418 Пионт Е Много неба
Екатерина Лаврентьевна Пионт
Екатерина ПИОНТ
Много неба
Рассказы
ЖИТЬ НЕ МОГУ...
— Ага, прямо жить не могу! Прямо без неё сразу помру! — воскликнул Федька, ударив битой по мячу.
— Ещё раз скажешь... — подойдя вплотную к Кольке, угрожающе произнёс он.
Весь сыр-бор разгорелся из-за Верки, та подходила к нам только что на поляну, где мы играли в лапту. Колька, кося глазом на Федьку, на ухо шептал Серёжке что-то, тот хитро улыбался, кивая головой. Мы все догадывались, над чем они хохмили, но делали вид, что не понимали. Один Федька воспалился. «На воре шапка горит». Федька был неравнодушен к Верке.
Она с нами почти не играла, у неё был врождённый порок сердца. Правда, мы этому не верили. Она никогда ни на что не жаловалась. Была быстрая, лёгкая, с точёной фигуркой. И ум у неё тоже соответствовал внешности: острый язык, мгновенная реакция, за словом в карман не полезет.
Федька был главарём нашего околотка. Все мальчишки подчинялись ему, и это не казалось раболепием, а воспринималось нами, одногодками, естественно, в любой семье кто-то да верховодит, дом не бывает без крыши. Но нами, девчонками, он управлял как-то по-другому... А может, мы сами ему поддавались...
Как и большинство из нас, он был из простой семьи, предпоследний из шести детей. Отец у них рано умер, мать работала техничкой в раймаге. Было большое хозяйство, старый, но аккуратный домик у самого моста, прямо над буераком, на склонах которого, держась из последних сил обнажёнными корнями за землю, стояли, шумели кедры и сосны. С другой стороны моста одна сосна не успела спуститься и, чуть наклонившись вперёд, стояла теперь на самом краю обрыва и ветвями звала, звала своих друзей и подружек обратно.
Возле этой сосны, на поляне, идущей вдоль нечётных домов, мы любили играть.
Весной под мостом шумел могучий ручей, богатырь, он сметал всё, что попадалось на его пути, из буерака он бросался в ноги полноводной Сосьве, которая царствовала здесь многие века.
Можно сказать, мы жили над рекой. Когда мы шли домой из центра посёлка по родной улице Республике, Сосьва величественно шествовала чуть поодаль справа, нас отделял лишь ряд домов с огородами. Как только мы проходили свой мост, перед нами вырисовывалась изумительная картина: впереди синела Вогулка. Она, как девчонка, вся светилась от обилия солнца, неба, проходя мимо трав, цветов, которые махали ей вслед с обоих берегов, а пасущиеся коровы — хвостами...
Тут она замечала свою матушку Сосьву, которая, вынырнув справа, повернула и размеренно продолжила свой путь впереди дитя. Вогулка, окликнув мать, припускала за ней без оглядки. И дальше они уже куда-то спешили, обнявшись, вместе, о чём-то шептались, смеясь. Ветер путал их серебристые кудряшки, и уже не различить было, где мать, где дочь.
Вогулка вся растворялась в материнской ласке... Вскоре, обогнув мыс, они скрывались от людских взоров, и только мачта теплохода выдавала их путь.
Когда белоснежное трёхпалубное судно лебедем выплывало из-за мыса, все взгляды приковывались к нему. Теплоход извещал о себе радостным гудком, он звучал, как раз поравнявшись с нашим домом, прямо напротив среднего окна, волнуя, сеял ожидание. Уходящий теплоход будил ещё непонятные нам, детям, чувства...
Республика, вся в колдобинах, спускалась к Вогулке. В дождь по ней можно было пройти только в резиновых или кирзовых сапогах. А в хорошую погоду на ней мы играли в лапту и разные игры, если не хватало места на полянах, раскинувшихся зелёными коврами по разные стороны улицы. Это была наша улица. Наш мост. И назывался он «мост на Вогулке». Вот в этом четырёхугольном царстве мы и обитали.
Нам повезло, из наших окон всё лето можно было обозревать теплоходы. А они ходили по расписанию, по два теплохода в день.
Мы с этим родились, и нам казалось, что все на свете всё лето каждый день слышат эти зовущие куда-то гудки, видят это белое чудо.
От нашей калитки перейдёшь Республику, пройдёшь три десятка шагов по прямому проулку — и сразу спуск к Сосьве. Там на привязи лодки шепчутся день и ночь, качаясь на прибрежной волне. У самой воды стоят дома, в одном из них жила Верка.
Она была приёмной дочерью, но мы не знали этого, взрослые нас в это не посвящали. Родители пылинки сдували с неё.
У отца была хорошая должность, мать вся отдавалась дочке. У неё и наряды были редкие. Особенно нравился нам голубой шерстяной костюм: джемпер и юбка-плиссе. В нём она была особенно хороша. Чёрные глаза смотрелись вишенками на фоне небесной голубизны. Тёмные волосы обрамляли лицо.
Однажды кто-то из их родственников проговорился ей, что она не родная...
Она тяжело переживала, но мало с кем делилась. Со временем все привыкли к этому, какая разница, если родители в ней души не чаяли. И она также. Но нет-нет, да кто-нибудь заводил разговор о каких-то генах...
Мы ничего не понимали, что за гены, это же имя! У моста живёт Генка. Но он взрослый уже. Причём тут Верка и этот Гена? Он и смотрит-то на нас сверху вниз со своего двухметрового роста.
Но стоило Верке чем-то, плохим или хорошим, отличиться, так все вспоминали сразу о генах. Мы возмущались, почему у неё есть гены, а у нас, выходит, нет. Нам же никто их не ставит в укор. Что это за гены такие?
— А у нас — Иваны! — смеялись мальчишки.
Нам шутка нравилась, но вопрос оставался открытым.
Верка тоже была неравнодушна к Федьке, но ничем не выдавала себя.
Она же отличница, а у него, в основном, тройки.
Окончив восьмилетку, Верка уехала в педучилище, в другой город.
Она всегда была какая-то самостоятельная. Ничего не боялась.
Через два года она уже была замужем. А ещё через год у неё уже был сын.
Мы даже не удивлялись. Но подспудно сразу каждый вспомнил о генах...
Повзрослевшие мальчишки острили: «Здесь уже дело не в гене, а в Васе».
Так звали Веркиного мужа. Она редко приезжала в посёлок, чаще родители наведывались к ней.
Когда Федька пришёл из армии, возмужавший, девчонки ещё больше стали поглядывать на него. И не только с нашего околотка. Но карие глаза его по-прежнему оставались грустными. Они почему-то всегда у него были такими, даже когда Федька верховодил в детстве, даже когда смеялся, даже когда хохотал... Сейчас они стали ещё грустнее.
При встрече, вспоминая былое, мы коснулись чуть Верки. Федька закурил.
Долго молчал. Кто-то не выдержал и засмеялся:
— Признайся уж теперь-то, ведь ты неравнодушен был к ней?!
— Жить не могу... — произнёс он, улыбнувшись одними уголками губ, мгновенно унеся нас в детство.
— Ладно, у меня-то всё отлично, расскажите о себе лучше...
У меня-то всё отлично... А мы будто и поверили. Хотя он в этой форме был просто красавец.
Вскоре он женился, стал солидным мужчиной. Родились дети.
У Верки было тоже всё более менее. Она вернулась в посёлок, снова вышла замуж...
Спустя лет двадцать пять сестра мне сообщила, что Верки больше нет.
А вскоре не стало Федьки. Сердце...
Екатерина Лаврентьевна Пионт
Екатерина ПИОНТ
Много неба
Рассказы
ЖИТЬ НЕ МОГУ...
— Ага, прямо жить не могу! Прямо без неё сразу помру! — воскликнул Федька, ударив битой по мячу.
— Ещё раз скажешь... — подойдя вплотную к Кольке, угрожающе произнёс он.
Весь сыр-бор разгорелся из-за Верки, та подходила к нам только что на поляну, где мы играли в лапту. Колька, кося глазом на Федьку, на ухо шептал Серёжке что-то, тот хитро улыбался, кивая головой. Мы все догадывались, над чем они хохмили, но делали вид, что не понимали. Один Федька воспалился. «На воре шапка горит». Федька был неравнодушен к Верке.
Она с нами почти не играла, у неё был врождённый порок сердца. Правда, мы этому не верили. Она никогда ни на что не жаловалась. Была быстрая, лёгкая, с точёной фигуркой. И ум у неё тоже соответствовал внешности: острый язык, мгновенная реакция, за словом в карман не полезет.
Федька был главарём нашего околотка. Все мальчишки подчинялись ему, и это не казалось раболепием, а воспринималось нами, одногодками, естественно, в любой семье кто-то да верховодит, дом не бывает без крыши. Но нами, девчонками, он управлял как-то по-другому... А может, мы сами ему поддавались...
Как и большинство из нас, он был из простой семьи, предпоследний из шести детей. Отец у них рано умер, мать работала техничкой в раймаге. Было большое хозяйство, старый, но аккуратный домик у самого моста, прямо над буераком, на склонах которого, держась из последних сил обнажёнными корнями за землю, стояли, шумели кедры и сосны. С другой стороны моста одна сосна не успела спуститься и, чуть наклонившись вперёд, стояла теперь на самом краю обрыва и ветвями звала, звала своих друзей и подружек обратно.
Возле этой сосны, на поляне, идущей вдоль нечётных домов, мы любили играть.
Весной под мостом шумел могучий ручей, богатырь, он сметал всё, что попадалось на его пути, из буерака он бросался в ноги полноводной Сосьве, которая царствовала здесь многие века.
Можно сказать, мы жили над рекой. Когда мы шли домой из центра посёлка по родной улице Республике, Сосьва величественно шествовала чуть поодаль справа, нас отделял лишь ряд домов с огородами. Как только мы проходили свой мост, перед нами вырисовывалась изумительная картина: впереди синела Вогулка. Она, как девчонка, вся светилась от обилия солнца, неба, проходя мимо трав, цветов, которые махали ей вслед с обоих берегов, а пасущиеся коровы — хвостами...
Тут она замечала свою матушку Сосьву, которая, вынырнув справа, повернула и размеренно продолжила свой путь впереди дитя. Вогулка, окликнув мать, припускала за ней без оглядки. И дальше они уже куда-то спешили, обнявшись, вместе, о чём-то шептались, смеясь. Ветер путал их серебристые кудряшки, и уже не различить было, где мать, где дочь.
Вогулка вся растворялась в материнской ласке... Вскоре, обогнув мыс, они скрывались от людских взоров, и только мачта теплохода выдавала их путь.
Когда белоснежное трёхпалубное судно лебедем выплывало из-за мыса, все взгляды приковывались к нему. Теплоход извещал о себе радостным гудком, он звучал, как раз поравнявшись с нашим домом, прямо напротив среднего окна, волнуя, сеял ожидание. Уходящий теплоход будил ещё непонятные нам, детям, чувства...
Республика, вся в колдобинах, спускалась к Вогулке. В дождь по ней можно было пройти только в резиновых или кирзовых сапогах. А в хорошую погоду на ней мы играли в лапту и разные игры, если не хватало места на полянах, раскинувшихся зелёными коврами по разные стороны улицы. Это была наша улица. Наш мост. И назывался он «мост на Вогулке». Вот в этом четырёхугольном царстве мы и обитали.
Нам повезло, из наших окон всё лето можно было обозревать теплоходы. А они ходили по расписанию, по два теплохода в день.
Мы с этим родились, и нам казалось, что все на свете всё лето каждый день слышат эти зовущие куда-то гудки, видят это белое чудо.
От нашей калитки перейдёшь Республику, пройдёшь три десятка шагов по прямому проулку — и сразу спуск к Сосьве. Там на привязи лодки шепчутся день и ночь, качаясь на прибрежной волне. У самой воды стоят дома, в одном из них жила Верка.
Она была приёмной дочерью, но мы не знали этого, взрослые нас в это не посвящали. Родители пылинки сдували с неё.
У отца была хорошая должность, мать вся отдавалась дочке. У неё и наряды были редкие. Особенно нравился нам голубой шерстяной костюм: джемпер и юбка-плиссе. В нём она была особенно хороша. Чёрные глаза смотрелись вишенками на фоне небесной голубизны. Тёмные волосы обрамляли лицо.
Однажды кто-то из их родственников проговорился ей, что она не родная...
Она тяжело переживала, но мало с кем делилась. Со временем все привыкли к этому, какая разница, если родители в ней души не чаяли. И она также. Но нет-нет, да кто-нибудь заводил разговор о каких-то генах...
Мы ничего не понимали, что за гены, это же имя! У моста живёт Генка. Но он взрослый уже. Причём тут Верка и этот Гена? Он и смотрит-то на нас сверху вниз со своего двухметрового роста.
Но стоило Верке чем-то, плохим или хорошим, отличиться, так все вспоминали сразу о генах. Мы возмущались, почему у неё есть гены, а у нас, выходит, нет. Нам же никто их не ставит в укор. Что это за гены такие?
— А у нас — Иваны! — смеялись мальчишки.
Нам шутка нравилась, но вопрос оставался открытым.
Верка тоже была неравнодушна к Федьке, но ничем не выдавала себя.
Она же отличница, а у него, в основном, тройки.
Окончив восьмилетку, Верка уехала в педучилище, в другой город.
Она всегда была какая-то самостоятельная. Ничего не боялась.
Через два года она уже была замужем. А ещё через год у неё уже был сын.
Мы даже не удивлялись. Но подспудно сразу каждый вспомнил о генах...
Повзрослевшие мальчишки острили: «Здесь уже дело не в гене, а в Васе».
Так звали Веркиного мужа. Она редко приезжала в посёлок, чаще родители наведывались к ней.
Когда Федька пришёл из армии, возмужавший, девчонки ещё больше стали поглядывать на него. И не только с нашего околотка. Но карие глаза его по-прежнему оставались грустными. Они почему-то всегда у него были такими, даже когда Федька верховодил в детстве, даже когда смеялся, даже когда хохотал... Сейчас они стали ещё грустнее.
При встрече, вспоминая былое, мы коснулись чуть Верки. Федька закурил.
Долго молчал. Кто-то не выдержал и засмеялся:
— Признайся уж теперь-то, ведь ты неравнодушен был к ней?!
— Жить не могу... — произнёс он, улыбнувшись одними уголками губ, мгновенно унеся нас в детство.
— Ладно, у меня-то всё отлично, расскажите о себе лучше...
У меня-то всё отлично... А мы будто и поверили. Хотя он в этой форме был просто красавец.
Вскоре он женился, стал солидным мужчиной. Родились дети.
У Верки было тоже всё более менее. Она вернулась в посёлок, снова вышла замуж...
Спустя лет двадцать пять сестра мне сообщила, что Верки больше нет.
А вскоре не стало Федьки. Сердце...