Осколков Купальская ночь
Максим Леонтьевич Осколков
Максим Осколков
Рассказы
ФАРКОВА РОЩА
Фиолетово-синяя мгла накрыла подворье… На приболотной низинке за огородом тревожно, с частыми остановками скрипел коростель. Прямо над моей головой, басовито гудя, тяжелым ночным бомбардировщиком пролетел жук-рогоносец… В огороде зыбкие островки тумана пеленали капустные и морковные грядки… Стало прохладно… С кожистых листьев сирени, разросшейся под кутним окном, звучно срывались редкие капли росы… В закоулках ограды мельтешили, клубились, барахтались неясные тени. В темном дверном провале предбанника кто-то таинственно шуршал бумагой, постукивал и побрякивал…
Тетушка Домна, прибрав грибы, садится на прежнее место и прижимается спиной к теплым, шершавым бревнам избы. Запрокинув голову, вслушивается в привычные и вечные звуки, втягивает в себя тонким хрящеватым носом влажный ночной воздух, пропитанный настоем ромашки, облегченно вздыхает:
— Хорошо-то как!.. Поди и в раю не лучше?..
Уловив ее настроение, я завожу новый разговор.
— Про Фаркова что-нибудь приходилось слышать?
— А ты от кого про него прознал? — взволновалась тетушка.
— Ни от кого. От леса.
— Как это от леса?..
— А так: если есть роща, которую называют Фарковой, значит был и какой-то Фарков. И кого только не спрашивал! Никто ничего не знает, не слышал, не помнит про этого Фаркова. Вот и тебя решил спросить.
— Я слышала кое-че об этом Фаркове, а тебе-то че он на ум пал?
— А помнишь, как я совсем маленьким гостил у вас?
— Как не помнить, помню!..
— И как домой сбежал?..
— Ну, ты тогда шуму наделал! Все обыскали, а тебя нет!.. Потом кто-то из мужиков догадался позвонить в вашу деревню: нет ли тебя дома… Подождали, пока сбегают… “Дома!” — кричат… Ну тогда и успокоились.
— Когда я домой-то понесся — гроза начиналась. Не протопал и половины пути, как дождь пошел. Молнии, гром, ливень!.. Реву благим матом, а сам правлю к опушке леса, к толстенной осине. Бегу, а сил нет, как будто кто в грудь мою уперся. Тужусь, упираюсь, а хода нет — ноги свинцом налились. Я все равно вперед рвусь, как будто меня манит туда. И тут страшная огненная змея полоснула сверху вниз, меня с ног сбило: был да нет! Вижу, как дерево медленно раздвоилось и загорелось…
Тетушка подалась в мою сторону и тронула за плечо.
— Это тебя Христос не пустил под дерево-то… Помню я эту обгорелую осину — долго стояла…
— Позже узнал, что это я в Фаркову рощу хотел забиться…
— Вот, вот, это тебя Господь предостерег… Проклятое место…
— Вот откуда и интерес, — рассмеялся я.
— И ниче тут смешного нет. Фарков-то этот, Макаром его, кажись, звали, большим колдуном был… Около рощи его заимка была. Жил он там зиму и лето. А че не жить? Рядом пашня, пастбище, сенокос… В бога не верил, в церковь не ходил, а дьяволу можно поклоняться и в лесу. Сказывают, так и было: видели люди, как он осинам молился…
— Он здешний был?
— Сказывали, что пришлый. Приехал откуда-то на тройке хороших коней. При деньгах был. Сразу обществу вступные заплатил… Общинники-то и разрешили ему поселиться у этого осинника.
— А женился на местной?
— На тутошней — сирота была.
— И дети были?
— Ну уж это как водится: четверо или пятеро.
— Парни были?
— Нет, все девки… Где ты слышал в наших краях про Фарковых? Вот то-то и оно!..
— А дочери-то колдовством не баловались?
— Ну, об этом я ничего не слышала, врать не стану…
— А сам-то Фарков что за человек был?
— Об чем и разговор!.. Отчаюга был страшный… Как-то, рассказывали, около нашей деревни, у Стлани, год за годом стало появляться привидение. Да в самое ягодное время!.. В лес никто не идет, — боятся. А там — костяника, смородина, клубника, черемуха, боярка, калина. И ягод-то надо бы, а страшно!..
— Что за привидение?
— Обыкновенное: в белой одежде… Так вот, он, Макар-то, однажды ехал, вечером уж, со стороны Кукушек да на него и налетел. Лошадь на дыбы! Он ее оседлал да в кусты и направил, а сам соскочил с телеги да за ним. Догнал, и ну лупцевать! Бил, колотил, а оно вырвалось да в хмелевые заросли шмыгнуло. Ушло… А народ приметил: Пелагея Дадониха глаз на люди не кажет… Кто-то подглядел — вся перебинтована…
— А мужики-то ваши что?.. Они почему не поймали ее да не разоблачили?
— Да ты че!.. Кто хоть станет связываться с нечистой-то силой?..
— А Фарков связался…
— Я и говорю — бес!.. А бесу бесовку че не погонять?
— Кто тебе про него рассказывал, тетушка?
— Ране-то газет не читали, радио да телевизора не было… Че делать-то? Зимой ночь долгая — заберемся на печку и ну упрашивать дедушку ли, бабушку ли: “Расскажите да расскажите бывальщину…” Понекают, поотказываются да заговорят, а там уж хоть останавливай!.. Бывало, дело до ссоры дойдет. Он говорит: “Так!..” А она: “Нет, эдак!..” Вот откуда и слышала. А они, поди, от своих дедушек да бабушек все прознали… О чем я рассказывала-то?.. Эх, старость не радость: вечером не могу вспомнить, че утром ела.
— А все, что в молодости было, хорошо помнишь, — подхвалил я тетушку.
— И верно, все песни, частушки помню, что когда-то пела, всех людей в памяти держу, а че вчера было, забываю. Почему это, а?.. Так на чем я остановилась-то?
— На Пелагее…
— Ну, вот, с той поры привиденье-то и пропало… Смекаешь, дело-то куда вышло?
— Смекаю…
— Ране-то праздников много было. Кроме двунадесятых в каждом селе свои.
— Как это, свои?
— А так… Есть церква, а в ней — престол. Всякий престол за святым закреплен. День этого святого подойдет, вот и праздник. А если престолов-то три, уже и три праздника. Со святым повезет, так четыре-пять, а то и все шесть… Ну, а где праздник, там торг да ярмарка… В Ялуторовск часто ездили, там пять ярмарок на году было… Обратно едут под вечер налегке — все расторговали, с подарками, веселые: то песни запоют, то гонку устроят. Как доедут до мечети в татарском Сингуле, он, Макар-от, остановится, да и скажет: “Вы, мужики, постойте маленько, а я пойду аллаху помолюсь”. Мужики хохочут: “Иди, помолись, раз Христа не празднуешь…” Вот он зайдет в мечеть, помолится, выйдет и скажет: “Ну, а теперь, мужики, погоняй!..” И каждый раз так: после Сингуля гонка. Сомнение мужиков взяло… Вот, в следующий раз, когда он пошел молиться, мужики отправили одного своего проследить за ним. Время совсем маленько прошло, а посыльный-то вылетает из мечети и орет: “Они на четырех костях, а он, Макар-то, их пинат!..”
Следом Фарков выходит спокойный, важный, черную свою бороду руками двоит да опять свое кричит… Мужики взъярились, навалились на него и давай дубасить, а он как вскинется да крикнет: “Замрите все!” Они и остолбенели: кто как стоял, тот так и остался — с места сдвинуться не могут. А он зубы скалит: “Я, — говорит, — бить не буду, пусть вас татары отлупцуют…” Сам — стоймя на телегу и погнал! Не знаю, долго ли они так стояли, но когда “отошли”, то Макара-то уже не догнали… Я вот все думаю: татары-то в мечети его почему не имали?
— Верой запрещено. Когда они с аллахом разговаривают, то с молельного места не встанут, если и камни с неба посыплются. Воспримут это как божественное наказание.
— Вот оно как! Выходит, он об этом знал?
— На это и рассчитывал.
— Скажи, ну не дьявол ли?.. Как-то ехал он из Тюмени домой да остановился в Червишеве. Понадобилось ему со старым приятелем повидаться, а тот на свадьбе. Макар — туда. Разыскал его, поговорил… В это время простой народ стали угощать вином и ему поднесли. А ему, видать, че-то не поглянулось. Он, видно, ждал, что его за стол посадят да потчевать начнут, а никто не догадался его пригласить-то. Он и рассердился, что с ним так обошлись. Когда с товарищем-то расставались, он и скажи: “За невестой последите, платье бы подвенечное не испачкала…”
Только отъехал, а с невестой и приключись беда: живот у нее скрутило так, что она и на двор не успела выбежать… Кто-то братьям невесты и скажи про Фаркова, что-де был мужик смуглый с черными глазами, он-де и навел порчу на невесту. Че тут началось!.. Коней ловят, сани вытаскивают, ругаются, матерятся. И знакомец Фаркова тут же бьется, кричит: “Не дурите!.. Не сладить вам с ним! Постойте! Погодите!..” Да куда там! Собрали погоню и айда!..
— Догнали?
— Настигли. И давай обходить его с двух сторон прямо по снежной целине. Только с его розвальнями поровнялись, а дуги-то у них из оглобель как “выстрелят”, да и разлетелись в разные стороны! Кони выпряглись да с хомутами, седелками, шлеями и унеслись. Пришлось догоняльщикам-то сани домой на себе тащить.
— Лихо!.. А Фаркова дружкой на свадьбы приглашали?
— Звали постоянно! Не хошь, да позовешь!.. Не пригласи, так и свадьбы не будет, — усмехнулась тетушка.
— А что он мог сделать целой свадьбе?
— Много мог учинить: коней заколдовать, невесту, жениха, а то и весь свадебный поезд, невесту отвратить от жениха и его родителей, опозорить молодых… Вот, послушай, че я слыхивала от своей бабушки Марфы, а та от своей — Вассы. Так вот у этой Вассы-то была тетушка Виринея, которую просватали в соседнюю деревушку Куликову. Теперь уж я забыла, какой фамилии жених-то был, ране-то помнила… Они сватов заслали — все как положено. Высватали Виринею, рукобитье провели, о дарах договорились, съездили, посмотрели женихово хозяйство. Наши наварили семь больших кадей пива… Девичья неделя проходит, а между семьями пря идет — спорят кому на свадьбе вежливцем быть. Родители Виринеи говорят: “Макар Фарков, больше некому!” А те уперлись: “Нет, Бобков Иван, он посильнее вашего Макара будет…” Спор идет, а день свадьбы на носу. Наши сдались…
— Что-то я про вежливца-то раньше ничего не слышал, какие он обязанности на свадьбе выполнял?
— Вежливец-то раньше свадьбу вел да оберегал… Теперь все переиначили, а ране-то было так: дружка — при женихе, а вежливец — во главе свадьбы. Все ему подчинялись…
— А Фарков-то про эти раздоры знал?
— Об чем и разговор!.. Отец-то Виринеи ходил к нему, кланялся, просил, чтобы он свадьбу не рушил. А тот и говорит, что-де мне урон будет большой, ежели де он Бобкова-то не переборет… Видишь, как делото повернулось!.. Но вот и свадебный день настал: невесту подруги в баню сводили, все переоболоклись в праздничные наряды, невесту обрядили, причитанья начались… А народ за околицей ждет свадебный поезд, много собралось люду-то… Там же и Фарков… Ребятишки с дерева кричат: “Едут!” И верно, едут. Уже у кладбища двоеданского… Ждут-пождут, а они никак до мирского кладбища не доедут: и ехать-то полверсты… “Че тако?” — спрашивают друг у друга. Кто-то догадался, кричит: “Это Фарков свадебный поезд заколдовал…” А он, Макар-от, постоял, потоптался да домой и уехал.
— А этот Бобков-то не мог с ним справиться?
— Да ты че, он даже и не пикнул!.. Но вот слушай… Пришлось родителям-то жениха на поклон к Фаркову идти. Пришли, поклонились да на свадьбу пригласили… Пропустил он поезд-то в деревню, а тут новая беда. Невеста уперлась: “Не пойду за Кузьму” (Кузьмой жениха-то звали…). И как только не бились, че только не делали — все напрасно!.. Опять всем скопом к Фаркову, а он: “Я тут ни причем, решайте дело с невестой…” Отказалась от жениха Виринея!.. Прошла неделя… Приезжает Кузьма, а она улыбается: “Че-то долго ты ехал, суженый мой? Заждалась я тебя!” Тут же за Фарковым сбегали, сговорились о свадьбе… Вот ведь какая колдовская силища-то в нем была!..
Тетушка Домна тяжело вздохнула и замолчала.
— Еще что-нибудь о Фаркове помнишь?
— Да этих баек-то про него много сказывали — можно вспомнить.
— Нет, я о другом: как жил, как умер?
— О смерти разное говорили: одни, что сам повесился и дом поджег; другие, — что сначала убили его, а потом повесили и дом сожгли. Видно, и тогда правды не знали… Похоронили его там же, в роще. Слышала я от деда, что в первую же ночь кто-то вбил в его могилу осиновый кол…
— Это чтобы не колобродил?
— Ага, чтобы не поднялся… От колдунов-то умерших люди так и оборонялись… Помню, дедушка сказывал, что после-то нашли в роще пень, весь с одного края измоченный, да три ряда заостренных колышков — по шесть штук в каждом…
— А это еще зачем?
— Кувыркался через них. Зубами за пень-то осиновый ухватится, через себя перекинется, да и пойдет с рук на ноги через колья-то прыгать. Три раза перебросится и превратится в волка или другую животину…
— Колышки-то тоже осиновые?
— Осиновые… Известно: осина — чертова лесина… Почему около домов-то народ никогда не садит осину?.. Вот то-то и оно!.. Неспроста он там зимовье- то устроил!..
— Ты-то сама как думаешь, убили его или он сам на себя руки наложил?
Тетушка перекрестилась:
— Убили его. Много у него было недругов-то — сам соображай… После его смерти все и началось: что ни год, то удавленник, а то и два… Видать, дьявол-то осерчал на людей за убийство своего верного помощника и решил отомстить им. Душу Макара колдовскую в ад не забрал, а оставил на воле, чтобы она заманивала заблудших-то да прямиком в ад и направляла… Мно-о-го народу в Фарковой-то роще передавилось… Знаешь, что нашу Денисову-то раньше Удавихой прозывали? Знаешь… Вот из-за этих удавленников…
— Слушай, тетушка, а ведь в войну в этой роще наша таловская Евдокия Пенкина своего сына убила да под осинами и схоронила.
— Такое разве забудешь!.. Это весной было в сорок четвертом, а годом раньше в роще-то этой Дуня Чиркова задавилась. Пошла в вашу деревню выменять на тряпки еды какой, да все напрасно. Ничего не обменяла, а дома трое ребятишек голодных… Когда мимо Фарковой-то рощи шла, ее Макарова-то душа приветила, да и устроила на осину… В том же году и Клава-ленинградка там повесилась… Слыхал про нее?
— Нет, не приходилось… А вот Тоню-ленинградку хорошо помню, часто у нас ночевала… Толстая, с распухшими ногами, лицо одутловатое…
— Это от голода. Многих тогда в наши края нагнали на прокорм, а чем кормить-то? Сами на березовой коре да лебеде тянулись… А Евдокию вашу я хорошо знала… Мужик на фронте погиб, а с ней четверо: мал мала меньше… Коровенки лишилась: надо было налог натуральный по мясу сдавать, а нечем — теленка волки задрали. Перебились они зиму кое-как на картошке да помощи добрых людей. А тут весна — самое голодное время. Медунки прошли, лук полевой не подрос, а пучки-то ко-о-гда будут!.. Только крапива на солнцепеке у заборов щетинится, так с одной-то крапивы сыт не будешь… Все выдохлись, еды нет: хоть шаром покати… Евдокия-то даже огород не посадила: нечем!.. Ребятишки совсем отощали — кожа да кости. А на лицах — одни глаза… Сходить бы поменять че на еду-то, а че? Все уже проели да поизносили.
Парнишошки голыми задницами по печным кирпичам елозят: на улицу-то показаться нельзя… Собралась она и пошла в нашу деревню попрошайничать, а одного, младшенького, с собой взяла, или сам за ней увязался, не знаю. Она впереди идет, он за ней воробьенком голопузым, синюшным бежит да кричит: “Мама, ись!..” Прошла по всей деревне, а проку никакого: у всех еда — под метелку, у всех каждая кроха на учете. Самим завтра надо вот так-то бежать… Она стучит в каждые ворота: кто откроет, а кто и не откроет. А парнишошко ревет: “Мама, ись!.. Мама, ись!..” Прошла она деревню вдоль и поперек: стучит и стучит!.. Обратно повернула и опять ломится в каждые двери, в каждые ворота, а он, ребятишонко-от, базлат и базлат: “Мама, ись хочу!..” Вот уж и обратным ходом всю деревню прошла, остались последние избы, а толку нет: хоть кто бы че подал. А он вопит: “Мама, ись хочу!..” Ну, скажи, какое тут надо сердце иметь, чтобы это вынести!.. Прихватила она в последнем дворе лопатку… Ох ты, Господи, тошнехонько!..
Тетушка всхлипнула, зашвыркала носом и тыльной стороной ладони вытерла глаза.
— Неужели ей так никто ничего и не дал — хоть картофелину?
— Каку? Я ведь тебе сказала — огороды не сажены, а ты — картофелину…
— Ну хоть молока стакан!..
— Где, какое молоко-то? Коровенки-то не лучше нас, грешных, зиму-то перетолклись: едва на ногах стояли… Одно слово, что корова, а и не корова вовсе — одер ходячий! И от нее на молоканку каждый день натуральный налог сдать надо. А денежный-то налог?.. Опять от нее же!.. Нет, ребятенкам-то разве что сыворотка достанется… Это уж потом, летом, когда она маленько оправится, молоко-то им перепадает. А весной-то нет, како там молоко!.. Может, и подал бы кто хоть ту же жабрейную лепешку, а все на работе. Ребятишки да старики че подадут — не хозяева…
Ну и пошла она обратно в Таловку, а сынок-то за ней бежит и кричит только одно: “Мама, ись хочу!.. Мама, ись хочу!” В Фарковой роще она его лопаткой-то зашибла и там же закопала… Ой, тошнехонько! Ну, парень, разбередил ты мне душу!..
Тетушка, прикрыв лицо передником, всхлипнула, осушила глаза и с чувством добавила:
— Нет, проклятое место!..
Я промолчал, пытаясь проглотить ком, подкативший к горлу.
— Не слыхал, не объявилась она в деревне после войны?
— Нет, как забрали ее, так и след простыл…
— Так, наверное, и сгинула в тюрьме… А ребятишки-то?.. Там ведь у них дом пятистенный был — на берегу реки стоял…
— Приезжали два парня и девка… Вся деревня их встречала. Погостили, продали дом и больше не бывали.
— Я уже так думаю: может, она это сознательно сделала…
— Едва ли…
— А че, так и решила: убью самого малого, сама в тюрьму, а остальных — в детдом.
— А почему она их всех в детский-то дом не отдала?
— Да кто бы взял при живой-то матери! Ведь тогда всю безотцовщину надо было бы в детские дома отдавать… Нет, не взяли бы…
Ну, а главное-то вот в чем: после этого убийства в Фарковой роще все стало спокойно. Видать, и сам сатана ужаснулся содеянному. Сграбастал он злую душонку Макара да в ад и спровадил…
А тебя Господь спас… Нельзя в грозу-то под осиной прятаться: там нечисть всякая обитает. Бесы-то увидели, что светлая душа бежит по дороге, да и начали заманивать к себе. Вот тебя и потянуло к осине-то. А Илья-громовержец увидел это, да и пальнул по ним молнией грозовой: убил их… Нет, нынче в Фарковой роще спокойно…
Максим Леонтьевич Осколков
Максим Осколков
Рассказы
ФАРКОВА РОЩА
Фиолетово-синяя мгла накрыла подворье… На приболотной низинке за огородом тревожно, с частыми остановками скрипел коростель. Прямо над моей головой, басовито гудя, тяжелым ночным бомбардировщиком пролетел жук-рогоносец… В огороде зыбкие островки тумана пеленали капустные и морковные грядки… Стало прохладно… С кожистых листьев сирени, разросшейся под кутним окном, звучно срывались редкие капли росы… В закоулках ограды мельтешили, клубились, барахтались неясные тени. В темном дверном провале предбанника кто-то таинственно шуршал бумагой, постукивал и побрякивал…
Тетушка Домна, прибрав грибы, садится на прежнее место и прижимается спиной к теплым, шершавым бревнам избы. Запрокинув голову, вслушивается в привычные и вечные звуки, втягивает в себя тонким хрящеватым носом влажный ночной воздух, пропитанный настоем ромашки, облегченно вздыхает:
— Хорошо-то как!.. Поди и в раю не лучше?..
Уловив ее настроение, я завожу новый разговор.
— Про Фаркова что-нибудь приходилось слышать?
— А ты от кого про него прознал? — взволновалась тетушка.
— Ни от кого. От леса.
— Как это от леса?..
— А так: если есть роща, которую называют Фарковой, значит был и какой-то Фарков. И кого только не спрашивал! Никто ничего не знает, не слышал, не помнит про этого Фаркова. Вот и тебя решил спросить.
— Я слышала кое-че об этом Фаркове, а тебе-то че он на ум пал?
— А помнишь, как я совсем маленьким гостил у вас?
— Как не помнить, помню!..
— И как домой сбежал?..
— Ну, ты тогда шуму наделал! Все обыскали, а тебя нет!.. Потом кто-то из мужиков догадался позвонить в вашу деревню: нет ли тебя дома… Подождали, пока сбегают… “Дома!” — кричат… Ну тогда и успокоились.
— Когда я домой-то понесся — гроза начиналась. Не протопал и половины пути, как дождь пошел. Молнии, гром, ливень!.. Реву благим матом, а сам правлю к опушке леса, к толстенной осине. Бегу, а сил нет, как будто кто в грудь мою уперся. Тужусь, упираюсь, а хода нет — ноги свинцом налились. Я все равно вперед рвусь, как будто меня манит туда. И тут страшная огненная змея полоснула сверху вниз, меня с ног сбило: был да нет! Вижу, как дерево медленно раздвоилось и загорелось…
Тетушка подалась в мою сторону и тронула за плечо.
— Это тебя Христос не пустил под дерево-то… Помню я эту обгорелую осину — долго стояла…
— Позже узнал, что это я в Фаркову рощу хотел забиться…
— Вот, вот, это тебя Господь предостерег… Проклятое место…
— Вот откуда и интерес, — рассмеялся я.
— И ниче тут смешного нет. Фарков-то этот, Макаром его, кажись, звали, большим колдуном был… Около рощи его заимка была. Жил он там зиму и лето. А че не жить? Рядом пашня, пастбище, сенокос… В бога не верил, в церковь не ходил, а дьяволу можно поклоняться и в лесу. Сказывают, так и было: видели люди, как он осинам молился…
— Он здешний был?
— Сказывали, что пришлый. Приехал откуда-то на тройке хороших коней. При деньгах был. Сразу обществу вступные заплатил… Общинники-то и разрешили ему поселиться у этого осинника.
— А женился на местной?
— На тутошней — сирота была.
— И дети были?
— Ну уж это как водится: четверо или пятеро.
— Парни были?
— Нет, все девки… Где ты слышал в наших краях про Фарковых? Вот то-то и оно!..
— А дочери-то колдовством не баловались?
— Ну, об этом я ничего не слышала, врать не стану…
— А сам-то Фарков что за человек был?
— Об чем и разговор!.. Отчаюга был страшный… Как-то, рассказывали, около нашей деревни, у Стлани, год за годом стало появляться привидение. Да в самое ягодное время!.. В лес никто не идет, — боятся. А там — костяника, смородина, клубника, черемуха, боярка, калина. И ягод-то надо бы, а страшно!..
— Что за привидение?
— Обыкновенное: в белой одежде… Так вот, он, Макар-то, однажды ехал, вечером уж, со стороны Кукушек да на него и налетел. Лошадь на дыбы! Он ее оседлал да в кусты и направил, а сам соскочил с телеги да за ним. Догнал, и ну лупцевать! Бил, колотил, а оно вырвалось да в хмелевые заросли шмыгнуло. Ушло… А народ приметил: Пелагея Дадониха глаз на люди не кажет… Кто-то подглядел — вся перебинтована…
— А мужики-то ваши что?.. Они почему не поймали ее да не разоблачили?
— Да ты че!.. Кто хоть станет связываться с нечистой-то силой?..
— А Фарков связался…
— Я и говорю — бес!.. А бесу бесовку че не погонять?
— Кто тебе про него рассказывал, тетушка?
— Ране-то газет не читали, радио да телевизора не было… Че делать-то? Зимой ночь долгая — заберемся на печку и ну упрашивать дедушку ли, бабушку ли: “Расскажите да расскажите бывальщину…” Понекают, поотказываются да заговорят, а там уж хоть останавливай!.. Бывало, дело до ссоры дойдет. Он говорит: “Так!..” А она: “Нет, эдак!..” Вот откуда и слышала. А они, поди, от своих дедушек да бабушек все прознали… О чем я рассказывала-то?.. Эх, старость не радость: вечером не могу вспомнить, че утром ела.
— А все, что в молодости было, хорошо помнишь, — подхвалил я тетушку.
— И верно, все песни, частушки помню, что когда-то пела, всех людей в памяти держу, а че вчера было, забываю. Почему это, а?.. Так на чем я остановилась-то?
— На Пелагее…
— Ну, вот, с той поры привиденье-то и пропало… Смекаешь, дело-то куда вышло?
— Смекаю…
— Ране-то праздников много было. Кроме двунадесятых в каждом селе свои.
— Как это, свои?
— А так… Есть церква, а в ней — престол. Всякий престол за святым закреплен. День этого святого подойдет, вот и праздник. А если престолов-то три, уже и три праздника. Со святым повезет, так четыре-пять, а то и все шесть… Ну, а где праздник, там торг да ярмарка… В Ялуторовск часто ездили, там пять ярмарок на году было… Обратно едут под вечер налегке — все расторговали, с подарками, веселые: то песни запоют, то гонку устроят. Как доедут до мечети в татарском Сингуле, он, Макар-от, остановится, да и скажет: “Вы, мужики, постойте маленько, а я пойду аллаху помолюсь”. Мужики хохочут: “Иди, помолись, раз Христа не празднуешь…” Вот он зайдет в мечеть, помолится, выйдет и скажет: “Ну, а теперь, мужики, погоняй!..” И каждый раз так: после Сингуля гонка. Сомнение мужиков взяло… Вот, в следующий раз, когда он пошел молиться, мужики отправили одного своего проследить за ним. Время совсем маленько прошло, а посыльный-то вылетает из мечети и орет: “Они на четырех костях, а он, Макар-то, их пинат!..”
Следом Фарков выходит спокойный, важный, черную свою бороду руками двоит да опять свое кричит… Мужики взъярились, навалились на него и давай дубасить, а он как вскинется да крикнет: “Замрите все!” Они и остолбенели: кто как стоял, тот так и остался — с места сдвинуться не могут. А он зубы скалит: “Я, — говорит, — бить не буду, пусть вас татары отлупцуют…” Сам — стоймя на телегу и погнал! Не знаю, долго ли они так стояли, но когда “отошли”, то Макара-то уже не догнали… Я вот все думаю: татары-то в мечети его почему не имали?
— Верой запрещено. Когда они с аллахом разговаривают, то с молельного места не встанут, если и камни с неба посыплются. Воспримут это как божественное наказание.
— Вот оно как! Выходит, он об этом знал?
— На это и рассчитывал.
— Скажи, ну не дьявол ли?.. Как-то ехал он из Тюмени домой да остановился в Червишеве. Понадобилось ему со старым приятелем повидаться, а тот на свадьбе. Макар — туда. Разыскал его, поговорил… В это время простой народ стали угощать вином и ему поднесли. А ему, видать, че-то не поглянулось. Он, видно, ждал, что его за стол посадят да потчевать начнут, а никто не догадался его пригласить-то. Он и рассердился, что с ним так обошлись. Когда с товарищем-то расставались, он и скажи: “За невестой последите, платье бы подвенечное не испачкала…”
Только отъехал, а с невестой и приключись беда: живот у нее скрутило так, что она и на двор не успела выбежать… Кто-то братьям невесты и скажи про Фаркова, что-де был мужик смуглый с черными глазами, он-де и навел порчу на невесту. Че тут началось!.. Коней ловят, сани вытаскивают, ругаются, матерятся. И знакомец Фаркова тут же бьется, кричит: “Не дурите!.. Не сладить вам с ним! Постойте! Погодите!..” Да куда там! Собрали погоню и айда!..
— Догнали?
— Настигли. И давай обходить его с двух сторон прямо по снежной целине. Только с его розвальнями поровнялись, а дуги-то у них из оглобель как “выстрелят”, да и разлетелись в разные стороны! Кони выпряглись да с хомутами, седелками, шлеями и унеслись. Пришлось догоняльщикам-то сани домой на себе тащить.
— Лихо!.. А Фаркова дружкой на свадьбы приглашали?
— Звали постоянно! Не хошь, да позовешь!.. Не пригласи, так и свадьбы не будет, — усмехнулась тетушка.
— А что он мог сделать целой свадьбе?
— Много мог учинить: коней заколдовать, невесту, жениха, а то и весь свадебный поезд, невесту отвратить от жениха и его родителей, опозорить молодых… Вот, послушай, че я слыхивала от своей бабушки Марфы, а та от своей — Вассы. Так вот у этой Вассы-то была тетушка Виринея, которую просватали в соседнюю деревушку Куликову. Теперь уж я забыла, какой фамилии жених-то был, ране-то помнила… Они сватов заслали — все как положено. Высватали Виринею, рукобитье провели, о дарах договорились, съездили, посмотрели женихово хозяйство. Наши наварили семь больших кадей пива… Девичья неделя проходит, а между семьями пря идет — спорят кому на свадьбе вежливцем быть. Родители Виринеи говорят: “Макар Фарков, больше некому!” А те уперлись: “Нет, Бобков Иван, он посильнее вашего Макара будет…” Спор идет, а день свадьбы на носу. Наши сдались…
— Что-то я про вежливца-то раньше ничего не слышал, какие он обязанности на свадьбе выполнял?
— Вежливец-то раньше свадьбу вел да оберегал… Теперь все переиначили, а ране-то было так: дружка — при женихе, а вежливец — во главе свадьбы. Все ему подчинялись…
— А Фарков-то про эти раздоры знал?
— Об чем и разговор!.. Отец-то Виринеи ходил к нему, кланялся, просил, чтобы он свадьбу не рушил. А тот и говорит, что-де мне урон будет большой, ежели де он Бобкова-то не переборет… Видишь, как делото повернулось!.. Но вот и свадебный день настал: невесту подруги в баню сводили, все переоболоклись в праздничные наряды, невесту обрядили, причитанья начались… А народ за околицей ждет свадебный поезд, много собралось люду-то… Там же и Фарков… Ребятишки с дерева кричат: “Едут!” И верно, едут. Уже у кладбища двоеданского… Ждут-пождут, а они никак до мирского кладбища не доедут: и ехать-то полверсты… “Че тако?” — спрашивают друг у друга. Кто-то догадался, кричит: “Это Фарков свадебный поезд заколдовал…” А он, Макар-от, постоял, потоптался да домой и уехал.
— А этот Бобков-то не мог с ним справиться?
— Да ты че, он даже и не пикнул!.. Но вот слушай… Пришлось родителям-то жениха на поклон к Фаркову идти. Пришли, поклонились да на свадьбу пригласили… Пропустил он поезд-то в деревню, а тут новая беда. Невеста уперлась: “Не пойду за Кузьму” (Кузьмой жениха-то звали…). И как только не бились, че только не делали — все напрасно!.. Опять всем скопом к Фаркову, а он: “Я тут ни причем, решайте дело с невестой…” Отказалась от жениха Виринея!.. Прошла неделя… Приезжает Кузьма, а она улыбается: “Че-то долго ты ехал, суженый мой? Заждалась я тебя!” Тут же за Фарковым сбегали, сговорились о свадьбе… Вот ведь какая колдовская силища-то в нем была!..
Тетушка Домна тяжело вздохнула и замолчала.
— Еще что-нибудь о Фаркове помнишь?
— Да этих баек-то про него много сказывали — можно вспомнить.
— Нет, я о другом: как жил, как умер?
— О смерти разное говорили: одни, что сам повесился и дом поджег; другие, — что сначала убили его, а потом повесили и дом сожгли. Видно, и тогда правды не знали… Похоронили его там же, в роще. Слышала я от деда, что в первую же ночь кто-то вбил в его могилу осиновый кол…
— Это чтобы не колобродил?
— Ага, чтобы не поднялся… От колдунов-то умерших люди так и оборонялись… Помню, дедушка сказывал, что после-то нашли в роще пень, весь с одного края измоченный, да три ряда заостренных колышков — по шесть штук в каждом…
— А это еще зачем?
— Кувыркался через них. Зубами за пень-то осиновый ухватится, через себя перекинется, да и пойдет с рук на ноги через колья-то прыгать. Три раза перебросится и превратится в волка или другую животину…
— Колышки-то тоже осиновые?
— Осиновые… Известно: осина — чертова лесина… Почему около домов-то народ никогда не садит осину?.. Вот то-то и оно!.. Неспроста он там зимовье- то устроил!..
— Ты-то сама как думаешь, убили его или он сам на себя руки наложил?
Тетушка перекрестилась:
— Убили его. Много у него было недругов-то — сам соображай… После его смерти все и началось: что ни год, то удавленник, а то и два… Видать, дьявол-то осерчал на людей за убийство своего верного помощника и решил отомстить им. Душу Макара колдовскую в ад не забрал, а оставил на воле, чтобы она заманивала заблудших-то да прямиком в ад и направляла… Мно-о-го народу в Фарковой-то роще передавилось… Знаешь, что нашу Денисову-то раньше Удавихой прозывали? Знаешь… Вот из-за этих удавленников…
— Слушай, тетушка, а ведь в войну в этой роще наша таловская Евдокия Пенкина своего сына убила да под осинами и схоронила.
— Такое разве забудешь!.. Это весной было в сорок четвертом, а годом раньше в роще-то этой Дуня Чиркова задавилась. Пошла в вашу деревню выменять на тряпки еды какой, да все напрасно. Ничего не обменяла, а дома трое ребятишек голодных… Когда мимо Фарковой-то рощи шла, ее Макарова-то душа приветила, да и устроила на осину… В том же году и Клава-ленинградка там повесилась… Слыхал про нее?
— Нет, не приходилось… А вот Тоню-ленинградку хорошо помню, часто у нас ночевала… Толстая, с распухшими ногами, лицо одутловатое…
— Это от голода. Многих тогда в наши края нагнали на прокорм, а чем кормить-то? Сами на березовой коре да лебеде тянулись… А Евдокию вашу я хорошо знала… Мужик на фронте погиб, а с ней четверо: мал мала меньше… Коровенки лишилась: надо было налог натуральный по мясу сдавать, а нечем — теленка волки задрали. Перебились они зиму кое-как на картошке да помощи добрых людей. А тут весна — самое голодное время. Медунки прошли, лук полевой не подрос, а пучки-то ко-о-гда будут!.. Только крапива на солнцепеке у заборов щетинится, так с одной-то крапивы сыт не будешь… Все выдохлись, еды нет: хоть шаром покати… Евдокия-то даже огород не посадила: нечем!.. Ребятишки совсем отощали — кожа да кости. А на лицах — одни глаза… Сходить бы поменять че на еду-то, а че? Все уже проели да поизносили.
Парнишошки голыми задницами по печным кирпичам елозят: на улицу-то показаться нельзя… Собралась она и пошла в нашу деревню попрошайничать, а одного, младшенького, с собой взяла, или сам за ней увязался, не знаю. Она впереди идет, он за ней воробьенком голопузым, синюшным бежит да кричит: “Мама, ись!..” Прошла по всей деревне, а проку никакого: у всех еда — под метелку, у всех каждая кроха на учете. Самим завтра надо вот так-то бежать… Она стучит в каждые ворота: кто откроет, а кто и не откроет. А парнишошко ревет: “Мама, ись!.. Мама, ись!..” Прошла она деревню вдоль и поперек: стучит и стучит!.. Обратно повернула и опять ломится в каждые двери, в каждые ворота, а он, ребятишонко-от, базлат и базлат: “Мама, ись хочу!..” Вот уж и обратным ходом всю деревню прошла, остались последние избы, а толку нет: хоть кто бы че подал. А он вопит: “Мама, ись хочу!..” Ну, скажи, какое тут надо сердце иметь, чтобы это вынести!.. Прихватила она в последнем дворе лопатку… Ох ты, Господи, тошнехонько!..
Тетушка всхлипнула, зашвыркала носом и тыльной стороной ладони вытерла глаза.
— Неужели ей так никто ничего и не дал — хоть картофелину?
— Каку? Я ведь тебе сказала — огороды не сажены, а ты — картофелину…
— Ну хоть молока стакан!..
— Где, какое молоко-то? Коровенки-то не лучше нас, грешных, зиму-то перетолклись: едва на ногах стояли… Одно слово, что корова, а и не корова вовсе — одер ходячий! И от нее на молоканку каждый день натуральный налог сдать надо. А денежный-то налог?.. Опять от нее же!.. Нет, ребятенкам-то разве что сыворотка достанется… Это уж потом, летом, когда она маленько оправится, молоко-то им перепадает. А весной-то нет, како там молоко!.. Может, и подал бы кто хоть ту же жабрейную лепешку, а все на работе. Ребятишки да старики че подадут — не хозяева…
Ну и пошла она обратно в Таловку, а сынок-то за ней бежит и кричит только одно: “Мама, ись хочу!.. Мама, ись хочу!” В Фарковой роще она его лопаткой-то зашибла и там же закопала… Ой, тошнехонько! Ну, парень, разбередил ты мне душу!..
Тетушка, прикрыв лицо передником, всхлипнула, осушила глаза и с чувством добавила:
— Нет, проклятое место!..
Я промолчал, пытаясь проглотить ком, подкативший к горлу.
— Не слыхал, не объявилась она в деревне после войны?
— Нет, как забрали ее, так и след простыл…
— Так, наверное, и сгинула в тюрьме… А ребятишки-то?.. Там ведь у них дом пятистенный был — на берегу реки стоял…
— Приезжали два парня и девка… Вся деревня их встречала. Погостили, продали дом и больше не бывали.
— Я уже так думаю: может, она это сознательно сделала…
— Едва ли…
— А че, так и решила: убью самого малого, сама в тюрьму, а остальных — в детдом.
— А почему она их всех в детский-то дом не отдала?
— Да кто бы взял при живой-то матери! Ведь тогда всю безотцовщину надо было бы в детские дома отдавать… Нет, не взяли бы…
Ну, а главное-то вот в чем: после этого убийства в Фарковой роще все стало спокойно. Видать, и сам сатана ужаснулся содеянному. Сграбастал он злую душонку Макара да в ад и спровадил…
А тебя Господь спас… Нельзя в грозу-то под осиной прятаться: там нечисть всякая обитает. Бесы-то увидели, что светлая душа бежит по дороге, да и начали заманивать к себе. Вот тебя и потянуло к осине-то. А Илья-громовержец увидел это, да и пальнул по ним молнией грозовой: убил их… Нет, нынче в Фарковой роще спокойно…