Истомин Живун. Т
Иван Григорьевич Истомин
ИВАН ИСТОМИН
ЧУДО
За темными квадратами окон слышится вой и свист пурги. Неистово гудят провода. Бешеный ветер качает их, и оттого свет в электролампочке, висящей низко над столом, то и дело мигает, и гладко причесанные густые черные волосы Айны блестят то ярко, то тускло. Она сидит недалеко от окна, склонясь над распечатанным конвертом. На плечи накинута белая пуховая шаль. В чистой и уютной комнате тихо. Родные легли спать, а ей не спится, хотя уже за полночь.
Айна вынимает из конверта фотокарточку и задумчиво смотрит на портрет молодого ненца в армейской форме, подтянутого и улыбающегося. Это — Вытко, жених Айны, полтора года назад призванный на действительную службу.
Девушка с любовью разглядывает фотокарточку, чуть щуря раскосые черные глаза, про которые Вытко часто говорил, что они так же глубоки, как воды озера Еря-To, самого глубокого озера на Ямале. Затем Айна перечитывает письмо от любимого человека и принимается писать ему ответ.
Склонив голову набок и по-детски прикусив пухленькие губы, Айна почти бесшумно строчит пером. Иногда она останавливается и, подперев кулаками круглые с ямочками щеки, минуту сидит задумчиво, словно прислушиваясь к реву пурги за окном.
«...Ты, Витенька (она звала жениха русским именем), обижаешься, почему я до сих пор не написала тебе про историю с нашим огородом. Знаешь, это длинное дело, но сейчас я опишу тебе все по порядку, чтобы ты не обижался на меня. Помнишь, я тебе как-то писала, что после окончания учебы в сельскохозяйственной школе я сразу же выехала из Салехарда к себе, в колхоз. Окружные организации помогли мне достать семенного картофеля. Сам знаешь, у нас, в районе, семян не достать, никто еще полеводством не занимался. Этот картофель, пока я его везла, причинил мне много хлопот. Ехала я на паузке, погрузив кули на палубу: трюм весь был занят солью. В дороге разыгрался настоящий буран, ведь время-то было как раз после ледохода. Ударил даже морозец, и я испугалась, что заморожу семена. Стала просить, чтоб погрузить картофель в трюм катера. Но капитан, будь он неладен, и слушать не хотел. Некогда, говорит, возиться мне с твоей картошкой, я, говорит, боюсь, как бы самому с катером на замерзнуть посредине реки.
Хорошо, что за меня заступился один пассажир — работник рыбзавода, и приняли все-таки мой картофель на катер, в трюм, а то бы заморозили.
Я всю дорогу думала, что в колхозе, наверное, ждут не дождутся меня, обрадуются картофелю. Постановление-то сентябрьского пленума партии, думаю, и их потревожило, беспокоятся, наверное, чтобы и в наших краях полеводством заняться, а получилось совсем иначе. Пришла я к председателю Юнаю Петровичу и говорю, так-то, мол, и так-то, прибыла в ваше распоряжение и привезла картофель на семена. Он — ты сам знаешь его привычку — погладил волосы, поправил очки и привычно пробурчал, дескать, очень хорошо, мы, мол, начали переход на оседлый образ жизни, ведем строительство, и рабочие руки, мол, нам нужны и картошка нужна. А сам то ли удивленно, то ли с насмешкой смотрит на мое запыленное пальто. Я тоже удивилась: «Разве огород заводить не будем?» Юнай Петрович поглядел куда-то мимо меня, стал чесать свои лохматые брови, говорит: «Да нет, мол, огородом заниматься нам еще рано, хотя по плану и должны. Надо, говорит, сперва всех колхозников-кочевников в дома поселить. Нам, дескать, предстоит построить жилые помещения, склады, звероферму, пошивочную мастерскую, детясли...» И начал и начал перечислять. А счетовод наш добавляет: «Это важнее, с огородничеством можно подождать».
Я, конечно, напомнила им о последних решениях партии по развитию сельского хозяйства. А они мне: «Знаем, мол, слыхали и понимаем не хуже тебя. Как раз, говорят, мы и должны сейчас первым делом перевести всех кочевников, кроме пастухов-оленеводов, на оседлость, а потом уже заниматься разведением огородничества и прочего такого».
Я вспомнила, что нам рассказывали на курсах о роли полеводства. Говорю, как раз это-то и привлечет людей к оседлости и доходы колхоза повысит. А счетовод наш — тот же самый рыжий старичок коми — засмеялся: «Да-да-да... От пяти центнеров картофеля на вечной мерзлоте и получим такой урожай — сразу миллионерами станем». А Юнай Петрович сердито посмотрел на меня поверх очков, пробурчал, мол, ты, Айна, со своей затеей оттолкнешь людей от перехода на оседлость, опозоришь, говорит, колхоз и его, как старого председателя. Разве, дескать, можно рисковать таким делом?
Ну, я тут разгорячилась, встала со стула и на счетовода: «Во-первых, говорю, Фаддей Маркович, вы, должно быть, дальше своих бумаг не видите. — Потом повернулась к председателю: — А во-вторых, говорю, Юнай Петрович, зачем же посылали меня учиться? Видно, для того лишь, чтобы разнарядку райсельхозотдела выполнить?»
Вижу, счетовод замолчал. Председатель тоже призадумался и, наконец, согласился дать мне двух человек, чтобы выгрузить картофель с катера, но сказал, что картошку все же придется раздать на пищу строителям. «От этого, говорит, больше пользы будет, чем погубить овощи в мерзлой земле. Да и куда ты, Айна, поместишь сейчас семена? Помещений-то нет».
Я уже думала об этом. Председатель и счетовод сами-то ютились в сельсовете в уголочке. Здание правления только-только заканчивали, а склад был занят мелким строительным материалом и рыболовными снастями. Тут я совсем огорчилась, говорю: «Плохие вы руководители, недальновидные. Вы боитесь, как бы зря не пропало полтонны картошки, а не думаете, может, она будет началом настоящего полеводства в нашем колхозе». Прямо так и заявила.
Счетовод и председатель засмеялись. Старик коми сказал: «Зря ты, девушка, дурачишься. Ты что же — хочешь, говорит, быть Мичуриным? Ничего, мол, не выйдет у тебя. Твоей силой тундру не покорить».
Расстроилась я, отвечаю: «Мичуриным я не буду, а полеводом буду. Вы, говорю, посылали меня учиться на полевода. Я старалась, училась, полюбила это дело, семена привезла, а вы и не думаете огородом заняться».
Юнай Петрович, вижу, тоже обиделся, в ответ мне пробурчал. «Потому что, говорит, мы плохие руководители. Ищи хороших руководителей».
А я все спорю: «Никого, говорю, искать я не буду. Пойду, обращусь к секретарю комсомольской организации (прошлой весной у нас своей парторганизации все еще не было). Он поймет меня, поможет. Картофель я все равно посажу».
Счетовод предупредил меня: «За картофель-то, мол, нам счет предъявят, а ты его можешь погубить. Самой, пугает, придется платить».
«Ну и уплачу. Подумаешь».
Председатель тоже сказал: «Ты, Айна, раз закончила учебу, должна в колхозном производстве участвовать, а не своими забавами заниматься».
Тут я не вытерпела, сразу же направилась к выходу. «Ничего вы не понимаете!» — сказала им и хлопнула дверью.
Стою на крыльце, чуть не плачу. Постояла и пошла на берег, к катеру. Там среди рыбаков, готовящихся к отъезду на промысел, встретила секретаря комсомольской организации Маби Салиндера, друга твоего. Он был в длинных резиновых сапогах и в плаще, поэтому я думала, что Маби тоже уезжает вместе с остальными. Я давай скорее рассказывать ему о своем горе и просить помочь мне, убедить сейчас же председателя приступить к полеводству. Маби говорит: «Ладно, сегодня же выясним этот вопрос. Уедут рыбаки, и я займусь этим делом. Раз ты выучилась на полевода и привезла семена — зачем, говорит, откладывать огородничество». Пообещал помочь мне выгрузить картофель.
Я немного успокоилась и решила подыскать подходящее место для семян. А сама есть хочу и очень устала, ведь всю дорогу почти не спала, беспокоилась, чтоб не заморозить картофель. Но отдыхать еще было некогда, катер вскоре должен был направиться дальше, и выгрузку семян нельзя было откладывать. Подумала я и пошла к заведующему торговым пунктом. И не ошиблась. У него нашлась небольшая комнатушка, где он зимой принимал пушнину. Мы выгрузили картофель и принялись приводить в нужный вид комнатку. Маби сам помог мне устроить полки. Картофель рассыпали нетолстым слоем, семена-то ведь были не полностью проращены.
На другой день ранешенько утром я пошла в контору, думаю, секретарь наш, наверное, убедил председателя, и выделят мне двух-трех человек, чтобы разработать огород. Пришла, а в конторе спор идет. Юнай Петрович и Маби Салиндер шум подняли. Маби, как и я, доказывает председателю, что нужно хотя бы для опыта посадить картошку, что развитие полеводства вытекает как раз из задач перехода на оседлость, а тот — свое: «Не могу я рисковать авторитетом колхоза и своим авторитетом, мы же, говорит, живем в тундре, у ледяного моря, и не надо об этом забывать».
Ну, что ты будешь с ним делать! Отказался председатель дать мне людей. В колхозе, мол, из-за недостатка рабочих рук срывается план строительства, даже бригады рыбаков полностью не могли укомплектовать. Детяслей в колхозе нет, и женщины с маленькими детьми, говорит, сидят по чумам, ни на какую работу не возьмешь, а землю копать и подавно.
Вижу, Маби, как и я, запечалился, вздохнул: «Приехала бы ты, Айна, пораньше, я бы настоял, чтобы выделить в помощь тебе двух-трех комсомольцев или кого-нибудь из молодежи, а теперь, говорит, все комсомольцы и молодые колхозники распределены по бригадам: кто на рыбалку едет, кто занят на строительстве, а другие в тундру со стадами давно уехали».
Я уже отчаивалась: «Как же быть? Ведь мне одной не справиться с огородом. Кругом же нетронутая тундра, надо ее вскопать, удобрить».
А председатель сидит, откинулся на спинку стула, ухмыляется: «Ну; раз не можешь, зачем же затеваешь все это? Давай лучше, Айна, картошку нам, раздадим рабочим - русским плотникам, они без нее не могут жить».
Я рассердилась, соскочила со стула, говорю: «Нет и нет! Я пойду по чумам уговаривать женщин. Нe может быть, чтоб никто не согласился полеводством заниматься».
Маби тоже встал, говорит: «И я пойду с тобой. Кого- нибудь да убедим».
Юнай Петрович глядит на нас поверх очков, смеется: «Идите, идите, агитируйте. Видно, вы забыли, какой у нас народ. Приманка у вас есть, да не для тундровых людей». Потом предупредил Салиндера: «Но ты, Маби, не забывай, что твое место среди плотников».
Маби сказал, что зря задерживаться не будет, и мы собрались уходить. Уже в дверях я спросила председателя, обязательно ли являться к нему, если кто согласится. А он, знаешь, что мне ответил? «Как же, как же, говорит, может человек на другое место годен будет». Вот ведь какой!
В этот день я побывала во всех чумах, всю факторию исходила. Вначале Маби был со мной вместе, но потом поспешил на работу. Мы разговаривали с женщинами, всячески старались убедить их помочь мне разработать огород, но везде нам отвечали одно и то же: зачем, мол, землю портить? В земле, говорят, копаться будем, какой заработок у нас может быть? В тундре деревья все равно расти не будут.
Почему-то все думали, что картофель растет на деревьях, как шишки. Да ты ведь, Витенька, сам знаешь наших людей. Ну и я, конечно, каждый раз объясняла, как растет картофель, как ухаживают за ним и какую пользу он приносит людям. Многие наши колхозники ведь никогда и не едали его. Устала я за день и к вечеру совсем уже было разочаровалась, но Маби Салиндер после работы опять пошел со мной по чумам, и мы в конце концов все же уговорили двух женщин — Салейко Ядне и Нямтуйко Лапсуй. Салейко в нашем колхозе недавно, она до укрупнения колхоза была в артели «Нерьяна вы», но ты ее должен знать — высокая такая женщина, красивая, у ней еще сын в Ленинграде учится, и мужа ее ты тоже знаешь, он охотник хороший, помнишь, который за одну зиму трех чернобурых лисиц добыл. Так вот Салейко — это его жена. Ну, а Нямтуйко ты хорошо знаешь. Она хоть и маленькая ростом, зато на язык бойкая. Ты когда-то ее сына, Тикая, обидел, так помнишь, каково тебе от нее досталось?
Вот эти две женщины согласились помочь мне вскопать огород. У них у обеих маленькие дети, и поэтому они колхозную работу не делали, но когда мы с секретарем комсомольской организации побеседовали с ними, они согласились быть полеводами. Ты думаешь, их привлекла эта специальность? Нисколько. Они даже и не рассчитывали, что могут что-нибудь заработать на этой работе. Они просто пожалели меня, видно, я выглядела жалкой и страдающей настолько, что они не могли отказать мне в помощи.
Я была очень благодарна женщинам, и мы все трое отправились в контору, к Юнаю Петровичу. Салейко и Нямтуйко сами захотели узнать мнение председателя, чтобы избежать каких-нибудь неприятностей и пререканий. Юнай Петрович выслушал мое сообщение и сразу же спросил женщин, действительно ли они согласны работать в полеводстве. Салейко и Нямтуйко сказали, что хотят помочь мне вскопать огород. А он, понимаешь, воспользовался случаем, говорит: «А может, вы лучше на заготовку мха пойдете? Нам, дескать, для строительства домов крайне мох нужен».
Я испугалась, думаю, вот еще новость. Но, к моему счастью, Салейко и Нямтуйко наотрез отказались от этой работы. У них же дети. Тогда председатель строго сказал нам: «Ну, смотрите. У оленя рога с ветками, да листья на них не растут. Картофель тоже не везде растет. Погубите его, все трое будете отвечать, платить колхозу».
Ой, как это испугало моих женщин. Они в один голос закричали: «Нет, нет! Тогда землю копать не будем!»
Только я не растерялась, говорю, мол, во-первых, картошка ни за что не погибнет, а сама-то в душе, конечно, допускала это, я же знаю наш Север, а во-вторых, говорю, если придется платить, то уплачу я одна.
Вижу, женщин это успокоило, а Юнай Петрович так это странно-странно глядит на меня и качает головой: «Ну ты, Айна, и настойчивая же! Твою настойчивость бы да в другом деле».
«Ничего, говорю, в этом деле она еще нужнее». Потом спрашиваю председателя: «Значит, мы можем приступить к огородничеству?»
Юнай Петрович вздохнул: «Ну что же делать, валяйте». А когда мы стали выходить, он окликнул: «Постойте, а где вы будете огород копать?»
Я остановилась, говорю, не знаем, поищем место. Тогда он забеспокоился, стал одеваться, а сам ворчит: «Вы еще раскопаете там, где не следует. Мы же, говорит, строительство ведем, у нас все спланировано. Придется пойти с вами, посмотреть, где вы место выберете».
Тут я спросила его: «Вы, Юнай Петрович, может быть, нас на правлении в специальную полеводческую бригаду оформите?»
Он недовольно поморщился, говорит: «Вот еще! Какая у нас может быть полеводческая бригада. Еще трудодни будете требовать?»
«А если мы, отвечаю, снимем урожай? Мы же для колхоза стараемся. Неужели вы нам и тогда трудодни не начислите?»
«Это видно будет, — проворчал Юнай Петрович. — Я, говорит, и так разрешаю вам бездельем заниматься. Мне еще за это на правлении может как следует попасть».
Я только вздохнула. Что больше толковать с ним.
Отправились мы подыскивать место для огорода. Присоединился к нам и секретарь комсомольской организации. Было уже поздно, часов двенадцать ночи, но солнце все еще висело над тундрой. Ты же знаешь, в эту пору у нас круглые сутки светло, как днем. Вышли мы за факторию, к речке.
Стоим, оглядываем местность. «Вон там не подойдет?» — говорит председатель и показывает рукой. Я посмотрела туда, и место мне показалось подходящим. Это, знаешь, ложбина, где когда-то забой оленей проводили. Она ведь защищена от северных и «каменных» ветров. Но когда мы спустились туда, я почувствовала страшный холод и вспомнила, что в таких местах даже летом бывают холодные туманы. Маби тоже стал говорить, мол, это место не подходящее, потому, что вокруг на возвышенностях болота, и здесь всегда бывает сыро. Тогда я твердо сказала: «Тут огород нельзя делать».
Юнай Петрович согласился с нами. Я стала указывать на холм по ту сторону речки. Южный-то склон его хорошо защищен от холодных ветров. Тут порядочный огород можно было сделать. Сели мы в лодку, переправились на тот берег, хорошенько осмотрели это место.
«Да, лучше этого участка, пожалуй, не найти», — сказал Маби. А председатель говорит: «Но удобрение-то придется доставлять на лодке». Я согласилась, говорю, мол, иного выхода нет и придется делать только так. А удобрение-то у нас какое могло быть? Сам, Витенька, знаешь — зола да навозу немного. Это я говорю про тот навоз, который лежит у торгпункта, он ведь позапрошлый год держал лошадь. Ну вот, а то откуда же больше скота-то ведь у нас пока во всем колхозе нет.
Огород, конечно, копали лопатами. Почва песчаная оттаяла всего на четверть. Маби организовал школьников, и они помогли нам собрать и подвезти золу. Потом мы с секретарем комсомольской организации уговорили председателя дать мне неводник и двух девушек, которые еще не выехали на рыбный промысел, чтобы разок съездить в райцентр за навозом. Мои-то помощницы-женщины с маленькими детьми и отлучаться далеко от чума не могли. На обратном пути кое-кто из встречных посмеивался над нами: «Айна в городе училась, шибко грамотной стала. Вместо рыбы на лодке навоз возит».
Ну, я тоже знала, что ответить. А помощницы мои — Салейко и Нямтуйко совсем невзлюбили полеводство. Насилу удержала их и по всем правилам, как учили меня на курсах, посадила картофель. Посадила я также листовой табак. Это для опыта. Семена купила на рынке в Салехарде перед отъездом. После прибытия в колхоз я сразу же посеяла семена табака в ящик, а когда появились ростки, высадила рассаду на огород.
И еще посеяла я... Что бы ты думал? Ячмень! Всего десять зерен. Ты не смейся, Витенька! Я знаю, что ты будешь смеяться: «Тоже, мол, нашлась селекционерка. На снегах решила зерновые культуры выращивать». А я вот посеяла. Просто так, для интереса. Семена нам дали во время экскурсии на опытную станцию в Салехарде, и я их сохранила.
Ох, дорогой мой! Знал бы ты, как я измучилась с огородом! Все трудное старалась делать сама, чтобы окончательно не оттолкнуть женщин. Во время работы я как-то не чувствовала усталости, а когда посадка была закончена, я заболела. Три дня провалялась. Говорят, что в жару бредила, все беспокоилась, мол, не из чего сделать изгородь, в тундре-то лесу нет. А когда поправилась, секретарь комсомольской организации посмеивался надо мной: «Что же говорит, ты, чудачка, об изгороди беспокоилась? Ведь посадку потравить некому, скота пока не имеем. А когда, говорит, заведем скот, к тому времени колхозники будут жить в домах, и шесты чумовые используем на изгородь».
А как я обрадовалась, когда всходы на огороде увидела! Это было уже в конце июля. Тут сердце мое немного успокоилось. Пока всходов не было, колхозники мне проходу не давали. То один, то другой говорит мне: «Что-то не растет твоя картошка, Айна. Брось огород, иди рыбачить, жениха заменишь». Это они на тебя, Витенька, намекали.
Появились всходы, и Салейко с Нямтуйко стали охотнее помогать мне, а то ведь они вначале соглашались только вскопать землю. Началась у нас новая работа: рыхление, прополка, окучивание. Глядим — густо зазеленел наш огород. И табак, и даже ячмень взошли.
«Ну, — радовалась я, — теперь все в порядке».
А тут внезапно ударило резкое похолодание. Снова мы встревожились: «А что, если повалит снег?» Такие сюрпризы ведь у нас, в тундре, совсем не редкость, ты сам знаешь. Так оно и получилось. Ветер с Урала нагнал снежные тучи. Того и гляди — побелеет земля.
Забеспокоились мы, полеводы. Салейко и Нямтуйко скорее подвезли из поселка на лодке щепки и другие отходы от строительства. Велела я быстренько по всему огороду между грядками костры развести, чтоб стелющимся дымом не дать приморозить всходы.
Промаялись мы два дня. Салейко даже взяла с собой грудного ребенка в люльке, чтобы с огорода не отлучаться. Помогал нам и Маби Салиндер. Как только свободное время у него вырвется, так он скорее к нам на огород и захватит с собой то пионеров, то кого-нибудь из взрослых.
Картофель мы сумели спасти. Только часть табака и колосья ячменя повяли, слегли.
Я опять немного успокоилась. Картошка стала расти нормально, да и часть табака уцелела. Правда, листья казались опаленными, но табак рос как следует. А вскоре поднялись два колоса ячменя. Они были тонкие, побуревшие, усики у них помякли. Колосья выпрямлялись медлен- но и дрожали на тундровом, пронизывающем ветру, будто больные в лихорадке. И видела я, все время клонят свои головки к солнцу. Мне так было жалко их, так жалко, даже слезы навертывались на глаза. А когда они выпрямились совсем, я припала к ним, целую их и говорю: «Ай-да, молодец! Настоящие полярники. Вот уж у нас, говорю, потомство будет выносливое!»
А каким праздником была для нас уборка урожая! Кто в колхозе был свободен от работы — все приехали на огород.
«Так бы помогали нам весной, — говорю я им, — а то посмеивались над нами». А вид у самой такой, если бы ты посмотрел тогда на меня — не узнал бы, наверно: сапоги в глине, лицо и руки черные от загара и запылены, волосы прибрать некогда — развеваются на ветру...
Твоя сноха Воттане сказала мне тогда: «Мы, говорит, Айна, думали ты ребячеством занимаешься». А другая наша колхозница — Хадне Ладукэй, вижу, раскрыла глаза, смотрит удивленно на ботву неубранного картофеля и совсем растерялась, теребит зубами уголок своего платка, как ребенок. Потом говорит мне: «На будущий год я в полеводческую бригаду попрошусь».
Для меня это было лучшей похвалой. Я показала, как надо убирать картофель, и работа закипела. Угадай, Витенька, какой мы сняли урожай. Да нет, я ведь тебе уже писала об урожае. Сам — семь! Три с половиной тонны. Правда, картофель не весь одинаковый, есть недозревшие клубни и кожица у всех тонкая. Но ведь это еще только начало, первый урожай. Председатель Юнай Петрович как увидел мешки с картофелем, так и покачал головой, говорит: «Не ожидал я этого. Это просто чудо. Придется, Айна, оформить вас в бригаду и трудодни начислить».
«То-то же, — отвечаю я, — а то не верили мне».
Когда наши колхозники-ненцы узнали, что я вырастила и табак, мне покою не стало. Всем охота было «тундрового» табаку попробовать. А он после томления в стопках и сушки удался у меня на славу. Кто ни попробует, все удивляются: «Вот чудо! В тундре табак вырос! Шибко хороший табак».
Но больше всех радовалась я сама. Чудо-то, думаю, в том, что два колоса ячменя созрело! Теперь у меня есть свои семена ячменя и картофеля, выращенных в тундре. А семена махорки, Витенька, пока не вызрели. Но ничего, начало мы заложили. И, главное, взяли верх над косностью председателя, а тундра нам покорится...»
...Айна устало выпрямляется, откидывается на спинку стула. В черных глубоких глазах ее светится счастье. А за окном в темени ночи слышится шум пурги, и чудится, будто тучные колосья ячменного ноля шелестят по стеклу.