Козлов Мальчик без шпаги
Сергей Сергеевич Козлов





СЕРГЕЙ КОЗЛОВ





МАЛЬЧИК БЕЗ ШПАГИ





(ПУГОВИЦА ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ) 


1

Мир вокруг еще спал, когда Тимофей вышел на улицу. Утро начиналось тонкой густо-красной полосой в фиолетовом мареве над восточной гря­дой тайги, обступавшей с трех сторон поселок геологов. Точнее, холмы, на коих и был выстроен жилой анклав. С четвертой стороны — с юга — обрывистый берег облизывали волны Иртыша, несущего помутневшие от времени воды на сое­динение с Обью. Сейчас Иртыш почивал под тол­стой крышей льда, над которой, как антенны, там и сям высились разнокалиберные вешки местных рыбаков. А иногда — причудливые торосы.

Час был такой, что уже не брехали собаки, и вязкую арию тишины нарушал только шелестя­щий фон воздушного движения. Это дремлющий на ходу ветер цеплялся за кедровые лапы. Иногда кедры, раскачиваясь, постанывали, поскрипывали, и, если закрыть глаза, то нетрудно было представить себя стоящим на палубе парусника, бороздящего далекие моря. Промеж вековых стволов скольз­ил по февральскому насту мелкий лесной мусор. В окрестностях не слышно никакого движения; в морозном воздухе легкой дымкой клубится из­вечная тайна бытия... Да кто не знает? Рождение нового дня — чудо, доступное каждому.

Некоторое время мальчик стоял на крыльце, очарованный безмолвием и недвижностью окру­жающего мира. Со стороны он был похож на ма­ленького капитана, замершего на носу корабля. Правда, корабль вмерз во льды. Взгляд серых за­думчивых глаз устремлен на горизонт, где, разби­вая низкую облачность, полыхали заревые проту­беранцы; видавшая виды ушанка сбита, как бес­козырка, на затылок, из-под нее торчит короткая русая челка; брови чуть сдвинуты на переносицу, усеянную веснушками, отчего вид у паренька по-взрослому серьезный и потому смешной. Ему бы в книгу Крапивина, а он...

Постояв так пару минут, Тимоха (так звали его друзья-однокашники) подхватил стоявший у ног школьный рюкзак и шустро сбежал с крыльца. Еще через полчаса он браво шагал по зимнику, ведущему на трассу до Тюмени. Шестьдесят ки­лометров по тайге и болотам его не пугали, он твердо знал: все равно кто-нибудь подберет. В этом краю людей на дороге еще не оставляют. Оставишь ты, оставят тебя, и пронзительное чув­ство всеобщего презрения сделает такого чело­века сначала изгоем, а потом и впрямь заставит сорваться с насиженного места, чтобы, проглотив собственную озлобленность и обиду, попробовать начать новую жизнь. Обычно неуживчивые люди кочуют по северу, от поселка к поселку, от города к городу, и остаются на одном месте, пока не кончится в людях исконная приветливость, не сотрется первое о них впечатление.

Эти неписаные законы здесь впитывают с раннего детства.

Косолапый КрАЗ-трубовоз догнал Тимофея уже за поворотом, и, отпыхтевшись на стылом мыле, замер чуть впереди. Тимофей резво за­брался в кабину и был приятно удивлен. За ру­лем оказался знакомый водитель — дядя Вася из соседнего дома, а уж кабина была отделана, как маленькая квартира. Под ногами вырезан кусок старого домашнего ковра, приборная па­нель украшена плетенкой, в нее вмонтированы вертолетные часы и магнитофон, на сидениях самошитые вельветовые чехлы, в левом води­тельском углу к стене приторочен на манер огне­тушителя солидный термос, а на задней стене — фотографии красивых девушек. Из-под сидений, где были установлены динамики, пел страдальче­скую песню о потерянной воле хриплый баритон. А главное — чисто, как в кабинете у фельдшера!

—  Дядь Вась, а девки-то зачем? Жена, небось, заругает? — с ходу спросил Тимофей.

—  Не скажи, я пока в рейсе, она тоже журна­лы листает, кино смотрит с красивыми актерами. А это мои валькирии! — оглянулся на вырезки во­дитель.

—  Кто? Валь.. Кирии?

—  Ну да. Читал когда-то, что они над полями сражений летают. А мои — над трассой. Короче, не скучно с ними.

—  А почему фотографию жены не приле­пить?

—  Скажешь! Так я по ней больше соскучусь. Тебе не понять, мал еще.

—  Почему не понять? Все понять.

—  Ну-ну. Ты лучше скажи, куда тебя в такую рань понесло? В Бобровку, что ль?

—  Не, дальше. На трассу мне надо. В Демьянку. К бабушке.

— Да?

—  Ага.

—  Батя-то дома? Неужто одного в такую даль отпустили? В каком хоть ты классе-то, не помню?

—  Батя уж неделю как с буровой приехал. Че­рез неделю снова туда. А я шестой класс нынче заканчиваю.

—  Запил, поди, опять? Отец-то... — пронзи­тельно прищурился на паренька водитель.

—  Да не, — не моргнув, соврал Тимофей, — на рыбалку все нынче. Вот меня отправил бабуш­ке рыбки отвезти. — И для вящей убедительности раскрыл школьный рюкзак, откуда выстрелили мороженые хвосты.

—  Че сразу не сказал, — притормозил дядя Вася, — кто в кабине рыбу возит? Оттает. Давай, я ее снаружи прилажу. Не боись, не потеряем тво­их налимов.

—  Не налимы там! — чуть не обиделся Тимо­фей. — Муксуны благородные да еще пара стер­лядок!

—  Ишь ты, — ухмыльнулся дядя Вася. — Благо­родные. А бабушка разве в Демьянке у вас живет?

—  Ну да, — еще раз соврал Тимоха, а сам почему-то вспомнил учительницу русского язы­ка, которая, морщась, принимала его тетради с домашним заданием, пахнущие рыбой.

«Ты что, Трофимов, с одним портфелем и в школу и на рыбалку ходишь?» — каждый раз так говорит. «Нет, — честно отвечает Тимо­фей, — я в портфеле рыбу бабушке вожу, больше не в чем, но я в три газеты и в пакеты ее заво­рачиваю, но она все равно пахнет». «Двойкой за четверть у тебя пахнет, Тимофей», — вздыха­ет Вера Андреевна, но всегда в конце четверти ставит тройку. «Натягивает», так это называется на их учительском языке. И Сергей Сергеевич — историю, и Светлана Васильевна — математику... По физкультуре и то пятерка не выходит. В основ­ном из-за прогулов.

—  Тебя точно не потеряют? А то будут меня потом менты таскать, — снова появился в кабине дядя Вася.

—  He-а. Не потеряют, — не соврал Тимоха. — Я к вечеру вернусь. Меня наш сосед, дядя Олег Доценко, заберет.

—  Смотри! — КрАЗ тяжело вздохнул и снова стал набирать невысокую крейсерскую скорость.

«Не потеряют, — подумал про себя Тимофей. — точно не потеряют. Себя бы не потеряли...» Нын­че отец, вернувшись с буровой, в дом пришел уже пьяный. Раньше мать ругалась, плакала, водила его к врачам, а потом сама стала пить с ним. Не ссорились, но и света не видели. Оба с опухшими лицами просыпались по утрам и первым делом искали опохмелку. Тимоха сначала выливал проклятую водку в унитаз, но потом понял: бесполез­но. И самое страшное начиналось, когда у родите­лей кончались деньги, а взаймы никто не давал... В последние два дня отец переходил на пиво, сидел часами в ванне и, худо-бедно, к вахте пре­вращался в человека, а вот мать болела тяжело и не всегда находила в себе силы остановиться. Пила, пока он был на работе, меньше, но бутылку в холодильнике держала постоянно. В редкие ми­нуты трезвости вспоминали о сыне: «Тимоха, ты ел чего? Тимоша, ты уроки-то выучил? Тимофей, вынеси мусор да сходи за хлебом...» А кто хлеб до этого дня купил, не спрашивали. И колбасу, что с соседями умяли с вечера...

Однажды Тимофей тоже решил напиться. Как это говорят взрослые: с горя. Родители в этот час посапывали у себя в комнате, он же подошел к холодильнику, налил себе из початой бутыл­ки полстакана какого-то хитро улыбающегося «Кузьмича» и даже огурец соленый на закуску достал, подражая отцу. Выпил холодную, обжи­гающую жидкость и даже не закашлялся. Огурчи­ком похрумкал, налил, как полагается, по второй. И снова — прокатилась. Вкуса не понял. Но что-то приторное в горле осталось. Зато сразу уяс­нил, что приторность эту хорошо проталкивать внутрь огурцом, а то и рассолом. Перебил вкус водки, подмигнул Кузьмичу и потянулся к от­цовским сигаретам, чтоб, как говорится, полный комплект. Прикурил, пару раз взял дым в щеки, а потом и в затяг потянул... Пол под ногами качнулся, а потолок вообще завертело, как лопасти вертолета. С трудом устоял на ногах, схватив го­лову руками, чтоб ее не вывернуло на все триста шестьдесят градусов. До туалета шел, как матрос во время шторма. Еле дотянул. Так и уснул, об­нимая унитаз.

— Глянь, красота какая! — перебил дяди Васин голос хриплого уркагана, что призывал на всю ка­бину: «воруй, Россия...»

КрАЗ выехал на болото. Зимник здесь шел поч­ти по прямой, среди худосочных сосенок — метр с кепкой — и низкорослых кустарников. На де­сятки километров вокруг была гулкая заснежен­ная равнина, по восточному краю которой осле­пительным оранжевым шаром катилось солнце.

—  Ищут, понимаешь, край света, а вон он!

—  А почему, дядь Вась, на трассе Большая земля начинается? У нас тут что — маленькая?

—  Не скажи, маленькая. Видал, какой про­стор. Это потому что мы в тайге, как на остро­ве. Зеленое море тайги, слышал песню? Ну вот, представь, что в зеленом море остров — наш по­селок. А мы, стало быть, на материк с тобой едем. Уразумел?

—  Вроде, — закусил губы Тимофей.

Некоторое время ехали молча. Любовались пейзажем. И тот и другой не впервой, но вся­кий раз за окном даль открывала себя как-то по-новому, с другим настроением, что ли?..

Изношенные паруса облаков в низком, но пронзительно голубом небе превращались в диковинные письмена, похожие на египетские иероглифы. Они перетекали за далекую гряду тайги, отчего небосвод, казалось, наклонился в сторону той самой Большой земли. Чувство про­стора захватывало и несло Тимофея в сказочные страны, о которых мама читала ему в оные вре­мена по вечерам. О таких сказочных, что когда он переспрашивал у нее непонятные слова, она и сама не могла толком объяснить их значения. Дорога заставляла забыть и печальное и радост­ное и оставляла лишь два чувства: либо восторг причастности к огромному миру, либо, в худшем случае да в зависимости от условий (метели, сильной оттепели, разбитости) — невеселое ре­вущее качание, от которого ни сна, ни бодрости, а лишь чувство затяжной борьбы, притупленное смирением перед обстоятельствами. Машина в такое время вгрызается в пространство, точно бур, и управляет ею слившийся с баранкой и пе­далями нерв, искрящий вперемешку народной мудростью и матерками.

—  Тебя на повороте высадить или к дому ка­кому подвезти?

—  На повороте.


2

В первую очередь Тимофей направился на ры­нок к той самой бабушке. Бабушкой он назы­вал седую армянку, которая владела маленькой столовой и магазином напротив заправки. Она встретила мальчика с улыбкой:

—  Давно не был, Тимофей, здравствуй. Что привез?

—  Три муксуна, одна нельма и две стерляди.

—  Ай, молодец! Хорошая, свежая рыба. День­ги даю как всегда. Считай внимательно. Четыре по семьдесят, и две по пятьдесят. Всего — триста восемьдесят рублей. Считать в школе учат?

—  Вы уже спрашивали, баба Ануш, — Ти­мофей торопливо спрятал купюры в потайной карман куртки, который собственноручно вшил в подклад.

—  Хороший ты парень, Тимофей, маме по­могаешь, а мои сыновья не хотят мне помогать. Только деньги просят. Каждый месяц новый биз­нес начинают, прогорают и снова начинают. Тор­говать здесь им, понимаешь, зазорно. Видел бы ты, какие у них машины?! Когда в Карабахе жили, на ишаке ездили, а теперь... Эх-хе-хе...

—  Да видел как-то, приезжали они, гыркали тут, по-вашему.

—  Вот-вот, только языками мелют.Всем землякам вдоль трассы рассказывают, как много они зарабатывают, a сами ко мне едут — денег дай!

—  А я учусь плохо, — вздохнул Тимоха. — Лад­но, пойду, мне еще на заправку надо.

—  Иди. Осторожнее там, здоров будь. Удачи.

—  Спасибо, и вам тоже, баба Ануш.

Тимофей знал, что его рыба будет продавать­ся по сто тридцать, а то и сто пятьдесят рублей за килограмм, но торговые отношения с бабуш­кой Ануш его вполне устраивали. Любой рыбак мог целый день простоять со своими хвостами и ни одного не продать, а тут была возможность уехать из Демьянки хоть при каких-то деньгах.

Отойдя в сторону, он некоторое время озирал­ся, высматривая нужного человека. Рынок жил обычной жизнью. В центре стоянки сгрудились большегрузные фуры, жались друг к другу так, словно никогда не разъедутся. Чумазые водите­ли пили дешевый и плохой кофе, грызли горе­лые шашлыки — экономили командировочные. По периметру рынка выстроились «газели», а лег­ковые и, особенно, иномарки останавливались, где вздумается. Машины подъезжали и уезжа­ли, и только запах копченой рыбы, нанизанный на дым из мангалов, оставался здесь всегда, про­питав не только воздух, но и окружающее редко­лесье. В некоторых лавках гремела из разбитых динамиков музыка, приблатненная, однообраз­ная и хриплая, как вся нынешняя жизнь.

На другой стороне дороги находилась заправ­ка с выстроенным на прилегающей территории довольно крупным для здешних мест маркетом и кафе повышенной комфортности. Там тоже останавливались проезжие, но заметно меньше, чем на рынке.

Тимофей, не торопясь, перешел на другую сто­рону. Послонялся вокруг заправки и решился зай­ти в кафе. Посетителей было немного, и нужного человека он увидел почти сразу. За крайним, ближ­ним ко входу столиком сидел парень лет двадцати. Перед ним стояла ополовиненная бутылка пива и надкусанный пирог на блюдце. Он смотрел на мир слегка брезгливо, будто оказался здесь слу­чайно, и если сталкивался с кем-то глазами, то ни­когда первым не отводил взгляда. Хроническая наглость и странное, не соответствующее внешнему виду высокомерие отражались на его лице. Лоб его наискось рассекал пополам свежий шрам, одним концом ломая бровь, а другим — короткий ежик волос. Черные цепкие глаза буровили посе­тителей; под плоским боксерским носом и вокруг слегка искривленных губ неровно цвела щетина. Из-под рукава свитера выползала на внешнюю сторону правой кисти татуировка змеи.

—  Здорово, Миша! — Тимофей плюхнулся на стул напротив, не спрашивая разрешения.

—  Здоровей видали, — ухмыльнулся парень и протянул мальчику голову змеи. — Есть хочешь, Тимох?

—  Да, пирожок бы не отказался. С чаем.

Миша кивнул худенькой официантке, и та не­медленно подошла с блокнотом, точно он был в этом зале самый важный гость.

—  Беляш и чай... И это... Шоколадку, «сникерс» какой-нибудь.

—  Да ладно, Миш, — смутился Тимофей, — че на меня тратиться?

—  Отработаешь...

На разогретый в микроволновке беляш и ста­кан чая Тимофею понадобилось чуть больше ми­нуты. Только после этого Михаил начал деловой разговор.

—  Сегодня есть две цепочки, просим по две штуки, отдаем по полторы, мобила одна есть с фотиком, проси три, отдашь в случае чего за две с половиной, камера есть цифровая, запомни, цифровая! Японка настоящая! Меньше пяти не отдаем, она в магазине пятьсот баксов стоит, и вот еще какая штука есть... — синяя змея скользнула во внутренний карман куртки, и Тимофей увидел на ладони старую пуговицу.

Обычная с виду пуговица военного, похоже, образца. На бронзовой металлической шляпке — двуглавый орел, но что-то с ним было не так. Не такой, какие приходилось видеть нынче. Тимофей осторожно взял пуговицу в руки. Осмотрел со всех сторон. Металлическая петля с обратной стороны, пообтершаяся местами поверхность и, показалось, несоответствующая размерам пуговицы тяжесть.

—  Пуговица? — пожал плечами Тимоха.

—  Пуговица, да не простая. Ребята из Екате­ринбурга слили. Проиграли, короче. Если не врут, то эта пуговица из ипатьевского дома. Слышал про такой?

—  Не-а...

—  Там царскую семью расстреляли. Николая и всех его родственников. Про это-то слыхал?

—  Немного. Революция какая-то была, Ленин там, флаги красные...

—  Во-во. Лет десять назад тебе эту историю в башку, как собственное имя, вдолбили бы. А теперь...

—  Мы по истории пока средние века прохо­дили. Королей всяких, папу римского. А русскую историю только начали. Интересно, только я их плохо запоминаю, князей много. Так эта пугови­ца что — золотая?

—  Да нет, обычная. Но, возможно, она у царя на мундире была, или у сына его, царевича Алек­сея. Он чуть старше тебя был. Я по телику про­грамму смотрел. Короче, Тимоха, это антиквари­ат. Пуговицу очкарикам впарить можно. Но цену я ей, Тимоха, не знаю.

—  Эх, спросить бы историка нашего!

—  В общем, когда их расстреляли, то сняли с них все драгоценности, забрали личные вещи и, выхо­дит, даже пуговицы содрали. Говорят, в брюликах царевен потом большевицкие жены рисовались. Даже туфлями не побрезговали. Во, блин, какая у нас революция была, Тимоха. — Миша скривился и опрокинул в себя остатки пива из бутылки.

—  Так почем ее толкать?

—  Не знаю, Тим, но и, чувствую, в моем кар­мане ей делать нечего. Тянет чего-то. Да и пове­рит кто? Пацаны эту пуговицу, может, у какого видного антиквара поимели. Кто его знает? За такими вещицами, бывает, Контора охотится.

—  Какая контора?

—  ФСБ, слышал? Федеральная служба безо­пасности.

—  Круче ментов?

—  Круче. Если этим че надо — они до печен­ки достанут. Так что пуговка эта... — Миша за­думчиво прищурился. — Хотя вряд ли. Все-таки пуговица не брюлик и не золотой портсигар. По­пробуй, если какой-нибудь лох за нее хоть что-то даст, отдавай. Верю тебе на слово! За остальное, как обычно, десять процентов твои. Все в пакете. — Кивнул под стол. — Вначале подстрахую, потом уйду. Часа через три вернусь, встречаемся здесь же.

Тимофей взял пакет, мельком глянул на со­держимое и по-взрослому протянул руку.

—  Удачи, напарник, — улыбнулся Михаил, пожимая ладошку мальчика, и эта улыбка вмиг стерла с лица презрительное напускное вы­ражение.

—  Удачи, напарник, — в тон повторил Тимоха и браво направился к выходу.

—  Напарник, это не подельник, — одобри­тельно покивал вслед Михаил.


3

Михаил «нанял» Тимофея месяца три на­зад. Тот появился на заправке, как только встал зимник. Продав рыбу, бродил кругами по рынку и нарвался на местных пацанов. Человек пять му­тузили его в подлеске, пытаясь отобрать деньги. Тимоха отчаянно сопротивлялся и одному даже прокусил ухо. Уже были разбиты нос и губы, уже согнулся он калачом, пытаясь поймать пинающие его ноги. И тут в драку вмешался Михаил. Мест­ные отступили по первому его слову, но сквозь зубы ругались: мол, пришлый не заплатил дань.

—  Ох, рэкетиры! — цыкнул на них Михаил, потом подал руку Тимохе: — Зачем тебе деньги?

—  Жрать дома не на что, — сплюнув кровь, от­ветил Тимофей.

—  Пошли... Со мной пошли. Ну? Не дрейфь, пошли. Я тут пообедать собрался, напарник ну­жен. Поможешь? Зовут-то как?

С тех пор местные обходили Тимофея сто­роной, как заговоренного. Несколько раз под­катывали поболтать, стрельнуть закурить, время от времени брали взаймы, но всегда отдавали. На рынке они подрабатывали «принеси-унеси» и «последи за огнем». Иной раз обламывалось что-нибудь посолидней. С заправки, где поначалу пацаны нанялись услужливо вставлять пистолеты в баки, дабы водители не марали рук, их прогна­ли. Сам Тимофей не курил, но за козырьком шап­ки всегда носил пару сигарет — угостить. За это его почему-то уважали и здесь, и дома, в школе.

В первый раз Михаил попросил Тимофея про­дать какие-то иностранные часы, и последнему удалось провернуть сделку за десять минут с пер­вым же клиентом.

— У тебя, напарник, талант, — признал Михаил.

Талант заключался в том, что Тимофей без­ошибочно чувствовал человека, у которого есть лишние деньги и который не побрезгует купить вещь сомнительного происхождения. В качестве катализатора сделки неплохо проходило давить на жалость, при этом Тимоха почти не врал: мама с папой пьют, дома кушать нечего, а я вон-какую вещь вполцены отдаю, не возьмете — пришибут дома. И покупали. Почти не торгуясь. С каждой сделки юный посредник получал свои десять процентов, иной раз ему удавалось заработать полторы, а то и две тысячи рублей.

—  Тимоша... — только-то и сказала мать, уви­дев на столе первую выданную Михаилом тысячу рублей.

—  Я заработал, мама, — упредил он, но со спо­койной совестью промолчал о заначке в потай­ном кармане. Мало ли, может, этой тысячи уже к вечеру не будет.

Однажды он вернулся домой и увидел неров­ный квадрат пыли на том месте, где стоял теле­визор. Мать спала в своей комнате, на кухонном столе — батарея пустых бутылок и консервных банок. Картина была ясна даже младенцу. Он стал раскачивать ее за плечо, пытаясь разузнать, где телевизор. С трудом выбил из нее: дядя Степа. Пришлось идти к соседу Степану Михайловичу, у которого мать часто занимала деньги.

—  Дядя Степа, наш телевизор у вас?

—  Да, Тимош, мать продала. Я бы не стал брать, у меня своих два. Но она унесла бы его на рынок. Отдаст деньги, верну.

—  Сколько? — очень по-взрослому спросил Тимофей.

—  Сейчас отдала за тысячу, а еще до этого бра­ла полторы.

—  Дядь Степ, я вам сейчас тысячу отдам, а че­рез пару недель — остальное. Можно?

—  Можно, Тимош, но если она завтра теле­визор унесет в другое место, я ничем помочь тебе не смогу.

—  Понятно, — грустно согласился мальчик.

В следующий раз исчез музыкальный центр.

Его вернуть не удалось, потому что концы по­терялись где-то на зимнике с гастролировавшей компанией подпитых молодцев. Ушел он за две бутылки водки и двухлитровый пластиковый жбан пива. Вернувшийся с буровой отец в первый раз на глазах сына начал избивать мать. Правда, Тимо­фею показалось, точнее, он инстинктивно понял, что музыкальный центр здесь ни при чем. Он не пытался повиснуть на руках отца, просто забился в угол своей комнаты и слышал только одно:

—  Гоша! Я ничего не помню! Гоша, прости! Они сами пришли-и-и-и...

В тот же вечер мать и отец помирились за бу­тылкой, и папа Гоша горделиво целовал кровопод­теки на лице мамы Иры. Целовал так, будто это были подаренные им украшения. А она затрав­ленно улыбалась и почему-то украдкой подмиги­вала сыну. Ночью у Тимофея случилась истерика, он проснулся от того, что плакал навзрыд, сна не помнил. Его хотели отпоить валерьянкой, но ее в доме не нашлось, и тогда отец принес ему рюм­ку водки. Мол, ничего страшного, он читал, что это лучший транквилизатор. Слово «транквили­затор» напугало Тимофея не меньше, чем напу­гало бы слово «яд» или воспоминание о том, как его выворачивало после выпитой водки.

Последние два-три месяца Тимофей не знал, куда себя деть. Утром не хотел идти в школу, пото­му как не помнил, когда последний раз выполнял домашнее задание, а после обеда не хотел воз­вращаться домой. Бывало, допоздна слонялся по улицам поселка, уходил в лес, в лучшем слу­чае — навязывался на рыбалку со взрослыми. Брали его с удовольствием. Парень и здесь при­носил удачу. При этом был вынослив и терпелив, не хныкал и не просился поскорее домой.

С Михаилом ему было спокойно, как со стар­шим братом. Тимофею хотелось быть похожим на этого уверенного в себе парня, у которого свой кодекс чести, свое понимание этого мира. А са­мое главное — он честен со своим младшим партнером. Однажды Тимофей спросил у него:

— Миш, а ты, правда, ничего не боишься?

—  Я разве такое говорил?

—  Нет, но вот ты такой... — и не нашлось слов.

—  Какой? — ухмыльнулся Михаил. — Ты с меня пример не бери, Тимоха, у меня ничего впереди и пустота позади. Только день сегод­няшний. И я в жизни не встречал человека, кото­рый бы ничего не боялся. Даже самые отчаянные ребята имеют слабую точку. Кто-то боится Бога, кто-то позора, кто-то самого себя... Я, например, тумана боюсь.

—  Ту-ма-на-а? — удивленно растянул Тимофей.

—  Ага. Смешно?

—  Нет. А почему боишься?

—  Не знаю. Но меня дрожь пробирает, когда туман. Выйдешь на улицу, а вокруг больше чем на двадцать метров ничего не видно. И такое странное чувство возникает, что за этой белой пеленой ничего и нет! Все! Мир такой маленький, сжался вокруг тебя, а там — пустота! Ничего! И ты весь мир можешь обойти за минуту. Как камеру.

—  Как что?

—  Да ладно, фигня это все. Не парься. Неза­чем тебе чужие страхи знать. Меня не вылечишь, а сам заболеешь.

—  А мне туман нравится, — признался Тимо­фей, хотя некоторое время думал, говорить ли об этом, как это понравится Михаилу?

—  Вот видишь! Значит, в чем-то ты круче меня! Не зря я тебя, партнер, приметил. Слушай, ты мне не говорил, а кем ты хочешь стать?

— Я?

—  Ну да.

—  Не знаю, — смутился Тимоха, — я учусь плохо. Учителя говорят, что в институт меня не возьмут. Я бы в путешественники пошел, но отец смеется, мол, сейчас за это не платят, а чтобы путешествовать, самому платить надо.

—  Путешествовать... — задумался Михаил.

—  Путешествовать. Все повидать. Потом кни­гу бы написал с фотографиями, чтобы все видели.

—  Я сейчас тебе, Тимох, умную мысль скажу, только не смейся, — предупредил Михаил.

—  С чего?

—  Ну, мало ли. Ты от меня таких не слышал. — И закурил, чтобы сосредоточиться и выдержать паузу, дабы Тимофей мог прочувствовать важ­ность сказанного. — Я так, парень, думаю. Путешествовать, это не профессия, это призвание. Разницу чувствуешь?

Тимоха долго пережевывал в уме слова Миха­ила. Слово «призвание» ему очень понравилось. Оставалось только додуматься, кто его призывает. Но он боялся признаться Михаилу в том, что ему не все здесь ясно. Тем не менее, через минуту он отчетливо и взвешенно сказал:

— Понимаю.


4

Отец начал пить, когда стали задерживать зарплату, точнее, вообще перестали платить. Продукты в поселковом магазине выдавали под запись. И первое, что брали отчаявшиеся мужи­ки, была водка. Русский парадокс: денег нет, вы­пить всегда найдется.

Когда геология не вписалась в рыночную экономику, не стало и работы. Полпоселка пере­бивались случайными заработками, шабашили на Большой Земле, некоторые уезжали, но потом возвращались — там было еще хуже, там никто не ждал. Тимофей тогда учился в первом классе и очень старался, правда, оценок им не ставили, но он был на хорошем счету. Мама каждое утро любовно гладила ему новый костюмчик и белую рубашку, обязательно белую. И приговаривала при этом:

— Хоть ты у нас, Тимоша, выучишься.

Сама Ирина Андреевна до того, как ее уволили за пьяные прогулы, работала нянечкой в детском саду. И когда Тимоша ходил в детский сад, ему все завидовали. Еще бы: он и дома и в детском саду с мамой. Как он гордо вышагивал, приговаривая: «мама, мы к тебе на лаботу идем, я тозэ буду там лаботать...»

Иногда ему снились эти добрые дни...

Разумеется, и раньше в семье бывали застолья. К родителям приходили друзья, рассказывали смешные истории, пели песни, в доме станови­лось тесно и накурено, стояли на большом сто­ле разные бутылки, все было как-то по-другому. И заканчивались посиделки неизменно чаем и огромным тортом. Ох, и не терпелось — ког­да же начнут разрезать эту пропитанную сладким кремом мякоть?!

Утром после таких праздников отец бывал хмур, но оставался добрым и часто, взяв с собой Тимофея, уходил на рыбалку. По старинке — с удочками. Они часами разговаривали на бере­гу и мечтали о том, как поедут летом в отпуск. На берегу Егор Семенович мог выпить бутыл­ку пива. Одну. И почему-то всегда в этом слу­чае спрашивал разрешения у Тимоши. Обратно возвращались счастливые и усталые, в рюкза­ке непременно дюжина чебаков, язей, лещей, а то и цеплялась за отцовский спиннинг щука. Когда это было?

В третьем классе Тимофей начал пропускать уроки, а воротничок его рубашки стал серым. Часто приходилось ходить в школу в спортив­ном костюме и рваных кроссовках. И тогда он стал замечать, что вокруг него образуется пусто­та. Нет, внешне о нем все проявляли заботу, даже ругали как-то осторожно, точно не он, а учителя и воспитатели перед ним виноваты, но именно из такого отношения вырастала вокруг холодная пустота. На беседы к себе стала приглашать пси­холог, и многих трудов стоило объяснить этой вкрадчивой женщине, что с мозгами у него все в порядке. Она поверила, но все же раз от раза приглашала в свой маленький, но уютный ка­бинет «поговорить по душам». Чего она хотела? Вероятно, как и все педагоги, добра, но полу­чалось почему-то... Ничего не получалось! Ти­мофей как будто в одночасье оказался в другом мире, приходил в школу из другого измерения. И когда после окончания четвертого класса им всем подарили красивые фотоальбомы, оказа­лось, что у него даже нет фотографий, кроме тех, что в обязательном порядке (а для таких, как он, со скидкой, а то и бесплатно) делали в школе. Вместе с альбомом подарили книгу. Она называ­лась «Мальчик со шпагой», написал ее Владис­лав Крапивин. На обложке действительно был нарисован мальчик со шпагой в одежде муш­кетера. Мальчик, как и Тимофей, жил совсем в другом мире. Иногда очень хотелось окунуться в этот мир, казалось даже — он действительно существует. Нужно только открыть книгу. Тимофей же никак не решался. Все откладывал на по­том. Книгу всегда хранил на письменном столе, и мальчик со шпагой по вечерам был рядом. Слу­чалось, Тимофей все же раскрывал книгу наугад, но не читал, а просто смотрел на выстроившие­ся абзацы, и они сливались в его воображении то в высокие скалы, о которые разбивается оке­анская волна, то в небоскребы далеких шумных городов, то мчался в ночи между строк скорый поезд... Наверное, где-то там жил мальчик с обложки.

За последние пять лет Тимофей только раз побывал у моря. А ведь в Крыму жила бабушка! Перед самой школой всей семьей съездили к ней, однако потом все как-то не получалось. Это была мама отца. И с тех пор, как отец стал пить, от нее перестали приходить даже письма. Скорее все­го, потому что ни отец, ни мать не писали ей, не звонили и не посылали денег, как делали раньше. Тимофей написал письмо сам, но помнил только, что живет она в поселке рядом с Ялтой. А назва­ние какое-то нерусское из головы выветрилось. Да тут еще узнал, что бабушка теперь живет в дру­гом царстве-государстве. Непонятно это было Ти­мофею, ведь говорили в Крыму на русском языке. Так и лежало письмо в столе.

На море он попал после четвертого класса с группой ребят. Тогда и услышал обидную фра­зу «неблагополучная семья». Именно как члена такой семьи его отправили за счет государства в летний лагерь под Новороссийском. Но не поездом, как мечталось, а самолетом, который под­нялся над облаками, и ничего, кроме волнистой снежной перины, увидеть не удалось. В лагере все было устроено строго по режиму, и однаж­ды, когда Тимофей убежал утром на море, чтобы посмотреть, как поднимается над бесконечной лазурной гладью солнце, его чуть не отправили домой. Воспитательница потом до конца смены водила за руку, а если что-то случалось, то первым начинали допрашивать Трофимова.

И тогда он дал себе слово, что накопит денег и обязательно вернется сюда на поезде через всю страну. Привезет с собой родителей и покажет им... Покажет, как прекрасен этот мир. Прекра­сен, как огромное блюдо спелых черешен в до­брых бабушкиных руках. Как ни с чем не сравни­мые по вкусу домашние оладьи с холодной густой сметаной. Как тихий шепот моря и шелестящий ответ тайги. Как прикосновение маминых рук к взлохмаченной мальчишеской голове, без ко­торого не бывает настоящего детства.


5

На крыльце Тимофей аккуратно спрятал пу­говицу в потайной карман. Еще в кафе он по­чувствовал — пуговица действительно необык­новенная. И решил: обязательно все узнает про императора Николая Второго и его сына. Вот ведь получалось: царь и царевич — все у них было, дворец, слуги, армия, целая страна, огромная Россия, и ничего не стало! Даже пуговицы ото­брали! И расстреляли. Чем провинился мальчик перед большой страной?..

На заправке стояла «газель» и приземистый «Форд-мустанг». Тимоха подошел поближе, чтобы рассмотреть людей. От «газели» к кассе заправки метнулся водитель. По его веселым глазам Тимо­фей понял, что он находится в хорошем настрое­нии, а значит — можно попробовать «впарить» (так говорил Михаил) ему что-нибудь из пакета. На пуговицу этот даже не посмотрит. Уже с чеком в руках он чуть не сшиб с ног Тимофея.

—  Ты чего, малец, светофора не видел? Прешь сто двадцать по встречной! Щас права отберу!

—  Я к вам, дядя.

—  Ко мне? Денег что ли надо?

—  А может, вам мобильный надо? Недорого совсем. С фотоаппаратом. Такие, знаете, сколько в магазине стоят?

—  Глянуть дай. Хоть и не люблю я эти помеси, смешают бульдога с носорогом, а потом ни то, ни другое нормально не работает. Телефон дол­жен быть телефоном, а фотоаппарат — фотоап­паратом.

—  Щас так модно, дядя.

—  Ишь ты, коммерсант. Я бы башку тому ото­рвал, кто тебя сюда послал.

От этих слов Тимофей невольно покосился на огромные витрины кафе, за которыми невоз­мутимо стоял Михаил. Показалось, даже подмиг­нул: не дрейфь, парень.

—  Это мне родители башку оторвут, дядя, если я на опохмелку не принесу.

—  А вот я сейчас возьму тебя за шиворот, и по­едем к твоим родителям.

—  Поедем, — спокойно и грустно ответил мальчик, — только что от этого изменится?

—  Ладно, — уже более добродушно кивнул во­дитель, — сколько просишь?

—  Три с половиной, но вам отдам за три.

—  Ну да, мне как постоянному клиенту скид­ка, — хитро ухмыльнулся водитель. — Может, еще дисконтную карту дашь?

—  Какую карту?

—  Тут намедни цыганки гадали со скидкой, я чуть без штанов не остался. Правда, сообразил вовремя, одной волосы на кардан намотал, — он показал для вящей убедительности слегка покры­тый сажей кулак, — пока скидку не вернули. Они потом от меня, как группа Шумахеров, рванули. Я столько проклятий в свой адрес за всю жизнь от жены не слышал. Ну, чего припух? Вот тебе три штуки, вдруг не врешь, отдашь родителям, а это лично тебе — на мороженое, — добавил еще сто ру­блей, подумал и выгреб из кармана всю мелочь. — Куда, на хрен, наше правительство смотрит?

Тимоха хотел, было, предложить еще что-нибудь, но интуитивно уловил — будет лишнее, а может и вообще разрушить только что возник­шую дружескую идиллию.

—  Как хоть тебя зовут-то, коммерсант?

—  Тимоха!

—  Ну, ищи другого лоха, Тимоха! — подмигнул рифмой водитель и той же стремительной поход­кой устремился к своей «газели».

Уже у машины помахал на прощанье «мо­бильным»:

—  Будут проблемы, звони, подъеду.

Тимофей махнул в ответ свободной рукой и не­торопливо направился к «Форду», чтобы присмо­треться к пассажирам. Михаил за стеклом подба­дривающе отогнул над змеей большой палец.

Нет, в иномарке были явно не те ребята. Из тех, что отбирают, а не покупают. И разговоры у них какие-то непонятные. Вроде, на русском языке говорят, а ничего в толк не возьмешь. Сделав почетный круг на безопасном расстоянии, Тимофей направился в сторону кафе. Следовало немного переждать, когда сложится благоприятная коммер­ческая обстановка. Михаил никогда не торопил, не отправлял к тем, кто, с его взрослой и опытной точки зрения, «был с башлями». Сразу понял, Тимохе главное не мешать, не подрезать инициативу, и все будет тип-топ. Вероятно, срабатывал какой-то особый закон сохранения энергии, по которому человеку хоть в чем-то должно было везти, хоть в каком-то деле ему должна будет сопутствовать удача. Однажды Михаил, чтобы проверить свою версию Тимохиного везения, усадил мальца играть в карты. И через час сдался со словами: «Если с то­бой честно играть, то банка не видать. Эх! В ка­зино бы попробовать! Но кодекс запрещает эксплуатацию несовершеннолетних...»

Некоторое время на заправке было тихо, а по­том, как говорится, пошла масть. Меньше часа потребовалось Тимофею, чтобы распродать со­держимое пакета по значительно более высоким ценам, чем называл Михаил. Оставалась только пуговица в тайном кармане.

Как раз под нее подъехал на синей «ниве»-пятидверке молодой священник с семьей. Тимо­фей с интересом посмотрел на четырех ребяти­шек, ютившихся на заднем сидении, на худень­кую матушку в стареньком платке, на самого батюшку, что вышел из машины в черной рясе с золоченым крестом на груди и пошел неторо­пливо к кассе заправки.

—  Здравствуйте, — сказал ему Тимофей.

—  Здравствуй, — улыбнулся священник.

—  У меня вот к вам вопрос есть, — смутился мальчик под пристальным взглядом и замялся.

—  Ну, спрашивай? — иерей подчеркнуто не торопился.

—  Посмотрите, — и достал из кармана пу­говицу.

Священник внимательно осмотрел ее со всех сторон, вскинул бровями:

—  Что ж, старая пуговица...

—  Скажите... Батюшка,— вспомнил, как обращалась к священникам бабушка, что жила в Крыму, — а вот если эта пуговица из этого... Из ипатьевского дома и принадлежала кому-нибудь из царской семьи?..

Священник стал еще более серьезен и бук­вально насквозь прошил Тимофея испытующим взглядом.

—  А у тебя она откуда?

—  Друг дал. А ему случайно досталась, он и сам не знает, правда это или нет.

—  А тебе самому известно, что царь Николай Второй и его семья святые?

—  Святые? И за это их расстреляли?

—  Их недавно причислили к лику святых. Большевики-безбожники уничтожили следы своего злодеяния, все следы замели. Обливали кислотой и несколько раз сжигали их тела. Не­давно, правда, захоронили в Петербурге какие-то останки, найденные под Екатеринбургом, даже экспертиза была, но почему-то в Англии. Я вот не верю, что это их прах. Император пред­рекал, что тело его не найдут. Поэтому, если у тебя в руках то, о чем ты сейчас сказал, это частица святого.

—  Ух, ты... — не удержался от непонятного самому себе восхищения Тимофей.

—  И относиться к ней надо соответственно. Но, как я понимаю, проверить мы это вряд ли сможем.

—  А сколько она может стоить? — сначала спро­сил, а потом испугался своего вопроса мальчик.

Батюшка глубоко вздохнул и отвел глаза в сто­рону. Сколько-то помолчал, обдумывая ответ, до­ступный пониманию отрока.

—  А сколько стоит частица неба? — ответил вопросом на вопрос.

—  Неба? Да разве... Это... Ну, разве может быть... Чтоб небо...

—  И я о том, — грустно улыбнулся священ­ник, — хотя, знаешь, могут найтись дельцы, кото­рые и небо разделят и начнут продавать частями. Землю уже продают, леса, воду... У них все имеет цену, потому как деньги для них мерило всего. Понимаешь?

—  Понимаю.

—  Как тебя зовут?

—  Тимофеем.

—  Крещеный?

—  Да, меня бабушка в церкви Александра Не­вского крестила.

—  Вот видишь, Тимофей, имя у тебя апостоль­ское. Знаешь об апостолах?

Тимофей теперь был еще больше озадачен, чем в тот момент, когда задал первый вопрос. Он в смятении сжимал в руке пуговицу и очень хо­тел отдать ее священнику. Пусть проверит. Пусть узнает. Но за витриной кафе стоял Михаил, кото­рому она принадлежала, и мальчик не знал, как ему поступить. Зато знал батюшка. Он положил ему руки на плечи и заглянул в глаза:

—  Не мучайся. Если это та пуговица, то она сама найдет нужные руки. Но помни главное, продавать ее нельзя. Только дарить. А может, кому-то удастся проследить ее путь, найти доказательства.

—  Спасибо, батюшка, — облегченно вздохнул Тимофей.

—  И тебя Спаси Бог.

Священник направился, было, к заправке, но вдруг вернулся к машине, открыл багажник и стал рыться в сумке.

—  Тимофей, постой, — окликнул он мальчи­ка и, когда тот подошел к нему, протянул в руке маленькую красную книжицу.

«Православный молитвослов», — прочитал Тимофей. А батюшка в это время вручил ему вто­рую — тонкую, наверное, из серии «для самых маленьких». На стальном по цвету титульном ли­сте был напечатан портрет — с него внимательно смотрел на Тимофея последний император — и золотыми буквами вверху и внизу: «Детям о царе».


6

После обеда в кафе Михаил и Тимофей под­водили итоги. Получилось, что Тимофей выручил тринадцать тысяч рублей. При этом он выложил на стол даже те деньги, которые давали лично ему. На мороженое. Михаил, глядя на пачку купюр, одобрительно щелкнул языком:

—  Отлично! Прекрасная работа, напарник! Полторы штуки твои.

—  Но ведь должно быть только тысячу триста?

—  Двести — премия за честность и скорость. Убери в свой специальный карман.

—  Вот пуговица, — Тимофей робко выложил ее на стол.

—  Узнал что-нибудь у попа? — не торопился взять реликвию в руки Михаил.

—  Узнал, — и Тимофей подробно пересказал весь разговор с батюшкой и показал книги.

Михаил слушал его, нервно покусывая губы и при этом пристально глядя в глаза, отчего даже ни на йоту не лгавшему Тимохе приходилось опускать свои. Будто в душе у него кто копал­ся. Но в итоге Михаил повел себя совершенно неожиданно:

—  Вот что, парень, оставь ее себе. Мне она карман тянет. Ну? Чего раскис? Бери, пока дают. Я же вижу, она тебе нравится. Раз цены ей нет, то и продавать ее нельзя. Кто знает, может, это, правда, грех. Мне и так грехов хватает.

Тимофей зажал пуговицу в ладошку и некото­рое время не насмеливался задать мучивший его вопрос. В конце концов решился.

—  Миш, а эта пуговица что — ворованная?

Старший партнер не повел даже бровью.

—  Слышь, Тимох, ты мне, вроде, никогда не врешь?

—  Никогда, — поторопился подтвердить Ти­мофей.

—  А почему тогда думаешь, что я тебя обма­нываю? Я же сказал тебе — на кону я ее взял! В карты! Понял?

—  Понял.

—  Понял, — передразнил Михаил, — что во­рованное — ты и так прекрасно знаешь. И зна­ешь, сколько мне светит за то, что я с малолеткой связался!

—  Я тебя не выдам! — вскинулся Тимофей. — Никогда!

—  Не выдам, — криво ухмыльнулся Михаил, так, как будто Тимофей уже давно сдал его с по­трохами. — Тебя кто спросит?

—  Извини, Миш, — Тимофею почему-то за­хотелось заплакать от непонятной и жесткой оби­ды, и он с трудом сдержался.

—  Ладно, забыли... — добродушно обмяк Михаил.

—  А можно, я еще спрошу?

—  Валяй, тебе все можно. Ты мне, Тимоха, как младший брат. Только никогда не пользуйся этим. Что нужно, я тебе сам всегда отдам. Спрашивай.

—  Миш, а ты в тюрьме за что сидел?

—  За драку, — без паузы ответил Михаил, — с тяжелыми последствиями. Достаточно?

—  А в тюрьме как?

—  В тюрьме, Тим, как в тюрьме. И народец там разный, и начальство. И как везде — сильный давит слабого и при этом делает вид, что так по­ложено. Не надо тебе этого, Тимох, поверь мне на слово. Не надо. Нету там никакой романтики.

Не верь, не бойся, не проси... И везде эта долбаная иерархия! Всем надо, чтобы ты в ряд встал, понимаешь? Ни в один, так в другой, ни в крас­ный, так в черный! Никакой свободы. Свобода только здесь! — Михаил ударил себя кулаком по груди. — Все остальное — слова для дураков. И дураков, Тим, больше, запомни это. Больше! И эти дураки, даже зная, что они дураки, корчат из себя умных и находят оправдание своей дуро­сти. Вот из-за таких дураков наша страна в от­хожем месте! Ай, да ладно... Не люблю я все эти базары, уж сколько говорено.

—  Ну, — захотел успокоить его Тимофей, — ты же мне, как брату.

—  Как брату, — согласился Михаил.

—  Знаешь, я раньше думал, что ты пьешь вод­ку, как мой батя. А потом смотрю, ты только пиво, и то никогда не видел, чтоб ты больше одной бу­тылки выпил.

—  А это тоже вопрос свободы, но лучше тебе его никогда на вкус не пробовать.

—  Пиво?

—  Ну, на фиг, пиво! — хохотнул Михаил. — Вопрос! Если распробуешь, поймешь, что такое свобода, но у тебя ее уже не будет. Такая ситуация, я в энциклопедии специально читал, парадокс называется. А у человека без внутренней свобо­ды — вся жизнь парадокс. Тебе пока не понять...

—  Че не понять-то? — попытался заспорить Тимофей, но сам осекся, действительно — не понять.

—  Свобода — это выбор пути. Причем мож­но выбрать всегда, в любое время. Выбрал — по­шел.

—  Как путешественник?

—  Ну... И как путешественник. У тебя свой путь, у меня — свой. И не ходи по моему. Это не твой! — глаза Михаила сверкнули суровой предупредительностью. — Мы с тобой два ручья. Слились на время в одном русле и разбежимся. Ты моей воды возьмешь, я — твоей. И, если чест­но, чем меньше ты возьмешь от меня, тем лучше. Знаешь, Тимох, у тебя в душе свет есть, его по гла­зам видно. А у меня... Короче, напоследок так растолкую: свобода, по-моему, — это когда чело­век ни от чего не зависит, ни от жратвы, ни от вы­пивки, ни от покровителей, ни от чиновников, ни от сильных, ни от слабых, ни от родителей, ни от ментов, ни от чего и ни от кого! Усек?!

—  Разве так бывает?

—  В идеале нет, но близко к идеалу — это уже от самого человека зависит.

—  Надо быть сильным?

—  Ты, в смысле, про мышцы спрашиваешь?

—  Угу.

—  Мышцы, конечно, хорошо, но не обяза­тельно. Это состояние души и напряжение воли, вот что такое настоящая свобода. Меня в школе учили, что нельзя жить в обществе и быть сво­бодным от него. Красиво сказано, и все, вроде, верно. Но, когда посмотришь на это общество, чем оно живет, то подумаешь — обмелел народ. И везде сейчас одно: деньги, деньги, деньги...

—  Но ведь и мы деньги делаем?

—  Делаем, ты прав. Но ты — для того, чтобы выжить, а я — для того, чтобы жить, как умею, как хочу. Я каждый вечер думаю, вот — завтра начнется счастливая жизнь, а она не начинает­ся. Таким, как я, думать так нельзя. Это слабость. Так что, ничего мне ни от кого не надо. И пусть меня не трогают.

—  Миша, а ты совсем один живешь? У тебя что, никого нет?

—  Сейчас никого. Да зачем тебе все это, Тимох?! Не грузись ты! Жизнь и так, как самосвал, ты едешь, а тебе из-за каждого угла подбрасы­вают. — В глазах у Михаила полыхнули злые огни. — Козлы! Козлы они все! Уроды! Плевать им и на народ и на страну! У меня нутро кипит, когда я телевизор смотрю! Призывают жить чест­но, с себя бы начали! А эти... Как их? Олигархи! Это вообще... — но глянул на съежившегося Ти­мофея и сдержался, не выругался. — Такие, как эти новые миллионеры, они либо бывшие ком­сомольцы, либо форца самая низкопробная.

—  Форца? — повторил Тимоха.

—  Ну, спекулянты. У них папаши и мамаши на «теплых» местах работали, они через них вся­кие редкие товары добывали и своим же друзьями втридорога впаривали. У нас в школе такие были. Кучковались с нами, шпаной, под своих косили. А после школы — мы на нары, а они в академии и банки!

—  Тогда точно — козлы, — согласился Ти­мофей.

—  А то...

—  У меня отец, когда пьяный, сидит на кухне и долдонит: нет правды в России...

—  Правильно долдонит, но на том все и кон­чается. Зальют глаза и орут. Вот бы Ленину таких пролетариев, обломался бы он со своей рево­люцией.

—  Не, иногда батя такой страшный бывает. Смотрю на него и думаю — щас весь дом разне­сет. И не слышит и не видит ничего!

—  И это мы умеем, — задумчиво кивнул Ми­хаил, он, похоже, начал думать о чем-то своем.

Заметив это, Тимофей замолчал.

—  Знаешь, Тим, если б я мог собрать, как Ер­мак, отряд отчаянных ребят, я бы партизанить начал, ушел бы в тайгу...

—  Здорово! — восхитился Тимофей.

—  Ну-ну... Теперь это называется ОПГ.

—  О-пэ-гэ?

—  Организованная преступная группировка! Так что иди-ка ты, Тимоха, лучше в путешествен­ники. И дуй отсюда в дальние страны! В пустыню какую-нибудь Сахару, там тебе точно никто мозги компостировать не будет.

Услышав такую перспективу, Тимофей тяжело вздохнул. Не знал, что ответить. Жизнь в будущем никак не представлялась. Ее впереди не было, как не было вчера и сегодня. Сколько еще можно воз­ить рыбу бабушке Ануш, торговать цацками на за­правке? И саднило в мальчишеской душе вполне ясное понимание, что школу бесконечно про­пускать нельзя, что когда-нибудь за это спросят по большому счету, что с родителями может про­изойти беда. Уж почти случилась. Однажды отец уснул с непогашенной сигаретой в руках. Тлеющий окурок выпал на ковер, а через двадцать минут всю комнату заполнил едкий дым. Вовремя вернулся домой Тимофей и быстро залил из ведра начинавшийся пожар, потом открыл окна. Родители даже не проснулись. Остатки ковра отец утром выкинул, а на полу так и осталось черное выгоревшее пятно и кратеры лопнувших пузырей краски по краям. Никто Тимофею спасибо не сказал...

—  Ладно, Тимох, надо мне к моим наркома­нам ехать, их, наверное, уже плющит по полной. Когда в следующий раз будешь?

—  Сегодня вторник, я и так школу пропустил, в субботу рвану. Там у нас так себе уроки. В суб­боту будешь?

—  Раз ты приедешь, буду. Хочешь, я тебя по­сажу на машину?

—  Не, не надо. Сосед обещал заехать. Я пока посижу, мне здесь нравится. Скажи только этим, — он кивнул на официанток, — чтоб не вы­гоняли.

—  Скажу. Ну, бывай, напарник, — Михаил протянул Тимофею руку-змею.


7

В этот вечер Тимофей не рассчитал с возвра­щением. Видимо, отец должен был лететь на вахту раньше, и поэтому, когда Тимофей пришел домой, он отмокал в ванне, а на кухонном столе вместо водочных бутылок уже пузатились пластиковые пивные. Значит, отец приводит себя в порядок. Проскочить незамеченным в свою комнату не удалось, Егор Семенович распаренный вышел в прихожую.

—  Ты где опять шлялся весь день?

—  Ездил в Демьянку, — не стал врать Ти­мофей.

—  Один? Вместо школы? Совсем от рук от­бился! — хмурый, красный, измученный алкого­лем Егор Семенович был настроен серьезно.

Ничего хорошего это Тимофею не сули­ло. Сбрасывая похмелье трясущимися руками, отец пытался в два-три дня нагнать пропитые дни. Он хватался вдруг за покосившийся забор во дворе, смазывал заскрипевшие дверные петли, ремонтировал сломанную в пьяном угаре мебель, и — самое неприятное — требовал на просмотр дневник и тетради...

—  Пап, я с друзьями ездил, думал, деньги в доме кончились, рыбу продал.

—  Ну, е! — вскинулся Егор Семенович. — Я что — мало зарабатываю! Вкалываю, как про­клятый, а ты учиться не хочешь!

И тут к глазам Тимофея подступили слезы, и обида сама выкрикнула себя:

—  А вчера тебе на это плевать было!

Егор Семенович остолбенел, а Тимоха за­крыл голову руками, готовясь к тяжелому удару. Но отец вдруг обмяк, присел рядом на корточки и, проглатывая какой-то жуткий комок, не сво­им, глухим и дрожащим голосом сказал:

—  Прости, сынок. Гад я последний... — обнял и крепко прижал к своей груди. — Прости... Просто жизнь такая... Все... завязывать надо. Все, сынок, сейчас потихоньку пивком отойду и боле не буду.

—  Правда? — сколько раз верил в это Ти­мофей.

—  Я очень постараюсь. И ты постарайся. Надо учиться. Надо, сын. Иначе никто тебя уважать не будет, на работу не возьмут, даже к нам в бригаду.

У нас ведь тоже среднее образование надо. Хотя... Никому мы сейчас не нужны, никто никому не ну­жен! Что с народом сделалось? Я, конечно, от сла­бости пью, но и от злости. Тебе пока не понять.

—  Почему не понять? Наш историк часто го­ворит, что родину в очередной раз предают.

—  Правильно говорит. Только что делать-то? Что мы можем?

«Водку пить», подумал Тимофей, но вслух го­ворить не стал, побоялся обидеть трезвеющего отца. Егор Семенович тяжело вздохнул, поднялся во весь рост и потрепал Тимохины волосы. Он и сам знал такой ответ.

В этот момент из спальни появилась мать. Растрепанные волосы, глаза с хмельной паволо­кой, мятый халат без двух пуговиц...

—  Тимоша пришел, — обрадовалась.

Отец же нашел новую мишень. Он посмотрел вдруг на нее с едва скрываемым раздражением.

—  Ты-то кому пьешь?! Парня совсем забро­сила! Посмотри на себя! Сыну на глаза показы­ваться не стыдно?

—  Ой, дак я с-час умоюсь, кушать чего-нибудь приготовлю. Ты пивка, Гоша, принес? А то голова чего-то болит.

—  То-то и оно, пивка! Я уеду, а ты опять со ста­кана не слезешь! Без пивка обойдешься.

—  Так помру ведь я, — остолбенела Ирина Ан­дреевна, — ты ж сам мне вчера наливал, Егор?

—  Вчера? А сегодня уже сегодня! Все! Валяй в ванну... — и снова повернулся к сыну. — А чего у тебя книги не в портфеле? — заметил и удивил­ся Егор Семенович.

—  Их в портфель нельзя, там рыбой пахнет, — объяснил Тимофей.

—  Неужто читать начал?

—  Начал, — опередил свое желание Тимоха.

—  Ну и хорошо, иди тоже умывайся, да хоть учебники к завтрему собери.

Нет, все-таки была у отца воля. Ведь мог же, если хотел. И сейчас пошел, выпил стакан пива и, захватив ящик с инструментами, направился на лоджию, чинить покосившиеся рамы. Еще совсем недавно Тимофей мог часами наблюдать, как отец работает, подавать ему инструменты, шурупы, гвозди, шайбы, держать, если надо, ру­летку и обрадованно подмигивать в ответ. И вре­мя в такие часы становилось незаметным, про­сто исчезало, пока, в конце концов, неожиданно не придет из кухни мама и скажет: «Обедать, труженики». И оттого над столом витает вовсе не аромат наваристого борща или поджаренных золотистых язей, а слившийся из трех ручьев дух семьи. Кто не знает этого чувства, тот не пробовал на вкус счастье тихого семейного обеда. Как легко было выпросить у отца в такой момент но­вую игрушку!

Вот и сейчас, Тимофей рванулся, было, сле­дом за Егором Семеновичем, но увидел вышед­шую из ванной мать. Та стремительно направи­лась на кухню, но не готовить ужин, а украдкой, пока муж не видит — налить из припрятанной чекушки в грязный пивной стакан водки и запить прямо из горлышка пивом. Только после этого глаза ее станут проясняться, чтобы потом вновь покрыться туманом. Синие мамины глаза.

Да и много ли отец наделает в наступающей быстро темноте? Так, отвлекает голову руками.

И Тимофей тоже решил отвлечься, открыл по­даренную книгу и начал читать: «Дорогие мальчи­ки и девочки! Мы с вами живем в замечательной стране, которая называется Россией. Когда-то это было самое прекрасное место на земле — по­тому что именно здесь люди свято хранили веру православную и служили Господу и Богу нашему Иисусу Христу всем своим сердцем, а если согре­шали, то каялись, и потому Бог хранил русских людей в мире и благоденствии...»

Когда-то это было самое прекрасное место на земле?.. Когда-то Тимофею не было так горько приходить домой. Когда-то мама любовно глади­ла ему белые рубашечки. Когда-то отец брал его с собой на рыбалку...

Что-то близкое и понятное открывалось на каждой странице этой книги.

Далее Тимофей узнал, как за неверие, за пре­дательство царской семьи Бог наказал русский народ сатанинской властью. Оказывается, теперь государь-император молится за Россию и русский народ на небе и даже помогает людям на земле. В книге был также описан чудесный случай, ког­да царская дочь княжна Мария пришла к боль­ной девушке и помогла ей выздороветь. Тимофей и верил и не верил, но оторваться от книги не мог, рассказы давались легко, а на свободных страни­цах размещались большие картинки.

В конце книги был напечатан рассказ «Виде­ние матроса Силаева». От прочитанного у Тимо­фея перехватило дух, и он даже не заметил, что плачет.

«В первую же ночь после причастия, — расска­зывает матрос Силаев, — видел я страшный сон. Вышел я на огромную поляну, которой конца- краю нет: сверху, ярче солнечного, льется свет, на который нет мочи взглянуть, но этот свет не доходит до земли, и она как будто вся окутана не то туманом, не то дымом. Вдруг в небесах раз­далось пение, да такое стройное, умилительное: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бес­смертный, помилуй нас!” Несколько раз повторилось оно, и вот вся поляна заполнилась людьми в каких-то особых одеяниях. Впереди всех был наш Государь-Мученик в царской порфире и ко­роне, держа в руках чашу, до краев наполненную кровью. Справа рядом с ним — прекрасный от­рок, Наследник Цесаревич, в мундирчике, тоже с чашей крови в руках, а сзади них, на коленях — вся умученная Царская семья в белых одеждах, и у всех в руках — по чаше крови. Впереди Госуда­ря и Наследника на коленях, воздев руки к небес­ному сиянию, стоит и горячо молится отец Ио­анн Кронштадтский, обращаясь к Господу Богу, словно к существу живому, словно он видит Его, за Россию, погрязшую в нечисти. От этой мо­литвы меня в пот бросило: “Владыко Всесвятый, виждь кровь сию невинную, услыши стенания верных чад Твоих, иже не погубиша таланта Твое­го, и сотвори по великому милосердию Твоему ныне павшему избранному народу Твоему! Не лиши его Твоего святого избранничества, но вос- стави ему разум спасения, похищенный у него по простоте его мудрыми века сего, да подняв­шись из глубины падения и на крылах духовных воспаряя в горняя, прославят во вселенной имя Твое пресвятое. Верные мученики молят Тя, при­нося Тебе в жертву кровь свою. Прими ее в очи­щение беззаконий вольных и невольных народа Твоего, прости и помилуй”. После этого Государь поднимает чашу с кровью и говорит: “Владыко, Царю царствующих и Господь господствующих! Приими кровь мою и моей семьи во очищение всех вольных и невольных прегрешений наро­да моего, Тобою мне вверенного, и возведи его из глубины падения нынешнего. Вем правосу­дие Твое, но и безграничную милость благоутро- бия Твоего. Вся прости и милостивно помилуй, и спаси Россию”. За ним, простирая вверх свою чашу, детским голосом заговорил чистый отрок Царевич: “Боже, воззри на погибающий на­род Твой, и простри ему руку избавления. Боже всемилостивый, приими и мою чистую кровь во спасение невинных детей, на земле нашей развращаемых и гибнущих, и слезы мои за них приими”. И зарыдал мальчик, расплескивая свою кровь из чаши на землю».

Тимофей очнулся от чтения, когда буквы ста­ли расплываться, а по щекам катились крупные соленые капли. Это о нем, о Тимофее, молит Бога убитый Царевич. Вот он стоит на картинке со страшной чашей в руках! В военном мундире, как простой солдат. И вежды его, обращенные вверх, полны слез.

Не успел провести по глазам рукавом, как дверь в комнату открыл отец и замер на пороге.

—  Ты чего плачешь, Тимош?

—  Я не знаю, пап, — и он правда не знал, от­чего плачет. Какое-то новое, незнакомое чувство боли и сострадания давило в груди, и слезы текли сами.

—  Пойдем ужинать, — позвал Егор Семенович и добавил, будто самому себе, — совсем у парня нервы никуда...

Ночью Тимофей не слышал, как мать ходит на цыпочках на кухню, чтобы приложиться к спря­танной в шкафу бутылке, как отец встает покурить в туалете и подолгу там кашляет, как февральский ветер стонет в кедровом бору, и тоскливо поскри­пывает навстречу ветру дверь подъезда. Он креп­ко и быстро уснул, точно провалился в темную и мягкую яму, но резко проснулся посреди ночи от странного до уверенности чувства присутствия постороннего. Еще не открыв глаз, сел на крова­ти и стал тереть глаза кулаками. И едва разорвал веки, сразу увидел в падающей из окна полосе лунного света мальчика в военном мундире. «Ца­ревич», мелькнуло в голове. Да, это точно был он. Очень похож на того, что стоял на картинке с чашей, похожей на спортивный кубок, в руках. Он внимательно и с интересом смотрел на Тимофея, но ничего не говорил. И Тимофей зачарованно молчал, хотя в голове его кружились тысячи во­просов, но все они сливались в один, который не­возможно было задать, ибо он был обо всем.

И вдруг царевич протянул руку ладонью вверх. В лунном свете Тимофей сразу увидел знакомую пуговицу, и душа его вскрикнула. Ис­пуганной птицей юркнула в сердце, и оно со­дрогнулось, принимая ее. Только сейчас он заме­тил, что на мундире мальчика не было ни единой пуговицы.

—  Я должен отдать пуговицу, — то ли сказал, то ли спросил, то ли подумал Тимофей.

Царевич же отрицательно покачал головой и, показалось, слегка улыбнулся.

—  Ты отдаешь ее мне? — ведь он сам протяги­вал ее на ладони?!

Несмело, в два приема, Тимофей подошел к царевичу Алексею и протянул навстречу свою руку. Осторожно взял пуговицу и заметил, что пальцы его свободно проходят сквозь кисть наследника. Но пуговицу в своей руке почувство­вал, как настоящую. Вспомнились вдруг слова батюшки, что пуговицу можно только дарить. Выходит, Тимофею ее подарил сам царевич?! Только на миг Тимофей сосредоточил внимание на пуговице. Двуглавый орел гордо сиял в лунном свете. И эта не казалась такой истертой, как та, что он держал в руках сегодня днем. А когда под­нял глаза — царевича уже не было. Даже лунный свет исчез, а может, и не лунный он был? В ком­нате стало темно и прохладно, и Тимофей попятился к кровати, зажав в руке царский подарок.

В соседней комнате очередной раз поднялся донимаемый похмельем отец, отправился пере­курить бессонницу. Что, если рассказать ему? Не поверит. Никто не поверит. Вот если б Михаилу, тот не будет смеяться. Точно не будет.

Босые ноги отца задержались у двери в дет­скую, и Тимофей предпочел неслышно юркнуть под одеяло.

Утром Тимофей проснулся оттого, что в руке у него была пуговица. А ведь успел и подумать и убедить себя, что царевича видел во сне. На вся­кий случай проверил потайной карман, там, кро­ме денег, ничего не было. Значит, пуговица была не вторая, а именно та.


8

Прямо на входе в школу Тимофея остановила завуч Ольга Ивановна и отправила по знакомо­му маршруту в кабинет директора. Он не боялся заходить туда. Вячеслав Иванович разговаривал с ним, как со старым другом, и никогда не кричал. Вот и сейчас, завидев Тимофея на пороге, он даже улыбнулся.

—  Ну, знакомые все лица. Заходи, Тимофей. Знаешь, почему вызвал?

—  В школе вчера не был, — сразу признался Тимофей.

—  Какую сегодня причину придумал?

—  Никакой. У меня дела были.

—  Вот как? Дела? А тут, понимаешь, контроль­ные работы... Это, конечно, не дела. Тут мы все развлекаемся и мешаем Тимофею заниматься де­лами! Я тут штаны протираю. Не подскажешь, где у нас теперь дела делаются, я тоже пойду делами заниматься?

—  Вы надо мной смеетесь, Вячеслав Иванович.

—  Нет, парень, это ты надо мной смеешься и над всеми учителями. Мы за тобой всей школой бегаем: где у нас Тимофей? Почему не учится? А у него, оказывается, дела.

—  Я деньги зарабатывал, — не выдержал Ти­мофей.

После этих слов Вячеслав Иванович по­серьезнел.

—  А что, родители уже не работают? Знаю- знаю, — махнул рукой, — у многих ребят такая проблема, так что не думай, что ты самый не­счастный. Помни, всегда есть тот, кому значи­тельно хуже. Но если ты не будешь учиться, ниче­го в жизни не добьешься. Хороший человек — не профессия. Немало, конечно, но недостаточно, чтоб по этой жизни шагать.

—  Я знаю, — вздохнул Тимоха. — Вы в про­шлый раз говорили.

—  Знаю... — передразнил Вячеслав Ивано­вич, — вот ты еще не знаешь, что вызывают тебя вместе с родителями на КДН, Комиссию по де­лам несовершеннолетних. Спросят с тебя, как ты дальше жить собираешься, и с родителей спросят, как они тебя воспитывают. А знаешь, какое са­мое страшное решение может принять эта Комиссия?

—  Нет.

—  Могут отправить тебя в интернат.

Директор поглядел на мальчика, ожидая реак­ции. Но в лице Тимофея ничего не изменилось.

—  Завтра, в пятнадцать ноль-ноль, вот тебе повестка. Передашь родителям или мне самому к ним заехать?

—  Передам, не переживайте.

—  Это ты переживать должен. Как четверть закрывать будешь? Ты ведь в начальной школе неплохо учился. Да и, судя по всему, ты добрый парень. А сколько раз ты мне слово давал? А? Тимофей!

Мальчик вскочил, как будто вернулся из за­бытья.

—  Иди на уроки.

—  До свидания, Вячеслав Иванович.

—  До свидания.

Но, закрыв за собой дверь, Тимофей вдруг принял неожиданное решение и снова сунул го­лову в кабинет директора.

—  Вячеслав Иванович, а можно спросить?

—  Спрашивай.

—  Я войду?

—  Ну, конечно, войди, — улыбнулся, отрыва­ясь от монитора компьютера, директор.

—  Вот! — Тимофей вытащил из кармана пуго­вицу. — Посмотрите.

Вячеслав Иванович покрутил пуговицу в ру­ках.

—  Старая пуговица. Царского образца. С во­енного мундира, похоже. Что, историей решил заняться?

—  Я вчера книгу прочитал. Знаете, царскую семью расстреляли?

—  Знаю.

—  А сейчас говорят, они святые.

—  Ну, это церковь.

—  Там с ними мальчика, царевича рас­стреляли.

—  Ну?

—  Это его пуговица. — И не обращая внима­ния на скептическую улыбку директора, продол­жил: — Те, которые расстреливали, они потом все у покойников забрали. Даже пуговицы.

—  У тебя-то она, в таком случае, откуда? — вскинул бровь директор.

—  Сначала мне ее один друг подарил, а сегод­ня ночью сам царевич!

—  Ну, ты — фантазер, — уже не сдерживал улыбки Вячеслав Иванович.

—  Не верите? Вот я и хотел проверить, так и знал, — как-то очень серьезно сказал Тимофей.

Директор на минуту задумался. Внимательнее стал осматривать пуговицу. Ироничный взгляд, коим постреливал в Тимофея, сменился на не­скрываемое любопытство.

—  Знаешь, Тимофей, что мне кажется? Тяже­лая пуговица эта. Будто залита внутри. Я бы не удержался, вскрыл, посмотрел. Хотя, может, они такие и были. У меня, правда, вообще мания — знать предмет изнутри. Ну, ты тут сам думай, фан­тазер...

—  Я даже не знаю. — Тимофею тоже захоте­лось вскрыть пуговицу, но вдруг потом не удастся собрать ее в первозданном виде? — А если потом не соберем?

—  Аккуратно нужно. Ну ладно, смотри сам, некогда мне. Иди, скоро звонок, — поторопил Вячеслав Иванович.

Тимофей считал, что отношения с директо­ром у него хорошие. Был даже случай, Вячеслав Иванович по каким-то своим каналам узнал, что в трофимовском бюджете полный провал. Тимофей тогда порой обходился на ужин чаем и хле­бом, отец же лежал в районной больнице, а мать пустилась во все тяжкие. Директор вызвал к себе Трофимова под каким-то предлогом, а потом, когда он уже был у двери, вдруг сказал:

—  Да, постой... — Вячеслав Иванович некото­рое время раздумывал, потом вдруг достал из кар­мана несколько крупных купюр. — Тимофей, вот деньги, это помощь от школы... Возьми...

Тимоха растерялся, хотя ситуацию оценил правильно.

—  Это не школа, это ваши деньги, Вячеслав Иванович, — опустил голову.

—  Да не переживай, я потом тебе дам в ведо­мости расписаться. Сам понимаешь, родителям твоим отдать не могу. Понимаешь?

—  Понимаю. Но это ведь вы сами помочь хотите!

—  Давай, бери. Тебе вон пора новую куртку купить, костюм надо. Купишь, принесешь мне чеки. Хорошо? — Деньги продвинулись по дирек­торскому столу в сторону Тимофея. Тот на всякий случай отступил подальше.

—  Не, не буду.

—  Тогда я сам матери завезу, деньги ей отдам.

—  Не, не надо, Вячеслав Иванович.

—  Тогда бери и дуй на уроки. Потом вызову — в ведомости расписаться.

Тимофей с усилием убедил сам себя, что день­ги не из директорского кармана, и взял купюры. На глаз, тысячи три. До выписки отца из больни­цы перекантоваться хватило. Через пару месяцев Трофимов принес деньги обратно в директорский кабинет. Вячеслав Иванович страшно удивился и не хотел их брать. Он или хорошо прикиды­вался, или, правда, напрочь забыл, что давал их Тимофею. Но тот напомнил ему про ведомость, в которой он так и не расписался. В конце кон­цов, Тимофей сам нашел выход:

—  Вячеслав Иванович, вы положите их у себя, как в сберкассу, будет совсем плохо, я сам приду и попрошу.

—  Точно придешь? — с улыбкой прищурился директор.

—  Точно. Слово даю.


8

Оказавшись в шумном школьном коридоре, Тимофей еще некоторое время стоял в раздумьях. Потом направился к расписанию.

Уже в классе, перекинувшись со всеми «при­ветами», подсел к своему другу Кольке Степано­ву. Тот сидел за партой, запрокинув голову.

—  Ты чего?

—  Да, Чирик нос разбил.

—  За что?

—  Под руку подвернулся.

Гена Чирков, в мальчишеском обиходе Чирик, учился в восьмом классе и был на два года старше. Славился драчливостью и старался быть главарем любой компании. Трофимова он не трогал, пред­почитая брать у него сигареты.

—  Че он хотел-то?

—  Чтобы я его портфель в класс отнес, а он покурить собирался.

—  Ты не стал?

—  Ага, а он давай мне руки крутить. Я вырвал­ся, а он мне по носу ладошкой дал. И не больно, а нос потек, обидно...

—  Че, старшаки не заступились никто?

—  Не. Стояли, ржали, он же, типа, несильно. А он каждый день ко мне пристает. Достал уже. То портфель унеси, то сигарету принеси, то за ко­лой сбегай, то позови кого-нибудь... Был бы у меня старший брат!..

—  Слышь, Колян, надо ему по башке насту­чать, а то он тебя всю жизнь будет мучить.

—  Да как ты ему настучишь, он вон какой здо­ровый.

—  Неважно. Пусть хотя бы трусом тебя не счи­тает. Я с тобой пойду.

—  И тебе достанется.

—  Может, и достанется, а фига-ли терпеть? Я твой друг, будет мне плохо, ты поможешь. Зна­ешь, у меня на Большой земле есть друг, как стар­ший брат, он мне говорил, что свобода должна вот тут быть, — постучал себя кулаком в грудь, — что сдаваться никогда нельзя. Упавший тратит силы на то, чтобы подняться, вот как он мне говорил. Ну че — боишься?

Колька опустил голову, нерешительно покру­тил губами из стороны в сторону.

—  Боюсь, конечно. Че я — амбал?

—  Мы же вдвоем. И знаешь, позовем Саню Липенко из десятого. Он у меня в долг брал. Все равно не отдаст, но помочь не откажет. Пусть хотя бы дружков чирковских подержит, случай чего. На большой перемене пойдем.

—  Пойдем, — вздохнул Колька.

На большой перемене Тимофей нашел Саню Липенко, и тот без лишних вопросов предложил напинать под зад кому надо. Тимоха же попро­сил, чтоб никто не вмешивался. Мол, прикрой и только. Так и пошли втроем в почти официаль­ную школьную курилку, которая располагалась на пятачке меж хозяйственных построек на за­днем дворе. Чирок был там, добивал чей-то бы­чок и рассказывал какую-то смешную историю. Одиннадцатиклассники и десятиклассники ку­рили чуть в стороне, дистанцируясь от «мелочи», иронично поглядывая в их сторону. Опять же, если накроет директор, то нагорит лишь стар­шим, за то что не выгоняют отсюда младших.

И старшаки периодически проводили зачистку рядов, выпинывая пяти-, шести- и семиклашек подальше в сторону. Типа — эти ребята не с нами. Мы их не видим и знать не хотим. Сейчас была вторая смена, и курили только десятиклассники. Липенко первым делом подошел к своим, поручкался и, видимо, вкратце объяснил суть дела. Те с интересом стали наблюдать за группой Чирка, к которой подошли Трофимов и Степанов.

Чирок, завидев Кольку, обрадовался:

—  Че, Степан, закурить мне принес?

Колька, насупившись, молчал. Тимофей жедостал из кармана сигарету и протянул ее Чир­кову.

—  На, кури, порти здоровье, разговор будет.

—  Ух ты, салапет, че, тема есть? — но сигарету взял и тут же прикурил от тлевшего меж пальцами короткого окурка.

—  Есть. Ты если Коляна еще донимать бу­дешь, мы тебе вломим.

—  Че-е? — сигарета повисла на презрительно оттопыренной нижней губе.

—  Ты слышал, — Тимоха пытался унять ман­драж в коленках. Все-таки было страшно.

Толпа вокруг захохотала:

—  О! Развел мелкий!

—  Ты че попутал?

—  Гена, ты их сильно не бей, а то маме скажут.

—  Чирок, бойся!

—  Слышь, может, они на спор с кем пришли?

Кто-то уже потянул Степанова за шиворот, но тут в круг вошел Липенко. По его виду поняли, что расклад немного другой, поутихли.

—  Э, че толпой оскалились? Пацаны с реаль­ным разговором пришли. Кто лишний влезет... — подумал, обводя взглядом пространство, — будет урну нюхать, — кивнул на ведро, поставленное для окурков, в которое редко кто попадал.

—  Так это, Саня, их двое? — попытался рас­судить друг Чиркова Зяба — Антон Зябликов.

—  Они и младше, — рассудил Липенко.

—  Да че там, на два года всего, Трофим вон какой крепкий. — Подал голос кто-то еще.

—  Я один буду, — решил вдруг Тимофей, и за­поздало испугался своего решения.

—  Ладно, — ухмыльнулся Чирок, — только, чур, потом не жаловаться.

—  Сам не побеги, — отступать было некуда.

—  Понеслась! — крикнул Чирков и резко уда­рил Тимоху в челюсть.

Голова мотнулась в сторону, ноги сдали назад, но Тимофей устоял.

— Еще? — ехидно спросил Чирков. — Степан, может, тебе отвесить? Я тебе — левой. У Трофи­ма челюсть в одну сторону будет, а у тебя — в другую.

По толпе прошел одобрительный хохоток. Колька стоял, понурив голову. Тимофей сплю­нул под ноги кровавой слюной, глубоко вдохнул и на выдохе пошел в атаку. Такой прыти от него, похоже, никто не ждал.

Уже через минуту они дрались неистово, точно солдаты двух противостоящих армий. Буквально не на жизнь, а на смерть. Руки мелькали со ско­ростью лопастей вентилятора, каждый третий удар — мимо, на лицах у обоих — кровь — рас­хлестаны губы и носы, Чирик, к тому же, рассек Тимофею бровь. Гул и улюлюканье вокруг приутихли, уступив место настороженному молчанию. Чирик, пользуясь явным преимуществом, насе­дал, и Тимоха пару раз падал, припадал на колено, но быстро поднимался и снова бросался на противника. Когда Чирков сбил-таки Тимоху с ног, неожиданно в бой кинулся Степанов. Малень­кий ростом Колька просто запрыгнул со спины на шею обидчика и вцепился, как клещ. Чирик, не сбрасывая его, бросился сверху на упавшего Тимофея, норовя вбить его голову в землю. Никто не знает, что было бы дальше, если б престарело­му учителю технологии, Николаю Алексеевичу, не понадобился пиломатериал, что складировал­ся в сараях. Увлеченные зрелищем бойни, пацаны не заметили, как он протиснулся сквозь толпу. На «атасе» никто не стоял. Николай Алексеевич решительно вмешался в драку своими натружен­ными руками. Растащил парней за воротники, разбросав в разные стороны. Причем труднее всего ему пришлось со Степановым, который никак не хотел отпускать шею Чиркова. И когда это, в конце концов, удалось, он обвел презри­тельным взглядом зевак:

—  Что стоите? Ждете, когда они мозги друг другу выбьют? Американских кино насмотре­лись? Фашисты!

—  Да че, Николай Алексеевич, все честно, — подал кто-то голос.

—  Честно, это когда на фронте! А в армии вас не увидишь, у всех к призыву мамки болезни под микроскопом находят, или по институтам разбе­гаетесь. Что ж хорошего смотреть, как свои своих лупят? Смотрите, кровищи-то! А ну-ка пошли все трое к Вячеславу Ивановичу!

—  Может, не надо, — попытался разрядить обстановку Липенко.

—  Не надо пакостить! — вскинулся на него учитель.

—  Да я вообще — просто рядом стоял.

—  В том-то и дело, что рядом стоял. Лоб та­кой! Мог растащить и пендаля дать, чтоб не по­вадно было.

—  Дак у них тема была! Че вы, Николай Алек­сеевич, в детстве не дрались?

—  Дрался, — признался и поутих учитель, — но как-то по-другому. До первой крови, к при­меру. Лежачих не бить! Вы ж, как фашисты ка­кие...

—  Дядь Коль, не надо к директору, — взмолился Тимофей, для которого Николай Алексеевич был еще и соседом по подъезду, — меня и так завтра на Комиссию по делам несовершеннолетних...

—  Во! Вишь как! Уже залетел, а продолжаешь, Тимоха.

—  Он за меня заступился, — встрял Колька.

—  Ага, а Чирков, значит, ответчик.

—  Ща-ас, — сплюнул сквозь зубы Чирков.

—  А ты, Гена, в мою сторону не поплевывай, — я тебя на пятьдесят с гаком лет старше. Всякого повидал. Если ты себе дорожку в жизнь через нары выбираешь — твое дело, но замашки свои блатные брось. Я, Гена, вот этими руками не один дом построил, а еще и китайцев на границе бить приходилось. Так что остынь, пацан. У тебя ге­ройства на пару окурков и стакан пива, а добрых дел и вовсе нет.

—  Да ладно, — обиделся Чирик, — будет и на моей улице праздник. Успею еще погеройствовать.

—  У вас, я посмотрю, через день праздник, а между ними — выходной. Так, — хлопнул в ла­доши Николай Алексеевич, — разбежались все. Быстро! Чтоб ни одного здесь и на следующей перемене не видел! Драчуны — умываться! Ну, дергайте быстро...

Липенко напоследок подошел к Чиркову:

—  Слышь, Чирик, ты больше их не трогай. Все честно было. Не хрен мелких донимать.

Услышав это, Колька повернулся к обидчику и сквозь зубы сказал:

—  Не отстанешь, я твой мопед вместе с сараем сожгу. Ночью! И не узнает никто!

Чирков кинулся, было, в сторону Степанова, но Липенко его жестко остановил:

— Ну, уймись, ботало, Алексеич совсем разо­злится. Он же по-человечески все сказал. Все! Замяли.

Когда вошли в школу, там все уже знали, что и как было на заднем дворе. Улей гудел. А зна­чит, как водится, к следующей перемене будет знать Вячеслав Иванович. У него своя тайная полиция.

Тимоха морщился от восхищения однокласс­ников, он прекрасно понимал, что не останови драку Николай Алексеевич, туго бы ему пришлось под Чирковым. А что не струсил — так Чирков все равно не уймется, ему авторитет нельзя терять. Так что еще придется держать марку.


10

Трехэтажное здание школы из белого кир­пича было одним из немногих каменных в по­селке. Если смотреть с вертолета — школа вы­силась как этакий штаб среди типовых деревян­ных двухэтажек и частных огородов. Она под­нялась в те времена, когда одним из немногих осязаемых лозунгов оставался «все лучшее — детям!».

Невзирая на сложности с учебой, Тимофей любил приходить в школу. С одной стороны, по большому счету податься особенно некуда, кроме тайги, с другой — в школе всегда было, чем заняться. Хочешь — играй в теннис, хочешь — иди в секцию, в кружок какой-нибудь, а можно просто посидеть на первом этаже — никто не прогонит.

Вечером, когда упругий февральский ветер разогнал толщу клубящихся туч, надраив до бле­ска звезды, и успокоился где-то в лесной глуши, Тимофей вышел на улицу. Дома было тягостно. В спальне стонала мать, которой отец не давал опохмелиться. Сам же сидел у громко включен­ного телевизора и смотрел все подряд, отвлека­ясь только ради перекуров или очередного похода в душ. Увидев повестку, отец в очередной раз вы­ругал мать:

— Я там, на буровой, корячусь, а она за сыном уследить не может.

«Пьете-то вместе», — подумал Тимофей, но промолчал. Еще предстояло получить свою порцию, но отец вдруг обрушился на саму Комиссию. Перебрал кости всем, от учителей до президента. Разошелся так, что Тимоха зажму­рился, сидя в своей комнате, и повторял мыслен­но только одну фразу: «только бы не пошел за бутылкой». Вот и мать прохрипела из спальни:

— Кто они такие, Егорушка, нас судить. Ты бы принес от нервов-то... Хоть фляжечку неболь­шую. Нельзя так резко...

Лучше бы она молчала! Отец буквально взорвался, и Тимофей предпочел выскользнуть в подъезд, бросив учебники, которые в кои-то веки открыл, пытаясь выполнить домашнее за­дание.

На крыльце выдохнул так, будто сбросил с плеч тяжелый груз. Ноги сами понесли его в школу. В воздухе в этот вечер вдруг запахло вес­ной, хотя до тепла в этих краях было еще далеко. Высыпавшие в небе звезды, может, и значили за­втрашний мороз, однако сейчас были похожи не на колкие мелкие снежинки, а на подтаявшие ле­денцы. Весна пробовала силу, проводила развед­ку боем. Тимофей почувствовал дыхание новой жизни, остановился и прислушался: ему показа­лось, что за рубежом окружавших поселок болот разносится эхо перестука вагонных колес. А вдруг и правда — мелькая желтой вереницей квадрат­ных окон, летит на юг скорый поезд, и здесь его слышно? Не все звуки теряются в тайге, иногда услышишь такое, что будешь долго думать над природой, происхождением услышанного, и чего только не почудится, особенно если стоишь один, а вокруг — лесная глушь. И тогда начинаешь чув­ствовать чей-то внимательный взгляд. Со всех сторон. Потому и хочется часто оглядываться и быстрее оказаться поближе к человеческому жилью.

В школе и в девять часов вечера было шум­но. В спортзале стучали мячи, старшеклассники терзали в музыкальном кабинете электрогита­ры, взвизгивала циркулярка в кабинете Николая Алексеевича, по каким-то своим делам с легкой тайной на лице фланировали по этажам старше­классницы, да скользили в усталом вальсе тех­нички в обнимку со швабрами.

Постояв немного на первом этаже, Тимофей двинулся на второй. Еще с улицы заметил, что в лаборантской кабинета истории горит свет. На лестнице столкнулся с двумя семиклассни­ками, за которыми в школе были закреплены смешные прозвища — Анальгин и Фильмоскоп. Первого — Анвара Алиева — так прозвали за то, что он постоянно держал во рту таблетку обезбо­ливающего, жаловался на зубы, а к врачу идти боялся, второго — Толика Зуева — за мощные двояковыпуклые линзы очков. Зрение у него с младенчества было никуда.

—  О! Тимоха! Слышали, как ты седня с Чири­ком бился. Маладец! — Анвар похлопал Тимофея по плечу.

—  Смелый, — согласился Толик. — Куда на­мылился?

—  Хочу с историками поговорить.

—  Че, учиться вздумал? — удивился Анальгин.

—  Да не, тема есть. Частное расследование. — Серьезно ответил Тимофей, нащупывая в карма­не пуговицу.

—  Круто, — одобрил Фильмоскоп, картин­но вскинув к потолку огромные, многократно увеличенные выпуклыми линзами глаза, — я ре­ферат писал, там у них такие видеокассеты есть классные.

—  А че хочешь-то? — хитро прищурился Анвар.

—  Да так...

—  Ломайся, Тимоха, че, тайна что ли?

—  Ну, не тайна, так, дело одно, спросить надо.

—  А че, нам западло поделиться? — Анальгин становился обиженно наглым, а вторая ссора Ти­мофею была не нужна.

—  Смеяться не будешь?

—  Че смеяться-то, правда, Фильмоскоп? Рас­сказывай.

—  Мне надо историкам пуговицу показать. Она царская.

—  Пуговицу? Царская? Закаж...

—  Да чего, смотри, только, чур, не лапать.

Анальгин все же взял пуговицу в руки.

— Ну и че? Орел на ней. Старая пуговица.

У меня дед монеты старинные собирал, я ими играл. Вот это круто. Там такие монеты были, что за каждую тысячу долларов давали. Отец потом продал их, чтоб на магазин больше денег было. На Большой земле. А тут пуговица...

—  Ладно, посмотрел, отдавай, — Тимофей протянул руку.

—  Падажди!.. — аж взвизгнул Анальгин. — Дай внимательно смотреть! Почему царская?

—  Потому, вот и иду к историкам спросить.

—  Откуда взял?

—  Да какая тебе разница, Анвар? Отдай, пош­ли, нас пацаны ждут, — Фильмоскоп попытался потянуть его за рукав.

—  Ну падажди, да. Где взял пуговицу?

—  Друг дал. Подарил. — Тимофею начинало все это не нравиться.

—  Ага, пуговица царская, а он тебе просто так дал. Кто?

—  Ты его все равно не знаешь. Давай пу­говицу.

—  Тимоха, ты че, в натуре, я же с тобой разго­вариваю, что я тебе плохого сделал? — вскинулся Анальгин. — Она что — удачу приносит?

—  Не знаю, говорю же, к историкам шел по­казать.

—  Да откуда им знать. Они только учебники свои знают. Ни фига они тебе не скажут. — И зата­раторил, будто гадающая цыганка. — А вдруг она удачу приносит. Это круто, да... Слышь, Тимоха, дай мне на один день, я отцу дам. Он в магазине положит, вдруг прибыль пойдет. А? Дашь? Завтра вечером отдам, а?

—  Не могу, эту пуговицу продавать нельзя, только... — и осекся.

—  Да я на один день всего! Проверим, вдруг удачу приносит. Ты богатый станешь, Тимоха. Ну хочешь, я тебе на это время что-нибудь дам?

—  Чего ты к этой пуговице привязался? — по­пытался встрять Фильмоскоп.

—  Не понимаешь — молчи! — отрезал Аналь­гин. — Ты нудный, Толян, как моя зубная боль! У меня у отца в магазине прибыль совсем не идет. Он талисман покупал, арабскую молитву над вхо­дом писал, русскую икону в угол поставил, все равно прибыль не идет. Дай попробовать, Ти­моха? Я тебе на всю жизнь не забуду, братан будешь, — Анвар упрашивал так, что отказать было уже нельзя.

Тимофей нерешительно переминался с ноги на ногу. Сто раз проклял себя за то, что сунулся в школу, а более за то, что не держал язык за зу­бами. Анальгин между тем, хитро сверкая темны­ми глазами, уже по-братски хлопал его по плечу, предлагая различные блага дружбы и даже скидку в папашином магазине.

—  Да не приносит она удачу. Это реликвия. — Попытался последний раз посопротивляться Тимоха.

—  Реликвия-меликвия — проверим! Все узнаем.

Тимофей собрал всю твердость и решимость в голосе:

—  Анвар, если потеряешь или не вернешь, тебе ни арабская, ни русская молитва не поможет.

—  Ты че, Тимоха, пугать меня не надо. Ска­зал же — завтра отдам. Придешь вечером так же в школу. И все. Если вдруг удача попрет — я тебе, Тимоха, разрешу в магазине у отца любые видеофильмы выбрать. Мамой клянусь! Ну?..

Пуговица в этот момент уже лежала в кармане Алиева.

Ну, точно — анальгин — все мозги обезболил. Эх, квашня ты, Тимоха, и как только эти нерус­ские все ценное распознают? Ведь невзрачная пуговица. А поди ж ты... Звериное чутье у них. И всеми правдами-неправдами любую понра­вившуюся вещь заимеют. Фильмоскоп-то с ним потому и ходит, что Анальгин у него очки для исправления зрения взял поносить. Неделю уже носит, не отдает, думает, зубы болеть перестанут. Правда, кормит Толика халявными сладостями, фисташками и прочей лабудой, что у отца в ма­газине продается.

Так и не дойдя до кабинета истории, Тимофей снова вышел на школьное крыльцо. Успокаивал себя только тем, что дал себе твердое слово завтра любой ценой вернуть пуговицу. И больше никому ее не показывать...


11

Утром мать все-таки втихую похмелилась. Нашла повод — сходить к соседке за подсолнеч­ным маслом — а оттуда уже пришла подобревшая. Отец только вздохнул, глядя на нее.

—  Ира, я завтра на буровую уеду, что делать будешь? Ты хоть помнишь, что нам сегодня на эту долбанную Комиссию идти? Как там на людей смотреть будешь?

—  Егор, да я ни в одном глазу! — Будто сама в это верила, вскрикнула мать. — Плевать мне на эту Комиссию. А Тимошка мог бы и поста­раться учиться, чтоб родителей не таскали по вся­ким... — И замолчала, напоровшись на суровый взгляд Егора Семеновича.

День начинался неважно. Тимофей долго плескался в ванной, не хотелось попадаться ро­дителям на глаза. Отец не пил уже и пиво, его бросало то в пот, то в озноб, но он держался, хотя в любое время мог взорваться. Полночи Тимофей ворочался с боку на бок, переживая, что отдал пуговицу. Кому теперь пожаловаться? Только Вячеславу Ивановичу, он хоть ее видел, в случае чего, подтвердит да и вернуть поможет. Но жало­ваться — это последнее дело. «Ничего, — успока­ивал он себя, — еще не вечер. Отдаст, небось...»

До обеда Тимофей делал вид, что сидит за учебниками. Отец несколько раз заглядывал в его комнату, но, увидев сына за рабочим столом, закрывал дверь.

Из-за Комиссии был повод не пойти в школу. Все равно со второго урока надо будет уходить. Но Тимофей решил пойти, тем более что на ли­тературе было не скучно. Вера Андреевна рассказывала о книгах так, что можно было их не читать. Слушаешь ее, и сразу видно, как в кино, что происходит, какие герои, даже как они выгля­дят. Опять же в школе Тимофей надеялся лишний раз увидеть Алиева, который тоже учился во вто­рую смену.

Обедали молча. Мать только делала вид, что ест, большей частью просто ковыряла вилкой жа­реный картофель, отец с силой заталкивал в себя пищу, со лба его капали в тарелку крупные кап­ли пота. И Тимофей жевал еле-еле, погруженный в клубок мыслей сразу обо всем, отчего ни за одну из них нельзя зацепиться.

Полдня прошли как будто по телевизору. Смо­тришь, узнаешь, понимаешь, а жизнь все равно как чужая. Нет, есть более масштабное сравне­ние: земля под ногами вращается, а ты стоишь на заколдованном полюсе, на который не рас­пространяются законы физики, стоишь и не можешь сдвинуться с места, наблюдая, как вместе с вращением земли бессмысленно тает твоя единственная жизнь. Тимофей в такие минуты улавливал в себе особое внутрисердечное знание, каковое прорывалось иногда наружу состоянием непонятной и одновременно знакомой тревоги. Тоскливая безысходность зависала в сером небе, а Тимофей все стоял на этом полюсе, как примаг­ниченный, и отец его стоял рядом. И мать лежала, постанывая, в спальне... И верилось с трудом, что эту серую пелену может пробить когда-нибудь живительный луч солнца.

На уроке литературы разбирали рассказ Валентина Распутина «Уроки французского». Сначала Тимофей слушал, потом как-то сам со­бой начал читать. Вера Андреевна, заметив это, не стала его спрашивать, а работала с другими ребятами. Еще в пятом классе, когда она вела у них первые уроки, кто-то из ребят погрузился в чтение хрестоматии, а остальные, заметив это, стали над ним подтрунивать. Учительница тогда приложила палец к губам и шепотом попросила: «Тише, ребята, Слово коснулось человека. Это таинство...» Вот и Тимофей целиком погрузил­ся в таинство. В голодную послевоенную осень тысяча девятьсот сорок восьмого года. И вдруг понял: что не одному ему тяжело. О себе, что ли, этот писатель рассказывал? Так или иначе, получалось, что мальчик, который был на год младше Тимофея, жил еще хуже. Один в чужом городе, голодный, исхудавший до анемии... И как хотелось помочь ему в драке против въед­ливого Птахи и рыжего властолюбивого Вадика. Представляя себе эту уличную битву, Тимофей видел почему-то вместо Вадика Генку Чирко­ва, хотя у того отродясь не было рыжей челки. А вместо Птахи вдруг представил Анвара, хотя его кавказская внешность вообще не вписыва­лась в этот ряд. А вот на месте Лидии Михайлов­ны явственно виделась Вера Андреевна. Пусть и не французский, а родной русский язык она преподавала.

Время потеряло скорость и осязаемость. Текст перестал состоять из отдельных предложений, фраз, знаков препинания... Он просто слился с воображением и воспроизводился перед глаза­ми не знаками, требующими осмысления и рас­шифровки, а целыми видимыми эпизодами.

И какой же дурак у них директор! Неужели он не понял, почему Лидия Михайловна играла с учеником в «пристенок»? Дурак бездушный! Урод! Такую учительницу обидел... Выходит, Тимохе и с директором больше повезло. Эх! Сы­грать бы в «чику» или «пристенок», проверить себя, да много ли выиграешь? Пожалуй, даже на молоко не хватит.

—  Тимофей... — это позвала откуда-то из дру­гого мира Вера Андреевна. — Звонок был. По­нравился рассказ?

—  Да, — задумчиво ответил Тимоха, медленно возвращаясь в реальность. — Я теперь могу вам ответить.

—  Что ответить? Опрос уже прошел.

—  Знаете, Вера Андреевна, он ведь такой же, как я! — И осекся. — Нет, другой... Он учился хорошо. А директор у них... — И решился все- таки, сказал: — Дурак набитый! Ему в зоопарке работать и то нельзя, зверей распугает. «Что тебя побудило?», — передразнил книжного директора Тимофей, будто ему доводилось его слышать.

Вера Андреевна улыбнулась:

—  Ты не возражаешь, если я тебе поставлю пятерку за сегодняшний урок?

—  За что? — спросил, но уже догадался Ти­мофей.

—  Материал ты знаешь, думаю, и сочинение написать сможешь. В том числе, исходя из соб­ственного опыта.

—  Не возражаю, — опустил голову Тимофей, скрывая радость. Это была первая пятерка по ли­тературе в этом году.

—  Я не думал, что читать можно так быстро, — сказал он уже с порога.

—  Это когда захватывает. Хорошая книга спать не даст. Если втянешься, поймешь. Тебе тогда многое откроется...

—  Спасибо, Вера Андреевна... — и, не дослу­шав ее «за что? попробуй почитать «Тараса Буль­бу», рванул по коридору вниз. Нужно было еще повидать Алиева.

По ходу налетел на Сергея Сергеевича, у ко­торого был следующий урок.

—  Я это, — сбивая дыханием слова, сооб­щил, — Сергей Сергеевич, мне на комиссию... По делам... Этих... несовершенных... летних...

—  Знаю, Тимоха, — историк почему-то ино­гда называл Тимофея так, как обращались к нему сверстники. — А жаль, у нас интересный урок.

—  Про что?

—  Владимир Мономах. Был такой князь на Руси. Его ни разу никто не победил... Но ты, к сожалению, опять ничего об этом не узнаешь.

—  Я учебник прочитаю, клянусь! — Тимофею не терпелось найти на перемене Алиева.

—  А, — махнул рукой Сергей Сергеевич, — учебник это полдела... Не люблю я нынешние учебники.

—  Сергей Сергеевич, я тут вспомнил, вопрос у меня: вы свободный человек? — выпалил вдруг Тимоха, пристально глядя на историка. Догнал его вдруг в шумном коридоре разговор с Михаилом.

—  Я?.. — Сергей Сергеевич не на шутку рас­терялся.

—  Вы, — и уже начал чувствовать себя неудоб­но, что поставил учителя в такое положение.

Но тот неожиданно нашелся, посмотрел в от­крытый дверной проем кабинета истории, где висел на стене видимый из коридора портрет Суворова.

—  Вот он — свободен!

—  Это?..

—  Суворов Александр Васильевич. Свободен, потому что всю жизнь служил Богу и Отечеству!

—  Но ведь служил, значит, подчинялся?

—  Точно! Но подчинялся, чтобы служить Богу и Отечеству. Прикажи ему делать что-либо против Бога и Родины, он подчинился бы только своему высшему служению.

—  Высшему?

—  Да...

—  А этот? О котором урок? Мономах.

—  И Мономах стремился к этому идеалу.

—  А вы?

—  Я?.. — снова смутился учитель. — Я по мере своих скромных сил...

Но Тимофея уже подстегивало двигаться дальше.

—  Может, у вас книга есть про Мономаха?

—  Есть, конечно, но ты наверно не станешь читать.

—  Стану, Сергей Сергеевич! Теперь стану! Я к вам все равно еще с одним важным вопросом приду. Вы мне книгу дадите, хорошо? — и, под­мигнув недоверчивой улыбке учителя, метнулся на лестницу, надеясь в бурных школьных потоках столкнуться с Анальгином.

Анвара не нашел. Ни по расписанию, ни в ку­рилке. Даже, на всякий случай, заглянул в кабинет зубного врача, вдруг тот именно сегодня насмелился. В итоге оказался на школьном крыльце, внутренне содрогаясь от только что услышанного жужжания бормашины. Точно по собственным зубам сверлом прошлись.


12

Комиссия по делам несовершеннолетних — собрание ответственное. Кого там только нет. Глава администрации, инспектор по делам несо­вершеннолетних, директора разные, социальные работники, даже тренер по баскетболу зачем-то там сидит. Всех этих известных в поселке людей Тимофей успел разглядеть в приоткрытую дверь кабинета, где заседала Комиссия. Но самого его туда сначала не пустили, пригласив только ро­дителей. Пришлось плюхнуться в мягкое кресло в коридоре, пытаясь вслушиваться в негромкий разговор за стеной. Когда стало ясно, что слов не разобрать, а только «бу-бу-бу» в разных тембрах и тональностях, Тимофей открыл портфель.

Порылся среди потрепанных учебников, словно там можно было найти то, чего не поло­жил туда, отправляясь в школу. Из портфеля дей­ствительно и отвратительно пахло рыбой, отчего сразу вспомнилась Вера Андреевна. И тут только заметил, что сунул второпях в портфель чужую книгу. А может, Вера Андреевна специально под­ложила? Типа, случайно. Так и есть: «Н. В. Гоголь. Тарас Бульба».

Как и в первый раз, книга с первой страни­цы потянула Тимофея в себя, завораживая вере­ницей образов и удивительным, плавным язы­ком, что больше был похож на нерифмованные стихи. Как-то необыкновенно легко увиделась- представилась незнакомая казачья жизнь, могу­чий Днепр, коснулся души понятный каждому мужчине дух воинского братства. Не удержался и, как случается со многими нетерпеливыми чи­тателями, заглянул в конец книги. Ужаснулся, увидев привязанного к дереву Тараса... «А уже огонь подымался над костром, захватывая его ноги, и разостлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» Нет! Назад! В начало... Не может такой герой погиб­нуть. Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила...

И хорошо, что не видел и не слышал Тимо­фей, как опустили головы под перекрестным опросом родители. Как скользят по седеющим вискам отца крупные капли пота, как поми­нутно утирает подступающие слезы мать. Отец иногда вскидывает голову, отвечая, повышает голос. Но опускает еще ниже под напором неопровержимых фактов и упреков. Ирина Андре­евна совсем сникла, и куда делся былой задор? А что может ответить мать на вопрос: вы видели, в каком виде ваш сын уходит в школу, вы за пи­танием его следите?

В итоге родителям был поставлен жесткий ультиматум: покончить с пьянкой в течение не­дели, вплоть до принудительного лечения. И, в первую очередь, это касалось, конечно, Ирины Андреевны, ибо Егор Семенович все же работал, и там к нему особых претензий не было. Всего этого Тимофей не слышал. Его пригласили в кон­це заседания.

Он робко вошел в душный кабинет. И тут же попал под тот самый перекрестный допрос. Те­перь ответственные дяди и тети взялись за него, правда, вопросами хоть и сыпали, не ерничали, не издевались, хотя, порой, жестко напирали, и не угадывалось в строгих голосах доводящее до слез «что тебя побудило?» из только что про­читанного рассказа. Под общим напором тща­тельно собранных улик оставалось только низко опустить голову:

—  Ну, Тимофей Егорович, расскажи, как до такой жизни докатился? — это начал глава администрации.

—  У тебя пятьдесят три процента пропусков уроков, и ты будешь не аттестован по пяти предме­там, Тимофей... — Это уже Вячеслав Иванович.

И со всех сторон:

—  Тимофей, что ты собираешься дальше де­лать?

—  Кто у тебя друзья? Они тоже не желают учиться?

—  Ты же можешь хорошо учиться, вот в на­чальной школе...

—  Может, тебе нужна помощь?

—  Тебя кто-нибудь обижает в школе? Учителя?

—  Ситуация такая, что ты можешь оказаться в интернате...

—  Кем ты хочешь стать?

Вот на этот вопрос Тимофей встрепенулся и твердо ответил:

—  Путешественником.

Сначала в кабинете повисло этакое вопроси­тельное молчание, потом кто-то повторил:

—  Путешественником?

—  Думаешь, для этого не надо учиться?

—  Нет, не думаю...

—  А я что говорил, — буркнул где-то за спи­ной отец.

—  Ну вот видишь, оказывается, у тебя цель в жизни есть, а ты к ней не идешь, — сказал Вя­чеслав Иванович. — Путешественники, Тимофей, как раз тем и отличаются, что, невзирая на труд­ности, они идут к своей цели. Представь себе, что Колумб отправился в море, не зная навигации? Или повернул бы на полпути из-за трудностей? Или наши командоры испугались бы арктиче­ских льдов? Беллинсгаузен и Лазарев?

Тимофей снова опустил голову, директор был прав. И осознание его правоты больно цепляло рождающееся мужское самолюбие.

—  Вячеслав Иванович, я уже решил, буду стараться. Сегодня пятерку по литературе полу­чил, — пробубнил в пол.

—  По литературе? Молодец. Чем отличился?

—  За «Уроки французского»...

Тут не к месту встрял тренер по баскетболу:

—  А причем французский на литературе?

Все присутствующие выразительно на него посмотрели, и далее смущенный тренер предпо­чел молчать. Тимоха, правда, этой мизансцены не заметил.

—  Вот что, Тимофей Егорович, — подытожил глава администрации, — мы тут собрались не для того, чтобы загнать тебя в угол, а чтобы помочь. Ты это понимаешь?

Пришлось кивнуть, хотя Тимофей не совсем понимал, чем могут ему помочь эти взрослые, об­личенные должностями люди.

—  Давай с тобой договоримся, мы даем тебе срок — две недели на исправление оценок, мате­риал, какой пропущен, учителям сдашь. До кон­ца марта — конца четверти — время еще есть. Ты уж пока отложи свои путешествия, пожалуй­ста. Иначе нам придется ставить вопрос о твоем положении совсем в другом ракурсе. Ни нам, ни твоим родителям, ни, тем более, тебе самому этого не надо. Еще вот что скажи: надо ли, чтоб тебя, такого взрослого парня, мама водила за руку в школу? А?

Тимофей сразу представил себе картину, как смеются над ним одноклассники, как краснеет мама, хуже того, как она сидит на задней парте на каждом уроке. В начальной школе в семьях неуспевающих такое практиковалось. И весь класс нет-нет да оглянется... А самое страшное — это полупьяная мама с плывущим мутным взглядом, заплетающимся языком и въедливым, почти ацетоновым запахом.

—  Нет, я сам. — Вздрогнул Тимофей. — Обещаю.

—  Точно?

—  Точно.

—  Ну, иди, погуляй, нам тут еще с твоими ро­дителями надо пару вопросов решить.

Тимоха с облегчением вышел в коридор и тут грудь в грудь столкнулся с Чирковым. Тот будто обрадовался:

—  О! Трофимыч! Тебя-то за что?

—  За прогулы, — выдохнул Тимофей. — А ты?

—  А меня за это... Как его? Вымогательство. — Чирков, похоже, нисколько не боялся Комис­сии. — Я тут поднапряг кое-кого. На бабки по­ставил.

—  У-у, — понимающе потянул Тимофей.

—  Говорят, могу по малолетке загреметь. — Чирик точно хвастался, да еще, по ходу дела, хо­тел слегка надавить на Тимоху.

—  Ну ты чумодел! — вспомнил Тимофей слы­шанное от Михаила слово.

Странно, но оно подействовало. Чирик вдруг изменился в лице и без кривляния сказал:

—  Я, Тимоха, на тебя зла не держу. Ты нормаль­ный пацан. Не олень ссыкливый. Не из этих... — он не договорил, но и так было ясно.

Тимофей внутри себя облегченно вздохнул. Значит, война отменяется.

—  Я на тебя, Гена, тоже зла не держу.

—  Ну вот и добазарились, не буксуем. — И протянул Тимофею руку.

—  Не буксуем, — согласился Тимоха и принял рукопожатие.

—  А Степанов твой — кисель. Че ты с ним возишься? — В голос Чиркова снова вернулось пре­небрежение и развязность.

Нет, таких, как Чирков, комиссиями не ис­править. Это понимал даже Тимофей, как и то, что перемирие условное. Продолжать разговор дальше не хотелось, он мог еще пару раз кривульнуть и закончиться самыми непредвиденными последствиями. Ждать родителей в таком обще­стве? Через пару минут Чирик придумает какое- нибудь совместное «дело», и тогда точно при­дется вернуться в этот душный кабинет со всеми вытекающими и отягчающими.

—  Ладно, Ген, я пошел. Мне еще Анальгина повидать надо.

—  Дался тебе этот нерусский?

—  Да должен он мне кое-что.

—  Долг — это святое. Если че — шепни, мы с него по полной стрясем. Папа у него с покупа­телями дружит. Сам знаешь. Ладно, бывай, щас мои родаки подтянутся.

—  А мои еще там, — кивнул Тимофей на дверь.

—  Че, готовь задницу к ременной передаче, как мой батя говорит?

—  Посмотрим, — уклончиво ответил Тимоха.

—  Ну-ну, смотри, — скривился напоследок Чирик, которому надо было, чтоб последнее слово было за ним. И слово это должно было на­стораживать, поддерживая вокруг Чиркова опре­деленную ауру юного бандита.


13

Алиева в школе не было.

Тимофей бессмысленно покружил по перво­му этажу, предварительно сделав обход второго и третьего. Заглянул во все подсобки и туалеты, в спортивные раздевалки. Уходя из спортивно­го пристроя, вдруг понял, что здесь его всегда отталкивало: впитавшийся даже в кафельную плитку кислый запах пота. Анальгином здесь даже не пахло. Поспрашивал у тех, кого встре­чал. Нет, Анвар не приходил, и что-то подсказывало — не собирался. Причем Тимофей изо­бличил себя на мысли, что понимал это еще вчера.

Ноги сами понесли его в магазин с емким на­званием «Дружба», который принадлежал отцу Анвара. По пути встретил Кольку Степанова.

— А я к тебе! — объявил тот. — Хотел узнать, что там с Комиссией по делам несовершен­нолетних?

—  Да-а-а, так, — неопределенно потянул Ти­мофей. — Родителям крепко досталось, значит, и мне перепадет.

—  Из школы не выгонят?

—  He-а, я пообещал учиться.

—  Давно пора, — искренне обрадовался Колька.

Сам Степанов учился прилежно. Как принято говорить, «на 4 и 5». Раньше в классе над ним часто подтрунивали, дразнили. Мол, заучка, Сте­пашка, заяц из передачи «В гостях у сказки». Бы­вало, весь класс не выполнил домашнее задание, потому как ходили в поход или играли в «выши­балы» с параллельным классом, а Коля — всегда готов. Учительница, как водится, похвалит, по­ставит в пример, вот тут весь класс с кривыми ухмылочками промолчит, а на перемене — от­тянутся на нем по полной программе. Однажды Степанов не выдержал и, едва сдерживая слезы, крикнул в лицо обидчикам:

—  Что вы меня достаете?! За то, что я учусь?! Я же не издеваюсь над вами за то, что вы не учи­тесь?! Вы так делаете, потому что я прав! Пото­му что учиться труднее, чем ни фига не делать! А мне нельзя не учиться, мне мама сказала, что за меня в институте никто платить не будет, нет у нас таких денег. Ясно?! У меня мать одна, а нас с сестрой у нее двое...

В классе повисло настороженное молчание. Даже отъявленные заводилы не знали, что мож­но добавить к сказанному. В эти минуты события могли повернуться в любую сторону. Найди кто- нибудь зацепку в словах Коли, переведи в смех его поджатые от обиды губы, и все — будут тра­вить до выпускного класса. И тогда к Степано­ву подошел Тимофей, взял за плечи, встряхнул и сказал:

— Колек, ты не обижайся. Делать просто не­чего, вот и говорят. Все, больше никто не будет, — он повернулся к классу, — никто, ясно? Может, из Кольки потом великий ученый вырастет, инженер какой-нибудь. А мы тут ржем, как послед­ние идиоты.

Авторитет Трофимова был непререкаем. С этого дня смеяться над Степановым переста­ли, зато часто просили списывать, и он никому не отказывал. А на контрольных по математике он успевал выполнить оба варианта: себе и Тимофею. Правда, Тимохе учительница все равно ставила «тройку», потому как объяснить решения он не мог, и она справедливо полагала, что работа списана. Кольке же теперь не доставалось даже уже ставших привычными тычков на физкуль­туре, когда он мог замешкаться в игре или беспомощно повиснуть на спортивном снаряде. Да и сам он стал решительнее, увереннее, а ради Ти­мофея готов был на любую крайность: прогулять урок или даже два, стырить за компанию порцию в столовой, уйти без спроса в тайгу.

—  Я, Коль, в «Дружбу» иду, у меня там одна вещь. Надо, чтобы вернули.

—  Я с тобой, — даже не спрашивая, о чем идет речь, решил Степанов.

Тимофей вкратце рассказал ему историю пу­говицы, оставив за кадром сюжеты с торговлей на заправке. Коля даже остановился, удерживая Тимофея за рукав куртки.

—  Ты представляешь себе, если это, правда, пуговица царевича? Это же круто! Историческая ценность! А это... Ну... Сон все-таки был или не сон?

—  Не знаю, но проснулся, а пуговица в руке, а рука под подушкой. Прикидываешь?

—  М-да... Мистика.

—  Че?

—  Мистика, говорю. Чудеса, короче. — Коль­кины глаза горели восторженностью прикосно­вения к тайне.

—  Ладно, пошли, ее еще вернуть надо.

В магазине за прилавком оказался сам дядя Исмаил. Видимо, продавщица заболела, или он ждал ночную. Увидев ребят, он доброжелательно пригласил:

—  Заходите, молодые люди, что желаете?

Тимофей начал с порога:

—  Дядя Иса, вам Анвар давал пуговицу? Ну, как талисман?

Какое-то время в глазах хозяина магазина ме­нялись несколько настроений. Если бы Тимоха умел читать по глазам, то понял бы, что в душе дяди Исмаила боролись два чувства: а не по­слать ли этих мальцов, ответить: ничего не знаю, видеть не видел, слышать не слышал. Но, види­мо, лица у ребят были чересчур решительные и серьезные.

—  Ты, значит, Трофимов, — кивнул он на Тимофея.

— Да.

—  Послушай, парень, я не знаю, где ты взял эту пуговицу...

—  Мне ее подарили!

—  Хорошо-хорошо, ты не волнуйся. Я же ни­чего не говорю. Понимаешь, парень, я сегодня весь день сам торгую. У меня прибыль в два раза больше, чем обычно. Понимаешь?

—  Понимаю, — Тимофею не нравилась уклон­чивость коммерсанта.

—  Может, это оттого, что я сам работаю, надо бы еще посмотреть, когда продавщица будет.

—  Мне пуговица сейчас нужна, мы с Анваром договаривались, — отрезал Тимоха.

—  Это, может быть, историческая ценность! — подпел Коля, но, получилось, только подлил мас­ла в огонь.

—  Конечно! Конечно! Историческая цен­ность, мало ли, потеряете. Такое детям доверять нельзя.

—  Но это моя пуговица! — возмутился Ти­мофей.

—  Если историческая ценность, значит, не твоя, это государственное — понял?

—  Да никакая ни царская она! — стал сда­вать в сторону Тимофей. — Я просто перед па­цанами хвастался. Старинная, но обычная пуговица. Вам-то она зачем, думаете, денег больше заработаете?

—  Правильно говоришь, я уже заработал. Целый месяц такая непруха, а сегодня, понима­ешь, как будто магнит в магазине. Слушай, Тро­фимов, давай договоримся по-мужски. Ты мне оставь пока пуговицу, а я тебе буду целый процент от прибыли отдавать. Давай попробуем, вдруг она правда удачу приносит?

—  Дядя Исмаил, ваша прибыль это же случай­но. Совпадение. Вы просто умеете посетителей заговорить.

—  Вот и давай проверим? А? Ну что ты смо­тришь, будто я у тебя что-то украл? — глаза ком­мерсанта полыхнули недобрым темным огнем, но Тимофей знал — это обычная психическая атака.

—  Если вы не отдадите пуговицу, я приду сюда с отцом, — твердо сказал он.

—  Да что с отцом?!. Твой отец!.. — и осекся.

Тимофей и без продолжения услышал все, что ему хотели сказать: алкоголик, что он может, да он у меня водку в долг берет и т.д. и т.п. Обида захлестнула его внутри настолько, что ему захотелось разбить в этом магазине все витрины.

Колька мгновенно уловил его напряжение, схва­тил за руку и прошептал:

—  Тимоха, не надо...

Уловил это и дядя Исмаил, порылся в отде­лении для мелочи кассового аппарата и с легко улавливаемым пренебрежением бросил пуговицу на прилавок.

—  Забери... Никогда у вас не будет богат­ства... — Он едва сдерживал раздражение.

—  У кого — у нас? — это Колька первым под­хватил пуговицу, которая чуть не скатилась на пол.

Но коммерсант уже сел на стул за прилавком и сделал вид, что ребят рядом не существует. Ти­мофей и Колька вышли на улицу.

С северо-запада на поселок надвигался вер­толетный гул. В наступающих сумерках это мог быть только вертолет санавиации. Обычные рей­сы и буровики летали днем. В темноте и неблагоприятных погодных условиях летали пилоты высокого класса, которым обстоятельства жизни на севере не оставляли выбора.

—  Щас кружить будет, — со знанием дела определил Колька.

—  Иногда на стадион садится, я пару раз сам видел. Там до больницы ближе.

—  У меня есть идея, надо пойти в школу, к информатикам! — засветился Коля.

—  Зачем?

—  В интернете можно поискать фотографии царской семьи, царевича, там посмотрим.

—  Что посмотрим?

—  Пуговицы, вдруг удастся различить.

На том и порешили. Учителя информатики задерживались в школе допоздна. Иногда в ка­бинетах, где выстроились у стен компьютеры, бушевала сетевая игра: то «стрелялки», то «ходилки», то стратегии. Туда же приходили редакторы школьной газеты и те, у кого не было возможно­сти редактировать дома рефераты, макетировать специальные задания, и, разумеется, все, кому нужно было что-нибудь добыть из всемирной сети.

Учителя информатики, как на подбор, были молодыми людьми и, как водится, фанатами сво­его дела. В обмен на доскональный осмотр пуго­вицы и краткое обсуждение ее возможной ценно­сти они «накачали» целый фотоальбом. Тимофей и Коля внимательно рассматривали изображе­ния на мониторе. При этом Тимоха вглядывался в лица, а Колька, как настоящий исследователь, в детали одежды, иногда увеличивая ряды пуго­виц на экране для сравнения.

—  Знаешь, Коль, они, как живые, будто из того мира прямо на нас смотрят, — поделился Тимофей впечатлением от общей семейной фото­графии.

—  Это эффект такой, они в объектив смотрят, а нам кажется, что на нас, — научно пояснил Сте­панов.

—  Да я понимаю, что в объектив, но, как тебе сказать, они словно рядом.

—  Эффект присутствия...

—  Ну да...

—  О, смотри! — Коля крутнул колесо мыши, и на экране появился царевич в военном мун­дире. — То, что нужно. А то, там матроски всякие, даже девчачья одежда какая-то...

—  Дак он там маленький совсем... — заступил­ся за наследника Тимофей.

—  Ага, а здесь уже почти, как мы. Смотри, пу­говицы... Похоже, те.

Царевич на фотографии стоял вместе с отцом и старшей сестрой в морском бушлате, бескозыр­ке с надписью «Штандарт». Император и Татья­на Николаевна стояли чуть за спиной. В руках Николая Александровича лопата, одежда брата и сестры припорошена снегом. Все трое смотрят в объектив, будто пытаются увидеть сквозь линзы фотоаппарата будущее.

—  Игорь Леонидович, а нельзя увеличить фрагмент еще больше? — обратился Колька к учителю.

Сухощавый Игорь Леонидович буквально сломался, заглядывая в монитор. Испещрен­ные красными прожилками глаза оценили ситуацию.

—  Нет, вы все из машины выжали. Что хотите увидеть?

—  Да нам пуговицы сравнить, — объяснил Ти­мофей и показал свою реликвию. — Вроде, по­хожа.

—  Так у него военных мундиров гляньте сколь­ко. Вон, в казачьей форме, и бурка даже на голо­ве, вон обычная полевая... Вам какого времени фотография нужна?

—  Да нам бы перед самым расстрелом.

—  А-а? — озадаченно потянул Игорь Леони­дович. — Сергей Сергеевич как-то рассказывал, что в Тобольске хранятся последние фотографии царской семьи перед отправкой в Екатеринбург, да их всем даже не показывают. Прячут от наро­да. Но в последние дни царевич был в обычной гимнастерке. Вот что-то подобное... — учитель выбрал одну из фотографий и выделил ее.

Наследник стоял навытяжку, рядом — люби­мая собака — спаниель. Полевая пехотная форма и три медали на груди.

—  Вот, точно, в такой форме... Я его видел... — прошептал Кольке Тимофей.

—  Но здесь нет крупных пуговиц, на бушлате были, а здесь нет. Металлические вообще только наверху.

—  Да неважно, — решил вдруг Тимофей. — Ба­тюшка сказал, пуговица сама себя найдет, зря мы здесь паримся.

—  О! А медали-то у него за что? — спросил кто-то из старшеклассников, проявивших инте­рес к фотографиям.

—  Он на фронт с отцом ездил, на передовую выходил. Сам император чин полковника имел. Не помнишь? Нам же рассказывали, — ответил другой.

—  Игорь Леонидович, а можно мне распеча­тать пару фотографий? — попросил Тимофей.

—  Реферат что ли будешь писать?

—  Ага.

—  Да нет проблем.

Получив через минуту желаемое, Тимоха ак­куратно вырезал фотографию по краю и, по­рывшись в портфеле, решил вложить в «Тараса Бульбу». Книга сама распахнулась на последних страницах, и взгляд Тимофея еще раз скользнул по уже знакомым абзацам, так его поразившим. Прощальные слова отважного казака врезались в душу: «Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»

Тимофей задумался. Он представил себе, что наследник чудом выжил, бежал из страшного подвала, представил себе, как царевич во главе армии возвращается судить убийц своего отца, предателей — генералов и министров... Но об­раз Алексея, его добрый и как будто всезнающий взгляд, не увязывались ни с какими военными действиями. Ни с какими карами. Хоть и в во­енной форме он был запечатлен почти на всех фотографиях.

«Мальчик без шпаги», подумал Тимофей.

—  Эй, ребята, гляньте, что я вам нашел? — позвал откуда-то из другого мира Игорь Леони­дович.

Колька и Тимофей оба подошли к монитору.

—  Это, конечно, не фотография, рисунок, но, по-моему, здесь все передано очень точно.

Комната, заполненная дымом от ружейных и револьверных залпов. На переднем плане пада­ющий император с наследником на руках. За его спиной — жена, дочери, пытающиеся закрыться руками, прижимающиеся к матери, удивленный доктор, кто-то уже упал... Лиц убийц не видно. Со спины можно понять только их ослепленный яростью порыв. И почему-то сразу стало ясно: нет, не убежал царевич из подвала, никто не убе­жал. Никого эти люди не могли пожалеть. Да и люди ли это?..


14

Отец сидел дома в кресле в полной тишине и полумраке, обняв голову руками. В углу горел торшер. Тимофей осторожно вошел в комнату.

—  Маму увезли в больницу, — не поднимая головы, сообщил отец.

—  В город? — всем сердцем вздрогнул Тимоха.

—  В город, вертолетом. Меня не взяли. Я до борта проводил. Хотел лететь, но доктора не пустили, да ты еще где-то шляешься. Тебя ж одного не оставишь...

—  Пап, я же не знал... Так это за ней вертолет присылали... — слезы потекли сами по себе. — Что с мамой? Это надолго?

—  Сердце. Пришли с ней с этой комиссии, она легла, а потом попросила вызвать скорую. В нашей-то ей экэгэ сделали и сразу санборт вы­зывать стали...

—  Папа, а мама не умрет? — страшный испуг сжал горло, спазм исковеркал слова, и от этого уже не было сил сдержаться, Тимофей зарыдал, содрогаясь всем телом.

Отец притянул его к себе, прижал к груди.

—  Доктор сказал, что она у нас молодая. Ни­чего, сынок, все будет хорошо... Ну нельзя, чтоб очень долго все было плохо. Нельзя! Не должно так быть. Я же ей говорил... — закрыл глаза и до­бавил: — И себе говорил...

—  Папа, давай поедем к ней, вдруг помощь нужна...

—  Поедем, сынок, вот только мне надо на­чальству позвонить. Мне же завтра на вахту... Что делать, ума не приложу... В больницу я уже зво­нил, ты не волнуйся. Говорят: состояние средней тяжести, стабильное.

—  Может, ей лекарства нужны дорогие? У меня есть деньги, пап... — Тимофей говорил сквозь рыдания, никак не мог унять охватившую его дрожь.

—  Да, это... Мне под зарплату дадут, если надо. В таких случаях нам не отказывают. А если отка­жут, я... — отец не стал договаривать, только креп­че прижал к груди сына. — Тут я сам виноват...

Они еще долго сидели, обнявшись, в одном кресле. Неожиданная пустота в доме ощущалась ясно и гулко, помаленьку давила со всех сто­рон, и от слышимых женских голосов за стена­ми и в подъезде не рассеивалась, а наоборот — сгущалась. Двое мужчин — большой и малень­кий — ощущали себя перед ней беспомощными, бессильными. Где-то у соседей телевизор блеял надоевшими голосами неутомимых юмористов. Хотелось ворваться туда — и разбить ки­нескоп молотком. Вдруг оттуда побегут во все стороны маленькие бессменные паяцы, и тогда, возвышаясь над ними, можно будет решать, кого раздавить первым, как обнаглевшего пруссака.

Тимофей вспомнил, как летом, перед самым первым классом заболел ангиной. Горло покры­лось страшными гнойниками, и он практически не мог глотать, градусник показывал самые вы­сокие цифры на своей шкале. Мама долго не ре­шалась отвезти его в больницу, хотя приезжавшие врачи весьма резко на этом настаивали. Целый день она наводила ему лекарство для полоскания, таскала стаканы с морсом, строго по часам давала антибиотики, но ничто не помогало. Ночью, ког­да Тимофей стал проваливаться в липкий горячий бред, не выдержала, вызвала неотложку и повез­ла его в больницу. Отец был на буровой, и она сама несла его на руках до машины, отказавшись от носилок и помощи водителя.

Дальше Тимофей уже почти ничего не помнил. Только отдельные, всплывающие, как нефтяные пятна на воде, картины. Горячая темнота навали­валась все сильнее, и не было сил даже открыть глаза, да и не хотелось. И он с трудом осознавал, что мама где-то рядом, сидит на стуле, раскачиваясь от волнения, в тесном маленьком боксе участковой больницы, что-то шепчет и плачет.

Он не видел, как пожилая санитарка принесла ей маленькую икону Богородицы и от руки на­писала молитву. И мать, которая до сих пор даже не осеняла себя крестным знамением, разве что могла вскрикнуть «Ой, Господи!», стала шептать молитву и бить поклоны. Педиатр, который еже­часно промывал горло Тимофею, невольно тоже стал осенять себя крестом перед каждой процеду­рой. Тимофей не чувствовал, как каждые четыре часа ему ставят уколы, протирают тело мокрой прохладной ватой, но почему-то слышал, как надрывно шепчет мать.

И утром мальчику стало легче. Он открыл глаза и увидел руки матери, обнимавшие его за­вернутые в одеяло ноги. Она уснула, сидя на полу, склонив голову в изножье кровати на выбивший­ся из-под застиранной простыни старый матрас, что сплошь был в подтеках и кляксах от чужих болезней. В правой руке у нее была маленькая икона Богородицы.

Утром пришла и санитарка.

— О, Тимоша! — с порога начала она. — Вы­молила тебя мама, смотри-ка, уже глаза у тебя живые. И я за тебя молилась, знаешь, кому? Не знаешь, а я за тебя царевичу Алексею молилась.

Ему, говорят, о детках молиться надо, чтобы он заступился. Мне дочь из Екатеринбурга иконку привезла, там Храм на крови строят. Глянь-ко. Да поцелуй, поцелуй образ-то! Поблагодари святого отрока.

И только сейчас Тимофей вспомнил, что уже видел наследника! На иконе он был все в той же гимнастерке с застегнутым под горло воротом, с маленьким крестом в руках, а на плечи наброшен красный плащ...

Но потом все как-то забылось. Стерлось. Да и жизнь вильнула кривым коленцем, родители вы­пали из нее, как выпадают усталые птицы из стаи, возвращающейся из далеких краев. А теперь надо было молиться за маму. Как? Где-то была та ма­ленькая икона Богородицы. Где? Он побродил по квартире, заглядывая в шкафы и на полки, но безуспешно. Вдруг стало стыдно. Когда бо­лел, мать стояла перед иконой, а как выздоровел, то про нее забыли. Стыдно стало от собственной неблагодарности. За себя и за родителей стало стыдно. Доктору, который из-за Тимохи ночевал в стационаре две ночи подряд, спасибо сказали, не забыли, отец отнес бутылку дорогого коньяка и коробку конфет. А Богородице? А царевичу?

Вдруг Тимофея осенило, он полез в портфель и достал оттуда томик Гоголя. Распечатанные на принтере фотографии мало походили на ико­ны, но, как сказал батюшка, царская семья свя­тая, значит, можно молиться и так. Вот царевич Алексей, а вот и вся семья... В конце концов, он обращается не к бумаге, а к образу. Тимофей вырезал из картона соответствующие подклады и приклеил на них фотографии, а затем поставил их на полку, где скучали учебники.

Сначала он просто стоял, подбирая слова, но ничего не получалось. Вспомнил, что Вера Ан­дреевна как-то целый урок посвятила молитвам. Читали и разбирали «Отче наш», «Песнь Пресвятой Богородице», «Символ веры»... Но сейчас в голове пролетали только обрывки. «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...» Смутив­шись, Тимофей опустил голову, правой рукой на­щупал на груди нательный крестик.

— Царевич Алексей, пусть только моя мама не умрет, я очень тебя прошу... Пожалуйста... По­проси Богородицу, чтобы Она... Чтобы мама вы­здоровела...

Нескладно получалось, и Тимофей снова за­плакал.

В эту ночь ничего не снилось. Но Тимофей часто просыпался, казалось бы, совсем без при­чины. Иной раз слышал, как ходит курить на кух­ню отец, сдавленно кашляет, наливает себе воды. Да подвывал за окном ночной февральский ветер, будто только что умчался из ужасной истории. И сразу же все, еще не родившиеся, мысли выстраивались в одну: как там сейчас мама? Как ей, наверное, обидно, что у ее кровати никто не сидит, никто не приносит ей воды, а только при­выкшая к чужим страданиям медсестра изредка заглядывает в палату, чтобы окинуть взглядом: все ли в порядке...


15

Утром они с отцом позвонили в больницу. Ре­гистратор с голосом автоответчика сообщила: со­стояние средней тяжести, стабильное... Но Егор Семенович выклянчил номер телефона ордина­торской и пригласил к телефону лечащего вра­ча — Мстислава Иосифовича. Тот более подробно разъяснил, что такое стенокардия, экстрасистолы и возможное шунтирование коронарных сосудов. При этом вскользь заметил, что, разумеется, если потребуется операция, она будет сделана в счет страхового полиса, но есть еще и платный ва­риант, который гарантирует высокое качество и прочие прелести рыночной медицины.

—  Сколько? — спросил Егор Семенович.

—  Ну, я могу говорить только о порядке цен, — уклончиво ответил Мстислав Иосифович, — все зависит от сложности операции... Иногда цена достигает трех тысяч условных единиц...

—  Машину купить можно, — сам себе сказал Егор Семенович.

—  А сердце, это, собственно, и есть маши­на, — Мстислав Иосифович решил закончить разговор: — Но вы не переживайте, сейчас ее жизни ничто не угрожает, кризис миновал, медикаменты, которые она получает перорально и внутривенно, все равно сделают свою работу, но сердечко, конечно, запущенное. Износ много выше возрастных показателей.

—  Жизнь такая, — опять буркнул для себя Егор Семенович и хотел, было, добавить, что мужики нынче вообще до шестидесяти редко доживают, чуть что — хватаются за сердце, а вот у них в семье наоборот получилось... Но не стал. Зачем это врачу? Он и так знает.

—  Решать, конечно, должен пациент и его близкие, — закончил Мстислав Иосифович и вежливо попрощался.

—  А когда к ней можно поехать? — не удовлет­ворился разговором взрослых Тимоха.

—  В воскресение поедем, возьму отгулы. Я уже договорился, что подменюсь, пойдет «газель», место в ней будет, — отец, оказывается, уже все предусмотрел.

Перед уроками Тимофей поскребся в каби­нет Вячеслава Ивановича, нерешительно сунул голову в проем.

—  Можно?

—  Трофимов? Тимофей? Ну заходи... Приса­живайся. Какие новости?

Тимоха так же нерешительно присел на край одного из стульев, стоявших в ряд вдоль стены. Директор как обычно парил над ворохом бумаг, поглядывая на монитор компьютера.

—  Вячеслав Иванович, я пришел попросить, это очень важно. Мама в больнице, а мне очень надо пропустить уроки в субботу.

—  Уроки? В субботу? — похоже, директор еще не совсем понимал смысл просьбы Тимофея.

—  Да, мне очень нужно. Я обещал другу, что приеду, и еще нам с папой надо собирать деньги на операцию маме.

—  Подожди, — наконец-то отвлекся от экра­на, — а какая связь?

—  Обычно я по субботам ездил подрабатывать. Вы же знаете, когда папа и мама пили, денег у нас не хватало, а мама не работала. А теперь мама со­всем попала в больницу. Но я на комиссии обе­щал учиться.

— И?

— Но в субботу мне очень нужно пропустить уроки. Понимаете, у меня там настоящий друг...

—  Где?

—  Я не могу сказать.

—  Если настоящий, значит, должен понимать, что тебе надо учиться, а не подрабатывать. Чем или кем, кстати, ты подрабатываешь?

—  Рыбу продаю, — сказал половину правды Тимоха.

—  Рыбу...

—  Но я хотел поехать попрощаться. Чтобы уже не пропускать. А в понедельник мы поедем в больницу к маме. С отцом.

—  Не понимаю, а когда ты собираешься учить­ся и не пропускать уроков?

Тимофей опустил голову, запас убедитель­ности у него кончился. Последнее, что пришло на ум:

—  Вот, Вячеслав Иванович, вы бы ради друга, который вам очень помог, бросили бы все? Бро­сили?

—  Ну, знаешь, я взрослый человек...

—  Бросили бы?

—  Бросил, конечно, — честно сказал дирек­тор. — Если ради настоящего друга.

—  У меня настоящий. Помните, вы приходи­ли к нам на классный час, там еще парень был, который воевал в Чечне? И он, и вы рассказывали про настоящую мужскую дружбу...

—  Помню, но речь шла о взрослых людях.

—  Значит, по-вашему, у пацанов настоящей дружбы быть не может?

—  Ну, почему не может... Просто ты забыва­ешь о том, что школа несет за тебя ответствен­ность. Лично я несу. Случись с тобой что-нибудь в то время, когда ты должен быть на уроках, и мне даже трудно представить, чем это для меня кончится. Вот ты будешь свои мужские дела делать, а отвечать за них мне? Справедливо? По- мужски?

Тимофей опустил голову, больше аргументов не было.

—  Вячеслав Иванович, я все равно уеду, хоть с милицией меня держите. Очень прошу... От­пустите... Ну... просто... не заметьте, что меня нет...

—  Это после комиссии-то?..— директор, у кое­го тоже кончился запас убеждения, тяжело вздох­нул. — Ладно, Тимофей, только скажи мне, с кем опять поедешь в Демьянку и кто тебя обратно за­берет?

—  А вы откуда знаете?! — даже подпрыгнул от удивления Тимоха.

—  Да я много чего знаю, иначе бы не работал здесь.

—  Ух, ты...

—  Отец-то знает?

—  Да, он меня и отправит с дядей Олегом на бензовозе. А обратно из Тобольска машина прихватит. Я ему тоже все объяснил, он понял. Но сказал, что если вы не отпустите, то тогда ничего не получится. Вот, он записку написал, но это на понедельник, на больницу.

—  Вот дает! — хитро ухмыльнулся в усы Вячес­лав Иванович. — Меня, значит, спросить надо? — покачал в недоумении головой. — Только учти, Тимофей, если что-то не так с тобой, сидеть мне в тюрьме. Понял? — спросил так серьезно, что ученик вздрогнул от передавшейся ему меры от­ветственности.

—  Понял... — теперь Тимофей даже испугался, что смог уговорить директора. Как будто хоро­шего человека убедил совершить подлость. — Я... очень постараюсь... А как из больницы вернем­ся, я на все уроки ходить буду, честно... Может, и папа с мамой... — хотел сказать «пить бросят», но не стал, испугался то ли спугнуть саму возмож­ность, то ли мнения директора о родителях.

Но тот, похоже, все понял. Он поднялся со своего кресла-вертушки и подошел к мальчи­ку. Взял Тимоху за плечи:

—  Родителям, Тимофей, иногда тоже помо­гать надо. Не только зарабатыванием денег или, к примеру, по дому. Я тебе честно скажу, — он перешел на тон заговорщика, — взрослые иногда намного слабее детей бывают. Понимаешь?

Тимофей кивнул. Уж что-что, а это он знал лучше других.

—  И придумывают для своего поведения мил­лион оправданий. В таком случае тебе надо быть взрослым. Уразумел? Ну ладно, мы с тобой обо всем договорились как мужчины, верно?

—  Точно, — согласился Тимофей и с радостью ответил на директорское рукопожатие. — Я этого никогда не забуду, Вячеслав Иванович.

—  Забудешь, еще как забудешь. А вот обеща­ния нужно помнить. Иначе тебя никто не будет принимать за серьезного человека. Усек?

—  Усек.

—  Ну, давай. И желательно, чтобы ты о нашем разговоре ни с кем не трепался.

—  Это будет не по-мужски, — уже с порога определил Тимофей.

—  Правильно мыслишь...

Вторая половина дня пролетела незаметно. Правда, на математике третьим уроком чуть не получил двойку. Задача у доски никак не дава­лась, хоть дома с утра добросовестно зубрил па­раграф. Но в том-то и дело, что зубрил. Заучивал, не понимая. В математику с любой страницы не влезешь: либо с самого начала — въедливо и под­робно, либо — никак. Еле-еле насобирал на трой­ку, благодаря Колькиным подсказкам, который чуть не упал со стула, показывая на листке шаг за шагом решение, когда математичка поворачивалась спиной к классу. В остальных случаях Тимоха под ужимки и смешки однокашников тянул неопределенное «э-бэ-мэ» и морщил лоб. Другое дело на истории. Параграф о Владимире Мономахе и его сыне Мстиславе Великом Тимо­фею дался легко, как книга о царской семье. При этом он не поленился вернуться на три параграфа назад и начать чтение оттуда, чтобы не потерять нить исторических событий. Во время опроса он смело тянул руку и был награжден за усердие дол­гожданной пятеркой. Когда Тимофей рассказы­вал о битве с половцами, Сергей Сергеевич одо­брительно кивал и даже сказал: «Да у тебя талант, парень!» Одноклассники к такому выступлению Трофимова отнеслись по-разному. Кто-то пока­зал большой палец, а кое-кто и процедил сквозь зубы: «это он после комиссии по делам несовер­шеннолетних». Больше всех радовался за Тимо­фея друг Колька, который, было, начал шептать ответы, но потом понял, что здесь его подсказки неуместны. На остальных уроках удалось отсидеться. Учителя, по всей видимости, были рады, что Трофимов присутствует, и будто бы боялись его спугнуть. Кого другого даже после болезни стали бы гонять вдоль домашнего задания, но Тимофея сегодня заметно жалели.

На последней перемене к Тимофею подошел Чирик. Он протянул ему руку с вопросом:

—  Слышь, Тимох, говорят, у тебя какая-то крутая пуговица есть? Закеж.

—  С собой не взял, — соврал Тимофей, отве­чая на рукопожатие.

—  Да не гони. Бакланят, ты ее, как талисман, с собой таскаешь. Дай погонять, может, и я пол­ный портфель пятерок наполучаю, — недоверчи­во хохотнул Генка.

Хорошо, что Тимофей не относился к кате­гории ребят, которым такие, как Чирков, могли «прохлопать» карманы «на пустоту».

—  Не таскаю. Это, Ген, подарок. Парень один подарил. Я ее пока бате отдал на хранение, — так было вернее всего, иначе не отвяжется.

—  А не боишься, что пропьет? — едко прищу­рился Чирков.

Тимофей внутренне напрягся. Чирков го­ворил с едва уловимой издевкой, и непонятно было, как правильно реагировать на его слова. Зацепить хочет, обидеть или просто, по ходу, он всегда так говорит? Скорее всего, и то и другое. Но накалять страсти было не в трофимовских интересах. Сразу вспомнился недавний разговор с Вячеславом Ивановичем. Начни опять драку, что он скажет?

«Разрулим», — решил Тимофей, а вслух сказал твердо и на такой ноте, которая не допускала из­девок и вариаций:

—  Он завязал, маму в больницу увезли. Вер­толет вчера был.

—  Че, в натуре?

—  В натуре.

—  Блин, ну ты держись, короче. Потом дашь хоть погонять? Типа, я слышал, царская пуго­вица. Вы ж вчера со Степашкой весь интернет перерыли.

—  Да обычная, старинная, орел на ней.

—  Ладно, мне тут некогда тереть, короче, ты мне побожился, что погонять дашь. Заметано?

Нет, не мог Чирик хоть напоследок не наехать. Даже если Тимофей никогда не даст ему желае­мое, хотя бы сейчас он должен уйти хозяином по­ложения.

—  Заметано... — уклончиво ответил Тимоха и предпочел двинуться по своим делам.

Войдя вечером в подъезд, Тимофей замер на лестнице. Он внезапно почувствовал, что знакомые с детства стены стали другими. Вдруг постарели. Заметнее стали трещины на панелях, иссекающие темно-синюю эмаль точно иссохшее русло реки. Лампочка, подернутая паутиной, го­рела подслеповатым ядовито-желтым, каким-то потусторонним светом, отчего возникала иллю­зия заполненности окружающего пространства густым эфиром. Подвешенный на собственном электрическом проводе патрон слегка пока­чивался на сквозняке. Островки мрака в углах и под лестницей ответно колыхались, как про­туберанцы вечной тьмы. Резким и чужим по­казался привычный затхлый запах гнилого де­рева. И точно письмена древней цивилизации, испещряли стены глупые и похабные надписи, названия популярных групп, понятные только авторам аббревиатур, имена нескольких поколе­ний, врезавшиеся глубоко в штукатурку. Каждая дверь в подъезде скрывала за собой маленькую печальную жизнь. Войди в нее — и окажешься в зоне вечного и грустного ожидания чего-то луч­шего. Само время здесь когда-то поменяло свои свойства или просто забыло, что есть этот дом, и отсутствие времени сказалось намного страш­нее, чем его обычная кропотливая разрушитель­ная работа. В подъезде царило забвение, которое не могли перекричать телевизоры и музыкальные центры, не могли рассеять голые и одетые люстрами да торшерами лампы, и от этого потусто­ронними казались голоса, доносившиеся из-за этих дверей. Будто из недавнего прошлого. Люди, отравленные этим забвением, жили по некой бес­конечной инерции, соскочить с каковой так же сложно, как с поезда, идущего над пропастью.

«Как же мы здесь живем? — ужаснулся Тимо­фей. — Может, нас всех нет? Может, все вокруг только сон?» Если бы он мог, то объяснил бы сам себе новое восприятие последствием резкой утраты чувства детской защищенности, которое до сих пор подпитывали в нем эти стены. Оно исчезло так неожиданно, что в душе стало холод­но и тускло. «Как мы здесь живем?», снова поду­мал мальчик, вспоминая прилизанные, уютные дома из телевизионных фильмов, где бурлила насыщенная событиями и, получалось, совсем чужая, далекая от провинциальной реальности жизнь. Нет, она не казалась привлекательной, скорее, пугающе чужой, еще более иллюзорной, просто это наваждение отлито в камень. А люди в огромных стекло-бетонных муравейниках были еще дальше друг от друга, чем здесь, разделенные северным стылым ветром и нетронутыми чело­веком парсеками тайги. В том и в другом слу­чае у каждого из этих миров была своя жуткая огромность и заполняющая ее, давящая человека гулкая пустота. Над всем этим должен быть обя­зательно высший смысл. Иначе, зачем все? За­чем радость наступающего утра? Тревожная даль сваливающегося за горизонт неба? Зачем отсчет этих дней-ступеней, если лестница когда-нибудь кончится, а то и провалится в любой миг? И за­чем это нарастающее день ото дня чувство боли, которого еще совсем недавно не было?..

Делая следующий шаг по скрипучей лестни­це, он внезапно подумал, что за трофимовской дверью жизнь еще ужаснее, а самое страшное — открыть ее и увидеть пьяного отца, узнать, что мама... Нет! Только не это! Не должно быть!

И, слава Богу, не было...

—  Пап, ты звонил еще в больницу? — с порога спросил Тимофей.

—  Состояние стабильное, средней тяже­сти, — бесцветно процитировал регистратора Егор Семенович. Он, как в пустой ящик, смо­трел на экран телевизора, выкупленного когда-то Тимофеем. В пустом ящике убивали, взрывали, давали награды и состязались в красноречии... То есть — множили пустоту.

Тимофей сел на пол в ногах отца и тоже без интереса и смысла стал смотреть на экран.

—  Пап, я сейчас шел и боялся, что ты мне ска­жешь, что мама умерла...

Егор Семенович подтянул сына ближе к себе, склонился к уху.

—  Ну что ты, сынок, сейчас медицина, вон, какая... Все будет хорошо.

Отец говорил, а сын не слышал в его словах уверенности.

—  Пап, а что значит умереть?

Некоторое время Егор Семенович обдумывал

ответ.

—  Для того чтобы это понять, надо умереть, Тимош. Думаю, умереть — это узнать послед­нюю и главную тайну: есть там что-то или ни­чего нет?

Тимофей с внутренним содроганием осмыс­ливал отцовский вывод. Он помнил, какое жуткое впечатление произвели на него первые увиденные им похороны. Тогда умерла баба Нюра из их подъезда. Открытый гроб вынесли на улицу и поставили на табуретки, взрослые обступили его вокруг, и Тимофей случайно ока­зался внутри этого круга. Старшие вели себя так, будто это смерть по телевизору, а в гробу лежит не реальная баба Нюра, что еще вчера ворча­ла на тех, кто не вытирал ноги, поднимаясь на крыльцо. Мельком глянув на пепельное лицо покойницы, иссеченное глубокими неровны­ми морщинами, на связанные бинтом на груди старушечьи руки, Тимоха испытал мистический ужас, заставивший пулей пробить кольцо про­щавшихся и убежать, куда глаза глядят, толь­ко бы подальше от увиденного. А чего он так испугался, не мог объяснить себе сам. Теперь он вдруг понял: глубинный этот страх тянул свои щупальца из черных ям, куда опускали гробы, в которых ничего нет. В этих продолговатых ямах обрывается все...

— Если там ничего нет, тогда зачем жить? — спросил Тимофей. — Это же всю жизнь надо бояться смерти. Зачем тогда рождаться? Когда ребенок рождается, все так радуются. А чему ра­дуются? Тому, что ему предстоит умереть?

—  Каждый человек об этом думает, сынок. Бабушка твоя, к примеру, смерти не боится. Не торопится, конечно, умирать, но и не боится.

—  Правда?

—  Правда. Потому что верит, что Христос вос­крес, а значит — и все мы воскреснем.

—  А ты?..

—  Не знаю, Тимош. Честно — не знаю. Ино­гда верю, а иногда нет. Когда в школе учился, мне в голову вбивали — никакого Бога нет. Над ребятами, которые в церковь ходили, смеялись, из пионеров их выгоняли... А потом со мной та­кие случаи бывали, что иначе как Божьим вме­шательством их и не объяснишь. Так и живу — и не туда, и не сюда. Знаешь, раньше людей хоронили с оркестрами, провожали в послед­ний путь под музыку. Так мне, когда эти трубы завоют, тошно становилось. Уж точно, только в последний путь под такую музыку. Бабушка твоя постоянно мне говорила: умру, не вздумай мне эти бесовские дудки заказывать, батюшку позови. Во как!

—  Ты бы написал письмо бабушке.

—  Я ей сегодня звонил...


16

В субботу на Демьянском рынке было ожив­леннее. Обычно в выходные сновало по рыноч­ному пятачку больше легковушек. Неутомимо колдовали возле своих мангалов шашлычники, зазывая ломаным русским языком клиентов. Оттепель размылила маслянистую грязь на ука­танном ледяном поле, расшевелила вездесущих ворон и воробьев, кои суетливо охотились за объедками, вытолкнула продавцов из натопленных теплушек-ларьков, добавила шума-гама и види­мого мусора. Со всех сторон надрывалась глу­пая и неуместная музыка: от занудного шансона до вездесущей попсы, разбавленная порывисты­ми турецкими ритмами, кои еще лет десять назад на сибирских просторах могли показаться аудио­миражом.

Тимофей, разыскивая Михаила, делал круг вдоль торговых точек. Поздоровался с бабушкой Ануш, извинился, что сегодня нет рыбы. Та при­ветливо махнула рукой:

— А, ничего, Тимофей, будет другой день, привезешь. Сегодня день только по погоде хо­роший.

—  Не знаю, привезу или нет. Я, баба Ануш, учиться решил.

—  Вот и правильно, сынок. Рыбу продавать можно и с дипломом, а вот умным человеком без диплома не всегда стать можно. Сейчас, ко­нечно, и диплом можно купить, но дурака с дипломом видно так же издалека, как и без дипло­ма, — растолковав таким образом свой взгляд на образование, бабушка Ануш спросила: — А приехал зачем?

—  Друга надо встретить.

—  A-а... Друга. Ну-ну. Встретишь, конечно. А то сегодня день нехороший.

—  Почему нехороший?

—  Так с утра милиция понаехала, и такая и в беретах. Паспорта спрашивают, в товаре ро­ются. Двух таджиков и одного азербайджанца увезли, потом снова вернулись, по второму кругу проверяли. У Федора все видеокассеты забрали, у Ализамана всю водку. Кассеты, говорят, пи­ратские, а водка палевая. Целый автобус мили­ции.

—  Вас не трогали, баба Ануш?

—  Как не трогали? Трогали, еще как трогали. Пять хвостов отдала, чтоб не сильно трогали, да еще пива выпили. Но у меня паспорт российский, так это хорошо. Кушать не хочешь?

—  Не, пока не хочу.

— Захочешь, заходи. Я сегодня вкусный хаш сварила. Наваристый. Заходи.

—  Спасибо, баба Ануш.

Михаила Тимофей нашел на том же месте. В кафе на заправке. Он сидел в обществе бутыл­ки пива и пакета чипсов. Выглядел утомленным, глаза испещрены кровавыми молниями, лицо бледное, а вот шрамы на нем, напротив, обрели иссиня-багровый цвет. Удивило другое, Михаил был гладко выбрит и одет в черный стильный костюм и красную сорочку, воротник которой ровной башней охватывал шею.

—  Ты прямо как учитель, — восхитился Тимо­фей.

—  Скажешь тоже... Я думал, ты сегодня не приедешь. Чувство такое было.

Тимоха потупился.

—  А я, Миш, наверное, теперь долго не приеду. Маму в больницу увезли. С сердцем очень плохо. А меня на комиссии по делам несовершеннолет­них разбирали...

—  Ого! Проторенными дорожками идешь!

—  Проторенными?

—  Да, меня тоже туда постоянно таскали. Пе­ревоспитывали.

—  А ты?

—  А что я? Свобода превыше всего. Я, Тимох, иногда умные книжки читаю. Было у меня од­нажды много времени, даже священник ко мне приходил. Книги приносил. В одной из них написано, что зло порождается неправильно истол­кованной свободой. Врубаешься?

—  Не очень...

—  Ну, мне он так растолковал, что Бог дает каждому с рождения свободу выбора. Вот от того, как ты ее истолкуешь, и будет зависеть, какие ты дела делаешь — добрые или злые. Так, примерно. Те, кто меня учили жить, кто меня судил, кто за­ламывал мне руки... Знаешь, Тим, глядя на них, я не могу сказать, что они правильно истолковали свободу. Для себя они, может быть, и правильно истолковали. Выбрали такую свободу, которая для них удобна. Теперь у нас все государство такое — свобода грабить и быть ограбленным. Свобода для тех, у кого есть награбленные деньги, и свобода подохнуть для тех, у кого их нет. Я по малолетке за тухлый ларек одного азербайджанца сел. Мы его с ребятами разбомбили. Конфеты там, сникерсы всякие, жвачка, короче, тухляк импортный. Нас уже утром повязали. Кто-то трухнул и сдал. И, не поверишь, мент за мной приехал, тоже азербайд­жанец, родственник того, чей ларек. А впаяли так, будто я государственный банк ограбил или у ста­рушки пенсию отобрал. А на зоне мне за драку еще накрутили. С тяжелыми последствиями. Вот тебе этот самый парадокс: я на зоне очень хотел на свободу, но чтобы отстоять свою свободу вну­три, за колючей проволокой пришлось драться не на жизнь, а на смерть, и отстояв одну свободу, я окончательно потерял другую...

Тимофей нахмурил лоб, следуя за мыслью сво­его друга. Заметив это, Михаил резко переменил тон и улыбнулся:

—  Ладно, не парься. Сам все поймешь. Глав­ная свобода в том, что ты можешь понять все сам. Этого у тебя никто не отберет. Я тогда у батюш­ки спросил, какая же у меня свобода в тюрьме, а он ответил: свобода верить, любить, надеяться. И это против неписанного тюремного закона: не верь, не бойся, не проси.

—  А если просят у тебя? — вскинулся Ти­мофей.

Михаил вдруг осекся и внимательно посмо­трел в глаза юного напарника, точно до глубины души прожег.

—  Не по годам умные вопросы ты задаешь, — тихо и будто бы самому себе сказал Михаил.

Он приложился к бутылке пива и погрузил­ся то ли в свои мысли, то ли в воспоминания. Тимофей не решался потревожить его другими вопросами. Пару минут напарник, что называ­ется, отсутствовал. С Тимохой тоже не раз такое случалось, особенно на уроках математики. И он понимающе притих.

—  Ладно, — вынырнул Михаил на поверх­ность, — работать будем?

—  Будем, — улыбнулся Тимофей.

В списке товаров значились: автомобиль­ная магнитола “Kenwood”, мобильный телефон “Siemens”, два абсолютно новых импортных набо­ра автомобильных ключей в чемоданчиках и даже японский спиннинг. Михаил пообещал подстра­ховать до самого конца, никуда не уходить, но тор­говля с самого начала не заладилась. Рассеянный Тимофей в первый раз допустил ошибку. Подошел с магнитолой к дородному рыжему дядьке, кото­рый рылся в двигателе своей «десятки». Не успел он сказать и двух слов, как тот обрушился на него с кучей ругательств, самым безобидным из кото­рых было «писюн губастый».

—  Вот ты и вытащил у меня магнитолу на сто­янке! — орал он, отрывая Тимоху от земли за во­ротник.

Тимофей пытался вырваться, куртка треща­ла, мужик на всю стоянку обещал сдать неза­дачливого коммивояжера милиции. В это время на крыльце появился Михаил и крикнул оттуда:

—  Эй, дядя, отпусти мальца! Тебя не учили, что маленьких обижать нельзя?!

Дядя чуть ослабил хватку, поставил Тимофея на землю и стал теперь орать в сторону Михаила:

—  Я щас отпущу, я так отпущу, что мало не покажется. Че ты там вылупился?! Че, на пару ра­ботаете? Я щас монтировкой как отпущу, будете дуэтом вместо магнитолы петь!

—  Так ты отпусти, — спокойно ответил Ми­хаил, — че орать-то, бери свою монтировку, иди сюда, если такой герой, а парня отпусти.

—  Буду я к тебе бегать, сам придешь, — но во­ротник все ж таки отпустил.

Тимоха рванулся в сторону кафе, процедив сквозь зубы «придурок конопатый». Мужик рванулся, было, за ним, но и Михаил сделал шаг навстречу, и тот предпочел вернуться к машине, дабы взять монтировку. Вооружившись, он сто­ял в нерешительности, продолжая материться на всю округу.

—  Хайло заткни! — крикнул ему Михаил. — Заводи свою шнягу и катись отсюда, пока тебе эту монтировку не воткнули, куда следует.

Рыжий зыркнул по сторонам и все же предпо­чел захлопнуть капот, сесть в машину и завести двигатель. Проезжая мимо крыльца, он разря­дил в открытое окно последние отборные руга­тельства, пообещав вернуться, чтобы вытряхнуть из штанов всю местную шушару. Тимофей на про­щание покрутил указательным пальцем у виска.

—  Потише надо, осторожнее, — предупредил Тимофея Михаил, — менты седня были. Вдруг еще нелегкая принесет. Испугался?

—  Есть немного, — честно признался Тимоха, — думал, задушит.

—  Не боись. Такие герои только орать умеют.

Со второго захода удалось продать добродуш­ному толстяку на «бычке» набор инструментов, а его пассажирка позарилась на мобильный теле­фон. Потом владелец новой модели «УАЗа» очень обрадовался спиннингу, потому что долгое время искал именно такой. Михаил в это время заказал обед, при этом явно не поскупился. Столик был уставлен, как на праздник. Ароматные, еще ды­мящиеся шашлыки, посыпанные тонкими коль­цами лука, кувшин апельсинового сока, по две порции разных салатов, порезанные дольками свежие огурцы и по куску пиццы.

—  Зачем столько? — радостно изумился Ти­мофей.

—  У меня сегодня второй день рождения.

—  Второй? День рожденья? А у меня подарка нет...

—  На второй не дарят. Это просто особен­ный день в жизни, когда человек как бы родился во второй раз.

—  Расскажешь?

—  Расскажу, присаживайся. У нас обеденный перерыв.

Они разместились за столиком, который при­мыкал к окну-витрине, позволяя обозревать все кольцо заправки. В зале ненавязчиво играла му­зыка, было еще несколько посетителей, а над бар­ной стойкой висел плакат: «С Днем защитника Отечества!»

—  Миша, еще что-нибудь надо? — спросила молодая официантка и так посмотрела на Михаи­ла, что Тимофей понимающе вскинул брови.

—  Пока нет, — подмигнул ей Михаил, и она, приветливо улыбнувшись Тимохе, удалилась.

—  Красивая, — лукаво намекнул Тимофей.

—  Ее Надей зовут.

—  По-моему, она к тебе неравнодушна. А тебе она нравится?

Миша сделал наигранно серьезное лицо:

—  Слышь, напарник, тебе больше поговорить не о чем? Наливай, давай. Выпьем соку за удачу. А то шашлык стынет.

Они заправски чокнулись и ополовинили стаканы с соком. Углядев, как Михаил аккуратно нарезает большие куски шашлыка на маленькие, Тимофей удивился: было в его движениях нечто, не согласующееся с его внутренним миром. Хотя внешне сегодня он очень походил на респекта­бельного молодого человека, обедающего в ре­сторане.

Тимофей тоже взял в руки нож, но кусок мяса не давался, выскальзывал, сталкивал с тарелки другие куски и соус. Неудобно было, к тому же, держать нож в левой руке.

—  Поменяй руки, сначала нарежь, а потом ешь, — посоветовал Михаил. — Вилкой придер­живай...

Так действительно было сподручнее.

—  Миш, если я долго не приеду, как ты без меня будешь?

—  Прожуй сначала, потом спрашивай. Как-нибудь буду. Соскучишься — приедешь.

—  Но я даже адреса твоего не знаю. Телефона.

—  Сотовый я тебе дам. А домашнего — у меня нет. Как и дома. Может, я сам тебя навещу. У вас там есть рынок?

—  Ага, но там мне торговать никто не даст.

—  А мне?

—  Тебе, наверное, можно.

К самой витрине кафе подъехала потертая «шестерка». Из-за руля резко выскочил молодой мужчина, обошел машину, открыл дверцу пасса­жира рядом с водителем и силой вытащил с сиде­ния пожилую женщину. Михаил и Тимофей стали невольными свидетелями происходящего, заме­рев над тарелками с салатом. Мужчина, между тем, что-то прокричал женщине в лицо и со всего размаха ударил ее. Губы женщины мгновенно раз­бухли и выстрелили сгустками крови. Если бы он не держал ее другой рукой, она бы упала. Он же кричал что-то про деньги, которые ему нужны прямо сейчас.

—  Интересно, такое уродство только в нашей стране увидеть можно? — зло спросил Михаил.

—  За что он ее? — прошептал Тимофей, вспо­миная, как отец однажды побил маму.

Тогда тоже все выглядело и звучало страшно, но было как-то иначе. Здесь же происходило не­что выходящее за любые рамки. Молодой человек бил пожилую женщину, которая была как мини­мум вдвое его старше. Он ударил ее еще и еще, отбросил на землю, и она свернулась калачом, закрывая лицо руками. «Деньги, где мои деньги, ты же знаешь, я должен купить!», все время орал он. После того, как он ее пнул, женщина стала истошно кричать:

—  Игорь, Игорь, не надо!..

Испуганный и подавленный зрелищем Ти­мофей даже не заметил, как вскочил из-за стола Михаил и быстро направился к выходу. Он увидел его уже по ту сторону стекла. Напарник подошел к мужчине со стороны спины, ничего не говоря, развернул его за плечо лицом к себе и одним уда­ром уложил его на землю.

—  Отлично, классный удар, еще ему прило­жить надо, — прокомментировал Тимофей и тоже ринулся на крыльцо.

Игорь, истошно матерясь, попытался под­няться, но Михаил снова насадил его челюсть на кулак. Апперкот, вроде так он называл этот удар. Выгнутой дугой противник пролетел ме­тра два и крепко ударился затылком, охнув, он на время затих. Из-за стекла за происходящим тревожно наблюдали Надя, еще одна официантка и бармен.

—  Э, ребята, шоу окончено, лучше позвоните в «скорую», вдруг кому-нибудь понадобится! — крикнул им Михаил.

—  Миша, сзади! — успел предупредить Тимо­фей, когда Игорь внезапно бросился на Михаила со спины, в руке у него был нож.

Михаил резко качнулся в сторону, но не про­сто пропустил противника, а, просев в коленях, мастерски выставил ногу, за которую тот запнулся и упал. Далее, по всей видимости, он перестал себя контролировать. На руке, которая держала нож, Михаил станцевал такую чечетку, что мож­но было услышать, как трещали фаланги паль­цев. Можно, но никто не слышал, потому что человек, коего женщина назвала Игорем, стал дико кричать. Отбросив ногой нож в сторону, Михаил пустил в ход ботинки, и они стали ме­тодично превращать неприятеля в мешок с ло­маными костями. И тут громче своего обидчика стала кричать женщина. Так, что у каждого, кто слышал, по спине пробежал холодок.

—  Люди! По-мо-ги-те! Сына убива-ают! Сы-на-а-а!.. Изверги-и-и-и!.. Убивают!

Михаил замер в растерянности, удивление на его лице смешалось с разочарованием.

—  Сына? — глухо переспросил он.

Но женщина не слышала его, в истерическом припадке она продолжала наполнять округу нече­ловеческим воем, из которого можно было только разобрать, что изверги убивают сына. Оторопев­ший же «изувер» далее не предпринимал никаких действий. Михаил стоял, опустив руки, и на лице его отражалась последняя степень изумления и презрения к этому миру.

Из большегрузного «КАМАЗа»-фуры вы­прыгнули два водителя и кинулись в сторону про­исходящего. В руках у обоих были монтировки. Тимофей бросился им наперерез, перекрикивая так и не поднявшуюся на ноги женщину.

—  Дяденьки, это не он виноват! Стойте, дя­деньки! Он за нее заступился! Тот ее избивал но­гами!..

На стоянку перед кафе на полной скорости влетела темно-синяя автобус-«газель» с тониро­ванными стеклами. Дверь открылась, и из са­лона посыпались на землю люди в масках и ка­муфляжной форме с надписью «ОМОН». Эти даже не пытались вникнуть в ситуацию. Один из них прикладом автомата сбил с ног Михаила и сверху добил его в спину каблуком, прижав к земле. В затылок напарника он направил ствол автомата. Другие мгновенно оцепили место со­бытий. Тот, который, скорее всего, был главным и не скрывал своего лица, быстро осмотрев­шись, тут же нашел под машиной нож. Взвесив его на ладони, он криво ухмыльнулся и гаркнул на всю округу:

—  Всем лежать! Никому не двигаться!

Но к нему уже бежал испуганный Тимоха, продолжая кричать, но теперь уже обращаясь к нему:

—  Дяденька, Миша не виноват, он заступился! Дяденька, пусть его не трогают! Дяденька, я все видел!

Но добежать мальчишке не дали. Ловко вы­ставленная нога одного из бойцов оцепления подсекла его и заставила пару метров проехать на животе. Он тут же попытался встать, но силь­ная рука другого бойца буквально подняла его за шиворот. Тимофей еще что-то пытался крик­нуть, но получился только сдавленный кашель.

—  Тихо, малец, — сказала маска.

В это мгновение Михаил сделал резкий разво­рот, и прижимавший его к земле боец неуклюже полетел на землю, не выпуская из рук автомат. Вскочив на ноги, Миша одним ударом в челюсть вышиб из общего строя того, кто держал за ворот­ник Тимофея, при этом успел перехватить маль­чика левой рукой, не позволив ему упасть.

—  Парня не трогайте, совсем озверели, — ска­зал он, отступая под наведенными на него ство­лами.

—  Дяденьки, это мой друг! Не арестовывайте его! Он за тетеньку заступился, а теперь она орет, что ее сын бил! — снова заговорил Тимофей.

—  Не того ты себе друга нашел. Ты ему кра­деное продавал? — спросил командир, потом поднял глаза на Михаила: — Резвый, отпусти пацана.

Тимофей впервые услышал кличку Михаила, которая, наверняка, тянулась за ним из тюрем­ного прошлого.

—  Ничего я не продавал! Он просто мой друг!

Миша слегка оттолкнул Тимофея в сторону:

—  Иди, Тим, иди, а то хуже будет.

В тот же момент сбитый ранее с ног Михаилом омоновец снова ударил его прикладом, на этот раз прямо в лицо. Напарник рухнул, как подкошен­ный и потерял сознание. Из обеих ноздрей выка­тились струйки крови, губы были рассечены.

—  Пакуйте, — приказал командир. — И паца­на тоже!

—  Мальчика вы никуда не повезете.

Услышав знакомый голос, Тимофей огля­нулся.

Со стороны заправки приближались Вячеслав Иванович и его водитель. Сумбурность и гром­кий ужас происходящего не позволили Тимофею задуматься над тем, откуда и зачем они здесь. Только молнией прошила затылок мысль: «из-за меня?»

—  Это еще кто? — спросил командир окру­жающее пространство.

—  Я директор школы, где учится этот мальчик. Он поедет со мной. Вам напомнить процедуру общения правоохранительных органов с несовер­шеннолетними? — Вячеслав Иванович положил руку на плечо Тимофею, давая понять, что никуда его не отпустит. — Если будете настаивать, я поеду с ним. Ни на какие вопросы он отвечать не будет.

—  Тьфу! Правозащитники хреновы! — выру­гался командир. — Да он нам и не нужен. У его друга, господин директор, послужной список и без того на кавырнадцать лет тянет. Так что не мешайте работать и валите отсюда со своим уче­ничком по скорому, пока я не передумал. Хватит мне и без малолеток хлопот. Тоже мне — воспитатели, распустили всю страну.

Вячеслав Иванович повлек Тимофея к школь­ной «Газели», но после этих слов обернулся и от­ветил:

—  Страну распустило правительство, которо­му вы служите. А мы — лишь пожинаем плоды. Вам бы хотелось, чтоб ваш ребенок попал в по­добную переделку?

Командир снова сплюнул в сердцах на землю.

—  Мой ребенок?!.. — но не договорил, а только махнул рукой. — Да пошел ты! — и уже в ближайшее пространство сквозь зубы: — Ин­теллигенция, мать ее...

—  Давай, пыли отсюда! — крикнул кто-то из омоновцев, дабы поддержать своего началь­ника.

Вячеслав Иванович осуждающе покачал го­ловой, но предпочел не продолжать перепалку. Дорогу им вдруг пересекла женщина, которую избивал собственный сын.

—  Эх вы! — сквозь подступившие слезы вы­давил Тимоха. — Миша за вас заступился, а вы...

—  Все вы бандиты! Все! Вас всех к стенке ста­вить надо! Почему это тебя отпустили? Ты с ним заодно!

Наверное, она не прекратила бы кричать, но тут к ней подошел школьный водитель Ан­дрей Николаевич и что-то тихо, но внушительно сказал на ухо. Услышав и переварив сказанное, женщина сама прикрыла разбитый рот рукой и с расширенными от ужаса глазами стала смо­треть вслед уходящей троице. У самого автобуса Тимофей вдруг развернулся и побежал обратно.

—  Вячеслав Иванович, они должны его отпу­стить! — на ходу говорил он. — Должны. Он же доброе дело делал!

В три шага его догнал Андрей Николаевич и обхватил с обеих сторон руками:

—  Тише, парень. Ему уже точно не поможешь. Слышал, у них с ним старые счеты. Тише... Тише... Уймись... лучше потом его проведаешь, чем они нас всех вместе упакуют.

Но Тимофею удалось выскользнуть из его железных объятий и снова побежать в сторону, где уже усаживали в газель, согнув пополам, Ми­хаила. Тот, заметив напарника, подмигнул ему и крикнул:

—  Тим, не надо сюда! Помни про свободу!

Дюжий омоновец стал вталкивать его в боко­вую дверь-купе «газели», но Миша вдруг выпря­мился и попросил:

—  Ну будь же ты человеком, дай два слова сказать!

Омоновец отступил на шаг, убрав руку с Ми­шиной головы, буркнул что-то «резче давай».

—  Тим! Я тут подумал, путешественники — это свободные люди. Понял?

Тимофей кивнул, потому что ответить он не мог. Боялся заплакать, а показывать слезы сей­час было никак нельзя. И не только из уважения к себе, но и из уважения к другу, коему сейчас было во сто крат хуже.

—  И помни, что тебе отец про путешествен­ников говорил! Поэтому — вскрой пуговицу. Она твоя. Тему понял?

Тимофей снова кивнул, хотя не совсем еще понял, о чем сейчас говорил Михаил. Дверь «газели» ухнула и застегнулась, мотор взревел, и машина с тонированными стеклами и красным щитом на борту повезла Михаила в печальную неизвестность.


17

—  ...Когда от семьи изолировали мальчика-поваренка, друга Алексея, Леонида Седнева, все насторожились. В принципе, чувство смертель­ной угрозы не покидало Александру Федоровну еще с того момента, как в Тобольск явился лич­ный представитель Свердлова комиссар Яковлев. Это можно узнать из ее дневника. Он привез приказ о немедленном перевозе царской семьи в Ека­теринбург. Алексей болел, и царица разрывалась между мужем и больным сыном. Но решила, что мужу она нужнее, и поехала с ним. Может, надеялась, что в ее присутствии его не посме­ют расстрелять. Кстати, когда они на разбитых тарантасах добирались из Тобольска в Тюмень, в одной из деревень местный старичок узнал го­сударя и спросил у комиссара с поклоном: «Паря, ты уж будь добр, скажи, Бога ради, куда это царя-батюшку везут? И Москву штоль?» «В Москву, в Москву, дедушка». Разумеется, комиссар нико­му не мог бы открыть всей правды. Но поразите­лен ответ деда: «Ну слава-те, Господи, теперь бу­дет порядок». В советские времена это, конечно, объяснили бы наивным монархизмом. А вот се­годня картина выглядит немного по-другому...

—  Да ты, Сергей Сергеевич, у нас тоже наи­вный монархист, — улыбнулся Вячеслав Ивано­вич.

—  Я не наивный, я сознательный, — поправил учитель истории.

Они сидели вчетвером поздно вечером в каби­нете директора — Тимофей, Егор Семенович, Вя­чеслав Иванович и Сергей Сергеевич. На дирек­торском столе лежала та самая пуговица. Историк рассказывал, что ему известно о расстреле цар­ской семьи. Вячеслав Иванович «прицеливался» со всех сторон к пуговице, вокруг которой были разложены инструменты, остальные внимательно слушали.

—  Примечательно, что большевики разыгра­ли целую детективную историю: условный язык, передача приказов не напрямую, а через третьих лиц. Приказ о ликвидации Янкель Юровский получил шестнадцатого июля вечером из Пер­ми. Не из Москвы, а из Перми! Вообще, если сопоставить все имеющиеся данные, то можно смело утверждать, что у нового правительства был абсолютно сатанинский, четко продуман­ный план уничтожения царской семьи. При­чем всех без исключения. А в подвале Ипатьевского дома расстреляли не только Романовых, но и доктора, лакея, комнатную девушку цари­цы, повара...

—  Так и пролетариев, получается? — вскинул бровь Егор Семенович.

—  Получается, — кивнул Сергей Сергеевич, — правда, кто-нибудь может заявить, что это не пролетарии, а привилегированная прислуга, но, с моей точки зрения, просто это были предан­ные люди, в отличие от генералов, кичившихся своей храбростью и честью, но в одночасье изме­нивших своему государю и клятве. Это уж потом началось Белое движение. Но, видимо, не такое оно было белое, раз Бог не попустил им победить. А тут победителей не было. Русские убивали рус­ских на радость врагам России. Убийство царской семьи было не только подлым злодейством, по­литическим актом, оно носило и мистический характер... Никого, даже детей не пощадили. Между тем, сын самого Юровского дослужился до контр-адмирала флота и очень гордился тем, что его отец расстреливал царскую семью. В июле тысяча девятьсот восемнадцотого года ему было чуть меньше, чем царевичу.

—  Неужели никому не удалось спастись? — спросил погруженный в задумчивость Тимофей.

—  Никому. Да и трудно поверить в то, что абсолютно безграмотный Юровский, который даже отчет собственноручно не мог написать, и окружавшие его палачи могли хоть на миг задуматься о милосердии. Не буду скрывать, есть несколько легенд, по которым, якобы, спас­лись Алексей или Анастасия, либо оба вместе. К примеру, существуют несколько самозванцев, что ведут свой «царский» род от спасшихся. По одной из таких легенд Юровский, якобы, по­жалел Алексея и заменил его в последний момент на сверстника — племянника повара — Леонида Седнева. Это, мол, и была причина, чтобы увез­ти его. Экая гуманность, заменить одного ребен­ка другим. Не верю. Царскую семью методич­но и безжалостно вырезали, не пощадили даже монахиню Елизавету — жену убиенного князя Сергея Александровича. Да и дальнейшие теле­граммы в центр подтверждают, что расстреляли всех. Ну а потом старательно заметали следы. В ход шло все — керосин, кислота, гранаты... Вот такая у нас история...

—  М-да... Нас-то в школе, че помню, совсем по-другому учили, — вздохнул Егор Семенович. — Теперь каждый год новая история.

—  Да нет, история у нас всегда одна. И сейчас ее по заказу и за деньги перевирают.

—  И чего тогда детям рассказывать?

Но на этот вопрос Сергей Сергеевич ответить не успел.

—  Николай Александрович держал царевича на руках? Я картинку видел... — не удержался, по­торопил Тимофей.

—  Нет, если верить Юровскому, который дик­товал отчет о проделанном злодеянии, то в спе­циально приготовленную комнату по просьбе царицы принесли два стула, на один из которых села сама Александра Федоровна, а на другой усадили царевича. Император же стоял рядом. Причем после первых залпов Алексей и три его сестры оставались живы. Жив был еще доктор и эта девушка, которую почему-то называют фрейлиной. Их достреливали, добивали шты­ками. Пули рикошетили, потому что в корсажах у великих княжон были драгоценности.

—  Что такое корсаж? — спросил Тимофей.

Мужчины переглянулись, ответ, как и пола­гается, взял на себя Егор Семенович:

—  Нижнее белье такое. Для поддержки пра­вильной осанки.

—  А... понял... — смутился Тимофей.

—  Значит, они все-таки хотели убежать, раз прятали драгоценности? — спросил в свою оче­редь Егор Семенович.

—  Не знаю... Может, и надеялись, может, про­сто хотели где-нибудь откупиться. Вы бы не на­деялись? Не пытались? В любом случае все их ценности достались большевикам. Точнее, даже не большевикам, а их женам и дочерям. Особо престижным считалось выйти в свет в чем-нибудь из царского гардероба.

—  Все да не все! — влился в разговор взвол­нованный голос Вячеслава Ивановича. — Кое-что нам оставили! Смотрите!..— ловким движе­нием скальпеля он подцепил крышку пуговицы, удерживая ее маленькими пассатижами за ушко. Крышка легко отошла, и из пространства между ней и ножкой выпала мизерная тряпица. Не рука­ми — пинцетом развернул ее Вячеслав Иванович, и все четверо охнули...

На кусочке материи вспыхнул радужным спектром четко ограненный камень. В первое мгновение даже показалось — из кюлассы — навершия бриллианта ударил пучок искр. Он слов­но заждался света, и теперь зазывно играл граня­ми пирамид.

Тимофей в эту минуту вспомнил, в скольких руках перебывала пуговица, как мог «потерять» ее Анальгин, или — попадись она Чирку, и ужас­нулся.

—  А вообще, если задуматься, как могла со­храниться эта пуговица после стольких злоключе­ний? Не думаю, что гимнастерку царевича рвали на сувениры, — озадачился Вячеслав Иванович.

—  Судя по сохранности, эту пуговицу бе­регли, значит, она могла попасть в чьи-то руки до расстрела. К примеру, Алексей мог подарить ее тому же Леониду Седневу, мальчику-повару, когда стало ясно, что того куда-то увозят. Что мог подарить один мальчик другому? При этом о ее содержимом он мог знать, а мог и не знать. Это не меняет самой сущности акта дарения. — Такое предположение сделал Сергей Сергеевич. — На­сколько я знаю, царевич любил собирать различ­ные, казалось бы, ненужные вещи. Некоторые видели в этом даже определенную манию. Но я, когда был мальчишкой, собирал сломанные за­жигалки, и даже сейчас не могу объяснить себе — зачем? И тоже держал в жестяной коробке всякие ненужные железяки.

—  И я, — признался Вячеслав Иванович, — собирал всякие железяки.

—  А я вообще мечтал мотоцикл собрать, — до­бавил Егор Семенович. — Какого только метал­лолома во двор не перетаскал.

—  Возможно, — продолжил Сергей Сергее­вич, — пуговица оторвалась от бушлата или гим­настерки много раньше или накануне. В сумбуре последних дней никто не придал этому никакого значения.

—  Но она может и не принадлежать наслед­нику? — усомнился Вячеслав Иванович.

—  Да, если не брать в расчет видение или сон Тимофея, — напомнил Сергей Сергеевич.

—  Мистик ты у нас, Сергей Сергеевич, в чу­деса веришь...

—  Самое неприятное, что этот камушек при­надлежит государству, — вышел из оцепенения Егор Семенович.

—  Не думаю. В лучшем случае, он принадле­жит царевичу Алексею, — возразил Сергей Сер­геевич.

—  Он принадлежит Тимофею, — поставил точку Вячеслав Иванович, испытующе оглядев притихших от неожиданности и точности постав­ленного вопроса мужчин.

Некоторое время все молча смотрели на брил­лиант. Затем Вячеслав Иванович так же ловко за­вернул его в материю и запаковал в пуговицу.

—  М-да, ничего хорошего из того, что и этот «сувенир» достанется большевикам, ну, во вся­ком случае, их деткам-наследникам, я не вижу, — сам себе прокомментировал учитель истории. — Думаю, подробное обследование бриллианта ничего нового, проливающего свет на события в ипатьевском доме не даст. А по каратам он, по­хоже, не тянет на именной камень. Так что его собственную его историю тоже вряд ли удастся выяснить.

—  Н-но... — хотел, было, что-то сказать Егор Семенович.

—  Я ничего не вскрывал, — улыбнулся в усы Вячеслав Иванович.

—  Я ничего не видел, — подтвердил Сергей Сергеевич.

—  Да, вот еще что — вы завтра или в поне­дельник едете в больницу? — перевел разговор на другую тему директор, одновременно опуская пуговицу в карман Тимофея.


18

Вечером отец и сын чаевничали на кухне. До этого, как и полагается двум мужчинам в от­сутствие хозяйки, умяли пару тарелок лапши бы­строго приготовления. Егор Семенович в этот вечер чувствовал себя нормально. Алкоголь отступил, напоминая о себе только непродол­жительными сбоями в сердечном ритме да излишней потливостью. Глядя на сына, он вдруг с тревогой подумал, что по всяким там генетиче­ским каналам их с Ириной пьянство может пере­даться Тимофею. Или, что не менее страшно, его детям. В дни трезвости его всегда мучило разо­чарование в самом себе, разочарование в Ирине, которая из красивой женщины позволяла себе превращаться в отекшую бомжеватую старуху. Муки совести накатывали, подобно цунами, напрочь смывая реальность, любой ход мыс­лей, и оставляли после себя кричащую пустоту. На улице, казалось, весь мир смотрит на тебя с пренебрежением и осуждением. И никакой, являемый внешней оболочкой мужской гонор, не мог вытеснить или заполнить эту пустоту. Ночами на буровой сопровождаемая занудным нытьем дизеля эта пустота превращалась в му­чительную бессонницу, поглощавшую пачками терпкие дешевые сигареты. Мир казался непра­вильным и несправедливым как в пьяном, так и в трезвом виде. «Да не грузись, Семеныч!..», успокаивали мужики и звали выпить в первый день на буровой. И они выпивали. Выпивали все, что могли привезти с собой, за один присест. Потом мучались, ловили отходняки, в особо тяжких случаях глотали одеколон, но работали...

Тех, кто не находил в себе сил победить похме­лье, увольняли. И на пятый день вахты Егор Семенович обычно снова начинал себя ува­жать: он же трудится, зарабатывает на хлеб! Да, к тому же, не в уютном офисе с обогревателями и кондиционерами. Тут и фумитоксы-рапторы воткнуть некуда. А если вахту отстоял, то почему не... И только сегодня вдруг пришло в голо­ву, вспомнилось откуда-то из глубин школьной программы: «... тварь я дрожащая, или право имею?..» Так, пожалуй, заканчивались все со­мнения вокруг непочатой бутылки или пригла­шения отметить окончание трудовых будней. Выходит, тварь...

Всему на свете человек может найти оправда­ние, особенно — собственным слабостям и стра­стям, но боль, которая передается детям, извине­ния не находит. Психически нормальные люди даже на последней ступени падения это пони­мают.

—  Тимош, — попытался отвлечь себя отец, — я вот думаю, если маме операция понадобится...

—  Щас, пап, — вдруг вскочил Тимофей, оставив недопитый чай, и устремился в свою комнату.

Егор Семенович проводил его встревожен­ным взглядом, но через пару минут Тимофей вернулся с общей тетрадью в руках. Когда он от­крыл ее, отец увидел, что в толщине листов выре­зан на всю глубину аккуратный прямоугольник, из которого посыпались на стол купюры разного достоинства.

—  Здесь двадцать две тысячи триста рублей! — гордо доложил Тимофей. — На мопед хотел, на Крым хотел, но теперь маме надо...

—  Ого...— растерялся Егор Семенович.

—  Пап, это не за один день. Я рыбу прода­вал...

—  И краденое, как мне Вячеслав Иванович сказал.

Тимофей опустил голову:

—  Я об этом не думал. Извини, пап... Но вы, когда пьете, денег даже на хлеб не бывает. А я вам подбрасывал.

Егор Семенович скрипнул зубами.

—  Ладно, сын, забыли... Я как-то на храм деньги сдавал. Ну и вместе со мной этакий от­петый мордоворот, из тех, что пальцы веером. Старушка одна, когда он ушел, и говорит: вот, мол, грехи замаливает, поганые деньги свои принес. А я вдруг подумал: а что, было бы луч­ше, если б он эти деньги в казино проиграл, пропил или, хуже того, взрывчатку какую на них купил?.. Промолчал я тогда. А вот те­перь сказал бы. Насчет денег — не переживай. Меня с работы еще не выгнали. Рассчитают — и на лечение хватит, и на Крым. Бабушка звала, даже плакала...

—  Пап, а вот эти деньги надо обязательно пе­редать моему другу. Понимаешь, пап? — Тимо­фей достал из кармана еще несколько банкнот и с надеждой посмотрел на отца. — Даже если он в тюрьме. Понимаешь? Он мне друг. Насто­ящий.

Егор Семенович привлек сына к себе и крепко прижал.

—  Раз друг, значит, найдем хоть в тридевятом царстве и передадим. Я вот думаю, куда твою пу­говицу пришить?..

За окном вкрадчиво, как бывает на севере, начиналась весна. Одним еще только будора­жащим душу запахом. И потому так хотелось дышать.


ЭПИЛОГ

—  Ну что ж, молодой человек, экзамены вы сдали достойно. Но в нашем вузе собеседование после вступительных испытаний — традиция. Даже удивительно, что парень из глубинки до­бился таких впечатляющих результатов.

—  У меня были хорошие учителя.

—  Все?

—  Нет, конечно, но плохих не было.

—  В чем же, позвольте узнать, заключался, в первую очередь, их профессионализм?

—  Знаете, они хоть и вели нас вперед, но как-то не впереди, а вместе. В одном ряду. Если кто-то отставал, то только по собственному нежеланию идти в ногу. И главное — они не врали.

—  Ого! Завидую вашим сельским учителям. Наверное, вы не доставляли им хлопот.

—  Еще как доставлял!

—  Тем более, удивительно. Но, скорее всего, вы из тех, кто еще читает книги?

—  Из тех.

—  А скажите, Тимофей, какую цель вы пре­следуете, поступая в наш университет? Нет, не так поставим вопрос, кто для вас является примером для подражания?

—  Федор Конюхов.

—  Федор Конюхов? Но причем тогда увлече­ние историей?

—  Я думаю, что Федор Конюхов — это один из самых свободных людей на нашей планете.

—  Вот как? Я полагал, что на нашем факуль­тете... Хотя нет, мне самому иногда кажется, что время Шлиманов уже прошло. И Троя и Аркаим уже открыты, нет ни одной буквы в летописях и хрониках, на которых бы не задержался взгляд исследователя. Обидно! Мы, в сущности, больше занимаемся анализом уже открытого. Но кто зна­ет? Кто знает?.. В чем же заключается, по-вашему, свобода Федора Конюхова? В том, что он колесит по миру, невзирая на границы, широты и парал­лели?

—  В том, что он превозмогает самого себя.

—  Превозмогает?.. Интересно... Оригиналь­но... У меня к вам еще один вопрос, правда, мо­жет быть, и не относящийся к делу. Не возражае­те? Эта пуговица на вашем пиджаке, выпадающая из общего ряда... Это новая мода? Ни на панка, ни на хиппи вы не похожи?.. Даже, как это сейчас говорят, на продвинутого, с моей точки зрения, не тянете. Чем, кстати, мне и нравитесь. А эта пу­говица, знаете ли, как-то выпадает...

— Если я скажу вам, что это талисман, то это будет не совсем верно. Скорее, все же, реликвия. Отвечу так: это не моя пуговица. Я просто ищу человека, которому должен ее отдать...

ГОРНОПРАВДИНСК,

ЯНВАРЬ-ИЮНЬ 2005