418 Пионт Е Много неба
Екатерина Лаврентьевна Пионт
Екатерина ПИОНТ
Много неба
Рассказы
БЕКА
Бека — это была кличка.
И произвели её мы, ещё совсем сопливые друзья и подружки Гали Белевцевой, от её фамилии. По праву, что жили в одном местечке нашего поселка, на Вогулке, или, как ещё называли наш околоток, район гидропорта. Всё, что относилось к этому пятачку, и надо сказать лучшему, у самой реки и в центре посёлка, всё это было нашим. А мы — это Федька, Котька, Серёжка, Колька и девчонки: Руфа, её сестра Ольга, Галя ШЕ (Шевелева), мы с сестрой и, конечно же, Бека. Видимо, для подстраховки другой Гале мы приставили Ше, но употребляли редко.
Странно, у остальных ребят кличек не было. И наша мама, наверное, чтобы сгладить эту несправедливость, называла Беку за глаза Белька, ласково, по-матерински, я думаю, включая сюда и её внешность. Кто и когда впервые произнёс «Бека», никто не помнил, но, скорее всего, Федька. Он был нештатным главарём нашей округи, и попробуй ему не подчинись. Но Галя этот момент жизни приняла, как крещение, и всегда отзывалась охотно на прозвище.
В их семье, где было семеро детей, процветал культ полного имени. Они с пелёнок: Владимир, Пётр, Сергей... Отчего это, никто не знал, тётя Зина была пожизненная домохозяйка, дядя Миша — простой рабочий, прошедший войну... Нас родители кликали: Катя, Тома... В то время как Бека была Галиной, у неё даже походка была плывущей. И всё же и у них было исключение из правил: самого последнего, поскрёбыша, они звали Сашей. Словно на него не хватило уже величия. А может, силы иссякли у родителей, то ли решили махнуть рукой, дескать, все кругом Витьки да Мишки... А возможно, под старость пожалели, что их Юрии и Валентины в детстве не побыли Юрочками, Валечками... Но только Саша оставался до самого конца жизни стариков Сашенькой, Сашуней. Он походил на Беку.
У неё были негустые, желтоватые волосы, которые не давались заплетаться в косички, она зачёсывала их назад и закрепляла коричневой гребёнкой. Когда она рассказывала что-нибудь залихватское, закатывая бледно-голубые глаза, а правой рукой начинала водить гребнем по голове, мы знали — сочиняет. Но Бека не была бы Бекой, отними у неё это.
От частого покусывания её губы были чуть припухшими, яркими, при улыбке они обнажали крупные, но редко поставленные зубы, но и в этом была особая прелесть. Улыбка Беки — это песня. И скорее всего нынешний рэп. Да, каждый зуб стоял отдельно, на расстоянии, чуть с наклоном в сторону, словно пританцовывая, и, казалось, гордился этим, как слова в рэпе. Но это сегодня я обнаружила такое сходство, а в нашем детстве о жанре этом мы не слышали и не додумались бы назвать этот говор песней.
Нос, как родной брат, был схож с губами, мягкий, с плавно очерченными ноздрями... Удивительными были брови у Беки — густые и белые! Их даже поначалу краска не брала, стекала, как с жёлоба вода. Как-то в трескучий мороз они с подружкой, у которой тоже были светлые бровки, зашли в продмагазин погреться, продавщица, тётя Катя Оболтина, которую все знали как женщину остроумную, всплеснув руками, воскликнула:
— Девки! Да вы брови обморозили!..
Бека сама потом с удовольствием частенько вспоминала этот случай, хохоча — уж в юморе, в сарказме ей нельзя было отказать. Кожа её была белоснежной, как у всех рыжеватых, с рассыпанными по лицу, рукам веснушками. В сочетании с крепким, стройным для того времени телом она была привлекательной. Особенно для нас с сестрёнкой, мы не могли прожить и дня без Беки.
Её обязанностью в семье было ходить в магазин. И вот с этим долгом перед семьёй она каждый день восходила на пороге нашего дома, словно солнышко. И мы с радостью шли с ней за хлебом, сахаром, папиросами для своих отцов (папка наш курил «Звёздочку» и «Север» фабрики Клары Цеткин, Бека брала «Беломорканал»), и нам спокойно, десятилетним-двенадцатилетним, продавали их. Тогда девочки не курили.
Однажды, когда нам было уже лет по четырнадцать, среди лета она заявилась к нам в огромных отцовских серых валенках. Дяде Мише было далеко за шестьдесят, сказалась война на его здоровье, и он почти круглый год по дому ходил в катанках. Мы ещё издали из окна увидали её, гордо шагающую, как всегда, размахивающую правой рукой, по переулку, который соединял наши дома. В тридцатиградусную жару в ситцевом сарафанчике и в чём-то странном на ногах.
— Ты чего, Бека?! — с любопытством и со смехом взирая на неё, в голос с сестрой воскликнули мы.
— Да, помыла на речке всю обувь (парусиновые туфли и тапочки) ещё утром, а они не высохли...
В этом — пусть не вся — была Бека, она не могла пропустить вечерние посиделки.
Однажды ей понравился симпатичный парень, поселившийся недалеко от нас в маленькой избушке, приехавший в посёлок недавно, взрослый уже. Она до зуда костей хотела узнать, как он живёт и с кем. А любопытство свое Бека старалась всегда удовлетворить любым способом. Она уговорила мою сестру пойти с ней «переписывать скот». Раньше частенько этим занимались поселковые работники или общественники. Всё было на учёте. Бека записала в тонкую синюю тетрадку по арифметике корову свою, нашу, зачем-то куриц соседей (наверное, для пущей убедительности), свернула «документ» в трубочку, приложила ручку и с каким-то чиновничьим видом, бросив сестре «пошли», направилась к цели.
Как они потом рассказывали, дома была старушка-мать, жильё у них с сыном было чуть больше «курятника», скотины не было. Зато на стене красовался его портрет, с которым с гордостью хозяйка познакомила этих авантюристок. Тот молодой человек ещё долго туманил голову Беки, к счастью или к сожалению, но только виртуально. Как нынче бы выразились.
Подруги детства... Сколько с ними было переговорено, пересоветовано, сколько белых душных ночей невыспано.
На севере в былые годы летом стоял такой зной! Земля трескалась, ночь не приносила облегчения, дышать было нечем, несмотря на деревянные дома, а может, как раз по этой причине.
Я помню, всё лето почти спали на полу, там было чуть прохладнее, а мы с подружками частенько и на сеновале. Если это можно было назвать сном. До утра мы хохотали и потешались друг над другом. А душистый запах сена дурманил наши молодые головы и настраивал на сентиментальность, и самые сокровенные мечты открывались легко, что ещё больше сближало нас.
Как-то раз Бека пришла с очередной новостью: у соседа Пышкина умерла близкая родственница, ему прислали телеграмму, а он не поехал!.. Мы негодовали. Что с него возьмёшь, он у нас всегда вызывал подозрение. И больше того — презрение. Его жена Дуся сама ездила на покос, заготавливала дрова, одна садила, убирала огород, короче, была вместо мужика в доме. Да она и была выше его наполовину — кряжистая, с громким голосом, порой и с матерком...
А он лежал на диване, читал между рабочими сменами. Нам казалось, он, не отрываясь от текста, и ел, и вставал с лежанки, и шёл, не глядя ни на кого по улице до самого стула в конторе. Тётя Дуся принимала его таким, какой он есть, и относилась к нему снисходительно, как к ребёнку, и называла его то ли ласково, то ли пренебрежительно — Васька. Глаза его, как два тёмно-коричневых жука, копошились где-то в глубине под тяжелыми надбровьями сами по себе, и поднимал он их на людей, как заметила Бека, только по праздникам.
Быть может, он даже был эрудированным, но тепла от этого не было никому, поэтому для нас, ребятишек, его не существовало. И шёл он мимо нас, играющих на поляне, глядя себе под ноги, и не неслось ему вслед: «Дядя Вася! Здравствуйте!» А этот его поступок вопиющий, как мы его расценили, только добавил ещё больше презрения к нему, потому что причина его отказа ехать, по нашему единодушному мнению, была одна — пожалел денег на дорогу. Для нас любая смерть в детстве казалась вселенской катастрофой. Наши родители были уже не молодыми, и любое напоминание о том, что и они могут умереть, — лишало нас самообладания. Этого просто не могло быть. Поэтому мы так осудили соседа, причин настоящих мы не знали, да и не хотели знать. Пышкин для нас стал героем отрицательным теперь уже пожизненно. Кстати, смерть тёти Дуси произошла, когда мы уже поразлетались кто куда, по разговорам, от его же рук, которые она так берегла... А может, это всего лишь слухи, и был Пышкин тихим по своей натуре и от этого страдал сам, а нас, детей побаивался, видя наши колючие взгляды. Дети бывают жестоки...
Да, после окончания школы мы разъехались по городам.
Бека закончила в Омске фармацевтическое училище и получила направление в Челябинскую область, на станцию Агатовка. Вышла там замуж за железнодорожника, стала рожать детей.
В один из моих приездов домой к нам зашла тётя Зина, мать Беки. Она частенько наведывалась к нашей маме. Мужа она уже похоронила и жила одна в своём теперь просторном, но сиротливом доме с бревенчатыми стенами. Меня всё время поражало это: у всех стены были заштукатурены и покрыты извёсткой, а их дом был исполнен в каком-то деревенском стиле. И ещё, что мне казалось интересным у них, так это некончающееся сливовое повидло из магазина, изо дня вдень на столе, годы подряд рядом с самоваром.
Во всём этом была какая-то неспешность, покой. Дом стоял над самой рекой, и только благодаря высокому берегу его не затапливало весной, хотя все сараюшки стояли до самого августа в воде. И обычно спустишься вниз к лодкам, посмотришь наверх и знаешь, что там, на скамеечке возле дома, сидят тётя Зина с дядей Мишей и глядят на реку. А у них и все окна выходили на Сосьву.
Прошли годы. Тётя Зина мало изменилась. Только в руках появился посошок. Но он не портил её. У неё всегда была какая-то особенная стать, горделивая, несмотря на платочек, повязанный под подбородком. Она выглядела непростой женщиной. Что-то барское проглядывало в ней. И разговаривала она как будто немного свысока, растягивая последний слог, это Кострома не отпускала её, её родина.
Она расспрашивала меня о жизни, чтобы потом написать Беке в письме. Переписка наша, не выдержав времени, прервалась, но мы-то знали: пока живы наши матери, мы не упустим друг друга из виду.
Тетя Зина ни на что не жаловалась, только рассказывала, кто, где из её детей, с гордостью поведала о многочисленных внуках, о Галине, которая забралась так далеко и с тремя детьми едва ли в ближайшее время сможет приехать, да ещё время это перестроечное, мужа её сократили на работе...
Тут «на минутку» забежала ещё одна соседка, Татьяна, довольно-таки молодая женщина, она недавно приехала из гостей от сына, и похвастаться ей было чем. Она сначала присела на краешек стула, готовая вот-вот сорваться и убежать, но, незаметно передвинувшись к спинке, заняла прочную позицию. Я поняла, что разговор затянется надолго.
Татьяна расспросила тетю Зину о её житье, посочувствовала, что та одна, и стала вселять в неё надежду.
— А хотите, я Вам поворожу! — неожиданно предложила она старушке. Тётя Зина замахала руками:
— Что ты, Танечка, зачем мне, сроду не ворожила...
Только Таня уже соскочила с насиженного места и бросилась домой за картами. Надо сказать, гадала она здорово... Мы остались её ждать, смеясь такому обороту.
Минуты через три Татьяна с колодой карт и с одышкой появилась на пороге:
— Фу, сердце колотится, надо бы как-то кардиограмму снять, — отдуваясь, произнесла она мимоходом и стала раскидывать королей, дам...
— О, тётя Зина! Готовьтесь встречать гостей! — минуты через две с радостью воскликнула ворожейка.
Тётя Зина даже порозовела от этих слов и, мгновенно доверившись Татьяне, ближе придвинулась к столу:
— А кого ждать-то, можешь сказать? — произнесла она и затаила дыхание.
— Дети, тётя Зина, дети! Ой, да все собираются!.. Смотри-ка, один, второй, третий... Так что готовьтесь, бабуля, покупайте конфеты, небось, внуков-то десяток есть?
— Пятнадцать, — улыбнувшись и помолодев на глазах, призналась тётя Зина. — Дак, Сергей-то обещал в июне ещё, видно, с деньгами какие проблемы были. А Сашенька тоже в отпуск идёт скоро, да и Валентина... Галина, правда, едва ли сможет нынче-то, сынишка-то только родился... Да и Дима у неё ищет работу... — вздохнув, закончила она.
— Ничего, зато с другими повидаетесь, а с Галиной в будущем году, к тому времени, может, всё наладится в стране, платить будут. А на самолёты билеты-то вон как подорожали, слыхано ли, почти в десять раз — перебивая друг друга, галдели мы над тётей Зиной...
Через два дня тётю Зину нашли на крыльце дома их ближайших соседей... Как потом выяснилось, видимо, почувствовав себя плохо, она направилась к ним, чтобы ей вызвали по телефону скорую... Посошок сиротливо лежал рядом.
Слетелись все дети, как и обещала гадалка. Только Бека проститься не смогла.
Екатерина Лаврентьевна Пионт
Екатерина ПИОНТ
Много неба
Рассказы
БЕКА
Бека — это была кличка.
И произвели её мы, ещё совсем сопливые друзья и подружки Гали Белевцевой, от её фамилии. По праву, что жили в одном местечке нашего поселка, на Вогулке, или, как ещё называли наш околоток, район гидропорта. Всё, что относилось к этому пятачку, и надо сказать лучшему, у самой реки и в центре посёлка, всё это было нашим. А мы — это Федька, Котька, Серёжка, Колька и девчонки: Руфа, её сестра Ольга, Галя ШЕ (Шевелева), мы с сестрой и, конечно же, Бека. Видимо, для подстраховки другой Гале мы приставили Ше, но употребляли редко.
Странно, у остальных ребят кличек не было. И наша мама, наверное, чтобы сгладить эту несправедливость, называла Беку за глаза Белька, ласково, по-матерински, я думаю, включая сюда и её внешность. Кто и когда впервые произнёс «Бека», никто не помнил, но, скорее всего, Федька. Он был нештатным главарём нашей округи, и попробуй ему не подчинись. Но Галя этот момент жизни приняла, как крещение, и всегда отзывалась охотно на прозвище.
В их семье, где было семеро детей, процветал культ полного имени. Они с пелёнок: Владимир, Пётр, Сергей... Отчего это, никто не знал, тётя Зина была пожизненная домохозяйка, дядя Миша — простой рабочий, прошедший войну... Нас родители кликали: Катя, Тома... В то время как Бека была Галиной, у неё даже походка была плывущей. И всё же и у них было исключение из правил: самого последнего, поскрёбыша, они звали Сашей. Словно на него не хватило уже величия. А может, силы иссякли у родителей, то ли решили махнуть рукой, дескать, все кругом Витьки да Мишки... А возможно, под старость пожалели, что их Юрии и Валентины в детстве не побыли Юрочками, Валечками... Но только Саша оставался до самого конца жизни стариков Сашенькой, Сашуней. Он походил на Беку.
У неё были негустые, желтоватые волосы, которые не давались заплетаться в косички, она зачёсывала их назад и закрепляла коричневой гребёнкой. Когда она рассказывала что-нибудь залихватское, закатывая бледно-голубые глаза, а правой рукой начинала водить гребнем по голове, мы знали — сочиняет. Но Бека не была бы Бекой, отними у неё это.
От частого покусывания её губы были чуть припухшими, яркими, при улыбке они обнажали крупные, но редко поставленные зубы, но и в этом была особая прелесть. Улыбка Беки — это песня. И скорее всего нынешний рэп. Да, каждый зуб стоял отдельно, на расстоянии, чуть с наклоном в сторону, словно пританцовывая, и, казалось, гордился этим, как слова в рэпе. Но это сегодня я обнаружила такое сходство, а в нашем детстве о жанре этом мы не слышали и не додумались бы назвать этот говор песней.
Нос, как родной брат, был схож с губами, мягкий, с плавно очерченными ноздрями... Удивительными были брови у Беки — густые и белые! Их даже поначалу краска не брала, стекала, как с жёлоба вода. Как-то в трескучий мороз они с подружкой, у которой тоже были светлые бровки, зашли в продмагазин погреться, продавщица, тётя Катя Оболтина, которую все знали как женщину остроумную, всплеснув руками, воскликнула:
— Девки! Да вы брови обморозили!..
Бека сама потом с удовольствием частенько вспоминала этот случай, хохоча — уж в юморе, в сарказме ей нельзя было отказать. Кожа её была белоснежной, как у всех рыжеватых, с рассыпанными по лицу, рукам веснушками. В сочетании с крепким, стройным для того времени телом она была привлекательной. Особенно для нас с сестрёнкой, мы не могли прожить и дня без Беки.
Её обязанностью в семье было ходить в магазин. И вот с этим долгом перед семьёй она каждый день восходила на пороге нашего дома, словно солнышко. И мы с радостью шли с ней за хлебом, сахаром, папиросами для своих отцов (папка наш курил «Звёздочку» и «Север» фабрики Клары Цеткин, Бека брала «Беломорканал»), и нам спокойно, десятилетним-двенадцатилетним, продавали их. Тогда девочки не курили.
Однажды, когда нам было уже лет по четырнадцать, среди лета она заявилась к нам в огромных отцовских серых валенках. Дяде Мише было далеко за шестьдесят, сказалась война на его здоровье, и он почти круглый год по дому ходил в катанках. Мы ещё издали из окна увидали её, гордо шагающую, как всегда, размахивающую правой рукой, по переулку, который соединял наши дома. В тридцатиградусную жару в ситцевом сарафанчике и в чём-то странном на ногах.
— Ты чего, Бека?! — с любопытством и со смехом взирая на неё, в голос с сестрой воскликнули мы.
— Да, помыла на речке всю обувь (парусиновые туфли и тапочки) ещё утром, а они не высохли...
В этом — пусть не вся — была Бека, она не могла пропустить вечерние посиделки.
Однажды ей понравился симпатичный парень, поселившийся недалеко от нас в маленькой избушке, приехавший в посёлок недавно, взрослый уже. Она до зуда костей хотела узнать, как он живёт и с кем. А любопытство свое Бека старалась всегда удовлетворить любым способом. Она уговорила мою сестру пойти с ней «переписывать скот». Раньше частенько этим занимались поселковые работники или общественники. Всё было на учёте. Бека записала в тонкую синюю тетрадку по арифметике корову свою, нашу, зачем-то куриц соседей (наверное, для пущей убедительности), свернула «документ» в трубочку, приложила ручку и с каким-то чиновничьим видом, бросив сестре «пошли», направилась к цели.
Как они потом рассказывали, дома была старушка-мать, жильё у них с сыном было чуть больше «курятника», скотины не было. Зато на стене красовался его портрет, с которым с гордостью хозяйка познакомила этих авантюристок. Тот молодой человек ещё долго туманил голову Беки, к счастью или к сожалению, но только виртуально. Как нынче бы выразились.
Подруги детства... Сколько с ними было переговорено, пересоветовано, сколько белых душных ночей невыспано.
На севере в былые годы летом стоял такой зной! Земля трескалась, ночь не приносила облегчения, дышать было нечем, несмотря на деревянные дома, а может, как раз по этой причине.
Я помню, всё лето почти спали на полу, там было чуть прохладнее, а мы с подружками частенько и на сеновале. Если это можно было назвать сном. До утра мы хохотали и потешались друг над другом. А душистый запах сена дурманил наши молодые головы и настраивал на сентиментальность, и самые сокровенные мечты открывались легко, что ещё больше сближало нас.
Как-то раз Бека пришла с очередной новостью: у соседа Пышкина умерла близкая родственница, ему прислали телеграмму, а он не поехал!.. Мы негодовали. Что с него возьмёшь, он у нас всегда вызывал подозрение. И больше того — презрение. Его жена Дуся сама ездила на покос, заготавливала дрова, одна садила, убирала огород, короче, была вместо мужика в доме. Да она и была выше его наполовину — кряжистая, с громким голосом, порой и с матерком...
А он лежал на диване, читал между рабочими сменами. Нам казалось, он, не отрываясь от текста, и ел, и вставал с лежанки, и шёл, не глядя ни на кого по улице до самого стула в конторе. Тётя Дуся принимала его таким, какой он есть, и относилась к нему снисходительно, как к ребёнку, и называла его то ли ласково, то ли пренебрежительно — Васька. Глаза его, как два тёмно-коричневых жука, копошились где-то в глубине под тяжелыми надбровьями сами по себе, и поднимал он их на людей, как заметила Бека, только по праздникам.
Быть может, он даже был эрудированным, но тепла от этого не было никому, поэтому для нас, ребятишек, его не существовало. И шёл он мимо нас, играющих на поляне, глядя себе под ноги, и не неслось ему вслед: «Дядя Вася! Здравствуйте!» А этот его поступок вопиющий, как мы его расценили, только добавил ещё больше презрения к нему, потому что причина его отказа ехать, по нашему единодушному мнению, была одна — пожалел денег на дорогу. Для нас любая смерть в детстве казалась вселенской катастрофой. Наши родители были уже не молодыми, и любое напоминание о том, что и они могут умереть, — лишало нас самообладания. Этого просто не могло быть. Поэтому мы так осудили соседа, причин настоящих мы не знали, да и не хотели знать. Пышкин для нас стал героем отрицательным теперь уже пожизненно. Кстати, смерть тёти Дуси произошла, когда мы уже поразлетались кто куда, по разговорам, от его же рук, которые она так берегла... А может, это всего лишь слухи, и был Пышкин тихим по своей натуре и от этого страдал сам, а нас, детей побаивался, видя наши колючие взгляды. Дети бывают жестоки...
Да, после окончания школы мы разъехались по городам.
Бека закончила в Омске фармацевтическое училище и получила направление в Челябинскую область, на станцию Агатовка. Вышла там замуж за железнодорожника, стала рожать детей.
В один из моих приездов домой к нам зашла тётя Зина, мать Беки. Она частенько наведывалась к нашей маме. Мужа она уже похоронила и жила одна в своём теперь просторном, но сиротливом доме с бревенчатыми стенами. Меня всё время поражало это: у всех стены были заштукатурены и покрыты извёсткой, а их дом был исполнен в каком-то деревенском стиле. И ещё, что мне казалось интересным у них, так это некончающееся сливовое повидло из магазина, изо дня вдень на столе, годы подряд рядом с самоваром.
Во всём этом была какая-то неспешность, покой. Дом стоял над самой рекой, и только благодаря высокому берегу его не затапливало весной, хотя все сараюшки стояли до самого августа в воде. И обычно спустишься вниз к лодкам, посмотришь наверх и знаешь, что там, на скамеечке возле дома, сидят тётя Зина с дядей Мишей и глядят на реку. А у них и все окна выходили на Сосьву.
Прошли годы. Тётя Зина мало изменилась. Только в руках появился посошок. Но он не портил её. У неё всегда была какая-то особенная стать, горделивая, несмотря на платочек, повязанный под подбородком. Она выглядела непростой женщиной. Что-то барское проглядывало в ней. И разговаривала она как будто немного свысока, растягивая последний слог, это Кострома не отпускала её, её родина.
Она расспрашивала меня о жизни, чтобы потом написать Беке в письме. Переписка наша, не выдержав времени, прервалась, но мы-то знали: пока живы наши матери, мы не упустим друг друга из виду.
Тетя Зина ни на что не жаловалась, только рассказывала, кто, где из её детей, с гордостью поведала о многочисленных внуках, о Галине, которая забралась так далеко и с тремя детьми едва ли в ближайшее время сможет приехать, да ещё время это перестроечное, мужа её сократили на работе...
Тут «на минутку» забежала ещё одна соседка, Татьяна, довольно-таки молодая женщина, она недавно приехала из гостей от сына, и похвастаться ей было чем. Она сначала присела на краешек стула, готовая вот-вот сорваться и убежать, но, незаметно передвинувшись к спинке, заняла прочную позицию. Я поняла, что разговор затянется надолго.
Татьяна расспросила тетю Зину о её житье, посочувствовала, что та одна, и стала вселять в неё надежду.
— А хотите, я Вам поворожу! — неожиданно предложила она старушке. Тётя Зина замахала руками:
— Что ты, Танечка, зачем мне, сроду не ворожила...
Только Таня уже соскочила с насиженного места и бросилась домой за картами. Надо сказать, гадала она здорово... Мы остались её ждать, смеясь такому обороту.
Минуты через три Татьяна с колодой карт и с одышкой появилась на пороге:
— Фу, сердце колотится, надо бы как-то кардиограмму снять, — отдуваясь, произнесла она мимоходом и стала раскидывать королей, дам...
— О, тётя Зина! Готовьтесь встречать гостей! — минуты через две с радостью воскликнула ворожейка.
Тётя Зина даже порозовела от этих слов и, мгновенно доверившись Татьяне, ближе придвинулась к столу:
— А кого ждать-то, можешь сказать? — произнесла она и затаила дыхание.
— Дети, тётя Зина, дети! Ой, да все собираются!.. Смотри-ка, один, второй, третий... Так что готовьтесь, бабуля, покупайте конфеты, небось, внуков-то десяток есть?
— Пятнадцать, — улыбнувшись и помолодев на глазах, призналась тётя Зина. — Дак, Сергей-то обещал в июне ещё, видно, с деньгами какие проблемы были. А Сашенька тоже в отпуск идёт скоро, да и Валентина... Галина, правда, едва ли сможет нынче-то, сынишка-то только родился... Да и Дима у неё ищет работу... — вздохнув, закончила она.
— Ничего, зато с другими повидаетесь, а с Галиной в будущем году, к тому времени, может, всё наладится в стране, платить будут. А на самолёты билеты-то вон как подорожали, слыхано ли, почти в десять раз — перебивая друг друга, галдели мы над тётей Зиной...
Через два дня тётю Зину нашли на крыльце дома их ближайших соседей... Как потом выяснилось, видимо, почувствовав себя плохо, она направилась к ним, чтобы ей вызвали по телефону скорую... Посошок сиротливо лежал рядом.
Слетелись все дети, как и обещала гадалка. Только Бека проститься не смогла.