Осколков Купальская ночь
Максим Леонтьевич Осколков
Максим Осколков
Рассказы
“АВАНГАРД” СТОИТ НА ГОРКЕ
— О коммуне-то? Расскажу, че не рассказать-то, — тетушка призадумалась, — вот только начать не знаю как.
— Начни с начала, — посоветовал я.
— И верно, совсем забыла, что плясать-то надо от печки… Я тогда маленькая была, лет десять или около того, понаехали к нам землемеры. Землю всю с саженями исходили, столбиков наставили, закорючек каких-то красками на них намазали и уехали… Вскоре верстах в двух от Денисовой на речушке Перейме стали строить выселок переселенцы из Архангельского.
— Большой?
— Да нет, не большой, дворов пятнадцать, а может и двадцать, не помню… Агитатор, я слышала, рассказывал, что-де они строят новую жизнь. Работают-де вместе и все у них общее: едят за одним столом, что кому купить решают миром… Дивились наши денисовские жители таким порядкам, качали головами, судачили: “Оно, конечно, артельно-то да сообща работать хорошо, но проку не будет… Верно, верно: и в одной семье без скандалов не обходится, а тут вон их сколько!.. Одни будут тянуть к себе, другие — к себе… Нет, добра не будет — передерутся все… А как несправедливость-то обнаружится, так они и работать перестанут… Помните, Матрену-толтопятку сманили в Пастуховскую коммуну в двадцатом году. Все хозяйство туда утартала. Так она рассказывала, что-де начальство обедает за отдельным столом, им и приварок другой. А начнут че из одежи, али там матерьялу какого покупать, то себе они получше да побасче отхватят. Народ-то и охолонул: работать стали кое-как… Да и место выбрали неподходящее — гнилое… Верно, верно: место сырое, гадюшное…”
А им, коммунарам-то, слушать досужие разговоры некогда — работают да песни поют… А наши опять: “Ну вот, попоют маленько, да и выть начнут… Побазлают, поревут, да и домой обратно побегут… Уж это так!..” Оставим их пока — пусть трудятся.
— Деревушку-то как назвали?
— Бессоновкой… У них там мужика бревном до смерти придавило, так вот, деревеньке-то его фамилию и дали… Но, вот, слушай дале-то… В это время другие архангельцы скучковались в товарищество — землю обрабатывать. Как назвали?.. А, вроде, “Крестьянином”. И знаешь где? У вас под Таловкой, верстах в двух…
— Так там, вроде, коммуна “Авангард” была…
— Постой, не перебивай. Лучше скажи: это они почему так-то? Одни — под нашей деревней, а другие — под вашей? Ниче не пойму! Это их послали туда че ли?..
— Нет, это у них менталитет такой…
— Это че за басарага такая?.. Опять ты над старухой подшучиваешь.
— В крови у них это… Охота к новым местам. Слышала, поди, что Скородум, Денисова, Сплывайка, Таловка, Нонина от них, от архангельцев пошли.
— Вон оно как! Выходит и Кирьянова с Куликовой тоже от них?
— В общем-то так. Это уже внучки ихние: Кирьянова из Скородума выделилась, а Куликова, Горбунова, Протасовский выселок, Головинский хутор — из Денисово.
— Вон оно как! А я и не знала и слыхом не слыхивала!.. Видать у них в крови-то зуд таится. Как засвербит да зачешется, они поерзают, поскребутся да в путь-дорогу и соберутся… Ну, как пчелы. Видел как рой на новое место уходит?
— Похоже…
— Ну вот слушай, как дале-то было… Хутор они начали строить: дома свозить, постройки… Место выбрали высокое, приглядистое на берегу вашей речушки.
— Знавал я этот выселок. Еще застал два порядка домов, скотный двор… Мама моя там телятницей работала. За войну он обезлюдел и его присоединили к нашему колхозу “Гигант”.
— Ну, раз знаешь, так че тебе рассказать… Сразу-то не переехали, приглядывались, поди, года три. Потом уж, почти перед самой коллективизацией переселились… А бессоновцы-то робили-робили, пластались-пластались, а все напрасно… Наши-то мужики правильно рассудили… Начался у них мор: одна смерть за другой… И скот чахнет — не климат: туман, сырость. Вот и надумали они присоединиться к “Крестьянину”. А как перебрались — товарищество- то это переделали на коммуну и назвали ее “Авангардом…” Ты не знаешь, че это слово-то обозначает?
— Это передовой отряд, передовик…
— Вон оно как! Значит, и я в этих рядах-то побывала.
— А как ты туда попала?
— Ну вот слушай… Когда из дома-то нас выбросили да сестер-то увезли, пошла я устраиваться на работу в колхоз “Урал”. А председатель-то даже разговаривать не стал — недругом моего отца был… Прихожу в коммуну…
— Разве у вас была коммуна?
— Была, да не долго — на колхоз переделали.
— Называлась как?
— Вроде “Девятое января”, а может и “Десятое…” — не помню… Ну вот, слушай дале-то. Прихожу в коммуну, а мне говорят: “Принимаем только бедняков…”
— И середняков не брали?
— Да как не брали! Брали и богатеев, но это еще до коллективизации, когда все добровольно было, а потом-то, когда с одного стола стали питаться — только бедняков… Я и говорю им: “А я кто — богачка? Вот смотрите: все богатство при мне”, — взяла, да и махнула подолом юбки перед членами-то правления. Они засмеялись, а председатель натопорщился: “Коровенок ваших и лошаденку в коммуну “Авангард” увели — вот туда и чеши…” Обида меня захлестнула, я и говорю: “Вам-то тоже кое-че перепало: амбары, стаи, завозня, дом под контору забрали. Вон и графин-то, из которого пьете — наш…” “Поговори еще, сучка кулацкая, так живо упекем туда, куда Макар телят не гонял”, — выбелился председатель… Ты не поверишь, слезы-то из глаз моих так и брызнули… Захватила я свою бедную головушку да по крутой-то лестнице вниз. Как только шею не сломала.
— Лестница-то своя, обползанная да обхоженная, вот ноги-то и снесли тебя.
— Видно так… Проревелась я и побежала к Капке, подружке своей. Она меня — за руку да потащила к председателю сельского совета… Тот выслушал нас и вручил бумагу, а в ней прописано, что такая-то направляется на работу в коммуну “Авангард”… Вот так и оказалась я в передовиках… Дома не пришлась, а там пригодилась…
— И все прошло без сучка и задоринки?
— Ну как уж тут без заусениц-то: Шатров-то, председатель коммуны тоже начал кочевряжиться. Кулачка-де да то, да се… А в конторе-то сидел секретарь партийной ячейки Вьюгин, интересный такой: голова чубатая, сам чернявый. Нарядный: в зеленой диагоналевой гимнастерке, синих галифе, хромовых сапогах… На меня с улыбкой поглядывает… Слушал он, слушал председателя, да и говорит: “Яков Феоктистович, раньше батраки на них работали, а теперь пусть она на коммунаров повкалывает”, — да хитро так мне подмигивает. — “Только под твою ответственность, Иван Петрович, если что — ты будешь в ответе”. Вьюгин опять мне подмигнул, да и говорит: “Хорошо, товарищ Шатров, согласен”. — “А куда мы ее определим?” — “Жену свою с молоканки переведи заведующей детским садом, на ее место назначь Настасью Бутакову, а Домна, — опять мне подморгнул, — пусть вместо нее коров доит”.
Председатель-то от таких речей будто головой об столб трахнулся: глаза выпучил на секретаря-то и молчит. Потом, видать, маленько отошел, да и говорит: “Так ведь Настасья-то неграмотна…” — “Так и у тебя, Яков Феоктистович, грамотешка-то невелика, а она ликбез заканчивает, писать и считать умеет…” Председателю-то такие речи, видать, не понравились, он на стуле заерзал, бумажки на столе заперебирал: “Да какой ликбез! — заорал. — Кто его проводил?” — “Я ее обучаю, отвечаю за нее…” Поперепирались они так-то маленько, а потом, видать, Шатров-то свою выгоду понял и сдался: “А Нисковскую куда?” — “Переведи на разные работы…” Шатров задумался, лобик свой наморщил и говорит: “Крику не оберешься — причина нужна…” — “Причина будет. Комсомольский секретарь мне докладывал, что она продукты домой таскает — заставлю его написать докладную…”
— А в чем была выгода председателя?
— Не понял разве? Жена-то с яслей притащит больше, чем с молоканки… Ну, как дале-то было, слушай… Вышла я на улицу, а секретарь — за мной: “Жить советую у Бутаковой, у нее же и столоваться будешь. Женщина она одинокая, места у нее хватит… Я с ней поговорю…”
— Так в “Авангарде” питались не за общим столом?
— Всяк по себе… Поэтому, кто был при продуктах, тот горя не знал, а кто подальше, тот голодовал… Ну вот, не знаю, о чем уж там Вьюгин с Настасьей говорил, только встретила она меня неласково. Всю с ног до головы меня осмотрела и ниче не сказала. Только вижу, что сникла как-то вся, посерела… А посмотреть-то было на что! Не хвастаюсь: девкой я была приглядистой, “с любой косточкой”, как бабушка Марфа говаривала. Ты же видишь, что все женщины в нашем роду высокие, узкокостые, фигуристые, вот и я такой была… Настин прием мне не понравился — развернулась, хлопнула дверью и выскочила на улицу. Она за мной, кричит: “Постой, ты куда?! Ишь, какая цаца! Заходи…” Я вернулась… Она, не глядя на меня, говорит: “Лежанка твоя на полатях, суп в печке, все, что дадут на складе из еды, будешь отдавать мне”.
— А Настасья-то какой из себя была?
— Пониже меня ростом, чернявая, круглолицая, грудастая, задница полочкой…
— А лет-то ей сколько было?
— Да, поди, тридцать… Она рано овдовела, мужик-то ее в кулацкое восстание сгинул…
— Так у них с Вьюгиным-то любовь была?
— Любовь, не любовь — не знаю… Слушай дале-то, так поймешь… В первый же вечер прибежал Ваня к Настасье, натащил еды, выпивки. Она нажарила, напарила, на стол все наладила, уселись — и меня зовут. А я не пошла. Решила: хоть че еште, хоть че пейте, а я вам не товарка… Ну тут и началось: как у меня свободная минутка, так он ко мне с разговорами. Че только ни говорил, че только ни сулил: что без ума от меня, и что разоденет меня как куколку, и что председателя уберет, председательшу с работы снимает, а меня поставит заведовать яслями… А у меня один ответ: “Нет…”
— Так он что от тебя хотел-то?
— Че мужику надо от бабы или девки? Вот и он того добивался… Все старался меня застать одну в Настином доме, да я была настороже: как в дом-то зайду и двери на крючок. Он постучится, побрякается, в окошки позаглядывает, да и скроется… На работе меня подстерегать стал. Укараулит меня одну и ну приставать… Я как могла отбивалась, а одинова едва вывернулась да за вилы. Нет, не закричала… Молча вилы наставила и ждала… Запорола бы!..
Он, видно, учуял это и отступил. Только сказал: “Ты еще пожалеешь!..” А я стала приглядываться. Он, субчик-то этот, то одну доярку в ясли завалит, то другую… Одинова, после такого случая, я Маше Токмаковой и говорю: “Маня, пошто ты так? Ты любишь его?” — “Нет, а куда деваться: работы лишат, из коммуны выгонят как тунеядку, а у меня родители больные, сестры маленькие… А я здесь при молоке, хоть как-то помогу”. А я разгорячилась, да и говорю: “Да ты хоть знаешь, что он с Настасьей живет, да и товарок наших стороной не обегает?” — “Знаю, говорит, — он и к учительнице ходит, и к избачихе…” — “Слышала, что таловские про нас частушку сочинили:
“Авангард” стоит на горке,
Низко ходят облака.
Девятнадцать девок стельных —
Обопьемся молока.
— “Слышала…” — “Позор-то какой! Слава-то какая!.. Неужели, Маня, тебе не стыдно?” Она давай реветь, а я обняла ее да вместе с ней стою подвываю — обида захлестнула за свою разнесчастную судьбу. Тут еще одна доярка подскакивает — Шура Кобелева — оторви да брось: “Об чем разговор, подружки? Что за обнимания?” Увидела слезы, все поняла и давай выезживать:
Че я, че я натворила —
Бедная ославилась:
Я на брюки галифе
Дурочка обзарилась…
Маня того тошнее базлат… Коровы жевать перестали — на нас смотрят.
Дура я, дура я,
Дура я проклятая.
У него четыре дуры,
А я дура пятая…
Притихли мы, а Шура пляшет да поет:
Дура я, дура я,
Дура из картошки,
Дура я ему дала —
Протянула ножки…
Напелась, наплясалась да тоже нас обнимать бросилась. Наревелись мы, навсхлипывались, а потом уговорились держаться на виду и если че — орать… Настасья меня с квартиры выгнала. Я какое-то время у тетоньки Аксиньи в Таловке ночевала, а потом Маня родителей своих уговорила, чтобы я у них пожила… Вставали раным-рано… Надо каждую корову накормить, прибрать, подоить… В обед немного опнешься, а там уж и вечерняя управа — снова да ладом… Коровенки едва на ногах стоят… До зеленой-то травы жить да жить, а кормить нечем — все крыши соломенные раскрыли…
— Коров-то много было?
— У меня было девятнадцать… Всего-то? Четыре доярки было — вот и считай… Сначала-то больше ста коров было, а потом все меньше и меньше…
— Коровы-то прабабушкины в твоей группе были?
— Да ково!.. Их уж к тому времени и след простыл… Спрашиваю: “Где Красуля-то с Пеструхой?” Говорят: “Потерялись…” — “Как они могли зимой-то потеряться?” — “А кто его знает: дело темное…” Стала я дальше интересоваться… Оказывается, их прямо со скотного двора увели.
В ту ночь к сторожу Кафтанову зашел председатель Шатров с проверкой — так бабы рассказывали. Угостил его водкой да видать не пожалел… Тот утром-то проснулся, а коров-то и след простыл… Когда милиция-то допросы повела, то ни тот, ни другой о выпивке-то не сказали. Кафтанова-то на этот счет стали пытать, а он говорит: “Ни в одном глазу… А кто и как увел, я про то ниче не знаю”. А че тут знать-то — продал председатель коров киргизу. Тот на Владимирском увале жил за Головинским хутором… В Тюмень на мясо ушли наши коровы… Как не может быть! Истинная правда… Ты об этом поспрашивай-ко Сергея Смольникова, он сейчас в “Коммунаре” живет, так он тебе многое порасскажет. Милиция-то?.. А нынче она много находит? Вот то-то и оно!.. Поискали маленько, да и бросили… Никому ничего не надо было. Только Кафтанова перевели сторожем на свиноферму…
Много так-то за мою бытность было потеряно и коров, и лошадей, и жеребят. Однажды и сам председатель лошадь потерял… Волокли все, что могли. Вот послушай-ко… Раз этого Кафтанова Трофим Кобелев поймал с мешком отрубей, тот их со свинофермы тащил. Говорит ему: “Ты че несешь?” А тот: “Не твое собачье дело!” Трофим-то и разгорячился: “А ну, пойдем в контору, там и посмотрим чье это дело!” — схватил его за руку, да и поволок… Только до контры-то дошли, Кафтанов-то вывернулся да Трофима-то с ног и сшиб, кричит: “Вор, ворюга!” И давай его пинать. Бьет да приговаривает: “Я тебе покажу как воровать! Я тебя упеку в тюрьму!..” А сам его: пин да пин. Трофим-то и сказать ниче не может: язык проглотил. Только глаза таращит.
На крыльцо вышел председатель да кто-то из районного начальства, подняли его, в контору втолкнули и учинили допрос. На все их речи он только одно твердит: “Это не я, это Кафтанов украл, а я его поймал… Это он, ворюга, перевернул все наоборот…” — “Ладно, — говорят, — нам голову морочить. Кафтанов член партии, поэтому он украсть не мог. А на тебя в суд дело передадим. Он видит — дело худо и давай их просить: “Не передавайте, ведь у меня ребятишки маленькие… Не я украл…” А те на него страху нагоняют: “Из коммуны тебя выгоним как лодыря…” Ну это, видать, его задело он и закричал: “Я лодырем-то никогда не был, всю свою жизнь хозяйство справное держал, а вот вы-то и есть самые настоящие лоботрясы: никогда не имели ни скотины, ни другой какой животины, всю жизнь — по людям да по найму… Воровать, пить да гулять — тут вы мастаки!..” А им — это заноза под ноготь… Схватили его, да и давай мурцевать… Сознался он, что отруби-то украл. Они его бить перестали, да и говорят: “Ладно, в суд подавать не будем, а осенью, при окончательном расчете с тебя за это воровство хлеб удержим…” И смех, и грех…
— Это правда, от себя ничего не прибавила?
— Да ты че! Любого спроси из пожилых-то, кто в Таловке да в “Авангарде” в ту пору робил… Про то я рассказываю?
— Очень интересно, продолжай…
— А я все ждала, когда до меня доберутся. Понимала, что дояркой мне не робить, молочка колхозного не пить. И вот час этот настал. Подвела меня Копейка, маленькая худая коровенка. Прихожу утром, а она лежит пластом. Шею вытянула, язык вывалился… Потрогала я ее, а она холодная. Крикнула Маню, она фонарем посветила и говорит: “Не смогла растелится, теленок не так пошел”. Я поглядела и верно: из родового-то места копытца маленькие торчат… Обхватились мы и ну реветь!.. Пришла Настасья, накричала на нас… Меня во всем и обвинили.
— Ты-то при чем?
— Так и я председателю талдычила: “Я не сторож и не фершал…” Да разве им че докажешь! Хотели эту корову на меня “повесить”, да я быстро с ними разобралась. Говорю председателю: “Если сделаете на меня начет, до прокурора дойду!” Платить за корову не заставили, а с работы сняли…
После доярок-то где я только не робила. Где какую дыру надо заткнуть, туда и меня суют. Весной — на посевную: пахать, боронить, сеять… Вот уж где с коровенками-то помучилась. Всех коров — в тягло, хомутов не хватало… После сева-то не успеешь мигнуть, а уж и покос, за ним уборочная страда. В уборку-то че только ни делала: и жала, и снопы вязала, и молотила — это днем, а как стемнеет, всех нас гонят на склад. Вздремнем маленько, а с солнышком — опять в поле… А как снег выпадет, меня на всю долгую зимушку — на лесозаготовки. Вот уж где поголо- довала, вот уже где соплей помотала на кулак-то! За день-то топором намашешься, по снегу наползаешься, а к вечеру и небо с овчинку… Вот уж где повспоминала ненаглядных моих: батюшку и матушку да дедушку с бабушкой… Сколько я там слез пролила знают одни белые снега да зеленые сосны… Ни вечерок, ни гуляний. Пристроимся с девками в бараке у печки-железянки, да и запоем:
Где же молодость моя,
Куда она девалася?
На Урале под сосной
С топором осталася.
Выпеть-то, выплясать-то тоску да горечь до конца не давали. Те, кто постарше, кричат: “Девки, хватит базлать, спать мешаете!” Посидим, поговорим да на нары…
— А Вьюгина-то вспоминала?
— Вспоминала, ни дна бы ему, ни покрышки!.. Таких-то как он много было… На лесозаготовках ко мне один такой вязался… Они ниче не боялись. В одном месте проштрафятся, их в другое переведут. За юбочные дела с них, с партийцев-то не больно спрашивали в то время… Вот послушай-ко. Старшая сестра бабушки Марфы — Анна — вышла замуж в Теренкуль. Там и жила. Слышал про нее? Слышал… Так вот, у нее было три сына и дочь. У старшего-то сына Алексея была дочь Антонида. Девка молодая, статная — наших кровей: узкокостая, белолицая, синеглазая. Одним словом — вся при себе… Так вот, партиец из Исетска Назаров глаз на нее и положил. Положить-то положил, а как подойти к ней не знает: и так, и сяк, а толку нет — девка на него ноль внимания… Он ей тоже приглянулся, для вида фордыбалась… Как-то он ее подкараулил, объяснился с ней, что-де жить без нее не может… Наговорил ей с три короба, а она и поверила…
Немного погодя, когда в доверие-то вошел, стал ее домогаться, а она и говорит: “Только после того как посватаешь да замуж возьмешь…” Он не долго думал, наладил к ней сватов, своих же дружков. И отправил-то их днем, когда матери с отцом не было дома… Высватал, взял ее под ручку, да к себе домой и увел… Выпили, погуляли… Ночь-то с ней потешился, а утром отправил к родителям. Мать-то с отцом ее потеряли, ночь не спали, всех обегали: никто не знает, никто ее не видел… Когда она домой-то заявилась, отец за ремень, спрашивает: “Где была?…” Она ему все, как на духу, и высказала… Они ее к врачу — освидетельствовали, взяли справку да в суд дело и передали… Ну-ко, скажи, чем дело кончилось?
— Женился, или срок дали…
— Как бы не так!.. У судьи-то другая справка оказалась, а в ней прописано, что Антонда-то не девка была… Ту-то первую справку порвали, видать, да новой заменили… Пожурили его да к нам в Денисово секретарем ячейки и направили… Бабушка-то Марфа как прознала про все это, то при встречах все ему вослед плевала… Откуда и знаю…
— А когда это было?
— Да, поди, лет за пять до коллективизации…
— А как он себя в Денисово вел?
— Хрячил… А че ему: напьется, нажрется… Языком-то молоть работа не тяжелая… Ты мне вот че скажи: они почему так смело-то себя вели?
— Я кое-что читал об этом. В двадцатые годы партия организовала дискуссию…
— Что за холера така?
— Спор… Спорили о том: быть или не быть семье при коммунизме? Одни спорщики были за семью, а другие — против семьи и брака. Эти, последние, говорили, что семья человека закрепощает, а в светлом будущем должна быть полная свобода. Они говорили, что женщина не должна принадлежать одному мужчине…
— А ребятишки-то как? Их ведь поить, кормить, надо…
— Государство должно было заботиться об их воспитании… Одно время эта линия стала перебарывать… В некоторых крупных городах в порядке опыта стали строить дома по особому проекту. В них каждому взрослому жителю полагалась своя каморка, где имелось место только для кровати. В этом же доме — ясли, детский сад, школа, библиотека, кино, столовая… Родила, скажем, свободная женщина ребенка и сдала его в ясли, а там пошло-поехало: воспитание по особой программе…
— Я тебе так скажу: тот, кто это все придумал, у него мозга набекрень…
— И все это публиковалось в газетах. Партийцы обязаны были эту проблему обсуждать… Назаров, Вьюгин и другие, которых ты знала, были, видать, сторонниками этого направления… Начальство на их “шалости” смотрело сквозь пальцы. Видимо, считали, что если они победят, то славы-то и им немного перепадет… А ты чуть не стала жертвой эксперимента…
— Ладно тебе смеяться-то над старухой!..
— С Вьюгиным-то что стало? Долго он работал в “Авангарде”?
— Чистка была и после нее он куда-то уехал, а я в ту же зиму, на масленице замуж вышла за Сергея Овечкина, нашего денисовского и больше его не видела и ниче о нем не слыхала…
— Про чистку можешь рассказать?
— Дак неуж! Сидела на собрании, все видела, все слышала — расскажу. Только не седни: поздно уже, грибы-то завтра ждать не будут…
Максим Леонтьевич Осколков
Максим Осколков
Рассказы
“АВАНГАРД” СТОИТ НА ГОРКЕ
— О коммуне-то? Расскажу, че не рассказать-то, — тетушка призадумалась, — вот только начать не знаю как.
— Начни с начала, — посоветовал я.
— И верно, совсем забыла, что плясать-то надо от печки… Я тогда маленькая была, лет десять или около того, понаехали к нам землемеры. Землю всю с саженями исходили, столбиков наставили, закорючек каких-то красками на них намазали и уехали… Вскоре верстах в двух от Денисовой на речушке Перейме стали строить выселок переселенцы из Архангельского.
— Большой?
— Да нет, не большой, дворов пятнадцать, а может и двадцать, не помню… Агитатор, я слышала, рассказывал, что-де они строят новую жизнь. Работают-де вместе и все у них общее: едят за одним столом, что кому купить решают миром… Дивились наши денисовские жители таким порядкам, качали головами, судачили: “Оно, конечно, артельно-то да сообща работать хорошо, но проку не будет… Верно, верно: и в одной семье без скандалов не обходится, а тут вон их сколько!.. Одни будут тянуть к себе, другие — к себе… Нет, добра не будет — передерутся все… А как несправедливость-то обнаружится, так они и работать перестанут… Помните, Матрену-толтопятку сманили в Пастуховскую коммуну в двадцатом году. Все хозяйство туда утартала. Так она рассказывала, что-де начальство обедает за отдельным столом, им и приварок другой. А начнут че из одежи, али там матерьялу какого покупать, то себе они получше да побасче отхватят. Народ-то и охолонул: работать стали кое-как… Да и место выбрали неподходящее — гнилое… Верно, верно: место сырое, гадюшное…”
А им, коммунарам-то, слушать досужие разговоры некогда — работают да песни поют… А наши опять: “Ну вот, попоют маленько, да и выть начнут… Побазлают, поревут, да и домой обратно побегут… Уж это так!..” Оставим их пока — пусть трудятся.
— Деревушку-то как назвали?
— Бессоновкой… У них там мужика бревном до смерти придавило, так вот, деревеньке-то его фамилию и дали… Но, вот, слушай дале-то… В это время другие архангельцы скучковались в товарищество — землю обрабатывать. Как назвали?.. А, вроде, “Крестьянином”. И знаешь где? У вас под Таловкой, верстах в двух…
— Так там, вроде, коммуна “Авангард” была…
— Постой, не перебивай. Лучше скажи: это они почему так-то? Одни — под нашей деревней, а другие — под вашей? Ниче не пойму! Это их послали туда че ли?..
— Нет, это у них менталитет такой…
— Это че за басарага такая?.. Опять ты над старухой подшучиваешь.
— В крови у них это… Охота к новым местам. Слышала, поди, что Скородум, Денисова, Сплывайка, Таловка, Нонина от них, от архангельцев пошли.
— Вон оно как! Выходит и Кирьянова с Куликовой тоже от них?
— В общем-то так. Это уже внучки ихние: Кирьянова из Скородума выделилась, а Куликова, Горбунова, Протасовский выселок, Головинский хутор — из Денисово.
— Вон оно как! А я и не знала и слыхом не слыхивала!.. Видать у них в крови-то зуд таится. Как засвербит да зачешется, они поерзают, поскребутся да в путь-дорогу и соберутся… Ну, как пчелы. Видел как рой на новое место уходит?
— Похоже…
— Ну вот слушай, как дале-то было… Хутор они начали строить: дома свозить, постройки… Место выбрали высокое, приглядистое на берегу вашей речушки.
— Знавал я этот выселок. Еще застал два порядка домов, скотный двор… Мама моя там телятницей работала. За войну он обезлюдел и его присоединили к нашему колхозу “Гигант”.
— Ну, раз знаешь, так че тебе рассказать… Сразу-то не переехали, приглядывались, поди, года три. Потом уж, почти перед самой коллективизацией переселились… А бессоновцы-то робили-робили, пластались-пластались, а все напрасно… Наши-то мужики правильно рассудили… Начался у них мор: одна смерть за другой… И скот чахнет — не климат: туман, сырость. Вот и надумали они присоединиться к “Крестьянину”. А как перебрались — товарищество- то это переделали на коммуну и назвали ее “Авангардом…” Ты не знаешь, че это слово-то обозначает?
— Это передовой отряд, передовик…
— Вон оно как! Значит, и я в этих рядах-то побывала.
— А как ты туда попала?
— Ну вот слушай… Когда из дома-то нас выбросили да сестер-то увезли, пошла я устраиваться на работу в колхоз “Урал”. А председатель-то даже разговаривать не стал — недругом моего отца был… Прихожу в коммуну…
— Разве у вас была коммуна?
— Была, да не долго — на колхоз переделали.
— Называлась как?
— Вроде “Девятое января”, а может и “Десятое…” — не помню… Ну вот, слушай дале-то. Прихожу в коммуну, а мне говорят: “Принимаем только бедняков…”
— И середняков не брали?
— Да как не брали! Брали и богатеев, но это еще до коллективизации, когда все добровольно было, а потом-то, когда с одного стола стали питаться — только бедняков… Я и говорю им: “А я кто — богачка? Вот смотрите: все богатство при мне”, — взяла, да и махнула подолом юбки перед членами-то правления. Они засмеялись, а председатель натопорщился: “Коровенок ваших и лошаденку в коммуну “Авангард” увели — вот туда и чеши…” Обида меня захлестнула, я и говорю: “Вам-то тоже кое-че перепало: амбары, стаи, завозня, дом под контору забрали. Вон и графин-то, из которого пьете — наш…” “Поговори еще, сучка кулацкая, так живо упекем туда, куда Макар телят не гонял”, — выбелился председатель… Ты не поверишь, слезы-то из глаз моих так и брызнули… Захватила я свою бедную головушку да по крутой-то лестнице вниз. Как только шею не сломала.
— Лестница-то своя, обползанная да обхоженная, вот ноги-то и снесли тебя.
— Видно так… Проревелась я и побежала к Капке, подружке своей. Она меня — за руку да потащила к председателю сельского совета… Тот выслушал нас и вручил бумагу, а в ней прописано, что такая-то направляется на работу в коммуну “Авангард”… Вот так и оказалась я в передовиках… Дома не пришлась, а там пригодилась…
— И все прошло без сучка и задоринки?
— Ну как уж тут без заусениц-то: Шатров-то, председатель коммуны тоже начал кочевряжиться. Кулачка-де да то, да се… А в конторе-то сидел секретарь партийной ячейки Вьюгин, интересный такой: голова чубатая, сам чернявый. Нарядный: в зеленой диагоналевой гимнастерке, синих галифе, хромовых сапогах… На меня с улыбкой поглядывает… Слушал он, слушал председателя, да и говорит: “Яков Феоктистович, раньше батраки на них работали, а теперь пусть она на коммунаров повкалывает”, — да хитро так мне подмигивает. — “Только под твою ответственность, Иван Петрович, если что — ты будешь в ответе”. Вьюгин опять мне подмигнул, да и говорит: “Хорошо, товарищ Шатров, согласен”. — “А куда мы ее определим?” — “Жену свою с молоканки переведи заведующей детским садом, на ее место назначь Настасью Бутакову, а Домна, — опять мне подморгнул, — пусть вместо нее коров доит”.
Председатель-то от таких речей будто головой об столб трахнулся: глаза выпучил на секретаря-то и молчит. Потом, видать, маленько отошел, да и говорит: “Так ведь Настасья-то неграмотна…” — “Так и у тебя, Яков Феоктистович, грамотешка-то невелика, а она ликбез заканчивает, писать и считать умеет…” Председателю-то такие речи, видать, не понравились, он на стуле заерзал, бумажки на столе заперебирал: “Да какой ликбез! — заорал. — Кто его проводил?” — “Я ее обучаю, отвечаю за нее…” Поперепирались они так-то маленько, а потом, видать, Шатров-то свою выгоду понял и сдался: “А Нисковскую куда?” — “Переведи на разные работы…” Шатров задумался, лобик свой наморщил и говорит: “Крику не оберешься — причина нужна…” — “Причина будет. Комсомольский секретарь мне докладывал, что она продукты домой таскает — заставлю его написать докладную…”
— А в чем была выгода председателя?
— Не понял разве? Жена-то с яслей притащит больше, чем с молоканки… Ну, как дале-то было, слушай… Вышла я на улицу, а секретарь — за мной: “Жить советую у Бутаковой, у нее же и столоваться будешь. Женщина она одинокая, места у нее хватит… Я с ней поговорю…”
— Так в “Авангарде” питались не за общим столом?
— Всяк по себе… Поэтому, кто был при продуктах, тот горя не знал, а кто подальше, тот голодовал… Ну вот, не знаю, о чем уж там Вьюгин с Настасьей говорил, только встретила она меня неласково. Всю с ног до головы меня осмотрела и ниче не сказала. Только вижу, что сникла как-то вся, посерела… А посмотреть-то было на что! Не хвастаюсь: девкой я была приглядистой, “с любой косточкой”, как бабушка Марфа говаривала. Ты же видишь, что все женщины в нашем роду высокие, узкокостые, фигуристые, вот и я такой была… Настин прием мне не понравился — развернулась, хлопнула дверью и выскочила на улицу. Она за мной, кричит: “Постой, ты куда?! Ишь, какая цаца! Заходи…” Я вернулась… Она, не глядя на меня, говорит: “Лежанка твоя на полатях, суп в печке, все, что дадут на складе из еды, будешь отдавать мне”.
— А Настасья-то какой из себя была?
— Пониже меня ростом, чернявая, круглолицая, грудастая, задница полочкой…
— А лет-то ей сколько было?
— Да, поди, тридцать… Она рано овдовела, мужик-то ее в кулацкое восстание сгинул…
— Так у них с Вьюгиным-то любовь была?
— Любовь, не любовь — не знаю… Слушай дале-то, так поймешь… В первый же вечер прибежал Ваня к Настасье, натащил еды, выпивки. Она нажарила, напарила, на стол все наладила, уселись — и меня зовут. А я не пошла. Решила: хоть че еште, хоть че пейте, а я вам не товарка… Ну тут и началось: как у меня свободная минутка, так он ко мне с разговорами. Че только ни говорил, че только ни сулил: что без ума от меня, и что разоденет меня как куколку, и что председателя уберет, председательшу с работы снимает, а меня поставит заведовать яслями… А у меня один ответ: “Нет…”
— Так он что от тебя хотел-то?
— Че мужику надо от бабы или девки? Вот и он того добивался… Все старался меня застать одну в Настином доме, да я была настороже: как в дом-то зайду и двери на крючок. Он постучится, побрякается, в окошки позаглядывает, да и скроется… На работе меня подстерегать стал. Укараулит меня одну и ну приставать… Я как могла отбивалась, а одинова едва вывернулась да за вилы. Нет, не закричала… Молча вилы наставила и ждала… Запорола бы!..
Он, видно, учуял это и отступил. Только сказал: “Ты еще пожалеешь!..” А я стала приглядываться. Он, субчик-то этот, то одну доярку в ясли завалит, то другую… Одинова, после такого случая, я Маше Токмаковой и говорю: “Маня, пошто ты так? Ты любишь его?” — “Нет, а куда деваться: работы лишат, из коммуны выгонят как тунеядку, а у меня родители больные, сестры маленькие… А я здесь при молоке, хоть как-то помогу”. А я разгорячилась, да и говорю: “Да ты хоть знаешь, что он с Настасьей живет, да и товарок наших стороной не обегает?” — “Знаю, говорит, — он и к учительнице ходит, и к избачихе…” — “Слышала, что таловские про нас частушку сочинили:
“Авангард” стоит на горке,
Низко ходят облака.
Девятнадцать девок стельных —
Обопьемся молока.
— “Слышала…” — “Позор-то какой! Слава-то какая!.. Неужели, Маня, тебе не стыдно?” Она давай реветь, а я обняла ее да вместе с ней стою подвываю — обида захлестнула за свою разнесчастную судьбу. Тут еще одна доярка подскакивает — Шура Кобелева — оторви да брось: “Об чем разговор, подружки? Что за обнимания?” Увидела слезы, все поняла и давай выезживать:
Че я, че я натворила —
Бедная ославилась:
Я на брюки галифе
Дурочка обзарилась…
Маня того тошнее базлат… Коровы жевать перестали — на нас смотрят.
Дура я, дура я,
Дура я проклятая.
У него четыре дуры,
А я дура пятая…
Притихли мы, а Шура пляшет да поет:
Дура я, дура я,
Дура из картошки,
Дура я ему дала —
Протянула ножки…
Напелась, наплясалась да тоже нас обнимать бросилась. Наревелись мы, навсхлипывались, а потом уговорились держаться на виду и если че — орать… Настасья меня с квартиры выгнала. Я какое-то время у тетоньки Аксиньи в Таловке ночевала, а потом Маня родителей своих уговорила, чтобы я у них пожила… Вставали раным-рано… Надо каждую корову накормить, прибрать, подоить… В обед немного опнешься, а там уж и вечерняя управа — снова да ладом… Коровенки едва на ногах стоят… До зеленой-то травы жить да жить, а кормить нечем — все крыши соломенные раскрыли…
— Коров-то много было?
— У меня было девятнадцать… Всего-то? Четыре доярки было — вот и считай… Сначала-то больше ста коров было, а потом все меньше и меньше…
— Коровы-то прабабушкины в твоей группе были?
— Да ково!.. Их уж к тому времени и след простыл… Спрашиваю: “Где Красуля-то с Пеструхой?” Говорят: “Потерялись…” — “Как они могли зимой-то потеряться?” — “А кто его знает: дело темное…” Стала я дальше интересоваться… Оказывается, их прямо со скотного двора увели.
В ту ночь к сторожу Кафтанову зашел председатель Шатров с проверкой — так бабы рассказывали. Угостил его водкой да видать не пожалел… Тот утром-то проснулся, а коров-то и след простыл… Когда милиция-то допросы повела, то ни тот, ни другой о выпивке-то не сказали. Кафтанова-то на этот счет стали пытать, а он говорит: “Ни в одном глазу… А кто и как увел, я про то ниче не знаю”. А че тут знать-то — продал председатель коров киргизу. Тот на Владимирском увале жил за Головинским хутором… В Тюмень на мясо ушли наши коровы… Как не может быть! Истинная правда… Ты об этом поспрашивай-ко Сергея Смольникова, он сейчас в “Коммунаре” живет, так он тебе многое порасскажет. Милиция-то?.. А нынче она много находит? Вот то-то и оно!.. Поискали маленько, да и бросили… Никому ничего не надо было. Только Кафтанова перевели сторожем на свиноферму…
Много так-то за мою бытность было потеряно и коров, и лошадей, и жеребят. Однажды и сам председатель лошадь потерял… Волокли все, что могли. Вот послушай-ко… Раз этого Кафтанова Трофим Кобелев поймал с мешком отрубей, тот их со свинофермы тащил. Говорит ему: “Ты че несешь?” А тот: “Не твое собачье дело!” Трофим-то и разгорячился: “А ну, пойдем в контору, там и посмотрим чье это дело!” — схватил его за руку, да и поволок… Только до контры-то дошли, Кафтанов-то вывернулся да Трофима-то с ног и сшиб, кричит: “Вор, ворюга!” И давай его пинать. Бьет да приговаривает: “Я тебе покажу как воровать! Я тебя упеку в тюрьму!..” А сам его: пин да пин. Трофим-то и сказать ниче не может: язык проглотил. Только глаза таращит.
На крыльцо вышел председатель да кто-то из районного начальства, подняли его, в контору втолкнули и учинили допрос. На все их речи он только одно твердит: “Это не я, это Кафтанов украл, а я его поймал… Это он, ворюга, перевернул все наоборот…” — “Ладно, — говорят, — нам голову морочить. Кафтанов член партии, поэтому он украсть не мог. А на тебя в суд дело передадим. Он видит — дело худо и давай их просить: “Не передавайте, ведь у меня ребятишки маленькие… Не я украл…” А те на него страху нагоняют: “Из коммуны тебя выгоним как лодыря…” Ну это, видать, его задело он и закричал: “Я лодырем-то никогда не был, всю свою жизнь хозяйство справное держал, а вот вы-то и есть самые настоящие лоботрясы: никогда не имели ни скотины, ни другой какой животины, всю жизнь — по людям да по найму… Воровать, пить да гулять — тут вы мастаки!..” А им — это заноза под ноготь… Схватили его, да и давай мурцевать… Сознался он, что отруби-то украл. Они его бить перестали, да и говорят: “Ладно, в суд подавать не будем, а осенью, при окончательном расчете с тебя за это воровство хлеб удержим…” И смех, и грех…
— Это правда, от себя ничего не прибавила?
— Да ты че! Любого спроси из пожилых-то, кто в Таловке да в “Авангарде” в ту пору робил… Про то я рассказываю?
— Очень интересно, продолжай…
— А я все ждала, когда до меня доберутся. Понимала, что дояркой мне не робить, молочка колхозного не пить. И вот час этот настал. Подвела меня Копейка, маленькая худая коровенка. Прихожу утром, а она лежит пластом. Шею вытянула, язык вывалился… Потрогала я ее, а она холодная. Крикнула Маню, она фонарем посветила и говорит: “Не смогла растелится, теленок не так пошел”. Я поглядела и верно: из родового-то места копытца маленькие торчат… Обхватились мы и ну реветь!.. Пришла Настасья, накричала на нас… Меня во всем и обвинили.
— Ты-то при чем?
— Так и я председателю талдычила: “Я не сторож и не фершал…” Да разве им че докажешь! Хотели эту корову на меня “повесить”, да я быстро с ними разобралась. Говорю председателю: “Если сделаете на меня начет, до прокурора дойду!” Платить за корову не заставили, а с работы сняли…
После доярок-то где я только не робила. Где какую дыру надо заткнуть, туда и меня суют. Весной — на посевную: пахать, боронить, сеять… Вот уж где с коровенками-то помучилась. Всех коров — в тягло, хомутов не хватало… После сева-то не успеешь мигнуть, а уж и покос, за ним уборочная страда. В уборку-то че только ни делала: и жала, и снопы вязала, и молотила — это днем, а как стемнеет, всех нас гонят на склад. Вздремнем маленько, а с солнышком — опять в поле… А как снег выпадет, меня на всю долгую зимушку — на лесозаготовки. Вот уж где поголо- довала, вот уже где соплей помотала на кулак-то! За день-то топором намашешься, по снегу наползаешься, а к вечеру и небо с овчинку… Вот уж где повспоминала ненаглядных моих: батюшку и матушку да дедушку с бабушкой… Сколько я там слез пролила знают одни белые снега да зеленые сосны… Ни вечерок, ни гуляний. Пристроимся с девками в бараке у печки-железянки, да и запоем:
Где же молодость моя,
Куда она девалася?
На Урале под сосной
С топором осталася.
Выпеть-то, выплясать-то тоску да горечь до конца не давали. Те, кто постарше, кричат: “Девки, хватит базлать, спать мешаете!” Посидим, поговорим да на нары…
— А Вьюгина-то вспоминала?
— Вспоминала, ни дна бы ему, ни покрышки!.. Таких-то как он много было… На лесозаготовках ко мне один такой вязался… Они ниче не боялись. В одном месте проштрафятся, их в другое переведут. За юбочные дела с них, с партийцев-то не больно спрашивали в то время… Вот послушай-ко. Старшая сестра бабушки Марфы — Анна — вышла замуж в Теренкуль. Там и жила. Слышал про нее? Слышал… Так вот, у нее было три сына и дочь. У старшего-то сына Алексея была дочь Антонида. Девка молодая, статная — наших кровей: узкокостая, белолицая, синеглазая. Одним словом — вся при себе… Так вот, партиец из Исетска Назаров глаз на нее и положил. Положить-то положил, а как подойти к ней не знает: и так, и сяк, а толку нет — девка на него ноль внимания… Он ей тоже приглянулся, для вида фордыбалась… Как-то он ее подкараулил, объяснился с ней, что-де жить без нее не может… Наговорил ей с три короба, а она и поверила…
Немного погодя, когда в доверие-то вошел, стал ее домогаться, а она и говорит: “Только после того как посватаешь да замуж возьмешь…” Он не долго думал, наладил к ней сватов, своих же дружков. И отправил-то их днем, когда матери с отцом не было дома… Высватал, взял ее под ручку, да к себе домой и увел… Выпили, погуляли… Ночь-то с ней потешился, а утром отправил к родителям. Мать-то с отцом ее потеряли, ночь не спали, всех обегали: никто не знает, никто ее не видел… Когда она домой-то заявилась, отец за ремень, спрашивает: “Где была?…” Она ему все, как на духу, и высказала… Они ее к врачу — освидетельствовали, взяли справку да в суд дело и передали… Ну-ко, скажи, чем дело кончилось?
— Женился, или срок дали…
— Как бы не так!.. У судьи-то другая справка оказалась, а в ней прописано, что Антонда-то не девка была… Ту-то первую справку порвали, видать, да новой заменили… Пожурили его да к нам в Денисово секретарем ячейки и направили… Бабушка-то Марфа как прознала про все это, то при встречах все ему вослед плевала… Откуда и знаю…
— А когда это было?
— Да, поди, лет за пять до коллективизации…
— А как он себя в Денисово вел?
— Хрячил… А че ему: напьется, нажрется… Языком-то молоть работа не тяжелая… Ты мне вот че скажи: они почему так смело-то себя вели?
— Я кое-что читал об этом. В двадцатые годы партия организовала дискуссию…
— Что за холера така?
— Спор… Спорили о том: быть или не быть семье при коммунизме? Одни спорщики были за семью, а другие — против семьи и брака. Эти, последние, говорили, что семья человека закрепощает, а в светлом будущем должна быть полная свобода. Они говорили, что женщина не должна принадлежать одному мужчине…
— А ребятишки-то как? Их ведь поить, кормить, надо…
— Государство должно было заботиться об их воспитании… Одно время эта линия стала перебарывать… В некоторых крупных городах в порядке опыта стали строить дома по особому проекту. В них каждому взрослому жителю полагалась своя каморка, где имелось место только для кровати. В этом же доме — ясли, детский сад, школа, библиотека, кино, столовая… Родила, скажем, свободная женщина ребенка и сдала его в ясли, а там пошло-поехало: воспитание по особой программе…
— Я тебе так скажу: тот, кто это все придумал, у него мозга набекрень…
— И все это публиковалось в газетах. Партийцы обязаны были эту проблему обсуждать… Назаров, Вьюгин и другие, которых ты знала, были, видать, сторонниками этого направления… Начальство на их “шалости” смотрело сквозь пальцы. Видимо, считали, что если они победят, то славы-то и им немного перепадет… А ты чуть не стала жертвой эксперимента…
— Ладно тебе смеяться-то над старухой!..
— С Вьюгиным-то что стало? Долго он работал в “Авангарде”?
— Чистка была и после нее он куда-то уехал, а я в ту же зиму, на масленице замуж вышла за Сергея Овечкина, нашего денисовского и больше его не видела и ниче о нем не слыхала…
— Про чистку можешь рассказать?
— Дак неуж! Сидела на собрании, все видела, все слышала — расскажу. Только не седни: поздно уже, грибы-то завтра ждать не будут…