408 Селиванов Ветрено
Федор Андреевич Селиванов
Федор Селиванов
Ветрено
Рассказы
Письмо
«Помнишь, на уроке физики, интересном как всегда, Вадим Евгеньевич рассказывал по какому-то поводу о пересадке глаз. Ты, не задумываясь, выдал:
— А ведь неприятно смотреть на мир чужими глазами!
Буквальное истолкование известного выражения удивило учителя. Он внимательно посмотрел на тебя и сказал:
— Удачно каламбурите, Феликс!
Вот тогда меня что-то кольнуло. Было досадно, что ты, а не я, сострил.
А на уроке литературы Владимир Степанович спросил нас, десятиклассников:
— Объясните, что значит «ковылять»?
Многие сообразили, что это слово обозначает «хромать», «прихрамывать», «припадать на ногу».
Но Владимир Степанович не отставал. И новый вопрос:
— А есть ли связь этого слова с ковылью?
Я растерялся, а ты бойко сообщил:
— Ковыль колышется под ветром из стороны в сторону. Хромой, ковыляющий похож на эту степную траву.
Откуда ты это знал? Ты знал, а я нет. И обидно, и досадно. Ты стал неприятен мне.
Студенческие годы наши протекали в разных вузах. Чувство неприязни поутихло. Но все началось сначала, когда ты был ассистентом на кафедре философии университета, а я работал мастером на заводе. Мы жили с женой Викой и сыном Славой в однокомнатной квартире. Ты вошел стремительно и радостно заявил:
— Принес тебе первую свою книгу по философии!
И протянул мне. Я взял, но книга обожгла руку, и я отшвырнул ее от себя. Она ударилась об стенку, раскрылась и упала на кровать подстреленной птицей. Розовая обложка резко выделяла ее на покрывале. Ты повернулся и ушел, а меня терзали мысли:
— Ассистентишка, а уже толстую книгу издал. Почему жизнь так несправедлива? Почему так ему везет, а мне нет?
Потом мы не виделись с тобой несколько лет из-за моего отъезда из родного города ради трехкомнатной квартиры. Узнав каким- то образом мой адрес, ты написал мне. Завязалась ленивая переписка. Ты стал присылать мне новые философские книги, а потом пошли сказки и рассказы. Я не мог не признать высоких художественных достоинств последних, но именно это обстоятельство угнетало и раздражало меня. Перестал читать твои произведения, только пытался найти в них что-нибудь унижающее тебя, отождествляя персонажей рассказов с тобой.
— Ишь, писатель выискался! — думал я зло.
Тебя почему-то устраивало, что я никак не отзывался в письмах о присылаемой печатной продукции. Доброго слова о ней я не мог сказать, а хаять не было оснований.
Судьба вернула меня в родной город, но лишь на время командировки. Мы встретились, пошли прогуляться по городу, в котором я не был много лет.
И был поражен тем, сколько встретившихся нам мужчин и женщин останавливались и заговаривали с тобой, смотрели на тебя, как смотрят на родного. Черноволосая стройная девушка поцеловала в щечку. Конечно, чего бы не поцеловать. Но ведь тебе за пятьдесят, а целует тебя юное очаровательное создание — Ольга, как ты ее именовал. Вынести это невозможно. Быстро расстались, сейчас сижу в гостинице, пишу и думаю.
Я превратился в летописца твоих успехов. Ни один из них не прошел мимо меня. Каждый причинял боль. Душу разрывают воспоминания о них.
Нет, не считаю, что у меня комплекс неполноценности, проявляющийся в неистребимой жажде самоутверждения. Считаю вообще, что комплекс неполноценности — это извращенная форма мании величия. А я как был мастером в цехе завода, так им и остался.
Почему я пишу тебе? Потому, что я постоянно разговариваю с тобой и уверен, что ты меня слышишь. И хочу сказать, что всю жизнь, со школьной скамьи завидовал остервенело тебе. Полагаю, что моя зависть не имеет цвета, ибо я страдалец, мученик. Пока ты живешь, не будет мне покоя. Решение мое бесповоротное. Мы не можем жить одновременно на этой Земле. Я иду убивать тебя. Плон Дайзигов».
Это письмо лежало на столе в номере гостиницы. Вызванная горничной скорая помощь и милиция нашли автора навалившимся всем телом на стол. Правая рука была вытянута и касалась телефона. Позвонить Дайзигов не успел: умер от разрыва сердца.
Федор Андреевич Селиванов
Федор Селиванов
Ветрено
Рассказы
Письмо
«Помнишь, на уроке физики, интересном как всегда, Вадим Евгеньевич рассказывал по какому-то поводу о пересадке глаз. Ты, не задумываясь, выдал:
— А ведь неприятно смотреть на мир чужими глазами!
Буквальное истолкование известного выражения удивило учителя. Он внимательно посмотрел на тебя и сказал:
— Удачно каламбурите, Феликс!
Вот тогда меня что-то кольнуло. Было досадно, что ты, а не я, сострил.
А на уроке литературы Владимир Степанович спросил нас, десятиклассников:
— Объясните, что значит «ковылять»?
Многие сообразили, что это слово обозначает «хромать», «прихрамывать», «припадать на ногу».
Но Владимир Степанович не отставал. И новый вопрос:
— А есть ли связь этого слова с ковылью?
Я растерялся, а ты бойко сообщил:
— Ковыль колышется под ветром из стороны в сторону. Хромой, ковыляющий похож на эту степную траву.
Откуда ты это знал? Ты знал, а я нет. И обидно, и досадно. Ты стал неприятен мне.
Студенческие годы наши протекали в разных вузах. Чувство неприязни поутихло. Но все началось сначала, когда ты был ассистентом на кафедре философии университета, а я работал мастером на заводе. Мы жили с женой Викой и сыном Славой в однокомнатной квартире. Ты вошел стремительно и радостно заявил:
— Принес тебе первую свою книгу по философии!
И протянул мне. Я взял, но книга обожгла руку, и я отшвырнул ее от себя. Она ударилась об стенку, раскрылась и упала на кровать подстреленной птицей. Розовая обложка резко выделяла ее на покрывале. Ты повернулся и ушел, а меня терзали мысли:
— Ассистентишка, а уже толстую книгу издал. Почему жизнь так несправедлива? Почему так ему везет, а мне нет?
Потом мы не виделись с тобой несколько лет из-за моего отъезда из родного города ради трехкомнатной квартиры. Узнав каким- то образом мой адрес, ты написал мне. Завязалась ленивая переписка. Ты стал присылать мне новые философские книги, а потом пошли сказки и рассказы. Я не мог не признать высоких художественных достоинств последних, но именно это обстоятельство угнетало и раздражало меня. Перестал читать твои произведения, только пытался найти в них что-нибудь унижающее тебя, отождествляя персонажей рассказов с тобой.
— Ишь, писатель выискался! — думал я зло.
Тебя почему-то устраивало, что я никак не отзывался в письмах о присылаемой печатной продукции. Доброго слова о ней я не мог сказать, а хаять не было оснований.
Судьба вернула меня в родной город, но лишь на время командировки. Мы встретились, пошли прогуляться по городу, в котором я не был много лет.
И был поражен тем, сколько встретившихся нам мужчин и женщин останавливались и заговаривали с тобой, смотрели на тебя, как смотрят на родного. Черноволосая стройная девушка поцеловала в щечку. Конечно, чего бы не поцеловать. Но ведь тебе за пятьдесят, а целует тебя юное очаровательное создание — Ольга, как ты ее именовал. Вынести это невозможно. Быстро расстались, сейчас сижу в гостинице, пишу и думаю.
Я превратился в летописца твоих успехов. Ни один из них не прошел мимо меня. Каждый причинял боль. Душу разрывают воспоминания о них.
Нет, не считаю, что у меня комплекс неполноценности, проявляющийся в неистребимой жажде самоутверждения. Считаю вообще, что комплекс неполноценности — это извращенная форма мании величия. А я как был мастером в цехе завода, так им и остался.
Почему я пишу тебе? Потому, что я постоянно разговариваю с тобой и уверен, что ты меня слышишь. И хочу сказать, что всю жизнь, со школьной скамьи завидовал остервенело тебе. Полагаю, что моя зависть не имеет цвета, ибо я страдалец, мученик. Пока ты живешь, не будет мне покоя. Решение мое бесповоротное. Мы не можем жить одновременно на этой Земле. Я иду убивать тебя. Плон Дайзигов».
Это письмо лежало на столе в номере гостиницы. Вызванная горничной скорая помощь и милиция нашли автора навалившимся всем телом на стол. Правая рука была вытянута и касалась телефона. Позвонить Дайзигов не успел: умер от разрыва сердца.