом пароходе поплывут?.. Вот то-то и оно!.. А нынче-то до чего дожили? Все растащили по своим карманам и я эту двадцатку, которую раньше получала каждый месяц, теперь жду — не дождусь…”
— Что-то раньше я от тебя таких речей не слыхал?
Тетушка пропустила мой вопрос мимо ушей и продолжала свое рассуждение:
— Почему мы так живем, как ты думаешь?
— Живем так, как нам разрешают…
— А я думаю потому, что посеяли гнилое семя и взошли выродки. Вот они-то нас и колошматят почем зря… А на речи такие ты сам навел…
Было собранье зимой, где-то после Рождества. Я в тот год на лесозаготовках простудилась, жар был, кашель душил, вот меня домой и отпустили. Попутными подводами да на своих двоих до Таловки добралась и там у тетоньки Аксиньи поправлялась. В то время как раз и заговорили, что-де большевиков при народе “чистить” будут. Всех интерес разбирает: ждут, как бесплатного концерта…
Собранье проходило в Таловке. Клуба тогда не было, так школу нарядили: плакаты по стенам развесили, стол красной скатертью накрыли… Парты-то? Их убрали, а сиденья несли свои: скамейки, стулья, табуретки, тюрики… Народу набилось — видимо-невидимо!.. Чистили наших — авангардских да сплываевских.
— А таловских?
— В Таловке-то, вроде, не было партейных-то. Нет, был один — Нисковский — бригадир, да и того в тюрьму посадили. Украл че-то, да неловко вышло… Ну, вот, слушай. За столом — комиссия: два мужика и баба. Все в гимнастерках. У главного-то лицо продолговатое, землистое, волосы — ежиком, а другой мужик круглолицый, глаза веселые, улыбочка на губах. Баба стриженая — цигарку изо рта не выпускает…
Нашего председателя, вызвали первого. Он вышел, повернулся к народу, а тот, который сидел посередке — главный-то, и говорит: “Расскажи биографию”. Наш Яков закашлял, захренькал — это он всегда так, когда волновался — волосы свои сальные поправил и начал говорить… Я уж не помню, че он там плел, да помнить не надо: мы его знали, как облупленного. Батеневский он был. Отец их бросил — к другой ушел. Он, пока маленький был, жил при матери, а когда подрос, то от нее отделился — пошел в работники. Поработал сколько-то по найму, а потом его, как батрака, приняли в Солобоевскую коммуну и в партию. Работал там сторожем… Понял, куда его на работу-то потянуло? Про него солобоевские пели: “Яша робит, Яша робит — от работы не бежит, если левый бок устанет, он на правом полежит…”
После армии два года был председателем колхоза “Передовик”. За развал работы его с председателей турнули и направили секретарем партийной ячейки в Малыши, а оттуда — к нам. Уж мы-то все хорошо знали, кто такой Яша Шатров — первый лодырь… Главный-то его спрашивает: “Какие имеешь партийные взыскания?” А он молчит, мнется, видно, неловко перед народом-то оголяться. Женщина, комиссарша-то, на него прикрикнула, тогда он и говорит: “Имею выговор за самовольный выезд из сельсовета, выговор за бесхозяйственность и еще один выговор…” — “За что?” — торопит его главный-то чистильщик. — “За то, что потерял колхозную лошадь в Малышах и не заплатил…” — “А за наших-то лошадей, жеребят да коров когда заплатишь?” — кричит Трофим Кобелев. Тут все загалдели, зашумели, а главный-то карандашом по графину постучал, да и говорит: “Переходим к вопросам…” А тетонька мне шепчет: “Нашего брата не шибко слушают… Нет, при нонешних порядках да при таких руководителях, никогда хорошо жить не будем…” И давай они пытать: че да почему?.. Много ему всяких вопросов задавали.
— А какие — помнишь?
— У них, видать, все про него в бумагах-то было прописано, вот они его по очереди и шпиговали… Сколько семян засыпано да как план посевной будет выполнять, да сколько лошадей, жеребят, коров потеряно, да сколько семей пчел украдено?.. Много всего. Он грубый был, драчливый, вот и про это пытали: “Кому угрожал, кого бил?”
— А он что?
— А он говорит, что-де только лодырей ругал да нерадивых, а бил ворье разное и многих из коммуны выгнал… Вот тут и началось: народ — на дыбы!.. Орут: “Сам ты первый лодырь!.. А выгнал тех, кто тебе перечил, кто правду-матку в бесстыжие твои гляделки говорил…” Главный-то чистильщик кулаком по столу — кричит: “Замолчать!..” Все притихли, а Николай Кобелев встал и говорит: “Он у меня корову отобрал…” — “Как это отобрал?!” — загремел главный комиссар. — Партия добивается, чтобы у каждого крестьянина была своя корова!.. И уставился на Шатрова. — “Его присудили к пятнадцати рублям штрафа и он мне продал корову за тысячу рублей…” — “Врет он все! — кричит Николай. — Штраф дал ни за что, а у меня денег нет… Пришел он с Вьюгиным, корове на рога веревку накинул, да и увел…”
Ну тут опять началось — орут: “Коммуну разворовали, растащили… Пропили да прогуляли общее добро!.. Вот ты-то и есть самый настоящий вор!..” Едва-едва чистильщики-то народ успокоили. Сказали, что-де сейчас дадут слово каждому, кто хочет высказаться, каждому, кто поможет разобраться с коммунистом Шатровым…
Народ-то сначала не поверил, а потом пошло-поехало… Начал Иван Кремлев. Встал, шапку в руках зажал — аж пальцы побелели: “Шатров груб не только с коммунарами, но и с членами правления. Когда мы к нему с какими вопросами обратимся, он нам ниче не скажет или обругает… Первый лентяй… Все дело завалил… Во время посевной, сенокоса, уборки возьмется за работу и сразу бросит — не хочет робить… Развалил всю коммуну… Не надо нам такого председателя!..” Опять все закричали: “Правильно Иван сказал — не надо!.. Убирайте его!.. Вор он, грабитель!.. Мордобоем занимается!..”
Только публику-то успокоили и сразу Агафья Кремнева выскочила: “Взялся он горох молотить да так намолотил, что половина гороха в полову ушла. Мы ему говорили, что неладное делаешь, а он обматерил нас, да и говорит: “Не ваше собачье дело!” Это он нас собаками обозвал! От собаки и слышим!.. На всех гавкает, как цепной пес… Баржу с зерном грузили, ему говорят, что не надо боле-то — не выдержит, а он и ухом не повел. А че вышло? Зерно намочили, а потом мокрое-то куда только ни возили: и в Исетск, и в Ялуторовск, и в Архангельску на голубинку — нигде не берут… Он за это ответил? А то взял у людей моторную лодку и не вернул — заморозил под Ялуторовском… Взял у таловских молотилку — укоцал… Нате вам сломанную!.. Его кто-нибудь за это спросил?.. А его дорогая жена воровка из воровок! Когда робила учетчиком на ферме, там у нее не было ни учета, ни причета. Кому отдала, сколько отдала — ниче не известно, а домой перла и молоко, и сливки. Я сама видела, как она из пекарни три буханки хлеба украла… А уж о детских яслях и говорить нече: прет домой все, че под руку попадет… Вы мне скажите — как же можно у своих товарищей и их голодных семей воровать?! Ни стыда у людей нет, ни совести!..” Народ опять забозлал: “Жулье!.. Воры!.. Гнать их в три шеи!”
Стриженая-то главному чистильщику подсунула колокольчик, он схватил его и давай названивать, кричит: “Прекратите выкрики, а то выгоню с собранья!..” Еле-еле успокоил. Не успел он рта закрыть, а уж Феня Вешкурцева вскочила: “Заморил нас голодом! Вы посмотрите на нас — кожа да кости!.. Мой сын пас коров, хороший пастух был, а прошлой весной умер от истощения прямо в поле… Долго его искали…” Феня заревела… Бабы с мест повскакивали да давай орать: “Выгнать их из коммуны!.. В тюрьму их!.. Присосались как пиявки!..
Главный-то чистильщик поднялся, схватил колокольчик да давай звонить. Все притихли, а он говорит: “Если не прекратите базар, то чистку проведем при закрытых дверях”. Все завинились: смотрят кто куда, только не на чистильщика… Охота ли представление-то пропускать! Кто-то крикнул: “Не будем!..” — “Хорошо, принимаю ваше заявление, кому слово? Только он так-то сказал, как поднялась ваша таловская Парасковья Фомина: “Правильно говорит Феня. Мы пасли колхозных коров, и пастух ихний подошел к нам — больной, голодный. Спрашиваем его: “Разве тебе из еды ничего не выделили?” — “Выделили, да мало — семья голодает…” Мы его накормили… Если ихняя жизнь лучше не станет, то и он запнется за кочку и больше не поднимется”.
После нее поднял руку Иван Пахомов, худенький такой мужичонко, но языкастый: “Отходы, которыми свиней кормят, все разворовали. А тащат их сами сторожа да начальство… Свиньи дохнут, поросят после рождения не приходуют, воруют… Правленческий аппарат получает дутые трудодни… Все правление получало муку больше и лучше работяг… Председатель в уборку не сумел вовремя мобилизовать рабочих — много хлеба было потеряно… Он слаб как руководитель. Сам не робит, а только распоряжается…” Народ опять забузил: “Правильно, первый лодырь в коммуне!.. Гнать их вместе с бабой поганой метлой!..”
Главный-то опять колокольчиком замахал, а народ шумит, не слушает… Соскочила со своего места Антонида Вешкурцева, орет: “Его жена робила в яслях, так ребятишек била и ругала. А когда я ей сказала, что так нельзя, она меня отматерила и нажаловалась Шатрову. Он меня вызвал в контору, накричал на меня и сказал, чтобы я больше ребятишек в ясли не водила. А то, говорит, выброшу из коммуны!..”
В другом конце Трофим Кобелев жаловался: “Меня Шатров с уполномоченным в конторе избивали, а за что?.. Я сторожа Кафтанова поймал с поличным, он украл на свиноферме мешок отрубей… Все они тут одна шайка-лейка!” Кафтанов вскочил да к Трофиму — завязалась драка… Председатель собранья кричит: “Прекратите!” Мужики бросились разнимать… Еле-еле угомонились, притихли…
Тут руку поднял Кеша Кобелев, у него голосок тоненький, как у овцы. Его так и прозвали: Кеша Баран. Он несмело так поднялся и заблеял: “Шатров отобрал у меня шубу-борчатку, вот тут все свидетели… Шуба новая, я на нее, можно сказать, всю жизнь робил… Только сшил, а он отобрал, говорит: “Тебе она не личит…” И куда я только ни жаловался, к кому я только ни ходил, а толку нет… Ходит в моей шубе… Вон она висит в простенке на гвозде… Теперь я ее заберу…” Кеша полез между рядами к простенку, снял шубу с гвоздя, прижал к своей драной фуфайченке да возле стенки пробрался к выходу и был таков!.. Люди-то как заколдованные сидят, все онемели, и Шатров-то даже не шелохнулся. А как дверь-то хлопнула, тут все и пробудились. Че тут началось!.. Один кричит: “Он у меня ружье отобрал!..” Другой: “Верните мне суягную овцу!..” Третий: “Отдай мне, гад, поярковые пимы!..”
Чистильщик-то в колокольчик молотит… Народ орет, требует вернуть отнятое… Главный-то комиссар по столу кулаком колотит, кричит: “Все, закрываю собранье!..” Мало-помалу все успокоились… Тогда он и спрашивает Шатрова, что-де ответишь на выступления коммунаров и колхозников? А Шатров-то и говорит: “Неправда все это, клевета!..” Ну тут и пошло: все со своих мест поднялись, орут, руками машут, шум, гам, хоть уши затыкай. Тут поднялась комиссарша да как закричит: “Хватит, довольно, перерыв!..”
Мужики накурились, бабы накричались да снова по местам… Вызвали к столу Вьюгина. Он как-то сжался, усох, стал меньше ростом, в глаза людям не глядит… Главный-то чистильщик и ему велел рассказать кто он да откуда. Ну, тут уж я ни единого словечка не пропустила… “Родился я в деревне Бархатовой в крестьянской бедняцкой семье. Работал по найму одиннадцать лет… Два года служил в Красной Армии… В 1928 году в Бархатовой организовали товарищество по обработке земли, я подал заявление и меня приняли туда на работу. Одновременно работал членом сельского совета. В 1929 году был председателем коммуны, а в 1930 — работал на лесозаготовках…” Тетонька-то меня в бок локтем подтолкнула: “Поди тоже не топором махал, а обеспечивал…” — “Потом меня перевели секретарем партячейки в Онуфриево. Там меня сняли с работы за пьянку, за необеспеченность в руководстве и послали сюда… Дядя мой, зажиточный крестьянин, выгнан из коммуны лично мной… Старший брат участвовал в банде и был убит…” Тетонька-то опять мне шепчет: “Ишь выворачивается, видно больно охота при партии-то остаться…”
Народ-то уж понял че к чему, бузить не стал, а комиссия начала задавать вопросы. Спрашивают: “Сколько раз ты здесь выпивал?” — “Так в октябре дня два да в ноябре дня три. Ну, а потом с председателем сельсовета — два раза…” Только он так-то ответил, а мужики кричат: “А про нас-то, Иван Петрович, че, забыл?.. Ведь и с нами попил-погулял немало… Нехорошо так-то, товарищ Вьюгин, не по партийному…” И Шатров голос подал: “А как у киргизов-то с тобой гуляли, припомни-ко…” Главный-то комиссар опять за колокольчик… А Вьюгин кричит: “Неправда это!..” Тетонька мне шепчет на ухо: “Вилял, вилял да на вилы попал…”
Поуспокоились маленько, и комиссия дальше допрос повела: “Где сейчас твой дядя?” — “Про дядю не знаю ничего…” — “Этот теперь не только дядю, но и родного отца не пожалеет”, — шепчет тетонька. — “Как обращался Шатров с коммунарами?” — “Грубо обращался…” — “Гляди, как ловко с Ивана на Якова разговор-то перевели”, — удивилась тетонька. — “Как реагировал на отправку Шатровым непросушенного хлеба?” — “Я говорил ему, что хлеб отправлять не надо, но он не послушал — напрасно хлеб свозили в Ялуторовск, там не приняли”. — “Якова топят, а Ивана на берег тащат”, — удивилась тетонька. Но вышло по-другому. Главный-то после ответа Вьюгина строго так на него посмотрел и давай его чихвостить: че-де, партия зачем тебя поставила в коммуну — пьянствовать? Нет, она тебя направила на передовой край борьбы с бесхозяйственностью, головотяпством, чтобы ты проводил ее линию, сообщал в райком, если че случится, или будет какой беспорядок. А ты потворствовал председателю, пошел де у него на поводу. Долго он его так-то чистил. Потом за него взялась комиссарша. Самокрутку махорочную из рта вытащила, меж пальцев зажала и давай пытать: “Какие ты принял меры, когда Шатров отобрал у коммунара шубу?” — “Послал в контрольную комиссию докладную. Приезжал представитель, погулял с председателем и уехал”. Шатрова-то на скамейке как будто кто подбросил: “Вот гад, да ты же с нами за одним столом сидел и напился до зеленой сопли!..” — “Это все вранье, Шатров хочет меня опорочить…” — “Этот выкрутится… По волчьим законам живут — раненого сжирают… Зачтут ему эти укусы, — шепчет мне на ухо тетонька, — вот помяни мое слово, чистым из этой бани выйдет Ванька”.
— “Так и ты, товарищ Вьюгин, не лучше Шатрова, — еще с осени взял у меня тулуп и до сих пор не отдаешь”, — крикнул Матвей Сысоев. — “Сегодня же принесу, он мне без надобности…” А народ зубы скалит: “Зачем тебе, Матвей, тулуп, скоро весна?.. Твой-то зипун еловый, да к сердцу здоровый!.. А товарищ секретарь ножки в сапожках отморозит!..”
Главный чистильщик — за колокольчик, а комиссарша за дело: “Расскажи, на какие деньги пьянствовал у киргизов?” — “Я не пьянствовал…” Народ загудел, пошли выкрики: “Врет он!.. Вместе с Шатровым гулеванили!.. Наших коров, лошадей, да жеребят пропивали!..” Худощавый-то чистильщик поднялся, колокольчиком затряс, закричал: “Прошу соблюдать порядок!..” А стриженая-то опять за свое: “Почему опять приняли в коммуну Нисковских, тогда как на собрании их исключили?” Ваня поежился, лопатками задвигал, забубнил: “Сам Нисковских приговорен к году принудительных работ, и его исключили из партии, а на правлении мы решили семью его оставить в коммуне…” И тут поднялась буча: “Одна компания!.. Ворон ворону глаз не выклюет!.. Вместе пили — гуляли!.. Гнать его с секретарей!..” Еле-еле главный-то комиссар собранье успокоил, а потом заявил, что де под вопросами комиссии подводит черту и предоставляет слово желающим…
— Ну, а третий-то член комиссии так все собранье и промолчал?
— Не, и он вопросы задавал, да хитрые какие-то, мне и не вспомнить.
— Может про программу, устав, про троцкизм, про правый уклон?
— Вот-вот че-то такое… Ни на один вопрос никто так и не ответил… А когда им про все это узнать-то — сам видишь: воровали, пили, гуляли, да блядовали… Но, вот, слушай дале-то как было. Слово взял Гладков — комсомольский секретарь и давай его нахваливать, что-де он с крестьянами никогда не грубил, а всегда им все разъяснял и, что-де мне помогал в работе. Лодырей-де из коммуны гнал… Этот Гладков-то приезжий был. Он и Шатрова-то на чистке защищал. А как не защищать-то? Тот премировал его теленком да двадцатью рублями…
Потом поднялся Петруха Вешкурцев, молодой парень, наверно, ровесник мой и тоже давай нахваливать Вьюгина: он-де такой да такой!.. Хорошо нами руководил… А тетонька мне шепчет: “Учил как водку пить надо да девок хабарить, вот и старается Петруха…”
Народ запошумливал на такие речи… Комиссар за колокольчик… Поднялась Нюра Нисковских и говорит: “Вьюгин ко мне приставал, хотел изнасиловать… Когда я пошла жать, а он стоит в кустах и машет мне рукой, подойди-де. Я подошла, он схватил меня за руку и повалил на землю. Я не растерялась, — пнула его ногой в промежность и убежала…”
— Это из тех Нисковских, которых он в коммуну восстановил?
— Нет, это другая семья была… Но, вот, слушай дале-то… Тут все его подружки бросились на защиту. Первой выскочила Буракова: “Он с нами в бригаде робил хорошо… Он меня грамоте обучил… Мы с ним тоже хорошо робили…” Как она эдак-то сказала, тут все так и грохнули… Хохот, крик: “Кровать-то не проломили ли? Че кровать! Ты видел у нее печная труба с крыши свалилась?!.. Вот работники так работники!..” Настасья растерялась, стоит, головой вертит… Комиссарша сидит хмурая, дымит махоркой, круглолицый хохочет — вот-вот зайдется, главный чистильщик улыбается, а мы все чуть с лавок не падаем…
Потом главный-то спохватился, взял в руки колокольчик и давай наяривать… Когда все успокоились, Настасья-то и говорит: “Он все нормы выработки выполнял…” Тут все собранье так и покатилось… Лампы под потолком висели, так они раскачиваться стали, и одна погасла… Тетонька-то Аксинья до того досмеялась, что у нее слезы потекли…
Главный-то чистильщик опять колокольчиком зазвенел да давай кричать, что здесь-де не театр, а собранье… Не мешайте-де… Мало-помалу все успокоились. Слово дали учительнице Параше Гармоновой. Она тут же принялась “отмывать” своего ухажера: “Это все неправда! Вьюгин работает хорошо, политически грамотен. Часто бывает в школе. Благодаря ему в школе всегда есть дрова. Он хорошо относится к школе…” И тут из задних рядов кто-то крикнул: “А к тебе, Параша, ишо лучше!” Она лицом-то вспыхнула: “Да, товарищ Вьюгин ко мне относится хорошо, ничего такого себе не позволяет… А что говорит Нисковских, то это неверно. Почему она до сих пор молчала?” А бабы ей — во весь голос: “Попробуй-ко скажи! Быстро в лодыри запишут да из коммуны вытурят!.. Тебе-то хорошо говорить, — ты паек получаешь да деньги от государства, а у нас “зубы на полке!..” Че ей паек, ее Вьюгин кормит!..” Главный-то чистильщик опять за колокольчик…
Потом слово дали Петру Кремлеву. У него нюх был: люди собрались выпить, а он уж тут! Видно и перед собраньем у кого-то причастился. Он встал, кудри свои разворошил, да и говорит: “Ивана Петровича знаю как хорошего собутыльника…” Ну тут уж все прямо пали… Я ухохоталась до иканья, а тетонька только успевала слезы руками вытирать… Тут уж стриженая комиссарша не вытерпела, схватила колокольчик да давай названивать, кричит: “Прекратите безобразие!..” А Петя-то шапку помял, головой покрутил да комиссарше-то и говорит: “Извиняйте, я не то сказал, я ошибся… Я знаю Ивана Петровича как хорошего работника. Он все время на работе. Если надо, то он и две смены отработает, а может и три. Ели бы ишо одного такого, то работа пошла бы веселее…”
Не успел он закончить, как соскочил с места “Кондраша с балалайкой” — придурошный. У него че-то с головой было… Говорят, что он был сыном богатого купца из Тюмени… Он, в ту пору, в Таловке “концерты ставил”: по вечеркам ходил, играл на балалайке, частушки пел, девок веселил… Так вот, он поднялся да с важным видом и говорит: “Петя-то Кремлев шибко хорошо рассудил: ежели бы ишо одного Ивана Петровича, то у вас стельных-то девок было бы не девятнадцать, а тридцать две…” И опять все со смеху покатились, кричат: “Кондраша, ты ошибся на шесть девок!..” А он голос-то поднял, да и говорит: “Нет, не ошибся, тому другому-то Ивану Петровичу в этом деле за вашим-то не угнаться…” Ну, тут все так и оплыли!.. Нет, мне не рассказать че в школе-то творилось… Народ ровно обезумел: все бьются, как в припадке, кулаками друг друга колотят… Главный-то из комиссии рот раскрыл да закрыть-то забыл… Стриженая комиссарша руками голову обхватила, глаза не поднимает, а третий-то, который всех больше каверзных вопросов задавал, не хуже нас, грешных, сидит колотится… Вьюгин че-то шепнул главному-то чистильщику, тот рот закрыл да как закричит: “Тебя кто подучил?..” Все притихли. А дурачок-то и говорит: “Никто, Кондраша сам умный…”
Поднял руку Тимофей Куликов, рассудительный такой мужик. Ему дали слово: “Че тут баять Вьюгин — человек двуличный. Многих покрывал, поощрял пьянство… И че греха таить: больно уж он охочий до женского полу. Живет по присловью: “Греби кривую и горбатую, а бог увидит, хорошую даст…” Тут все опять так и грохнули… Он, Вьюгин-то по пьяному делу, как-то осенью, Маню Кривую в грязи выкатал… В годах уж была… Народ ржет, а комиссии-то невдомек над чем смеются… Стриженая колокольчик взяла, побренчала им, а главный-то чистильщик поднялся и слово какое-то сказал, забыла… А, вот, правильно!.. Говорит: “Прения закончены…”
Че комиссия решила? Шатрова из партии вычистили, а Вьюгина оставили. Права оказалась тетонька-то Аксинья. Только быстро его убрали, перевели на другое место… Других-то?.. Дай вспомнить. Хабаров Макар, он при лошадях робил, ударник, его признали проверенным… Пахомов Антон, ране-то робил полеводом, а потом сам ушел с этой работы в рядовые. Его тоже признали проверенным. Боле-то не помню…
— А Кафтанов?
— Вот, верно, и Трофим Кафтанов… Этот был пастуховский, тоже из бедноты. У него был брат Василий, так он позже робил агрономом в МТС… Я его знала, он часто у нас в Денисово бывал… Так вот, этот Трофим-то был постарше и Шатрова, и Вьюгина. Ему уж, поди, лет за сорок было… До этого тоже в начальниках ходил. Был до Вьюгина секретарем ячейки. Сняли его за слабое руководство, а другой должности не дали. Он и давай бегать с одного места на другое. И где он только не побывал, и где он только не поробил!.. Куда ни придет, а везде пошевеливаться надо, ленивых-то не шибко любят. Он потолкется, поперебирается, дело испакостит, его турнут, а он, раз партейный, в другое место подастся… Потом вернулся в “Авангард” и его друзья-приятели сторожем-то и устроили. Вот тут уж они поколбасили!.. Вычистили его…
Сплываевских-то? У них там председателем сельсовета был Гармонов, а секретарем ячейки — Малахов. А вот не помню: вычистили их или оставили. Может и вычистили — оба пьяницы беспросветные были. А вот Сергея Вешкурцева, он позже у вас в Таловке председателем колхоза был, из кандидатов перевели в сочувствующие. Почему? Да, говорят, на собранья не ходил. У них ведь тогда чуть не каждый вечер сборища были…
Почему таких-то к руководству ставили, говоришь? Так ведь они из бедноты, активисты, кулачили богатых, вот их и пристраивали. Не поставят же зажиточного: вдруг он советскую власть перевернет. Надежных ставили: лоботрясов, жулье всякое, ворье…
У вас в Таловке первым-то председателем Епифан Кобелев был? А ты знаешь, что он конокрад: лошадей воровал, овец… Свиней-то? Нет, не слышала, чтобы Епиша-то свиней воровал… Не раз его мужики смертным боем били — выжил… А потом, когда власть-то в руки заполучил, вот тут он им все и припомнил”.. Многих раскулачил… Вот такие Епиши и руководили. Потом-то спохватились, да уж поздно было: гнилое-то семя проросло… Я-то как? Отлежалась, да снова на лесоповал. А там мороз, работа до седьмого пота, стылые бараки, голод… Хорошего мало… Слышал поди, и Домна, охнув, неожиданно пропела:
Ох, горе мне, горе мне —
Горемычной сироте:
У меня хомут на шее
И бурчалка в животе!
Там сошлась я с Сергеем Овечкиным, он наш денисовский был, и в “Авангард” больше не вернулась… Че-то прохладно стало, пошли-ко спать. Выспимся, так до нас дойдет.
Максим Леонтьевич Осколков
Максим Осколков
Рассказы
ГНИЛОЕ СЕМЯ
На следующий вечер, едва тетушка управилась с домашними делами, я ей напомнил:
— Сегодня ты обещала рассказать о большевистской чистке.
— Пойдем-ко на улицу, а то в избе-то душновато, — Домна первой направилась к двери.
Устроилась на крылечке, глядя на закатную сторону, полыхавшую багрянцем. Тетушка, прикрыв веками глаза, тяжело вздохнула.
— Растревожил ты меня своими расспросами. Целый день думала о пережитом. Век свой домучиваю, а жизни хорошей так и не видела. Вспоминала я это собранье — голова раскалывается… Как только нас не гробили: друг — на друга, брат — на брата, сын — на отца; сгоняли с земли, лишали крова, гнали по лагерям, сажали в тюрьмы, морили голодом… Мы с Сергеем, мужем моим, только в тридцать шестом году хлеба-то досыта наелись, а потом снова голод, война… После войны-то — не лучше…
Только после пятьдесят третьего года немножко передохнули, а вскоре новые запреты: больше одной коровы не держать, свиноматку — думать не смей, огороды обрезали под порог… Вышла на пенсию: “На тебе, Домна, двадцать рублей…” — “Вот смеху-то!.. Да куда я с этой двадцаткой?!.. А в городе, или, вон, в совхозе — сто, а то и все сто двадцать!.. Разделили нас: одни сортом повыше, а такие, как я, “колхозные лапти” — пониже… Ты думаешь для меня у государства денег не хватило? Нет, достало бы и мне. Но я нужна была, чтобы тех первосортных-то сделать “счастливыми”: вон, мол, у Домны двадцатка, а у меня сотня!.. Понял, в чем хитрость-то? И сто-то рублей разве это деньги? Куда они с ними? Может в Америку на белом пароходе поплывут?.. Вот то-то и оно!.. А нынче-то до чего дожили? Все растащили по своим карманам и я эту двадцатку, которую раньше получала каждый месяц, теперь жду — не дождусь…”
— Что-то раньше я от тебя таких речей не слыхал?
Тетушка пропустила мой вопрос мимо ушей и продолжала свое рассуждение:
— Почему мы так живем, как ты думаешь?
— Живем так, как нам разрешают…
— А я думаю потому, что посеяли гнилое семя и взошли выродки. Вот они-то нас и колошматят почем зря… А на речи такие ты сам навел…
Было собранье зимой, где-то после Рождества. Я в тот год на лесозаготовках простудилась, жар был, кашель душил, вот меня домой и отпустили. Попутными подводами да на своих двоих до Таловки добралась и там у тетоньки Аксиньи поправлялась. В то время как раз и заговорили, что-де большевиков при народе “чистить” будут. Всех интерес разбирает: ждут, как бесплатного концерта…
Собранье проходило в Таловке. Клуба тогда не было, так школу нарядили: плакаты по стенам развесили, стол красной скатертью накрыли… Парты-то? Их убрали, а сиденья несли свои: скамейки, стулья, табуретки, тюрики… Народу набилось — видимо-невидимо!.. Чистили наших — авангардских да сплываевских.
— А таловских?
— В Таловке-то, вроде, не было партейных-то. Нет, был один — Нисковский — бригадир, да и того в тюрьму посадили. Украл че-то, да неловко вышло… Ну, вот, слушай. За столом — комиссия: два мужика и баба. Все в гимнастерках. У главного-то лицо продолговатое, землистое, волосы — ежиком, а другой мужик круглолицый, глаза веселые, улыбочка на губах. Баба стриженая — цигарку изо рта не выпускает…
Нашего председателя, вызвали первого. Он вышел, повернулся к народу, а тот, который сидел посередке — главный-то, и говорит: “Расскажи биографию”. Наш Яков закашлял, захренькал — это он всегда так, когда волновался — волосы свои сальные поправил и начал говорить… Я уж не помню, че он там плел, да помнить не надо: мы его знали, как облупленного. Батеневский он был. Отец их бросил — к другой ушел. Он, пока маленький был, жил при матери, а когда подрос, то от нее отделился — пошел в работники. Поработал сколько-то по найму, а потом его, как батрака, приняли в Солобоевскую коммуну и в партию. Работал там сторожем… Понял, куда его на работу-то потянуло? Про него солобоевские пели: “Яша робит, Яша робит — от работы не бежит, если левый бок устанет, он на правом полежит…”
После армии два года был председателем колхоза “Передовик”. За развал работы его с председателей турнули и направили секретарем партийной ячейки в Малыши, а оттуда — к нам. Уж мы-то все хорошо знали, кто такой Яша Шатров — первый лодырь… Главный-то его спрашивает: “Какие имеешь партийные взыскания?” А он молчит, мнется, видно, неловко перед народом-то оголяться. Женщина, комиссарша-то, на него прикрикнула, тогда он и говорит: “Имею выговор за самовольный выезд из сельсовета, выговор за бесхозяйственность и еще один выговор…” — “За что?” — торопит его главный-то чистильщик. — “За то, что потерял колхозную лошадь в Малышах и не заплатил…” — “А за наших-то лошадей, жеребят да коров когда заплатишь?” — кричит Трофим Кобелев. Тут все загалдели, зашумели, а главный-то карандашом по графину постучал, да и говорит: “Переходим к вопросам…” А тетонька мне шепчет: “Нашего брата не шибко слушают… Нет, при нонешних порядках да при таких руководителях, никогда хорошо жить не будем…” И давай они пытать: че да почему?.. Много ему всяких вопросов задавали.
— А какие — помнишь?
— У них, видать, все про него в бумагах-то было прописано, вот они его по очереди и шпиговали… Сколько семян засыпано да как план посевной будет выполнять, да сколько лошадей, жеребят, коров потеряно, да сколько семей пчел украдено?.. Много всего. Он грубый был, драчливый, вот и про это пытали: “Кому угрожал, кого бил?”
— А он что?
— А он говорит, что-де только лодырей ругал да нерадивых, а бил ворье разное и многих из коммуны выгнал… Вот тут и началось: народ — на дыбы!.. Орут: “Сам ты первый лодырь!.. А выгнал тех, кто тебе перечил, кто правду-матку в бесстыжие твои гляделки говорил…” Главный-то чистильщик кулаком по столу — кричит: “Замолчать!..” Все притихли, а Николай Кобелев встал и говорит: “Он у меня корову отобрал…” — “Как это отобрал?!” — загремел главный комиссар. — Партия добивается, чтобы у каждого крестьянина была своя корова!.. И уставился на Шатрова. — “Его присудили к пятнадцати рублям штрафа и он мне продал корову за тысячу рублей…” — “Врет он все! — кричит Николай. — Штраф дал ни за что, а у меня денег нет… Пришел он с Вьюгиным, корове на рога веревку накинул, да и увел…”
Ну тут опять началось — орут: “Коммуну разворовали, растащили… Пропили да прогуляли общее добро!.. Вот ты-то и есть самый настоящий вор!..” Едва-едва чистильщики-то народ успокоили. Сказали, что-де сейчас дадут слово каждому, кто хочет высказаться, каждому, кто поможет разобраться с коммунистом Шатровым…
Народ-то сначала не поверил, а потом пошло-поехало… Начал Иван Кремлев. Встал, шапку в руках зажал — аж пальцы побелели: “Шатров груб не только с коммунарами, но и с членами правления. Когда мы к нему с какими вопросами обратимся, он нам ниче не скажет или обругает… Первый лентяй… Все дело завалил… Во время посевной, сенокоса, уборки возьмется за работу и сразу бросит — не хочет робить… Развалил всю коммуну… Не надо нам такого председателя!..” Опять все закричали: “Правильно Иван сказал — не надо!.. Убирайте его!.. Вор он, грабитель!.. Мордобоем занимается!..”
Только публику-то успокоили и сразу Агафья Кремнева выскочила: “Взялся он горох молотить да так намолотил, что половина гороха в полову ушла. Мы ему говорили, что неладное делаешь, а он обматерил нас, да и говорит: “Не ваше собачье дело!” Это он нас собаками обозвал! От собаки и слышим!.. На всех гавкает, как цепной пес… Баржу с зерном грузили, ему говорят, что не надо боле-то — не выдержит, а он и ухом не повел. А че вышло? Зерно намочили, а потом мокрое-то куда только ни возили: и в Исетск, и в Ялуторовск, и в Архангельску на голубинку — нигде не берут… Он за это ответил? А то взял у людей моторную лодку и не вернул — заморозил под Ялуторовском… Взял у таловских молотилку — укоцал… Нате вам сломанную!.. Его кто-нибудь за это спросил?.. А его дорогая жена воровка из воровок! Когда робила учетчиком на ферме, там у нее не было ни учета, ни причета. Кому отдала, сколько отдала — ниче не известно, а домой перла и молоко, и сливки. Я сама видела, как она из пекарни три буханки хлеба украла… А уж о детских яслях и говорить нече: прет домой все, че под руку попадет… Вы мне скажите — как же можно у своих товарищей и их голодных семей воровать?! Ни стыда у людей нет, ни совести!..” Народ опять забозлал: “Жулье!.. Воры!.. Гнать их в три шеи!”
Стриженая-то главному чистильщику подсунула колокольчик, он схватил его и давай названивать, кричит: “Прекратите выкрики, а то выгоню с собранья!..” Еле-еле успокоил. Не успел он рта закрыть, а уж Феня Вешкурцева вскочила: “Заморил нас голодом! Вы посмотрите на нас — кожа да кости!.. Мой сын пас коров, хороший пастух был, а прошлой весной умер от истощения прямо в поле… Долго его искали…” Феня заревела… Бабы с мест повскакивали да давай орать: “Выгнать их из коммуны!.. В тюрьму их!.. Присосались как пиявки!..
Главный-то чистильщик поднялся, схватил колокольчик да давай звонить. Все притихли, а он говорит: “Если не прекратите базар, то чистку проведем при закрытых дверях”. Все завинились: смотрят кто куда, только не на чистильщика… Охота ли представление-то пропускать! Кто-то крикнул: “Не будем!..” — “Хорошо, принимаю ваше заявление, кому слово? Только он так-то сказал, как поднялась ваша таловская Парасковья Фомина: “Правильно говорит Феня. Мы пасли колхозных коров, и пастух ихний подошел к нам — больной, голодный. Спрашиваем его: “Разве тебе из еды ничего не выделили?” — “Выделили, да мало — семья голодает…” Мы его накормили… Если ихняя жизнь лучше не станет, то и он запнется за кочку и больше не поднимется”.
После нее поднял руку Иван Пахомов, худенький такой мужичонко, но языкастый: “Отходы, которыми свиней кормят, все разворовали. А тащат их сами сторожа да начальство… Свиньи дохнут, поросят после рождения не приходуют, воруют… Правленческий аппарат получает дутые трудодни… Все правление получало муку больше и лучше работяг… Председатель в уборку не сумел вовремя мобилизовать рабочих — много хлеба было потеряно… Он слаб как руководитель. Сам не робит, а только распоряжается…” Народ опять забузил: “Правильно, первый лодырь в коммуне!.. Гнать их вместе с бабой поганой метлой!..”
Главный-то опять колокольчиком замахал, а народ шумит, не слушает… Соскочила со своего места Антонида Вешкурцева, орет: “Его жена робила в яслях, так ребятишек била и ругала. А когда я ей сказала, что так нельзя, она меня отматерила и нажаловалась Шатрову. Он меня вызвал в контору, накричал на меня и сказал, чтобы я больше ребятишек в ясли не водила. А то, говорит, выброшу из коммуны!..”
В другом конце Трофим Кобелев жаловался: “Меня Шатров с уполномоченным в конторе избивали, а за что?.. Я сторожа Кафтанова поймал с поличным, он украл на свиноферме мешок отрубей… Все они тут одна шайка-лейка!” Кафтанов вскочил да к Трофиму — завязалась драка… Председатель собранья кричит: “Прекратите!” Мужики бросились разнимать… Еле-еле угомонились, притихли…
Тут руку поднял Кеша Кобелев, у него голосок тоненький, как у овцы. Его так и прозвали: Кеша Баран. Он несмело так поднялся и заблеял: “Шатров отобрал у меня шубу-борчатку, вот тут все свидетели… Шуба новая, я на нее, можно сказать, всю жизнь робил… Только сшил, а он отобрал, говорит: “Тебе она не личит…” И куда я только ни жаловался, к кому я только ни ходил, а толку нет… Ходит в моей шубе… Вон она висит в простенке на гвозде… Теперь я ее заберу…” Кеша полез между рядами к простенку, снял шубу с гвоздя, прижал к своей драной фуфайченке да возле стенки пробрался к выходу и был таков!.. Люди-то как заколдованные сидят, все онемели, и Шатров-то даже не шелохнулся. А как дверь-то хлопнула, тут все и пробудились. Че тут началось!.. Один кричит: “Он у меня ружье отобрал!..” Другой: “Верните мне суягную овцу!..” Третий: “Отдай мне, гад, поярковые пимы!..”
Чистильщик-то в колокольчик молотит… Народ орет, требует вернуть отнятое… Главный-то комиссар по столу кулаком колотит, кричит: “Все, закрываю собранье!..” Мало-помалу все успокоились… Тогда он и спрашивает Шатрова, что-де ответишь на выступления коммунаров и колхозников? А Шатров-то и говорит: “Неправда все это, клевета!..” Ну тут и пошло: все со своих мест поднялись, орут, руками машут, шум, гам, хоть уши затыкай. Тут поднялась комиссарша да как закричит: “Хватит, довольно, перерыв!..”
Мужики накурились, бабы накричались да снова по местам… Вызвали к столу Вьюгина. Он как-то сжался, усох, стал меньше ростом, в глаза людям не глядит… Главный-то чистильщик и ему велел рассказать кто он да откуда. Ну, тут уж я ни единого словечка не пропустила… “Родился я в деревне Бархатовой в крестьянской бедняцкой семье. Работал по найму одиннадцать лет… Два года служил в Красной Армии… В 1928 году в Бархатовой организовали товарищество по обработке земли, я подал заявление и меня приняли туда на работу. Одновременно работал членом сельского совета. В 1929 году был председателем коммуны, а в 1930 — работал на лесозаготовках…” Тетонька-то меня в бок локтем подтолкнула: “Поди тоже не топором махал, а обеспечивал…” — “Потом меня перевели секретарем партячейки в Онуфриево. Там меня сняли с работы за пьянку, за необеспеченность в руководстве и послали сюда… Дядя мой, зажиточный крестьянин, выгнан из коммуны лично мной… Старший брат участвовал в банде и был убит…” Тетонька-то опять мне шепчет: “Ишь выворачивается, видно больно охота при партии-то остаться…”
Народ-то уж понял че к чему, бузить не стал, а комиссия начала задавать вопросы. Спрашивают: “Сколько раз ты здесь выпивал?” — “Так в октябре дня два да в ноябре дня три. Ну, а потом с председателем сельсовета — два раза…” Только он так-то ответил, а мужики кричат: “А про нас-то, Иван Петрович, че, забыл?.. Ведь и с нами попил-погулял немало… Нехорошо так-то, товарищ Вьюгин, не по партийному…” И Шатров голос подал: “А как у киргизов-то с тобой гуляли, припомни-ко…” Главный-то комиссар опять за колокольчик… А Вьюгин кричит: “Неправда это!..” Тетонька мне шепчет на ухо: “Вилял, вилял да на вилы попал…”
Поуспокоились маленько, и комиссия дальше допрос повела: “Где сейчас твой дядя?” — “Про дядю не знаю ничего…” — “Этот теперь не только дядю, но и родного отца не пожалеет”, — шепчет тетонька. — “Как обращался Шатров с коммунарами?” — “Грубо обращался…” — “Гляди, как ловко с Ивана на Якова разговор-то перевели”, — удивилась тетонька. — “Как реагировал на отправку Шатровым непросушенного хлеба?” — “Я говорил ему, что хлеб отправлять не надо, но он не послушал — напрасно хлеб свозили в Ялуторовск, там не приняли”. — “Якова топят, а Ивана на берег тащат”, — удивилась тетонька. Но вышло по-другому. Главный-то после ответа Вьюгина строго так на него посмотрел и давай его чихвостить: че-де, партия зачем тебя поставила в коммуну — пьянствовать? Нет, она тебя направила на передовой край борьбы с бесхозяйственностью, головотяпством, чтобы ты проводил ее линию, сообщал в райком, если че случится, или будет какой беспорядок. А ты потворствовал председателю, пошел де у него на поводу. Долго он его так-то чистил. Потом за него взялась комиссарша. Самокрутку махорочную из рта вытащила, меж пальцев зажала и давай пытать: “Какие ты принял меры, когда Шатров отобрал у коммунара шубу?” — “Послал в контрольную комиссию докладную. Приезжал представитель, погулял с председателем и уехал”. Шатрова-то на скамейке как будто кто подбросил: “Вот гад, да ты же с нами за одним столом сидел и напился до зеленой сопли!..” — “Это все вранье, Шатров хочет меня опорочить…” — “Этот выкрутится… По волчьим законам живут — раненого сжирают… Зачтут ему эти укусы, — шепчет мне на ухо тетонька, — вот помяни мое слово, чистым из этой бани выйдет Ванька”.
— “Так и ты, товарищ Вьюгин, не лучше Шатрова, — еще с осени взял у меня тулуп и до сих пор не отдаешь”, — крикнул Матвей Сысоев. — “Сегодня же принесу, он мне без надобности…” А народ зубы скалит: “Зачем тебе, Матвей, тулуп, скоро весна?.. Твой-то зипун еловый, да к сердцу здоровый!.. А товарищ секретарь ножки в сапожках отморозит!..”
Главный чистильщик — за колокольчик, а комиссарша за дело: “Расскажи, на какие деньги пьянствовал у киргизов?” — “Я не пьянствовал…” Народ загудел, пошли выкрики: “Врет он!.. Вместе с Шатровым гулеванили!.. Наших коров, лошадей, да жеребят пропивали!..” Худощавый-то чистильщик поднялся, колокольчиком затряс, закричал: “Прошу соблюдать порядок!..” А стриженая-то опять за свое: “Почему опять приняли в коммуну Нисковских, тогда как на собрании их исключили?” Ваня поежился, лопатками задвигал, забубнил: “Сам Нисковских приговорен к году принудительных работ, и его исключили из партии, а на правлении мы решили семью его оставить в коммуне…” И тут поднялась буча: “Одна компания!.. Ворон ворону глаз не выклюет!.. Вместе пили — гуляли!.. Гнать его с секретарей!..” Еле-еле главный-то комиссар собранье успокоил, а потом заявил, что де под вопросами комиссии подводит черту и предоставляет слово желающим…
— Ну, а третий-то член комиссии так все собранье и промолчал?
— Не, и он вопросы задавал, да хитрые какие-то, мне и не вспомнить.
— Может про программу, устав, про троцкизм, про правый уклон?
— Вот-вот че-то такое… Ни на один вопрос никто так и не ответил… А когда им про все это узнать-то — сам видишь: воровали, пили, гуляли, да блядовали… Но, вот, слушай дале-то как было. Слово взял Гладков — комсомольский секретарь и давай его нахваливать, что-де он с крестьянами никогда не грубил, а всегда им все разъяснял и, что-де мне помогал в работе. Лодырей-де из коммуны гнал… Этот Гладков-то приезжий был. Он и Шатрова-то на чистке защищал. А как не защищать-то? Тот премировал его теленком да двадцатью рублями…
Потом поднялся Петруха Вешкурцев, молодой парень, наверно, ровесник мой и тоже давай нахваливать Вьюгина: он-де такой да такой!.. Хорошо нами руководил… А тетонька мне шепчет: “Учил как водку пить надо да девок хабарить, вот и старается Петруха…”
Народ запошумливал на такие речи… Комиссар за колокольчик… Поднялась Нюра Нисковских и говорит: “Вьюгин ко мне приставал, хотел изнасиловать… Когда я пошла жать, а он стоит в кустах и машет мне рукой, подойди-де. Я подошла, он схватил меня за руку и повалил на землю. Я не растерялась, — пнула его ногой в промежность и убежала…”
— Это из тех Нисковских, которых он в коммуну восстановил?
— Нет, это другая семья была… Но, вот, слушай дале-то… Тут все его подружки бросились на защиту. Первой выскочила Буракова: “Он с нами в бригаде робил хорошо… Он меня грамоте обучил… Мы с ним тоже хорошо робили…” Как она эдак-то сказала, тут все так и грохнули… Хохот, крик: “Кровать-то не проломили ли? Че кровать! Ты видел у нее печная труба с крыши свалилась?!.. Вот работники так работники!..” Настасья растерялась, стоит, головой вертит… Комиссарша сидит хмурая, дымит махоркой, круглолицый хохочет — вот-вот зайдется, главный чистильщик улыбается, а мы все чуть с лавок не падаем…
Потом главный-то спохватился, взял в руки колокольчик и давай наяривать… Когда все успокоились, Настасья-то и говорит: “Он все нормы выработки выполнял…” Тут все собранье так и покатилось… Лампы под потолком висели, так они раскачиваться стали, и одна погасла… Тетонька-то Аксинья до того досмеялась, что у нее слезы потекли…
Главный-то чистильщик опять колокольчиком зазвенел да давай кричать, что здесь-де не театр, а собранье… Не мешайте-де… Мало-помалу все успокоились. Слово дали учительнице Параше Гармоновой. Она тут же принялась “отмывать” своего ухажера: “Это все неправда! Вьюгин работает хорошо, политически грамотен. Часто бывает в школе. Благодаря ему в школе всегда есть дрова. Он хорошо относится к школе…” И тут из задних рядов кто-то крикнул: “А к тебе, Параша, ишо лучше!” Она лицом-то вспыхнула: “Да, товарищ Вьюгин ко мне относится хорошо, ничего такого себе не позволяет… А что говорит Нисковских, то это неверно. Почему она до сих пор молчала?” А бабы ей — во весь голос: “Попробуй-ко скажи! Быстро в лодыри запишут да из коммуны вытурят!.. Тебе-то хорошо говорить, — ты паек получаешь да деньги от государства, а у нас “зубы на полке!..” Че ей паек, ее Вьюгин кормит!..” Главный-то чистильщик опять за колокольчик…
Потом слово дали Петру Кремлеву. У него нюх был: люди собрались выпить, а он уж тут! Видно и перед собраньем у кого-то причастился. Он встал, кудри свои разворошил, да и говорит: “Ивана Петровича знаю как хорошего собутыльника…” Ну тут уж все прямо пали… Я ухохоталась до иканья, а тетонька только успевала слезы руками вытирать… Тут уж стриженая комиссарша не вытерпела, схватила колокольчик да давай названивать, кричит: “Прекратите безобразие!..” А Петя-то шапку помял, головой покрутил да комиссарше-то и говорит: “Извиняйте, я не то сказал, я ошибся… Я знаю Ивана Петровича как хорошего работника. Он все время на работе. Если надо, то он и две смены отработает, а может и три. Ели бы ишо одного такого, то работа пошла бы веселее…”
Не успел он закончить, как соскочил с места “Кондраша с балалайкой” — придурошный. У него че-то с головой было… Говорят, что он был сыном богатого купца из Тюмени… Он, в ту пору, в Таловке “концерты ставил”: по вечеркам ходил, играл на балалайке, частушки пел, девок веселил… Так вот, он поднялся да с важным видом и говорит: “Петя-то Кремлев шибко хорошо рассудил: ежели бы ишо одного Ивана Петровича, то у вас стельных-то девок было бы не девятнадцать, а тридцать две…” И опять все со смеху покатились, кричат: “Кондраша, ты ошибся на шесть девок!..” А он голос-то поднял, да и говорит: “Нет, не ошибся, тому другому-то Ивану Петровичу в этом деле за вашим-то не угнаться…” Ну, тут все так и оплыли!.. Нет, мне не рассказать че в школе-то творилось… Народ ровно обезумел: все бьются, как в припадке, кулаками друг друга колотят… Главный-то из комиссии рот раскрыл да закрыть-то забыл… Стриженая комиссарша руками голову обхватила, глаза не поднимает, а третий-то, который всех больше каверзных вопросов задавал, не хуже нас, грешных, сидит колотится… Вьюгин че-то шепнул главному-то чистильщику, тот рот закрыл да как закричит: “Тебя кто подучил?..” Все притихли. А дурачок-то и говорит: “Никто, Кондраша сам умный…”
Поднял руку Тимофей Куликов, рассудительный такой мужик. Ему дали слово: “Че тут баять Вьюгин — человек двуличный. Многих покрывал, поощрял пьянство… И че греха таить: больно уж он охочий до женского полу. Живет по присловью: “Греби кривую и горбатую, а бог увидит, хорошую даст…” Тут все опять так и грохнули… Он, Вьюгин-то по пьяному делу, как-то осенью, Маню Кривую в грязи выкатал… В годах уж была… Народ ржет, а комиссии-то невдомек над чем смеются… Стриженая колокольчик взяла, побренчала им, а главный-то чистильщик поднялся и слово какое-то сказал, забыла… А, вот, правильно!.. Говорит: “Прения закончены…”
Че комиссия решила? Шатрова из партии вычистили, а Вьюгина оставили. Права оказалась тетонька-то Аксинья. Только быстро его убрали, перевели на другое место… Других-то?.. Дай вспомнить. Хабаров Макар, он при лошадях робил, ударник, его признали проверенным… Пахомов Антон, ране-то робил полеводом, а потом сам ушел с этой работы в рядовые. Его тоже признали проверенным. Боле-то не помню…
— А Кафтанов?
— Вот, верно, и Трофим Кафтанов… Этот был пастуховский, тоже из бедноты. У него был брат Василий, так он позже робил агрономом в МТС… Я его знала, он часто у нас в Денисово бывал… Так вот, этот Трофим-то был постарше и Шатрова, и Вьюгина. Ему уж, поди, лет за сорок было… До этого тоже в начальниках ходил. Был до Вьюгина секретарем ячейки. Сняли его за слабое руководство, а другой должности не дали. Он и давай бегать с одного места на другое. И где он только не побывал, и где он только не поробил!.. Куда ни придет, а везде пошевеливаться надо, ленивых-то не шибко любят. Он потолкется, поперебирается, дело испакостит, его турнут, а он, раз партейный, в другое место подастся… Потом вернулся в “Авангард” и его друзья-приятели сторожем-то и устроили. Вот тут уж они поколбасили!.. Вычистили его…
Сплываевских-то? У них там председателем сельсовета был Гармонов, а секретарем ячейки — Малахов. А вот не помню: вычистили их или оставили. Может и вычистили — оба пьяницы беспросветные были. А вот Сергея Вешкурцева, он позже у вас в Таловке председателем колхоза был, из кандидатов перевели в сочувствующие. Почему? Да, говорят, на собранья не ходил. У них ведь тогда чуть не каждый вечер сборища были…
Почему таких-то к руководству ставили, говоришь? Так ведь они из бедноты, активисты, кулачили богатых, вот их и пристраивали. Не поставят же зажиточного: вдруг он советскую власть перевернет. Надежных ставили: лоботрясов, жулье всякое, ворье…
У вас в Таловке первым-то председателем Епифан Кобелев был? А ты знаешь, что он конокрад: лошадей воровал, овец… Свиней-то? Нет, не слышала, чтобы Епиша-то свиней воровал… Не раз его мужики смертным боем били — выжил… А потом, когда власть-то в руки заполучил, вот тут он им все и припомнил”.. Многих раскулачил… Вот такие Епиши и руководили. Потом-то спохватились, да уж поздно было: гнилое-то семя проросло… Я-то как? Отлежалась, да снова на лесоповал. А там мороз, работа до седьмого пота, стылые бараки, голод… Хорошего мало… Слышал поди, и Домна, охнув, неожиданно пропела:
Ох, горе мне, горе мне —
Горемычной сироте:
У меня хомут на шее
И бурчалка в животе!
Там сошлась я с Сергеем Овечкиным, он наш денисовский был, и в “Авангард” больше не вернулась… Че-то прохладно стало, пошли-ко спать. Выспимся, так до нас дойдет.