Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
РАССКАЗЫ
ХРЮША
Под конец собрания председатель колхоза строго подытожил:
— Словом, бабоньки, говорить больше об этом не будем. Жирность молока резко снизилась. С молзавода предупредили: если еще раз опрохвостимся, примать не будут. Чего мне тут с вами прятки устраивать — поменьше воды лейте, вот и вся лаборатория!
Бабы возмущенно загудели, мол, не буровь, чего не надо, а Евлания подивилась: ну и бабы, кого хошь перешибут дружным хором!
— Ладно, бабоньки, разговор этот промеж нас. Я вас предупредил? Предупредил! Нонче разговор — завтра дело, вот и смекайте сами! — Председатель подошел к окну. — Вот уж погода-то нисколь нас нынче не обидела, а? Картошку прибрали до падеры... Давайте, бабоньки, определяйтесь с покупкой поросят. Завтра начнем выписывать. Неограниченно.
Это к Евлании вроде не относилось, легко подумалось, что зачем они ей, боровок или свинка, последнюю курицу пустила под топор лет десять назад и дочери, она тогда только замуж вышла, в сумку вместе с корчагой груздей упаковала. Конечно, держивали они с мужем всякой живности. Так это когда было! Мужа уж пятнадцатый год нет, с ним и хозяйство упало, одни куричошки трепыхались в стайке.
— Евлаха, ты как, надумала поросенка брать? — ткнула ее острым локтем в бок Тюнька Романова.
— А на лешака он мне? — отвлеклась от своих мыслей Евлания. — У меня печень не пускат свинину.
— Дак робятам, им че, хоть конину, лишь бы мясо. У-у, я дак двоих возьму, раз дают. Сельпо еще, будь оно неладно, наблазнило: примем картошку, примем, а я от жадности окромя пятнадцати огородных еще в поле десять соток картошкой засадила. Ломила эту елань, все казанки об картошку исторкала, а они, холеры, сельповские-то, на центральной усадьбе у всех приняли, диво по асфальту-то возить! С тем и план свой выполнили, а к нам ноженьки подкосились ехать. Куда теперь с картошкой? Не, двоих возьму! — Тюнька Романова возбужденно поерзала по сиденью автобуса.
— Ты нонче тоже «розу» сажала? — снова ткнула Евланию в бок Романова.
Евлания утвердительно мотнула головой.
— Ну, безвредная картошка, — довольно продолжала Романова. — Ой и намаяла она меня, как гнездо — так ведро! А ты сколь сажала-то?
— Да тоже множину. Разохотилась. Думала, сотни на две сдам, хоть подмогну Катерине пальто справить. А не приняли. Так и стоит в ограде. Может, приедут еще.
— Ак как! В газетке же сельпо-то хвалили — план, дева, перевыполнили по закупу картошки у населения. Мой ажно заматерился.
— Дак понятно. Куда теперь с картошкой? У моих в городе ни погреба, ни подпола. В сумке много ли увезешь? Да и некогда им часто бывать...
Автобус тронулся. Грунтовая дорога, еще недавно наполненная движением машин с зерном, была свободной. По ней прошел грейдер, и лысая, без пыли, середина отсвечивала в лучах заходящего солнца.
Раза два автобус, чихнув, останавливался, и шофер подолгу ковырялся в моторе. Сидевшие в автобусе оживляись, ругали район за плохое снабжение запчастями, советовали Кольше взять бутылку и найти «канал», по которому кто-то уже сумел добыть запчасти в той же «Сельхозтехнике». Евлания молча слушала, переживала за шофера, молоденького, только из армии, и ей хотелось, чтобы Коль- ша не осердился и чтобы ему поскорее дали новую машину, а то ведь сколько уж парней в город сбежало из-за этих самых запчастей. А Кольшу будет жалко — рукастый парень у Ершовых. Хоть на комбайне, хоть на тракторе сможет. И автобус этот сам, говорят, собрал, где-то достал все эти внутренности, без которых автобус стоял, наверно, года два.
Ей как-то хотелось загладить все, что было в дороге, словно это она, Евлания, сглазила автобус, и он уросил. Евлания не вышла вместе со всеми, а попросила высадить ее на обратном пути возле своего дома. Когда автобус остановился, Евлания спросила Кольшу:
— Пить хочешь? Я тебе кваску с хренком вынесу, запалился ты со своей уродиной.
— Не уродина вовсе, — обиженно пробурчал Кольша. — Квасу выпью.
Евлании было приятно, что Кольша обиделся, у нее как-то спокойно стало на душе, и она бегом побежала к погребку, где у нее в деревянной лагушке, заткнутой вместо пробки корнем хрена, был сделан квас, настоящий, солодовый.
Нацедив стеклянную кринку, понесла Кольше и с удовольствием смотрела на его острый, гуляющий вверх-вниз кадык.
— Ух и ядреный! — блеснув слезой, улыбнулся шофер. — У нас такой уж давно маманя не делает.
— А ты ко мне заезжай, — быстро предложила Евлания. — У меня всегда есть. Мамане-то кланяйся, пусть не забывает свою деревню.
— Вспоминает, вспоминает. Любите вы, старушки, из ничего сказки выдумывать.
— Старушки... — Евлания даже руками всплеснула. — Это кто хоть старушки-то? Мы ли, че ли, с твоей матерью?
— Не я же! — раскатился хохотом Кольша. — В-во! Мать тоже обижается. Намажется кремом и пристает к отцу: «Помолодела я, Иван?» Умора!
— Ну ладно, поезжай. Посмотрим, как ты сам в пять- десят-то годов состаришься али нет.
Это уж вовсе рассмешило Кольшу, и он, хохоча, развернул автобус.
Евлания еще немного подумала про мать его, Ксюшу, подивилась быстротечности времени и в какой-то уверенности, что Кольша никуда не сорвется из колхоза, останется, застребышек, с матерью, вернулась в ограду.
У заплота, закрытые старыми половиками, стояли кули с картошкой.
— А ведь и вправду, должно быть, не приедут принимать ее. — Она давно привыкла говорить вслух сама с собой. — Дак куда же я с картошкой-то?
Она прошлась по ограде, вошла в стайку. Даже запах навоза давно выветрился в ней. В углу еще с прошлой осени лежала большая куча соломы — везли на тракторе солому на ферму, возле ее дома обронили почти три навильника, не пропадать же добру, все равно бы машины в снег втоптали, взяла и перенесла в стайку. Хотела в гряду огуречную вложить, да навозу привезли достаточно, обошлась.
Торопиться ей было некуда — выходная. Она вошла в огуречник. Там, приваленная к забору, лежала колода, из которой она раньше кормила свиней. Отвалила ее. Колода была легкой, основательно проветрившейся за годы. Евлания унесла ее в стайку. Постояла. Потом, взяв лопату, начала окапывать стайку. Она еще не совсем уговорила себя взять поросенка, но в ней просыпался крестьянский азарт, заботы, связанные с поросенком. А когда уж перетаскала всю картошку в подпол, не оставляя места надежде на заготовителей, то наверняка знала, что завтра выпишет себе поросенка, а там будь что будет!
...Она долго приглядывалась к розовым поросюшкам, свинарка и весовщица поторапливали ее, а Евлания даже огрызнулась, мол, тут спешить не след. Потом взгляд ее уцепился за длинненького, рюхающего в углу клетки поросенка, она ухватила его поперек и потащила, визжащего, к весам, довольная.
— Вот этого. — И сунула в корзину на весах. — Ишь, какой басенький, — чесала у него за ухом, — ишь, какой хрячок, — говорила она Тюньке Романовой. — Как глянула, так и понравился.
— Повезло тебе, — порадовалась Романова. — Тут, видно, один хрячок и был, остальные свинки. Но я все одно пару беру.
...Поросенок забился в солому и тихо лежал.
— По мамке тоскуешь, а? — разворошив солому, потянулась к его уху Евлания. — А я, гли-ко, че тебе достала, парень! — Она, высоко подняв банку, вылила в миску — колода ему пока велика — молоко из заменителя. — У нас тут можно достать, если хорошо попросить. Тоже, поди, люди. А я подъехала к кладовщице с отравой для мух. Дефицит почище заменителя. Побалуйся, а потом, парень, картошку будешь есть. Знашь, сколь ее у меня, картофки-то?
Поросенок тянул молоко из заменителя. Евлания стояла над ним, любуясь.
— Вот, парень, пей давай. Телятки тоже его пьют. Молоко, парень, не про вас, в городе его ждут. Может, насмелюсь я корову купить, погляжу, как наладятся теперь с сенокосом-то. Одной-то, парень, худо корову держать. Только погляжу на внуков — душа замирает. Тянутся вверх, а основа жидкая. — Поросенок, оторвав рыльце от миски, рюхнул. — Подержу сколько могу корову, а? Увезут сметанки, маслица. Мне-то много ли надо? Только ведь начать, а потом все по кругу...
К Октябрьским праздникам приехала дочь с семьей. Младшая внучка, Танюшка, побежала смотреть поросенка — никогда не видела живого поросенка, только по телевизору.
— А он не укусит? — боязливо спросила она Евланию.
— Да он же совсем дитя, — успокоила Евлания. — Как ты.
Девочка засмеялась, однако, все еще сторонясь, потянулась рукой к поросенку.
— Баба, а по телевизору тоже про Хрюшу в «Спокойной ночи, малыши!» показывают... Хрюша, Хрюша. — Вытянув губы трубочкой, внучка едва коснулась поросенка. — Ой, он меня не боится! Хрюша.
— Вот и имя ему внучка придумала! — сказала дочери Евлания. — Хрюша! Он и есть Хрюша, хрю да хрю! На ту осень будете с мясом.
Зима выдалась лютая. Хрюша почти не вылезал из соломы. Евлания возила ее на санках с фермы, не убирала старую, чтобы было теплее. Хрюша хорошел, наливался. Посмотрит Евлания на него — самой нравится, плюнет три раза через левое плечо, чтоб не сглазить, а уж Тюньке Романовой даже не показывала, та сама говорила, что глазливая, себя похвалит — через час «заломат», а кого другого, так три дня человека корчит.
Весна оголила старую огуречную гряду, и Евлания решила выпустить боровка во двор, чтоб убрать навоз. Хрюша носился по двору, потом перевернул колоду и подрывался под ноги Евлании. Она хохотала, потешаясь над его озорством, и думала, что пора Хрюшу холостить. А то мясо будет плохое. Забота эта растянулась на неделю. Ветеринарного врача, своего, деревенского мужика, зимой перевели на работу в сельхозуправление, в район, а на его место прислали молоденького, в очках, такого серьезного, что доярки два раза на день халаты стирали. Глянет — как пришьет к месту. Свой-то старый врач холостил весело, всем в один день, рука была легкая у человека. Новый же врач — пришлый. Как к нему подступиться? К тому же вся деревня держала свинок, боровок-то вот у Евлании да еще у управляющего.
— Холостить-то думашь? — спросила Евлания у управляющего.
— А на што? Все равно сдавать буду. Знаешь, сколько проболеет? Весу убудет. Городские так съедят, натолкают луку-чесноку, все улетит.
— М-м, — неопределенно протянула Евлания и понесла свою заботу дальше. Ей ведь тоже мясо в город отправлять, зачем она детям будет плохое мясо класть? Веки вечные поросят холостили, чтоб только ел и вес набирал.
— Дак ты к очкарику-то подойди, — присоветовала Тюнька Романова. — Поди, врач, поди, умет.
— Для одной-то не насмелится. — Евлания посмотрела на Тюньку.
— Вот язви тя в душу! Как у нас все на коромысле зыбатся, а? — Хлопнула себя по бедрам Романова. — Нет чтоб сказать: бабы, кто хочет холостить, плати в контору, мы все обстяпам!
— Так оно вобче-то, — охотно согласилась Евлания.
— А у меня друга беда! — вздохнула Романова. — Свинки беспокоятся. Природа, мать ее за ногу! Че им, жрут, спят. Я уж касторкой поила, содой, впроголодь держала... Гли-ка, Евлаха, очкарик копотит на своей драндулетке, давай остановим!
Они выскочили на дорогу, замахали руками. Машина остановилась.
— М-м, я к вам с просьбой... у меня Хрюша...
— Свинья, что ли? — перебил ветврач.
— Ну да, м-м, надо холостить, а некому...
— Коновал я вам, что ли? — И дверца машины резко захлопнулась, машина рванула с места, оставив растерянную Евланию и рассвирепевшую Тюньку Романову.
— Чистоплюй, чистоплюй хренов! — ругалась Романова. — Приехал в деревню, а как яловая корова шарами по сторонам крутит.
— Может, правда не умеет, — успокаивала ее Евлания. — Пусть уж как идет, так и ладно.
За лето Хрюша вовсе заматерел, Евлания суеверно отговаривала себя не прикидывать, сколько в нем килограммов, но все же приблизительно знала, что уж под сто или даже больше. Он у Евлании жил вольно, пахал ограду, пасся на травке. Ночами она просыпалась в кладовке от его пыхтения у стены дома, где он любил спать, а по утрам чесался об угол так, что звенели банки на полках в кладовке. Она привыкла к его пыхтению за стенкой, и ей было хорошо, что рядом есть кто-то живой. И говорила с ним, а он рюхал в ответ. По утрам она звала его к колоде, и он, где бы ни был, отзывался на ее «Хрюша, Хрюша» и несся, тяжело вскидывая зад, к стайке. Евлания привыкла к нему и боялась жалеть: давно известно ведь, если жалеть поросенка, то он долго будет мучиться и не сразу дастся под нож. А все равно жалела. Такой боровок удачный попался, ни чумка, ни ринит не взяли, хотя у многих в деревне без прививок поросята сдохли или тяжело переболели.
В октябре выпал снег. Нарошнешный, но все же многие начали валить животину, натосковались ребятишки без пельменей, самим охота свежанинки. Евлания тоже дала знать дочери, чтобы приезжали, мол, все равно уж теперь дело к зиме пошло.
Приехала Катя с мужем в пятницу вечером, ребятишек оставила у городской бабушки. Евлания побежала к Шурке-маркитану договориться на завтра, чтоб с утра шел к ней борова валить.
Жена Шурки-маркитана орала на всю избу и лупила по Шурке чем ни попадя.
— Нажрался, гад, как винзавод воняешь! Говорила тебе, паразиту, чтоб никуда не ходил, пусть сами валят, если держат. Сам как свинья вернулся. На што мне мясо, если ты не человек вернулся! — И шмякнула под ноги Евлании огромный кусок вырезки.
Евлания знала, что каждый год Шурка-маркитан на месяц выбивается из колхозной жизни и жена его орет не переставая весь месяц, а после в магазине хвалится, что мяса Шурка натаскал на всю зиму, а напился водки на весь год. Поэтому Евлания обождала маленько, выбрала паузу и попросила:
— Нин, ты завтра с утра скажи своему, чтобы ко мне шел, а?
— Дак он уж обещался Романовым.
— Они колют, что ли?
— Да одну. Втора-то супоросная, все с твоим Хрюшей носилась. Ладно, Евлаха, ты иди, я скажу. Утром токо покарауль его, срамника.
И она с новой силой принялась орать на Шурку. А он, сидя на полу, спал, уронив голову на табуретку.
204
Утром Евлания проснулась ни свет ни заря. Хрюша орал не тише Нинки — с вечера специально Евлания не давала ему еды и сегодня уж нельзя. Хрюша, было слышно, прыгает на колоду, поднимает пятаком загородку в двери.
«Нельзя жалеть-то», — одергивала себя Евлания.
Она побежала к дому Романовых. Шурка-маркитан опохмелялся. Тюнька ему угождала.
— Ладно, Евлания, приду, — опрокидывая стопочку, пообещал Шурка.
Евлания успокоилась и пошла в магазин — тоже за водкой.
Зять спал долго, Евлания тихонько все приготовила, достала под сало тазик, обтерла магазинский ящик из-под папирос под соленое сало, накипятила кипятильником воды и села ждать Шурку.
Зять, потягиваясь, поинтересовался, когда все это начнется, поел груздей с жареной картошкой и снова пошел полежать.
Шурка не пришел и к обеду. Евлания снова побежала к Романовым, застала Тюньку, хлопотавшую над тушей, и похвалила мясо — жиру совсем мало.
— Возьми, Евлаха, кусок, потом отдашь, городских накормишь хоть, они, поди, стосковались по мясу-то.
Евлания не отказалась. Еще Тюнька сказала, что за ними, Романовыми, калым, поскольку Хрюша обгулял их Зинку. А насчет Шурки сказала, что его под руки увели на тот конец деревни, терли ему морду снегом и вели — всем охота побыстрей управиться. Евлания огорчилась и обеспокоилась. А придя на тот конец деревни, поняла, что Шурка на сегодня отмаркитанил — ни тяти, ни мамы, как только со свиньей управился...
Зять нервничал, говорил, что завтра надо уезжать, потому что он надеялся управиться за два дня и не договорился на понедельник.
— Может, сынок, сам завалишь, а? — без всякой надежды спросила Евлания.
— Кто? Он? — захохотала Катерина. — Да он палец порежет — зовет меня.
— Ну ладно, пойду-ка я дам хоть пойло скотине, он скоро дверь вышибет, живой, поди, — подхватилась Евлания.
И в воскресенье утром она не успела перехватить Шурку. И снова напоила Хрюшу. Зять совсем изнервничался, раздражался всякому слову Евлании, а потом сказал, что благодарит за угощение, и начал собираться домой.
— Ну видишь, я всей душой, — шептала дочери Евлания. — Для вас же ростила.
— Да ладно, мам, может, на ту субботу приедем, договоришься с Шуркой.
— Не приедем, — резко оборвал зять. — Хочешь, одна езжай. У меня есть дела поважнее, чем Хрюшины похороны!
— Возьми вот мясца-то, — толкала Евлания в картошку мясо, что дала Тюнька Романова.
Она проводила дочь с зятем до автобусной остановки и вернулась домой.
Хрюше пошел второй год. Евлания кормила его слегка, надеясь, что достанет Шурку. Но Шурка сошел с круга — увезли в больницу, в район, с острым гастритом, и Евлания, глядя на обильный снегопад, думала, что теперь вряд ли до Нового года выпустят Шурку, а больше-то в деревне колоть некому. Легко зятю говорить, что на мясокомбинате током усыпляют, он, поди, сам не видел, а тут только советы давать годен. И к тому же, решила Евлания, в мороз трудно обиходить тушу — руки застынут, возни же много — палить только времени надо немало, а потом скоблить, мыть... Нет, бесповоротно решила она, до весны делать нечего. Пусть хрюкает. У Романовых свинья опоросилась. Тюнька прибежала с сосунком в руках.
— Тебе, Евлаха, калым! — весело трещала она. — Ты правильно решила не нарушать Хрюшу-то своего. Моя скоро оклематся, снова к тебе с поклоном приду. А мяса, если надо, бери у нас. Да не пропадешь ты с Хрюшей. Вечор Северьян приходил, спрашивал, как да что, хорош ли хряк у тя. Не продешеви смотри, возьми с Северьяна как следует. Побегут, побегут к тебе, Евлаха! У всех же свинки.
Евлания порой раздумается: доколе Хрюшу-то держать? Выйдет, поскребет по задубевшей коже, поговорит, с ним, а он в ответ порюхает-порюхает да падет на бок, совсем как маленький. Жалко Евлании с ним расставаться — привыкла уж, скажет:
— Ну, парень, водой нас не разольешь! Приехали бы из кооперации, сдала бы тебя, а так, парень, рука не подымается. Доживешь со мной до пенсии, а там велю Кольше везти тебя обратно на ферму, разве ж откажутся от такого борова, а?