418 Пионт Е Много неба
Екатерина Лаврентьевна Пионт


Чтобы понять ребенка, надо всего лишь вспомнить себя в детстве, где было много неба, где все события были значительными и важными. Да и сами дети начинают по-настоящему доверять нам, взрослым, лишь тогда, когда мы позволяем себе взглянуть на мир их глазами, когда оказываемся способными вместе с ними удивляться, радоваться и горевать.

Всё это начинаешь понимать, когда читаешь новую книгу рассказов Екатерины Пионт о детях и о детстве.








Екатерина ПИОНТ 





Много неба 



Рассказы




У ДЕДУШКИ ДАЛЯ


Пеку блины для внуков и прислушиваюсь, что творит­ся в комнате.

Там Соня и Саня играют в «семью». Сестрёнка старше четырёхлетнего брата на два года.

—  Саша, тебе пора на работу, у нас денег нет!

—  А, чё я, да я... а ты только играешь с куклами...

—  Саша! Это не куклы, это дети!

— Чьи?

— Как, чьи, наши, конечно! Какой бестолковый! Я их воспитываю, а не играю!

—  А почему тогда я их не воспитываю?

Тишина.

—  А почему тогда я их не воспитываю, а?! — повторяет уверенней Саша, повысив голос.

Соня глубоко вздыхает.

—  Да потому, что ты мужчина! Ты сильный! Тебе всегда некогда. А я женщина, значит, слабая, уже все давно знают об этом, один ты...

—  Ат ы же меня толкнула вчера, и я упал, помнишь?

—  Помню, помню... это один раз, а один раз разрешает­ся быть сильной всем.

Обдумав Сонины слова, уже через минуту Саша хвас­тается:

—  Смотри, какие у меня мышцы на руках! Видишь?

—  Вижу, вижу, — машинально произносит Соня, увлёк­шись куклами.

—  Ж-ж-ж, — доносится из комнаты.

—  Соня, я поехал.

—  Куда?

—  На работу тороплюсь, пока пробок нет.

Является ко мне на кухню в образе мужчины-добытчи­ка, рукава закатаны до локтей, беспрестанно вытирает лоб.

—  ф-у-у, кафе открыто?

—  Садитесь, садитесь, наверное, Вы после работы, очень устали?

—  Да, большая куча работы, даже дышать некогда...

Прибегает Соня, недовольная, что нет долго с работы Саши.

—  Я так расстроилась, так расстроилась, уже не знаю, где искать тебя, — беря блинчик, сетует она. — Так, Саша, нельзя!

—  Нет, льзя.

—  Нельзя!

—  Льзя.

—  Такого нет слова, надо говорить «можно», — учит Соня.

—  Нет, льзя!

—  Бабуля, скажи ему, что нет такого слова!

Я перевернула блин, обдумывая: вроде встречала... вот попала.

—  Нету ведь, бабушка?

—  Подожди, Сонечка, у меня блин горит...

Через минуту беру словарь Даля: вот оно родимое — «льзя»!

—  Было такое слово — «льзя», но сейчас не употреб­ляют его.

—  Вот видишь, я выиграл! Скажи, бабушка, что я вы­играл!

—  Да ты нас просто поразил! Молодец.

Саша показывает сестре язык.

Я показываю им словарь.

—  Это слово я нашла у дедушки Даля.

—  Дедушка Даля? Так его зовут? — спрашивает Соня.

—  Нет, зовут его Владимир.

—  Как президента Путина! Он тоже умный?

—  Да. А фамилия его Даль.

—  А-а-а, он далеко, значит, да?

— Это такая фамилия. А, вообще-то, он, действительно, далеко, потому, что давно умер, но люди до сих пор пользу­ются его трудом.

Молча доедают. Затем наперегонки бросаются к книге.

—  О, какая большая! И здесь все-все слова, какие есть на свете?

—  Нет, здесь так и написано, что это словарь живого великорусского языка.

—  Живого?!.. — в голос.

—  Да, и в нём нет тех слов, которые произошли от иностранных, и нет, конечно, нынешних, новых слов, ведь тог­да их не было...

—  Каких, например, там нет?

—  Компьютер, да и оно иностранное...

—  Компьютера не было?! — испуганно удивляются, округ­лив две пары чёрных глаз.

—  Бедный дедушка Даль, он компьютера никогда в жиз­ни не видел, — жалостливо тянет Сонечка.

—  И телевизора не смотрел...

—  Телевизора?! — ещё больше поражаются они.

—  Да. А вы думали, что всегда всё было, нет, раньше люди жили совсем по-другому, вот будете учиться...

Дети задумались.

—  Скучно было, — сокрушается Соня, - да, бабуля?

—  Как сказать, каждый чем-то занимался. Книги читали, на лыжах катались, собирали марки, даже открытки...

—  А дедушка Даль слова собирал?

—  Да, верно. Он ездил в разные места России, расспра­шивал народ, кто какие слова помнит, ему помогали и дру­гие люди. На создание этого словаря у него ушла почти вся жизнь, зато мы и сейчас пользуемся им.

—  А почему?

—  Потому что в новых словарях многих старых слов нет, они исчезли.

—  Как?! - встревает Саня. — Их что ли украли?

—  Просто, их перестали говорить.



 






 — Иони умерли, как умирают люди, когда с ними никто не разговаривает и не приглашает в гости? От одиночества? — печально вопрошает Сонечка.

—  Вы не поверите, но так оно и бывает, но...

—  А я знаю, я знаю! — они все ушли в словарь дедушки Даля, а не умерли, да, бабуля! — радостно восклицает Са­нек. — Вот, это я сам придумал, они такие жили, жили и стали никому ненужные, потом... потом дедушка Даль их забрал к себе, построил для них домик, и всё!

—  Видите, какой добрый и мудрый дедушка Даль.

—  Да... и они до сих пор живые, — задумчиво произносит Соня. А почему дедушка Даль умер, а они живут?

—  Потому, что доброе дело человека живёт очень-очень долго.

—  Миллион лет! — расщедрился Саня.

—  А недоброе быстро умирает, потому что злое, и сидит одно в уголке, и никто с ним не хочет дружить, — делает вывод Соня. — Хорошо, что дедуш ка Даль спас слова. А они помогают людям?

—  Конечно. Вот у тебя плохое настроение, и тут тебе кто- то скажет: «Соня, ты хорошая девочка», у тебя настроение изменится?

—  Я обрадуюсь.

—  Ну вот, видишь... выходит, слова живые, они очень многое значат для человека. Словом можно даже убить...

—  Бабушка, бабушка! Я знаю почему, если взять вот... все слова и стукнуть словарём, например, случайно! — выпали­вает Саша.

—  Ну, уж ты, Саша, погорячился! Во-первых, бить нельзя...

—  Саша! Что за глупости ты болтаешь, одним словом можно, да, бабушка?

—  Умничка, Соня, ты всё правильно поняла. Даже обыч­ное слово, сказанное зло, грубо или в паре с другим, может стать убийцей: «Не хочу тебя видеть!», «Ты мне не друг!», «Убирайся вон!»... Чувствуете? Поэтому прежде чем сказать, надо хорошо подумать. «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь»...

—  И не попугай! — добавляет Саша.

—  Я знаю ещё! — тянет руку Соня. — Семь раз отмерь, один — отрежь! Нам Татьяна Михайловна в садике на за­нятиях часто так говорит.

—  А слова бывают весёлыми? — переключает нас на ма­жор Саша.

—  Конечно. Слово «солнышко» — весёлое или груст­ное?

—  Весёлое! — хором.

—  А дождик — грустное, даже плачет, — роняет Соня. — А ласковые есть?

—  Родные мои, лапушки... (довольные улыбаются).

—  А больные?

—  Больные? Есть. Это когда их неграмотно пишут или произносят.

—  Представляете, у нас в группе Алёна говорит «здрасте», это значит слово «здравствуйте» у неё заболело, да? — спрашивает Соня.

—  Да оно просто покалеченное всё!

—  Бедное, а где для слов больница?

—  Подумай, Сонечка.

—  Здесь! — открывает рот.

—  Верно. Наш язык может все слова вылечить.

—  Язык во рту — это как будто доктор в больнице! — догадывается Соня.

—  А у меня, слушайте! А у меня, когда я был крошкой ещё, слова часто простывали, и я говорил «коска», «собаська», — потешаясь над собой совсем маленьким, делится Саша.

—  А ещё я знаю, слово «я» — это зазнайка! — уже из своих запасников достаёт Соня. — А вежливые — есть?

—  Ну, разумеется...

—  А! Знаю: «спасибо», «пожалуйста»... — А подружки? — не отстаёт она.

—  Скажи, как часто начинается сказка?

—  Жили-были.

—  Вот, эти два слова давно дружат и часто ходят под руч­ку. У слов всё как у людей.

—  А... а хулиганы слова есть?! — не останавливается Саня.

—  Есть, но детям их нельзя произносить...

—  Да, бабушка, я знаю, нельзя ни за что! — откликается Соня, приняв грозный вид.

—  Гоша в садике их говорит, а я нет... — опустив голову бормочет Сашуня, вспыхнув ушами.

—  Ты тоже, я слышала однажды! — выдаёт тайну сестра.

—  Нет, я больше не говорю... и я Гоше скажу, чтобы он тоже перестал. Я ему скажу, чтоб он их... арестовал! (Все хо­хочем).

—  Да, здорово придумал, их нельзя выпускать изо рта.

—  А если они сами выпрыгнут? — в глазах Саши ожи­дание. — А, бабушка? А, если они непослушные? Бы­вает так?

—  На этом свете всё бывает...

—  А на другом? — не уступает Саша.

—  Где инопланетяне, что ли? — недоверчиво морщится Соня.

—  Бабуль, а слово «ипланитани» есть у дедушки Даля? — опережает Саша.

—  Бабушка, он выбил слову передние буквы! — указы­вая на брата пальцем, негодует Соня.

—  Нет, это оно просто чихнуло! — быстро находится он.

—  Инопланетяне? А вот мы вместе потом и посмотрим. О, да у меня всё пригорело уже... ой-ёй...

С этого дня ни одно вновь услышанное слово Соней и Саней не остаётся непроверенным.

Уже с порога несётся: «Бабуль! Посмотри, а у дедушки Даля...»




ЧЁРНЫЙ ВОЛК


Внучка пришла на четыре дня. Об этом она заявила ещё с порога, когда в пятидесятиградусный мороз с отцом, в ру­ках которого были две огромные сумки, она, сияющая, воз­никла перед нами. Мы с дедом помнили, что сегодня пят­ница, а значит, у Инги кончаются дни пребывания дома, у родителей, но у нас возникли кой-какие дела и, глядя на жуткий холод, когда, как говорится, хороший хозяин и пса не выпустит на улицу, мы расслабились.

И вот вам — нате! Сынуля, как Дед Мороз под Новый Год, пришедший неожиданно со Снегурочкой и подар­ками ( в мешках были вещи внучки на несколько дней), явно ждал аплодисментов, и мы, выйдя из минутного оцепенения, наградили их овациями, восклицая при этом: «В такой мороз, в такой мороз!..»

Если сказать нынешним молодёжным языком, внучка у нас отрывалась. Всё, что ей запрещали дома, она с успехом претворяла у деда с бабой: в пластмассовой коробке из-под торта она купала своих кукол Кать и Маш, Чебурашку, кро­кодила Гену, которые, по её словам, до того грязные, что им друг на друга «печально смотреть».

Руки её по локоть были в мыльной пене, она то и дело сдувала с лица русые прядки, отчего была похожа на ма­ленькую женщину, взгляд её голубых глаз скользил мимо меня по предметам, которые она своими ручками в душещипательных ямочках ловко меняла местами: мыло с мо­чалкой, пузырёк с шампунем, кувшин...

А сегодня как раз (это «как раз» всегда выпадает поче­му-то на пятницу) день рождения у очередной куклы, Али­ны, которой в три часа исполняется восемь лет, это ровно вдвое больше, чем её маме, то есть самой Инге, что ничуть внучку не смущает, хотя считает она до пятидесяти. Но внуч­ке нравится это число, оно такое круглое и уютное, похо­жее на женщину. А Алина ведь уже взрослая, и к ней сегод­ня придёт Вадим.

Сообщая мне об этом, она кокетливо прищурила глаза и ждала моей реакции. Поняв, что в этом ничего нет недо­пустимого, она уже смелее стала раскрывать секреты юной пары: Вадим очень любит Алину, она же красивая, и, явно насмотревшись бразильских сериалов, вздыхая, закончи­ла:

—  А она еще не решила, кто ей нравится больше, он или Антон.

И вот уже пора ставить в «духовку» торт для гостей, кото­рый она сама соорудила, смешав молоко, крупу, кусочки от яблока, накрошила печенья, в общем, использовала всё, что осталось от приготовления завтрака, и украсила лепестка­ми опавшей розы. И ещё обязательно надо зажечь свечи и не забыть каждой кукле вложить в руки по подарку, они же на день рождения идут... И я бегаю по квартире в поисках лоскутков, пуговиц, которые бы напоминали дорогие по­дарки.

И стоит мне на минутку отлучиться, как по всей квар­тире несётся:

—  Баба, ты где?.. Ведь у нас скатерть ещё не глаженая, и цветов нет...

После суток напряжённой жизни я включаюсь в задан­ный внучкой ритм, и следующие дни буквально пролета­ют один за другим, напичканные вопросами-ответами, перинками, кастрюльками, кукольными свадьбами и даже разводами.

Внучка сама женила, сама разводила и даже выносила приговор! Под это дело постоянно попадал почему-то Че­бурашка. Он буквально не вылазил из тюрьмы — из ниши наверху шкафа, тоскливо наблюдал оттуда за кукольной жизнью. А причина была веская: «Он постоянно ворует у мужчин их красивых женщин...» Почему она так решила? Не вписался, видать... Может, его круглые беспечные глаза и яркий жёлтый галстук навели её на эту мысль. А может, она почувствовала в нём какую-то мужскую силу. По срав­нению с модельными ухажёрами он был широк, здоров. Мне не раз приходилось сопровождать его по этапу...

Однажды в очередной «отпуск внучки», как она сама эти периоды своей жизни называет, я, изрядно устав и оказав­шись в другой комнате, вдруг глупо хохотнув, юркнула за диван и притаилась. Тут же послышалось:

—  Баба, ты где?

Я молчала.

Внучка, войдя в комнату и не обнаружив меня, побежала к деду. И вот они вдвоём в голос уже кричали:

— Ба-ба, ба-ба, ты где..?

Я еле сдерживала себя от смеха, и впрямь забавно — вдруг исчезла на глазах среди бела дня в собственной квартире.

Дед уже и сам растерялся, судя по его голосу, отчего игра стала походить на детектив. Они вышли в прихожую, я слышала, как хлопали дверцы шкафов... но надолго меня всё же не хватило, да и в такой позе я не сидела с тех пор, как перестала играть в прятки. И, почти не чувствуя левой ноги, простонала:

— Внученька, я здесь, меня волк не отпускает...

Почему мне пришла в голову эта фраза, не знаю. Хотя на ночь в меню сказок, рассказываемых ей мною, «Крас­ная шапочка» занимает в пятёрке почётное третье место. Внучка, бабушка... И, конечно же, в этом ряду по логике следующий — волк... Дед, не видя больше опасности, по­терял всякий интерес к происходящему и, вяло ткнув паль­цем в сторону угла, где могла затеряться бабушка, удалил­ся.

И напрасно. Видел бы он глаза внучки, когда она обна­ружила меня, свёрнутую вдвое. Надо было как-то выходить из этой глупой ситуации. И я заголосила:

—  Внученька, милая, спаси меня!..

Та словно только этого и ждала. Глаза её загорелись, и она воинственно, и в то же время с каким-то испугом про­изнесла чуть слышно, быстро и заговорщицки:

—  А где он?!

Первое, на что упал мой взгляд, был большой чёрный полиэтиленовый мешок, набитый на днях макулатурой.

И колесо завертелось. Внучка со словами: «Сейчас же отпусти мою бабушку, злой волк!» — начала пинать зверя ногами.

Мешок, как всё старое, от такого насилия стал местами дырявиться и от бессилия показывать клочки бумаги. Со словами: «Смотри, какие у него клычища!» — я вскочила на ноги, схватила внучку и крикнула:

—  Бежим!

Но Инга не собиралась отступать так быстро: притопы­вая и взмахивая руками, она стыдила и укоряла волка...

Вспомнив, что на зло надо отвечать добром, я решила взяться за воспитание. Но как выйти достойно из этой зава­рухи, не уронив себя в глазах внучки, да и волка?

—  Инга, — сказала я, — он ведь ничего плохого мне не сделал. Ему просто очень скучно одному, старому и боль­ному, и он решил, что со мной ему будет веселее и легче. Вот он и украл меня. А так он хороший. Он даже ни разу не укусил, видишь?

Внучка на всякий случай осмотрела меня.

—  Посмотри, какие у него добрые глазки, — продолжа­ла я, показывая на две буквы «О», оставшиеся на пакете от слова «КОНЬКОВО». Слово ниже «вам» стало носом. А на последней ступеньке кокетливое «очень рад» — ртом. Полустёртое «рынок» на самом верху делало волка совсем домашним, это подметила и внучка и, уже соглашаясь со мной, опечаленно произнесла:

—  У него поседела чёлка от одиночества... — затем она, коснувшись пальчиком слова «вам», жалостливо восклик­нула: — Ой, а что у него с носом? «Вам» было замазано чуть красным лаком для ногтей. Не дожидаясь ответа, она крик­нула:

—  Кровь, я знаю, это кровь!

И побежала за ватой и йодом. Потом мы долго лечили повреждённое ухо зверя (одна ручка пакета еле держалась): оно свисало почти на живот, его срочно надо было пришить и кое-где заштопать.

Закончив реанимацию, внучка предложила перенести волка осторожно из угла на диван, где она могла бы продол­жать лечение. В драках с хищниками зверь лишился хвоста, который уже через полчаса красовался на месте, отчего гла­за волка повеселели. Мы сделали всё, что было в наших си­лах. Потом его обтерли всего лосьоном и поставили укол. Волк заснул.

По три раза в день она на край мешка клала таблетку (пуговичку).

Когда ему стало легче, мы спросили, как его зовут.

Мне почему-то казалось, что этот беспомощный хищ­ник — Семён. Но внучка расслышала, что он сказал:

—  Алик.

С этих пор волк у нас зажил припеваючи. Она по теле­фону уже из дома своего интересовалась, как он, даю ли я ему вовремя лекарство, не забываю ли выводить на про­гулку...

Я строго выполняла все её рекомендации.

В пятницу она снова к нам прибывала, и все её куклы, зверюшки мягкие, пушистые просто умирали от зависти к волку.

Он, чёрный и блестящий, с горящими глазами и над­менною улыбкой «очень рад» возлежал на зелёном велюро­вом диване, как на лужайке, и бра, словно солнышко, лас­кало его.

—  А погодка хорошая! — констатировала внучка.

Так продолжалось, наверное, месяц.

Как-то дедуш ка, приехав из командировки, радостно со­общил мне с порога:

—  Угадай, что я привёз!

—  Не знаю... — затаив дыхание, — произнесла я насторо­женно.

Я не перестала ждать чуда, ну, пусть не чуда, а хотя бы сувенирчика какого-нибудь. Но и на сей раз судьба обошла меня. Он, загадочно поглядывая на меня, открыл сумку, и серый волк из сериала «Ну, погоди!», радостный, прыгнул мне в руки. Да, волк был замечательный и дорогой! И хвост, и лапы, и уши — всё было как у настоящего.

Когда мы с этим подарком подходили уже к внучки­ному подъезду, дед произнёс гордо, словно это его тро­фей:

—  Да, хорошо, что я его взял, это не мешок! Обрадуется, наверное...

Внучка, увидев это серое создание, лишь тихо протя­нула:

—  О, волк... хороший...

—  Это тебе вместо того старого, чёрного! — весело и многозначительно мне подмигивая, сказал дед.

Она проронила еле слышно, выдавив улыбку:

—  Спасибо, — и посадила игрушку на стульчик.

Пока мы сидели у них, она ещё несколько раз подходила к нему, но на руки больше не брала.

По словам родителей, Инга с ним не играла: подойдёт посмотрит, пощупает... И вскоре он, как и все поднадоев­шие игрушки, стал эмигрантом, переселившись на балкон.

Об Алике внучка больше ни разу даже не обмолвилась.

И я боялась почему-то нечаянно напомнить о нём...




О, ЧУДО!


Перед сном Инге надо было рассказать четыре сказки. Почему четыре — ей одной лишь ведомо: «Три поросёнка», «Маша и медведь», «Красная шапочка», «Золушка» — вот без чего она не засыпала.

Когда я прочитала ей «Дюймовочку», последователь­ность прослушивания сказок не изменилась, просто «Дюй­мовочка» теперь, как мышка в «Репке», завершала всё дей­ство. Сказка о малюсенькой девочке ей очень понравилась, и после ее окончания она ещё какое-то время лежит с вос­торженными глазами.

Теперь время засыпания отодвинулось минут на десять.

Все эти сказки она уже знает наизусть, и поэтому, когда я что-то добавляю, даже несколько новых слов, внучка сна­чала замирает на мгновение, затем прищуривает глаза и смотрит на меня, не моргая, как учительница на уроке, пой­мав ученика на отсебятине. И, не прерывая меня, чуть при­открыв рот, внимательно слушает, что я там новенького со­общу, помимо того, что ей известно, и вернусь ли на то ме­сто, откуда ушла в сторону. И совсем уже по-учительски награждает меня одним-двумя кивками головы, облегчён­но вздохнув, когда я благополучно выхожу на проторенную тропинку повествования. Но стоит мне пропустить что-то, она тут же нажимает на стоп-кран, и я, ойкнув, возвраща­юсь назад в лес или избушку и оттуда снова ощупью продви­гаюсь вперёд, на сияние глаз моей внучки.

А вот что произошло с «Дюймовочкой». Я уже расска­зала ей про жабу с сыночком и про подземного слепого кавалера и дошла до места, где Дюймовочка улетает с ла­сточкой от крота. Глаза мои начинают слипаться, но в предчувствии скорого завершения я радостно подлетаю вместе с нашими любимыми героями к старинному зам­ку...

—  А крот? — вдруг неожиданно останавливает меня внуч­ка. — А что с кротом стало, когда он узнал, что невеста сбежала от него?! — недоумевая, как я могла оставить та­кой факт без внимания, она категорически потребовала ответа от меня, словно я в этой истории тоже замешана.

И действительно, я как-то не подумала, а ведь положе­ние покинутого жениха-крота ужасно...

—  Он же полюбил её!.. — не то доказывает, не то уговари­вает меня внучка.

Вот тебе и отрицательный герой...

«Ура! Так ему и надо!» — радовались мы в детстве.

А это голубоглазое трёхлетнее создание, которое и сло­ва-то не произносит ещё толком, вдруг прониклось к бро­шенному жениху. И потому начинается параллельная сказ­ка, как крот очень переживал, но старая мышь в конце кон­цов успокоила его и обещала женить на соседке-кротихе... Кажется, я подобрала убедительную кандидатуру, внучка дала согласие на продолжение истории.

—  А тем временем, — незаметно зевнув, продолжала я, — ласточка с Дюймовочкой на спине подлетела к яркому цвет­ку, в чашечку которого птичка и посадила крошку.

Глаза мои смыкались, и я уже сама, подобно ласточке, уносилась в сон и оттуда смотрела на себя, на внучку, карти­на была, как при замедленной съёмке. Язык не слушался меня. Буквально по слогам я произнесла:

—  И тут она увидела прекрасного эльфа.

При этих словах Ингуля неожиданно подпрыгнула с кри­ком:

—  Нет!

И опрокинула меня с высоты сна на землю. Я, отрях­нувшись от дремоты, взяла себя в руки и твёрдым голосом произнесла:

—  В чём дело?

—  Оттюда! — отчаянно воскликнула она.

—  Оттюда?... — протянула я, прослушивая, пробуя на язык это новое слово.

Но внучка ещё громче, даже агрессивно выкрикивала это «оттюда», словно кидалась в меня какой-то неведомой дис­неевской зверюшкой..

—  Откуда? — неуверенно переспросила я.

—  Нет!.. Нет... — уже всхлипывала она обречённо и смот­рела на меня с укоризной.

Я села, закусила губу и стала размышлять. Сон улету­чился. Напрягла свою память, но что-либо приблизитель­но похожее на «оттюда» вспомнить не могла...

«Отюда, оюда...» — шептала я, поглядывая на расстроен­ную, недоумевающую внучку. Наконец решила сделать дубль два:

—  Ласточка с Дюймовочкой подлетели к цветку, — трепещущим приглушённым голосом произнесла я и останови­лась. Представив всю эту картину с сидящим в цветке эль­фом с прозрачными крылышками, я непроизвольно вымол­вила: «И вдруг, о, чудо!» Я еще только ставила восклица­тельный знак, как внучка выдохнула счастливо: «Да!»

Это можно было сравнить только с рождением ребёнка: наконец-то всё разрешилось! И прекрасный младенец жив, и все счастливы! Вот тебе и «о, чудо...» Два крохотных сло­вечка. Как я не придала им значения, когда читала ей книж­ку. Оказалось, это не просто слова, а, действительно, чудо...

Минут через двадцать только Инга смогла уснуть. Ангельское личико её было умиротворённым, золотис­тые волосы рассыпались по подушке, сторожа её сон... О, чудо!




ПОТОМУ ЧТО ЗАКОН ТАКОЙ


—  Дед, ты почему ругаешься на бабу?! Я не лублу, когда кто больше ростом обижает тех, кто меньше, — срывающим­ся голосом, жестикулируя маленькой ручкой, стоя перед дедом с воинственным видом, говорит четырёхлетняя внуч­ка.

—  Да? — удивлённо произносит дед, почёсывая затылок. Этакий долговязый подсолнух наклонил свою волосатую голову перед беленьким колокольчиком, изобразив вопро­сительный знак.

—  Вот, надо всегда сначала сравнить, кто больше, а по­том уже разговаривать, как положено! Я всегда так делаю. Анастасия меньше меня, я с ней ссорюсь. А с папой я же не имею права ссориться. И хоть мама меньше его, но меня она больше, значит, и с ней тоже... — вдруг оборвала она фразу, резко уменьшив свой пыл.






Видать поняла, что запуталась. Только искоса бросала недобрые взгляды на деда, надеясь на его несообразительность, на ходу обдумывая дальнейшие действия. Но видя, что я ее внимательно слушаю и нахожу в ней поддержку, она сглотнула слюну и уже тише, в полуоборот ко мне, посоветовала:

— И ты так делай, ладно? — при этом утвердительно кивая головкой. Цель обо­значена, хоть и неясна.

—  Ха, так выходит, мне можно ругать бабушку! — обрадо­вано воскликнул дед. — Ты сама только что сказала, что ссо­ришься с Анастасией, а Настя тебя меньше...

У внучки забегали глаза. Она приложила ладошку ко рту и задумалась. Она мне напомнила барахтающегося в воде щеночка.

—  Нет, смотри... — решила воспользоваться внучка небольшой паузой. — Слушай, Настя младше меня, но она не понимает ещё ничего, её надо учить. Так?.. — помаленьку выплывала она. — А папа больше меня, но он мой папа! По­этому ему можно меня ругать... А ты же не бабин папа! — наконец-то она под ногами ощутила землю, ступая на бе­рег. — Запомни, дед! — снова зазвенел колокольчик. — Если папа — можно! Не папа — нельзя!

И уже направляясь к своим игрушкам, твёрдым реши­тельным голосом заключила:

—  Потому что закон такой!




ШАРИК И ЖУЧКА


Ингу трудно усыпить. Уже и сказки рассказаны, а она всё задаёт вопросы.

—  Пора спать, мы мешаем другим заснуть.

—  А почему?

—  Потому что слышно всё в доме, любое сказанное слово.

—  А если шёпотом, то ведь не услышат...

—  И свет мешает...

—  Но ведь им не видать его. Смотри, я не вижу окон наших соседей, значит, и они не видят.

—  Из других домов видно.

—  Так у них же уже давно не горит свет, значит, все люди спят.

— Люди-то, может, и спят, а собаки не могут уснуть. Ведь в подъезде дома напротив нас ночуют две бродячие собаки, представь, каково им каждый вечер.

—  А как их зовут?

—  Жучка и Шарик, — тут же отвечаю я, не колеблясь, что­бы она не заподозрила меня во лжи. И напрасно сказала. Вопросы посыпались градом. А кто у них мама и папа, а по­чему они на улице...

—  Родители были старенькие и умерли, а конура, в ко­торой они жили, развалилась.

Внучка начала причитать, что им холодно, что они го­лодные... Я еле её успокоила, сказав, что Жучку и Шарика пустили в подъезд добрые люди и теперь у них всё хоро­шо... Но там вверху окошечко есть, в него попадает наш свет.

—  Потуши свет скорее!

Ну, наконец-то.

Проснувшись, она первым делом поинтересовалась, что сейчас делают собаки.

—  Да с утра уже куда-то побежали. По делам, наверное...

—  По каким?

Вот я сотворила. Можно сказать, своими руками.

—  Да мало ли по каким, все люди спешат с утра по де­лам, ведь не будешь у каждого спрашивать, скажут, не твоё собачье дело.

—  Собачье дело?! А чьё? Жучки и Шарика?! Только им можно спрашивать? А-а-а, потому они всем гавкают, я поняла!

В течение дня она нет-нет да подходила к окну и заби­ралась на табуретку.

—  Да не жди ты их, они пока по всему посёлку не обегут своих знакомых собак, не возвратятся.

—  У меня тоже много-много друзей: Аня, Игорь, Олег, Антоша.... Она загибала пальчики, сбиваясь со счёта.

—  Ну, вот видишь, тебе дня не хватит, чтобы их всех на­вестить.

—  Да... — согласилась она.

Когда ложились спать, она, конечно же, первым делом вспомнила о собаках.

—  А какие они?

—  Жучка вся белая. А Шарик весь чёрный.

—  А какие они?... — не унималась она.

—  Какие? Да таких мало на белом свете. Они всё-всё понимают, что творится с людьми. Вот ты, например, идёшь по улице грустная, а они на расстоянии чувствуют это. Тебя ещё не видят, а грусть чуют, начинают скулить, жалеют тебя, понимаешь? Она, округлив глазёнки, только часто кивает.

—  Или наоборот, кто-то идёт радостный, собаки начина­ют хвостом вилять — счастье учуяли!

—  А когда не грустно и не радостно?

—  Они тогда спят.

Уже из своего дома она звонила и спрашивала, что дела­ют сейчас собаки.

Я обычно отвечала, что их не видно.

Порой она сама предполагала: «Правильно, они же сей­час спят. Потому что мне не грустно и не весело». Я с ней соглашалась: «Пусть отдыхают».

Когда я говорила, что видела собак, она тут же меня за­брасывала вопросами: поздоровались ли они со мной, пе­редавали ли ей привет, я отвечала утвердительно.

—  Они очень воспитанные... — тепло произносила она.

Однажды, уже зимой, мы с ней гуляли на свежем воз­духе. Она чертила веткой что-то на снегу, отставая от меня. Вдруг я услышала её крик: — Баба Кати! Баба Кати!

Я испуганно подбежала к ней. Она, указывая в сторону, продолжала кричать:

—  Жучка! Шарик! Это я, Инга!

Мимо, в метрах двадцати от нас, по тропинке бежали две собаки, впереди — белая, за ней — чёрная. Услышав крик внучки, они остановились и стали звонко лаять. За­тем, вильнув хвостами, продолжили бег.

—  Ты видела, как они обрадовались нам?! Как они ве­село залаяли!.. Гав-гав-гав! Они узнали меня! Они просто счастливы!.. Они, наверное, сначала думали, кто это идёт?!

—  Да уж... — только мне и оставалось повторять всю до­рогу.




ЖЁЛТЫЙ САРАФАН


Внучке четыре года. У неё свой мир. Тот, который «на уров­не» её глаз. Взрослые же многого не видят, а если присесть на корточки, то откроется новый пласт жизни. Не зря же мы, потеряв какую-то вещицу, под конец поисков заглядываем под кровать, проверяем углы. И там обязательно встречаем загулявшуюся зверюшку... на худой конец, сбежавшую ручку или испуганные глаза пуговички...

Однажды внучка поняла вдруг, что ей необходим ещё один медвежонок. Уже несколько раз она напоминала мне об этом, когда мы проходили мимо небольшого магазин­чика. Там, в витрине, стояли нарядные куклы, зазывая по­купателей.

И вот, как-то собравшись, мы отправились за долго­жданной покупкой. Внучка топала впереди меня в модном длинном пальто и в шляпе. Дама. Размахивая клетчатой су­мочкой, она то и дело оглядывалась, не отстала ли я.

В магазинчике было тихо. Одна покупательница что-то высматривала в витрине.

Молодая продавщица приветливо ответила на наше «Здравствуйте».

Внучка, широко шагая, приблизилась к прилавку.

—  У вас есть коричневые медвежата? — опередив меня, чуть картавя, спросила она.

—  Медвежата? — переспросила девушка, — к сожалению, нет... Но у нас много других зверят, смотри какой тигрё­нок... лев... А вот забавная лягушка, нравится? — ласково обращалась она к внучке.

Та смотрела на неё недоумённо, надув щёки, губы... Тут вмешалась я:

—  Нет, нам нужен медвежонок, хоть какой-нибудь...






Продавщица, пригорюнившись, мотала головой.

Вдруг внучка решительно отошла от прилавка, взмахнув, как хвостом, сумочкой и, встав на самую середину, как обыч­но читала стих, подбоченившись, неожиданно для всех воз­мущённо воскликнула:

—  Что за безобразие у вас творится?! Почему не завезли медвежат?! Ведь медвежата всегда должны быть!.. Это та­кое безобразие!.. Всем детям они нужны!..

Я не ожидала такого поворота. Продавщица растеря­лась, заалела, видно, не зная тоже, как и я, что делать. Тако­го покупателя у неё, наверное, ещё не было. Настоящий потребитель!

Наконец я вышла из ступора, подмигнула девушке. Та слабо улыбнулась... И тут на глаза мне попался жёлтый с мелкими вишенками ситцевый сарафанчик, который ви­сел в проёме окна. Я много раз проходила мимо и видела его. Но не предполагала, что это мой спаситель.

—  Какой сарафанчик! — восхитилась я. Внучка тут же вскинула голову вверх. Глазёнки её удивлённо расшири­лись, рот приоткрылся, она стояла, не двигаясь. Так про­должалось несколько секунд.

—  Я давно мечтала о таком, баба Кати... (так она меня называла).

—  Давно, давно... — не отнимая взгляда от этого сол­нышка, сказала с придыханием внучка. Продавщица мгно­венно с радостью сняла сарафан с выставки, покрутила перед нами, нахваливая:

—  И стоит-то всего 170 рублей!..

Внучка совсем воодушевилась, как будто знала цены, вдохнув глубоко, облегчённо выдохнула, сияя голубичными глазами. Торопливо взяв пакет с покупкой, сказала:

—  Пасибо.

И, довольная, двинулась к выходу.

По дороге она всё время приговаривала:

—  Это мой са-мый любимый сарафан! Самый-самый...

Прошло десять лет, а она, оказалось, до сих пор так счи­тает.




НАСТОЯЩАЯ МУЗЫКА


Сонечка танцевала почти с самого рождения. Сначала в кроватке, а как стала ходить — перед зеркалом. При этом черноглазую мордашку держала так артистично. Лет с че­тырёх она захотела танцевать под музыку. А в пять её от­дали на танцы. Когда их с младшим братом приводили к нам, уже с порога неслось:

— Бабуля, сейчас покажу, как я научилась!..

Её тёмно-каштановые локоны метались в такт музыке, в чёрных глазах вспыхивало озорство, удивление... Она искала и находила в себе всё новые и новые ощущения. Глядя на неё, я представила, как она кружится в вальсе под музыку Свиридова из кинофильма «Метель». Но при­обрести сочинения моего любимого композитора пока не удавалось.

Я купила диски с произведениями Чайковского, Бет­ховена. Как она танцевала под «Лебединое озеро»! Подра­жая балеринам, она вставала на кончики пальцев и, пере­бирая ножками, плыла, словно лебедь, затем плавно опус­калась, взмахивая руками, поднималась, вытягивая краси­во вверх руку, словно шею этой гордой птицы...

Но особенно она полюбила «Лунную сонату» Бетховена. Её заключительную часть. В ней Сонечка с первых аккор­дов нашла себя. Здесь всё так было для неё органично, зна­комо...

Это её характер. Мелодия врывалась и неслась по квар­тире, заполняя собой без остатка все уголки комнат, за­глушая рассказ Саши о том, что происходило в садике... Она возносилась ввысь, там бурлила, разрывалась на куски, снова соединялась и вдруг обрушивалась! И вместе с ней Сонечка, разбежавшись, снова и снова подпрыгивала, вытягиваясь вверх всем свои хрупким тельцем, словно пыта­лась коснуться пальчиками этого неосязаемого чуда — му­зыки... И падала красиво на ковёр, чуть подрагивая кистью обессилевшей руки.

Саша, временами поглядывая на сестру, занимался во­енной техникой: танки, грузовики, пулемёты, выкрашен­ные в защитный цвет. Это его любимые игрушки. Мы их покупали ещё лет тридцать назад для маленьких сыновей, младший из которых и есть папа Сонечки и Саши. Вечные игрушки — во всех смыслах.

Сонечка парила... Музыка кончалась, она кланялась и снова включала заключительную часть сонаты...

Саша продолжал играть с машинками.

—  Смотри, бабушка, какое дуло! Здорово, да? Ты дума­ешь, вот у этого грузовика зачем такой крючок?..

—  Смотри, бабушка, как я умею! — и Сонечка делала обо­роты, что-то вроде тулупа в фигурном катании.

Я хвалила. Саша тоже требовал к себе внимания и, ка­жется, даже не слышал музыки.

Я любовалась внучкой, участвовала в обстрелах банди­тов...

Только и слышалось: «Бабуля, смотри! Я ещё вот как умею ножкой...», «Бабушка, смотри, здесь сидит танкист, а здесь — наводчик, это который показывает, куда стрелять, ты не знала?»

—  Знала. Твой дядя наводчиком служил.

—  Я тоже буду служить...

—  Саша! Не отвлекай бабушку! Бабуль, смотри, как...

Так прошло полгода. Сонечке уже исполнилось шесть

лет, Саше — четыре. С каждым их приходом квартира наполнялась музыкой Чайковского, Бетховена. По дивану, по полу шла тяжёлая (машинки, действительно, тяжёлые, хоть гвозди забивай) военная техника. Сыпались вопро­сы, ответы — все были заняты своим делом. Глядя на них, я думала: да, хорошо, если Сонечка будет танцевать или за­ниматься живописью, у неё и это отлично получается, та­кие характерные персонажи выходят из-под её руки, одним росчерком карандаша она создаёт образ. Пусть это не гениальные рисунки Нади Рушевой, но всё-таки... А Саша...

Саша — технарь. Лишь бы были машинки. Но зато знает все их марки.

Как только он умудряется их выговаривать? Но не дано ребёнку слышать, видеть прекрасное... Так думала я.

Однажды шла по телевизору «Песня года». Вдруг стук в дверь, шум, гам — сын привёл внуков. Сонечка, как всегда, захотела танцевать, а я собиралась посмотреть передачу до конца.

—  Потанцуй под эту музыку...

Она нехотя согласилась. Телевизор стоял в одной ком­нате с музыкальным центром. Саша, как всегда, занялся боевой техникой. Сонечка пыталась танцевать под Баско­ва, Катю Лель, группу «Блестящие», но то и дело раздава­лось: «Ой! Не получается...»

—  Сонь, ну ты старайся, — изредка бросала я, погрузив­шись в концерт...

И вдруг умоляющий голос Саши:

—  Бабуль! Включи лучше настоящую музыку!














ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ


Инга влюбилась. В первый раз. Во втором классе. В са­мом его начале.

В сентябре коридоры и классы пахнут краской. Теперь этот запах будет бередить её сердце всю жизнь. Может, подумает: «Я почему-то люблю, когда пахнет краской...»

А сейчас, в семь лет, она прибегает из школы с глазами, полными солнца, света в их бездонной голубизне.

—  Бабушка, пойдём на площадку, на качели! — позвала она меня.

Мы взяли с собой и дедушку, погода стояла, какой она бывает только в начале сентября.

Осень раскрасила улицы, устроила для всех праздник. Золотисто-багровые тона в эти дни разбавились яркими нарядами школьников.

Детские голоса звенели на всю округу. Внучка села на качели и взлетела. Но ей этого было мало, она постоянно просила деда раскачать сильнее.

—  Ты так улетишь! — изображая испуг, восклицали мы, она заливалась смехом.

Не прошло и десяти минут, как вдруг внучка притихла и стала сбавлять обороты.

—  Домой захотела?

—  Нет, я погуляю просто...

И стала прохаживаться по площадке, как по подиуму. Нам показалось это странным — ни с того ни с сего...

—  Ингуленька, что случилось? — встревожились мы. — Голова закружилась?

Она мотнула ею: 






—  Всё нормально.

А сама делала круги вокруг большой песочницы, где сидели какие-то мальчишки её возраста. Мы с дедом сле­дили внимательно за ней, не понимая ничего.

—  Может, всё-таки домой пойдём?

Но домой она не хотела.

Прошло ещё минут двадцать. Мальчишки возились с велосипедом, а внучка с независимым видом ходила мимо. Я, кажется, начала догадываться, в чём дело. Спро­сила, подозвав её, что за мальчики там играют. Она про­шептала:

—  Лёша...

—  Из вашего класса?

—  Да... Я хочу, чтобы он увидел меня, а мальчишки ему мешают.

Она ещё сделала несколько ходок. Пришлось доложить дедушке об обстановке, чтобы успокоить его.

Он проворчал:

—  Что за бред, домой пора уже...

Я подумала, что, может, Лёша её и не заметил, всё-таки росточек у неё — «от горшка два вершка».

Решила помочь ей. Пошла рядом. И тут увидела, как только она приближалась, он опускал ниже голову. «Попал­ся голубчик», — подумала я.

Вскоре мальчишки разбежались. Остался один наш ге­рой. Он по-прежнему сидел, склонившись над великом, словно размышлял о чём-то. Когда мы с ним поравня­лись в очередной раз, он вдруг неожиданно вскинул лицо и произнёс:

—  Здравствуй!

Инга была счастлива.

—  Всё, пойдёмте! — ликовала она.

Дедушка посчитал это ненормальным:

—  И ты туда же... — пенял он мне.

А я вспомнила себя, правда, чуть постарше.

Я тоже подолгу гуляла по своим улочкам, даже в мороз, чтобы нечаянно повстречать ЕГО! Только повстречать... и пройти, не глядя, мимо. Душа тут же начинала летать.

Что может сравниться с этим полётом! А если ещё хло­пья снега...

Внучка пошла дальше. Мало того, что ей всего семь лет, так ещё и хождение вокруг устроила.

Мне это не совсем понравилось. И я ей объяснила, что это мальчики должны завоёвывать внимание девочек, сто­ять у ворот... Так было в моё время...

Моя внучка отличница. Всё схватывает на лету. Резуль­тат не заставил долго ждать.

На следующий день, придя за ней в школу, я обнаружила её в гардеробе.

Она возилась со шнурками, ещё толком не научилась их завязывать. И тут я заметила Лёшу. Он был как будто рас­терян, словно что-то потерял. Выходил, снова заходил. Ребятишки прибегали, одевшись, покидали школу. Наконец, внучка управилась со своими ботинками.

И тут позади меня кто-то воскликнул:

—  Привет, Инга!

Я обернулась и увидела Лёшу. В его голубых глазах стоя­ло ожидание...

Это он после пяти уроков, проведённых в одном классе с моей внучкой, здоровался с ней?.. Я опять ничего не по­нимала, хотя...

Она блеснула глазами, но спокойно ответила:

—  Привет.

Мне хотелось подбодрить уже Лёшу, но он, довольный, направился к выходу.

И мы пошли с внучкой домой. Едва заметная улыбка блуждала по её лицу. Да...

Я не удержалась и спросила, виделись ли они сегодня с Лёшей.

Она, приняв озабоченный вид, посетовала, что неког­да было даже взглянуть...




АНАСТАСИЯ


Анастасия — непокорная, такая с рождения. Не захочет кашу, никакие увещания не помогут. Другим насильно в рот пихают за папу, за маму, они глотают, а Настя на это грозно топала ножкой и картаво выкрикивала:

—  Это мой ротик! А не ваш!

—  Прочитай стишок Деду Морозу!

—  Не буду! Это не Дед Мороз, у него глаза тётеньки... Пошла в садик, ей уже четыре. Идём с ней.

—  Бабушка, а вы с дедушкой, что ли, женились?

— Да.

—  А вас дразнили «жених с невестой поехали по тесто»?

—  Так мы уже взрослые были.

—  А-а-а, хорошо вам...

—  А у дедушки тогда тоже усы были?

—  Нет. Он же был молодой.

—  Так усы же не только у старых! Ты забыла, что ли?

—  Наверное...

—  Ну вот, хорошо, что у тебя есть внучка, хоть подска­зала.

— Да...

—  А у меня в садике тоже есть жених, ну, Паша такой...

—  Усатый?

Хохочет.

—  Нет! Он же не бреется.

—  А почему?

—  Так он же маленький, может порезаться! И откуда эти волосы у мужчин появляются? Хорошо, что мы женщины! Да?

—  Конечно. 






—  Знаешь, бабушка, он меня всегда угощает конфетами. Наверное, влюбился... — приглушив голос и опустив глаза, говорит она.

Затем, усмехнувшись, бросает лукавый взгляд в мою сто­рону.

—  Наверное, он думает, что я красивая...

—  А что там думать — ты красавица: глаза, как небо! Во­лосы, как солнечный свет!

—  А... а как ветер что?

—  Характер.

—  Почему?

—  Ну, сильный. Переменчивый...

—  Любого может с ног сшибить, да? — вопрошает Настя.

Смеюсь.

—  Ничего смешного... Вон как дует! А ещё? А как воздух что?

—  Сама вся. Лёгкая...

—  Я никогда не потолстею, на диетах буду сидеть...

—  Ну, это уже лишнее, тогда не вырастешь, детям нельзя на диетах сидеть.

—  Так это же когда состарюсь уже!.. Если Паша мне сде­лает предложение, я, наверное, подумаю... — отгоняя кома­ра, вдруг заявляет она.

—  О, это надо ещё повзрослеть, Анастасия, — говорю, — выучиться.

—  Я знаю... Долго учиться надо, а то ведь можно незнай­кой стать... Я буду певицей.

—  Вполне возможно, голос у тебя серебристый...

—  Ну, это если ещё повезёт, — вздыхая, говорит она.

—  Надо самой ехать!

Настя смеётся, а потом:

—  Бабушка! А ведь едут всегда на ком-нибудь... На сло­не, на ослике или на автобусе...

—  Хм, да, — говорю, — ты права...

—  А пешком никто не любит ходить... — сморщив курно­сый носик, итожит она.

Через два года, летом, учим кататься Анастасию на роли­ковых коньках, все за ней бегаем: мама, бабушка, сестрёнка Инга, которой уже девять.

—  Уберите руки! Я сама!

Падает.

—  Всё из-за вас, нечего меня караулить, я не маленькая уже! — поправляя модный блондинистый хвост на голове, возмущается она.

Мать незаметно идёт сзади, держа руки наготове, Настя оглядывается, снова бунтует.

Отошли в сторону от неё, наблюдаем. Настя идёт сама, шажок за шажком, нос кверху...

Стоим, обсуждаем с матерью:

—  Вот ведь какая! Что за девчонка! Неуправляемая!..

—  Она — личность, — прищурившись, внимательно сле­дя за Анастасией, говорит Инга...




СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ


Леночка сидела за столом на кухне и ела гречневую кашу. Мать её, Татьяна, стояла у плиты. Видя, как взгляд дочки гуляет по стенам кухни, а каша не убавляется, периодичес­ки бросала:

—  Ешь, кому я сказала, вот не вырастешь...

Леночка, ни капли не расстроившись, продолжала обо­зревать потолок, пол...

Вдруг глаза её остановились там, где было мусорное ведро.

Сегодня возле него сиротливо, словно на вокзале отстав­шие от поезда пассажиры, стояли две бутылочки: одна чекушка из-под «Московской», на другой, ещё меньшей, кра­совалась яркая наклейка с разными фруктами — сироп этот Леночка просто обожала.

—  А почему мама светлая, а дочка такая тёмная? — неожиданно прервала она мысли матери о предстоящей встре­че с давнишней подругой. Татьяна растерянно оглядела дочь. Та сидела, подперев ладошкой щёчку, озадаченно ус­тавившись в угол.

Увидев порожнюю тару, Татьяна всё поняла: у дочки своё видение мира. Если рядом стоят два предмета, то это не­пременно мама с дочкой. Если три, значит, у них есть папа, но при условии, что этот предмет больше других, а иначе — мать с двумя детьми.

—  Потому что папа у неё тёмный, — перевернув котлету на сковороде, уверенно сказала Татьяна.

Леночка, вытянув подбородочек, понимающе произ­несла:

—  А-а-а...

Она тоже походила на папу.

—  А он, что с ними не живёт? — продолжала дочка, то ли заговаривая мать, чтобы та забыла о каше, то ли своим сер­дечком прониклась к судьбе брошенных детей.

Татьяна как-то даже категорично заявила:

—  Ты что, он на работе.

—  А, я знаю... он у дедушки работает. Я видела его, он такой огромный. Наверное, двухлитровый. И когда он сердится, то у него прямо по горлышку текут ужасные слюни. Как морская пена. Так некрасиво, наверное, его дочке стыдно за него. Надо дедуле сказать, чтобы он пе­редал ему...

И она, соскочив с табуретки, побежала в комнату к деду. Вслед ей с опозданием вяло неслось:

—  Кто кашу будет...

—  Дедушка, а дедушка! Где отец бутылочки, ну такой очень загорелый еще, который у тебя вчера работал?

Дед не сразу вник в проблему. Отставив в сторону газе­ту, он удивленно переспросил:

—  Ты о ком, внученька?

Леночка в одно мгновение сбегала на кухню и верну­лась с маленькой бутылочкой:

—  Когда мы вчера заходили с бабушкой к тебе в каби­нет, у тебя на приеме был отец вот этой бутылочки. Ты что забыл, что ли, где он сейчас? — повысив голос, выкрикну­ла внучка.

—  Выкинул, — недолго думая, рубанул дед.

—  Он его уволил! Я так и знала! И теперь он бомж и где-то на помойке... — возвратившись на кухню, сокрушён­но доложила она матери. — Бедняжка, теперь у неё нет отца, поглаживая коричневый пузырёк, жалостливо тянула Ле­ночка. Затем взяла носовой платок, завернула в него несча­стную и стала баюкать.

Вечером перед сном Леночка с мамой и папой собра­лись на прогулку. Дочка, как всегда, первая оделась и вы­бежала за дверь на площадку. Возле квартиры соседа сто­яла тёмно-коричневая большая бутылка из под пива с кокетливо нацепленной крышечкой. Леночка распахнула дверь в свою квартиру и радостно закричала:

—  Он вернулся к семье! Он просто перепутал квартиры! Мама, папа, пусть он войдёт. Посмотрите, какой он несчас­тный. И совсем, совсем пустой...

Дед отметил про себя, что сосед любитель жигулёвско­го.

—  Я всегда говорил, что он консерватор, — уже вслух произнес он.

—  Нет, он не консервы! Ты ошибся, дед, и зря его уво­лил, вот! — топнув ножкой, заявила внучка. А теперь он будет жить у нас вместе со своей женой и дочерью. Его надо проводить на пенсию. Он, наверное, очень тяжело всю жизнь работал... Его надо уважать... И смотрите, с ним те­перь можно будет ходить в магазин за растительным мас­лом или за квасом, да и за молоком...

Она придумывала и придумывала бутылке разные при­менения, лишь бы стеклянная кроха снова обрела отца...




МУСОРЩИК


Вышла прогуляться. Время было около пяти. Конча­ется рабочий день. Скоро будет не продохнуть из-за вы­хлопных газов.

Подмосковье и пробки, кажется, вещи несопоставимые, но... бывшая Обираловка превратилась в прекрасный город. Только нынешнее название — Железнодорожный — Лев Ни­колаевич едва ли бы позаимствовал для своего романа «Анна Каренина».

Отправилась в сторону старого микрорайона Ольгино. По его в большинстве ещё пока немощёным дорогам ездит мало машин. Может, по этим улочкам когда-то проходил Андрей Белый. Последние годы он жил рядом, в Кучино. Любил бродить пешком.

В Ольгино воздух свежий. На всём пути встречаются ста­рые морщинистые деревья, напоминающие своим сгорб­ленным, но независимым видом гуляющих по тропинкам крепких ещё стариков.

Но местами торчат пни.

Появилось много новых домов. Деревянные особняки сно­сят, а пока нетронутые стоят в своём неприглядном виде, пу­гают прохожих. Окна у некоторых выбиты, стены ободраны.

А в этом здании ещё живут, видать, — на окнах шторы, цветы... Но уже сняты наличники, и дом стоит, напоминая выгоревшее платье со следами отпоротых карманов. Рядом с ним вздремнул почерневший дуб, к которому, словно прячась от солнца, притулился полиэтиленовый мешок для мусора.

Я бы, возможно, не обратила на него внимания, по всей улице такие пакеты, где полупустые, где под завязку, но в глаза мне бросилась игрушка, когда-то белая собачонка сидела наверху мешка, до края набитого отходами. Ухо одно висело на грязной нитке, чёрные бусинки на склоненной голове смотрели печально.

Я приостановилась, разглядывая её... И пошла дальше, раздумывая, что ухо можно было пришить, игрушку помыть, и чем не собачка, тем более, что похожа на живого щенка. Видно, ещё советское производство...

Я вспомнила козлика, которого никак не могу забыть. Его покупали мы первому сыну в начале семидесятых. Пока козлик был новый, ничего примечательного в нём не было: беленький, мягкий, сантиметров двадцать пять в длину, с серыми рожками. Сын любил с ним играть, но любимой его игрушкой была другая — жёлтый большой медведь.

А через семь лет, когда родился второй сын, козлик вдруг будто ожил. Игрушки с годами становятся интереснее, как лица...

Взгляд козлика словно стал осмысленней, голова при движении покачивалась, отчего он казался совсем насто­ящим. Младший с ним не расставался. Передо мной как сейчас: вот он бежит по тропинке, протоптанной через огороды от нашего дома к бабушкиному, стоявшему ря­дом. В правой руке у трёхлетнего сынишки старый тощий оранжевый портфель с привязанной розовой ленточкой вместо ручки, а в левой — козлик. Они бегут, раскачивают­ся, как маятники: портфель, голова козлика и уши люби­мой сыном шапки-будёновки...

Когда-то при неоднократных переездах козлик был уте­рян, были мы молоды, относились ко всему просто. А вот теперь жалею всё время, что не смогла сохранить... Какая я всё-таки безалаберная...

Ничего из утерянных вещей мне так не жаль, как коз­лика, жёлтого медведя и зелёной общей тетрадки с первы­ми рисунками старшего сына...

В думах прошла метров двести, вижу, стоит мусоровоз. Возле него ещё довольно-таки молодой водитель в чёрной спортивной шапочке, в модной куртке возится с очеред­ным мусорным мешком, пытаясь завязать его, но что-то меховое постоянно падает на землю.

—  Богатыми стали, шубы выкидывают! — заметив меня, возмущённо воскликнул он.

—  Ой, не говорите, здесь недалеко, — я махнула рукой в сторону моей находки, — собачку выкинули.

—  Мёртвую что ли?!

—  Нет, нет — сидит! О, господи, что это я, игрушка — собачка, — оба рассмеялись.

—  Она вся на виду, сейчас детишки из садиков пойдут, увидят...

—  А ребёнок, чья это игрушка, представляете?! — он, прищурившись, поглядел на меня, затем трогательно произ­нёс:

—  А у меня в детстве паровозик был, маленький, без одного колеса, до сих пор у мамы хранится... А сейчас, как с ума посходили все, чего только в этом мусоре нет, даже ста­рые телевизоры выкидывают, а что уж говорить про игруш­ки... А потом удивляются, почему дети такие: родителей из дома выгоняют... Я хоть и работаю мусорщиком, но... Вот жду, когда с работы придут хозяева, чтобы меньше на завтра осталось...

Он включил мотор:

—  Сейчас заберём...



Я попрощалась и пошла дальше.

Через минут двадцать я возвращалась по этой же доро­ге, мешки ещё стояли, а тот, привлёкший внимание, был завязан. Молодец мужик, подумала я. И вдруг услышала, что пипикает машина. Я оглянулась, на противополож­ной стороне, невдалеке, стоял знакомый мусоровоз. Шо­фёр, приоткрыв дверку, подозвал меня. Подойдя ближе, я увидела в его руке ту собачонку, она смотрелась веселее. Нитку, на которой висело ухо, он связал узелком, и ухо встало на место. Я улыбнулась:

—  Такая хорошая собачка! И что было выкидывать!

Вдруг в ответ собачонка радостно залаяла!

—  Ой!.. Да она, и вправду, живая! — от неожиданности воскликнула я. Шофёр показал кнопку на брюшке собачки.

—  Теперь будет не скучно вдвоём собирать мусор, да, Му-му? — обратился он к игрушке. 






—  Как здорово вы её назвали...

—  Так улица-то Тургенева! Но я её не брошу!

Собачонка вновь залилась лаем, мы — смехом.

Всю дорогу я думала о них.

Навстречу шли мамочки со своими неумолкающими, звонкоголосыми детишками.

Неделю спустя гуляю с пятилетней внучкой в том же микрорайоне.

—  Ой, бабуля, смотри, старый медведь вышел на сол­нышко погреться!

Возле двухэтажки у беззубого палисадника сидел бурый медведь, искусственный мех порядком поистёрся, пугови­цы глаз смотрели тускло.

—  Да, совсем состарился... — произнесла я тихо.

—  А на солнышке ему будет легче... — сочувственно про­тянула внучка.

—  У них всё, как у людей, да, бабушка! — не уточнив у кого именно, у зверей или игрушек, воскликнула она.

—  До удивления... — только и проронила я.




В ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ


Электричка Петушки—Москва остановилась на две ми­нуты на станции Железнодорожная. И я, запрыгнув в тре­тий вагон, плюхнулась на свободное место с краю. Поезд, спотыкаясь, тронулся. Нарядные пассажиры ехали в сто­лицу отдыхать.

Мой взгляд привлекли молодые люди на противопо­ложной стороне вагона, довольно ещё молодые, лет трид­цати пяти женщина и чуть постарше мужчина — стильные, загорелые, они выгодно выделялись среди пассажиров. У окна примостился мальчик дошкольного возраста, который периодически что-то у них клянчил. Напротив него сидела девочка-подросток с длинными светлыми волосами, она, не отрываясь, смотрела в окно. Парочка постоянно что-то жевала, обнималась, время от времени кидала косые взгля­ды на дочь, было заметно, что произошла какая-то между ними перепалка.

Вечные «Отцы и дети»...

Минут за пятнадцать до конечной станции Москва—Кур­ская родители стали что-то настойчиво говорить дочери, по всей видимости, возобновили разговор. Та упрямо мота­ла головой.

—  Сядь прямо, имей совесть, когда с тобой говорят взрослые! — прибавила громкость в голосе мать. — Из-за вас свой выходной на музеи тратим, чтобы вы культурны­ми росли...

Пассажиры стали оглядываться на них. Девочка отхлы­нула от окна.

—  Я сказала, что не буду...

—  Будешь. Куда ты денешься, — спокойно и уверенно произнёс мужчина.

—  Я боюсь... Там милиция...

По её заплаканным глазам было видно, что разговор длит­ся не первый час. Мужчина отглотнул из бутылки ещё пива и посмотрел на часы.

—  Ну, значит, останешься на платформе, — нарочито равнодушно закончил он.

—  Как ты только собираешься дальше жить? Такая рох­ля... — загундосила дама. — Тебе и сапоги подавай, и шубу, а тебя ничего не касается... Нашла, кого бояться. Не ты первая, не ты последняя. Да они и не смотрят толком...

Девочка молчала, уставившись в пол.

Женщина протянула дочке пакетик с чипсами, та ста­ла машинально кидать их в рот, периодически шмыгая носом. Мальчик хмуро смотрел на сестру.

Закончив трапезу, она стряхнула крошки и глубоко вздохнула.

Поезд прибыл на конечную станцию. Семейка гуськом направилась к выходу.

Подойдя к турникету, девочка сзади плотно прижалась к матери, и они, как сиамские близнецы, благополучно прошмыгнули через контроль. Машина посчитала их за одно целое. Счастливые, мать и дочь, подняв руки, хлоп­нули друг друга по ладошкам. Отец и сын поздравили их таким же манером. Мир был восстановлен.

До самого метро они, смеясь, возбуждённо о чём-то го­ворили, до меня донеслись слова девочки-победительни­цы: «...Не забудьте, что мне ещё надо будет там найти «Ива­на Грозного, убивающего сына», сочинение Мария задала... не могла чё-нибудь повеселее придумать...»

В ответ отец встал в устрашающую позу, изображая Ивана Грозного: оскалив зубы, он вытаращил глаза и скло­нился над мальчиком... все весело хохотали...

Прохожие с улыбкой оглядывались на дружную семей­ку, некоторые с завистью...




СИЛЬВА


Я хочу рассказать вам случай, который произошёл од­нажды со мной.

Сильва появилась у нас случайно. Эта кошка была куп­лена сыном в Москве. Он был студентом. Однажды они с подружкой зашли на птичий рынок и увидели в руках жен­щины маленького серого котёночка, худого, с гнойными щелями вместо глаз, стоил он совсем дёшево. Молодые люди сжалились над дрожащим попискивающим комочком и, расплатившись, понесли его в общежитие, где горемыч­ного отмыли, накормили...

Через несколько месяцев когда-то блохастый котёнок превратился в зеленоглазую Сильву.

Каждый раз, уезжая домой на каникулы, сын, оформив, как положено, справку на кошку-москвичку, садил её в специальную корзину и летел с ней на Крайний Север.

Сильва была особенная кошка. У неё на ушах были кис­точки, как у рыси. Что-то дикое проглядывало в ней.

В остальном внешность её казалась вроде обычной: серая, с белой шеей и грудкой, переходящей в белоснеж­ный живот, белый бант между ушами, спускающийся на лоб, и белые сапожки на стройных лапках. Года два сын возил её на каникулы, туда и обратно.

Однажды, уезжая из дома, он уже поставил чемодан ближе к выходу и пошёл за корзиной в кладовую. В это время Сильва, внимательно наблюдавшая за ним, соскольз­нула с дивана и шмыгнула в пятнадцатисантиметровый про­межуток между полом и шкафом мебельной стенки. Стенка стояла на ножках. Сын долго звал Сильву, затем палкой пытался достать её, но всё было тщетно. Она рычала, при­жавшись к стене...

Мы все переполошились. Время поджимало, можно было опоздать на самолёт. Вот так она и осталась у нас.

В скором будущем у нас родилась внучка, дочка старшего сына. Когда в первый раз молодые родители принесли её к нам, Сильва вдруг окрысилась, зашипела и удалилась в своё убежище. Мы не поняли её, она не разделяла с нами радос­ти...

С тех пор в каждый приход внучки кошка шипела и заби­ралась под шкаф. Когда они уже одевались в прихожей, она осторожно, не спуская с них глаз, выходила из укрытия.

Внучка подрастала, пыталась с ней найти общий язык, но Сильва не шла на контакт с ней.

Что это было, до сих пор загадка. Ревность?.. Внучка пер­вая, вся любовь, нежность предназначались ей...

Так прошло года три. За всё это время вопрос о переезде Сильвы обратно в Москву даже и не возникал. Мы привык­ли к ней, она к нам.

Несмотря на то, что мужу приходилось за ней ухаживать больше, чем мне: приходя на обед, он кормил её, так как я работала без обеда до трёх часов, у Сильвы к нему были по­стоянные претензии. Она часто конфликтовала с ним, изог­нув спину, выставляла зубы, смотрела недобро.

Как-то раз подкараулила его, сидя на спинке кресла, ког­да он стал проходить мимо, она ударила его лапой по руке и, рыча, разодрала ему предплечье. Долго лечили.

Когда же я возвращалась домой, Сильва, уже сытая, встречала меня у двери, тёрлась о ноги, мурлыкала гром­ко, с удовольствием, щурила свои русалочьи глаза. Мне казалось, ещё одно её усилие, и она мне что-то скажет. Тем более, что её «мяу», обращённое ко мне, звучало уже как «мама».

Мы шли с ней на кухню. Сильва, подкрепившись, сади­лась на стул напротив меня и ждала, когда я освобожусь. Как только я заканчивала трапезу, она спрыгивала на пол и прилипала к моим ногам. И мы шли с ней в зал, где я вклю­чала телевизор, музыку или просто отдыхала в тишине пос­ле телеграфного шума.

Я садилась на диван, Сильва тут же заскакивала на него и останавливалась в нерешительности, забавно наклоняя голову сначала в одну сторону, потом в другую, словно пыталась меня лучше разглядеть, понять, в каком духе я се­годня. Затем она принимала выжидательную позу — протя­гивала для шага лапу и застывала, внимательно глядя мне в лицо, произнеся только один раз какой-то звук, похожий на вопрос: «А?..»

Если я говорила: «Не надо...», она убирала лапу и ложи­лась сбоку.

Если же я молчала, она, не сводя глаз с меня, медленно опускала приготовленную лапу мне на ногу, останавлива­лась и, не получив запрета, ложилась ко мне на колени. И мы с ней начинали мурлыкать...

Однажды, на дворе стоял конец марта, я шла в прекрас­ном настроении с работы. Солнце ещё было высоко, допе­вали свою песню последние ручьи, им весело подпевали синицы, я даже не шла, а летела домой.

Повторяя какую-то мелодию, я открыла входную дверь, Сильва меня не встречала.

В квартире стояла тишина. Мне показалось это подозрительным.

Войдя в зал, я сразу бросила взгляд в передний угол, на зелёный диван, и мне стало дурно.

Сильва лежала на своём излюбленном месте и спо­койно, если не вызывающе, глядела мне прямо в глаза. В глаза, с которыми вдруг что-то произошло. Я видела все цвета наоборот: всё туловище кошки было белым, кроме серой шеи, грудки и такого же цвета банта, меж­ду ушами спускавшегося на лоб, и серых сапожек... Минуты две я стояла в оцепенении. А Сильва продолжала лежать, не дрогнув, чуть щуря глаза, и даже не мяукнула. Словно хотела мне показать, что и без меня может прекрасно обойтись.

Передать своё состояние в то мгновение... Короче, у меня был шок!

Я захлопнула дверь в комнату и бросилась к телефону. Позвонила мужу, чтобы он срочно приезжал:

—  Со мной что-то не то... — только и сказала я ему, он работал невдалеке, сама закрылась на кухне.

Минуты через три муж был дома. За этот промежуток времени в голове моей пронеслись все слышанные когда- то страшилки и необъяснимые ничем истории...

Я проверяла глаза на чайнике, картине, висевшей над столом, нет, все цвета были на месте. Может, я устала на работе, нервы никуда негодные...

Но почему она не встретила меня? На худой конец, не соскочила с дивана?.. Но это же Сильва!.. Может, обиде­лась за что-то? От неё всё ждать можно, успокаивала я себя.

И всё-таки как объяснить её новый цвет?!

Второй раз заглянуть в комнату я панически боялась, вдруг увижу то же самое...

Вошёл взволнованный муж, увидев меня, он совсем перепугался.

Я только указала рукой на комнату и, замерев, стала ждать его реакции...

Но вместо этого услышала кошачий рёв. Муж со слова­ми: «Ты чего здесь делаешь?!.» за шкирку тащил «перекра­шенную» Сильву и, распахнув дверь, выкинул её на лест­ничную площадку, я даже не успела слово вставить.

—  Вот котяра, обнаглел! Когда он успел прошмыгнуть! Я, уходя с обеда, дверь приоткрывал, наверное, в это вре­мя... Это у соседей кот появился... днём видел его...

Я давай хохотать.

—  А где Сильва?! — спохватились мы, наконец.

Открыли дверь в спальню, и оттуда спокойно, не спеша, гордо вышла наша красавица. Молча прошествовала мимо нас, будто узнала себе цену. Когда она туда зашла? И ведь даже звука не издала. Словно, играя на чувствах жениха, заперлась там. А этот Негатив! Так точно найти свою поло­вину!.. И чихать он хотел на её родственников.

Весна, ничего удивительного.

Так вот, оказывается, какие они настоящие-то мартов­ские коты!..









НЕЗАБЫВАЕМАЯ ВЕСНА


Кажется, мне было семь лет. Вернее, исполнилось в этот день, 15 мая. Я, в новых чёрных лакированных туфельках, прыгаю с досочки на досочку, стараясь не запачкать даже подошвы. Нахоженный за зиму, плотный, со льдом снег только сошёл с тротуаров. Влажные тёмные доски отогре­вались на солнце и благоухали чем-то таким родным... чуть позже поняла — деревом.

Да, именно, деревом. Этот запах кружил мне голову, и я, лавируя, осторожно шаг за шагом шла по весне.

Растаявшие тротуары на севере — это весна! Неповтори­мая.

Потому что её долго ждёшь. Начинаешь ждать уже после Нового года.

После января — февраль! А первого февраля, я замети­ла, солнце — во все окна! Откуда оно так — вдруг — появля­ется?!

Ведь ещё вчера небо ничего хорошего не предвещало. Серый полог висел низко — это от тяжести солнца, которое налилось, как перезревший плод, чтобы брызнуть лучами неожиданно, прямо в глаза.

И в тот день, в самой середине мая, снег ещё не весь ушёл со двора.

Чёрная жирная земля, вырвавшись из плена, дышала тя­жело, исходя паром. Кое-где из неё проглядывала уже мо­лоденькая травка, через три дня она будет стоять при пол­ном параде, волнуя изумрудной нежностью, как женщина, протянувшая руки к солнцу.

А пока она с любопытством озиралась вокруг, радуясь все­му, что видела окрест, только жалостливо поглядывала на снег, оставшийся по углам, в тени. Он старым, больным, серым псом лежал недвижно, с печальным взглядом, и сох на глазах.

Небо, освободившись от бремени, вспорхнуло высоко, и, оставшись там, колыхалось голубой газовой косынкой, какую мне родители привезли из самой Москвы. Изредка в некоторых местах под сводом этого божественного купола пролетали белые пушинки, и я, смеясь, дула на лёгкие об­лака, запрокинув голову вверх, и чуть не угодила в лужицу, в которой уже купался вместе с воробышком кусочек неба.

Небо было везде. Казалось, скоро станет всё голубым. Бросишь взгляд на окно — видишь небо! Заглянешь в глаза сестрёнке — и там небо! Даже в бочке с дождевой водой пла­вает небо! О, сколько неба! Я вдыхала, вдыхала влажный воздух, и он казался мне голубым. Потому, наверное, чуть повзрослев, я написала:

_Всем_снится_розовое_детство,_
_Мне_снится_—_голубое._
_Всё_голубое_—_лес_и_небо!_
_А_солнце_—_золотое!_
_Я_в_платье_голубом_сижу,_
_В_окошко_синее_гляжу._
_Своими_синими_глазами_Я_голубое_всё_ищу..._

Но это мне было уже лет пятнадцать.

А тогда, в те блаженные минуты моего гулянья возле дома, из соседнего двора, который был отгорожен от нашего жи­вым заборчиком, пряслами из тала, зеленевшими уже на­верху, вдруг неожиданно вырвалось залпом среди утренней тишины: «Дуй, пастух, в дудочку на заре... Я рано-рано с зорькою встану...», перемахнув границу между дворами, это музыкальное чудо радостно неслось прямо ко мне. Я замер­ла на месте. Нет, я полетела навстречу... Это оказалось так созвучно моему настроению, каким-то новым ощущениям моей ещё неокрепшей души, что незамысловатая песенка пронзила меня насквозь и осталась во мне навсегда.

Сколько я переслышала песен до и после этого, но ни одна меня так не задела, как эта, выпорхнувшая с трепе­том из ближнего двора. Из чёрной тарелки, прикреплён­ной на столбе молодым соседом, ведь весна! Ни одна...

Она зачем-то мне была послана тогда. С того дня и до нынешних пор стоит мне заслышать лишь самые первые нотки этой весёлой мелодии, по мне проходит сладкая дрожь. Это прохладное дуновение весны уносит меня во двор отчего дома. Где осталась настоящая весна.




КОРОЛЕВА


Не знаю, сколько было лет тёте Нюре, нашей соседке слева, может, всего 50, а может, и 70...

Её можно было принять издалека за двенадцатилетнюю девочку, нарядившуюся в старушку, чтобы разыграть под­ружек. В тёмной, местами выцветшей длинной юбке, в ва­ленках с галошами, с алюминиевым подойником в одной руке и суковатой палкой в другой, она на ощупь пробира­лась от крыльца к стайке. Её ссохшееся, без кровинки, лицо казалось ещё меньше из-за спущенного на лоб чёрного плат­ка. Когда-то карие, слезящиеся глаза ничего не выражали. Тётя Нюра уже несколько лет ничего не видела. Но ходила за коровой: поила, давала сено, доила. Жданка глядела на неё жалобно и как-то виновато, а тётя Нюра гладила её су­хой ладошкой и, приговаривая что-то, улыбалась.

Она вышла замуж в 16 лет и прожила с дедом нелёгкую жизнь. В округе его все звали Король — от фамилии Коро­лёв. Сам Король был двухметрового роста, с длинными, сви­сающими вниз, огромными руками. Нос, губы — всё было крупным, но как будто небрежно выполненным. Взгляд его был тяжёлым, мало что в жизни могло поднять его от зем­ли. Как только в классе мы прочитали «Мёртвые души» Го­голя, я стала называть его Собакевичем.

На дворе Советская власть, а у Короля — работники: пью­щие муже женой, Фрося и Котя. Запомнилась почему-то даже фамилия их — Нечаевы, да уж, действительно, Нечае­вы... Каждое утро — трезвые, с каким-то вызывающе целеу­стремлённым взглядом они проходили мимо наших окон. Он, от горшка два вершка, в кирзовых сапогах, впереди, она, крупная, чуть отстав от благоверного, соблюдая субординацию, позади, неся инструмент: пилу или тяпку... Вече­ром расстояние между ними увеличивалось: покачиваясь из стороны в сторону, он неизменно шёл первым, почти на гла­за нахлобучив серую фуражку, она, разомлевшая, с блужда­ющей улыбкой и взглядом, следом, широко расставляя креп­кие ноги в парусиновых тапочках. Как-то эти ноги не удер­жали её, и пролежала она до утра в канаве, но обиделась на соседскую девочку, что та в это время шла мимо и не поздо­ровалась.

Король бил свою королеву. Она не раз ночевала у нас: уже на ночь глядя наш Барбос начинал как-то по особому скулить, выглядывали в окно — тётя Нюра, держась за за­бор, пробиралась к нам — полуодетая, дрожащая... Охая, родители бросали свои дела, мы, ребятишки, выскакивали ей навстречу. Утром она возвращалась обратно к своему злыд- ню, скорее всего к Жданке. Как-то мне пришлось мыть у них пол, я скоблила его, тёрла песком, но он всё равно оста­вался чёрным, эта чернота была не проходящей в жизни тёти Нюры, в которую почему-то никто не вмешивался (так мне казалось). А как было и вмешаться, если ворота Короля были и день и ночь на запоре. Я, начитавшись сказок, видела в Короле страшное чудище из «Аленького цветочка» и не те­ряла надежды, что он в конце концов превратится в добра молодца, не зря же тётя Нюра не покидает его царства, она- то знает, что он сразу без неё умрёт... Хотя в реальности когда-то царство-то было её, а она полюбила несчастного бедняка, и всё, что могла, отдала ему. Перепутали сказки... За это, наверное, он и издевался над ней всю жизнь.

Ещё до раскулачивания и высылки в Сибирь она родила ему двух сыновей, жгучий мороз закалил их, и, оперив­шись, они вылетели, вырвались из этих чужих им мест, да только родители не смогли подняться вслед за ними... Оба сыночка — полковники, они проживали в больших горо­дах.

Однажды один из них посетил стариков с красавицей женой и двумя детьми. Одиннадцатилетняя Наташка Ко­ролёва, дочь старшего, оказалась на нашей поляне. Мы, ребятня, раскрыв рот и глаза, с восхищением и завистью гля­дели на неё. Какое пальто было у этой принцессы! Алое, с круглым воротничком и с необычными квадратными пу­говками, оно потом не один год щекотало наши сердеч­ки. Всё у неё было иным: и банты, и чулки, и туфли, и пла­тья, яркие, новые. А какой был у неё отец! Высокий, моло­дой, с широкой улыбкой — в общем, королевич! Про себя я подумала: свершилось чудо! Теперь или чудище превратит­ся в прекрасного мужа тёти Нюры, или королевич умчит мать королеву в своё царство.

Но спустя две недели сказка неожиданно оборвалась так: тётя Нюра у ворот провожала красавца сына. Припав маленьким тельцем к нему, она уткнулась заплаканным не­зрячим личиком прямо в его сердце. Но не встрепенулось оно, потому что было очень крепким, ведь он был воен­ным...

Года через два тёти Нюры не стало, соседи вздыхали: от­маялась... Приехали уже оба сына. Через девять дней дед Король в новом костюме, побритый, прощался с соседя­ми навсегда, с гордостью он говорил каждому, что за его дом дали хорошие деньги.




ТАНЬКА


Нет, Танька, конечно же, была красива. Но уж не на­столько, чтобы Иришка, её младшая сестра, при каждом удобном случае, кривя губы, говорила: «А у нашей Та­нюшки...»

Да, было у Иришкиной сестры платье, которое всем нам нравилось. Вроде платье как платье, их в раймаге всё лето продавали, а наденет его Танька — глаз не оторвать.

Бывало, сидим мы у Иришки на завалинке, наряжаем своих кукол в разноцветные лоскутки, вдруг хлопает вход­ная дверь, и на крылечке появляется Танька. И какая Танька! Мы, забыв о куклах, смотрим ей вслед, затаив ды­хание...

—  Хорошее платье, — прерывает наше оцепенение Алька. В такие моменты она всегда найдёт, что сказать, чтобы задеть Иришку.

Иришка тоже не дурочка:

—  Ой, да в таких уже полпосёлка ходит, при чём тут платье...

И она была права. Что-то было в Таньке такое, чего не было в других. Вроде глаза как глаза, таких сколько угод­но — обыкновенные синие, правда, как будто чуть в дым­ке, нос чуть-чуть кверху кончиком, а губы припухлые. Ну и у кого такого не было в нашем северном посёлке...

Не видели мы в Таньке ничего особенного, чтобы мож­но было оправдать хвастовство её сестры. Правда, многие хвалили Танькину фигуру, мы не понимали этого: ну, не Ве­нера, которую мы долго разглядывали на репродукции. У той как-то всё по-другому...

А у Таньки? — сплошные колдобины и рытвины, как на наших дорогах.

А когда она свой красный лаковый пояс надевает, то ка­жется, что вот-вот нечаянно оступится и переломится на две части, которая из них лучше, и не додумаешься: в верх­ней — вырез платья «обалденный», как сказала соседка, а в нижней — швы на чулках ровные-ровные, аж дух захватыва­ет, она ещё их подкрашивала черным Иришкиным каран­дашом фабрики Сакко-Ванцетти. А чулки без швов она не носила — хитрая! Без швов не так красиво. А если не этот вырез и швы... то, что остаётся? На этот вопрос мы не нахо­дили ответа. И потому это «А у нашей Танюшки...» нас про­сто раздражало до невозможности.

Но однажды наши сомнения в Танькиной красоте чуть пошатнулись. В очередной её выход в свет, когда она процокала мимо нас по дощатому тротуару на своих гвозди­ках, Алька вдруг промолвила:

—  А мне такая фигура не нравится, как оса... то ли дело у моей мамы — всё ровно!..

Иришка хмыкнула, а Алькино «ровно» утонуло в жуткой тишине. «Ровно», может, и хорошо, да только не в женской фигуре, и поняли мы это в один миг, в этот самый, предста­вив Алькину тощую мать.

—  А в Танюшку влюбился пилот... — однажды неожи­данно выдала Иришка с той же хвастливой ноткой. Мы на минуту словно отключились, затем кто-то хохотнул.

Иришка почему-то покраснела. Ей больше нечего было сказать. Не зная, как дальше на это реагировать, мы ра­зошлись молча по домам. Видно, каждый из нас эту фразу хотел обдумать наедине.

Пилоты в посёлке были на особом счету. В лётной фор­ме, они ходили обычно по несколько человек: двое-трое- четверо, отчего значимость их как бы возрастала. Это как несколько девчонок — цветник, хоть порой по отдельности ничего примечательного. И любой обычный парень терял­ся на фоне этого клина, парящих высоко. Лётчики манили к себе взгляды и были для многих недосягаемы, как само небо. Словно оно тех, кто был влюблён в него, одаряло сво­ей тайной и притягательностью.

Нам хоть и было лет по десять, но мы это чувствовали.

Оценивающие взгляды пилотов были критерием красо­ты женского пола, уж они-то в этом толк знали, как все счи­тали в нашем поселке.

Таньку мы зауважали. Раньше мы видели только, как Петька с соседней улицы сох по ней. Она над ним смея­лась.

Петька был заядлым рыбаком. Отработает смену в «по­жарке» — и на рыбалку, после неё в белой рубахе, в отутю­женных старомодных брюках несёт улов Танькиной мате­ри. Так просто. Она была подружкой Петькиной матери. Подношения эти тётя Валя принимала легко, без неловкос­ти, каждый раз нахваливая рыбака:

—  Какой же ты, Пётр!..

Тёте Вале, и вправду, по душе был парень, они словно заключили между собой договор: Пётр за каждый взгляд в сторону Таньки платил речным серебром. Он не терял надежды. Да и жених он был неплохой. Многие девчонки поглядывали на него. Танька считала себя выше.

—  Вот чего я не терплю, так это рыбу, — говорила она, морщась, как от зубной боли. — Не для того я создана, что­бы возиться с ней, потрошить, да один запах меня в бешен­ство вводит. Нет уж, никаких рыбаков... На дух не надо.

Она работала продавцом галантереи в раймаге.



Вадим, так звали ухажёра-пилота, нам всем понравился. Высокий, плечистый — как только он в самолёте умещает­ся. Брюнет.

—  Её сестра звалась Татьяной... — глядя на Иришку, лю­бил он повторять. Иришка краснела.

Танька улыбалась. А когда она улыбалась, то походила на кинозвезду Изольду Извицкую.

Вадим, полюбовавшись ею, вставал со стула и, беря её под руку, говорил нам:

—  До скорой встречи, принцессы.

Мы были счастливы. Каждая из нас втайне стала меч­тать о таком...

Танька хвасталась, что без неё Вадим жизни не представ­ляет. А ещё любила, шутя, повторять: «Вадим — никому не отдадим». Все соседи следили за их романом. И когда он шёл мимо наших домов с друзьями, что-то рассказывая им, нам казалось, что он говорит исключительно о Таньке.

Однажды они поссорились, и Вадим перестал появлять­ся у Иришки, она ужасно расстроилась, вся семья привык­ла уже к нему. Про Таньку и говорить нечего. Она даже похудела, отчего, к нашему удивлению, стала похожа на всех актрис сразу. Наверное, поэтому стала воображать ещё боль­ше и дней через пять нашла себе другого кавалера, тоже лёт­чика. Соседки шептались. Мы стали следить за Вадимом. А вдруг и он...

Как-то мы играли в «продавцы» во дворе Альки. Это была любимая наша игра. На доске, лежащей на ребре кирпича, взвешивали песок, разную зелень, благо весь двор был полон ею, колбасу из глины и прочие, так называемые, продукты. Место продавца мечтал занять каждый. Под при­лавком даже бутылки стояли. Но это по блату, как, впро­чем, и колбаса, и сыр (кусок хозяйственного мыла). Все ос­тальные, кто не продавец, стояли в очереди с редикюльчиками в руках с озабоченным видом, что может не хватить... поглядывали на нарисованные часики на запястье, волну­ясь... Как нам нравилось изображать женщин!

В данный момент двор был Алькин, значит, Алька про­давец. Младшую её сестру Алёнку мы заставили собирать малину, чтобы не путалась под ногами. Кусты росли в палисаднике у самого забора, мимо которого и ходил Ва­дим. Алёнке было года четыре. В зарослях её и не видно было. И тут кто-то из нас увидел, что напротив Алёнки на тротуаре остановился Вадим с другом. Они то ли спорили о чём-то, то ли так горячо беседовали. Мы притихли, но ничего не могли разобрать, а подойти ближе боялись. Минут через десять они разошлись. Мы бросились к Алён­ке. Она, дурочка, спокойненько продолжала уплетать ма­лину.

—  Алёнка! О чём дяденьки говорили?

—  Не знаю...

—  Как не знаешь, ну какие они слова говорили?! — любопытство Альки перевесило всё: она вытащила из кармана «Белочку», которой недавно хвасталась, и пообещала её Алёнке.

Алёнка перестала есть ягоды.

—  Дядя Вадим говорил о рыбке... — не сводя глаз с кон­феты, прокартавила она.

—  О какой рыбке?! Не фантазируй!

—  О щучке, маленькой-маленькой... Что за щучка, что за щучка! — говорил он...

—  О щуке?! — удивившись, с негодованием воскликну­ли в голос мы.

—  Ты чё врёшь? Он же лётчик! Он, может, и не знает, что такая рыба есть!

—  Ты конфету хочешь?!

—  Хочу, — плаксиво протянула Алёнка.

—  Ну, тогда вспомни, как следует, про Таньку они гово­рили?

—  Нет, только про Татяну... но я забыла слова... ещё про рыбку, про щучку, что она всё время виляет хвостиком! — Алёнка начала показывать ладошкой, как рыбка плавает.

Видя, что нас это не радует, насупилась и закончила с надеждой всё-таки заполучить конфету:

—  Он сильно-сильно хочет её поймать...

—  А-а-а, вчера пилоты на берегу рыбачили, я видела! — наконец спохватилась Зойка, она у реки жила.

—  Так и сказала бы сразу... — пробурчали мы.

—  А конфетку... — проныла Алёнка. Алька протянула ей «Белочку» со словами: «Не заслужила, правда...»

Алёнка развернула её тут же, пока не передумали, и це­ликом запихала в рот.

Съев конфету, она то ли подобрела, то ли память обост­рилась у неё, добавила, вздохнув:

—  А ещё он сказал, что без щучки этой он не сможет даже жить... Значит, он умрёт?.. — сделав испуганные глаза, взглядом обвела нас Алёнка. Но мы её уже не слушали... И она закосолапила к малине.

Вот это да... вот тебе и пилот... может, ему понравилось рыбачить?.. Мужчины все любят рыбалку, говорят, стоит один раз посидеть с удочкой, и всё! Пропал! Фу, и чем тогда он лучше Петьки? Хуже! Петька хоть пожары тушит, почти герой!.. Ему, может, даже когда-нибудь медаль дадут, сам говорил...

С нами не было Иришки, вот для неё будет сюрприз. Она же собиралась уже поехать летом с ними на родину Вадима, прямо под самый Ленинград! Нас это пугало. Как это, под землю что ли?.. Ну и хорошо, что Иришке не придётся пол­зать, как кроту.

Но зачем Вадиму эта щука? Её и за рыбу-то у нас не счи­тают.

—  И будет Танька щуку чистить! — как всегда съехидни­чала Алька.

Иришка приняла новость спокойно, она до этого уже была надутой.

—  Ну и чихать на него... — махнула она обречённо рукой.

Но больше всего нас поразила реакция Таньки на нашу разведку. Мы, перебивая друг друга, всё дословно передали ей, что выудили у Алёнки. Танька, к нашему удивлению, повела себя как-то странно: сначала улыбалась, щуря глаза с накрашенными ресницами, а потом вдруг, хохоча, стала кружиться по комнате, чмокая нас поочерёдно. Нас сковал страх, вдруг она головой тронулась? Мы слышали такие истории, когда из-за любви с ума сходили.

На второй день Танька с Вадимом вдруг помирились.

Мы зашли за Иришкой, а у них — Вадим. Он очень обрадовался, увидев нас. С серьёзным видом он поклялся перед нами, что не будет ни за что никогда больше рыбачить, раз Татьяна не желает этого. А про щучек он забудет раз и на­всегда. Так и сказал. Они переглянулись с Танькой и впер­вые поцеловались прямо у нас на глазах. Мы не знали, куда деться, но не уходили, ведь героями здесь были мы! Да, вовремя мы обнаружили его увлечение рыбалкой, а иначе бы... Нас распирало от гордости.

Уезжая с Вадимом, Танька забрала и тётю Валю с Ириш­кой. И остались мы без подружки.

Через два года она приехала к нам в гости. Это была уже другая Иришка — городская, модная и чем-то стала похо­дить на Таньку. А ещё она стала тётей своему племяннику и, наверное, от этого смотрела на нас свысока.

Танька с Вадимом передавали нам большущий привет.









БОЧКА В ОЗЕРЕ


Вид из окна моей спальни с третьего этажа многоквар­тирного дома был необыкновенным. Картины менялись одна за другой, в соответствии со временем года, суток, по­годой и даже настроением, но сюжет был один — озеро на огромном полотнище в белой раме. На переднем плане — песчаная полоска, за ней гладь воды, обрамлённая вдали зелёным берегом с кустами шиповника, дикой малины... И в верхней части картины плывущие облака на меняющемся постоянно в цвете небе, чёрные точки снующих в воздухе синиц, воробьев и планирующие полёты чаек, пытающих­ся подняться ввысь вслед за быстро ускользающим, сереб­ристо поблескивающим, как крылья гагар, авиалайнером. В жару кто-то неведомой рукой дорисовывает фигурки мальчишек, ныряющих в озеро, плавающих там до посинения. Или вдруг появится лодка с нечёткой фигуркой рыбака и часа три-четыре притягивает к себе взгляд.

Это лето ваяет, накладывая на холст новые и новые краски.

Весной же во всё окно подсиненное небо полощется на ветру над взбухшим, потемневшим озером под радостное чириканье первых птиц.

Зима — сдержанная художница, у неё один сюжет: серое небо с белым полем, на котором торчат чёрные кочки — рыбаки, застывшие неподвижно над своими лунками. Ше­девр — «Зимняя рыбалка».

Задумчивая осень приносит свои краски и смешивает их от зари до заката, стараясь успеть в быстро ускользающем дне израсходовать все: жёлтые, зелёные, оранжевые, пурпурные, голубые... — вся палитра цветов на её полотнах. Вот тебе и Север. Сердце замирает каждый раз...

Не знаю, как, откуда появилась эта бочка на озере. На самом деле не бочка, а цистерна, и на ней белыми больши­ми буквами написано «КАТЯ», прямо напротив моего окна, в пятидесяти метрах от него. Когда вода спадала, к ней при­чаливали редкие лодки. В первый раз, увидев эту надпись, я вздрогнула: «Как? Не может быть... Прошло три десятка... Жив ли?..»

Я словно потерялась во времени, или оно во мне. Своё имя, написанное мелом, я находила в тринадцать-четырнадцать лет в нашем давно покинутом посёлке повсюду: на тротуаре возле дома, на заборе, на воротах, даже на полени- це, именно так — «к» и «а» прописные, а «т» и «я» — печат­ные.

— Научись писать! — кричала я вслед автору.

Теперь моё имя стало на всех полотнах, бочка фигуриро­вала во всех пейзажах. Моё восприятие красоты, тишины проходило теперь под воспоминания, как под музыку дав­нюю, щемящую сердце. Что это — подарок судьбы? Дет­ства? Какая разница, я уже не могла без него!

Вставая, я глядела в окно и, конечно же, перед сном — годы подряд, это уже стало ритуалом.

Однажды, уходящим летом, а вернее, проставлено чис­ло, 25 августа, вечером, у меня родились вдруг строчки:

_Бочка_в_озере,_
_Словно_в_сказке._
_Надпись_сделана_Белой_краской._
_Как_какая_весть..._
_Как_видать-то!_
_Не_в_мою_ли_честь_—_
_Имя_—_Катя._
_Вижу_почерк_твой._
_Вот_уж_глупость._
_Далеко_ушла_Наша_юность._
_Посмотрю_в_окно_На_ночь_глядя,_
_Будто_кто_зовёт_—_
_«Катя,_Катя...»_

Назавтра, проснувшись, я подошла, как обычно, к окну и обмерла: бочки не было. Словно мой стих спугнул её. Или она перешла в него...




ЛУННЫЙ СВЕТ


Я бегу домой от подружки.

Наши посиделки затянулись за полночь, и луна бежит вместе со мной, как бабушка, быстрая, круглая, добрая, обе­регая меня.

Она хозяйка в этом белом безмолвии, её света хватает на всех. Другого освещения нет.

Чёрные низкие домишки следят за мной жёлтыми, туск­лыми окнами из-за сугробов. Кругом ни души.

Я слышу только свои шаги, снег скрипит под валенками то ли от радости, то ли от страха.

Мороз к ночи крепчает. Сорок с лишним градусов для Севера — обычное дело. Провода натужно гудят. Собаки за­брались в свои конуры и затихли.

Все дворы выметены под метёлку, как и близлежащие мес­та за оградой, словно для ночи хозяева постарались, ведь она длинней и светлей, чем зимний, быстро ускользающий день.

Иголку можно найти.

Луна загляделась.

По тёмному небу, словно нашитые блёстки к чёрному пологу на новогоднем утреннике, рассыпались звёзды. Яркие-яркие, они, смеясь, перемигиваются между собой, видя, что я восхищаюсь ими.

О, это небо детства! Я больше нигде и никогда не ви­дела такого.

Нынче везде освещение, иллюминации. Глаз устаёт и до неба уже не доходит. Настоящие звёзды померкли ря­дом с искусственными.

А я видела чистый лунный свет.

Он не исчез из моей памяти. Стоит мне прикрыть глаза и перенестись на несколько десятков лет назад в трещащий от мороза родной посёлок, и луна побежит рядом...

Ещё жива эта старушка. Ещё кого-то провожает...




ПАМЯТКИ



_ИНГА_

Инге два года. Летом она с мамой уехала в гости.

Это наша первая разлука. Я звоню ей по телефону.

—  Ингуленька! Здравствуй! Как ты поживаешь, роднень­кая? Я так по тебе соскучилась!..

Пауза.

—  А я ещё сильно, — печально роняет внучка.


_АНАСТАСИЯ_

Настя приехала в Подмосковье с Севера. Гуляем... Одуванчики, как тысячи солнышек, улыбаются ей!

—  У нас белый ковёр, холодный. На Севере по-друго­му...

Внучке пять лет, она в семье слывёт философом.

—  Скоро поедем в Пермь к бабе Лиде и к прабабушке... Навестим их. Стареньких бабушек надо уважать...

Меня это задело... Я, затаив обиду, спрашиваю:

—  А меня? А я кто?..

—  Ты — женщина!


_СОФЬЯ_

Соня ночует у меня. Прошёл выпускной в садике. Вос­питатели благодарили её за участие в спектаклях. Уже за пол ночь она пришла ко мне в спальню.

—  Что случилось, Сонечка? Почему ты не спишь?

—  Бабуля, тётям с ребёнком в животике можно кушать?

—  Да! Боженька всё предусмотрел. Тебе далеко ещё...

И она, счастливая, заснула.


_Александр_

Сашу с Соней разлучили на время.

—  Хочу отдохнуть от него, — мотивировала Сонечка, — надоел, все уши прожужжал...

Саше ещё нет шести, разница в возрасте три года, впол­не возможно, решили все мы.

Отправили его к бабушке Назире, внучка осталась у меня.

Прошло две недели. Саша с Соней с разбегу бросаются в объятия друг другу...

У меня даже слёзы выступили.

Я к нему с совершенно ненужным вопросом:

—  Ну, что, соскучился по Сонечке?!

Саша, сверкнув чёрными глазищами, выдохнул:

—  Как зверь!




БЕКА


Бека — это была кличка.

И произвели её мы, ещё совсем сопливые друзья и под­ружки Гали Белевцевой, от её фамилии. По праву, что жили в одном местечке нашего поселка, на Вогулке, или, как ещё называли наш околоток, район гидропорта. Всё, что отно­силось к этому пятачку, и надо сказать лучшему, у самой реки и в центре посёлка, всё это было нашим. А мы — это Федька, Котька, Серёжка, Колька и девчонки: Руфа, её сестра Оль­га, Галя ШЕ (Шевелева), мы с сестрой и, конечно же, Бека. Видимо, для подстраховки другой Гале мы приставили Ше, но употребляли редко.

Странно, у остальных ребят кличек не было. И наша мама, наверное, чтобы сгладить эту несправедливость, на­зывала Беку за глаза Белька, ласково, по-матерински, я думаю, включая сюда и её внешность. Кто и когда впервые произнёс «Бека», никто не помнил, но, скорее всего, Федь­ка. Он был нештатным главарём нашей округи, и попробуй ему не подчинись. Но Галя этот момент жизни приняла, как крещение, и всегда отзывалась охотно на прозвище.

В их семье, где было семеро детей, процветал культ пол­ного имени. Они с пелёнок: Владимир, Пётр, Сергей... От­чего это, никто не знал, тётя Зина была пожизненная домо­хозяйка, дядя Миша — простой рабочий, прошедший вой­ну... Нас родители кликали: Катя, Тома... В то время как Бека была Галиной, у неё даже походка была плывущей. И всё же и у них было исключение из правил: самого после­днего, поскрёбыша, они звали Сашей. Словно на него не хватило уже величия. А может, силы иссякли у родителей, то ли решили махнуть рукой, дескать, все кругом Витьки да Мишки... А возможно, под старость пожалели, что их Юрии и Валентины в детстве не побыли Юрочками, Валечками... Но только Саша оставался до самого конца жизни стари­ков Сашенькой, Сашуней. Он походил на Беку.

У неё были негустые, желтоватые волосы, которые не давались заплетаться в косички, она зачёсывала их назад и закрепляла коричневой гребёнкой. Когда она рассказыва­ла что-нибудь залихватское, закатывая бледно-голубые гла­за, а правой рукой начинала водить гребнем по голове, мы знали — сочиняет. Но Бека не была бы Бекой, отними у неё это.

От частого покусывания её губы были чуть припухшими, яркими, при улыбке они обнажали крупные, но редко по­ставленные зубы, но и в этом была особая прелесть. Улыбка Беки — это песня. И скорее всего нынешний рэп. Да, каж­дый зуб стоял отдельно, на расстоянии, чуть с наклоном в сторону, словно пританцовывая, и, казалось, гордился этим, как слова в рэпе. Но это сегодня я обнаружила такое сход­ство, а в нашем детстве о жанре этом мы не слышали и не додумались бы назвать этот говор песней.

Нос, как родной брат, был схож с губами, мягкий, с плав­но очерченными ноздрями... Удивительными были брови у Беки — густые и белые! Их даже поначалу краска не брала, стекала, как с жёлоба вода. Как-то в трескучий мороз они с подружкой, у которой тоже были светлые бровки, зашли в продмагазин погреться, продавщица, тётя Катя Оболтина, которую все знали как женщину остроумную, всплеснув руками, воскликнула:

— Девки! Да вы брови обморозили!..

Бека сама потом с удовольствием частенько вспоминала этот случай, хохоча — уж в юморе, в сарказме ей нельзя было отказать. Кожа её была белоснежной, как у всех рыжева­тых, с рассыпанными по лицу, рукам веснушками. В соче­тании с крепким, стройным для того времени телом она была привлекательной. Особенно для нас с сестрёнкой, мы не могли прожить и дня без Беки.

Её обязанностью в семье было ходить в магазин. И вот с этим долгом перед семьёй она каждый день восходила на пороге нашего дома, словно солнышко. И мы с радостью шли с ней за хлебом, сахаром, папиросами для своих отцов (папка наш курил «Звёздочку» и «Север» фабрики Клары Цеткин, Бека брала «Беломорканал»), и нам спокойно, десятилетним-двенадцатилетним, продавали их. Тогда девоч­ки не курили.

Однажды, когда нам было уже лет по четырнадцать, сре­ди лета она заявилась к нам в огромных отцовских серых валенках. Дяде Мише было далеко за шестьдесят, сказалась война на его здоровье, и он почти круглый год по дому хо­дил в катанках. Мы ещё издали из окна увидали её, гордо шагающую, как всегда, размахивающую правой рукой, по переулку, который соединял наши дома. В тридцатигра­дусную жару в ситцевом сарафанчике и в чём-то странном на ногах.

—  Ты чего, Бека?! — с любопытством и со смехом взирая на неё, в голос с сестрой воскликнули мы.

—  Да, помыла на речке всю обувь (парусиновые туфли и тапочки) ещё утром, а они не высохли...

В этом — пусть не вся — была Бека, она не могла пропус­тить вечерние посиделки.

Однажды ей понравился симпатичный парень, поселив­шийся недалеко от нас в маленькой избушке, приехавший в посёлок недавно, взрослый уже. Она до зуда костей хотела узнать, как он живёт и с кем. А любопытство свое Бека ста­ралась всегда удовлетворить любым способом. Она угово­рила мою сестру пойти с ней «переписывать скот». Раньше частенько этим занимались поселковые работники или об­щественники. Всё было на учёте. Бека записала в тонкую синюю тетрадку по арифметике корову свою, нашу, зачем-то куриц соседей (наверное, для пущей убедительности), свернула «документ» в трубочку, приложила ручку и с ка­ким-то чиновничьим видом, бросив сестре «пошли», направилась к цели.

Как они потом рассказывали, дома была старушка-мать, жильё у них с сыном было чуть больше «курятника», скоти­ны не было. Зато на стене красовался его портрет, с кото­рым с гордостью хозяйка познакомила этих авантюристок. Тот молодой человек ещё долго туманил голову Беки, к сча­стью или к сожалению, но только виртуально. Как нынче бы выразились.

Подруги детства... Сколько с ними было переговорено, пересоветовано, сколько белых душных ночей невыспано.

На севере в былые годы летом стоял такой зной! Земля трескалась, ночь не приносила облегчения, дышать было нечем, несмотря на деревянные дома, а может, как раз по этой причине.

Я помню, всё лето почти спали на полу, там было чуть прохладнее, а мы с подружками частенько и на сеновале. Если это можно было назвать сном. До утра мы хохотали и потешались друг над другом. А душистый запах сена дурманил наши молодые головы и настраивал на сентимен­тальность, и самые сокровенные мечты открывались лег­ко, что ещё больше сближало нас.

Как-то раз Бека пришла с очередной новостью: у со­седа Пышкина умерла близкая родственница, ему при­слали телеграмму, а он не поехал!.. Мы негодовали. Что с него возьмёшь, он у нас всегда вызывал подозрение. И больше того — презрение. Его жена Дуся сама ездила на покос, заготавливала дрова, одна садила, убирала ого­род, короче, была вместо мужика в доме. Да она и была выше его наполовину — кряжистая, с громким голосом, порой и с матерком...

А он лежал на диване, читал между рабочими сменами. Нам казалось, он, не отрываясь от текста, и ел, и вставал с лежанки, и шёл, не глядя ни на кого по улице до самого стула в конторе. Тётя Дуся принимала его таким, какой он есть, и относилась к нему снисходительно, как к ребёнку, и называла его то ли ласково, то ли пренебрежительно — Вась­ка. Глаза его, как два тёмно-коричневых жука, копошились где-то в глубине под тяжелыми надбровьями сами по себе, и поднимал он их на людей, как заметила Бека, только по праздникам.

Быть может, он даже был эрудированным, но тепла от этого не было никому, поэтому для нас, ребятишек, его не существовало. И шёл он мимо нас, играющих на поляне, глядя себе под ноги, и не неслось ему вслед: «Дядя Вася! Здравствуйте!» А этот его поступок вопиющий, как мы его расценили, только добавил ещё больше презрения к нему, потому что причина его отказа ехать, по нашему единодуш­ному мнению, была одна — пожалел денег на дорогу. Для нас любая смерть в детстве казалась вселенской катастро­фой. Наши родители были уже не молодыми, и любое на­поминание о том, что и они могут умереть, — лишало нас самообладания. Этого просто не могло быть. Поэтому мы так осудили соседа, причин настоящих мы не знали, да и не хотели знать. Пышкин для нас стал героем отрицательным теперь уже пожизненно. Кстати, смерть тёти Дуси про­изошла, когда мы уже поразлетались кто куда, по разгово­рам, от его же рук, которые она так берегла... А может, это всего лишь слухи, и был Пышкин тихим по своей натуре и от этого страдал сам, а нас, детей побаивался, видя наши колючие взгляды. Дети бывают жестоки...

Да, после окончания школы мы разъехались по городам.

Бека закончила в Омске фармацевтическое училище и получила направление в Челябинскую область, на станцию Агатовка. Вышла там замуж за железнодорожника, стала рожать детей.

В один из моих приездов домой к нам зашла тётя Зина, мать Беки. Она частенько наведывалась к нашей маме. Мужа она уже похоронила и жила одна в своём теперь простор­ном, но сиротливом доме с бревенчатыми стенами. Меня всё время поражало это: у всех стены были заштукатурены и покрыты извёсткой, а их дом был исполнен в каком-то де­ревенском стиле. И ещё, что мне казалось интересным у них, так это некончающееся сливовое повидло из магазина, изо дня вдень на столе, годы подряд рядом с самоваром.

Во всём этом была какая-то неспешность, покой. Дом стоял над самой рекой, и только благодаря высокому бере­гу его не затапливало весной, хотя все сараюшки стояли до самого августа в воде. И обычно спустишься вниз к лодкам, посмотришь наверх и знаешь, что там, на скамеечке возле дома, сидят тётя Зина с дядей Мишей и глядят на реку. А у них и все окна выходили на Сосьву.

Прошли годы. Тётя Зина мало изменилась. Только в ру­ках появился посошок. Но он не портил её. У неё всегда была какая-то особенная стать, горделивая, несмотря на платочек, повязанный под подбородком. Она выглядела непростой женщиной. Что-то барское проглядывало в ней. И разговаривала она как будто немного свысока, растяги­вая последний слог, это Кострома не отпускала её, её ро­дина.

Она расспрашивала меня о жизни, чтобы потом напи­сать Беке в письме. Переписка наша, не выдержав времени, прервалась, но мы-то знали: пока живы наши матери, мы не упустим друг друга из виду.

Тетя Зина ни на что не жаловалась, только рассказывала, кто, где из её детей, с гордостью поведала о многочислен­ных внуках, о Галине, которая забралась так далеко и с тре­мя детьми едва ли в ближайшее время сможет приехать, да ещё время это перестроечное, мужа её сократили на рабо­те...

Тут «на минутку» забежала ещё одна соседка, Татьяна, довольно-таки молодая женщина, она недавно приехала из гостей от сына, и похвастаться ей было чем. Она сначала при­села на краешек стула, готовая вот-вот сорваться и убежать, но, незаметно передвинувшись к спинке, заняла прочную позицию. Я поняла, что разговор затянется надолго.

Татьяна расспросила тетю Зину о её житье, посочувство­вала, что та одна, и стала вселять в неё надежду.

—  А хотите, я Вам поворожу! — неожиданно предложила она старушке. Тётя Зина замахала руками:

—  Что ты, Танечка, зачем мне, сроду не ворожила...

Только Таня уже соскочила с насиженного места и бро­силась домой за картами. Надо сказать, гадала она здоро­во... Мы остались её ждать, смеясь такому обороту.

Минуты через три Татьяна с колодой карт и с одышкой появилась на пороге:

—  Фу, сердце колотится, надо бы как-то кардиограмму снять, — отдуваясь, произнесла она мимоходом и стала рас­кидывать королей, дам...

—  О, тётя Зина! Готовьтесь встречать гостей! — минуты через две с радостью воскликнула ворожейка.

Тётя Зина даже порозовела от этих слов и, мгновенно доверившись Татьяне, ближе придвинулась к столу:

—  А кого ждать-то, можешь сказать? — произнесла она и затаила дыхание.

—  Дети, тётя Зина, дети! Ой, да все собираются!.. Смот­ри-ка, один, второй, третий... Так что готовьтесь, бабуля, покупайте конфеты, небось, внуков-то десяток есть?

—  Пятнадцать, — улыбнувшись и помолодев на глазах, призналась тётя Зина. — Дак, Сергей-то обещал в июне ещё, видно, с деньгами какие проблемы были. А Сашенька тоже в отпуск идёт скоро, да и Валентина... Галина, правда, едва ли сможет нынче-то, сынишка-то только родился... Да и Дима у неё ищет работу... — вздохнув, закончила она.

—  Ничего, зато с другими повидаетесь, а с Галиной в будущем году, к тому времени, может, всё наладится в стра­не, платить будут. А на самолёты билеты-то вон как подо­рожали, слыхано ли, почти в десять раз — перебивая друг друга, галдели мы над тётей Зиной...

Через два дня тётю Зину нашли на крыльце дома их ближайших соседей... Как потом выяснилось, видимо, почув­ствовав себя плохо, она направилась к ним, чтобы ей выз­вали по телефону скорую... Посошок сиротливо лежал ря­дом.

Слетелись все дети, как и обещала гадалка. Только Бека проститься не смогла.




ПИОНЕРКА


Людмила сидела возле песочницы, сторожила внучку и время от времени впадала в дремоту.

«Надо было хоть книжонку какую захватить», — по­смотрев на часы, подумала она.

Прошло только полчаса, как они переступили барьер игровой площадки. Она ещё раз оглядела детский городок, который построили совсем недавно. Микрорайон в городе был новый, и денег не пожалели для детей: разные дере­вянные зверюшки из сказок и диснеевских мультиков жили здесь какой-то своей жизнью и в полном согласии, по ним ползали ребятишки, счастливые, нарядные. Качели ни ми­нуты не пустовали, взлетали на такую высоту, что Людмила каждый раз хваталась за сердце.

Людмила выросла в селе, и для неё не существовало та­кого понятия, как «детская площадка». Раньше, где собра­лась ребятня, там и организовались игры: «прятки» сменя­лись «чижиком», «догонялки» «ножичками», ну, а порой, бывало, и ссорой, а под конец чаше всего шли на реку, отку­да уже к ночи, голодные, расходились по домам. А качели у неё свои были, раннею весной их отец сооружал при входе в сарай, там крепкая была балка, вот через неё он пропускал канат, две висящие петли соединял толстой доской, и ка­чайся сколько хочешь, конечно, может, размах был и не тот, но визга её и подружек было достаточно.

А в городе всё по-другому: тут тебе и спортивные пло­щадки, и тренеры, знай только, играй старайся. Родители сами за руку ведут: возьмите моего, пожалуйста, он спо­собный. Да какой деревенский Вовка или Федька не был на это способен?! Люська бы сама прискакала в зал, её и заставлять не надо было, бегай себе да прыгай, тебе же ещё и спасибо скажут.

Нет, в селе всё не так: там утро начинается не с зарядки, а с разжигания печи, а прежде ещё надо сбегать в сарай за дровами, которые Людмила помогала тоже пилить, да и колоть, потом натаскать воды, чтобы скотину напоить, а затем уже любимым делом заняться — приборкой в доме, ведь кровати должны были стоять прибранными, словно невесты. Подушки были огромными, их не прятали, как нынче, в шкафы, а выставляли напоказ, белоснежные, кружевные, они являлись главным украшением горницы и могли рассказать многое о хозяйке. Аза это время и плита у печки накалится, и, пожалуйста, ставь чугунки, готовь обед, а там уже и в школу надо собираться.

Не любила Люда учиться со второй смены, но ведь на то она и школа, что не спрашивает, кому да что по душе. Ну, а домашние задания делать, так это когда успеется, чай не отличница. Зато книжку, принесённую из библиотеки, затертую до серого цвета, она «проглатывала» за пару-тройку часов перед сном, мысль о ней в течение дня делала жизнь слаще...

И всё же всё успевали: телевизора-то не было. Чёрная тарелка на стене была если не окном, то форточкой в мир: уж «Пионерскую зорьку» Людмила ни за что не пропускала. Звуки горна, бравурная музыка, звонкие голоса на неё дей­ствовал и ободряюще. А спортивный тренер — так он всегда рядом оказывался: тот же соседский дядя Вася или дядя Миша. Уж чего-чего, а поучить-то каждый мастак. Только вот вопрос: кто тебя отпустит дурака-то валять лишний раз, когда ты и за мать, и за отца своим сестрёнкам да братиш­кам, пока родители на работе.

Зато, если вырывались на свободу, так тут уж держись. И никакому тренеру не подвластны были, разве что под­выпивший сосед окатит каким ядреным словцом, чтоб «не забывались сильно».

Словно после гипноза, крутанув головой в химической завивке, Людмила вернулась в реальность, вспомнив о внучке. Та усердно что-то сооружала из песка, мальчик с грузо­вичком, не моргая, наблюдал за ней. Людмила посмотре­лась в маленькое зеркальце, краска на глазах немного разма­залась, она подтёрла разводы пальцем и глянула на время: час пролетел незаметно. Площадка почти опустела. Воспоминания-то цепко хватают. Вот и Анечка подбежала. Платок на глаза съехал, а руки в песке — нужна помощь: и впрямь принцесса. Ой, пусть хоть внуки поживут по-людски!

—  Баб, сними платочек, у меня ручки грязные, повяжи на шею, чтоб красиво...

Ишь ты, красиво — молоко ещё не высохло на губах, а туда же! Людмила выполнила просьбу.

—  Ну, ты теперь чисто пионерка!

—  А кто это?

—  Пионер — всем ребятам пример! — отчеканила Людми­ла.

—  Модель, что ли? — недоверчиво протянула Ануська, заметив, как бабушка подтянула живот и выпрямила спи­ну. Людмила, чмокнув внучку в макушку, рассмеялась:

—  При чём здесь модель, глупышка? Внученька, бери выше, — и, взметнув подбородок вверх, гордо произнесла: — Я бывшая пионерка! Я разве похожа на модель?

Анечка даже растерялась от такого неожиданного пря­мого вопроса.

—  Нет, не похожа... но всё равно ты красивее всех... — виновато опустив голову и искоса поглядывая на бабушку, протянула она. — Но ведь с них все берут пример, даже соседская Настя под Шифер косит...

—  О-о-о, что за словечки, — простонала Людмила, — не быть тебе, верно, ни пионеркой, ни октябрёнком, пло­хо это или хорошо, но только не быть. Беги, строй свой замок...

Пионерка, пионерка... «Я, юный пионер Советского Союза. Перед лицом своих товарищей торжественно обе­щаю... или клянусь?» — здесь Людмила запнулась, дальше забыла. Но всё равно через 40 лет вспомнила хоть начало. А ведь гордились галстуком-то, особенно, когда только при­мут в организацию.

Людмила прикрыла глаза, лёгкий ветерок теребил кон­чики шифонового шарфика, а ей уже привиделся яркий шёлковый, отглаженный до малейшей ниточки галстук, тётя привезла из города. Она, не дыша, смотрела на него: даже блестит, буду его надевать по праздникам, а сатино­вый — на каждый день. Кончики-то у того уже не разглажи­ваются толком, висят, как опущенные знамёна, да только на уроках как раз в нём и быть, особенно на химии: двойка, тройка — вот и вся победа над неприятелем. В новом завтра схожу, разок, пусть все увидят, в нашем классе ни у кого нет такого. В восьмом там трое ходят в шёлковых, а остальные вообще поснимали. Их сначала выгоняли с уроков за это, но, видать, надоело. А в шестом попробуй приди без галсту­ка — сразу загремишь...

— Да в таком-то галстуке можно до пенсии ходить! — любуясь счастливой дочерью, воскликнула мать, и сама же рассмеялась громче всех удачной шутке.

Радовались малейшей обнове — вот жизнь была, а те­перь все спорят; хорошо это было или плохо. Один знаме­нитый режиссёр как-то выступал, рассказывал о детстве своём послевоенном, как он школу прогуливал, двоечни­ком был. Главное, говорил он об этом с гордостью. И все зрители дружно ему зааплодировали, у них даже лица про­яснились. Видать, тоже не отличники. Тогда отчего же наши-то двоечники за это расплатились убогой жизнью своей? Возьми Тимоху, пьянь пьянью, а оправдание этому находит в далёком детстве: из школы выгоняли, больше дво­яка не ставили, вот и покатилась жизнь...

А теперь выясняется, что ни талант, то и в прошлом изгой. Так что бывшие отличники стали вызывать подо­зрение. А тот, кому жилось при Советской власти вольгот­но, нынче оправдывается: мол, на самом деле он тогда придуривался, делал вид, что всё его устраивает, а в глубине души жутко всех и вся ненавидел и ждал, когда же весь этот кошмар пройдёт.

А Люся, бывало, гладит свой галстук, утюг только раз­горелся, и угли, как маленькие костры, светятся в отверс­тиях его, и вдруг охватит её страшная мысль: а ведь могло случиться, что она родилась бы не в Советском Союзе! И эту речку Быстрянку, и эти огороды, и тот пригорок она бы никогда в своей жизни не увидела и даже бы не подо­зревала об их существовании?!.. Нет, это могло приснить­ся только в страшном сне. Какая же она всё-таки счастливая!..

Людмила и сейчас так думает, её словно и не коснулись все перемены. Даже внешне она не изменилась, её «имидж» остался прежним: на голове завивка, пальто полушерстя­ное синее, ещё покупала на премию «Лучшему связисту в соцсоревновании». Это «новые русские» с ума сходят от «Мерседесов»! Она же пока научилась это слово правильно произносить, оказывается, теперь уже теряют голову от других машин. Грезят коттеджами... Коттеджи, коттеджи — заладили одно. Слово-то какое мёртвое, нет, чтобы сказать просто — дом. Сразу чувствуется живая душа. Дом, он все­гда дом! И через расстояния и время. И в него на протяже­нии всей жизни хочется вернуться...

А вообще-то в деревне, как в консервной банке: «Каким ты был, таким остался». «Принципов не меняем». А как их и поменяешь, когда тебя с рождения до смерти все хотят видеть таким, каким знают. И привыкли к тебе такому, и твои малейшие изменения, особенно в лучшую сторону, вы­зывают подозрительность и раздражение: нет, ты посмот­ри, и он туда же, не смеши народ... Тут у любого руки опус­тятся.

Бедные, бедные хулиганы Селянины и Терешкины, а может, и из вас бы получились известные художники и артисты? Не за деньги ведь от ваших проделок и «малева­ний» умирали все с хохоту, и сами учителя, но, опомнив­шись, быстро надевали маску, а в ней сразу становились судьями. Но куда было бежать отщепенцу, школа в селе одна для всех и на всю детскую жизнь. Не поменять её. И никуда не уехать. А может, эти двоечники плакали, плетясь после занятий не домой, а в лес, или на реку, или в заброшенный сарай, и жгучие слезы капали на руки в цыпках, оставляя на лице светлые тропинки. По этим тропинкам да шагать бы, может куда и вывели... Но крепким кулачком стирали их с лица и снова шли на улицу теми же отверженными: «На­звался груздем, полезай в кузов»...

Людмила вдруг вспомнила Галку Чернову из параллель­ного класса, заводную, добрую. Она была второй мамой для своих пятерых сестрёнок, из-за неосторожного презри­тельного слова учительницы Галка покончила с собой...

—  Бабушка! Скорее собирайся, скоро будет гром! — словно первые его раскаты, прозвучали слова испуганной внучки.

Людмила неохотно оторвалась от воспоминаний. Вот тебе и машина времени... О ней столько говорят и мечта­ют, а у меня она есть и всегда со мной — глаза закрыла и унеслась в какой хочешь год... Жаль, только настоящего-то времени не хватает: вот внучка стоит с круглыми глазами в предчувствии непогоды, для неё это маленькая, но катаст­рофа.

А тучи и впрямь собрались в кучу, большие, мрачные, и словно сговаривались о чём-то. Они ей вдруг напомнили бывших её сотрудниц, которые также однажды объедини­лись против Людмилы, долго шептались, отводили глаза, хихикали и в конце концов отправили её на пенсию.

Людмила вглядывалась в это тёмное месиво, оно стано­вилось всё гуще и гуще...

—  Может, ещё и пронесёт, такое тоже бывает, — пригла­живая Анечке волосы, проговорила она.

—  Нет, ты что, запомни, баба, если тучи начинают дру­жить, то жди от них неприятностей, я уже заметила, — убеждала внучка бабушку.

Да, толпа — страшная сила, но только откуда знать это всё внучке, которая живёт на свете четвёртое лето? Нет, нынче дети действительно рождаются умными! В пятиде­сятые с такими знаниями были уже, наверное, в классе третьем, причём сидели на первой парте. А эта пичуга нож­ку отставила, как балерина, спинку держит прямо, волосы кокетливо заколола и сумочку свою уже собрала, на плечо повесила и смотрит на бабулю, как мать на ребёнка:

—  Давай, давай, баба, быстрее... Ничего не забыли! — немного отойдя подальше, оглянувшись, подытожила она.

Вот она жизнь пошла — кто кого учит?! Да разве в этом дело? Главное — шагает с тобой рядом твоя кровинка и крепко держит тебя за руку, нет-нет да обмолвится, пре­достерегая:

—  Осторожнее здесь...

Чем не пионерка?









ПЕРВЫЕ ГОРЕСТИ


Соня, Настя и Саша сидели в комнате, смотрели какой-то мультик, и вдруг крик Сони:

—  Ты, что натворил!.. Сломал!..

—  Это не я! Ты сама бросила!

—  Нет, ты! Ты! Ты бросил машинку сверху!

Встревоженная, я заглянула в комнату.

Соня горько плакала.

Саша сидел, опустив голову.

—  Что опять случилось?

—  Саша мой mp-3 плеер поломал...

—  Как поломал?! — испуганно воскликнула я. — Саша, это правда?

—  Нет, она сама...

—  Ага, сама, ты со своими дурацкими машинками...

Я вздохнула:

—  Ну, как так, Сонечка? Ты старше, тебе уже десять лет! Ты же девочка, надо как-то внимательнее быть.

—  Я и так внимательна! А он не думает своей головой, что делает. Теперь что мне папа скажет?.. — Соня снова за­плакала.

Настя стала утешать двоюродную сестрёнку:

—  Не бойся, твой папа не рассердится. И мне десять, а я недавно поломала мышку компьютера, так мой папа прос­тил меня, а они же родные братья!

Я взяла в руки эту мной ещё не освоенную вещицу.

— Да... может, пластик окошечка можно поменять? Надо папу спросить...

Соня заплакала ещё горше.

—  Что я скажу папе?! Он говорил мне беречь...

—  Хочешь, я ему скажу. Он тоже в детстве кое-что ломал...

—  Но это же дорогая вещь, — всхлипывая, роняет Соня.

Надо было как-то её успокоить. Не стоит эта игрушка та­ких слёз и нервов.

—  Что сделано, то сделано! Надо теперь исправлять ошиб­ку. Всякое бывает в жизни.

«То, что нас не убивает, делает нас сильнее!» — повторила я известное выражение.

На что Соня, Саша и Настя разом вскинули головы.

—  Да, да! Запомните это. И вообще, любая вещь ничего не стоит, сколько бы она не стоила, по сравнению со здоро­вьем, а нервы...

Саша мгновенно отреагировал:

—  Нервы не восстанавливаются!

—  Точно, Санёк.

—  Слушайте, когда мне было семь лет, в первом классе... за хорошую учёбу и отличное поведение моя первая учи­тельница Сара Иосифовна подарила мне тоненькую книж­ку, — начала я.

Пара голубых глаз и две пары чёрных смотрели на меня выжидающе.

—  Книжка эта была — «Гадкий утёнок». Как я была счаст­лива! Она была вся жёлтая, как цыплёнок. И на ней была картинка, как утёнок выбирается из скорлупы. Я не могла наглядеться на неё, первая книжка, подаренная мне лично! Я её не давала в руки даже сестрёнкам, а показывала издали. Они за это меня обзывали: «Жадина-говядина». Но я всё рав­но не давала. Я почти не выпускала книжку из рук. А к вече­ру обнаружила на обложке какое-то пятно, как будто жир­ное, наверное, от пальца. Это было такой трагедией!

Внуки, забыв про своё, открыв рот, слушали меня, ойк­нув на драматическом моменте.

—  Я легла спать со слезами на глазах, уснуть не могла, — продолжала я. — Встала, зажгла лампу, чтобы не будить ни­кого, и принялась ластиком стирать это пятно. Оно не сти­ралось... И тут одна слезинка капнула прямо в центр пят­нышка. Я ещё потёрла, пятно вроде посветлело. Я посчита­ла, что всё у меня получилось, и довольная уснула.

Утром я первым делом бросилась к книге, чтобы разгля­деть её при ярком свете. Пятно стало белым. Сердце моё защемило, слёзы градом полились из глаз...

А мне надо было собираться в школу. Я никому не ска­зала о случившемся.

Не знаю, как я просидела четыре урока, но, вернувшись домой, я первым делом взялась за книжку.

Вытащив желтый карандаш из коробки, я закрасила белизну. Но окрашенное место отличалось от обложки... Это было для меня большое горе.

—  Оно сделало тебя сильнее?! — почти в голос выкрик­нула троица.

—  Может быть... — ответила я.

Ложась спать, они о чём-то долго переговаривались...

Наверное, через полчаса я вошла к ним в комнату, чтобы поправить одеяла. Они сидели, склонившись, возле на­стольной лампы... раскрашивали листы бумаги в жёлтые цвета...

—  Бабушка! А какого она оттенка была?! Этого?! Это­го?!.. Может, такого?!

Вот к этому цвету подошёл бы такой карандаш... а к это­му...

Я обняла их:

—  Хорошие мои... Оттенка я не помню. Только помню, что это было в моей жизни! И оно мне дорого.

Все трое прижались ко мне крепче...




ДЯДЯ ТОМ


В десять-одиннадцать лет я любила уединиться и меч­тать. Особенно зимой.

Наверное, потому что не хватало тепла.

И чаще всего после прочтения очередной книги, взятой в библиотеке, той, за которой очередь уже на месяц вперёд. И прочитать её надо за вечер. «Ну, крайний срок — два дня», — говорила строгая библиотекарша в очках на кончике носа, глядя поверх их, прямо мне в глаза.

Словно проверяла, а не из-за любовной ли истории та­кой интерес к написанному.

Я добегала до дома, потратив на обратный путь време­ни наполовину меньше.

И не только из-за усиливающегося мороза. В матерча­той сумке ждала моего прикосновения, восторга, а может, слёз старая, затёртая, но для меня новая книга.

Эта книга прочитывалась мной за несколько часов воз­ле горячей русской печи.

Прислонившись к обжигающим кирпичам спиной, я улетала в разные города и даже страны.

Это было счастье! И если бы меня тогда спросили, что такое счастье, я бы ответила незамедлительно.

За обледенелым окном мороз, бывало, за пятьдесят, а ты сидишь где-нибудь в Африке, Индии... Так я очутилась однажды у дяди Тома. В его хижине.

С каждой строчкой дядя Том становился мне всё роднее.

В голове моей вырисовывались самые мрачные карти­ны: дядя Том в них был одинок, как никто на свете. То он стоял у старого корыта, то латал заплаты, и слёзы одна за другой скатывались по его чёрным щекам... Разве он сможет сам прибраться в своём жилище, как положено? Да ещё в такую жару. Ведь мужчины этого не умеют делать.

Вот было бы смеху, если бы, например, дядя Сеня, что живёт напротив, вытирал пыль, — сбежались бы все соседи. Дядя Сеня был тоже одинок. Но ему помогают племянни­цы, он в это время сидит, курит... Руки-то у него соз-даны для топора, лопаты...

Бедный, бедный дядя Том. Вот перевезти бы его к нам!

Как мне хотелось сделать его счастливым! И свободным. У нас-то все свободны!

Вон, даже частенько выпивающий сосед дядя Вася. По­пробуй продай его кому-нибудь! Я представляла эту карти­ну: покупатель рабов бежал от него, только пятки сверкали. А дядя Вася стоял, хохотал, обнажив свой единственный зуб. И сам Шелби просил бы у него прощение.

—  Я — свободный человек! — всегда гордо говорил дядя Сеня, подняв кверху указательный палец, когда кто-то на­мекал ему на алкоголь... (Дядя Сеня тоже иногда выпивал).

—  Я — на пенсии! Будьте добры, уважайте моё «хоббы»...

Дядя Том, конечно же, не пьёт водку... Но дядя Сеня предложит ему, наверное... Из-за этого я переживала. Дядя Сеня с подозрением относился к трезвенникам. А мне хотелось, чтобы они подружились.

А спать дядя Том может у печки, от неё жар не хуже, чем в джунглях. Я улыбалась сама себе, представляя, как я от­крываю калитку, возвращаясь из школы, а дядя Том убира­ет снег, я беру вторую лопату и помогаю ему. Щёки его ста­новятся алыми, полушубок нараспашку. Он срывает с го­ловы цигейковую шапку и подбрасывает её вверх, крича: «О-го-го...!» А небо голубое-голубое! Такого нигде нет! А уж в Африке и подавно. Если даже снега там нет, то откуда взяться такому небу! Мы с ним отряхиваем валенки и идём обедать.

«Ох, проголодался..!» — с удовольствием произносит дядя Том. Мама уже накрыла стол, и нас ждут румяные горячие шанежки...

А вечером к нам приходит дядя Сеня и они втроём садят­ся играть в карты: папка, дядя Том и дядя Сеня. Потом мама ставит на стол самовар, он шумит... Они пьют чай... И снова слушают историю жизни дяди Тома, о которой я уже всё знаю...

Только изредка раздаётся негодующее дяди Сени: «Вот капиталисты!», «Это тебе не СССР!..»

На что дядя Том не устаёт повторять: «СССР — это шастье!..»

И тут я сладко засыпаю...




ЖИТЬ НЕ МОГУ...


—  Ага, прямо жить не могу! Прямо без неё сразу помру! — воскликнул Федька, ударив битой по мячу.

—  Ещё раз скажешь... — подойдя вплотную к Кольке, угрожающе произнёс он.

Весь сыр-бор разгорелся из-за Верки, та подходила к нам только что на поляну, где мы играли в лапту. Колька, кося глазом на Федьку, на ухо шептал Серёжке что-то, тот хитро улыбался, кивая головой. Мы все догадывались, над чем они хохмили, но делали вид, что не понимали. Один Федька воспалился. «На воре шапка горит». Федька был неравнодушен к Верке.

Она с нами почти не играла, у неё был врождённый по­рок сердца. Правда, мы этому не верили. Она никогда ни на что не жаловалась. Была быстрая, лёгкая, с точёной фигуркой. И ум у неё тоже соответствовал внешности: ост­рый язык, мгновенная реакция, за словом в карман не поле­зет.

Федька был главарём нашего околотка. Все мальчиш­ки подчинялись ему, и это не казалось раболепием, а вос­принималось нами, одногодками, естественно, в любой се­мье кто-то да верховодит, дом не бывает без крыши. Но нами, девчонками, он управлял как-то по-другому... А мо­жет, мы сами ему поддавались...

Как и большинство из нас, он был из простой семьи, предпоследний из шести детей. Отец у них рано умер, мать работала техничкой в раймаге. Было большое хозяйство, старый, но аккуратный домик у самого моста, прямо над буераком, на склонах которого, держась из последних сил обнажёнными корнями за землю, стояли, шумели кедры и сосны. С другой стороны моста одна сосна не успела спус­титься и, чуть наклонившись вперёд, стояла теперь на са­мом краю обрыва и ветвями звала, звала своих друзей и под­ружек обратно.

Возле этой сосны, на поляне, идущей вдоль нечётных домов, мы любили играть.

Весной под мостом шумел могучий ручей, богатырь, он сметал всё, что попадалось на его пути, из буерака он бро­сался в ноги полноводной Сосьве, которая царствовала здесь многие века.

Можно сказать, мы жили над рекой. Когда мы шли до­мой из центра посёлка по родной улице Республике, Сосьва величественно шествовала чуть поодаль справа, нас отделял лишь ряд домов с огородами. Как только мы про­ходили свой мост, перед нами вырисовывалась изумитель­ная картина: впереди синела Вогулка. Она, как девчонка, вся светилась от обилия солнца, неба, проходя мимо трав, цветов, которые махали ей вслед с обоих берегов, а пасу­щиеся коровы — хвостами...

Тут она замечала свою матушку Сосьву, которая, выныр­нув справа, повернула и размеренно продолжила свой путь впереди дитя. Вогулка, окликнув мать, припускала за ней без оглядки. И дальше они уже куда-то спешили, обняв­шись, вместе, о чём-то шептались, смеясь. Ветер путал их серебристые кудряшки, и уже не различить было, где мать, где дочь.

Вогулка вся растворялась в материнской ласке... Вско­ре, обогнув мыс, они скрывались от людских взоров, и только мачта теплохода выдавала их путь.

Когда белоснежное трёхпалубное судно лебедем выплы­вало из-за мыса, все взгляды приковывались к нему. Тепло­ход извещал о себе радостным гудком, он звучал, как раз поравнявшись с нашим домом, прямо напротив среднего окна, волнуя, сеял ожидание. Уходящий теплоход будил ещё непонятные нам, детям, чувства...

Республика, вся в колдобинах, спускалась к Вогулке. В дождь по ней можно было пройти только в резиновых или кирзовых сапогах. А в хорошую погоду на ней мы играли в лапту и разные игры, если не хватало места на полянах, рас­кинувшихся зелёными коврами по разные стороны улицы. Это была наша улица. Наш мост. И назывался он «мост на Вогулке». Вот в этом четырёхугольном царстве мы и обита­ли.



Нам повезло, из наших окон всё лето можно было обо­зревать теплоходы. А они ходили по расписанию, по два теплохода в день.

Мы с этим родились, и нам казалось, что все на свете всё лето каждый день слышат эти зовущие куда-то гудки, видят это белое чудо.

От нашей калитки перейдёшь Республику, пройдёшь три десятка шагов по прямому проулку — и сразу спуск к Сосьве. Там на привязи лодки шепчутся день и ночь, качаясь на при­брежной волне. У самой воды стоят дома, в одном из них жила Верка.

Она была приёмной дочерью, но мы не знали этого, взрослые нас в это не посвящали. Родители пылинки сду­вали с неё.

У отца была хорошая должность, мать вся отдавалась дочке. У неё и наряды были редкие. Особенно нравился нам голубой шерстяной костюм: джемпер и юбка-плиссе. В нём она была особенно хороша. Чёрные глаза смотре­лись вишенками на фоне небесной голубизны. Тёмные волосы обрамляли лицо.

Однажды кто-то из их родственников проговорился ей, что она не родная...

Она тяжело переживала, но мало с кем делилась. Со временем все привыкли к этому, какая разница, если ро­дители в ней души не чаяли. И она также. Но нет-нет, да кто-нибудь заводил разговор о каких-то генах...

Мы ничего не понимали, что за гены, это же имя! У мос­та живёт Генка. Но он взрослый уже. Причём тут Верка и этот Гена? Он и смотрит-то на нас сверху вниз со своего двух­метрового роста.

Но стоило Верке чем-то, плохим или хорошим, отли­читься, так все вспоминали сразу о генах. Мы возмуща­лись, почему у неё есть гены, а у нас, выходит, нет. Нам же никто их не ставит в укор. Что это за гены такие?

—  А у нас — Иваны! — смеялись мальчишки.

Нам шутка нравилась, но вопрос оставался открытым.

Верка тоже была неравнодушна к Федьке, но ничем не выдавала себя.

Она же отличница, а у него, в основном, тройки.

Окончив восьмилетку, Верка уехала в педучилище, в другой город.

Она всегда была какая-то самостоятельная. Ничего не боялась.

Через два года она уже была замужем. А ещё через год у неё уже был сын.

Мы даже не удивлялись. Но подспудно сразу каждый вспомнил о генах...

Повзрослевшие мальчишки острили: «Здесь уже дело не в гене, а в Васе».

Так звали Веркиного мужа. Она редко приезжала в по­сёлок, чаще родители наведывались к ней.

Когда Федька пришёл из армии, возмужавший, девчон­ки ещё больше стали поглядывать на него. И не только с нашего околотка. Но карие глаза его по-прежнему остава­лись грустными. Они почему-то всегда у него были такими, даже когда Федька верховодил в детстве, даже когда смеял­ся, даже когда хохотал... Сейчас они стали ещё грустнее.

При встрече, вспоминая былое, мы коснулись чуть Вер­ки. Федька закурил.

Долго молчал. Кто-то не выдержал и засмеялся:

—  Признайся уж теперь-то, ведь ты неравнодушен был к ней?!

—  Жить не могу... — произнёс он, улыбнувшись одними уголками губ, мгновенно унеся нас в детство.

— Ладно, у меня-то всё отлично, расскажите о себе лучше...

У меня-то всё отлично... А мы будто и поверили. Хотя он в этой форме был просто красавец.

Вскоре он женился, стал солидным мужчиной. Роди­лись дети.

У Верки было тоже всё более менее. Она вернулась в посёлок, снова вышла замуж...

Спустя лет двадцать пять сестра мне сообщила, что Вер­ки больше нет.

А вскоре не стало Федьки. Сердце...




СКАТЕРТЬ


Сводный брат с войны вернулся только в пятьдесят вто­ром. Нас с сестрой ещё и на свете не было, когда он ухо­дил воевать. И вот он вернулся. Все приходили посмот­реть на победителя — он дошёл до самого Берлина! Мы с сестрёнкой стеснялись его, выглядывали из-за занавески. Я помню, как он сидел на стуле, нога на ногу, красивый, белозубый, в военной форме с орденами и медалями...

Мы не ходили ещё в школу, сестра меня на полтора года младше, но помнит тоже этот момент. А ещё, как он достал из чемодана скатерть. Она и на скатерть-то совсем не похо­дила. Праздничная скатерть у нас была белая, с вышитыми гладью васильками. А эта больше походила на красное шер­стяное покрывало.

—  Это скатерть, — сказал брат и отправился на кухню курить.

—  Скатерть? — переспросила саму себя мама. — Разве бы­вают такие скатерти? Это, верно, покрывало... Но для по­крывала этот тяжёлый кусок ткани был коротковат.

—  И не скатерть, и не покрывало, — облегчённо выдохну­ла она. — Пусть полежит пока, может, куда и пригодится...

И она пригодилась года через три-четыре.

Клеёнка на столе, за которым мы делали уроки, совсем пообтёрлась.

—  Не пропадать же добру, — сказала мама и постелила эту «не нашу», красную с белым орнаментом скатерть. А чтобы можно было на ней писать, положила сверху неболь­шой четырёхугольник стекла.

—  Я бы не смогла её держать, она ведь фашистска... — тихо произнесла соседка тётя Дуся, оглядываясь по сторо­нам, как будто фашисты были рядом.

—  Да почём скатерть-то виновата! — возразила ей тётка Ульяна.

—  Ты чё, красивая вон какая, смотри... а узор-то ведь, как у нормальных людей, чудеса... на наши совсем похожи цветы-то и листья, как у меня в палисаднике, надо же, надо же... А может, скатерть-то Советская и есть, фрицы, поди, и её угнали... а наши освободили, так что пусть лежит. Даже и голову не ломай, соседушка...

Мама промолчала, но скатерть не убрала.

Мы с сестрой к этой обнове со временем даже привык­ли, хотя вначале даже боялись прикасаться. Может, пове­рили соседке, что действительно, не могла быть у фрицев красною скатерть. В кино у них всё чёрное (хотя фильмы были чёрно-белые).

Это наш! — красный цвет.

И всё-таки не забывали, что она НЕ НАША.

Возможно, поэтому и опрокинули, нечаянно... чер­нильницу.

Фиолетовая жижа, как фашисты по нашей земле, рас­ползалась у нас на глазах по красной ткани, казалось, ещё немного, и она захватит, запачкает наш родной деревянный стол.

Мы с сестрой с обеих сторон схватили НЕ НАШУ, уже фиолетовую и выкинули в «поганое» ведро. Стол остался чистым.

—  Победа! — кричали мы.

Чернила всё-таки оставили свой след на наших паль­цах. Но это было уже не страшно. Мы, не жалея рук, отти­рали пятна чем только могли, смеялись: вовремя мы схва­тили! Не дали занять нашу землю!

И почему-то были уверены, что нам не попадёт от старших.

Мама, увидев облитую чернилами скатерть в ведре, только выдохнула:

—  Ну и ладно, всё равно не наша...




ПЕРЕСТРОЙКА


О, как нам нравился круглый стол!

Такой был у Людки. Недавно купленный, жёлтый, он, как солнышко, притягивал взгляд.

А на самой середине его — тоже круглая, белоснежная салфетка с выбитым узором. А на ней ваза с ромашками...

Мы с сестрой как увидели эту красоту, так потеряли покой.

Салфетка похожая у нас была. Вазу можно заменить графином. А ромашек полно в огороде. Дело оставалось за немногим — за столом...

Мы всегда любили свой старый, четырёхугольный, он был как живой, даже поскрипывал, когда обида выпуска­ла слёзы из наших глаз, было ощущение, что он тоже пла­чет. И эта перекладина внизу, уже стёртая почти наполо­вину нашими ступнями, поддерживала нас...

И вдруг он нам стал ненавистен, сбитый из обыкновен­ных досок, покрашенный коричневой краской стол. Хотя он и был покрыт всегда то скатертью, то клеёнкой.

Когда-то отец, сколачивая его, приговаривал: «Помо­гай учить уроки, дочкам получать пятёрки». Мы прыга­ли от радости за новый стол и за такие складные папки- ны стихи!

Но сейчас мы повзрослели почти в два раза. Нам хоте­лось красоты.

А красивее Людкиного стола на тот день мы не видели ничего.

И вдруг нас осенило. А что если из старого прямоуголь­ного сделать круглый!

Запросто! Ножовку в руках держать умеем, пилили и стро­гали не раз.

Эту мечту мы и стали вынашивать с сестрой. Прикиды­вали, отбросив клеёнку, что да как.

А потом покрасить охрой! Банка в кладовке стоит. Ещё неизвестно, чей стол выиграет!

Наступила уже зима, а мечта так и оставалась мечтой.

И вот долгожданный момент настал. У тёти Нюры слу­чился день рождения! Никогда ещё мы не радовались так за неё. Родители идут в гости! Уж как они долго собира­лись на сей раз: сначала папка захотел надеть галстук, за­вязывали его долго, спорили, да только махнули рукой, тогда мама решила его единственный костюм почистить и погладить так, чтобы он сошёл за выходной...

Мы с сестрой выглядывали из комнаты в нетерпении, а они всё возились и возились в прихожей.

Наконец ушли. У нас просто чесались руки, скорее бы всё переделать!

Что будет завтра — мы не задумывались.

Уложив младшую сестрёнку спать, чтобы не было сви­детелей, мы под песню «Не кочегары мы, не плотники...» занесли пилу, седую и кусачую от мороза.

Так... был бы такой большой циркуль — раз и всё, и стол был бы готов.

Стали думать, каким способом сделать ровный круг. Взгляд блуждал по дому — что бы такое применить и на­ткнулся на бочку с водой. Крышка! Положили её на стол и стали очерчивать химическим карандашом. Диаметр получился небольшой, до Людкиного ему как от блина до луны. Ничего, добавим по десять сантиметров по всей ок­ружности, и цель будет достигнута! Но для этого нам не хватало ширины стола. Решили, будем прибивать по дос­ке с обеих сторон. Ерунда! Всё получится, вот только чаю попьём.

Пошли на кухню. И здесь призадумались: стол-то бу­дет, немного осталось, а стены оставлять прежними никак нельзя, убогость сквозит от разнокалиберных фотографий под одним стеклом в огромных рамах. Нет, надо их уби­рать, а вместо них в одну раму вставить «Незнакомку» Крамского, которая у нас в спальне висит, кто ее там видит, а в другую — вышитые красные маки... на третьей раме, где похвальный лист отца за стахановскую работу, мы споткну­лись. Там, наверху грамоты, образы Ленина и Сталина...

Решили пока не трогать.

Воодушевлённые новой идеей мы продолжили работу.

Фотографии с бабушками, дедушками, тётями, дядями, многих мы ни разу даже и не видели, стопками ложились на диван.

Ну, какая от них красота? Местами порванные, с по­лосками загибов, почему-то с ржавыми пятнами, пожел­тевшие фотографии красуются на стенах.

Мы их сразу переворачивали, так как нам обеим пока­залось, что запечатлённые лица стали смотреть на нас со страхом... тишина стала гнетущей.

Мы поглядывали на часы, они качали маятником, слов­но головой, осуждающе...

От окон, замерзших к ночи до верха, шёл холод...

Весь дом словно сговорился против нас. Стало как-то жутковато даже. Мы торопились.

Руки совсем перестали нас слушаться. Но откладывать было нельзя, когда ещё выдастся такой случай.

Наконец «Незнакомка» украсила одну стену, а яркие цветы противоположную.

«Смотри, какая красота!» — то и дело восклицали мы. «Незнакомка» надменно взирала на наш стол. Ничего, скоро с гордостью будет смотреть. Красные маки, выши­тые гладью, зарделись ещё больше на фоне побеленной сте­ны, склонив головки, будто принимали наш восторг на свой счёт.

Мы потирали ладони: половина работы сделана.

Ножовка давно отошла от мороза, и мы собрались пи­лить добавочные доски.

И тут явились они, родители. Доски с пилой мы успели сложить в углу, прикрыв халатом, на стол набросили клеён­ку, крышку вернули бочке.

Пока родители на крыльце веником обметали снег с ва­ленок, мы спрятали все улики. Только «Незнакомка» пре­дательски оставалась на месте, и пуще прежнего алели маки.

Мы с сестрой обменялись успокоительными жестами в надежде на послегостевое состояние отца.

Папка, сняв суконное пальто, первым делом направился в комнату, прямиком к окну, где на подоконнике у нас стоял радиоприёмник, этого мы не учли, ведь в полночь после­дние известия. Ритуал не ритуал, но без них он не шёл спать. Мы притихли, пережидая форс-мажор.

Отец прослушал вести с полей, репортаж о поездке Хру­щёва по стране, спокойно выключил приёмник и, не торо­пясь, стал подниматься со стула. Мы делали вид, что приби­раемся в комнате, перекладывая книги на этажерке.

—  Снимки — на место, где им положено находиться, — произнёс он неожиданно.

Услышав твёрдый голос отца, мы оцепенели.

Без лишних слов папка удалился из комнаты.

Почти до двух часов ночи, шмыгая носами, мы встав­ляли в рамы фотографии, стараясь соблюсти их прежнее место.

Уже став сами родителями, а затем и бабушками, мы с сестрой не перестаём счастливо восклицать при удобном случае:

—  Как хорошо, что стол не был квадратным!.. Не то...

Круглый жёлтый стол у нас со временем всё-таки по­явился. Толи мы выпросили его, то ли деньги были... Ко­нечно же, мы были рады ему. Только я не помню, как всё происходило. Но мечта о нём была сладкой. И это запом­нилось ярко.

А ещё ярче — наш старый стол. Я даже помню, что шляп­ка одного гвоздя с левой стороны была намного больше, чем все остальные. Почему? Ведь гвоздей у нас всегда было достаточно. Мы всё собирались спросить у отца, но так и не успели...

Недавно сестра позвонила мне из нашего дома и сообщи­ла, что наш стол жив!

Он благополучно пережил полсотни лет на чердаке. На нём, покрытом сверху клеёнкой, стоял ящик, в котором хра­нилась какая-то рухлядь. Это его и спасло.

— Не вздумай выкинуть! — воскликнула я, чем, кажет­ся, обидела сестру. Ну, ничего, попрошу прощение по при­езду, домой захотелось...