418 Пионт Е Много неба
Екатерина Лаврентьевна Пионт
Екатерина ПИОНТ
Много неба
Рассказы
ПИОНЕРКА
Людмила сидела возле песочницы, сторожила внучку и время от времени впадала в дремоту.
«Надо было хоть книжонку какую захватить», — посмотрев на часы, подумала она.
Прошло только полчаса, как они переступили барьер игровой площадки. Она ещё раз оглядела детский городок, который построили совсем недавно. Микрорайон в городе был новый, и денег не пожалели для детей: разные деревянные зверюшки из сказок и диснеевских мультиков жили здесь какой-то своей жизнью и в полном согласии, по ним ползали ребятишки, счастливые, нарядные. Качели ни минуты не пустовали, взлетали на такую высоту, что Людмила каждый раз хваталась за сердце.
Людмила выросла в селе, и для неё не существовало такого понятия, как «детская площадка». Раньше, где собралась ребятня, там и организовались игры: «прятки» сменялись «чижиком», «догонялки» «ножичками», ну, а порой, бывало, и ссорой, а под конец чаше всего шли на реку, откуда уже к ночи, голодные, расходились по домам. А качели у неё свои были, раннею весной их отец сооружал при входе в сарай, там крепкая была балка, вот через неё он пропускал канат, две висящие петли соединял толстой доской, и качайся сколько хочешь, конечно, может, размах был и не тот, но визга её и подружек было достаточно.
А в городе всё по-другому: тут тебе и спортивные площадки, и тренеры, знай только, играй старайся. Родители сами за руку ведут: возьмите моего, пожалуйста, он способный. Да какой деревенский Вовка или Федька не был на это способен?! Люська бы сама прискакала в зал, её и заставлять не надо было, бегай себе да прыгай, тебе же ещё и спасибо скажут.
Нет, в селе всё не так: там утро начинается не с зарядки, а с разжигания печи, а прежде ещё надо сбегать в сарай за дровами, которые Людмила помогала тоже пилить, да и колоть, потом натаскать воды, чтобы скотину напоить, а затем уже любимым делом заняться — приборкой в доме, ведь кровати должны были стоять прибранными, словно невесты. Подушки были огромными, их не прятали, как нынче, в шкафы, а выставляли напоказ, белоснежные, кружевные, они являлись главным украшением горницы и могли рассказать многое о хозяйке. Аза это время и плита у печки накалится, и, пожалуйста, ставь чугунки, готовь обед, а там уже и в школу надо собираться.
Не любила Люда учиться со второй смены, но ведь на то она и школа, что не спрашивает, кому да что по душе. Ну, а домашние задания делать, так это когда успеется, чай не отличница. Зато книжку, принесённую из библиотеки, затертую до серого цвета, она «проглатывала» за пару-тройку часов перед сном, мысль о ней в течение дня делала жизнь слаще...
И всё же всё успевали: телевизора-то не было. Чёрная тарелка на стене была если не окном, то форточкой в мир: уж «Пионерскую зорьку» Людмила ни за что не пропускала. Звуки горна, бравурная музыка, звонкие голоса на неё действовал и ободряюще. А спортивный тренер — так он всегда рядом оказывался: тот же соседский дядя Вася или дядя Миша. Уж чего-чего, а поучить-то каждый мастак. Только вот вопрос: кто тебя отпустит дурака-то валять лишний раз, когда ты и за мать, и за отца своим сестрёнкам да братишкам, пока родители на работе.
Зато, если вырывались на свободу, так тут уж держись. И никакому тренеру не подвластны были, разве что подвыпивший сосед окатит каким ядреным словцом, чтоб «не забывались сильно».
Словно после гипноза, крутанув головой в химической завивке, Людмила вернулась в реальность, вспомнив о внучке. Та усердно что-то сооружала из песка, мальчик с грузовичком, не моргая, наблюдал за ней. Людмила посмотрелась в маленькое зеркальце, краска на глазах немного размазалась, она подтёрла разводы пальцем и глянула на время: час пролетел незаметно. Площадка почти опустела. Воспоминания-то цепко хватают. Вот и Анечка подбежала. Платок на глаза съехал, а руки в песке — нужна помощь: и впрямь принцесса. Ой, пусть хоть внуки поживут по-людски!
— Баб, сними платочек, у меня ручки грязные, повяжи на шею, чтоб красиво...
Ишь ты, красиво — молоко ещё не высохло на губах, а туда же! Людмила выполнила просьбу.
— Ну, ты теперь чисто пионерка!
— А кто это?
— Пионер — всем ребятам пример! — отчеканила Людмила.
— Модель, что ли? — недоверчиво протянула Ануська, заметив, как бабушка подтянула живот и выпрямила спину. Людмила, чмокнув внучку в макушку, рассмеялась:
— При чём здесь модель, глупышка? Внученька, бери выше, — и, взметнув подбородок вверх, гордо произнесла: — Я бывшая пионерка! Я разве похожа на модель?
Анечка даже растерялась от такого неожиданного прямого вопроса.
— Нет, не похожа... но всё равно ты красивее всех... — виновато опустив голову и искоса поглядывая на бабушку, протянула она. — Но ведь с них все берут пример, даже соседская Настя под Шифер косит...
— О-о-о, что за словечки, — простонала Людмила, — не быть тебе, верно, ни пионеркой, ни октябрёнком, плохо это или хорошо, но только не быть. Беги, строй свой замок...
Пионерка, пионерка... «Я, юный пионер Советского Союза. Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю... или клянусь?» — здесь Людмила запнулась, дальше забыла. Но всё равно через 40 лет вспомнила хоть начало. А ведь гордились галстуком-то, особенно, когда только примут в организацию.
Людмила прикрыла глаза, лёгкий ветерок теребил кончики шифонового шарфика, а ей уже привиделся яркий шёлковый, отглаженный до малейшей ниточки галстук, тётя привезла из города. Она, не дыша, смотрела на него: даже блестит, буду его надевать по праздникам, а сатиновый — на каждый день. Кончики-то у того уже не разглаживаются толком, висят, как опущенные знамёна, да только на уроках как раз в нём и быть, особенно на химии: двойка, тройка — вот и вся победа над неприятелем. В новом завтра схожу, разок, пусть все увидят, в нашем классе ни у кого нет такого. В восьмом там трое ходят в шёлковых, а остальные вообще поснимали. Их сначала выгоняли с уроков за это, но, видать, надоело. А в шестом попробуй приди без галстука — сразу загремишь...
— Да в таком-то галстуке можно до пенсии ходить! — любуясь счастливой дочерью, воскликнула мать, и сама же рассмеялась громче всех удачной шутке.
Радовались малейшей обнове — вот жизнь была, а теперь все спорят; хорошо это было или плохо. Один знаменитый режиссёр как-то выступал, рассказывал о детстве своём послевоенном, как он школу прогуливал, двоечником был. Главное, говорил он об этом с гордостью. И все зрители дружно ему зааплодировали, у них даже лица прояснились. Видать, тоже не отличники. Тогда отчего же наши-то двоечники за это расплатились убогой жизнью своей? Возьми Тимоху, пьянь пьянью, а оправдание этому находит в далёком детстве: из школы выгоняли, больше двояка не ставили, вот и покатилась жизнь...
А теперь выясняется, что ни талант, то и в прошлом изгой. Так что бывшие отличники стали вызывать подозрение. А тот, кому жилось при Советской власти вольготно, нынче оправдывается: мол, на самом деле он тогда придуривался, делал вид, что всё его устраивает, а в глубине души жутко всех и вся ненавидел и ждал, когда же весь этот кошмар пройдёт.
А Люся, бывало, гладит свой галстук, утюг только разгорелся, и угли, как маленькие костры, светятся в отверстиях его, и вдруг охватит её страшная мысль: а ведь могло случиться, что она родилась бы не в Советском Союзе! И эту речку Быстрянку, и эти огороды, и тот пригорок она бы никогда в своей жизни не увидела и даже бы не подозревала об их существовании?!.. Нет, это могло присниться только в страшном сне. Какая же она всё-таки счастливая!..
Людмила и сейчас так думает, её словно и не коснулись все перемены. Даже внешне она не изменилась, её «имидж» остался прежним: на голове завивка, пальто полушерстяное синее, ещё покупала на премию «Лучшему связисту в соцсоревновании». Это «новые русские» с ума сходят от «Мерседесов»! Она же пока научилась это слово правильно произносить, оказывается, теперь уже теряют голову от других машин. Грезят коттеджами... Коттеджи, коттеджи — заладили одно. Слово-то какое мёртвое, нет, чтобы сказать просто — дом. Сразу чувствуется живая душа. Дом, он всегда дом! И через расстояния и время. И в него на протяжении всей жизни хочется вернуться...
А вообще-то в деревне, как в консервной банке: «Каким ты был, таким остался». «Принципов не меняем». А как их и поменяешь, когда тебя с рождения до смерти все хотят видеть таким, каким знают. И привыкли к тебе такому, и твои малейшие изменения, особенно в лучшую сторону, вызывают подозрительность и раздражение: нет, ты посмотри, и он туда же, не смеши народ... Тут у любого руки опустятся.
Бедные, бедные хулиганы Селянины и Терешкины, а может, и из вас бы получились известные художники и артисты? Не за деньги ведь от ваших проделок и «малеваний» умирали все с хохоту, и сами учителя, но, опомнившись, быстро надевали маску, а в ней сразу становились судьями. Но куда было бежать отщепенцу, школа в селе одна для всех и на всю детскую жизнь. Не поменять её. И никуда не уехать. А может, эти двоечники плакали, плетясь после занятий не домой, а в лес, или на реку, или в заброшенный сарай, и жгучие слезы капали на руки в цыпках, оставляя на лице светлые тропинки. По этим тропинкам да шагать бы, может куда и вывели... Но крепким кулачком стирали их с лица и снова шли на улицу теми же отверженными: «Назвался груздем, полезай в кузов»...
Людмила вдруг вспомнила Галку Чернову из параллельного класса, заводную, добрую. Она была второй мамой для своих пятерых сестрёнок, из-за неосторожного презрительного слова учительницы Галка покончила с собой...
— Бабушка! Скорее собирайся, скоро будет гром! — словно первые его раскаты, прозвучали слова испуганной внучки.
Людмила неохотно оторвалась от воспоминаний. Вот тебе и машина времени... О ней столько говорят и мечтают, а у меня она есть и всегда со мной — глаза закрыла и унеслась в какой хочешь год... Жаль, только настоящего-то времени не хватает: вот внучка стоит с круглыми глазами в предчувствии непогоды, для неё это маленькая, но катастрофа.
А тучи и впрямь собрались в кучу, большие, мрачные, и словно сговаривались о чём-то. Они ей вдруг напомнили бывших её сотрудниц, которые также однажды объединились против Людмилы, долго шептались, отводили глаза, хихикали и в конце концов отправили её на пенсию.
Людмила вглядывалась в это тёмное месиво, оно становилось всё гуще и гуще...
— Может, ещё и пронесёт, такое тоже бывает, — приглаживая Анечке волосы, проговорила она.
— Нет, ты что, запомни, баба, если тучи начинают дружить, то жди от них неприятностей, я уже заметила, — убеждала внучка бабушку.
Да, толпа — страшная сила, но только откуда знать это всё внучке, которая живёт на свете четвёртое лето? Нет, нынче дети действительно рождаются умными! В пятидесятые с такими знаниями были уже, наверное, в классе третьем, причём сидели на первой парте. А эта пичуга ножку отставила, как балерина, спинку держит прямо, волосы кокетливо заколола и сумочку свою уже собрала, на плечо повесила и смотрит на бабулю, как мать на ребёнка:
— Давай, давай, баба, быстрее... Ничего не забыли! — немного отойдя подальше, оглянувшись, подытожила она.
Вот она жизнь пошла — кто кого учит?! Да разве в этом дело? Главное — шагает с тобой рядом твоя кровинка и крепко держит тебя за руку, нет-нет да обмолвится, предостерегая:
— Осторожнее здесь...
Чем не пионерка?
Екатерина Лаврентьевна Пионт
Екатерина ПИОНТ
Много неба
Рассказы
ПИОНЕРКА
Людмила сидела возле песочницы, сторожила внучку и время от времени впадала в дремоту.
«Надо было хоть книжонку какую захватить», — посмотрев на часы, подумала она.
Прошло только полчаса, как они переступили барьер игровой площадки. Она ещё раз оглядела детский городок, который построили совсем недавно. Микрорайон в городе был новый, и денег не пожалели для детей: разные деревянные зверюшки из сказок и диснеевских мультиков жили здесь какой-то своей жизнью и в полном согласии, по ним ползали ребятишки, счастливые, нарядные. Качели ни минуты не пустовали, взлетали на такую высоту, что Людмила каждый раз хваталась за сердце.
Людмила выросла в селе, и для неё не существовало такого понятия, как «детская площадка». Раньше, где собралась ребятня, там и организовались игры: «прятки» сменялись «чижиком», «догонялки» «ножичками», ну, а порой, бывало, и ссорой, а под конец чаше всего шли на реку, откуда уже к ночи, голодные, расходились по домам. А качели у неё свои были, раннею весной их отец сооружал при входе в сарай, там крепкая была балка, вот через неё он пропускал канат, две висящие петли соединял толстой доской, и качайся сколько хочешь, конечно, может, размах был и не тот, но визга её и подружек было достаточно.
А в городе всё по-другому: тут тебе и спортивные площадки, и тренеры, знай только, играй старайся. Родители сами за руку ведут: возьмите моего, пожалуйста, он способный. Да какой деревенский Вовка или Федька не был на это способен?! Люська бы сама прискакала в зал, её и заставлять не надо было, бегай себе да прыгай, тебе же ещё и спасибо скажут.
Нет, в селе всё не так: там утро начинается не с зарядки, а с разжигания печи, а прежде ещё надо сбегать в сарай за дровами, которые Людмила помогала тоже пилить, да и колоть, потом натаскать воды, чтобы скотину напоить, а затем уже любимым делом заняться — приборкой в доме, ведь кровати должны были стоять прибранными, словно невесты. Подушки были огромными, их не прятали, как нынче, в шкафы, а выставляли напоказ, белоснежные, кружевные, они являлись главным украшением горницы и могли рассказать многое о хозяйке. Аза это время и плита у печки накалится, и, пожалуйста, ставь чугунки, готовь обед, а там уже и в школу надо собираться.
Не любила Люда учиться со второй смены, но ведь на то она и школа, что не спрашивает, кому да что по душе. Ну, а домашние задания делать, так это когда успеется, чай не отличница. Зато книжку, принесённую из библиотеки, затертую до серого цвета, она «проглатывала» за пару-тройку часов перед сном, мысль о ней в течение дня делала жизнь слаще...
И всё же всё успевали: телевизора-то не было. Чёрная тарелка на стене была если не окном, то форточкой в мир: уж «Пионерскую зорьку» Людмила ни за что не пропускала. Звуки горна, бравурная музыка, звонкие голоса на неё действовал и ободряюще. А спортивный тренер — так он всегда рядом оказывался: тот же соседский дядя Вася или дядя Миша. Уж чего-чего, а поучить-то каждый мастак. Только вот вопрос: кто тебя отпустит дурака-то валять лишний раз, когда ты и за мать, и за отца своим сестрёнкам да братишкам, пока родители на работе.
Зато, если вырывались на свободу, так тут уж держись. И никакому тренеру не подвластны были, разве что подвыпивший сосед окатит каким ядреным словцом, чтоб «не забывались сильно».
Словно после гипноза, крутанув головой в химической завивке, Людмила вернулась в реальность, вспомнив о внучке. Та усердно что-то сооружала из песка, мальчик с грузовичком, не моргая, наблюдал за ней. Людмила посмотрелась в маленькое зеркальце, краска на глазах немного размазалась, она подтёрла разводы пальцем и глянула на время: час пролетел незаметно. Площадка почти опустела. Воспоминания-то цепко хватают. Вот и Анечка подбежала. Платок на глаза съехал, а руки в песке — нужна помощь: и впрямь принцесса. Ой, пусть хоть внуки поживут по-людски!
— Баб, сними платочек, у меня ручки грязные, повяжи на шею, чтоб красиво...
Ишь ты, красиво — молоко ещё не высохло на губах, а туда же! Людмила выполнила просьбу.
— Ну, ты теперь чисто пионерка!
— А кто это?
— Пионер — всем ребятам пример! — отчеканила Людмила.
— Модель, что ли? — недоверчиво протянула Ануська, заметив, как бабушка подтянула живот и выпрямила спину. Людмила, чмокнув внучку в макушку, рассмеялась:
— При чём здесь модель, глупышка? Внученька, бери выше, — и, взметнув подбородок вверх, гордо произнесла: — Я бывшая пионерка! Я разве похожа на модель?
Анечка даже растерялась от такого неожиданного прямого вопроса.
— Нет, не похожа... но всё равно ты красивее всех... — виновато опустив голову и искоса поглядывая на бабушку, протянула она. — Но ведь с них все берут пример, даже соседская Настя под Шифер косит...
— О-о-о, что за словечки, — простонала Людмила, — не быть тебе, верно, ни пионеркой, ни октябрёнком, плохо это или хорошо, но только не быть. Беги, строй свой замок...
Пионерка, пионерка... «Я, юный пионер Советского Союза. Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю... или клянусь?» — здесь Людмила запнулась, дальше забыла. Но всё равно через 40 лет вспомнила хоть начало. А ведь гордились галстуком-то, особенно, когда только примут в организацию.
Людмила прикрыла глаза, лёгкий ветерок теребил кончики шифонового шарфика, а ей уже привиделся яркий шёлковый, отглаженный до малейшей ниточки галстук, тётя привезла из города. Она, не дыша, смотрела на него: даже блестит, буду его надевать по праздникам, а сатиновый — на каждый день. Кончики-то у того уже не разглаживаются толком, висят, как опущенные знамёна, да только на уроках как раз в нём и быть, особенно на химии: двойка, тройка — вот и вся победа над неприятелем. В новом завтра схожу, разок, пусть все увидят, в нашем классе ни у кого нет такого. В восьмом там трое ходят в шёлковых, а остальные вообще поснимали. Их сначала выгоняли с уроков за это, но, видать, надоело. А в шестом попробуй приди без галстука — сразу загремишь...
— Да в таком-то галстуке можно до пенсии ходить! — любуясь счастливой дочерью, воскликнула мать, и сама же рассмеялась громче всех удачной шутке.
Радовались малейшей обнове — вот жизнь была, а теперь все спорят; хорошо это было или плохо. Один знаменитый режиссёр как-то выступал, рассказывал о детстве своём послевоенном, как он школу прогуливал, двоечником был. Главное, говорил он об этом с гордостью. И все зрители дружно ему зааплодировали, у них даже лица прояснились. Видать, тоже не отличники. Тогда отчего же наши-то двоечники за это расплатились убогой жизнью своей? Возьми Тимоху, пьянь пьянью, а оправдание этому находит в далёком детстве: из школы выгоняли, больше двояка не ставили, вот и покатилась жизнь...
А теперь выясняется, что ни талант, то и в прошлом изгой. Так что бывшие отличники стали вызывать подозрение. А тот, кому жилось при Советской власти вольготно, нынче оправдывается: мол, на самом деле он тогда придуривался, делал вид, что всё его устраивает, а в глубине души жутко всех и вся ненавидел и ждал, когда же весь этот кошмар пройдёт.
А Люся, бывало, гладит свой галстук, утюг только разгорелся, и угли, как маленькие костры, светятся в отверстиях его, и вдруг охватит её страшная мысль: а ведь могло случиться, что она родилась бы не в Советском Союзе! И эту речку Быстрянку, и эти огороды, и тот пригорок она бы никогда в своей жизни не увидела и даже бы не подозревала об их существовании?!.. Нет, это могло присниться только в страшном сне. Какая же она всё-таки счастливая!..
Людмила и сейчас так думает, её словно и не коснулись все перемены. Даже внешне она не изменилась, её «имидж» остался прежним: на голове завивка, пальто полушерстяное синее, ещё покупала на премию «Лучшему связисту в соцсоревновании». Это «новые русские» с ума сходят от «Мерседесов»! Она же пока научилась это слово правильно произносить, оказывается, теперь уже теряют голову от других машин. Грезят коттеджами... Коттеджи, коттеджи — заладили одно. Слово-то какое мёртвое, нет, чтобы сказать просто — дом. Сразу чувствуется живая душа. Дом, он всегда дом! И через расстояния и время. И в него на протяжении всей жизни хочется вернуться...
А вообще-то в деревне, как в консервной банке: «Каким ты был, таким остался». «Принципов не меняем». А как их и поменяешь, когда тебя с рождения до смерти все хотят видеть таким, каким знают. И привыкли к тебе такому, и твои малейшие изменения, особенно в лучшую сторону, вызывают подозрительность и раздражение: нет, ты посмотри, и он туда же, не смеши народ... Тут у любого руки опустятся.
Бедные, бедные хулиганы Селянины и Терешкины, а может, и из вас бы получились известные художники и артисты? Не за деньги ведь от ваших проделок и «малеваний» умирали все с хохоту, и сами учителя, но, опомнившись, быстро надевали маску, а в ней сразу становились судьями. Но куда было бежать отщепенцу, школа в селе одна для всех и на всю детскую жизнь. Не поменять её. И никуда не уехать. А может, эти двоечники плакали, плетясь после занятий не домой, а в лес, или на реку, или в заброшенный сарай, и жгучие слезы капали на руки в цыпках, оставляя на лице светлые тропинки. По этим тропинкам да шагать бы, может куда и вывели... Но крепким кулачком стирали их с лица и снова шли на улицу теми же отверженными: «Назвался груздем, полезай в кузов»...
Людмила вдруг вспомнила Галку Чернову из параллельного класса, заводную, добрую. Она была второй мамой для своих пятерых сестрёнок, из-за неосторожного презрительного слова учительницы Галка покончила с собой...
— Бабушка! Скорее собирайся, скоро будет гром! — словно первые его раскаты, прозвучали слова испуганной внучки.
Людмила неохотно оторвалась от воспоминаний. Вот тебе и машина времени... О ней столько говорят и мечтают, а у меня она есть и всегда со мной — глаза закрыла и унеслась в какой хочешь год... Жаль, только настоящего-то времени не хватает: вот внучка стоит с круглыми глазами в предчувствии непогоды, для неё это маленькая, но катастрофа.
А тучи и впрямь собрались в кучу, большие, мрачные, и словно сговаривались о чём-то. Они ей вдруг напомнили бывших её сотрудниц, которые также однажды объединились против Людмилы, долго шептались, отводили глаза, хихикали и в конце концов отправили её на пенсию.
Людмила вглядывалась в это тёмное месиво, оно становилось всё гуще и гуще...
— Может, ещё и пронесёт, такое тоже бывает, — приглаживая Анечке волосы, проговорила она.
— Нет, ты что, запомни, баба, если тучи начинают дружить, то жди от них неприятностей, я уже заметила, — убеждала внучка бабушку.
Да, толпа — страшная сила, но только откуда знать это всё внучке, которая живёт на свете четвёртое лето? Нет, нынче дети действительно рождаются умными! В пятидесятые с такими знаниями были уже, наверное, в классе третьем, причём сидели на первой парте. А эта пичуга ножку отставила, как балерина, спинку держит прямо, волосы кокетливо заколола и сумочку свою уже собрала, на плечо повесила и смотрит на бабулю, как мать на ребёнка:
— Давай, давай, баба, быстрее... Ничего не забыли! — немного отойдя подальше, оглянувшись, подытожила она.
Вот она жизнь пошла — кто кого учит?! Да разве в этом дело? Главное — шагает с тобой рядом твоя кровинка и крепко держит тебя за руку, нет-нет да обмолвится, предостерегая:
— Осторожнее здесь...
Чем не пионерка?