370 Козлов Время любить
Сергей Сергеевич Козлов








 КОЗЛОВ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ 





Время любить  





БЕКАР

(becarre)


Если ты не можешь подняться и не хочешь смириться - ты обречён на гибель... Талант (фанатичная работа в какой-либо области) - искря­щее замыкание в цепи жизненной энергии.

    В. Гаврилин. «О музыке и не только...»


1

Неистовая была пурга. Даже пушкинским бесам стало бы тошно.

«Невидимкою луна»? Белёсым размытым пятном в едва угадываемом направлении.

Снежные заряды били в лицо колкой слепящей массой, дороги и тропы сровнялись с единой волнующейся гладью кипенного моря, в котором, как корабли, терпящие бедствие, утопали двухэтажные типовые дома и раз­нокалиберные коттеджи. Вся окружающая действительность замыкалась вихрем в пространстве двух шагов видимости, и только низкий, но иногда срывающийся на фальцет, стон недалёкой тайги напоминал, что мир вок­руг был огромен, а сегодня ещё и страшен. Редкие уличные кобры-фонари испуганно качали головами, но не могли толком раздвинуть бушующую мглу даже в метре вокруг себя. Минус тридцать на пару со шквальным ветром загоняли всё живое в любые возможные укрытия. И на обертон низкой протяжной ноты пурги срывались то пассажи, то длинные ноты с разрываемых струн-проводов, тянулись из арфы длящегося вдоль домов неровного штакетника и гуляющих в пределах снежных завалов ворот. След человека или автомобиля исчезал в молочном клубящемся вареве уже через минуту. Так, в ногу с ветром, наступала северная пустыня. Ём­кое и самое точное русское слово «стужа», выпав из звёздной стыни, пи­кировало в метровые сугробы, эхом неслось над землёй и снова дыбилось в мутное безразличное небо.

И хоть была у Василия распространённая русская фамилия Мо­розов, но ни тепла, ни комфорта в этот вечер она не добавляла. Со­гнувшись тупым углом, отталкиваясь от земли, словно каждый шаг - это предстоящий прыжок, он медленно преодолевал мятущееся про­странство по направлению к музыкальной школе. И в то время, когда все пятнадцатилетние сверстники прилипли к экранам телевизоров, погру­жаясь в очередной сериал о бандитах, или, в лучшем (худшем?) случае, подпирали стены подъездов за ничего не значащими разговорами, он са­моотверженно шёл на встречу со своей учительницей по специальности Изольдой Матвеевной. Три месяца назад паренёк из северного поселка победил на областном конкурсе юных пианистов, и теперь предстояло вы­ступить на конкурсе всероссийском. Ради этого, говорила Изольда Мат­веевна, надо работать и день и ночь, и в жару и в стужу, и не жалеть себя, потому как грани настоящего таланта оттачиваются кропотливым тяжё­лым трудом.

Ох, уж эта Изольда Матвеевна. Худощавая высокомерная женщина с тонкими, как пишут в книгах, точёными чертами лица, тёмными, почти чёрными глазами, умеющими неморгающе долго и пристально смотреть на собеседника через линзы модных очков. В ней нельзя было угадать учителя музыки, больше она была похожа на строгого завуча или даже судью. Тонкие, но, тем не менее, красивые губы Изольды Матвеевны име­ли особенность мимически передавать тысячи выражений её отношения к происходящему. За семь лет работы с учителем Василий научился читать эту мимику, особенно в отношении проделываемой им за пианино или ро­ялем работы. Малейший изгиб уголка рта - и Морозов уже знает: «загнал» пьесу или нарушил пальцовку, отчего можно впасть в «спотыкач». А вот когда всё шло, как по маслу, Изольда Матвеевна уплывала взглядом в за­думчивую даль и начинала наматывать на длинный тонкий указательный палец локон каштановых волос у виска. Но - малейшая ошибка - и этот палец мог дёрнуться так, что из уст её вырывался ругательный шёпот от досады и боли одновременно, но смысла его Василий никогда не понимал. Казалось, учительница говорит на другом языке.

Все эти годы Изольда Матвеевна вела «сибирского самородка» (так она его порой называла) к большой сцене. Переживала только, что Василия поздно отдали в музыкальную школу, когда ему исполнилось девять лет. В музыке, как и в спорте, раньше начнешь - больше надежд на лавры. Но уже через год Морозов легко читал с листа пьесы, рассчитанные на пяти­классников детской музыкальной школы, а технике его нынешней игры могли позавидовать выпускники консерваторий. Кроме того, Василий пы­тался сочинять сам, но именно в этом направлении творчества их взгляды чем дальше, тем больше расходились. Изольда Матвеевна пичкала Васи­лия музыкой в её понимании прогрессивной: от «Прометея» того же Скря­бина до Шнитке. Прослушав дома «Прометея», он тут же сел за пианино и на память сыграл скрябинскую «Прелюдию для левой руки»... До диез минор. Эта пьеса была похожа на полотна импрессионистов. От неё веяло дождём и туманом, под такую музыку хотелось созерцать... «Прометей» был похож на беспорядочную танковую атаку... И никакого света и цвета в этом произведении Василий не слышал и не видел. И удивлялся, как в одном композиторе уживались две таких разных стихии, и почему одна из них победила?

Василий покорно не на один раз прослушивал принесенные учитель­ницей диски, хотя от авангарда и полистилистики его изрядно короби­ло. Да, соглашался он с Изольдой Матвеевной, мысль есть, техника изу­мительная, подходы неожиданные, но почему-то душа не поёт. Бьётся мысль, рвётся, но куда?! Из современных композиторов Василию больше нравился Георгий Свиридов. При упоминании о нём у Изольды Матве­евны один уголок губ приподымался, а второй, напротив, уходил вниз. «Ну это же лубок, Вася, - как-то снисходительно начинала говорить она, - конъюнктура. Ты же умный человек». Вася жал плечами. Спорить с учителем на полную катушку он не решался, да и не хватало ему всей этой терминологии, чтобы уверенно и аргументировано отстаивать своё мнение. Ему больше нравилось воспринимать музыку сердцем, а не рас­суждать о том, из каких она сплетается форм, стилей и приёмов. Полу­чалось, чем ближе музыка к какофонии, тем она прогрессивнее. И очень удивился Василий Морозов, когда на областном конкурсе услышал от продвинутых студентов музыкального училища, что Моцарт - это поп­са. Именно за его мелодизм и доступность. До сих пор он считал попсой то, что неслось со всех телевизионных каналов, радиостанций и мил­лионными тиражами наполняло рынки компакт-дисков и кассет. «Ну, тут они откровенно перебарщивают, хотят казаться умными, этакими избранными, - пояснила Изольда Матвеевна озадаченному ученику. - Моцарт - это классика. Возьмем, скажем, математику. Разве можно сейчас её представить без таблицы умножения? Моцарт - это табли­ца умножения в музыке». «Значит, - ещё больше удивился Василий, - Пушкин - это таблица умножения в поэзии?». «Ты, как всегда, быстро схватываешь, - вскинулись уголки губ, - но, заметь, я не сказала, что это просто, как дважды два, таблица умножения как раз позволяет нам множить, преумножать, понимаешь?..» «Понимаю», - кивнул Василий, но сравнение всё равно показалось ему обидным. Изольда Матвеевна слов­но прочитала его мысли: «Но разве можно недооценивать изобретателя колеса, если теперь все им пользуются?! Но изобретать колесо во второй раз не стоит. Лучше попробовать найти что-нибудь своё...» «Самолётный двигатель?» - предположил Василий, чем вызвал восторг учительницы, но про себя продумал, что и взлёт, и посадка самолёта без колёс не об­ходятся. «Всякая настоящая поэзия должна быть глуповата», вспомнил вдруг прочитанное в дневнике у композитора Гаврилина, но приписыва­емое Пушкину.

Вчера ученик 10 класса средней школы и выпускного класса школы музыкальной Василий Морозов написал странную (наверное, под воз­действием Изольды Матвеевны) с темпом prestissimo пьесу «Пурга». По­строенная на беглых неправильных, каких-то кривых арпеджио и лихо закрученных вокруг едва заметной мелодической оси секвенциях, с вколо­ченными в этот водоворот внезапными синкопами, эта пьеса должна была определенно понравиться учительнице музыки. Но в этот вечер Василий невольно подумал о том, что накликал своей композицией пургу настоя­щую, именно такую, какую он представлял себе, нащупывая на клавишах мелодический ход, выстраивая общую картину над нотными листами. Есть общепринятое выражение: озвучить. Озвучить фильм, к примеру. А как быть с обратным? Скрябин вслед за Римским-Корсаковым попытался «расцветить» музыку, но, в сущности, синтез искусств от обратного так и остался уделом одержимых экспериментаторов. Нет, нельзя продукта­ми питания написать натюрморт, а раскрашенными электрическими лам­почками излить душу. Впрочем, Изольда Матвеевна возразила бы на это развёрнуто и развесисто. Зато «Русский этюд», сочиненный Василием ме­сяц назад она удостоила только одним словом: «вторично».

Нет, сегодня Василий шёл на встречу с Изольдой Матвеевной не спо­рить. На дебаты о вкусах времени не оставалось. Чуть больше месяца до конкурса. Хотя шёл он сквозь январскую пургу не только на занятие, не только на встречу со старым роялем “Petrof”, белые клавиши которого пожелтели, как зубы пожилого человека или курильщика (зато голос ос­тавался, как у новорожденного), Василий надеялся застать в школе Аню. Несмотря на такой мороз.

Одноклассница Аня в достижении своих целей была такая же упрямая и целеустремленная, как Изольда Матвеевна. Мечтала поступить в кон­серваторию и потому уговорила родителей платить учителю за дополни­ тельные занятия, ковыряя часами сложнейшие фуги, чтобы развить тех­нику. Изольда Матвеевна разумно совмещала дополнительный заработок с подготовкой Василия к конкурсу. Тем более что директором ему было дозволено заниматься в актовом зале, Аня же сидела в отдельном кабине­те. Но после они обычно вместе возвращались домой. Иногда Аня заходи­ла в зал, чтобы послушать игру одноклассника, и тогда сердце Василия тревожно саднило, зато выталкивало из своего объема душу прямо в руки, а пальцы, в свою очередь, колдовали звук... Изольда Матвеевна начинала крутить каштановый локон.

Ещё два года назад Василий не замечал тихую Аню Гордееву. Нет, не то слово. Замечал, конечно, но увидел её по-настоящему только 1 сентября этого года, когда она опоздала на линейку. Десятиклассники «пристрели­вались» друг к другу после прошедшего лета, иронически поглядывали на суетящихся учителей, деловито крутили в руках мобильные телефоны и делились последними новостями. И вот, когда физруки и преподаватель ОБЖ с трудом подогнали всех под одну линейку, вот-вот должен был по­явиться директор, из-за угла выбежала Аня. Увидев строй, резко остано­вилась, выискивая глазами своих. И Морозов опять же не заметил бы её, если б не присвистнул стоявший неподалёку Брагин из 11 «В». Василий отследил взглядом, разумеется, не свист, а взгляд Брагина, который восторженно и липко скользил по Аниной фигуре.

Рывок ветра поднял за её спиной русую волну длинных волос. Каза­лось, ветер подхватил их и замер в своём порыве, чтобы ощутить их чу­десную шелковистость и слиться с ними по всей длине. Такие волосы у нынешних девушек даже в глубинке были редкостью. А ещё вихрь так облепил фигуру Ани лёгким платьем, что Василий поймал себя на мыс­ли: ему тоже хочется присвистнуть вслед за Брагиным. Устыдившись такого неприличного порыва, он опустил глаза, но буквально через миг поднял их, приветливо помахал Ане рукой: мы здесь! И вот уже она ря­дом, благодарно коснулась его плеча: мол, спасибо, помаячил. А ученик десятого класса Василий Морозов вдруг перестал слышать многократно усиленный динамиками голос директора, да и всех вокруг, пытаясь опре­делить, объяснить в себе совершенно новое чувство, каковое возникло от присутствия рядом Ани Гордеевой. Чувство, правда, было более похоже на мимолётное предчувствие, из тех, что яркой вспышкой высвечивают душу и не находят разумного толкования запредельной, мистической эй­фории переживаемого человеком момента. Миллион пронёсшихся в го­лове недосказанных мыслей закончился неожиданным восклицательным знаком: Василий понял, что с этого момента Аня для него значит много больше, чем все окружающие.

Ему захотелось заглянуть ей в глаза, и он робко повернул в её сторо­ну голову, набивая на всякий случай в уме дежурную фразу. И (о чудо!) фраза не понадобилась, Аня тоже повернула к нему лицо, брызнула из-под прищуренных век приветливой лазурью, улыбнулась, и слова в этот миг перестали что-либо значить. В доли секунды Василий запечатлел в своём сердце образ девочки, именно в сердце, даже почувствовал, как он там от­разился и запомнился. Весь, до последней пушинки на щеке и маленькой родинки под правым ухом. Отозвался и тёплой волной нежности вернулся в голову.

Аня смотрела уже в сторону командного действа школьной линейки, а Василий ещё некоторое время любовался её профилем и только сейчас за­метил, что с другой стороны навстречу ему смотрит Витя Брагин, а рядом с ним ухмыляется его закадычный друг Макс Вознесенский.

Парочка эта (не разлей вода) слыла в школе отменной шпаной ещё с начальных классов, но при всём при том учились Брагин и Вознесенский неплохо, ибо другого им не позволял родительский статус. Отец Брагина был директором муниципального торгового предприятия, а у Вознесен­ского - не последней шишкой в администрации. Помимо повальных про­пусков уроков Витя и Макс были инициаторами маленьких катаклизмов (от взрыва петард в школьном туалете до массовой драки после дискотеки) и водили дружбу со шпаной настоящей, которая есть ныне (да и была всег­да) в каждом населённом пункте. За дружбу они платили родительскими деньгами в ближайших кафе, ночным извозом на отцовских иномарках, а в обмен имели угрюмую и вескую поддержку братвы в проблемных ситу­ациях. Какое-то время Василий находился в ближнем круге их компании, его ценили за ум (это неправда, что там признают и уважают только ту­пую силу) ну и за то, что он может, как Шарапов, и Чайковского, и «Мур­ку» слабать. Сам он не напрашивался, но как-то его позвали, и он пошёл. Пиво, карты, разговоры о драках, машинах, сексуальном опыте - всё это было для Василия пустым звуком, привлекало другое - в этом кругу ощу­щалось ни с чем не сравнимое чувство мужского единения, и он сам не мог себе объяснить, почему для него так важно быть своим для ребят, с коими у него совершенно разные интересы. Василию, согласно его наклоннос­тям, придумали необидную (по сравнению со многими) кличку - Маэст­ро. Старшие ненавязчиво оказывали юному музыканту покровительство, не позволяя другим ни словом, ни делом задевать его самолюбие, и даже шутки (приколы) в отношении Морозова были вполне безобидными. Зато Морозова в любое время могли попросить взять в руки гитару подыграть на трех блатных аккордах или самому исполнить какую-нибудь (чаще все­го народную) песню. Василий не отказывал, а однажды даже пришлось играть на ультрасовременном синтезаторе в ресторане. Одной из девушек вдруг захотелось услышать Шопена. Ресторанные лабухи (так называли музыкантов) Шопена или не знали или забыли. Клавишник любезно (а может, за отдельную плату) выставил для Василия подходящий тембр, оставив в левой руке плывущую электронную массу для фона. В итоге получилось нечто современно-классическое: тема струилась электропиа­но, а общий гармонический фон витал в космосе, где парсеки отбивались редким мягким ритмом. Нечто подобное Василию приходилось слышать в исполнении японской пианистки Кейко Матсуи. Когда Морозов закончил пьесу, зал с минуту молчал, а потом взорвался рукоплесканиями и пьяным восторгом. Смягчился даже вышибала-охранник, который сначала не хо­тел пропускать Василия, потому как тот был в компании младше всех. И даже произнёс знаковое определение стилю: new age. Своеобразный и со­вершенно нехарактерный авторитет Василия в этой разношёрстной груп­пе молодёжи рос, и долгое время он не знал, как к этому относиться.

Но этим летом Морозов резко устранился от общения с ними.

Как-то ночью после дня молодёжи накачанная пивом и чем покрепче толпа ребят отправилась к реке, чтобы у костра под рёв блумбоксов про­должить праздник. Собирались обычно у моста, где таёжная река делала небольшой изгиб, а кедровый бор переходил в песчаный пляж. В летнее время эта площадь обычно превращалась в импровизированную шашлыч­ную, а вечером - в место романтических встреч (разумеется, если предва­рительно обработать себя жирным слоем репеллента). Сюда же приходили старшеклассники после выпускного бала, чтобы вдали от счастливых ро­дителей и подобревших учителей устроить оргию прощания со школой.

Той ночью в гуле толпы обертонила какая-то тревожная нота. Василий слышал её чутким ухом, ощущал стороннее давление излишнего подза­вода, агрессивной энергии, наперёд зная, что ничем хорошим она не вы­плеснется. Хотел уйти, но не уходил и сам себе не мог объяснить почему. Именно Брагин и Вознесенский были заводилами, от них исходил этот неспокойный фон. Сначала они заводили друг друга, а потом на пару заря­жали (заражали?) всех остальных. Кричали громче обычного, задирались, а пьяная развязность уже давно вышла за рамки всех допустимых норм даже в таких компаниях. Старшаки делали им ленивые замечания, но, по всему выходило, с плохо скрываемым интересом ждали какой-то неожи­данной развязки.

В безумной дёрганой пляске, казалось бы, все должны были утратить бешеный пыл, но только не Витя с Максом. И когда уже сидели усталые в мутно-молочном предрассветном сумраке белой ночи тесным кругом у костра, поддерживая по очереди тему об инопланетянах, о параллель­ных мирах и прочей загадочной лабуде, они периодически вскакивали, с гиком гонялись за другом, пару раз чуть всерьёз не подрались. И вдруг Вознесенский откуда-то притащил к костру большого пушистого сибир­ского кота. Никто даже предположить не мог, что произойдёт в следую­щее мгновение.

-  Шашлык! - дико закричал он и тут же бросил кота в бушующее пламя.

Запах палёной шерсти опередил несчастное животное. Горящий кот вылетел из пламени, не разбирая дороги, бросился в сторону леса. Ду­шераздирающий вопль пронзил сонную дымку над рекой и больше был похож на охрипший предсмертный ужас, замороженный в бесконечно длящемся звуке. Добавившиеся к нему девичьи вскрики и приглушённая ругань парней колыхнули наступающее утро. Мыслью Василий опоздал за событиями, как, впрочем, и все окружающие, только почувствовал, как сжалось сердце, как будто его самого бросили в костёр. Обезумевшему коту не повезло и во второй раз: страх бросил его под ноги Брагину, и Витя «не растерялся», острым носком ботинка поддел его навстречу. Кот пода­вился собственным воплем, тело его с растопыренными лапами описало в воздухе правильную дугу, и он опять-таки оказался в костре, откуда вы­прыгнул уже без крика и ещё раз рванул к спасительному лесу.

-  Дурак, - сказал Брагин Максу, - надо было в воду бросить, я ни разу не видел, как коты плавают. Может, он и не умеет.

Даже видавшие виды девицы встали и, ругая напарников «придурка­ми» и «дебилами», с разочарованием на лицах направились по домам. За ними потянулись старшие ребята, поматерив, скорее для порядка, зака­дычных друзей. Никто не назвал их извергами, и уж тем более никто не дал им в морду. Не сделал этого и Василий, в сознании у которого ощуще­ние гадливости от увиденного сменилось презрением к собственной тру­сости. Он вообще промолчал и даже не решился уйти в числе первых, вы­нужденный слушать подробности впечатлений Брагина и Вознесенского о палёном коте. Ему вспомнился недавний разговор с отцом о человеческих слабостях. «Трусость, - сказал отец, - самое гадкое и самое плохое из того, что может жить в сердце человека, потому как трусость позволяет злу су­ществовать в этом мире». И в этот момент Василий больше ненавидел ни Брагина с Вознесенским, а самого себя.

-  Как тебе ария кота, Маэстро?! - спросил его Макс.

-  Фальшиво, - ответил более про себя самого Василий. - Пойду домой.

По пути в сознании печально звучало гениальное «Адажио» великого Альбиони...


2

Крыльцо музыкальной школы исчезло в снежной реке, которую гнал вдоль улицы ветер. Маленькие белые смерчи игриво намекали на место, где оно должно было быть. Нащупывая ступеньки ногами в сугробах, Василий подумал, что все эти снежные завихрения можно великолепно озвучить Фантазией-экспромтом до диез минор Шопена. Это было одно из обязательных произведений, на которое Изольда Матвеевна делала особую ставку на конкурсе. Ох, и летела эта шопеновская фантазия при­ручённым гармоничным торнадо из-под рук Василия Морозова. И, при­крыв глаза, учительница задумчиво теребила локон...

Дверь подалась с трудом, пришлось сдвигать добрый полуметровый сугроб. Так через пару часов занятий можно и не выйти из школы. Пред­ставилось: морозное утро, заваленные снегом по самые крыши дома и аб­солютная тишина... Нет!.. Едва слышно над белой пустыней звучит первая токката Шпета! Неспешный орган славит готические сосульки, мёрзлую вечность или вечную мерзлоту.

Ожидая спасателей, придётся несколько дней сидеть взаперти... Но именно это Василия устраивало. А что? Чайник и печенье там всегда есть. Рояль и уйма времени, помноженная на долю романтики! Главное, чтобы помимо Изольды Матвеевны, а также единственной и ворчливой, но доб­рой технички Антонины Ивановны (похожей на «Рапсодию в голубом» Гершвина) в школе была и Аня.

-  Ты выстрелил своего Гаврилина? - встретила на пороге Изольда Матвеевна вместо «здравствуйте», «как дошёл», акцентируя на «своего», как будто Гаврилин был родственником Морозова или соучастником в преступлении. Преступление заключалось в том, что Василий настоял: в первой части конкурсной программы, где требовалось исполнение про­изведений отечественных композиторов, он против угловатой сонаты №3 Шнитке (от Изольды Матвеевны) будет играть несколько небольших: ко­ротенькую гаврилинскую «Русскую», «Вариации на тему Генделя» Эди­сона Денисова и пьесу-фантазию Рахманинова. Сергея Васильевича они любили на пару. Василий смог убедить учительницу тем, что в разных пье­сах он выгоднее покажет и технику, и разные настроения, короткие про­изведения можно подать эффектнее, как несколько выстрелов, главное - уложиться в отведенное время.

Но с простенькой (меньше минуты) пьесой Валерия Гаврилина доста­лось попотеть. Вначале был резвый пассаж, который у Василия получался не как гармонический старт-пробежка, а будто глиссандо заводящегося автомобиля. И дело было не столько в технике, сколько в извлечении зву­ка. Нужно было найти какую-то маленькую тайну, заложенную в этот пассаж композитором. Этого требовала пьеса, этого требовала Изольда Матвеевна, каковая раскладывала музыку не только на математику, но и на движения души. Хотя иногда Василию казалось, что учительница ста­вит музыку на конвейер. Он жутко не любил «заигрывать» пьесы до ав­томатизма и возникающего к ним равнодушия. Говорил об этом Изольде Матвеевне, но та лишь сверлила его взглядом и твердила: в любое время дня и ночи ты должен быть готов выйти на сцену и оставить там душу. И заплетающиеся руки не должны тебе помешать сделать это!

-  Выстрелил, осечки не будет! - улыбнулся в ответ Василий, он услы­шал, что в одном из кабинетов Аня «ковыряет» полифонические инверсии Мясковского. - А я тоже кое-что написал. Думаю, вам понравится.

-  Надо тачать Баха, а ты занимаешься вольным сочинительством, - притворилась недовольной Изольда Матвеевна.

-  Баха мы отбахаем! - с улыбкой пообещал Василий. - Здравствуй­те, Антонина Ивановна, - поприветствовал появившуюся из подсобки уборщицу.

-  Здравствуй, Вася. И на кой ляд вам все эти Бахи в такую непогодь? - проворчала она в ответ. - С прибамбахом все вы тут.

-  Это точно, - согласился Морозов, подавая ей дублёнку и шапку.

-  А девчонка-то, - кивнула Антонина Ивановна на сбивчивые звуки из-за соседней двери, - полчаса руки отогревала, какое тут играть? Что вам - памятник поставят?

-  Может, и поставят, - холодно осекла её Изольда Матвеевна.

-  Поставят, - хмыкнула уборщица, - как генералу Карбышеву. Кино- то, небось, про него смотрели?

-  Так, Василий, горячий чай, грей руки, а потом в зал, - уже не слыша­ла её преподаватель, - через четверть часа начинаем, можешь разогреться своим новым сочинением. Хочешь, чтобы Аня послушала?

-  Если она захочет, - уклончиво ответил Василий и понял, что не смог скрыть от пронзительного взгляда Изольды Матвеевны нахлынувшего ис­подволь волнения.

Теперь она обязательно скажет, что ранняя влюбленность помешает ему достичь высоких целей. Именно такое от неё более всего ожидалось. Но она вдруг задумчиво произнесла нечто иное:

-  Я в десятом классе влюбилась в стройного, атлетически сложенного гимнаста.

-  И? - спросил Василий, который знал, что муж Изольды Матвеевны никакой не гимнаст.

-  Он предпочёл другую, и это хорошо.

-  Почему же хорошо?

-  _Я_ не пошла вслед за ним в цирковое училище, а поступила в музы­кальное! - в глазах учительницы мелькнул озорной огонёк: - И теперь мне не надо мотаться по городам за каким-нибудь дешёвым шапито, а всю любовь я отдала музыке. Мой муж, ты знаешь, скромный экономист, ко­торому, как вы выражаетесь, музыка по барабану. Поэтому он любит за двоих меня, а я за двоих люблю музыку, - заговорщически подмигнула, словно состояла с Василием в одной тайной организации.

-  Мне кажется, вы любите музыку не только за двоих, а почти за весь наш посёлок.

На эти слова ученика Изольда Матвеевна расплылась в редкой благо­дарной улыбке и окрылённая отправилась ставить чайник.

Василий вспомнил, как нервно дёргаются уголки губ Изольды Матве­евны, когда волей-неволей приходится слышать несущиеся из автомоби­лей, квартир и частных магазинов блатные песни или тупую современ­ную попсу. Всякий раз заметно, как она сдерживает себя, и учит этому Василия: нельзя называть всех людей дураками, они несчастные, они не знают величия гармонии... Можно рассказать слепым про голубое или покрытое тучами небо, но они его не увидят, так и с глухими. С той, прав­да, разницей, что эти глухие сами хотят быть такими.

Аня пришла, когда Василий уже был на сцене. Начал он, вопреки пред­ложению Изольды Матвеевны, с Шопена. Воспользовался её отсутствием. Зато, когда обе уже сидели в небольшом актовом зале, учительница сама попросила:

-  Ну, Василий, окажи нам честь своими новыми изысканиями. Как на­зывается твоё новое произведение?

-  Эклектичная музыкальная поэма «Пурга»! - наигранно помпезно объявил Василий.

-  Это ты вслед за погодой?

-  Нет, Изольда Матвеевна, это погода вслед за мной. Не поверите, я вчера сочинял, а сегодня моё сочинение материализовалось. - «Слово-то, какое вспомнил!», - сам себя подначил юный музыкант и заметил лёгкую улыбку Ани.

Пьеса начиналась с закрученного хода в контроктаве. Затем вступала правая рука, рассыпая те самые кривые арпеджио в щедром пространстве большой и малой октав, и вдруг обе руки начинали синкопировать аккор­дами от малой до субконтроктавы, откуда вновь нанизывался изначаль­ный ход. И только теперь в общую музыкальную ткань стала пробиваться мелодия. Палец Изольды Матвеевны, наматывающий локон, выжидатель­но замер...

-  Сначала я думала, что ты решил повторить «Время вперёд!», - сказа­ла она после более чем минутного молчания, последовавшего за кодой. - Но ты меня приятно удивил, Василий. Твоя мысль начинает догонять твои руки. Эту пьесу не стыдно показать перед самыми взыскательными слу­шателями. Если это поэма, то очень похожа на стихи Максимилиана Во­лошина... Как тебе, Аня?

-  Здорово, - ограничила свой восторг одноклассница.

На мгновение Василию показалось, что Аня ему завидует. На такой эффект он меньше всего рассчитывал. Не зря отец после ссор с мамой говорил: «Современную женщину не понять. Такое чувство, что она не хочет быть женщиной, или, во всяком случае, хочет быть немножко муж­чиной. Трактор водила, в космос летала, джинсы надела, горы покоряла, начальниц-женщин полно... Но от этого мужчина всё равно не научится рожать!..» Опасность феминизма Василий до конца ещё не осознавал, но в главном был согласен: не понять...

Начиная с первого сентября, Аня благосклонно, но как-то меланхолич­но принимала его ухаживания. И самое обидное, не чуралась и Брагина, который ухаживал за ней, совмещая данное «увлечение» с девицами лёг­кого поведения, кои были порой много старше его. В компаниях он щедро делился своим богатым сексуальным опытом. Не отставал от него и Воз­несенский. Неужели она не видела и не понимала этого?

Во время осеннего бала на дискотеке Василий в первый раз пригласил Аню на танец. Её близость, её запах сладко вскружили голову, он лепетал ей на ухо что-то несуразное, хотел, но не решился сказать главное. Позво­лил себе только одно: его рука провела плавное легато вдоль её спины, и (о чудо!) Аня не воспротивилась этому! Но уже следующий танец она не­спешно парила с Виктором и с точно таким же выражением лица слушала его бойцовские байки с обычным для него и глуповатым для окружающих похохатыванием. А под конец танца его руки уже свободно дирижировали вдоль её стана. И Аня не оттолкнула его (чего ожидал от неё Василий, ко­торый косился на них, безнадёжно подпирая спиной стену актового зала). После дискотеки Брагин предпочёл Ане шумную компанию, и Морозов воспользовался счастливой возможностью без соперничества проводить её домой. Дорогой он всё же решился сказать ей, что она очень много для него значит, что она прекрасна, как самая гениальная симфония... Аня с лёгкой блуждающей улыбкой слушала его, а у подъезда поцеловала в щёку, после чего ошарашенно счастливый Маэстро ещё час бродил по посёлку, раскручивая в уме нежную серенаду для своей возлюбленной. Казалось, до полной взаимности остался только шаг. Ведь на обратном пути он держал в своей руке её руку, чувствовал ласковую мякоть поду­шечек её пальцев и полагал это вершиной допустимой сейчас близости.

Дня через три, опасаясь неуловимой скоротечности и воздушности сказанного слова, он доверил его бумаге, и на уроке отправил ей простран­ную записку, где звучало таинственное и ничем не заменимое «люблю», а сверх того - готовность посвятить ей всю свою жизнь, всё творчество, как некогда безутешный Петрарка для своей Лауры. А в ответ получил краткое и половинчатое: «Васенька, ты мне тоже очень нравишься, ты та­лантливый, ты умница, но я пока не могу понять сама себя». Как чело­век может не понимать сам себя? Впрочем, бывает, конечно. Или: ах, да, речь ведь идёт о девушке! Но в данном случае это означало одно: полной взаимности, скреплённой молнией первого взгляда и притяжением, пре­одолевающим земное, здесь нет. Тут пахло каким-то не совсем логичным девичьим расчётом, обидным и осторожным. И тогда, разумеется, пред­ставилась спортивная, более зрелая фигура Брагина... В этот день Васи­лий купил себе гантели, хотя Изольда Матвеевна не раз предостерегала ученика: на физкультуре надо быть предельно осторожным. Руки, данные от Бога для извлечения гармонии, следует беречь. Но с гантелями он явно припозднился, качаться надо было с раннего детства. Отец дал несколько советов, но, казалось, мышцы совсем не реагируют на упражнения. И по утрам Василий печально смотрел на своё отражение в зеркале, всячески его критикуя. Мама, со своей стороны, попыталась его успокоить: мол, на­качанные мышцы не главное, и каждого Бог создал для выполнения своей, только ему предназначенной задачи. Не могут быть все сильными, умны­ми, красивыми... Это было понятно, но малоутешительно.

-  Мама, а за что ты полюбила папу? - задал прямой вопрос Василий.

-  За то, что он полюбил меня, - не задумываясь, ответила мать, - он поступал в наш нефтегазовый институт после армии, у него была ме­даль за Афганистан, пришел на вступительные экзамены в форме... Тогда многие девушки на него заглядывались. Но, честно тебе скажу, я в тот момент на него внимания не обращала. А вот когда он уже после первого курса прицепил к нашему окну в общежитии на третьем этаже огромный букет с запиской для меня... Представляешь, со стороны улицы?! Это по­казалось мне очень романтичным и оригинальным.

-  И ты в него за это влюбилась?

-  Нет, я всего-навсего заприметила, кто это сделал. А потом он ещё долго за мной ухаживал. После букета я только лишь позволила ему про­вожать меня после занятий. Хотя для меня до сих пор остается загадкой, как он забрался по абсолютно ровной стене, где зацепиться не за что, до нашего окна ранним утром...

Заметив на лице сына налёт многообещающей романтичности, способ­ной подтолкнуть к безумным поступкам, папа Георгий Васильевич вздох­нул и предостерегающе сдался:

-  Я просто нанял за двадцать пять рублей автовышку...

-  Автовышку? - разочарованно вскинула брови Наталья Павловна.

-  Ну да, такая машина с выдвижной корзиной.

-  М-да... - подытожил Василий. - Сейчас, чтобы удивить девушку надо нанимать, а ещё лучше - иметь лимузин. Или самолёт.

К слову сказать, Брагин частенько разъезжал по посёлку на серебрис­том «Форде-мондео» с тонированными стёклами. Частенько подвозил Аню...

-  Вот видишь, сынок, ничего сверхъестественного, за шестнадцать лет последующей совместной жизни он больше ни разу не нанимал автовышку...

-  Потому что надо было нанимать то детскую коляску, то стиральную машину, то ещё что-нибудь, но цветы-то дарил! - попытался защищаться отец.

-  Да, - подтвердила Наталья Павловна, - два раза в год, на день рож­дения и день свадьбы. А на восьмое марта дарил бытовую технику или наборы посуды, говорил, что это и есть женские подарки!

В конце октября Аня пригласила Василия в гости. Родители у Ани уехали на несколько дней в областной центр по каким-то неотложным делам, решив, что дочь школу пропускать не должна. Ни общеобразова­тельную, где училась на одни пятёрки, ни музыкальную, где эти пятёрки с огромным трудом извлекались из потрескавшихся шафранных клавиш рояля “Petrof”. Осень была тёплая и удивительная: небо оставалось ярко- голубым и высоким, как в мае; тайга, прореженная берёзами и осинами, гроздьями примеряла золото, а местами смущалась до багрянца от восхи­щённых взглядов. Медлительный ароматный воздух еле плыл над вода­ми великой сибирской реки, и оба они подражали неспешному времени, а может, отражали ту самую бесконечность, которую всю жизнь тщетно пытается охватить человеческое сознание. Вместе с рекой за шиворот го­ризонта неспешно тянулось небо. Ничто не предвещало суровой зимы.

Василий запасся букетом дорогих орхидей, кои привозили в эту болот­ную Тмутаракань вместе с голландскими розами и герберами коммерсан­ты, и, по всей видимости, бизнес этот имел успех. Облачился в строгий классический костюм, и, немного подумав, прихватил у Лёхи Скворцова бутылку шампанского, пообещав на днях вернуть. «Всё по-взрослому», - так, подбадривая сам себя, постучался в заветную дверь. И с порога был немного удивлён и даже разочарован: Аня встретила его в потрёпанном домашнем халатике, с неприбранной головой и какой-то повседневной озабоченностью в глазах. Точно Василий пришел не на свидание, а спи­сать домашнее задание по алгебре или помочь ей прибраться в квартире к приезду родителей.

Но экзотический букет всё же возымел своё действие. Аня поцелова­ла Василия в щёку и долго пристраивала орхидеи в вазе на столе своей комнаты. Колдовала с водой и размышляла вслух, как заставить цветы постоять подольше.

-  Ты, поди, разорился, Вася? - спросила лукаво.

-  Это не имеет значения, - ответил внутренний рыцарь.

-  А шампанское? Хочешь выпить?

-  Н-ну... - растерялся, было, Василий, - я думал, букет и шампанское... Почти натюрморт.

-  Ну так поставим рядом с букетом или всё-таки выпьем? - улыбну­лась Аня.

В этой усмешке Василий интуитивно почувствовал подвох от пра-пра- прабабушки Евы. Не с такой ли покровительственной к чужой наивнос­ти улыбкой подавалось к столу яблоко с древа познания? В любом слу­чае сердце ёкнуло, а внешне пришлось подпустить этакой развязности и для вящей убедительности без лишних разговоров пальнуть пробкой в потолок.

Пробка-дура срикошетила и вернулась в макушку Василию. Ойкнув, он хохотнул, Аня же залилась смехом надолго.

-  Надо было чуть наклонить, - дала она поздний совет.

-  Ничего, так смешнее, - собрался с мыслями Морозов.

Шампанское пили с шоколадом. Говорили о ничего не значащих пус­тяках, мыли кости одноклассникам и учителям. А после второго бокала Аня включила музыку и вдруг сама пригласила его на танец. Обомлевший Василий как-то неловко (по-пионерски) обнял её за талию. Она же внезап­но прижалась к нему всем телом, отчего дыхание сначала остановилось, а потом стало синкопировать с ударами сердца. Нахлынувшая, как цунами, нежность всё же имела в себе холодный ручеек осторожности: как бы чего не сделать неправильно. Сначала он несколько раз поцеловал её в шею, а потом их губы, точно два магнита, нашли друг друга.

Вкус первого поцелуя ни с чем не сравним, нет в человеческих языках нужных прилагательных, если только речь идёт о настоящем поцелуе. Не о тех поцелуях, каковые иногда случаются между молодыми людьми ради эксперимента соответственно принижающему смысл происходящего сло­ву «попробовать». Почему любовь скрепляется устами? Потому ли, что в устах хранится и произносится это самое слово? И значит ли сам поцелуй, что слова больше не нужны? Может, так объединяются не только души, но и слова? Материализуются?

Именно ради того, чтобы продлить чувство первого поцелуя, люди от­чаянно борются за любовь, совершают благородные рыцарские поступки, бесстрашно и без оглядки пересекают расстояния и время... Но первый поцелуй может быть только один. Первый. И сохранить его вкус челове­ческой памяти не под силу. Память о нём в чём-то схожа с общей памятью человечества об утраченном рае.

То, что произошло далее, вконец ошеломило Василия, и в первое мгно­вение он растерялся, а во второе - опустился на колени. Теперь стал ясен смысл домашнего халата, который так легко слетел с плеч его возлюб­ленной. А он-то, дурак, и не понял сразу!.. Пораженный девственной пер­возданной красотой девичьего тела он, содрогаясь, опустился на колени.

Как будто Аня являла собой памятник высшей гармонии. Но даже в мо­мент этого таинства не забыло предательски мелькнуть в содрогающем­ся сознании и собственное жалкое отражение в зеркале. Тело Ани - это и была музыка. Симфония человеческого совершенства. Все античные Венеры мраморно отдыхали, топ-модели из журналов были глянцево и безнадёжно мертвы! И теперь эта детально выверенная божественная гар­мония открыта ему! Вмиг (и только сейчас) пришло глубокое осознание поэтического преклонения перед женщиной. Полки, нет, дивизии! Армии склонивших головы поэтов, композиторов, художников... И где-то в по­следнем ряду худой, ничего ещё не значащий юноша Василий Морозов.

Дверной звонок заставил вздрогнуть обоих. Аня посмотрела на Васи­лия вопросительно (что делать?), а тот пребывал в беспомощной растерян­ности. Какой демон нажал эту фальшивую клавишу?

Пока в голове Василия рождалась эта смелая и нужная фраза: не от­крывай, Аня уже набросила халат, затянула на талии поясок, и с каким-то едва уловимым разочарованием, больше похожим на форму лёгкого пре­зрения, протянула своему Ромео руку:

-  Ты же не будешь стоять на коленях, когда я открою дверь?

Да, действительно. Нелепо.

И всё! Дверь в эту тайну так же неожиданно захлопнулась, как и открылась.

Или некто вломился в неё?

На пороге оказался улыбающийся Брагин. Без разрешения шагнул в прихожую и, увидев в проёме Василия, спросил:

-  О, Маэстро! Ты чё, за нотами зашёл?

Как будто другого повода у Морозова оказаться в этой квартире не было. И, судя по тону брагинского голоса, он такого и предположить не мог. Маэстро по его понятиям был вне конкуренции.

-  За нотами... - то ли повторил, то ли трусливо оправдался Василий, и тут же увидел, как окатила его гневной лазурью Аня. Взгляд её был окон­чательным приговором. А слова рассыпали в прах последнюю надежду реабилитироваться за малодушие.

-  Да, Вася, вот твой «Детский альбом» Чайковского, - сказала Аня, акцентируя на слове «детский», отчего горечь и обида заполнили душу Василия, и в ней не осталось места ничему другому.

-  Слышь, Маэстро, - снова обозначил себя Брагин, - ты извини, мне тут с Аней поговорить надо, - прямой намёк, что «детям» пора убираться...

-  Да я вообще-то тоже хотел, - попытался зацепиться Василий.

Ну что было делать? Тут же броситься в драку, чтобы имеющий первый взрослый по боксу Брагин расписал его в этой прихожей и он выглядел бы ещё более жалким, нежели сейчас. Безумству храбрых не поём мы песню. Время, когда можно ещё было что-то изменить, безнадёжно утекало, изме­ряясь и без того краткими секундами.

-  В музыкалке наговоритесь, - подмигнул Брагин по ходу в гостиную (мол, что не понимаешь?) и с удивлением покосился на початую бутылку шампанского.

-  Иди, Вася, в музыкалке поговорим, готовься к конкурсу, - торопливо поставила заключительный аккорд Аня.

Он даже не помнил, как оказался в подъезде. И уже на улице вдруг осознал, что похож на испуганного, опалённого, выпрыгнувшего из ог­нища кота. Оставалось только напороться на чей-нибудь направляющий пинок. Ненависть к самому себе, ко всему миру чередовалась с какой-то необоснованной обидой на Аню: а может, она сама разыграла весь этот спектакль? Смысл? Показать Маэстро, что он только за роялем что-то зна­чит. Нет, ерунда! Но почему пустила в квартиру этого крысиного короля?

Чтобы удержать подступившие слёзы, Василий до крови прокусил губу. А заодно скомкал в руке рулон «Детского альбома». «Надо же - совсем тряпка! Даже до Щелкунчика не дотягиваю...»

Вернуться! Пнуть дверь ногой и броситься в драку! Биться до пос­леднего и лучше умереть, чем испытывать такой жуткий и невыносимый стыд! Так он думал, и, тем не менее, всё дальше уходил от дома Ани. Лёг­кая расправа с противником могла быть только в воображении.

-  Господи! - мысленно крикнул Василий в небо: - Почему Ты вмес­те с талантом не дал мне физическую силу? - И добавил самому себе: - И почему я такой жалкий трус?..

Словно в ответ на его слова из проулка лоб в лоб вывернул Вознесенский:

-  Маэстро, привет, куда летишь?

Василий замер, примеряясь, как лучше заехать ему в челюсть. Макс спортсменом не был, и, в принципе, с ним можно было потягаться. Возне­сенский не стал ждать ответа и добил лежачего ехидной ухмылкой:

-  А Витёк к Аньке попёр. У неё родаки на Большую землю слиняли. Классная тёлка! - позавидовал своему напарнику.

-  Да пош-шёл ты... - процедил сквозь зубы Василий и двинулся дальше.

Огорошенный таким поворотом Макс некоторое время смотрел ему вслед и будто опомнился:

-  Ты чё, Маэстро, рамсы попутал?! Смотри, как бы похоронный марш не пришлось сбацать!

Похоронный - так похоронный!.. Вернувшись домой, Василий вклю­чил на полную катушку реквием Моцарта и плюхнулся на диван лицом к стене.


3

На следующий день они не смотрели друг другу в глаза. Но Аня при этом вела себя подчёркнуто весело. Много смеялась и шутила с подруга­ми, примыкала к шумным компаниям, заигрывала с парнями, а в конце уроков вдруг сама подошла к Василию и прямо спросила:

-  Вась, я не поняла, это ты обиделся, или я должна обижаться? Что ты ходишь, как в воду опущенный?

-  Не надо было открывать дверь, - сказал Василий и тут же понял, что сморозил очередную глупость.

-  А я и не собиралась, - надменно улыбнулась Аня.

И, чувствуя какую-то необъяснимую, но ранящую в самое сердце Анину правоту, он злился ещё больше и не мог понять, кто виноват, кроме него.

-  Пора становится взрослым, Маэстро, - этак высокомерно посовето­вала Аня, и прозвище вдруг показалось очень обидным.

-  Угу, - с кривой ухмылкой согласился Василий, - взрослый - это ког­да ведёшь себя, как троглодит. Видимо, нынешним Джульеттам это боль­ше по вкусу.

-  Фи... - изогнула губки, и пошла по своим делам, будто они вообще не разговаривали.

И толкуй это «фи», как хочешь, в диапазоне от легкого пренебрежения до полного равнодушия. Но даже презрительный изгиб губ возлюбленной показался Василию привлекательным, и он понял, что никогда (во всяком случае, в обозримом будущем) не сможет её ненавидеть. Даже если Аня причинит ему боль. Вся мятущаяся буря обиды была направлена теперь только в одну точку - на образ Брагина.

Впрочем, образ не заставил себя долго ждать.

На выходе из школы Брагин стоял, поигрывая автомобильными клю­чами и, как выяснилось, ждал Василия.

-  Маэстро, - окликнул он, - тема есть. Пойдем, пообщаемся. - И повер­нулся спиной, точно не оставляя никому выбора. По его виду было понят­но: ничего хорошего эта «тема» не сулит. Но в данный момент Василию было по барабану. Ниже плинтуса не упадёшь.

Он молча, на автопилоте, направился следом. Но вёл его Брагин, на удивление, не к обычному месту мальчишеских стычек на задах школьно­го двора, а к своей машине. Ещё больше Василий удивился, когда увидел на заднем сидении Аню.

«Вот ещё закидоны? - подумал Морозов. - Он что: собирается меня отмутузить при Ане?» - и весь внутренне собрался. Тут же начал прики­дывать, как подольше простоять на ногах и биться до последнего. Послед­него чего? Прекрасно знал, что удар Брагина поставлен профессионально. Большинству его оппонентов хватает первого. Те же, кому удаётся усто­ять и дать сдачи, по меньшей мере, сами незаурядные спортсмены или от природы здоровьем и силой не обижены. Морозов же относился к группе этаких середнячков. Даже с точки зрения банального урока физкультуры - ничего примечательного.

-  Садись, - деловито кивнул на сидение рядом с собой Виктор, - прокатимся.

Василий минуту раздумывал.

-  Садись, не дрейфь.

Аня на вопросительный взгляд Морозова пожала плечами: ничего не знаю. Пришлось сесть и выдавить на лицо невозмутимый вид.

Машина резко рванула с места и, постукивая, словно вагон, на стыках бетонных плит, понеслась в сторону околицы. Выехав на просёлок в таёж­ном бору, Брагин заглушил двигатель. Для вящей значимости некоторое время молчал. Некурящему Василию в первый раз жизни захотелось по­мять в руках сигарету, глотнуть едкого дыма и не закашляться, как это было когда-то на школьном дворе.

-  Чё, за дурака меня держишь? - оскалился Витёк.

Морозов промолчал, а молчание, как водится, знак согласия.

-  Знаю, что держишь, - ещё кривее ухмыльнулся Брагин. - А зря, Ма­эстро. Мне бы щас по-простому и по-быстрому навалять тебе прямо при Ане, других-то способов у меня нет. Ты так и думаешь, правильно, Маэст­ро? Ду-умаешь, губёхи не криви. И окажусь я жестоким идиотом, а ты добрым пианистиком. Так? И Аня будет смотреть на меня, как на... - Он на мгновенье задумался, подбирая слово, насилу вспомнил, - на ископаемое. Как их там? Неандертальцы?..

-  Да ни о чём я не думал, - раздражённо ответил Василий. - Это же я ушёл, трусливо поджав хвост, а не ты.

-  Упс! Правильный ход, Маэстро, пра-виль-ный! - любовно разбил по слогам. - Признавать свои ошибки и слабости надо, особенно если ты намерен их исправить. Но лучше их не совершать. Поэтому я, Маэст­ро, морду тебе бить не буду. И Вознесенскому скажу, чтоб не лез, а то у него со вчерашнего дня руки чешутся. А всё будет по-джентльмен­ски. Будем бороться за даму сердца. Но, чур, условие: я - без бокса, ты - без музыки! Что скажете, Джульетта? - повернулся к растерянной от про­исходящего действа Ане.

-  Меня Аней зовут, - только и нашлась, что сказать.

-  Извини, Аня, - тут же поправился Брагин. - Принимаешь наш стра­тегический паритет? - и даже сам поразился умному словосочетанию.

-  Паритет, это когда вместе, а не когда против, - буркнул Василий, но, похоже, это была никчёмная информация.

Даже в этот (казалось бы, на равных) момент Витёк выглядел этаким старшим товарищем, учителем жизни, задающим тон в любом деле. И Мо­розову казалось, что он в очередной раз выглядит посмешищем.

-  Да боритесь вы хоть с музыкой, хоть с боксом, я вам что - приз?! - Аня резко выскочила из машины и направилась в сторону посёлка.

-  Ну вот, обнулила! - смущенно прокомментировал Брагин. - А зна­чит, Вася, мы на равных, - впервые назвал Морозова по имени.

-  Вряд ли, Витя, - сомнительно пожал плечами Василий, - я ведь не смогу ходить с ней в ресторан, подвозить её на иномарке после уроков. И что вы в этих тачках находите?

-  Машинах! - уважительно поправил Брагин и нежно погладил руль. - Машина - тоже женщина!

-  Урчит, дымит... - подлил масла в огонь Морозов.

Брагин мгновенно завёлся:

-  Да ты, Вася, дурак полный или прикидываешься! У моей ляльки даже из выхлопа дорогим одеколоном пахнет! Ты с «уазиками» не путай! Не «Жигули» черметовские!

-  Не, ну это болезнь какая-то, - пожал плечами Василий.

-  Целыми днями клопов на пианино давить - это тоже болезнь. Ещё неизвестно - какая хуже.

-  Ладно, пошёл я, - решился Морозов.

-  Да уж я подвезу, вот жалко Аня ушла. Красивая она.

-  Красивая. Женственная. Сейчас таких мало.

-  Да мне тоже дуры с сигаретами во рту, краской измалёванные не нра­вятся. Да ещё металлолома, пирсинг этот, по всему телу навешают. Тату всякие... Дуры.

-  Дуры, - согласился Василий. - Это у них самовыражение.

-  Слышал я их самовыражение, такого даже такелажник не скажет, когда ему труба на ногу упадёт. В натуре.

-  В натуре.

Беседа закончилась вполне мирно, и Брагин подвёз Василия до самого дома. И даже протянул на прощание руку, будто и не сопер­ники они, а партнёры. А далее - каждый занял своё место. Брагин - в шумной команде местных хулиганов, Морозов - у фортепиано. Аня - между ними.

Самое удивительное, что Виктор частенько стал приходить в музы­кальную школу, где ждал Аню в коридоре, а иногда приходил вместе с ней слушать Василия. Иногда по-своему выражал восторг исполнительским мастерством Маэстро. Хвалил его собственные композиции. И Василию пришлось ходить на соревнования по боксу и, в свою очередь, не раз восхи­щаться боевым искусством Брагина. Аня же старательно придерживалась напускного равнодушия ко всему происходящему. Более прислушивалась к себе. И каждый из этой троицы понимал, что бесконечно так продол­жаться не может. Тем более что следом за троицей постоянно увивался разочарованный неожиданным джентльменством друга Вознесенский.


4

Конец пакта о ненападении наступил в конце ноября, когда Василий выиграл конкурс. Выиграл - для пианиста звучит особо.

В областной центр ездил не только он, администрация посёлка по прось­бе директора музыкальной школы отправила туда ещё нескольких уча­щихся, среди которых была и Аня. И там Морозов, невзирая на фамилию, дал жару! Уже после конкурсной программы его просили играть ещё и ещё, студенты консерватории диву давались технике сельского школьни­ка, маститые профессора одобрительно кивали, все с интересом слушали его собственные композиции... Когда Василий играл прозрачные «Септи­мы», «Квинты», «Терции» Игоря Ильина, разученные самостоятельно (и к большому удивлению Изольды Матвеевны), он увидел в зале глаза Ани. До сих пор он был целиком поглощен музыкой. И вмиг чуть не потерял контроль над скользящими вдоль зебры клавиш руками. Во всяком слу­чае настроение сменилось. «Терции» добивал уже «на автопилоте», без души.

Аня смотрела на него совсем по-иному. Никогда раньше её глаза не выражали столько проникновенного интереса, будто Василий только что раскрыл перед ней сокровенные тайны бытия, и никто другой до него этого сделать не мог, и никто другой, кроме него. Растерявшись, к неудовольст­вию богемной публики, Морозов торопливо раскланялся, и уступил сцену джазовому дуэту студентов консерватории. На выходе те дружески потре­пали его по плечу: «Далеко пойдёшь». Да Изольда Матвеевна метнулась откуда-то из подсобок, радостно (уже который раз за эти дни) обняла его и впервые, как собственного сына, поцеловала в лоб:

-  Умница! Вася, ты божественно извлекал звук! У тебя на кончиках пальцев тончайшее чувствительное устройство. Ты превзошел сам себя. Вот из таких «превзошел» и получается настоящая музыка.

-  Без вас, Изольда Матвеевна, ничего этого не было бы, - потупился ученик.

-  На моём месте мог оказаться другой учитель, а вот на твоём уже никто не может оказаться. Дорога в мир большой музыки открыта! - и тут же прочитала его насквозь. - Ну, беги к Ане, я же вижу: тебе не хочется пожинать лавры, тебя интересует всего один цветок. Ах, как это роман­тично! Но не забудь, вечером у нас запись на телевидении, будешь испол­нять что-нибудь своё. И ещё с тобой хотели поговорить журналисты. Не возражаешь, если я при этом буду присутствовать?

-  Ну что вы, Изольда Матвеевна, я к ним без вас вообще не пойду.

-  Хорошо, беги, Аня в зале.

Но Аня была уже не в зале. Она ждала его у окна в коридоре, задум­чиво смотрела в окно. Когда повернулась к нему, взгляд оставался тот же, что заставил Василия вздрогнуть на сцене.

-  Вась, ты - гений, - просто и тихо сказала она.

-  Не знаю, - честно признался он.

В этот момент для него не имели значения все его таланты и стремле­ния, потому как Анин образ полностью заслонял их, не оставляя малей­шей возможности даже думать о чём-то.

-  Ты меня любишь? - так же прямо спросила Аня.

-  Да, - не раздумывая, ответил Василий.

-  Больше, чем музыку?

-  Музыка - это для тебя, - нашелся он.

Она вдруг переменилась в лице, в глазах сверкнула лукавинка от пра­родительницы Евы:

-  А вот интересно, как бы ты это сказал музыкой, что ты чувствуешь?

На секунду Василий растерялся, но только на секунду. Уже в следую­щий миг он взял Аню за руку и увлёк за собой в первый же по коридору кабинет специальности, где стояло старое пианино «Тюмень». Сел и вдруг стремительно врезался в клавишный строй двенадцатым этюдом Шопена. «Революционным». И руки, впитывая бурю в душе, полетели... Каждая из них - со своей темой, словно отражали два различных начала, смешива­ющихся в общий мелодический водоворот. Только блестящий пианист и композитор Фридерик Шопен мог вложить столько порыва, столько страс­ти и на такой скорости в фортепианное произведение. И Василий Морозов был одним из немногих, кто, спустя почти двести лет, мог повторить его. За две минуты нанизанных друг на друга пассажей, пробитых насквозь аккордами возвышенной темы, Василий сказал больше, чем многолетнее томление и тихие разговоры при луне. Да и какая девушка устоит перед романтизмом Шопена, если только она не предпочитает ему одесские куплеты?

Когда в эфире растаял звук последней ноты, они ещё долго молчали. Первым заговорил Василий:

-  Жалко, что мы не родились в девятнадцатом веке, а эту чудесную музыку написал Шопен. _Я_ мечтал бы написать её сам и посвятить тебе. А сейчас я боюсь что-либо писать, сочинять, боюсь повторить, потому что для тебя надо сделать что-то такое, что не сможет сделать никто.

Аня положила ему руки на плечи и с блуждающей улыбкой спросила:

-  А что в этом случае могу сделать я?

-  Ты уже всё сделала...

-  Как? Что?

-  Ты - есть...

Не вставая из-за инструмента, Василий взял Анины руки в свои и с содрогающимся сердцем приложил ладонями к губам.

-  Вась, я только сейчас заметила, какие у тебя красивые руки.

-  Зато всё остальное... Так себе.

-  Не себе, а мне! - шутливо поправила Аня.

-  Ты серьёзно?

- Да.

Нужно было встать и повернуться к Ане лицом, а Василий не находил в себе сил. Боялся, что сердце от возвышенного и одновременно страстно­го волнения разорвёт грудную клетку.

-  Я когда читаю книги или стихи о любви, мне не хватает параллельно­го звучания музыки, - пытаясь унять бурю, отвлечься, сказал он.

-  На бумагу музыку можно записать только нотами.

-  А жаль. Представляешь, кто-нибудь пишет о нас... И звучит Рахма­нинов.

-  А мне почему-то слышится прелюдия и фуга Баха, до-минор...

-  Это потому что ты её долго разучивала, - засмеялся Василий.

-  А то, - сделала вид, что обиделась Аня, - там после хоть и быст­рого, но размеренного тиканья тональной ноты, вдруг такое ускорение, и у меня всегда заплетались руки в этой части... И вообще, Бах такой наворочанный.

-  Напротив, он математически выверенный. Как теорема Пифагора.

-  О! А с математикой у меня - сам знаешь!

-  А у меня?!

И оба засмеялись.

Виктор Брагин исчез. Его не было. Исчез криво ухмыляющийся за его спиной Макс. Единственное, чего ещё хотелось - чтобы вообще никого не было рядом. Самый лучший пейзаж: пустынный берег моря на закате... Банально? Зато красиво.

А за окном мелким зерном сыпал снег, зима вступала в свои права. И Брагин по российским меркам был не так уж далеко. Каких-то пятьсот ки­лометров. И он не исчез. Его просто оттеснила музыка, он отступил перед высоким полётом возвышенного чувства, но такие, как Брагин, не умеют и не могут проигрывать. Поражение для них - это конец всего. Но всегда ли нужна победа любой ценой? И кто определит, что можно вложить в эту цену, дабы не считать её непомерной.

Было ещё два дня, которые Василий и Аня смогли отдать растущему чувству, с перерывами на встречи с журналистами, мастер-классами, по­сещением концерта симфонической музыки столичных мастеров и нена­вязчивой, но всё же осязаемой опекой Изольды Матвеевны.

Ох уж эта тактичная Изольда Матвеевна! Входя в последний день, уже ближе к полуночи в номер, где она жила вместе с Аней, смущенно произнесла:

-  Простите, но вынуждена прервать вашу идиллию, завтра тяжелый день.

-  Это вы нас простите, Изольда Матвеевна, - встречно извинился Ва­силий, выпуская из своих рук Анины, - мы тут засиделись. Обсуждали последний период творчества... Балакирева.

-  Последний период творчества! Балакирева! - и еле сдержала смех. - Может, мне тоже высказать свои суждения по этому поводу?

-  Нет, не стоит, Изольда Матвеевна, мы уже всё обсудили, - и выскольз­нул за дверь.

-  Ну-ну... - то ли одобрительно, то ли иронично качала головой учительница.

А Василий возвратился в номер, в котором жил вместе Антоном Брю­ховецким, весьма тучным флегматиком, которого в музыкалке прочили во всемирные теноры, а в школе общеобразовательной дразнили прозвищем Непаваротти.

-  Завтра домой, - грустно сказал Василий.

-  Завтра домой, - согласился Антон.

-  Может, рванём куда-нибудь, когда ещё попадём в город?

-  Да не-е... Не хочу. Надо выспаться.

Другого от Антона ждать не приходилось. Но и Василий быстро со­гласился с таким развитием событием. Спать - так спать. Во сне можно быть с Анной. И если правильно настроиться, никто не помешает, никто не ворвётся в загадочную и легкую ткань сна.

На обратном пути одиннадцать часов они сидели рядом в стареньком, скрипящем на каждом ухабе «пазике». Все одиннадцать часов тихо раз­говаривали, и Василий держал Аню за руки. Изольда Матвеевна маячила где-то впереди, перебрасываясь ничего не значащими фразами с водите­лем, Антон хрустел чипсами, другие пели песни или, наоборот, закрыва­лись от мира наушниками плееров. В дорожном кафе Василий накрыл для Ани отдельный столик. Благо, что первое место в конкурсе сопровожда­лось премией, равной месячному заработку отца. На эти деньги он купил подарки и отцу, и маме. И Ане...

Велико же было их удивление, когда на свёртке к посёлку, они увидели знакомый «Форд мондео». На трассу Брагин без прав выезжать боялся, а в таёжных джунглях гаишников не сыскать. На этом повороте останавлива­лись все поселковые водители, было такое неписаное правило. Традиция. И Брагин рассчитал точно. Как только ребята высыпали из автобуса раз­мяться, он уже стоял у входа.

-  Ну, как успехи?

-  Мы везём первое место,- опередила всех Изольда Матвеевна.

-  Поздравляю, Василий, - нисколько не сомневаясь, кто обладатель победы, протянул пятерню Виктор.

-  Спасибо.

-  А я, собственно, за вами. Чего вам в автобусе кости трясти. Долетим с ветерком. Аня, ты как?

-  Я, как Вася, - робко ответила Аня.

-  Ну, тогда поехали. Изольда Матвеевна, вы не возражаете? - спра­шивал так, будто приказывал. Было что-то такое в голосе Брагина, ка­кой-то особый тон врождённой наглости, возразить которому рискнёт не каждый.

-  Но я отвечаю за жизнь и здоровье всех ребят, - смутилась Изольда Матвеевна.

-  Да, если хотите, мы поедем сразу за вами или чуть впереди.

-  Н-ну... Не знаю...

-  Лады, Изольда Матвеевна, я вашего победителя сразу к пьедесталу доставлю.

Василий стоял растерянный. С одной стороны, Виктор не сделал ни­чего, что нарушало джентльменское соглашение, которое Морозов считал уже выигранным, с другой, надо было ещё об этом ему сказать, а сделать такой шаг по тем же условиям должна Аня, с третьей, не было ни одной маломальской причины, чтобы отказаться.

-  А можно я с вами? - высунулся из дверного проёма Антон, который посчитал, что совместное с Морозовым проживание в гостиничном номе­ре делает их почти друзьями.

-  Не, там ещё Возя, - так ласково Брагин порой называл Вознесенско­го. - Тесно будет. Разве что стройная Изольда Матвеевна нам не поме­шала бы.

-  Нет-нет, я с ребятами, - отмахнулась учительница.

-  О! Паваротти, лови компенсацию, - Виктор с улыбкой бросил ему ба­тончик «марса», чем вызвал бурю благодарности вновь проголодавшегося Брюховецкого.

Самое неприятное произошло в салоне «Форда». Макс с ехидной улыб­кой сидел на заднем сидении, Аню Виктор посадил вперёд, рядом с собой, а Василию пришлось довольствоваться компанией Вознесенского, кото­рый не преминул поёрничать:

-  Садись, Маэстро, места для пассажиров с детьми свободны.


5

Нет, это не был классический любовный треугольник. Это был отре­зок, на разных концах которого были Василий и Анна, а в центре мая­чила точка Брагина. Плюс к тому отрезок этот то тут, то там пересекали хаотичные лучи Вознесенского. Стоило Василию выбрать время, чтобы побыть с Аней наедине, как по наитию появлялся Виктор, а если не сам Брагин, то разыскивающий его Макс.

Аня снова ушла в себя, заставив Василия гадать и мучиться, что значат те три дня на конкурсе. Что, в конце концов, значат те минуты в её комна­те, которые возвращались в его воображение всякий раз захватывающим дух видением. Но, как бы ни сильна была страсть, видение с каждым днём таяло. В него по-прежнему разнузданно врывался Брагин, который, к тому же, подчеркнуто соблюдал соглашение. Аня молчала, Василий мучился, Виктор не снижал молодцеватого напора.

Эх, должна же быть в поведении девушки хоть какая-то логика?

В Новый год Василий подарил Ане недорогую золотую цепочку, куп­ленную в городе во время конкурса, Брагин часом позже ответил золо­тыми сережками, которые, разумеется, стоили много больше. Ни то, ни другое Аня не хотела брать, пришлось уговаривать вместе. Потом был но­вогодний бал, где два кавалера, как запрограммированные, приглашали свою возлюбленную на танец попеременке.

В конце концов, это стало настолько смешным, что Аня просто ушла со школьного вечера, попросив обоих не провожать её.

-  Пат! - прокомментировал сложившуюся ситуацию Брагин и напра­вился с друзьями в кафе.

Василий пошёл домой. Запершись у себя в комнате с телефонной труб­кой, после некоторых сомнений он набрал номер Гордеевых. «Позвонил удачно», - ответила Аня.

-  Это я, - начал он.

-  Слышу, - ответила Аня.

-  Я хочу спросить... - и получилось, что с мыслями так и не собрался.

-  О чём?

-  Ань, ты меня будто специально мучаешь.

-  А ты меня?

Некоторое довольно длительное время они молчали, вслушиваясь в дыхание друг друга.

-  Можно, я спрошу? - попытался унять сумбур в голове Василий.

-  Ты и так всё время спрашиваешь. Ну, спрашивай...

-  Ань, тогда у тебя дома... что это было? - и замер, чуть ли не зажмурился.

-  Не знаю, дура я была, вот что. Мне показалось, что я именно так должна поступить. Хотелось чего-то... сама не знаю. Теперь стыдно, дура и всё!..

-  Да нет, это я дурак был. И Брагин этот появился.

-  Он всегда появляется, ты не замечаешь? Может, и сейчас наш разго­вор слушает.

Василий даже вздрогнул от такого предположения. И тут же ста­ло стыдно от собственного малодушия. В конце концов, договор он не нарушал.

Или нарушал? В зале консерватории... Или - двенадцатым этюдом Шопена?..

-  Аня, я тебя никому не отдам, - твёрдо сказал Василий.

-  А я ни к кому и не ухожу, - спокойно, будто они триста лет живут вместе, ответила Аня.

-  Наверное, мне с ним всё-таки придётся драться.

-  Зачем? Чтобы он изуродовал тебя? Мне это не надо.

-  Мне это надо. Иначе он всегда будет стоять между нами. Да ещё Воз­несенский этот.

-  У вас же пари.

-  Не пари, договор.

Аня вздохнула так, что у Василия сжалось сердце. Нужно было задать ещё один вопрос. А он почему-то застревал, Василий боялся обидеть им возлюбленную, но всё же решился:

-  В тот день, когда я трусливо ушёл, вы там остались... - и не смог до­говорить до конца.

-  За кого ты меня принимаешь, Морозов?! - так и есть, Анин голос плеснул обидой и болью, и Василий от досады прокусил себе губу: ну что за идиот? Одна ошибка за другой!

-  Аня, прости, я вовсе не хотел...

-  Ты, Вася, ещё ему расскажи! Может, по вашему джентльменскому соглашению вы ещё рассказывать друг другу должны, кто и чего добил­ся на любовном фронте?! Расскажи, Вася, лучше всего при Вознесенском. Представляю, его сальную мордочку!

-  Ань, что ты! Да никогда! Ты - самая лучшая! Ты просто идеал!

-  А ты Морозов!.. Маэстро... - и не договорила, бросила трубку.

И Василий чуть не бросил. В стену.

Но сколько может ещё продолжаться такое состояние? И тут вдруг осенило: ещё полгода! Потом Брагин уедет поступать в институт. Вроде как собирается на физкультурное отделение университета. И у Василия и Ани будет ещё целый год. А до этого? Трусливо ждать, когда ситуация разрешится сама собой? Но что-то подсказывало: сама собой она не разре­шится. Где-то сойдётся минус на плюс и будет либо короткое, либо долгое замыкание.

Выдержав паузу, он снова набрал номер Гордеевых, услышал на дру­гой стороне провода дыхание Ани и, не дожидаясь ответа, выпалил:

-  Аня, я хочу, чтобы ты знала, я люблю тебя, люблю больше всего на свете, больше музыки, без тебя вся музыка теряет смысл! Прости ме­ня... - и теперь сам первым отключился.

Каникулы прошли в мучительной тоске. Изольда Матвеевна в эти дни уезжала на родину, куда-то в Поволжье, а это значило, что встреч в му­зыкальной школе не будет. Работать не хотелось, и за все эти дни Васи­лий только пару раз садился за инструмент, чтобы нехотя «проковырять» конкурсную программу. Пытался сочинять, но вдохновения хватило бы только на грустную колыбельную. Зато много и бесцельно слонялся по улицам посёлка, избегая встреч с кем бы то ни было. И много читал. За ка­никулы осилил книгу Георгия Свиридова «Музыка как судьба», которую привёз из Москвы отец. Гениальный русский композитор оказался ещё и гениальным мыслителем. Благодаря этой книге Василий изменил своё от­ношение к хоровой музыке, к каковой ранее относился весьма прохладно. Теперь специально выписал через Интернет несколько дисков с церковной музыкой и певческую капеллу Санкт-Петербурга, чтобы услышать хоры Свиридова на слова русских поэтов. После прочтения Свиридова взялся за программного Достоевского. Сначала пришлось заставлять себя идти через простую сложность другого русского гения, а потом захватило...

Аня не звонила. Зато один раз позвонил Брагин, спросил, не знает ли Василий что с Анной, она сидит дома, от тусовок отказывается. «Не зна­ешь?» - «Не знаю». «А сам чего сидишь?» - «К конкурсу готовлюсь». «Ну, лады», - вот и весь разговор.

Неожиданное произошло в первый день занятий, которого Василий ждал почему-то как решающего. Какая-то едва уловимая, внутрисердеч- ная, не из ума исходящая интуиция подсказывала: что-то должно решить­ся. Откуда берётся такое знание?

После уроков, во время обычной толчеи у гардероба, Аня подошла к нему и спросила так, словно они расстались вчера:

-  Вася, проводишь меня?

Рядом, как вечное наваждение, стоял, поигрывая ключами, Брагин:

-  Да я подвезу, Ань.

-  Нет, мы пешком.

В глазах его на секунду мелькнуло злое удивление, но он быстро взял себя в руки:

-  Как хочешь. Сегодня вечером в клубе будет концерт. Банда какая-то выступает, из города приехали. Я заеду за тобой?

-  Нет, не надо, не хочу я всю эту самодеятельность слушать, - с не­скрываемым раздражением ответила Аня.

-  Ну так, - скривился Виктор, - у тебя свой Маэстро есть! Да, Маэстро?

-  Да, - спокойно ответил Василий, - но и на любительский бокс она бы не пошла.

-  Ну-ну...

С этим «ну-ну» и пришлось уходить в неизвестность, спиной чувствуя въедливый взгляд соперника-партнёра.

-  Хорошо, что ты вчера позвонил... второй раз, - сказала по пути Аня, - мне вчера так плохо было, а то сначала - со своим дурацким вопросом. Я, правда, не знаю, зачем я тогда так поступила. Взрослой себя посчитала. Теперь стыдно. Девчонки все про это рассказывают...

-  Я ничего прекраснее в жизни не видел! - сколько мог - вложил в голос убеждения Василий.

-  Молчи! А то больше не увидишь! - смущенно, но с едва скрываемой улыбкой отмахнулась Аня.

Мир вокруг изменился: стал осмысленно возвышенным, а за таёжными далями угадывалось зовущее будущее. Снова захотелось сесть за рояль и наполнить этот сияющий мир гармонией звука, выплеснуть переполняв­шие чувства. Почти сразу закрутилась пока ещё в подсознании мелодия. Но сейчас у неё не было шансов прорваться в этот мир, рядом была Аня...

-  Увидимся завтра, на репетиции, - сказала она на прощание у подъезда.

-  Завтра обещают жуткий мороз. Я в Интернете смотрел.

-  Ну ты же всё равно придёшь?

-  Приду.

-  Из-за музыки.

-  Нет, потому что ты всё равно придёшь.

-  Приду.

На том и расстались. И окрыленный Василий нёс на своей щеке легкое прикосновение губ Ани.

Дома же долго силился вспомнить мелодию, что звучала в нём, ког­да они шли по улице, но она исчезла безвозвратно, как многое из того, что уходит из нашего сознания в другие, неведомые миры, а может - к другим людям. Ведь бывает так: читаешь изложенные на бумаге чужие мысли, а кажется, что они твои собственные. Особенно, если изложены эти мысли талантливо. Или стоящий рядом с тобой человек произносит фразу, которую ты сам хотел сказать, но опоздал на какие-то доли секун­ды. А бывает: вы оба говорите - одновременно. Чаще всего такое бывает с влюбленными.

Вместо лирической мелодии началась «Пурга». Зато как! Нет, вдохно­вение - дар Божий, его не заставишь молчать! Правда, можно не обращать на него внимания, как на погоду: ну идёт дождь, ну и пусть себе идёт, или погожий день за окном - а ты прожил этот день и ни разу красоте его не обрадовался.


6

-  Здорово, - сказала Аня после похвалы Изольды Матвеевны.

На мгновение Василию показалось, что Аня ему завидует, но она так и сказала минутой позже:

-  Вася, я тебе завидую, у тебя такой дар. Мне рядом с таким даром даже немного стыдно за то, что я инструменты мучаю, но просто приятно быть рядом.

-  Да, быть рядом, - многозначительно подхватила Изольда Матвеев­на. - Быть музой - это тоже дар, и, уверяю вас, даже более редкий, чем гениальность в любом искусстве или науке. Этот дар - дар терпения и самопожертвования.

И вдруг осекалась. Ученики смотрели на неё так, точно она вот-вот произнесёт пророчество, расскажет им всю их жизнь и любовь на сто лет вперёд. Изольда Матвеевна замолчала, выразительным взглядом ответила ученикам, потом сказала:

-  Вообще-то талант существует чаще всего не потому, а вопреки. Но так как без труда он как неограненный алмаз, то теперь давайте продол­жать работать. Аня - твоя очередь. А ты, Василий, сегодня будешь помо­гать мне, попробуй слушать Аню критически, мне интересно: какие бы ты сделал ей подсказки. Может статься, твои окажутся точнее, чем мои.

-  Да ну что вы, Изольда Матвеевна, - искренне смутился Василий.

Из музыкальной школы они вышли после одиннадцати. Пурга ослаб­ла, небо расчистилось, но звёзды отступили в глубь его из-за огромной полной луны, что склонилась над верхушками сосен, как настольная лам­па Бога. Эхом пурги по улицам катилась позёмка. Студёная тишина белой пустыней легла вокруг человеческого жилья, и каждый шаг по свежим сугробам будто рвал из неё клочки газетной бумаги.

-  Поздно уже, может, не стоит меня провожать? - засомневалась на перекрёстке Аня. - Тут мне рукой подать.

-  Мы можем ещё немного постоять в подъезде, - почти взмолился Василий.

-  Ну ладно, пойдём, только, чур, недолго, - и взяла его под руку.

-  Как получится, - игриво буркнул Василий.

-  Я вот думаю, а если ты выиграешь всероссийский конкурс, в чём я не сомневаюсь, то потом поедешь на международный. Выиграешь его...

-  А потом?

-  Ну... возьмут без экзаменов в консерваторию... Ты поступишь, будем вместе учиться.

-  Мой папа данное высшее учебное заведение называет консервой. Представляешь?

-  Да я слышал, студенты также говорят. Ань, а ты будешь ждать меня из армии?

-  Из армии? Но зачем тебе туда? Там можно... Ты же талант можешь потерять! - Аня даже остановилась, тревожно всматриваясь в лицо Василия.

-  Если я не пойду в армию, отец не поймёт. Ты же знаешь, он у меня в Афганистане служил, у него награды есть, ранения. И мне до конца жизни будет стыдно, если я не отдам долг Родине.

-  Вася, ты отдашь его музыкой, неужели ты не понимаешь? Ты только посмотри вокруг, сколько сейчас ребят всеми правдами-неправдами уви­ливают от службы.

-  Косят.

-  Да какая разница, как это называется?!

-  Так и остаются на всю жизнь кривые-косые. Нет, я так не могу и не хочу. Причем постараюсь попасть не в какой-нибудь музвзод, а в нормаль­ные войска. У музыкантов, отец рассказывал, дедовщина жуткая. Да и иг­рают они на разводах, парадах и на жмура...

-  На жмура?

-  Да, это на похоронах. А я терпеть не могу похоронных маршей. За- унывь нудная! Самому покойнику должно быть тошно. Но ты не ответила на мой вопрос: ты будешь меня ждать?

-  Конечно, буду, - Аня остановилась и прижалась к Василию, будто он уже завтра должен был отправиться на службу, - конечно, буду.

-  Знаешь, Ань, мне вот сейчас кажется, что такого счастья даже быть не может.

-  Какого?

-  Такого, когда ты рядом, когда ты моя. Мне кажется, что я тебя так люблю, что мои чувства невозможно выразить ни словами, ни музыкой, ничем нельзя. Откуда такая любовь?

-  Не знаю...

-  Ань, я тебя спросить хочу, не обидишься?

-  Попробуй, - лукаво улыбнулась и прижалась крепче.

-  Вот если бы я не был пианистом, не победил на конкурсе, ты бы меня вообще заметила?

-  Дурачок ты, Вася, - наигранно обиделась Аня, - заметила бы! У тебя в глазах, когда ты смотришь на меня, знаешь что?

- Что?

-  Сама не знаю, как объяснить, но что-то огромное-огромное, светлое и доброе!

-  А у Брагина?

-  Тьфу, опять вспомнил!

-  Забудешь тут, всё равно он где-то рядом.

-  А у него, Вася, похоть. Он на меня, как на любимую игрушку смот­рит... Ты спрашивал, в тот день, когда ты ушёл, что было... Он почти с ходу целоваться полез.

-  ??? - вскинул брови Василий.

-  _Я_ ему пощёчину влепила и сказала, что таким образом пусть подру­жек из своей компании обхаживает. Их можно даже не по одной, а сразу группой.

-  Круто.

-  Удивительно, но он понял. Сразу дал задний ход, разговоры умные повёл.

Они стояли у подъезда и входить в него не торопились. И тому и дру­гому, казалось, что нужно сказать ещё что-то очень важное и нужное. Сказать что-то такое, что поможет им остаться рядом навсегда. Может, немного циничный философ назвал бы это доказательством взаимности, которому необходимо длиться, дабы не допускать и малейшей возможнос­ти опровержения. Доказательства должны нанизываться одно на другое, разжигать костёр веры. Они торопятся, потому что нужно сделать запас веры друг в друга на время пусть даже недолгой разлуки.

А поцелуй, который требует себе вечности? А долгое падение в без­донные глаза возлюбленного? А беззвучный и понятный только влюблён­ным язык прикосновений?

Но вот уже проскакали с телеэкранов лошади ночных «Вестей»... И на первом отзвучали аккорды Свиридова, отбивая неумолимое время...

-  Пора, уже совсем поздно, - Аня шагнула в подъезд, Василий меха­нически двинулся следом, втайне надеясь удержать её там хоть на пару минут.

Когда они преодолели первый лестничный пролёт и повернулись ли­цом ко второму, пришлось остановиться. Сердце Василия дрогнуло, но потом пошло ровно и спокойно: чему быть - того не миновать.

Прямо посреди лестничного марша сидели Брагин и Вознесенский. Судя по количеству окурков и плевков под их ногами, сидели уже давно. Под ногами у Ани звякнула пустая бутылка из-под водки. А на площадке были разбросаны ещё несколько пустых жестянок от колы и пива.

-  А вот и наши голубки! - оскалился Брагин.

Он был сильно пьян, и, поднимаясь на ноги, крепко пошатнулся.

-  Маэстры, - сплюнул на пол Макс.

-  Ну что, Вася, выходит, ты нарушил наше джент... джень... тьфу... со­глашение. Нехорошо, Вася, не по-мужски. А что ты, Вася, по-мужски мо­жешь? - Виктор шагнул на одну ступеньку ниже, просверливая Морозова презрительным взглядом.

-  По соглашению выбор должна сделать я, - встала между ними Аня, - и я его сделала. Витя, ты ещё найдёшь свою даму сердца.

-  А тебя вообще кто спрашивает? - высунулся из-за спины Брагина Макс.

-  Аня, иди, пожалуйста, домой, - попросил Василий.

Больше всего он не хотел, чтобы драка происходила при ней. То, что она вот-вот начнется, не было никаких сомнений. Был ещё какая-то на­дежда на то, что Брагин пьян, но, похоже, злость его быстро отрезвляла.

-  Иди, Аня, - снова попросил он, - иначе я себя уважать перестану окончательно.

-  Иди, Гордеева, - опять-таки встрял Вознесенский, - Маэстро нам серенаду споёт.

-  Ты хоть знаешь, что такое серенада? - спросила его Анна, проходя мимо.

-  А нам сейчас Маэстро расскажет.

-  Если вы не уйдёте, я позову отца, - предупредила Аня, нащупывая ключом замочную скважину.

-  Аня, прошу тебя, не надо, - глухим, не своим голосом напомнил Ва­силий, выдерживая дуэль взглядов с Брагиным.

-  Сейчас, я только скажу родителям, и вернусь, я провожу тебя, Вася, при мне они не посмеют...

-  Аня, ты не понимаешь, что позоришь меня! - сорвался на крик Василий.

Брагин только скривил губы. Сплюнув на пол, под ноги Морозову, ска­зал ни к селу:

-  Мальчик хочет в Тамбов... - и когда дверь за Аней захлопнулась, уда­рил неожиданно и резко.

Василий почти сразу «потерялся», не устояв на ногах, слетел с лес­тничного марша на промежуточную площадку и, утеряв шапку, сильно ударился головой о стену. Сознание замутилось до тошноты. Зрение ещё полностью не восстановилось, но следующие несколько ударов погру­зили его в полную темноту... Успел только пожалеть об одном, что ни разу не ударил. И он уже не слышал, как Вознесенский, очень похожий в этот момент на шакала из мультфильма «Маугли», захихикал, взяв руку Василия:

-  Ну что, проверим музыкальные пальчики? Пальчики-баянчики!

Он положил безвольную кисть на ребро ступени и со всей силы опус­тил на неё подошву берца.

Огненный фонтан боли прошил темноту перед глазами Василия. Даль­ше он уже не воспринимал происходящее абсолютно. И прежде чем озве­ревший Брагин вдруг замер, осознав мерзость происходящего, Вознесен­ский успел попрыгать на второй руке Василия, превращая её содержимое в груду осколков. Но остановить своего подельника не успел. Всё это про­исходило не больше двух минут, наверху распахнулась дверь, на площад­ку вышел отец Ани.

- Дёргаем! - крикнул полоумный Макс, и Брагин на автопилоте рванул за ним, в два прыжка преодолев пространство до входной двери.

-  Стойте, изверги! - они уже не слышали, как не слышал и Вася Морозов.

В ушах у него совершенно неконтролируемо, но очень чётко звучала тема нашествия из седьмой симфонии Шостаковича. Она нарастала до пульсирующей боли, а когда ему поставили укол, как-то незаметно и плав­но перешла в «Болеро» Равеля, чтобы потом затихнуть совсем. Музыка уходила...

На улице Брагин резко остановился и вдруг врезал хохочущему сквозь одышку другу. Макс сел в сугроб и, вытирая кровь с губы, оскалился:

-  Витёк, ты чё?

-  Ты ему руки сломал!

-  Да он этими руками твою тёлку лапал!

-  Без тебя бы разобрался! Ты обезбашенный, Возя, садист! - плюнул и пошёл своей дорогой.

-  А ты добрый, белый, пушистый и летаешь! Сам-то ему лампочку не хило стрёс! - крикнул обиженно вслед Вознесенский.


7

Василий окончательно пришёл в себя, когда хирург Сергей Иванович вместе с медсестрой Валентиной Ивановной гипсовали ему обе кисти. Первое о чём подумал: «А как теперь ходить в туалет?» - и нешуточно от этого расстроился. Не просить же кого-то расстёгивать ширинку! В голове ощущался пластилин, который сам из себя чего-то лепил, отчего неслабо поташнивало.

-  О! Герой окончательно пришёл в себя. Как самочувствие? - улыб­нулся врач.

-  Не знаю, - честно сообщил Василий.

-  Ну да, мало тут никому не покажется. Сотрясение плюс десять пере­ломов! Все пальцы, кроме больших, и ещё лучезапястные! В каком геста­по ты побывал?

-  Да тут, недалеко, - попытался пошутить, но вдруг понял самое глав­ное: - Играть смогу?

-  Футбол, хоккей, шахматы, теннис, подкидного дурака, преферанс - никаких проблем! Не сразу, конечно...

-  На фортепиано?

Хирург замер, заметно растерялся. Профессиональную деловитость в глазах сменило сочувствие. Но он довольно быстро нашелся:

-  Так это ты, Вася, наш колхоз на всю область прославил? Говорят, у тебя золотые руки...

-  Я про ваши то же самое слышал.

-  А! - подмигнул доктор. - Резать не клеить! Но ты нос не вешай. «По­весть о настоящем человеке» читал?.. Там лётчик Маресьев без ног летать смог.

-  Читал, - скептически согласился Василий.

-  И в отрицательном следует находить положительное. Десять перело­мов дают тебе освобождение от воинской строевой службы.

-  Это меня как раз не радует.

-  Ты что, не современный молодой человек?

-  Выходит так.

-  Тогда тем более не имеешь права сдаваться. Валь, заканчивай, у меня там ещё клиент с рассечённой губой дожидается. Может, шить придётся, - потом одобряюще посмотрел на Василия. - А одному ты, получается, врезал?

-  Как врезал? - удивился Василий.

-  Да сидит там у меня один... Вознесенский Максим Леонидович, до­жидается, а по совместительству рассказывает участковому, как ты ему губу повредил, а Брагин тебе за это нанес несколько профессиональных ударов в голову, после чего ты упал и поломал себе обе кисти и восемь пальцев. Как в том анекдоте: и так восемь раз. Так зацепил ты его?

-  Хотел бы.

-  Понятненько, сейчас с тобой закончат, но вынужден оставить тебя в стационаре на ночь, всё-таки сотрясение, мы тебя немножко покапаем, а утром посмотрим.

-  А домой нельзя?

-  Вась, тебя в полуобморочном состоянии вырвало, вон Валентине Ивановне досталось...

-  Извините, - смутился Василий.

-  Ничего, - только-то и сказала молчаливая медсестра.

-  В коридоре сидит Аня и твои родители, ненадолго я к тебе их пущу.

-  Спасибо, Сергей Иванович.

-  Да не за что.

Странно, но в этот момент ему больше всего хотелось остаться од­ному. Возникло странное и неотвратимое чувство мощного перелома, после которого жизнь должна пойти уже иным руслом. Не было обиды или разочарования, но нужно было свыкнуться с новыми обстоятельст­вами. Что произошло - то произошло, и, честно говоря, Василий вдруг понял, что ему стало легче. Легче потому, что, невзирая на внешнее по­ражение, подспудно он осознавал победу внутреннюю. В том числе - над самим собой. Нужно было побыть одному, да не получалось.

Труднее всего было успокоить отца, который обещал сломать руки обидчикам и их родителям. Метался по палате, выкрикивал ругательства, но Василий в ответ твердил своё:

-  Папа, если ты вмешаешься, это будет не по-мужски.

Мать просто тихо всхлипывала и гладила его по голове. Наконец их оставили наедине с Аней.

-  Теперь я вряд ли стану великим пианистом, - грустно, но спокойно констатировал Василий.

-  Ты думаешь, это что-то меняет? - Аня гладила торчащие из гипса, покрытые белым налётом подушечки пальцев.

-  Но ведь ты хотела меня видеть именно таким.

-  Хотела, но ещё не всё потеряно. И это не самое главное. Твоя музы­ка позволила мне увидеть тебя. - Наклонилась к самому уху, обдав лицо чудным фонтаном забранных хвостом волос: - Если ты меня такую бес­таланную не разлюбишь, то я выйду за тебя замуж, за тебя, а не за твои таланты. Понимаешь?

Василий чуть не задохнулся от окатившей его с ног до головы нежнос­ти, неловко обнял Аню закованными в гипс руками.

-  Я ни о чём не жалею, - прошептал он, - главное, что ты есть у меня. Знаешь, мне даже не верится, что счастье может быть таким огромным, оно не вмещается в сердце.

-  А я только сейчас начинаю понимать... - легко отстранилась, - вой­дёт кто-нибудь, мне всего три минуты дали. Я просто зашла сказать...

-  Я знаю.

И действительно вошёл, правда, не кто-то, а совершенно конкретный участковый Фёдор Ильич Петренко. Усталый добрый майор милиции. С порога подмигнул ребятам:

-  Прошу прощения, но мне тоже надо поворковать с Василием.

-  Я пойду, приду сразу после уроков завтра, - понимающе встала Аня.

Василий театрально вздохнул. Мол, ничего не поделаешь.

-  Заявление писать будешь? - сходу спросил Фёдор Ильич.

-  Чем, дядь Федя? - кивнул на гипсы Василий.

- Я за тебя напишу. Фигуранты известны. Уж как-нибудь вдвоём зако­рючку-подпись поставим.

-  Что это даст, дядя Федя? Даже если я соглашусь, дело всё равно за­мнут. Вы же знаете их родителей.

-  Зря ты так, Вась, отец Брагина сам привёз его и сунул к нам в обезь­янник. Но самое интересное, тот сам ему всё рассказал. Другое дело, что свидетелей нет. Вознесенский поёт, что ты ему первый въехал...

-  Я знаю, всё произошло быстро, я выключился. Вот за это стыдно.

-  Ты не обижайся, придётся взять у тебя кровь на содержание алко­голя.

-  Пусть берут. Там всё чисто, - улыбнулся, - Изольда Матвеевна даже запаха не переносит, я себе сейчас представил, как я хотя бы с запахом пришёл на репетицию. Знаете, как она умеет одними глазами выражать своё презрение? Глянет - на месте сгоришь.

-  Дело мне всё равно придётся заводить по факту, - сам себе сказал участковый, - а будет, чувствую, висяк, как с мелкой кражей из ларька. Эх, тут же нанесение тяжких телесных... А свидетелей нет. Хреново, Вась.

-  Да уж, - согласился Василий.

Рано утром в палату ворвалась Изольда Матвеевна, стряхивая с себя сонную медсестру:

-  Почему я в этой деревне узнаю всё последней?! Не останавливайте меня, я должна его увидеть.

Увидела и тут же зашлась навзрыд. Жалостливо поджала свои тонкие выразительные губы и вся затряслась от рыданий.

-  Да что же это делается?! Изуверство какое! Васенька, бедный! Ты только не расстраивайся, мы ещё выйдем на большую сцену, - верила сама или нет?

-  Изольда Матвеевна, не плачьте, а то я тоже сейчас разревусь, а мне нельзя, - эти слова ученика немного привели её в чувство, хотя слёзы бе­жать не перестали.

В первый раз Василий видел, как его учительница безоглядно выража­ет свои эмоции.

-  Вася, - продолжала причитать Изольда Матвеевна, - ты не пережи­вай, этот случай всего-навсего бемоль. Временное понижение тона.

-  Мне вчера Сергей Иванович про лётчика Маресьева напомнил, - понимающе улыбнулся Василий, - только, я думаю, это не бемоль, Изоль­да Матвеевна, это бекар. И ниже уже нельзя, и выше дорога закрыта. То есть - ищи третий путь. Я, конечно, буду очень стараться, Маресьев без ног летал, но, мне кажется, асом не был...

-  Вась, ты чего такой не по годам умный?! - вспылила Изольда Матве­евна. - Ты сам как бекар! Ни выше, ни ниже! Ты мне это брось!

-  Да ничего, Изольда Матвеевна, самое главное, любовь к музыке, которой вы меня научили - это навсегда, а если пострадает техника - сочинять я всё равно смогу.

-  Сможешь, - утерла мокрым насквозь платком последнюю слезу учи­тельница, - ты только не сдавайся. Аня как?

-  Ночью у меня была.

-  Ну и прекрасно, прости, что я так раскисла.

-  Я знаю, вы очень на меня надеялись.

-  Да я не надеялась, я точно знала... Уже продумывала программу для международного конкурса в Польше. Ах, как бы ты их удивил своим Шо­пеном. Они бы узнали, что такое по-русски мороз по коже... Нет, Морозов по коже!

Она так сказала, точно Шопен был близким другом Василия.

-  Через сколько тебе снимут гипс?

-  Сергей Иванович сказал дней сорок. Потом надо будет руки разра­батывать. Надо мячик для большого тенниса, - посмотрел на руки, - два мячика и два эспандера.

-  Я поеду в город, хочешь - привезу? Да о чём я, привезу да и всё!

-  Спасибо, Изольда Матвеевна.

На глазах её снова выступили слёзы, но в этот раз она справилась с собой. Встала, оправилась, глянула в маленькое зеркальце из косметички, хмыкнула на опухшие веки и нос и уже с порога подчеркнула:

-  Бекар так бекар, Вася, это всего лишь временный знак! Главное - общая гармония. А знаки просто так не ставят!

Следующим гостем в палате стал отец Алексий. Его увидеть Василий никак не ожидал. Отец Алексий появился в посёлке недавно, после того как всем миром восстановили церковь. Был он молод и худощав, а вью­щаяся русая борода была реденькой и несерьёзной. Зато добрыми и про­нзительными были серые глаза, и взгляд был такой, точно у человека за плечами целая жизнь. Несколько раз он приходил в школу, разговаривал с ребятами и учителями. Интересно, что раньше некоторых учеников во­дили к психологам, а теперь - к священнику. Но Василию близко с ним сталкиваться ещё не приходилось.

-  Позволишь? Я тут прихожанку соборовал в соседней палате, решил и тебя проведать.

-  Проходите.

-  Ты можешь называть меня отец Алексий, а можешь просто - батюш­ка, как тебе покажется правильнее.

-  Батюшка? А вы такой молодой.

-  Что ж, на Руси так принято, тысячу лет это никого не смущало. А русский язык не только самый красивый, но и самый точный.

Василий так и не знал, как ему лучше называть отца Алексия, потому немного смущался.

-  Вы, наверное, пришли, чтобы я не отчаивался, но я не отчаиваюсь.

-  Я пришёл, потому что твоя история очень похожа на мою.

-  Вот как?

-  Да-да, - располагающе улыбнулся священник. - Но сначала расскажи мне, как ты оцениваешь то, что с тобой произошло. Мне известно, что Бог одарил тебя большим талантом музыканта и даже композитора, о твоей победе на конкурсе весь посёлок говорил.

-  Было, - согласился Василий, - а теперь уже и не знаю, что от этого останется. Знаете, батюшка, - так называть священника ему понравилось больше, ближе, что ли, человек становился? - все, что со мной произошло - из-за любви к девушке. Но она ещё одному парню нравилась. Он меня на год старше и сильнее. Боксёр. Кандидат в мастера спорта по боксу. Честно говоря, я сначала его боялся и чуть было не сдался. А вот теперь лежу би­тый, но мне всё равно кажется, что я победил. Потому что свою силу он в общем-то от слабости применил. Обидно, конечно, что я не могу ему как следует сдачи дать, но получается и он ничего не добился. С ним друг был. Кажется, это он мне руки сломал. Смутно всё помню. Участковый прихо­дил, я не стал на них заявление писать. Жалко, конечно, что на конкурс не поеду. И больше всего почему-то учительницу мою жалко, Изольду Мат­веевну, она столько сил в меня вложила, столько надежд, всё напоминала: руки береги... считала, что я запросто поступлю в консерваторию, без колледжа, на фортепианное отделение.

Василий замолчал, собираясь с мыслями, священник внимательно слушал. Почему-то захотелось рассказать ему всё без утайки. И Василий начал заново с 1 сентября. И когда дошёл до сегодняшнего дня, сам собой возник вопрос:

-  Вот вы говорите, батюшка, Бог мне дал талант. Ещё я слышал, что зарывать талант нельзя. Притча есть такая, что слуга, который зарыл свой талант, его не преумножил, получается как бы не преумножил то, что ему было дано.

Священник кивнул.

-  Тогда почему Бог позволил у меня этот талант забрать?

-  А ты помнишь, как в притче? Таланты - это такие деньги были. При­чем очень большие. Золото и серебро в талантах измерялось килограмма­ми. Так вот, два других слуги свои таланты вложили в дело и удвоили их. Как ты правильно говоришь, преумножили. Но могло ведь повернуться и так, что дело не выгорело, и прибыли бы не было, и талант бы был растра­чен. Могло?

-  Могло, - согласился Василий.

-  Итак, первое: Господь каждому даёт ту меру таланта, которую он может вместить. Поэтому: одному - пять, другому - два, третьему - один. И с каждого спросит за данное. И каждому даёт согласно его способ­ностям. И важно не струсить, пойти на разумный риск, чтобы преумно­жить эти таланты, а не сидеть над ними, как Кощей над златом. Вспомни слова своего отца о трусости. Очень правильные слова. Ты не закапывал свой талант, но и не ценил его. А кое в чём проявил малодушие. Та же ис­тория с котом. Так вот, Василий, до поры до времени у тебя шло всё, как по маслу. Так? Всё давалось легко, и не с легкой ли иронией ты смотрел на упорный труд твоей возлюбленной? То, что тебе давалось легко, она постигала с огромным трудом.

Василий потупился, он только что рассказал об этом сам, но другими словами.

-  И ты полагал, что так будет всегда, - продолжал отец Алексий. - Ценил ли ты в достаточной мере, что было тебе дано? Помнил ли ты о том, кто тебе это дал, или ты горделиво полагал, что тебе это и так положено? И ещё вот о чём вспомним: Брагину тоже дан был талант, пусть не в искус­стве, пусть в спорте. И вот два ваших таланта пересеклись. За то, как он употребил свой талант, он сам и ответчик. Господь дал, Господь спросит, и уж понятно, что не Он вёл руку Брагина, наносящую тебе удары, а не­правильно понятая Брагиным высшая свобода, да бесы, которые под той рукой тут как тут. Но мы вернёмся к твоему дару. Твоему таланту выпали испытания, как выпали испытания твоей любви. Правильно?

Василий согласно кивнул. Теперь он уже опережал озвученную мысль батюшки. Он уже всё понял, но продолжал вежливо слушать.

-  Любовь испытание выдержала и стала прочнее, так?

-  Значит, испытание таланта тоже должно принести свои плоды! - не выдержал Василий.

-  Да, я в это верю. Когда я учился в семинарии, нам рассказывали ин­тересную историю из жизни Сократа. Этот греческий философ жил за­долго до Рождества Христова. Однажды в день рождения этого философа к нему пришли его ученики, и каждый принес ему что-то в дар. Но один ученик был настолько беден, что не имел ничего и, пока шло поздравление Сократа, сидел, понурясь. Он встал самым последним и сказал: «Дорогой наставник! Ты знаешь, что я нищий, мне нечего дать тебе. Единственный мой дар - я отдаю тебе самого себя как раба. Делай со мной, что хочешь!» И Сократ сказал: «Это самый драгоценный для меня дар. Я принимаю его, но лишь с тем, чтобы вернуть потом тебя самому тебе в еще лучшем виде!»

-  Здорово! - восхитился Василий. - Обязательно расскажу всё это Изольде Матвеевне! И Ане... Можно?

-  Можно. Только помни о том, что понимание слова раб Божий раз­нится от принятого в обществе понимания слова «раб». Быть рабом Бога - это счастье и надежда. Если бы мы могли принадлежать Госпо­ду всем умом, всем сердцем и душой! Если мы не рабы Бога, значит - мы рабы этого мира, рабы диавола, рабы собственного эгоизма. И тут как раз важно, чтобы Господь не прогнал нас во тьму, как недостойных рабов. Помнишь конец притчи о талантах?

-  Да. Знаете, батюшка, я, честно говоря, читал только детскую Библию.

-  Значит, настало время взять в руки, пусть и такие, - он улыбнулся, глядя на гипс, - Священное Писание. Я вот каждый день понемногу чи­таю. Это как родниковой воды испить, как чистого воздуха глотнуть.

-  Но вы сказали, что моя история похожа на вашу? Расскажите!..

-  Представь себе, что в школе я занимался парашютным спортом, удач­но всё складывалось. А вообще я мечтал поступить в Рязанское военное училище воздушно-десантных войск. Слышал о таком?

-  Слышал.

-  И поступил! И всё было хорошо...

-  Как по маслу?

-  Точно. Но уже на третьем курсе во время одного из тренировочных прыжков я неудачно приземлился, повредил позвоночник. О дальнейшей службе не могло быть и речи. Никакое лечение, никакие тренировки не помогли бы. Точка и всё! Ни про какого Маресьева врачи и слышать не хотели. Честно говоря, я тогда думал, что жизнь моя на этом кончилась. Мечта в буквальном смысле разбилась о землю.

-  Да... не позавидуешь.

-  Не знаю, сколько бы продлилось моё безысходное отчаяние, а самое главное - я не понимал, почему так произошло именно со мной? Были ре­бята, у которых всё получалось много хуже, чем у меня. А они могли вновь и вновь подниматься в небо, с гордостью нести службу и называть себя десантниками. А я вдруг оказался на обочине, - отец Алексий на минуту замялся, снизил на полтона: - Только тебе скажу, никому не скажешь?

-  Никому.

-  Я тогда неумеренно пить начал. Это у русского человека блажь та­кая - горе заливать. Но было ли горе-то? Так вот, преподавал у нас один легендарный подполковник. Он побывал на всех войнах, которые в том числе называют локальными конфликтами. От наград у него левый борт кителя перетягивало. И когда я собирал уже вещи ехать домой, он пришёл ко мне и сказал: «Знаешь, Алексей, самое страшное в жизни это не то, что произошло, это когда не знаешь, почему. Я столько похоронил товарищей, что всякий раз, когда я думаю, что мне плохо, я вспоминаю их близких: жён, матерей, детей. И мне становится стыдно, потому что им хуже, чем мне. Однажды я услышал одну важную мысль, которая теперь всегда со мной: Говорят, есть три главные тайны: когда мы умрем, от чего мы умрем и где мы будем после смерти». Где вы это услышали? - спросил я. «На проповеди», - ответил он. «Вы что, верующий?», «Конечно, - удивился он моему вопросу, - как же можно выбирать работу, на которой каждый день нужно быть готовым умереть и не быть верующим? А знаешь, что слово «служба» лучше всего соответствует только двум профессиям: военной и священника?» Так, Василий, я оказался в духовной семинарии... А бекар - это ты интересно придумал... Ниже нельзя и вверх. _Я_ разовью твою мысль - вверх можно, но только согласно предписанной гармонии. Кажется, я не нарушил правил музыки, применяя их к правилам духа?

-  Нет! Всё точно! У меня даже рифма родилась: если есть Икар - будет и бекар! Я бы так не смог мысль подвести и сказать.

-  Смог бы, просто нужно немного опыта.

-  Мой отец воевал в Афганистане, и когда мы приезжаем в город, он всегда идёт в церковь и заказывает там молебен за упокой. И всегда жале­ет, что не все его погибшие сослуживцы были крещены. Он рассказывал, что сам крестился после войны, когда вернулся домой. А вы молитесь, за тех, кто когда-то с вами учился?

-  Обязательно. И за победу, и за упокой. Некоторые из моих друзей уже погибли на Кавказе. И не только за них, а за всё российское воинство надо молиться.

-  Хорошо, что вы пришли, - признал Василий, - мне намного легче стало. Теперь не кажется всё таким бессмысленным.

-  Вот и слава Богу, а мне ещё надо с соперником твоим повстре­чаться. Ничего не имеешь против? - вопросительно вскинул брови отец Алексий.

-  Нет, да и как я могу возражать. Может, ему даже нужнее, чем мне.

Соперник пришёл в этот день последним, когда Василий всеми правда­ми и неправдами отпрашивался у Сергея Ивановича домой.

Брагин хмурой тенью нарисовался в палате, молча сел на табурет у кровати Василия. Прежде чем сказать что-либо, он сидел некоторое вре­мя, опустив голову. Так и начал говорить в пол:

-  Вась, я так не хотел. Участковый сказал, что ты не стал писать заяв­ление, хотя Гордеевы готовы выступить свидетелями. Отец мне выгово­рил, что заступаться не будет... Короче, можешь сломать мне руки. Вот, - и в подтверждение он вытянул вперёд руки, кончики пальцев заметно подрагивали.

-  Вить, ты же знаешь, что я этого делать не буду, - ответил Василий.

-  Да, стрёмно получилось. _Я_ себя таким дерьмом чувствую. Макс тоже хотел прийти. Но его отец запер. И правильно. Самое поганое то, что ни­чего исправить нельзя. Отец мне сказал: никаких тебе институтов, пой­дёшь в армию. Я думаю, правильно. А тебе, что врачи говорят: сможешь играть?

-  Они не знают. Наверное, так, как играл, уже не смогу. Буду сочинять. И буду много работать.

-  Слышь, Вась, если чем надо будет помочь, можешь в любое время на меня рассчитывать.

-  Ладно.

Снова повисла неловкая тишина. Каждый думал о своём. В какой-то момент, Василию вдруг показалось, что это не Брагин ему, а он Брагину изломал жизнь. Даже совестно стало. Не такое ли чувство выгоняло рус­ских женщин на улицы, когда мимо шли этапом колодники. И подавали им еду или одежду - кто что может, хотя вчера каждый из этих угрюмых, закованных в цепи людей мог вынести всё вчистую из их небогатого дома, ударить ножом или топором, снасильничать... Надо спросить об этом у отца Алексия.


8

В июне Василий уже мог играть токкату и фугу ре-минор Баха, не очень ровно, но уже цельно. Руки, как раньше, не летели, более того, неко­торые пассажи давались через боль. Между делом он мял в руках теннис­ные мячи, которые привезла Изольда Матвеевна, и эспандеры, что привез из города отец. Невзирая на предоставленную директором отсрочку, он пошел сдавать выпускной экзамен в музыкальной школе по специальнос­ти. Отыграл так, как это мог сделать любой среднестатистический уче­ник, но ему поставили явно завышенную пятёрку, хотя все, и в том чис­ле Василий, понимали: это за прежние заслуги. Зато после обязательной программы он порадовал и учеников, и преподавателей двумя новыми произведениями: сонатиной, которую он написал специально, чтобы раз­рабатывать руки, и фортепианным ансамблем, который они исполнили в четыре руки с Аней.

Аня тоже сдала на свою заслуженную пятёрку. Теперь им оставалось главное: окончить общеобразовательную школу. Изольда Матвеевна про­должала заниматься с обоими. Василий нацелился на теоретико-компози­ционный факультет, Аня - на фортепианное отделение.

В июле Морозовы и Гордеевы, внимая просьбам детей, вместе выехали на юг. А остаток лета Василий ходил к отцу Алексию, чтобы поближе поз­накомиться с церковным пением.

Поздней осенью пришло письмо от Брагина, который лежал в ростов­ском госпитале после ранения, полученного на Кавказе. Сам он писать не мог, поэтому за Виктора это сделал сосед по палате.

«Здравствуй, Василий! У меня всё хорошо. После учебки попал в раз- ведроту, а это очень почётно. Правда, повоевать толком не пришлось, да и реальных боёв теперь не так много. Не поверишь, к нам сюда приезжала группа «ДДТ» и Юрий Шевчук. Хорошие ребята, настоящие мужики. Они уже не в первый раз приезжают. Дали концерт. Знакомые песни подпевала целая дивизия. Слышал ведь: «Что такое осень?..» А вокруг действительно осень! А когда он пел: «Это всё, что останется после меня», пацаны даже плакали. Были и новые песни. Классно! Говорят, ещё приедет «Любэ». А я сразу вспомнил про тебя и твою музыку. Знаешь, здесь даже классику бы слушать стали, я представил, как бы ты мог здесь сыграть, и все наши парни тебе бы аплодировали. А я бы гордился.

Даже если ты мне не ответишь, хочу, чтобы ты знал, почему это пись­мо пишет под мою диктовку мой сосед Вадик. Рядом со мной взорвалась мина, и я получил осколочное ранение. Самое интересное, что два осколка прошили насквозь ладони, а один засел в черепушке. Из-за этого осколка и придётся здесь ещё поваляться. Ребята, глядя на мои руки, смеются, а я вспоминаю ту злополучную ночь. Наверное, теперь мы точно в расчете, хотя ты, я это знаю, зла не держал.

Кстати, а Макс сейчас в экономическом колледже. Замутил какие-то дела, уже купил себе тачку. Даже фотографию прислал. Странно, но у него всё хорошо. И - с руками, и - с головой. Но, может, так и должно быть?

Ане от меня огромный привет. Если бы мне сейчас писала сюда письма такая девушка, я был бы самым счастливым человеком на свете. Ну вот вроде и всё.

Хотя нет.

Хорошо, что я попал сюда, отсюда жизнь выглядит совсем по-другому. Если с руками и головой всё будет в порядке, попробую поступать в воен­ное училище. Чувствую, это моё. Так что - держись, Маэстро.

Мл. сержант Брагин».