370 Козлов Время любить
Сергей Сергеевич Козлов








 КОЗЛОВ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ 





Время любить  





ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ



(Роман вне времени)

_                                                                                                       _Горноправдинск,_январь_-_июнь_2005_



Да простит меня уважаемый читатель за столь многочисленные эпиг­рафы к моему скромному труду, в котором я попытался соединить любовь и время, но так ничего и не смог сказать о них. Поэтому я доверил это ве­ликим и святым, которые давно уже знают, что такое вечность. А вечность хранит их имена.


Кто выиграл время, тот выиграл все.

    Мольер

Что есть время? Когда меня спрашивают, я знаю, о чём идёт речь. Но стоит мне начать объяснять,  я не знаю, что и сказать.

    Блаженный Августин

Если вы судите кого-либо, то у вас не остается времени его любить.

    Мать Тереза

Любовь - единственная страсть, не признающая ни прошлого,

ни будущего.

    Бальзак

Среди неизвестного в окружающей нас природе самым неизвестным является время, ибо никто не знает, что такое время и как им управлять.

    Аристотель

Время есть отношение бытия к небытию.

    Достоевский

Люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения.

    Пушкин

Вы говорите - время идет. Безумцы - это вы проходите.

    Талмуд

Время, возможно, существует, однако мы не знаем, где его следует искать.

    Циолковский

И в мыслях даже не вмещается, чтобы было когда-нибудь время, когда никакого времени не было.

    Цицерон

Время идет для разных лиц различно.

    Шекспир

Тот, кто познал себя, познал своего господа.

    Мухаммад (Магомед)

Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.

    Библия

Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

    Иоанн, любимый ученик Христа




* * *

Зачем изобретать машину времени? Историю уже не изменить, ибо пы­таться менять историю, значит пытаться спорить с Богом. Есть желающие поспорить? Даже если за такой спор возьмется все человечество (что уже не единожды бывало), то дискуссия закончится явно не в его пользу. Да и можно ли путешествовать во времени глубже своей собственной жизни? Если можно, жизнь может потерять смысл, ну не смысл, так, собственно, интерес к этой самой отдельно взятой жизни.

Обо всем этом думал инженер-конструктор Сергей Кошкин, который месяц назад, пользуясь доступом к необходимым деталям и лаборатори­ям, изобрел машину времени. Но одно дело изобрести, совсем другое - решиться на испытание, особенно если нет никаких сомнений, что изо­бретение оправдает надежды своего создателя. Прочитав в детстве книгу Уэллса, Сережа Кошкин воображал себя обладателем машины времени. В зависимости от возраста, обстоятельств или под влиянием других про­читанных книг машина меняла размеры, принцип действия и назначение. Пятиклассник Кошкин мечтал поучаствовать в Ледовом побоище и ко­сить немецких псов-рыцарей из пулемета Дегтярева. Почему-то именно из пулемета Дегтярева с круглым диском на стволе. Таким же образом он мечтал остановить татарские орды под Рязанью. Еще одной, правда, уже тайной мечтой Сергея Кошкина было спасение царской семьи, но во времена развитого социализма он побаивался рассказывать об этом даже самым близким людям. Причиной такого неожиданного желания было смутное понимание катастрофы русской цивилизации в 1917 году и чувст­во ужасной несправедливости по отношению к монаршей семье. Особенно ему было жалко больного царевича Алексея. Чуть позже он очень жалел юных красивых царевен. И даже конституционно закрепленная идеология марксизма-ленинизма, диалектически обосновавшая неизбежность краха самодержавия и необходимость расправы над царской семьей, не могла поколебать этой мальчишеской жалости и стремления исправить страш­ный грех цареубийства.

Всякое приходило в голову Сергею Кошкину по поводу применения машины времени, но неизменным оставалось главное - машина должна быть изобретена. Работа на «ящике», как до сих пор называют закрытые НИИ и конструкторские бюро, где лучшие умы трудятся над освежением современного оружия, позволила Кошкину совмещать участие в изобре­тении новейших систем электронного наведения ракет «воздух-воздух» с воплощением детской мечты. Главный конструктор Марченко однажды застал его за чертежами хобби и, казалось, должен был покарать растрат­чика рабочего времени и похитителя деталей, но только улыбнулся и ска­зал: «Делай, Сережа, делай, из самых запредельных идей часто получают­ся неожиданные и нужные решения». И Сережа делал...

Работа заняла 15 лет и прерывалась только необходимостью выполне­ния служебных обязанностей, что обуславливалось природной ответст­венностью и добросовестностью Кошкина. Еще одним фактором сниже­ния темпов была любовь, а чуть позже - женитьба.

Лена Варламова вошла в жизнь Кошкина на третьем курсе во время осенней кампании помощи спивающимся колхозам и совхозам. Будущие инженеры волею областного начальства оказались на одном капустном поле с будущими филологами. Впоследствии, выражения «рубить капус­ту» и «в капусте нашли» в семье Кошкиных обрели трансцендентный и одновременно иронический смысл. Вот так и сходились физики и лирики, спасая урожай и поддерживая имидж партийных вождей, радеющих об интенсификации сельскохозяйственного производства.

Зеленоглазая и гибкая, как хитрая домашняя кошка, Лена, высокая и стройная, напичканная Достоевским, Булгаковым, Маркесом, Гессе и модным тогда, но нудным всегда Набоковым, была соткана из другого, нежели Кошкин, материала. Но это не помешало им полыхнуть любовью с первого взгляда так, что свадьбу пришлось играть уже через месяц пос­ле знакомства. Кошкин в этом случае убивал несколько зайцев: получал самую красивую девушку университета, которую на протяжении более длительных ухаживаний могли и отбить, выигрывал время для работы над своим фантастическим прибором, получал сообщницу, которая хоть и не особо верила в успех инженерного гения Кошкина, но прагматично це­нила его талант, не без оснований предполагая взлет его карьеры. Насчет машины времени она то ли серьезно, то ли полушутя приговаривала: «Вот слетаем, спасем второй том «Мертвых душ», вытащим из огня и докажем, что рукописи не горят». Кошкин молчал, он уже тогда догадывался, что сгоревшее не вернуть. А вот насчет карьеры Леночка была права. После института Кошкин был единственным, кого пригласили на очень хоро­ших условиях с предоставлением жилья в «ящик». Днем Кошкин творил электронику для ракет, вечером корпел над собственной мечтой, а ночью сходил с ума от любви к своей жене, которая год от года становилась толь­ко прекраснее и подавала ему себя с ни чем несравнимым и неописуемым (в целях соблюдения нравственности) шармом. Коллеги Кошкина исте­кали слюной, когда она в вечернем платье посещала банкеты по случаю удачных испытаний нового советского оружия. Появление ее за столом определяло изменение идеологического содержания тостов: вместо того, чтобы произносить здравицы советскому оружию и чуткому руководству КПСС хотя бы в начале банкета, уже первый тост произносился «За дам», после чего главный конструктор, поглаживая мудрые седины, доставив­шие немало хлопот как вермахту, так и НАТО, начинал поименно хвалить своих подчиненных, а на Кошкине задерживался особо, потому как не мог скрыть удовольствия, что повезло тому не только с талантом, но и с же­ной, что для мужчины является двойной удачей.

Ах, Леночка! От комплиментов и армянского коньяка у нее кружилась голова, и следом она сама кружилась в танце со всеми подряд, потому что Кошкин щедро делился красотой своей жены в допустимых общественной моралью пределах, а генетическая воспитанность интеллигента в адцатом поколении не позволяла инженеру увести ее до того, как она сама, падая ему на колени и обнимая за шею, начинала шептать: «Сереженька, пора, я уже так тебя хочу, что сейчас утащу в какую-нибудь подсобку с ракетным топливом, и мы очнемся завтра где-нибудь на Марсе». И Сереженька тут же подхватывал ее за талию и вел на выход. У него и самого аж челюс­ти сводило от страсти. При этом он едва успевал подумать о том, можно ли считать нормальной такую кипучую любовь, как уже наступало утро следующего дня, требовавшее от него усилий другого порядка. Следует признать, что любовь отодвинула изобретение машины времени пример­но на 6-7 лет. Но на значительно больший срок остановила изобретение Кошкина эпоха, получившая в анналах истории название «перестройка».

К этому времени Сергей Павлович Кошкин уже был лауреатом не­скольких государственных премий, стал правой рукой главного конст­руктора, а до изобретения машины времени оставалось «каких-то» 10 лет. И что мне вам рассказывать о том, как зарплаты ведущих инженеров оборонки в одночасье превратились в мизер, а потом и вообще перестали выплачиваться. Об этом уже написано в сотнях рассказов, повестей, ро­манов, да так, что литература мутировала от социалистического реализма до постмодернизма и сопредельного с ним абсурда. Стоит ли в очередной раз рассказывать о крысах, бегущих с тонущего корабля и честных капи­танах, уходящих под воду, кои, оставаясь на мостике, печально смотрят в непредсказуемую даль будущего. Кошкин числился в рядах последних.

Что-то недоброе происходило со страной, и что-то неладное проис­ходило с любовью. Все реже Лена восхищалась талантом Кошкина и все чаще вечерами, ссылаясь на усталость, падала на помнящую лучшие вре­мена двуспалку и отворачивалась к стене. Казалось бы, Кошкин должен целиком уйти в работу, в творчество, но он, напротив, расклеился и был крайне рассредоточен. Главный понимающе исправлял за него ошибки в расчетах и чертежах, за которые давно уже никто не платил. Оба они взды­хали, выпивали по рюмке коньяку с чаем и закусывали галетами. Первые два-три года говорили о политике, а потом уже просто многозначительно молчали, ибо время говорило само за себя. И вообще получалось, что данное время движется как-то само по себе, мимо оставшихся на полустанках людей, таких, как Марченко и Кошкин, а они, будто зомбированные, сто­ят и взирают со стороны на лакированные иномарки, на меняющиеся, но очень похожие (печатью порока) лица министров, на падающие самолеты и тонущие корабли, на останавливающиеся заводы и пустеющие по вече­рам улицы, на заезжих забугорных советчиков и капиталистов, на экскур­сии натовских генералов по собственному НИИ, что еще пять лет назад можно было считать не менее абсурдным, чем заначка в долларах. Все окружающее казалось им не более чем наваждением, которое вот-вот раз­веется и даже, показалось, рассеивается - 19 августа 1991 года, когда по ра­дио читали обращение ГКЧП. Но только показалось. Туман над страной, напротив, сгущался. И, скорее, даже не туман, а какой-то ядовитый угар, который при вдыхании вызывал тяжелую стадию опьянения, превращаю­щую массовый суицид в очередную галлюцинацию о светлом будущем.

Свою работу конструкторы делали по инерции, а также вследствие генетического патриотизма, свойственного настоящим русским людям независимо от фамилии, возраста и национальности. Так же, по инерции, продвигалась работа над мечтой Сергея Павловича Кошкина. Но любовь по инерции существовать не может, по инерции она может только угасать. И если вы с женой пять - семь лет не были на море, правильнее сказать, не возили ее на заслуженно-показательный отдых - нет вам оправдания! В конце концов она уедет туда с кем-нибудь другим. Для этого достаточно, чтобы у нее были соответствующие внешние данные, а в ее зараженном марксизмом-феминизмом сознании появилось надлежащее тому обосно­вание. И тогда в один из бесконечных ни к чему не обязывающих, но еще семейных вечеров она непременно скажет вам: «Сережа (Ваня, Петя, Вова и т.д.), я устала, я не вижу выхода, я от тебя ухожу». Куда можно уходить, если не видишь выхода? И что остается делать мужу?.. Нормальные люди будут продолжать изобретать машину времени.

Через пять лет в стране подуют другие ветры, туман не развеют, но качественно изменится его содержание, за изобретение оружия снова на­чнут платить деньги и даже вернут задолженность по зарплате за несколь­ко предыдущих лет, но тем же ветром жену обратно в дом не надует. К этому времени выяснится, что сын Кошкина учится где-то в Сорбонне, что друзья семьи Кошкиных были в основном друзьями Елены, а круг близких друзей самого Кошкина сузится до трех человек: еле передвига­ющего ноги дважды Героя Социалистического Труда Михаила Ивановича Марченко, вечно хмурого, но добродушного героя чеченской войны охранника Дорохова и уборщицы служебных помещений с высокой степе­нью допуска Мариловны (Марьи Гавриловны). Седая и вечно причитаю­щая, как профессиональная плакальщица, Мариловна была единственной нянькой и кормилицей непризнанного гения. Из своей скудной зарплаты она выкраивала средства для покупки нехитрой снеди, чтобы вечерами, когда он засиживался в лаборатории, подкармливать его вслед за чаем из чернопузой (от многолетнего налета) банки, где вечным кипятильником работали два самых безопасных в мире лезвия «Нева». В обмен на заботу брала немногое: право попричитать и право чего-нибудь посоветовать.

-  Вот вижу же, не ракету нынче делаешь! Когда ракету делаешь, у тебя глаза горят, а когда не ракету - они у тебя с поволокой, как у оленя убитого.

-  Не ракету, - отвечал автопилот Кошкина.

-  Ну так чаво?

-  Машину времени, Мариловна.

-  А зачем? Она же не стреляет? - переживала за ВПК Мариловна.

-  Не стреляет, - соглашался автопилот.

-  А раз не стреляет - денег не заплатят!

-  Не заплатят.

-  А коль не заплатят, на кой ляд она нужна?

Автопилот Кошкина давал сбой, если в вопросе не звучал ответ. Сергей Павлович откладывал в сторону паяльник и с тоской смотрел на старушку:

-  И действительно - на кой ляд она нужна?

Разговор этот повторялся почти ежедневно с 21.30 до 22.00 и заканчи­вался предложением Мариловны почаевничать, чтобы инженерная мысль не угасла от голода. На запах снеди всегда появлялся майор Дорохов с неизменной полевой фляжкой и некоторым запасом провианта, что соби­рала ему на дежурство зампотыл жена. И вставлял в разговор короткие, но емкие суждения, приперченные ненормативной лексикой по поводу состояния современной политики, семейной жизни и вооружения россий­ской армии.

В один из майских вечеров, когда за бетонными стенами «ящика» в одночасье взорвались белым конфетти яблони и мир сходил с ума от люб­ви, Мариловна нарушила вдруг штампованное течение разговора. Она вошла в лабораторию с явными следами недавнего умственного озарения на лице, хитро улыбаясь, будто только что выведала самую сокровенную тайну окружающей ее действительности, и тайна эта оказалась приватного характера.

- _Я_ знаю, зачем ты машину времени делаешь! - огласила уборщица.

-  Зачем? - бесцветным голосом спросил автопилот.

-  Елену Прекрасную хочешь вернуть! - салютный залп через встав­ную челюсть.

Компьютер автопилота завис.

До сих пор Кошкин, если и задумывался над смыслом своего изобрете­ния, то как-то несерьезно, используя второстепенные каналы своего мозга для движения мыслей по этому поводу, и всякий раз загонял их в глухие тупики, чтобы не высовывались до срока. В сущности, он боялся думать об этом, ибо вопрос этот ответа не имел. Больше приходилось обдумывать последствия подобного изобретения. А тут появился божий одуванчик со шваброй в руках и, пользуясь бытовой народной смекалкой, определил со­вершенно субъективную цель, которая, если и была самым неожиданным и безумным решением, но давно ожидала прямого попадания где-то в глу­хих закутках кошкинского сознания.

В этот вечер работа над прибором была закончена.

Кошкин позволил себе сходить в магазин и приобрести там бутылку коньяка, но Дорохов и Мариловна, принявшие самое деятельное участие в его употреблении, об окончании работ ничего не знали еще месяц. Пре­одолевая огромное искушение, Сергей Павлович аккуратно выполнял го­сударственный заказ и обдумывал моральную сторону применения свое­го изобретения на практике. Пусковым моментом стал разговор с майором Дороховым.

-  Знаешь, Палыч, если бы машина времени действительно была воз­можна, а не гундосила голосом Макаревича, я б вернул ротного номер три. Хороший был парень. Старлей. На таких Россия испокон веку стояла. Эх! Аулы-кишлаки, населенье мирное!.. - охранник сделал затяжку глубиной в полсигареты и окутался клубами дыма так, что осталась видна только неизменная на «боевом» дежурстве тельняшка.

Помолчав, он с сухой горечью в голосе продолжил:

-  Я его с отделением разведчиков не той дорогой послал. Можно было в обход, огородами... Да мы ж все торопимся: вроде и чистили недавно. Чуял, там могут быть чехи, снайперов я шестым позвонком чую, а тут... На авось пошли... Облажался я, Палыч, и с тех пор мне Толик стабильно раз в неделю снится. По гражданке одет, улыбается и успокаивает: у меня, мол, все нормально, комбат, я здесь в отпуске... Он перед второй командиров­кой жениться успел, сына очень хотел. Жена красавица...

Кошкин вздрогнул, вздохнул, фамилия заскребла на душе. Вместе со словами Дорохова безысходная грусть дотянулась к сердцу инженера.

-  Машина возможна, вот она - на столе. А вот вернуть кого-то с того света - невозможно. Промысел Божий не обойти. Это вроде как преступление...

-  Знаешь что?! - полыхнуло еще полсигареты до самого фильтра. - Не попробовать - это преступление! Доморощенный фатализм это, Па­лыч! Вот ты меня туда пусти, а я разведгруппе задание по другому на­правлению дам. У меня такой камень с души упадет! Ты представь, тонет человек, просит о помощи, а тебе руку протянуть... И ты еще раздумыва­ешь: морально - не морально, вернуть - не вернуть?..

-  С той разницей, что человек уже утонул...

-  Не мети пургу, Палыч! Если есть прошлое, есть настоящее, есть бу­дущее, то прошлое - это когда-то и где-то длящееся настоящее! Оно все еще происходит. Это мы переместились относительно точки, а не точка относительно нас.

-  Но причинно-следственные связи!..

-  Тьфу ты! А кровнородственные связи?! Ты испытай на мне, я согла­сен, могу бумагу подписать. Тебе самому нельзя, вдруг что не так, ты хотя бы вернуть меня попробуешь.

Кошкин нахмурился. Его собственная идея испытаний машины была ничем не лучше.

-  Хорошо, Вася, - он внимательно посмотрел Дорохову в глаза, - я включу эту штуку ради тебя, но ты мне пообещаешь: что бы ни случилось, ты сам никого убивать не будешь... И меня, после того, как вернешься.

-  Обещаю, Серега! Слово офицера! - Дорохов достал заветную фляжку.


* * *

С вечера небо закрыли густые серые облака, не тучи еще, но уже не чистые белые перины и барашки. Сначала цепляли макушки гор, а затемно обленились и поползли по склонам в долину, сливаясь с туманом. Ночью же видимым осталось только одно подсвеченное луной, точно фонариком с подсевшими батарейками, облако. А на земле не жгли костров. Мишень с подсветкой - удача для снайпера.

Два Дороховых сидели друг напротив друга в командирской палатке, и младший очень хотел застрелить старшего, чтобы избавится от ночного на­важдения. Но старший говорил такие вещи, что не верить в его присутствие и правдивость мог только абсолютно лишенный здравого смысла человек. Представьте себе, что к вам вечером пришла ваша чуть поседевшая и неро­мантично погрустневшая копия. От такого двойника захочется избавить­ся, потому как его существование противоречит всяческим физическим и биологическим законам. Но вот он начинает рассказывать вам самое сокро­венное из вашего прошлого, чего никто, кроме вас, не знает, да и вы хотели бы, чтоб этого и не было никогда, и потому упрятали воспоминания так глубоко внутри себя, что открыть их можно только на Страшном суде и то не по вашей воле. Никакие там гипнозы и детекторы лжи подобные тайны добыть из темных глубин человеческого сознания не могут, ибо индивид изначально самого себя убедил, что это к нему не относится. Но мысль - не магнитофонная запись, ее стереть нельзя, какой бы немыслимой она ни была.

Комбат Дорохов слушал свою копию и все больше понимал, что это именно он сам пришел к себе, только вот лет на пяток старше.

-  А про Ленку Кирееву помнишь?.. - голосом прокурора пластами во­рочал общую память старший Дорохов.

-  Всё! Хватит! Всю душу вывернул! Это ж как ежом подавиться! Чего ты хочешь?

Старший Дорохов удовлетворенно хмыкнул.

-  У меня четыре часа. Там, - он почему-то ткнул указательным паль­цем вверх, - мой друг нажмет кнопку, и я вернусь. Во всяком случае, дол­жен вернуться. Мы эту машину еще только испытываем.

Он сказал «мы» таким тоном, словно несколько лет вместе с Кошки­ным корпел над чертежами и тыкал паяльником в микросхемы.

-  Сейчас ты собираешься отправить через поселок в полковой штаб разведку и старшим - ротного Китаева. Пусть идут не по дороге, где на окраине недостроенные коттеджи и заброшенные халупы, а в обход. В седьмом справа доме несколько чехов скучают. У одного СВД.

-  Но там же вчера эмвэдэшники чистили!

-  Вот именно так я и думал. Слушай дальше, мы с тобой это гнездо по­ганое разворошим. Давай кинем еще два взвода к этому дому, ведро гранат в окна... Правда, есть одна загвоздка, сам я не могу пойти. Научный, пони­маешь, - он передразнил Ельцина, - эксперимент не позволяет. Обещал я.

-  А то мы без тебя не управимся!

-  Ну так действуй. А я пока вздремну.

-  Ты даже ничего не рассказал, что там будет! - кивнул комбат в сто­рону неопределенного будущего. - Хоть бы пару слов.

-  Хреново будет, если ты эту падаль в огороде не закопаешь. Очень бу­дет хреново! Вернешься, я тебе чего-нибудь расскажу, если успею. Говорю же, четыре часа у меня.

Младший озадаченно вздохнул, посидел молча еще минуту и шагнул за полог брезента в ночь.

Охранник Дорохов лег, не укрываясь, на спальник. Рука по привыч­ке стала искать прохладный металл «Макарова». Чертыхнулся, какой пистолет у гражданского?! Закрыл глаза и начал по-своему, по-военному молиться.

Минут через сорок со стороны поселка раздались взрывы, следом не­сколько очередей. И все стихло. Слишком быстро. В кровь искусал губы, подмывало вскочить и броситься туда, где только что был короткий ноч­ной бой. Останавливала не только клятва, данная Кошкину, но и легко представимая нелепость явления перед солдатами двух комбатов.

Еще минут через двадцать появился Дорохов-младший. Достал из по­левого сейфа фляжку.

-  Будешь? - и, не дождавшись ответа, налил по полкружки себе и старшему.

Старший не спрашивал: не пацан, сам расскажет.

-  Шестерых завалили. Гранат не жалели, кишки на стенах. Они там в нарды играли. Так мы им с десяток шашек и кинули. Шесть чехов и двое наших. Пленные, с комендантской роты... Еще будешь? - и уже налил.

-  Буду, - у старшего заиграли желваки.

Выпили, не закусывая. Спирт опалил нутро, но душу не прижег.

-  Может, эти комендантские и не жильцы были, но ребятам не по себе. Надо было вашу машину еще считать научить...

-  Это нас с тобой надо считать научить. Там двое комендантских, а тут ты бы ротного и еще двоих потерял, плюс два трехсотых.

-  Я уже их отправил, через зеленку, не по дороге. Ты не знаешь, на хрена Старцеву отделение наших разведчиков?

-  Нет, зато знаю, что он днем сказал, когда Толика на брезенте принесли.

- Что?

-  Какая это разведка, если на грабли наступает.

-  В генералы, сука, готовится.

-  Да прав он, только правда у него неприятная. Мог бы и промолчать. А лампасов ему не видать. Это я точно знаю.

-  Неужели?..

-  Да не... Не убьют. Березовский его с обменом пленных подставит. Темная какая-то история. Переведут Старцева на Дальний Восток.

Младший выстрелил затяжной матерщиной и собрался, было, налить по третьей, но вдалеке жахнул выстрел.

-  Винтовка! - сказали оба.

Через мгновение сухим собачим лаем залились «калаши». Звуки сме­шались, и уже было непонятно, какого рода бой идет в паре километров отсюда.

-  Я пойду, - младший закрутил фляжку.

-  Только побыстрей, мне чуть меньше часа осталось.

Неприятное, отдающее на язык свинцом предчувствие завладело стар­шим Дороховым. Он бессмысленно крутил в руках пустую кружку и ка­ким-то задним, будто не своим умом начал понимать то, о чем говорил ему Кошкин. Нельзя спасти уже утонувшего? Или это прерогатива Господа Бога? И все равно упрямство русского майора было сильнее всех этих муд­реных сентенций.

«Вроде моросить должно уже?», - с надеждой вспомнил серое утро отставной майор. Прислушался, первые мизерные капельки вкрадчиво топтались по палаточной ткани.

Когда вошел младший, он спросил, уже зная ответ:

-  Толик?

-  Толик... И еще двое... Раненых, правда, нет. Акбар этот хренов, в обнимку с СВД, в зеленке сидел. То ли раньше ушел, то ли не дошел, то ли на очке во дворе зад подмывал, когда мы дом окружили... Не сработало что-то, Вася, - младший впервые назвал старшего по имени.

Старший медленно смял в руках металл кружки.

-  Я вот думаю, прав Кошкин, смерть не перехитрить, хотя я все равно не отступлюсь. В любом лабиринте должна быть нить Ариадны. У любой пули есть бесконечное множество траекторий полета. Если параллельные прямые все же не пересекаются, это не мешает стрелку, находящемуся на одной прямой, отстающему или опережающему цель, вести прицельный огонь в сторону другой параллели. Кто знает, может, это и имеется в виду, когда утверждают, что параллельные прямые пересекаются где-то в кос­мическом пространстве, а там уже и не пространство оно в чистом виде, а то самое пространство-время! Черт, даже башка заболела от собственного умничанья.

-  Вы там полегче машиной вашей балуйтесь. Я в детстве... - и попра­вился, - мы в детстве фантастику научную читали. Чревато это. Да и как бы машина эта в плохие руки не попала.

-  Пулю из говна! - сказал старший и растворился в полумраке палатки,

Дорохов-младший остался один, покрутил в руках смятую кружку и, как мог, но почти на девяносто процентов выправил ее. Потом налил в обе и выпил за помин души старшего лейтенанта Китаева, хорошего парня. Вторую накрыл куском сыроватого, похожего по виду на пемзу, черного хлеба. Майору Дорохову было легче, чем могло быть. И старшему Дорохо­ву тоже. Теперь они знали, что в смерти Толика они не виноваты. Правда, у обоих не пропало желание продырявить бородатого снайпера минутой раньше, чем он успеет прицелиться в старшего лейтенанта Китаева.


* * *

В лаборатории не было окон, чтобы первые солнечные лучи оплодо­творили новым витком жизни застоявшийся воздух и поиграли пылью, не­видимой под мертво сеющими лампами дневного света, дребезжание ко­торых, вкупе с толщиной бетона, скрадывало щебетание ранних пташек.

-  Ну что, получилось? - нетерпеливо стряхнул бессонную ночь Кошкин.

-  Толика все равно убили. Правда, двоих не ранили!.. Это уже что-то. Но главное: я многое понял за эти несколько часов. Я понял, что не все ре­шения и поступки человека принадлежат человеку, который считает, что он производит посредством их какое-либо действие. Витиевато, конечно. Хотя я не берусь утверждать, что это только Его решения, возможно, это решения того, кто пошел против Него, а может, это сумма, целая, но аморф­ная, с нашей точки зрения, вязь различных посылов. И данное объяснение не вступает в антагонизм с постулатом внутренней свободы человека, по­тому как решение - есть разность между накопленными положительными и отрицательными посылами, можно сказать порывами, которые не всегда даже оформляются ощутимыми и проговариваемыми умом мыслями. Я не сторонник экскаваторных решений на уровне подсознания, но оценить инстинктивные порывы человека имел возможность на практике.

-  Это когда знаешь, где упадет следующий снаряд, но не можешь объяснить?

-  Так точно.

Кошкин внимательно посмотрел на Василия Дорохова. Перед ним си­дел совсем другой человек, кратно не похожий на того, что несколько часов назад покинул в неизвестном для землян направлении стены секретной лаборатории. Предыдущие беседы с Дороховым были обильно посыпаны красным армейским перцем, а его суждения никогда не были размерены отглагольными прилагательными и спотыкающимися деепричастиями, напротив, были односложно просты, как тот самый, упомянутый только что снаряд, летящий к выверенной цели.

-  _Я_ столько книг после встречи с собой в палатке перечитал, - продол­жил Дорохов, - особенно после демобилизации. И верил и не верил. До сегодняшней ночи. И никому об этом не говорил. Иначе не миновать мне института Сербского. Что делать? Коллективное бессознательное витает в воздухе, мы вдыхаем его и начинаем принимать мир таким, какой он есть, или таким, которого нет! Все зависит от невидимой взвеси, поступа­ющей в сознание из окружающей действительности-недействительности посредством дыхания, зрения, слуха и воздействия разного рода полей. Можно принимать это как данность, а можно по мере собственных сил участвовать в создании этой взвеси, наполняя ее индивидуальными ка­чествами. Говоря проще, можно вдыхать сгущающийся яд и радоваться его наркотическому апокалипсическому воздействию, можно вдыхать и не радоваться, а терпеть, доколе хватит сил, а можно - пытаться хоть как- то разбавить его нейтрализующими и осветляющими ингредиентами.

-  Мудрено.

-  Все сказать - ночи не хватит.

Сергей Павлович понял, что перед ним действительно сидит совсем другой человек, с опытом, возведенным в степень прогулок во време­ни. С прежним майором его роднили только тельняшка и застиранный камуфляж.

-  Полагаю, что парадокса времени нет! Упрощая суждения, берусь ут­верждать, что это не более чем борьба двух надисторических сил на опре­деляемом только нами отрезке человеческого существования. Во вселен­ском понимании это не прямая, даже не спираль, а фигура, не предста­вимая человеческим воображением. Алфавита не хватит, чтобы написать имя Бога. И Сына Его мы называем Царем и Спасителем, и два этих слова перевешивают Вселенную! Ни Юнг, ни Конфуций, никакая «И цзин» не смогли приоткрыть мне и доли того, что я увидел внутри себя, переходя из одного состояния в другое. По сути - машина твоя невозможна - ибо встреча с самим собой так же невозможна по простой причине обладания душой в единичном масштабе. Плоть разделить можно, душу нельзя! Ее и так в течение земной жизни терзают на две части между светом и тьмой! Но я испытал на себе действие твоей машины, я говорил сам с собой, я подталкивал себя не только к действиям, но и к их нравственной оценке и пришел к заключению, что принцип действия твоей машины схож с тем, что будет применен на Страшном суде, когда человеку дано будет увидеть свою жизнь во всех ее прелестях и недостатках в одно мгновение, которое не будет измеряться временем. И еще, мне думается, ты не изобрел эту машину, ты ее выстрадал.

Молчание замерло на стрелках обесточенных приборов, юркнуло в разнокалиберные соединительные гнезда, прошелестело по дисплеям и упокоилось на дне неразменной банки для заварки чая.

-  Ты хочешь попробовать еще раз? - тихо и настороженно спросил Кошкин, который понял, что опыт и знания не искореняют, а иногда, на­против, сопутствуют упрямству.

-  Да. Но не сейчас. Мне нужно все рассчитать. Все продумать. Хотя вроде и было время, я ждал этой ночи пять долгих лет.

-  Вася, у меня тоже есть некоторые виды на этот прибор. Ты не согласишься...

-  В любое удобное для тебя время!

О путешествии Кошкина условились на следующую ночь.


* * *

Взяв у больного (в очередной раз) Марченко по телефону отгул, Сер­гей Кошкин покинул охраняемую территорию «ящика», пожелав доброго утра заспанным дежурным на двух КПП, ибо лаборатория, как матрешка, была спрятана в огромном дворе завода, который помимо ракет благодаря новомодному слову «конверсия» выпускал теперь тефлоновую (в отечест­венном исполнении фторопластовую) посуду и утюги «с вертикальным взлетом», как именовали хозяйки пароувлажнитель. Именно поэтому (а не только по поводу одностороннего российского разоружения) по заво­ду разрешалось сновать иностранным шпионам под видом озабоченных развитием совместных предприятий бизнесменов. Империалистические монстры не мытьем, так катаньем вторгались в святая святых российского ВПК и «конверсионным» способом получали пай или хотя бы возмож­ность следить за тем, что еще могут выдумать угрожающего их мусорной демократии (от слова «урна») никак не желающие тихо спиться и умереть русские.

Но сейчас Кошкин был настолько далек от всей этой мироправительст- венной кутерьмы, что чуть, было, не прошел мимо своего излюбленного по утрам кафе, где всегда заказывал блинчики с мясом под сметаной и большую кружку «Амбассадора». Следует сказать, что, невзирая на смут­ное состояние Кошкина и других, отдельно взятых индивидуумов, да, в сущности, и в целом народа империи, майское утро дышало ни с чем не сравнимым запахом начала жизни. Вот у кого бы учиться парфюмерам! А они, говорят, создавая свои букеты, не брезгуют рыться даже в дерьме. Хотя последнему соответствует тоже вполне относящийся к жизни запах. Просто не лучший. Видимо, переработанная жизнь по-другому пахнуть не может. Дней пять назад, когда Кошкин радовался такому незатейливо­му, одетому в яблоневый цвет и голубое небо утру, его посетили отнюдь не пейзажные мысли, и он предполагал довести аналогии до логического конца. Место философских терзаний - кафе «Тещины блины», совсем не­далеко от КПП. И, пожалуй, все закончилось бы рассуждением о том, что гадкий запах имеют реформы, потому как перерабатывают жизнь целых народов, а по сути - это есть адский запах, о котором предупреждал ба­тюшка Серафим. И то, что с одной стороны может называться прогрессом, с другой видится отвратительной деградацией. И отнюдь не совдеповский образ мышления (который приписывали людям кошкинского типа ли­беральные журналисты), а врожденные, выстраданные на генетическом уровне уважение и любовь к своей стране, скрепленные с загадочной рус­ской душой актом крещения в православном храме (пусть и втайне от пи­онерской организации, потому как мама не могла и не хотела вычеркнуть Сережу Кошкина из общесоветского детства, а против частых болезней пенициллин не молитва), определяли движения души инженера.

Кафе работало новомодно - нон-стопом. Узнавшая Кошкина офици­антка без слов принесла желаемое. Улыбнулась, на что потребовался не очень уместный для смурноватого хода мыслей ответ:

-  Спасибо. Вы сегодня обворожительны.

-  Может, рюмку коньяку? Опять ночь работали? - дежурный компли­мент дороже чаевых. Официантка, которую звали Нина и у которой муж- дальнобойщик уехал и не вернулся, оставшись в другом городе с другой женщиной, стала улыбаться Кошкину как потенциальная невеста.

«А почему нет?» - мысленно ответил на ее улыбку конструктор, но вслух сказал другое:

-  Сегодня можно и коньячку! Эх! Так бы на домашней кухне!

- Кто ж не дает?.. - и ушла с улыбкой профана из тайного общества, готового к загадочному, а по сути, простому обряду.

Рюмку с коньяком поставила молча. Так бы поступила и заботливая жена, дабы не прерывать рабочее течение мыслей в голове мужа, имеюще­го ответственную должность. У хорошей жены - это инстинкт, плохая - рефлексирует на то, что ею пренебрегают ради чего бы там ни было.

Жена...

Кошкин почувствовал вдруг острую необходимость сию минуту уви­деть Лену. Коньячные звездочки в желудке своими огоньками разожгли это желание.

Он отставил недопитый кофе и подошел к зеркалу, висевшему у входа. Оттуда грустновато взглянул на него рано поседевший мужчина, близ­кий к сорокалетнему барьеру и далекий от современной суеты, погони за хлебом насущным и прочими потребительскими излишествами. Бледный от бессонных ночей, непричесанный, отчего руки сразу стали искать во внутреннем кармане расческу... Эх! Если б хоть мизер понимать в муж­ской красоте! А так? Можно только отметить, что седина на короткой челке вроде легко гармонирует с серыми, немного печальными глазами. Модная двухдневная щетина с точки зрения современной молодежи до­бавляла гармонии хаосу внешнего вида. Вот только маленький, но свежий поперечный шрам на прямом носу - уснул за работой - клюнул край сто­ла. Впрочем, на витающего в потустороннем мире невезунчика тоже не похож... Галстук засаленный - в урну, и можно идти. Слава Богу, сорочку вчера темную одел, разводов на воротнике не видно.

Ну вот, официантка Нина украдкой постреливает в его сторону заин­тересованным взглядом, будто он готовится сделать ей предложение. Но милая Нина - не Елена Андреевна Варламова, что ныне замужем за круп­ным предпринимателем и, как оказалось, потомственным дворянином Рузским.

Ох уж эти дворяне, сколько раз они предавали русский трон и больше всего радовались, когда получили от Екатерины жалованную грамоту да освободились от обязательной военной службы. Не в пример своим пред­кам. Не все, конечно, но чем ближе к трону - тем гаже. Потому и Рузские, а не русские... Хорошо, хоть Лена оставила себе свою фамилию, впрочем, как и в случае с Кошкиным. И не обида на удачливого соперника, раз­рушившего первую, а для Кошкина вечную любовь, клокотала в нем, а обычное пренебрежение к самовлюбленным людям, считающим себя пу­повиной если не мира, то обозримого в пределах горизонта пространства.

Рузский Владимир Юрьевич - владелец сети бензоколонок и маркетов, известный в криминальном мире по кличке Вздор (любимое слово, применяемое новоявленным дворянином в случае проволочек с бизнесом и приобретением новых производственных мощностей), подарил жене су­пермаркет в центре города, который назвал в честь нее «Варламовским». Хороший, кстати, магазин, если говорить о номенклатуре и качестве то­варов. И о ценах тоже... Приемного сына Виталия отправил в Сорбонну, подальше от материнской ласки и притязаний совкового отца на воспита­ние. А главное, чтобы не мешал нескромному семейному счастью... Елена Андреевна от дворянского титула отказалась, полагая, что он у нее тоже где-то пылится, если порыться в архивах, а вот Виталию Сергеевичу от­чим его все-таки навязал.

Вздор! Действительно вздор!

А тут на улицах май! Бушующий май, стреляющий фейерверками цве­тущих яблонь, освежающий распыленным после первых дождей в воздухе озоном, опьяняющий загадочно зовущими женскими улыбками. Будь ты хоть трижды книжный червь, но в мае сердце твое тревожно замрет от взгляда в небо и зайдется скороговоркой в ответ на дробь каблучков пра­внучек Евы.

«Вараламовский» - двухэтажный кирпично-стеклянный куб с мансар­дным третьим этажом, где располагаются офисы, сиял зеркально выли­занными витринами и броскими щитами наружной рекламы. На входе - охранники с рациями. Суета иномарок на прилегающей к нему автосто­янке. Суматошные грузчики в униформе. И горделивые дамы, которым очень хочется быть похожими на эмансипированных, живущих в Европе и Америке сестер. Кошкина принесло сюда совсем из другого пейзажа, поэтому охранники с вынужденным подозрением зыркнули на его негла­женый костюм и усталый вид совкового инженера. Ему не предложат по­мочь переложить из тележки груды ярких пакетов с заморскими яствами в багажник автомобиля, и не только потому, что у него нет багажника...

У входа на третий этаж двое охранников терзали компьютер, который гулко отстреливался и смачно ругал игроков, ведущих крутого героя по лабиринтам его шлейфов и плат.

-  К кому? - удостоил коротким взглядом один из них Кошкина.

-  К директору.

-  По какому вопросу?

-  Сообщите, - кивнул Кошкин на селектор, - что пришел Сергей Пав­лович по поводу патента на изобретение машины времени.

Тут уже оба охранника отвлеклись от компьютерной стрелялки и вни­мательно посмотрели на посетителя. На всякий случай взгляды их ничего не выражали. Мол, машина времени или атомная бомба - это не их дело.

-  Елена Андреевна, извините, к вам некий Сергий Павлович по поводу машины времени?.. - вопросительно пробурчал в селектор тот, кто пер­вым обратил внимание на Кошкина.

-  Проводите его ко мне, - тон такой, как будто речь идет о поставщике лапши «Доширак».

Кабинет Елены Андреевны встретил кондиционерной прохладой, вну­шительными размерами, ароматами кожаной мебели, освежителей возду­ха и ее собственных духов. В результате сочетания модерновой обстанов­ки, всех этих запахов и того, что Кошкин не видел свою жену пять лет, у него сложилось впечатление, что он попал в какой-то сказочный мир, не имеющий ничего общего с тем, что происходит за окнами. Лена сиде­ла в кожаном кресле в обществе ноутбука, пары телефонов, селектора и эксклюзивных канцелярских принадлежностей. Увидев на пороге Сергея, она встала и распорядилась маячившей за его спиной секретарше подать две чашки кофе и бутылку «Мартеля».

-  Опять не спал всю ночь? - спросила Лена, как будто они расстались вчера.

Но Сергей Павлович даже не мог ответить. Сказать, что он обомлел, значит - ничего не сказать. Перед ним стояла тридцатипятилетняя жен­щина, ради которой стоило бы начать новую Троянскую войну. Строгий, но обтягивающий фигуру темно-зеленый вельветовый костюм так эротич­но подчеркивал ее формы, что служащие мужского пола, заходя в кабинет своего директора, должны были забывать о своих обязанностях напрочь. Воротника чуть касались коротко остриженные (а ля каре) русые волосы, из-под аккуратной челки на лбу на инженера смотрели любимые, буравя­щие душу, зеленые глаза. Влажные полные губы - грезы о поцелуе...

Несколько минут Кошкин не мог прийти в себя. Лена это заметила, но не обидела его победным пренебрежением. Напротив, прониклась участием.

-  Ну как ты? Еще не надоело повышать обороноспособность страны? Я думала, ты меня презираешь, потому не заходишь, не звонишь...

- Я тебя люблю, Лена, - в миллионный раз признался Сергей Павлович.

-  Не надо об этом. Мы теперь, как параллельные прямые. Единствен­но возможная точка нашего пересечения - это Виталий. У тебя какие-то проблемы? - последний вопрос прозвучал таким тоном, будто перед ус­пешным директором супермаркета сидит проситель, нуждающийся в ме­ценатстве. Вот-вот денег предложит.

-  Нет, у меня все хорошо. Зарплату повысили, к награде представили. Новый президент посетил нашу мастерскую и даже руку мне пожал. Из Марченко чуть весь песок от радости не высыпался...

-  Как у него здоровье?

-  Как у восьмидесятилетнего человека, который никогда за ним не сле­дил, но еще может в силу огромной кинетической инерции предыдущих лет двигаться.

-  Ясно. Передай ему привет.

Нет, она не знала, даже мысли не допускала, что сегодня в ее кабинет пришел победитель. И Кошкин, смакуя, оттягивал момент своего главно­го известия. Он не рассчитывал, что Леночка тут же бросится ему на шею, оставит процветающую коммерцию и ежемесячную езду по заграницам, но он надеялся увидеть хоть какое-то сожаление, смятение в ее глазах, пронизанное к тому же недоверием к возможности изобретения.

-  Лена, я закончил свою работу.

-  Новая ракета готова сбивать американские эф сто семнадцать? Да­вай, выпьем за это по маленькой. Я знаю, что ты гений, Сережа. Я всегда это знала. И знала, что недотягиваю до твоего астрального уровня.

-  Лена, я закончил работу над машиной времени.

-  Ты наконец-то бросил увлекаться фантастикой?

-  Да, я бросил увлекаться фантастикой, машина стала реальностью и сегодня ночью прошла удачные испытания.

На минуту, которую так ждал Кошкин, Лена замерла. Глаза их встрети­лись, и Сергей Павлович имел возможность увидеть целый шторм зелено­ватой морской воды, который пронесся по ее взгляду в эти мгновения. Но торжества не было, он чуть губу себе не прокусил, оттого что испытывал невыносимое, сравнимое с самой страшной пыткой желание поцеловать любимую женщину. Главное - она не посчитала его сумасшедшим, пото­му что помнила - Кошкин человек серьезный, целеустремленный и умеет шутить только по поводу американского или китайского оружия.

-  Ты можешь теперь стать известным. Нобелевским лауреатом. - Лена посмотрела на Кошкина с явным уважением, может, и мелькнуло в ее ком­мерчески перестроенном мозге, что - именно - она несколько лет назад потеряла, но только мелькнуло...

-  Банальное решение...

-  Ты что? Изобрел машину времени, чтобы закрыть ее в секретном военном ящике? Это достижение всего человечества!

Кошкин вдруг не на шутку разозлился, он словно не с бывшей женой разговаривал, а с клерком из министерства иностранных дел.

-  Хренушки! Ты же знаешь, я квасной патриот, человечество не стоит того, чтобы ради него расшибаться и класть жизнь на алтарь науки. Все изобретения человечество использовало либо для убийства себе подоб­ных, либо для того, чтобы заднице было мягче. Человечества нет! Есть общество зажравшихся потребителей и маргинальной нищеты! И даже для собственного народа в целом я не стал бы жертвовать собой, морщить мозг, а только для определенной его части, кого можно считать русскими людьми, причем независимо от национальности, - в глазах Кошкина иг­рали злые огоньки, он подлил им полбокала «Мартеля», точно это был тот самый квас.

-  Мы с мужем в эту категорию не попадаем, - сама утвердила Елена. - Для чего же тогда, позволь спросить, ты вымучил труд своей жизни, для удовлетворения собственного самолюбия, для самоутверждения? - над­дала холода в голос Лена.

-  Ты филолог по образованию? - будто не знал.

-  И что?

-  Ты можешь сказать, зачем Пушкин написал «Евгения Онегина»?

-  Ну ты спросил!

-  Ну ты спросила!

Они произнесли это почти одновременно, как в старые добрые вре­мена. Стали улыбаться и даже потянулись друг к другу. Именно в такие моменты в душах давно расставшихся людей работают машины времени. И такая случается нежная ностальгия, что возвращение неминуемо, если, конечно, не задавит эту ностальгию прагматичный расчет или какая-либо другая страстишка. Лену вернул в зону дебита-кредита мобильный теле­фон. Он промурлыкал из-под вороха накладных тему из сороковой симфо­нии Моцарта, правда, не в соль-миноре.

Лена приземлилась:

-  Вы сначала разберитесь с грузом, а потом думайте о его хранении. Договариваться с таможней - это ваше дело... - и понесло минут на пять.

Кошкин от скуки и нетерпения выпил еще полбокала коньяка и при­лично после бессонной ночи опьянел.

-  Так на чем то бишь мы? - посмотрела на него уже директор магазина, как на инопланетянина.

-  _Я_ на машине времени, ты на таможне.

-  И зачем она? Ты так и не ответил.

-  Я могу вернуть тебя, и, кстати, хотя бы для индивидуального под­польного прочтения второй том «Мертвых душ», хоть и не по душе мне это.

-  Я не по душе? - игра такая.

-  Возвращать сожженные рукописи, если об этом не просит автор.

-  А меня ты, как вещь, планируешь вернуть?

-  Как любимую... Как самую любимую в мире женщину.

-  Пафоса не надо. Ты, Сережа, все-таки не переболел фантастикой. Это невозможно! Тем более с помощью машины времени.

- Я бы думал так же, если б сегодня утром ко мне не вернулся парень из Чечни. Этот майор за одну ночь прожил новую жизнь и из солдафона стал почти философом! Ты не знаешь, что может случиться в твоем прошлом.

-  Но так же нечестно, Кошкин! Это как в туалете подсматривать!

-  А кто мне только что глаголил о благе для всего человечества? Я ж не таблетки от СПИДа придумал!

-  Это точно! Ты можешь придумывать только оружие.

-  Это все равно, что упрекать Калашникова в том, что полмира бегает и стреляет друг в друга из его автомата.

-  Милый Сережа, давай договоримся, если ты не оставишь своей бе­зумной идеи и решишь вернуться за мной в прошлое, то хотя бы предуп­реди меня.

-  Предупреждаю... - Кошкин встал, аудиенция у директора супермар­кета была закончена. Это была не та женщина, к которой он шел утром, к которой он шел всю жизнь.

-  Я вынуждена буду сказать об этом Рузскому.

-  Ай-яй! Если даже он тебе поверит, как поверит в возможность сущес­твования такого прибора, то что он сделает? Купит тебе машину времени, чтобы ты могла сразиться со мной в прошлом?

-  Он может сразиться с тобой в настоящем.

-  Если я захочу в него вернуться... Да и сам он ни с кем сражаться не будет, у него для этого целая армия громил есть. Это весь город знает.

-  Ты, случайно, в КПРФ не вступил?

-  Ты же знаешь, я даже в КПСС не был, потому и не могу похвалиться успехами в приватизации общенародной собственности.

-  Ты стал злой, Кошкин.

-  Наверное... Прости. Я пошел. Пьян... и спать хочу.


* * *

Вечером они встретились с Дороховым в лаборатории. Майор пришел, хотя в эту ночь не дежурил. Он сразу стал грузить Кошкина деталями вновь разработанной операции по спасению старшего лейтенанта Кита­ева. Кошкин еще не проснулся и, выплывая из неопределенной задумчи­вости, остановил его словесную пальбу и рекогносцировку.

-  Вась, я тут крепко поразмышлял. Вот ты хочешь спасти Китаева, а чем он лучше рядового Иванова? Или какой-нибудь бабы Мани, которая попала под бомбежку родной российской авиации?

Дорохов замер. Его будто пристрелили на месте. Смысл последующей логики исчез полностью и безвозвратно. Он молча опустился на табурет и достал из пакета неизменную фляжку.

-  Выпить надо, - сказал так, словно только что вновь похоронил всех близких и родственников, умерших за последние сто лет.

Выпили по полстакана. Кошкин вдруг подумал, что зачастил с алкого­лем и вроде как ему даже нравится это состояние. Машина времени есть, жены нет, сын за границей, зарплата, как у мойщика посуды в Нью-Йорке, что еще делать русскому человеку? Пить!!!

-  Наливай, - махнул он Дорохову, и тот разом уловил состояние свое­го товарища, спасти положение могла только задушевная кухонно-фило­софская беседа, не позволяющая русской интеллигенции провалиться в банальную разнузданную пьянку с тяжелыми последствиями для себя и общества.

-  Знаешь, Серега, мне кажется, мы проигрываем локальные войны, потому что упорно считали себя великой державой. При этом мы всегда думали, что великость идет откуда-то: из Кремля, из ядерных центров, из ракетных шахт... В общем - из глубоких тылов. А великость должна исхо­дить из сердца, из мозга каждого! В такой войне тылов не бывает...

-  В чем-то ты прав. Но я думаю, что дело тут еще в великом обмане. Например, когда мы воюем с чеченами, мы забываем, что воюем с перво­бытным народом. И дело тут не в пассионарности, любовно выведенной Гумилевым, дело во внутреннем осознании. Ведь еще в девятнадцатом веке они переживали разложение родового строя, а такие процессы требу­ют не одного столетия. Через это прошли все народы. И появление сото­вых телефонов и межконтинентальных ракет не является катализатором исторического состояния той или иной нации. Неандерталец с автоматом Калашникова и «стингером» на плече вполне возможен, но невозможно, чтобы он начал жить и воевать по правилам кроманьонцев. Но главное: это миф о суверенности. Даже те из них, которые искренне считают, что воют за независимость, не понимают, что, по сути, воют за исчезновение своего народа.

-  То есть?

-  Тебе ли, Вася, не знать, что у малых народов не бывает независимо­сти, даже если она очерчена виртуальными границами суверенного госу­дарства. Они все равно вынуждены жить под кем-то. То есть они воюют только за иллюзию независимости. К ним приезжают арабы, которые сами этой независимости со времен арабского халифата не нюхали. Тому есть несколько признаков: воюют не по своему сценарию, воюют, оплачивая бесчеловечные поступки своих солдат долларами, зачастую фальшивы­ми. Обрати внимание, не динарами какими-нибудь или, на худой случай, турецкими лирами, а долларами - деньгами страны, которая должна быть ненавистна всем арабам! Проблема заключается в том, что когда они осо­знают, что Россия гарантировала им тепличное существование и отече­скую заботу, на что они ответили взрывами женщин и детей, отрезани­ем голов, как и положено первобытным людям, когда они осознают, что втыкали кинжал в грудь своей матери, может статься - будет уже поздно. Даже во время Великой Отечественной войны, как и во время первой кав­казской, когда они тщетно рассчитывали на турецкого султана, каковому было абсолютно наплевать на их независимость, они полагались на Гит­лера, который заигрывал с ними в союзников, но, не питая иллюзий в их верноподданности, дал приказ Гиммлеру (и это не тайна за семью печа­тями): когда войдут на Кавказ, уничтожить этот дикий народ. Так и было указано - дикий!

-  Выходит, стреляя в спину красноармейцам, они стреляли в спи­ну тем, кто защищал их от полного уничтожения?.. Но потом-то была депортация?

-  А что было делать? Из пятнадцати тысяч призванных в Красную Ар­мию в сорок первом году чеченцев и ингушей четырнадцать с половиной тысяч сбежали с призывных пунктов, чтобы поднять оружие против этой самой Красной Армии. А с предателями во время войны не церемонятся.

-  _Я_ бы расстреливал предателей...

-  Расстрелять целый народ? Но можно просто показать ему его сла­бость, невзирая на гордость и воинственность, что и сделал Сталин. Между прочим, во время Первой мировой войны «дикая дивизия», в которой слу­жили исключительно горцы, была одной из самых лучших и надежных.

-  Я понял: надо было дать им возможность служить России так, как они умеют!

-  Вот именно! И мы получили бы самых боеспособных союзников. Но в нашу внутреннюю и внешнюю политику слишком долго гадило ге­морроидальное Политбюро или выходцы из него, типа Ельцина, который, кстати, тоже вместе с вождями сепаратистов работал за доллары...

-  Сегодня твоя очередь умничать, - Дорохов вспомнил беседу преды­дущего вечера.

Кошкин промолчал. Договорить им не дала Мариловна.

Она вошла с ярко читаемой надписью на лице: «Помогите, а то сейчас помру».

-  Вот вы тут бойцов оживляете, а это только Христу и великим свя­тым дано! Простите старую, что суюсь. Я бы тоже у тебя, Сережа, можа, и попросила бы моего отца вернуть. Он даже до Сталинграда не доехал, в его вагон бомба жахнула. Мы с того даже пенсию не получали, не воевал ведь. Я бы вот тебя попросила, чтоб ты меня туда, на станцию отправил, я бы его в другой вагон уговорила сесть...

В глазах Мариловны появились слезы, Кошкин и Дорохов проглотили по комку.

-  Да вот думаю, - продолжила дрожащим голосом, - вместо него кто- то в этот вагон сядет, и придет похоронка в другую семью, и куплю я себе счастье через чужое горе... А уж мы с мамой и тремя братьями меру того горя до самой изнаночки знаем.

-  Ты не рви душу, Мариловна, - сломанным голосом попросил Васи­лий Данилович, - что случилось-то?

-  Да беда небольшая, но неприятная, - вернулась из 1943 года и заго­релась другим интересом Мариловна. - Пенсию я куда-то дома положила, вспомнить не могу, хотела днем в магазин сходить - нигде нету. Совсем старая стала. Склероз. Ты бы, Сережа, отправил меня во вчерашний день, а то зарплата еще далеко.

-  Не вопрос, Мариловна, но что ты во вчерашнем дне найти хочешь?

-  Память свою старушечью! Память, милый! Глядишь, и пенсия най­дется. Ты ж за своей Еленой Прекрасной успеешь еще... А?

Кошкин улыбнулся одними глазами, чтобы не обидеть Мариловну, ко­торая готова уже была заплакать в случае отказа.

-  Отправлю-отправлю, полы потом помоешь, ищи свою пенсию.

-  Во-во! А вы с майором-то пока все свои умные разговоры перегово­рите. Я мигом!

Кошкин с уже нескрываемой улыбкой пощелкал тумблерами, покру­тил одному ему ведомые настройки, и Мариловна, всплеснув руками, ис­чезла, оставив в наследство друзьям пустое ведро и швабру.


* * *

Что-то не то... Кошкин озадаченно смотрел на стрелки-мигалки своего агрегата. Дорохову передалось его волнение.

-  Нет субъекта!

- Что?

-  Мариловны нет!

-  Что, решила остаться во вчера?

-  Ее вообще нет.

-  Доигрались, бля... - Дорохов заранее разделил вину с Кошкиным.

-  Поехали, возьмем такси.

-  Куда?

-  К Мариловне, она недалеко от моего дома живет.

Они мчались на частнике через ночной, но не спящий город. В маши­не блатным баритоном страдал по воле не видавший тюрьмы арестант. Сочувствовать ему не хотелось. Водитель специально включил музыку громче, надеясь ублажить поздних пассажиров или показать им, какого он мира.

-  Окна не горят, - Кошкин почувствовал, как растет в его сердце на­пряжение, сжимается пружина.

-  Эх, Серега, не дай Бог, мы старушку нашу на растерзание Батыю какому-нибудь отправили, - Дорохов уверенно делил ответственность на двоих.

-  Вот этого быть не может. Не далее вчерашнего полудня. Машина у меня еще слабенькая, мощности лет на пятьдесят-шестьдесят назад хва­тит, не более, а вперед я даже рисковать не стану. В стране с непредска­зуемым прошлым подглядывать в будущее опаснее, чем смотреть в ствол заряженной винтовки.

Все двери в подъезде были металлическими, кроме одной. Поэто­му она казалась беззащитной и единственная напоминала семидесятые годы своим стандартным некрепостным исполнением. Это и была дверь Мариловны.

Стучали в нее долго и громко, не заметив в подъездном полумраке, что чуть ниже замочной скважины приклеена бумажная полоска с печатями. Стучали, пока не скрипнула настороженно соседняя дверь на площадке. А приоткрылась она только благодаря камуфляжу Дорохова.

-  Вы из милиции? - повелся в его сторону гнутый, как дамасский бу­лат, старушечий нос. - Ключи у меня, вам не передали?

-  Мы с работы, мы работаем вместе с Марией Гавриловной, - ответил Кошкин, а Дорохов успел вставить в поспешивший захлопнуться проем свой десантный ботинок.

-  А где Мария Гавриловна?

-  Где и положено, - над крючковатым носом появились едкие, недо­верчивые, вылитые из темных маслин глаза и кудрявая седая челка, - в морге.

-  Как в морге? - вопросительно и нагло расширил пространство про­ема Дорохов. - Не бойтесь, я майор Дорохов.

-  Вы неправильно ставите вопрос, молодой человек. В вашем случае следует спрашивать: «В каком морге». И я вас узнала, вы же бывали у Машеньки, мы с вами чай пили, беседовали.

-  Он действительно сослуживец, - кивнул на Кошкина Василий Дани­лович. - Он тоже здесь бывал, любимец Марии Гавриловны.

-  А вот как. Он что, тоже моет полы в секретном институте?

-  Нет, он изобретает утюги с вертикальным взлетом.

-  А-аа... - в голосе старушки появилось уважение, - тогда милости про­шу на порог, если б вы хотели убить меня из-за пенсии, то уже убили бы, а так - дома у меня взять нечего, все, что было можно, Боречка превратил в доллары, чтобы превратить их в шекели на земле обетованной. Меня зовут Амалия Гвидоновна, не помните? Милиция три раза переспрашивала, при этом не постеснялись даже спросить возраст...

-  Мы про возраст не будем, и так видно, что вы вчера поздно вернулись с дискотеки, - Дорохов уже пыхтел в прихожей, а Кошкин выглядывал из- за его широкой спины.

-  Вы не могли бы, уважаемая Амалия Гвидоновна, повторить еще раз все по порядку, - вежливо попросил Сергей Павлович.

-  Это всего лишь в третий раз за сегодняшний день! Но в комнату я вас, извините, не приглашу, у меня там женский беспорядок.

Нам на пороге очень удобно, - искренне улыбнулся Дорохов.

-  Ой! Только не надо считать меня старой дурой! Я, между прочим, доктор медицинских наук!

-  Упаси Бог, Амалия Гвидоновна, - успокоил Кошкин, - что же все- таки случилось?

И тут Амалия Гвидоновна позволила себе прослезиться.

-  Да что! Нет теперь у меня единственной подруги! Не с кем погово­рить. Нам ведь как, старухам, было бы с кем поболтать... Во что превра­тился этот мир? Откуда в нем столько жестокости?!

Вопрос повис обвинением на шее Дорохова, на которого в этот момент смотрела Амалия Гвидоновна. Он предупредительно молчал.

-  Есть теперь новые русские, новые евреи, - продолжила, чуть ус­покоившись, доктор медицинских наук, - есть и новые Раскольниковы. Только вот Машенька никому деньги под проценты не давала. Обычно я ей ссужала, без процентов, конечно... В магазин она еще с вечера со­биралась, пенсию принесли - вот и решила отовариться. Пенсия она что - сегодня есть, завтра за квартиру заплатил, в гастроном сбегал - и все! Так вот, Машенька вчера в гастроном и сбегала, купила себе не­хитрый продуктовый набор, и, вероятно, сумки у нее в обеих руках были, дверь входную не захлопнула, сразу к холодильнику - выгру­жать... Там ее и нашли. Новый этот Раскольников, наркоман какой-ни­будь, от магазина, наверное, за ней шел. От вашей-то военной конторы, - она кивнула на Кошкина, - ей неплохую доплату к пенсии платили, да еще и приработок Машенькин за половую гимнастику. Каждый день я ей пояс­ницу вправляла. По две тысячи квадратных метров вылизывать не всякий молодой сможет. Вы бы не ракеты изобретали, а машины по облегчению непривлекательного физического труда. А то у вас и на международной космической станции техничка со шваброй понадобится.

-  В какой морг ее увезли? - Кошкин не узнал свой голос.

-  В областную больницу, там испокон веку у нас судмедэксперты работают.

-  Спасибо, Амалия Гвидоновна, - откланялся Дорохов и попятился, отжимая на лестничную площадку растерянного и подавленного изобре­тателя. - Пойдем, Сергей Павлович, нас с тобой время уже не ждет...

Снова мчались на такси обратно на завод, а между двумя КПП уже спорили о том, кто вернется во вчерашний день. На пороге лаборатории их ждал сюрприз. Девушка лет двадцати пяти мыла пол, в руках у нее была швабра Мариловны. Мужчины замерли на входе. Девушка распря­милась, смущенно глядя на неожиданных для нее смотрителей. У джинсо­вого комбинезона на ее груди отстегнулась лямка, и она под сверлящими взглядами двух ошарашенных мужиков никак не могла ее пристегнуть.

-  _Я_ - Варя, Варвара, я на третьем этаже обычно мою, меня из отдела кадров прислали, Марию Гавриловну заменить... Горе-то какое... Я дума­ла, только из-за миллионов убивают.

Неловкое молчание продолжалось. Кошкин и Дорохов не знали, что им сказать. И Варе приходилось оправдывать, объяснять эту натянутую тишину.

-  Меня предупредили, что Сергей Павлович по ночам часто работает, я мешать не буду, скоро закончу...

Сергей Павлович между тем залюбовался растерянной девушкой. Она в конце концов пристегнула лямку комбинезона и теперь стянула с головы косынку, наехавшую на лоб, обнажив темную челку и опускавшийся на плечо стянутый резинкой хвост. Почему мужской взгляд заставляет жен­щин поправлять волосы?

Из-под челки на друзей смотрели немного печальные яркие синие гла­за. Настолько синие, что встретить такие можно только у сказочных кра­савиц. Вспомнилась вдруг выходящая из моря Венера Боттичелли. Только у той, помнится, волосы были посветлее. А у Вари, кроме того, были точе­ные черты лица, тонкий прямой нос и немного угловатые скулы. «На ка­кой древнегреческой амфоре я видел ее лицо?» - спросил себя Кошкин, но тут же потер кулаками усталые глаза: никаких наваждений! Где-то между тем и этим светом ждала Мариловна. Каждая красивая женщина похожа только сама на себя, а некрасивая - тем более.

-  Меня зовут Василий, - представился Дорохов.

-  Я знаю, вы должны быть на вахте, внизу, вы дверь не закрыли, и я сегодня прошла, не предъявив удостоверения.

-  Оп-паньки... - скис Дорохов.

-  Не переживайте, я никому не скажу.

-  Тогда скажите мне, почему такая красивая девушка моет полы?

-  А что, внешний вид каким-то образом определяет род занятий? - девушка улыбнулась. - У каждого есть свои причины быть там, где он есть.

-  Извините, Варя, во мне порой просыпается солдафон. Вы нам позво­лите заняться своими делами?

-  Конечно-конечно, я заканчиваю.

Уже у рабочего стола, Кошкин поймал себя на мысли, что ему хочет­ся оглянуться, еще раз увидеть Варю, а главное - он сравнивает ее с Ле­ной Варламовой. С той Леной, которую он знал почти двадцать лет назад. Сравнение ни к чему не привело, а только мешало сосредоточиться. Доро­хов уловил заминку и шепнул:

-  А брюзжанье Мариловны тебе меньше мешало.

Потом они некоторое время спорили, кому вызволять Мариловну, но Дорохов буквально задавил Кошкина офицерским авторитетом и орденом Мужества. Сергей Павлович махнул рукой:

-  Только не геройствуй лишнего!

-  Я просто посижу у нее в гостях. В магазин, если надо, мы сходим вместе...


* * *

Следующий вечер был спокойным и тихим. После работы Кошкин некоторое время бесцельно бродил по городу. Скорее, он прогуливался не по улицам, а где-то глубоко внутри себя. Поэтому окружающее его, заполненное заходящим солнцем пространство казалось виртуальным, и ощущение это усиливалось отсутствием ветра и голодных весенних комаров. Взгляд изобретателя был проникновенно печален, отчего про­хожие иногда смотрели на него с тревогой и непониманием. А Кошкин нес на своих плечах тяжелое депрессивное чувство бесцельности своего существования, которое накатывало на него последние годы и усилива­лось приступами жуткого ночного одиночества, от которого он спасался работой. Он не только метался и потел в своих коротких сумбурных снах, но и плакал, а по утрам ему было стыдно своей слабости и никчемности. Тогда он подходил к недавно купленной в церковной лавке иконе Сергия Радонежского и подолгу смотрел в глаза великого подвижника. Смотрел до тех пор, пока стыд и молчаливое покаяние не восходили до обретения силы, позволяющей преодолевать самого себя.

Он вернулся в лабораторию, когда над городом стали сгущаться сумер­ки. Дорохов облапил его на входе:

Ты гений, Серега! Мариловна ворчит наверху со своими тряпками!

-  Слава Богу, - тихо выдохнул Кошкин, а потом вдруг вспомнил: - А Варя?

-  А она еще выше, сегодня-то я ее заметил!

-  Ну что? Попробуем? - Кошкина слегка трясло.

-  Ты, часом, не заболел, или у тебя мандраж? - заметил Василий.

-  И то и другое, пойдем?

-  Пойдем. Родина ждет!

Пока они мараковали над приборами, Мариловна озвучивала суть не­санкционированных испытаний:

-  Вы не шибко-то ксперементируйте, жуткое это дело - мертвых ожив­лять. Вы тут бойцов оживляете, а это только Христу и великим святым дано! Простите старую, что суюсь. Я бы тоже у тебя, Сережа, можа, и по­просила бы моего отца вернуть. Он даже до Сталинграда не доехал, в его вагон бомба жахнула. Мы с того даже пенсию не получали, не воевал ведь. Я бы вот тебя попросила, чтоб ты меня туда, на станцию отправил, я бы его в другой вагон уговорила сесть...

Кошкин вздрогнул. Он испугался, что Мариловна сейчас вспомнит вчерашний день.

-  Да вот думаю, вместо него кто-то в этот вагон сядет, и придет похо­ронка в другую семью, и куплю я себе счастье через чужое горе... А уж мы с мамой и тремя братьями меру того горя до самой изнаночки знаем.

Друзья замерли.

-  Я, Мариловна, не за мертвецами, я нынче за живыми, - оглянулся Кошкин.

-  Дак это другое совсем дело! Я ж тебе говорила - за Леной собрался! Привет ей от меня, старой, передавай. Танцует она у тебя красиво! Прямо как на балах, которые в фильмах про старые времена показывают. Ната- ша-то Ростова у Бондарчука, помнишь? Твоя-то не хуже...

-  Не моя она теперь, Мариловна, - сдвинул брови Сергей Павлович.

-  А это, Сережа, испытание! Не верю я, что любовь бесследно исче­зает. Всякого в жизни насмотрелась, и знаю, если была любовь, то ни­куда она не денется. Ее, как самого Господа Бога, обмануть нельзя. Можно только самого себя обмануть, да будет потом наказание не хуже Страшного суда! И знаешь еще что? Никакой второй любви не быва­ет! Она, как и душа, одна человеку дается. Первая и все! Не сберег - и все, мучайся всю жизнь. Вторая - это уже не любовь, а сожительство! Блуд!

Ох и разгорячилась Мариловна, ох и разошлась! Но Кошкин подмиг­нул Дорохову и повернул одному ему понятные рукоятки. Мариловна еще ворчала, а Сергей Павлович уже стоял у здания лаборатории, любуясь не­лепым выцветшим еще во времена Брежнева лозунгом на растяжке: «ре­шения партии в жизнь».

До университета пришлось идти пешком, советского пятачка на ав­тобус в кармане не предвиделось. Ноги сами несли Кошкина в нужном направлении, и он даже не успевал ностальгически удивляться полуго­лым витринам магазинов с манекенами в стандартных одеждах, пионе­рам, гурьбой идущим с уроков, молодым людям в самопальных джинсах и кроссовках фабрики «Кимры», автофургонам ГАЗ-52 с лаконичной, но теплой надписью «Хлеб», самодостаточным, но добрым милиционерам... Подумать только, страна скатывается вниз по нефтяной трубе, старческие пальцы Политбюро не способны цепко держаться даже на достигнутой высоте, несколько месяцев отделяет этих, ни о чем не подозревающих людей, от эры предательства, всего десять лет - от полного развала и еще десять лет от времени, когда самый большой лоскут державы все же по­ползет вверх по той же самой трубе, ломая ногти, сдирая на ладонях и груди кожу, а вместе с ней еще что-то, какой-то иммунитет к всемирной эпидемии прогрессивного апокалипсического разрушения.

В квартале от альма-матер располагался ломбард, куда и зашел Сергей Павлович, дабы разжиться денежными знаками, не знающими инфляции и сравнения с долларом. Он респектабельно выложил на прилавок перед круглоголовым лысоватым мужчиной золотой портсигар, подаренный коллегами на день рождения. Этой ненужной роскошью Кошкин никогда в жизни не пользовался. Мужчина внимательно осмотрел «товар» и про­изнес заветное слово «паспорт». Кошкин начал сосредоточенно рыться в карманах и притворно тяжело вздохнул.

-  Вот, ё-моё, неужели дома оставил! Все! Накрылся взнос за коопера­тив. Не успею...

Мужчина пожал плечами и молча положил портсигар обратно на при­лавок. Кошкин с повторным вздохом медленно стал укладывать его в кар­ман, весь его жалкий вид подсказывал: ну придумай что-нибудь, дядя. И дядя придумал, когда Сергей Павлович нарочито неуверенно потянулся к дверной ручке.

-  Знаете, я могу его взять... Ну, как на свой паспорт, но, знаете ли...

-  Да в полцены! - радостно выкрикнул Кошкин, одним броском вер­нувшийся к прилавку.

-  Не ворованный? - для приличия спросил приемщик, отсчитывая све­женькие красные червонцы.

-  Подарок, - успокоил инженер.

Около часа он бродил у входа в главный университетский корпус, где еще не сидели хмурые и скорые на едкий окрик охранники и где послед­ние двадцать лет располагались филологический факультет и факультет романо-германской филологии. Нужно было решиться и зайти внутрь, заглянуть в расписание. Номер группы Лены Сергей Павлович помнил, и узнать аудиторию, где находилась Лена, не составляло труда. Но он, но­стальгически очарованный, стоял у парадного крыльца, задумчиво всмат­риваясь в лица проходивших мимо людей.

-  А я поспорить с вами готов, что сегодня мы проигрываем весь гео­политический расклад! Мы должны сейчас иметь союзником Китай, а не рассчитывать на благодушное отношение Соединенных Штатов Америки и соединяемых штатов Европы. Эти нас никогда такими, какие мы есть, не примут. А такими, какие мы должны быть по их меркам, мы никогда, даже если очень стараться будем, не станем... Они же сами нам и не позволят! В этом главная стратегическая ошибка всех тех, кто наивно или ерничая, как Бендер, скандирует: заграница нам поможет!.. Россия не может оста­ваться Россией без мессианской идеи, она развалится, как лоскутное оде­яло на однородные, но занятые собственными интересами члены, и тогда мир содрогнется...

-  Да ерунда, объективный исторический процесс идеей не обманешь...

-  Не обманешь, но предать можно. Это же как поцелуй Иуды! Объек­тивно процесс остановить было уже нельзя, но для чего-то поцелуй этот был нужен!

Два преподавателя некоторое время спорили неподалеку от Кошкина, остановившись на ступенях. Задора хватило на две сигареты, и они рас­стались, как добрые друзья. А в 91-м побьют, наверное, горшки на всю жизнь.

И вот, наконец, на крыльце появились студенты. Юноши торопливо и жадно закуривали, стреляли друг у друга сигареты, девушки группами шли к автобусной остановке. Последние анекдоты и курьезы, принесен­ные с семинаров, рассыпались взрывами хохота, шел оживленный обмен конспектами и учебниками. И во всей этой кутерьме Сергей Павлович очень боялся просмотреть Лену.

Она вышла из корпуса в числе последних в обществе худого чернявого паренька, который что-то весьма эмоционально ей декламировал. Паренек явно не вписывался в планы Кошкина. С минуту инженер стоял в расте­рянности, а оживленно беседующая парочка двигалась в сторону книж­ного магазина «Букинист». Излюбленное русское «авось», замешенное на отчаянном «будь что будет», подтолкнуло Сергея Павловича к действию. В России алкоголь и любовь являются причиной 99% безумных поступ­ков. Хорошо начинать разговор, если имеешь способности удава: посмот­рел на собеседника внимательно, как на любимое блюдо, и он уже никуда не денется.

-  Здравствуйте, Лена, - Кошкин придал голосу тон судебного испол­нителя. Никакой вкрадчивости, смущения: а у самого холодный пот на спине и всю душу обожгло зеленоглазым взглядом.

-  Ой, а я вас где-то видела! - и с таким интересом посмотрела на Сергея Павловича, точно он только что с телеэкрана сошел. - Точно видела, я ни­когда не ошибаюсь, - мигнул зеленый семафор из-под пушистых ресниц.

-  Вопрос в другом: в прошлом или в будущем вы меня видели, - поддал интриги Кошкин. - Меня зовут Сергей Павлович, я руково­дитель одной научной лаборатории, которая исследует пространст­венно-временные взаимосвязи. Понимаете, Лена, некоторые наши эксперименты выходят за пределы обычного человеческого понимания... - начал «мести пургу», как говорят в новейшее время.

-  Но я в этом ничегошеньки не понимаю? _Я_ филолог. _Я_ только учусь. Какое отношение такая наука может иметь ко мне. Правда, Давид?

Чернявый Давид растерянно пожал плечами. Он мешал Кошкину, Кошкин помешал Давиду.

-  Подозрительно все это... - начал, было, размышлять Давид, но Кош­кин посмотрел на него так, как смотрели приходившие в его лабораторию бандиты для обсуждения вопросов приватизации оборонной промыш­ленности. Давид временно умер. Удав у Сергея Павловича получился отменный.

-  Все просто: не все индивидуумы имеют показания для участия в подобных экспериментах. А вот вы, Лена, имеете все к этому данные. _Я_понимаю, что посторонний человек с подобными речами внушает мало доверия, но я готов показать свое удостоверение сотрудника оборонного НИИ, и, кроме того, наглядно продемонстрировать вам некоторые резуль­таты нашей работы. Вы не согласитесь выпить со мной по чашке кофе вон в том кафе? - поблизости находилось «Театральное», на двери которого указал Кошкин.

-  Давид, ты не хочешь кофе?

Давид пожал плечами, но Сергей Павлович продолжал наступление.

-  Видите ли, Лена, речь идет о секретных разработках, и ваш друг Да­вид не относится к числу посвященных и посвящаемых. Чтобы у вашего друга не возникло подозрений, вот мое удостоверение, - и с чувством по­бедителя Сергей Павлович развернул красную корочку оборонки, как бы случайно прикрыв большим пальцем год выдачи.

Давид, едва скрывая зависть и раздражение, утвердительно покивал головой. Да, мол, вижу: дядя ты серьезный.

-  Лена, завтра на лекциях увидимся, - откланялся он.

-  Конечно, Давид.

-  Всего хорошего, - пожелал инженер, который едва скрывал ехидную улыбку: не фиг делать всяким там Давидам рядом с его будущей женой. Знать раньше, еще в студенчестве морду бы набил.

Несколько секунд они провожали сутулую фигуру Давида разнопо­лярными взглядами, а потом Сергей Павлович окончательно осмелел и взял Лену Варламову аккуратно под локоток, чтобы рассказывать ей по ходу движения к кафе о возможности перемещения во времени, разумеет­ся, оговариваясь, что речь идет о небольших расстояниях, если, конечно, слово расстояние уместно в отношении измерения времени.

-  А вы, вероятно, хотели бы прочитать рукопись второго тома «Мерт­вых душ»? - кинул он очередного козыря.

Лена посмотрела на него внимательно и очень пронзительно, даже приостановилась.

-  Нет, я точно вас где-то видела! Такое чувство, что все это когда-то со мной уже было...

-  Или будет, - не дал ей задуматься глубже Кошкин и снова понес свою научную околесицу.

В кафе на радость изобретателю сидели только две пары студентов, в обществе стаканов какао и ливерных пирожков, что скромно ютились на тарелках с раритетной и лаконичной надписью «общепит». Они не об­ратили внимания на новых посетителей, не столько утоляя голод, сколь­ко поглощая друг друга влюбленными взглядами. Кошкин с разрешения Лены победно заказал «Хванчкару» (он-то знал любимое варламовское вино в будущем), себе армянский трехзвездочный коньяк, вареные сосис­ки и пирожное - престижные строчки из «театрального» меню 80-х годов. После того, как официантка принесла заказ на столик, студенты с легкой завистью отвлеклись от своих бесед и покосились на соседей, точнее на спиртное и закуску. Кошкин старался держаться непринужденно, но вдруг подумал: не дай Бог встретить самого себя! Следовало увести Лену по­дальше от университета, но, с другой стороны, на это могло не хватить ее доверия к постороннему человеку. Посторонним быть не хотелось... Трудно было убедить себя, что эта очаровательная девушка, с восторгом и одновременно легким шармом взирающая на окружающий мир, в об­тягивающих вельветах и водолазке не имеет к нему на данный момент никакого отношения.

Пригубили, и Лена посмотрела на своего «нового» знакомого с легкой хитрецой в глазах.

-  Из ваших объяснений, Сергей Павлович, я поняла, что у вас на руках чуть ли не машина времени? - прищурилась с недоверчивой с улыбкой.

-  Да, - спокойно подтвердил Кошкин и достал из кармана дистанцион­ный пульт с многочисленными кнопками. Известный российскому буду­щему логотип «Toshiba» никого здесь не мог ввести в заблуждение.

-  И это все? - еще более недоверчиво спросила Лена.

-  Нет, это малая толика, пульт управления.

-  Вы хотите сказать, что, нажав на одну из кнопок, мы могли бы сейчас отправиться на встречу, скажем, с Овидием?

-  Нет, так далеко не можем. Пятьдесят-шестьдесят лет - назад, пять­десят лет - вперед.

-  Странно, почему такие ограничения?

-  А вы спросите у космонавтов, почему они не летают в другие галак­тики или хотя бы на Марс?

-  Сергей Павлович, я жутко люблю тайны, но не военные. Вы, навер­ное, с меня какую-нибудь подписку о неразглашении будете брать?

-  Да нет, только устное согласие. Вы человек гражданский. Конечно, это обязательные формальности, но никто вас не собирается посвящать в конструкторские чертежи, технологии и прочую дребедень, которая, к тому же, покажется вам китайской грамотой.

-  Тогда зачем вам именно я?

«Да потому что я люблю тебя!» - хотел откровенно крикнуть Сергей Кошкин, но удержался, вместо этого он наморщил лоб, что предполагало усиленное движение мыслительного процесса.

-  Если сказать честно, то без вас вообще ничего не получится...

-  Странно. Вы сами-то, Сергей Павлович, хорошо представляете себе, о чем говорите? А то являетесь как Воланд Берлиозу. А потом головы по­катятся... - Лена не на шутку насторожилась.

-  Ну, уж только не Берлиозу, а - Маргарите. Вот если б вам предложи­ли сейчас полетать на метле и в доказательство сего продемонстрировали, что это возможно?.. - Кошкин вторично наполнил бокалы.

-  _Я_ начинаю вас бояться, - и, тем не менее, взяла бокал.

Да! В 90-х годах такой номер не прошел бы. Порядочная девушка рва­нула бы с криком «караул!» от навязчивого незнакомца, который с мани­акальным спокойствием декламирует безумные, с точки зрения совре­менного технического развития, идеи. Получить по морде белым днем на улице стало проще, чем увидеть приветливую улыбку. И туда ее следует позвать?.. Жаль, что на маленькой приборной доске не предусмотрена, просто невозможна третья нейтральная сторона: маленький домик в го­рах, в полях, в лесах, подальше от смрадного дыхания этого гниющего, саморазлагающегося мира.

-  Не бойтесь меня, Лена... Если и есть на земле человек, который никогда вам не причинит вреда и, напротив, отдаст все, чтобы заслу­жить ваше расположение, то это я. Во всяком случае, единственный - на расстоянии сорок тысяч километров.

-  Ого! Это похоже на признание! Так, может, этот прибор на нашем столе всего-навсего предлог для знакомства? - лукавинка вылетела из зе­леных глаз.

-  И то и другое - верно. Если вам знакомо понятие предопределен­ности, то я объяснил бы происходящее весьма... М-мм... Проще говоря, не будь вас, не было бы этого прибора... Подождите! - он перебил ее желание что-то сказать, остановил ее удивление. - Я приглашаю вас на небольшую прогулку, на двадцать лет вперед.

-  Это не бред? Даже если это возможно, меня потеряют дома. И пре­дупреждаю сразу же, ни в какие машины я садиться не буду, никуда не поеду, даже если у вас найдется удостоверение КГБ.

-  Что вы?! Поймите, Лена, в вашем времени, которое, кстати, и мое, со своим паспортом я как раз могу быть интересен для КГБ, а вот вы в будущем со своим паспортом можете существовать и перемещаться совер­шенно спокойно. Что же касается родителей, не беспокойтесь, я верну вас в эту самую минуту, за этот самый столик. При этом не надо садиться ни в какую машину. Она - вокруг нас! А если вам не понравится совсем, то - в тот момент, когда я подошел к вам на улице, и вы будете иметь возмож­ность дослушать развесистые рассуждения Давида о творчестве Байрона и о плагиате Пушкина по отношению к первому. Об этом, кажется, он вам говорил?..

-  Фантастика какая-то... И что вы сделаете?

-  Нажму вот эту кнопку, и мы окажемся в лаборатории, где нас ждет мой друг майор Дорохов.

-  А потом?

-  Мы прогуляемся с вами по улице этого самого города двадцать лет спустя. Вот, посмотрите... - Кошкин достал из внутреннего кармана чер­но-белую свадебную фотографию 1987 года. Свадебную фотографию, на которой студент Сережа Кошкин обнимает за талию Лену Варламову - Это через три года...

-  Монтаж? - вскинула брови. - Н-но... Это же вы... Только моложе... Господи! Как здорово сделано! Пусть все это отдает совсем не легкой стадией сумасшествия, но это удивительно интересно. Нажимайте свою кнопку, надеюсь, взрыв за этим не последует...

-  О нет, эта атрибутика совсем другого времени.




* * *

Дорохов от неожиданности крякнул. Он как раз от вынужденного без­делья потянулся к заветной фляжке, а тут прямо перед его протянутой рукой появилась девушка и шлепнулась на пол, вскрикнув то ли от боли, то ли от неожиданности.

-  Простите, Лена, я не предупредил вас, что нужно встать. Здесь нам забыли подставить табуретки, - Кошкин быстро вскочил и протянул де­вушке руку.

-  А я то тут при чем? - принял на себя упрек Василий Данилович.

-  Да нет, Вась, это я размечтался. Ты тут точно ни при чем. Знакомься, моя будущая и бывшая жена Елена Андреевна Варламова.

-  Даже так? Тогда можно просто - Лена. Вот здесь и есть секретная мастерская? Пока что все происходящее больше похоже на фокус.

-  Вы ему не верите? Вы ему не верите... - задумчиво посмотрел на девушку Дорохов.

Кошкин предпочитал не торопить события. Он просто стоял рядом и любовался на извлеченное «из глубины веков» прекрасное юное создание. Сергей Павлович был пьян первой и единственной любовью. Никакой эро­тики, просто головокружение от нежности. Нужна была сублимация, будь проклят Фрейд, чтобы выйти из этого штопора. Со стороны он начинал походить на юродивого, которому понравился цветочек у дороги.

И в этот момент в лабораторию заглянула еще одна прекрасная девуш­ка по имени Варя:

-  Василий Данилович, там внизу кто-то стучится. Спрашивают, где охранник.

-  Какого лешего? - поморщился Дорохов. - Спасибо, Варя, - и глянув на задумчивого Кошкина: - Проснись, я скоро...

Лена посмотрела на Варю со спортивным интересом и, прежде чем та успела закрыть дверь с той стороны, спросила:

-  Извините, девушка, а вы тоже тут летающие тарелки изобретаете?

-  Нет. Я их мою. Предполетная подготовка, понимаете? - не растеря­лась Варя.

-  Понимаю, а то мне показалось, что в нашем с вами возрасте военные тайны противопоказаны.

-  И я вас здесь раньше не видела...

Следующим актом произошло явление Мариловны, которая брани­лась, поднимаясь по лестнице:

-  Нет, ну ты посмотри на него, запер все двери - а мы с сантехником должны под дождем мокнуть.

-  Я думал, ты уж здесь, Мариловна, - бурчал, оправдываясь Дорохов.

-  Так я и ходила в центральный, за сантехником, в туалете опять бачок побежал. Днем-то этим академикам наплевать. Они только ракеты запус­кают, а горшки - это по нашей части... - с этими словами она замерла на пороге, вытаращив свои выцветшие глаза на Елену Варламову в юности.

-  Кра-со-та... - врастяг прошептала старушка и для усиления визу­ального эффекта покачала головой. - Получилось, Сережа? Ай, молодца! Чудеса...

Лена, ощущая сконцентрированное на ней всеобщее внимание, пере­ключилась на Мариловну.

-  А вы, простите, майор или генерал?

-  Я? - расплылась Мариловна от оказанного доверия. - Я главный ин­женер по швабрам с оптическим прицелом. - И в подтверждение сказан­ного водрузила на свой нос очки с мощными линзами.

-  Красавица!

-  Вы хотите сказать, что вы меня знаете?

-  Хочу. Как же мне тебя не знать...

-  Мариловна, дорогая, наша гостья еще пять минут назад... - проснул­ся, было, Кошкин.

-  Да чай не дура совсем, понимаю, - обиженно всколыхнулась на него старушка, и далее расставила все точки над «и» без сожаления и реверан­сов: - Ты не сомневайся, милая, не сомневайся, он тебя в другое тысячеле­тие прогуляться пригласил. Имел на это полное право, как любящий муж и порядочный человек, он у тебя гордость оборонной промышленности. Ты, Сережа, не впадай в кому, а своди ее в нынешние магазины, она вмиг все поймет.

-  При чем здесь магазины? - насторожилась Лена. - Мне подарков не надо.

-  Да не тушуйся ты, Лена. Идите, пройдитесь по городу, это тебе не заря перестройки! Ты только не подумай ненароком, что мы тут комму­низм построили. Ну это тебе Кошкин лучше меня, старухи, объяснит.

Похоже, Мариловна, предлагала подходящий вариант этой самой сублимации.




* * *

Дождь был буйным, но недолгим. Пару раз громыхнуло вместо арт­подготовки, потом залп из всех стволов, потом кончились патроны и на десерт - озоновая атака.

Дышалось легко. Влажная зелень роняла капли. Лена позволила Кош­кину взять себя под руку, под локоток, потому как шла точно по минному полю. Она с нескрываемым удивлением смотрела на снующие иномарки, внимательно читала названия улиц, рассматривала прохожих, как ино­планетян, но продолжала искать подвох. Окончательно доконал ее элект­ронный плакат мигающий призывом не пропустить выборы в Государст­венную Думу.

-  Как в начале века? - поморщилась она, вспоминая школьный курс истории.

-  Так и есть, в начале двадцать первого века, - подтвердил экскурсовод Кошкин.

-  А здесь же были разные конторы - хозы-мозы? - так определила Еле­на Андреевна старую улочку, где сверкали начищенной до мраморного блеска древностью купеческие особняки. Теперь там располагались мно­гочисленные бутики и офисы фирм.

Кошкин легким, но требовательным усилием завел Лену в парфюмер­ный магазин. Он ехидно любовался тем, как она ошарашено скользит гла­зами по прилавку.

-  И «Черная магия» есть? - проверила свои советские знания в области французских духов.

-  Что? - изогнула брови продавщица.

-  «Черная магия», духи такие... Или «Же о зе»...

Продавец безнадежно присвистнула...

-  Вроде помню что-то... Но это можно поискать в универмаге... Но лучше в музее. Вы скажите, какое направление вас больше интересует? Может, я смогу вам что-то порекомендовать...

-  А маме нравится «Пани Валевская», - сказала зачем-то Лена.

-  Вам точно в антикварную лавку. У нас только последние поступле­ния. «Дживанши», «Кензо», «Кляйн», «Наоми», «Давидоф»...

-  Дайте нам «Дживанши облик», - поставил точку Кошкин.

Девушка у прилавка изобразила радостное обслуживание, достала

нужную коробку, протянула сдвоенную оригинальным дизайном склянку Сергею Павловичу.

-  Прекрасный подарок для любимой, - поддела она старого карася на крючке. - 70 у-е...

-  Уе? - вопросительно повторила Лена.

-  Ну да, у нас по курсу доллара, на евро еще не перестроились.

Кошкин молча достал портмоне и отсчитал нужную сумму в рублях.

Причем продавщица успела увидеть в другом отделе свеженькие совет­ские червонцы.

-  Ух ты, извините, я такие только в детстве видела... Вы коллекционер?

-  Типа того, - парировал Кошкин, пристрелив ее жестким взглядом.

Девушка запоздало, но предупредительно замолчала, без того уж су­нула нос в чужой кошелек, так и клиента недолго потерять. Парфюм-бути- ков за окном пруд пруди. Быстро завернула коробку и протянула Елене.

-  _Я_ вам завидую, - честно сказала она, компенсируя комплиментом Кошкину свою болтовню.

-  Что? - не поняла Варламова. И уже на улице сказала сама себе: - Без очереди... - Потом Кошкину. - Сергей Павлович, давай где-нибудь присядем, мне здесь страшно...

-  Если честно, мне тоже, но и у вас мне тоже не по себе. Нет теперь подходящего времени. Особенно для влюбленных.

-  Странно... Французские духи... Рядом можно купить свежие цветы... Белье... И не гэдээровское какое-нибудь... Ужас последний стадии импери­ализма. Ленин в мавзолее переворачивается!

-  И поделом ему. Знаешь, у меня есть мысль, давай вернемся в «Те­атральное», оно до сих пор существует, правда выглядит немного иначе. Там теперь интеллектуальная тусовка для богатых и тех, кто себя к таким причисляет.

-  А ты богатый?

-  Нет. Скажем так, я по нынешним меркам, несколько не дотягиваю до среднего класса.

-  Это дорого? - кивнула Лена на коробку с духами.

-  Ну, как сказать. Каждый день я такое покупать не могу. Сказать боль­ше, это будет уже не подарок.

-  Вон там был портрет Брежнева и надпись: «Мир отстояли - мир со­храним!» А теперь... «Соло - мебель для офисов». Значит, ты меня не об­манул... Театр такого масштаба невозможен.

Кошкин устало, но победно вздохнул. Из всех чувств человек более всего доверяет зрению, не понимая, как оно бывает обманчиво. Зато слух Кошкина не обманул, Лена Варламова назвала его на «ты».

По пути до кафе «Театральное» они молчали. Окружающий мир гово­рил Лене больше, чем мог рассказать ее очарованный гид.

-  «Хванчкару»? - спросил Кошкин уже за столиком. - Может, ты про­голодалась? Здесь прекрасно готовят пиццу с грибами и куриные отбив­ные, есть пельмени.

-  Нет, немного вина - не откажусь.

Некоторое время они сидели молча. Лена теперь уже с нескрываемым интересом смотрела на Кошкина.

-  _Я_ боюсь... - шепнула она.

-  Чего?

-  Я боюсь этого мира. Твоего мира.

-  Он не мой.

-  И еще я опасаюсь: вдруг у меня не получится вернуться.

-  Ты сейчас думаешь об этом?

-  Да. Не обижайся, пока у меня нет желания перепрыгивать свою собст­венную жизнь. Ты сам бы согласился? Наверное, ты даже не думал об этом.

-  Если честно, не думал.

-  Это не укладывается в голове. До последнего момента я полагала, что это какая-то шутка. А теперь все похоже на сон.

-  Не переживай, я верну тебя - куда скажешь, хоть в раннее детство. Или в ту минуту, когда я вломился в вашу с Давидом беседу. Главное - не потерять точку разделения.

-  Что это?

-  Долго объяснять. Если просто: есть такая точка, где возможно разде­ление тебя на тебя. То есть место, где возникает вторая ипостась.

-  Жуть, я домой хочу!

-  Но, уверяю тебя, здесь есть еще, что посмотреть.

-  На сегодня - хватит, а то я точно разделюсь сама в себе. Ты удиви­тельный человек. Я думала, машина времени так и останется прерогати­вой Герберта Уэллса, Клиффорда Саймака или Азимова. А ты...

-  Почему-то мне не хочется называть ее машиной времени. Громоздкое название, многообещающее. А у меня так, игрушка для детей среднего школьного возраста.

-  Когда ты меня вернешь, я все забуду? - потрогала коробку с духами: вещдок.

-  Не знаю. Все эти парадоксы времени - только теория. Мне кажется это субъективное, индивидуальное... Опять же я могу вернуть тебя в это самое кафе. Если смотреть на проблему просто технически - я все­го-навсего разрываю энергетическое поле, перемещая объект из одной точки поля в другую. Мы мыслим трехмерно, а я тебе сейчас пытаюсь объяснить вообще в горизонтальной плоскости. Для точности же не­обходимо выпрыгнуть из наших представлений о законах физики. Ну, если перенести наш разговор в сферу филологии, то представь себе, что тебе надо перевести и попытаться донести «Евгения Онегина» для аф­риканского племени, словарь которого составляет не более 100 слов. Перевести, конечно, можно, передать, так сказать, суть - но будет ли это роман в стихах? У каждого времени свои вопросы, на которые, ка­жется, нет ответа. Вот у нас сейчас стоит научно-этическая проблема - можно ли клонировать человека?

-  Клонировать?

-  Ну да, создать копию. Взять ДНК, вырастить эмбриональную ткань... Впрочем, зачем тебе эти дебри! Просто я часто думаю, не сорвал ли я оче­редной плод с дерева, у которого змей подкараулил Еву. Я не думаю, что с помощью моего прибора можно корректировать историю, а теперь уже сомневаюсь, что и жизнь отдельного человека, но тот, кто изобрел колесо, вряд ли предполагал, что другой деятель присобачит к нему двигатель внутреннего сгорания. Будешь ли помнить? Мариловна наша, к примеру, не помнит. И, Слава Богу.

-  Вы что, на ней проводили испытания?

-  Пришлось, в гуманных целях. Пенсию помогали искать.

-  Нашли?

-  Нашли.

-  Значит, в вашем мире копируют людей?

-  Пока только овечек. Но от этого не легче. И хотелось бы тебе напом­нить, что это не только наш мир, это и твой мир. Не хотел тебе говорить, но ты в этом мире устроилась намного лучше, чем я.

-  Хочется остановить тебя, попросить - не рассказывай. Но любо­пытство сильнее...

-  Ты директор крупного магазина, названного твоей фамилией. Могу тебе показать.

-  Не надо, я боюсь.

-  Я тоже.

- И?..

-  У тебя богатый муж, говорят, что с криминальной начинкой, твой сын... Наш сын учится за границей.

-  Муж... С криминальной начинкой... Я не хочу мужа с криминальной начинкой.

-  Это сейчас, точнее - тогда, а в двадцать первом веке - такой муж находка, такими гордятся, они делают нынешнюю историю, а такие, как я, разочарованно и плаксиво копаются в своем прошлом.

-  Поэтому ты изобрел экскаватор и выкопал меня.

-  Можно и так сказать, но тебя я не выкопал, тебя я потерял. И вся жизнь следом потеряла смысл. Глупо, банально... Мой друг пытается ос­тановить пулю, которая давно уже пробила сердце его боевого товарища и подчиненного, а я пытаюсь вернуть любовь, хотя пулю, как мне теперь ка­жется, остановить проще. Она хотя бы движется по физическим законам. Это только в театре любой акт можно переиграть в следующем спектакле, сделать хуже или лучше. Но даже по правилам театрального искусства плохого актера отправляют на вторые роли. А в реальности - естествен­ный отбор. Его можно обмануть, но ненадолго. Кто-нибудь из стаи все равно заметит: Акело промахнулся!

-  Маугли! Мой любимый мультфильм.

-  Я помню, потому и помню. Тебе вообще нравился Киплинг.

-  И Гумилев.

-  И Гумилев. И Гоголь. А помнишь, мы читали друг другу вслух «Аль­тиста Данилова»? - голос Кошкина надломился, Лена еще не могла этого помнить.

-  Тебе удалось найти Орлова? У нас вся группа охотится на эту книгу.

-  В своей группе ты будешь первая. Я выменял его на пластинку «Beatles», которую мне подарили на восемнадцатилетие.

-  И не пожалел?

-  Ни разу.

Минуту-две помолчали. За окном сгущались неторопливые майские сумерки, и кафе стало наполняться посетителями. Разношерстные компа­нии и пары обозначались в стильном полумраке зала только обрывками фраз и звоном бокалов. Рядом со столиком Кошкина и Лены приземлились два женоподобных юноши с аккуратными серьгами в ушах и неаккурат­ными прическами. Уже через несколько минут они стали смачно цело­ваться, отчего у Лены широко открылись глаза.

-  Это не норма, это распущенность нашего времени, - грустно пояснил Сергей Павлович. - Издержки свободы.

-  Я думала, что свобода подразумевает свободу созидать.

-  _Я_ тоже так думал, но разрушать легче. В том числе моральные нормы.

-  Хочется спросить, где и когда мы с тобой встретимся, но, наверное, не стоит.

-  Не надо. Я теперь уже не знаю, как мне жить дальше. Я слишком многого ждал от сегодняшнего дня.

-  Я тебя разочаровала?

-  Нет, что ты, я сам себя разочаровал. Ведь получается, я хочу отбить тебя у самого себя. Обманываю самого себя. Пусть юного и заблуждающе­гося, но это ничего не меняет. Смешно, но этот путь мне подсказала старая добрая Мариловна, а я, такой же стареющий дурак, начал охоту на мира­жи. Но главное: я снова увидел девушку своей мечты. Звучит банально, но это правда. Ради этого стоило корпеть над чертежами и микросхемами несколько лет. Не хочется верить, что эта работа стала причиной твоего ухода. А если и так, ничего другого делать я не умею. Высокоточное ору­жие и слабомощные машины времени. Кошкин исчерпан. Мой однофами­лец стал конструктором лучшего танка времен второй мировой войны. А я вот... Ладно, ерунда это все.

Кошкин, как и полагается после такой тирады, выпил залпом полбока­ла коньяка. Лена кинула ему спасательный круг:

-  Могу я тебя попросить?

-  О чем угодно!

-  Пригласи меня еще раз когда-нибудь на такую прогулку, только забе­ри из того времени, когда мы уже знали друг друга.

-  Ты, правда, этого хочешь?

-  Если честно: и боязно, и любопытно, и еще что-то. Самое удивитель­ное, что никто не поверит!

-  И мне тоже. Я с удовольствием прокачу тебя по нынешним ухабам.

Лена взяла Кошкина за руку, и у него перехватило дыхание. Тихая

грусть до немоты наполнила сердце. Ни в прошлом, ни в будущем счаст­ливому Кошкину не было места. Время любви нигде себя не обозначало.

-  Здесь становится душно, мне пора, - Лена чуть сжала его руку, и Кошкин окончательно поплыл.

Пришлось собираться с силами, чтобы не броситься сейчас к первому попавшемуся такси, увлекая ее за собой.

-  Возьми коробку, держи ее в руках, все-таки подарок.

-  Мне придется там объяснять, откуда у меня такая роскошь.

-  Придумаешь что-нибудь. Скажешь, получила по переписке от друга из Франции, убежденного коммуниста или социал-демократа. Ну ладно. Все. Действительно пора. - Кошкин достал из кармана пульт и направил невидимое поле на Елену.

Голубые за соседним столиком даже не заметили, как в воздухе рас­творилась красивая девушка с коробкой духов в руках. Да это и неудиви­тельно, зачем им красивые девушки. Конкуренция.

Кошкин заказал официантке бутылку коньяка. Та с подозрением гля­нула на опустевшее кресло напротив, но ничего не сказала. Зато сказал Сергей Павлович, обращаясь к вселенской пустоте:

-  Духовное обновление русской интеллигенции в девяносто пяти слу­чаях из ста начинается с обычной попойки, мотивируемой сакральными движениями самой загадочной в мире души.

-  Сам-то понял, че сказал? - буркнула себе под нос официантка.


* * *

В последнее время Владимир Юрьевич стал замечать за женой непри­вычную в мясорубке современного бизнеса задумчивость. Последнюю неделю она плавала взглядом в запредельных далях, отвечала невпопад, а главное - нарушила выработанный и негласно утвержденный паритет: хоть светопреставление - но во вторник и субботу постельный режим со всеми вытекающими для супружеской жизни последствиями. Сам Руз­ский ради этих вечеров мог бросить переговоры в Лондоне или на Кипре и примчаться самолетом к стройным ногам своей очаровательной супруги. По ритуалу все начиналось с ужина, за которым они никогда не говорили о делах, а потом включали инструментальную музыку... Двуспальный аэ­родром - эклектичная, но очень удобная смесь классики и модерна - рас­полагал к неудержимому полету фантазии. Кувыркались по полной про­грамме, перемешивая любовные игры с напитками и нежными словами, но более всего Рузский любил встать у окна с сигаретой и смотреть на обнаженную Лену. Не само обладание этой удивительной красивой жен­щиной сводило его с ума, а возможность такового. И ради того, чтобы два раза в неделю испытывать высший частнособственнический инстинкт, Рузский готов был начать Троянскую войну с кем угодно. Первые два года он просто не мог поверить, что она досталась ему так легко. Бро­сила своего инженера-оборонщика, грустного интеллектуала, оставшего­ся на обочине экономической жизни, и попыталась начать с нуля. Сама. Без чьей-либо помощи. Влезла в долги, открыла цветочный салон, но, как водится у таких горе-предпринимателей, благополучно прогорела. Оста­валось продать родительскую квартиру, потому как семейное гнездо она оставила мужу в качестве запасного варианта и, если вздумается, то и как возможность вернуться.

Вот тут и появился в роли благородного компаньона-спасителя Вла­димир Юрьевич. Цветочный салон арендовал помещение на одной из его торговых площадей. Во всех других случаях Рузский даже не поинтересо­вался бы - кого там в очередной раз «раздевают», но Елену Андреевну он приметил сразу и долго за ней наблюдал. Высшее образование позволило Владимиру Юрьевичу произвести определенное впечатление, а крими­нальный авторитет сделать жест, от которого Елена Андреевна предпоч­ла не отказываться. Цветочный салон продолжал существовать. Рузский частенько наведывался, чтобы справиться о здоровье Елены Андреевны и в очередной раз пригласить на ужин. Но Варламова играла тихую скром­ницу, хотя отказывала не как безнадежно больному, а, скорее, из соблю­дения собственных моральных норм и устоев, которые Владимир Юрье­вич решил не ломать, а разбирать по кирпичику. Когда же почувствовал, что образовалась достаточная брешь в стене холодного шарма, пошел на абордаж. Однажды утром к цветочному салону подъехала грузопассажир­ская «Газель», водитель в униформе открыл задние дверцы, оставил их открытыми и только потом нашел у прилавка инструктирующую продав­цов Елену Андреевну. Вручил ей большую (1x0,5 м) открытку, на разво­роте которой рукой Рузского было кратко выведено: «Если потребуется мужчина, чтобы выгрузить, позвоните мне...» И ниже - номер мобильного телефона. Елена Андреевна вышла на улицу, чтобы заглянуть в грузовой салон, и оторопела. Дно его было сплошь уставлено корзинами с исключи­тельно белыми розами, так что могло показаться, будто к магазину подъ­ехал благоуханный сугроб.

-  Это что, под реализацию? - спросила Елена Андреевна у водителя.

-  Что вы, это подарок! - удивился такому невежеству человек в уни­форме, от чего в свою очередь смутилась Елена Андреевна.

Вечером она набрала номер, выведенный каллиграфическим почерком Рузского на открытке, и согласилась на ужин с настойчивым и галантным компаньоном.

После совместного турне по Европе Рузский и Варламова по-тихому расписались, без церемоний, застолий, фуршетов и подарков от богатых друзей Рузского. Причем на таком варианте сошлись оба. Бракосочетание отметили ужином втроем, на котором сын Лены Виталий Сергеевич уз­нал, что будет продолжать свое образование вдали от нищающей Родины и богатеющей матери. Виталий воспринял второй брак Елены Андреев­ны и свой отъезд спокойно, но испросил разрешения посоветоваться с отцом. Сергей Павлович забугорное обучение сына благословил, но ве­лел помнить, что нормальные русские, а не Рузские, Родину на бизнес не меняют. Банально. Совково. Виталий, разумеется, отчиму суть разговора с отцом не передал. Отца он уважал, сочувствовал ему, но знал, что за мозги сентиментального инженера Кошкина Пентагон ежемесячно готов был выкладывать сумму, которая превосходит годовой оборот компании Рузского. Последний, кстати, в этот же вечер подарил молодой жене но­вый супермаркет. Втроем они поехали осматривать блистающую неона- ми стеклянную громадину, и, увидев его название, Елена Андреевна не удержалась: впервые при сыне поцеловала Владимира Юрьевича с такой силой, что потом трудно было понять, кто из них произвел на другого большее впечатление.

В лице Елены Андреевны Рузский обрел не только обаятельную жену, но и серьезного партнера, она заставила уважать себя всех друзей и врагов нового мужа. И жизнь пошла по маслу. Хотя по маслу ходить опасно, мож­но поскользнуться. Поэтому в субботу, когда Лена во второй раз сослалась на головную боль, Владимир Юрьевич не поверил, но, продолжая играть заботливого мужа, принес ей таблетки и стакан с водой, сел рядом на ди­ван, чтобы параллельно уставиться в телевизор.

Елена Андреевна уловила подозрительную фальшь в стакане с водой и предупредительном молчании Владимира Юрьевича и вынуждена была заговорить.

-  Что-то не то, Володя, - нужно было начать.

-  Я готов превратить любые помехи в твоей жизни в пепел и развеять их над Антарктидой! Непременно над Антарктидой! Чтоб из огня да в по­лымя, - и нежно погладил ее по голове, ожидая дальнейших объяснений.

-  Этот пепел не развеять. Это воспоминания.

-  Неужели призрак Сергея Павловича? - и чуть было не спросил о по­сещении конструктором «Варламовского». Уж тут бы Елена Андреевна за соглядатаев оторвалась по полной программе.

-  Да нет, точнее, не совсем он. Это воспоминания, которых раньше не было.

-  Не понимаю. Вспомнила что-то новое?

-  У-ку... - покачала отрицательно головой. - Вспомнила того, чего точ­но раньше со мной не было, а теперь, получается, было...

-  Лен, ты меня пугаешь, может, это результат перегрузки. Я посто­янно тебе напоминаю, что женщина не должна столько и в таком ритме работать.

- _Я_ работаю с удовольствием. Так и думала, что ты начнешь связывать это с психическим здоровьем. Нет, здесь все нормально. _Я_ скажу тебе, что я предполагаю, но пообещай мне, что ты не будешь предпринимать каких- либо мер, пока я сама не попрошу тебя об этом.

-  Обещаю, - твердо, холодной сталью в голосе пообещал Рузский.

-  Думаю, что Сергей действительно изобрел-таки машину времени. Помнишь, я тебе рассказывала о его безумном увлечении?

-  Помню, но разве можно относится к этому серьезно? Это даже боль­ше, чем фантастика, это бред!

-  Да, за двадцать пять лет до полета Гагарина примерно то же самое говорили Циолковскому.

-  Ну, уж тот однозначно был глухим шизофреником.

-  Ни глухота, ни шизофрения не мешали ему быть гением техническо­го предвидения, причем настолько точным, что он назначил срок полета в космос - двадцать пять лет.

- И?

-  Сергей приходил ко мне в офис...

Слава Богу, сама сказала!

-  Приходил, чтобы сообщить: машина времени готова и даже прошла первые испытания.

-  А ты тут при чем?

-  Он полагает, что с помощью этого прибора сможет вернуть меня.

-  Что?! - брови Рузского обрели изгиб татарской сабли, а потом устре­мились друг к другу.

-  Успокойся и помни о своем обещании. Должен же рядом со мной быть хоть один трезвомыслящий и уравновешенный мужчина.

Владимиру Юрьевичу последняя фраза очень понравилась, но виду он не подал.

-  Похоже, - продолжила Лена, - он встретился со мной в прошлом. Тогда, когда мы еще не были знакомы... Представляешь, я пару дней назад могла встретиться сама с собой в юности!

-  Бред. Не может быть.

-  Видимо, все-таки может.

-  Черт! Такие эксперименты, даже если они возможны, должны про­водится с высочайшего разрешения. Его за это можно привлечь к суду и раскрутить по полной программе!

-  Володя, ты забываешь, что это не кинувший тебя партнер, а неизле­чимый романтик, тем более, мой бывший муж, отец моего сына. Позволь, я попробую разобраться с этим сама. Никаких новых чувств у меня к нему не возникло. Только жалости стало больше.

-  Ты, правда, считаешь, он мог изобрести эту штуку?

-  Да. Он гений, нравится это нам или нет. Между прочим, это он вмес­те с Марченко развил идею кассетных боеголовок, делающих стратегиче­ские ракеты неуязвимыми для ПВО противника. Он же придумал начинку ракет с нехарактерными траекториями.

-  Что, и такие есть?

-  Скоро встанут на вооружение.

Рузский присвистнул. Грустного инженера-конструктора следовало уважать, даже если он сам не уважал себя.

-  Конечно, это не только его идея, там труд целого бюро, нескольких лабораторий, мозговой штурм... Но семьдесят процентов - это они со ста­риком Марченко.

-  Лена, можно я тебя поцелую? - вдруг попросил Рузский, словно ему захотелось проверить, значит ли что-нибудь он сам рядом с таким гиган­том технической мысли.

-  Нужно, - ответила Лена, и голова ее оказалась на его коленях. Пол­ные темно-красные губы позвали.

Владимир Юрьевич оттаял, но задним умом занес в бортовой поми­нальник: к Лене приставить дополнительную охрану, инженера тоже на­чать пасти, а на машину времени обязательно следует посмотреть.


* * *

Май, побаловав горожан погожими деньками, ушел в хмарь. В се­редине недели небо вдруг посерело, поползло от горизонта к горизонту одной унылой мыслью. Мир стал напоминать черно-белую фотографию. Притихли птицы, бездомные дворняжки грустно восседали у магазинов, провожая покупателей вечно голодными и на всякий случай преданными взглядами, народ привычно сдвинул брови. Ничего не изменилось только в телевизоре.

Определенное разнообразие вынесли на улицы гордые, громкие и пья­ные пограничники в свой праздник. Зелень на их головах была всегда све­жей, а количество ее в городе определяло протяженность границ великой державы. Шумной, отнюдь не строевой колонной они прошли по городу, а затем повзводно и поротно разбрелись по паркам и дворикам, разливая неподдельный патриотизм по звонким стаканам, воспевая хриплыми го­лосами под расстроенные гитары боевое братство, и снова смотрели сле­зящимися глазами на воды Пянджа, амурскую тайгу, седой Кавказ, обли­занные холодными волнами камни Русского острова...

А через три дня в стране предполагался День защиты детей. Но в последние годы он выглядел кривой ухмылкой папуасского капита­лизма на просторах России. Детей убивали, вырезали у них внутрен­ние органы для больных, но богатых, увозили их в рабство, вынуждали стоять на паперти и просто украли у них будущее. На словах же - детей любили и защищали все, кто умел говорить в микрофон на радио или по телевидению, давать интервью журналистам.

Между двумя этими праздниками Кошкин выполнял срочное задание министерства обороны, и Дорохов тоже сидел за чертежами, в сущность которых не хотел пока посвящать даже своего друга. Мариловна только раз спросила о Лене, но Сергей Павлович отрезал: «У себя». Во всех смыс­лах. Несколько выбили конструктора из прямой рабочей колеи погранич­ники, охранявшие подъезд Кошкина от вражеских вторжений. Бутылки пустыми гильзами стояли под лавочками, а мужики в зеленых фуражках, на чем свет стоит, материли правительство, штабных крыс и обнимались с периодичностью произносимых тостов.

Сергей Павлович уже шагнул в темное жерло подъезда, когда один из них очень сердечно попросил:

-  Брат, водку пьем, как воду, хоть бы огурец какой. Не выручишь? Уважь братишек.

-  Одну минуту, - сказал Кошкин, но вернулся через три, зато с литро­вой бутылкой «Родника» и пакетом снеди, где, кроме прочего, нашлась и банка с любимыми в народе маринованными венгерскими огурчиками.

Погранцы выразили свою благодарность крепкими объятиями, а Кош­кин с трудом убедил их, что не заслуживает «качай его!». Следуя движе­нию штрафной, вечер вылетел в трубу и захватил с собой половину ночи. Но за несколько ночных часов у Сергея Павловича появилась дюжина но­вых друзей, каждый из которых побожился, что пойдет за него в огонь и в воду, только позови. Подтверждением служил исписанный именами, адресами и телефонами пакет, правда, разобрать эти иероглифы на трез­вую голову не представлялось возможным. С последним и самым стой­ким защитником границы Кошкин расстался в половине четвертого утра, когда топленое молоко майской ночи сменялось мутной водой в ожидании первых солнечных лучей.

-  Если что, если не дай Бог кто, если не так - ищи Григория! Понял?! Ищи Гришу Корина! Придешь или позвонишь в Промстройбанк, там сра­зу найдут. Понял, Серега?!

До обеда Кошкин дожил, как узник концлагеря. Голова напоминала ту самую боеголовку за секунду до взрыва. Хватило глупости еще и за пи­вом ходку сделать. Ох уж эта русская пьянка. После обеда чуть отпусти­ло, но мир прекраснее не стал. Пришедший под вечер Дорохов мгновенно оценил обстановку и сбегал вниз на пост, где в сейфе дежурила заветная фляжка. Кошкин откровенно поморщился, увидев, как он наплескал ему полстакана в лекарственных целях.

-  Нет, ты, Сергей, не пренебрегай. Так и сердце может заклинить, ин­сульт и прочие непроизводственные травмы нажить недолго. Разве можно так над организмом издеваться? Дед мой, потомственный казак, говари­вал, бывало: за похмельную рюмку только шашку отдавать нельзя.

-  Да я уж скоро алкоголиком стану. Вторая стадия обеспечена.

-  Мусоргскому это не мешало быть гениальным композитором, - обосновал Дорохов, и сам удивился своим познаниям.

-  Спасибо, друг, утешил.

-  Ты все-таки накати, я тут новую идею принес, ты мне живой нужен. Протолкни ее, родимую, а я тебе еще морсика накапаю, Наталья из клюк­вы сварила. Тоже природная микстура. Давай, брат.

При слове «брат» Кошкин глубоко вздохнул и на выдохе опрокинул содержимое стакана внутрь. Водка показалась по вкусу застоявшейся в трубах водопроводной водой и, если бы не чудный рубиновый морс в сле­дующем стакане, непременно вернулась бы обратно.

Дорохов удовлетворенно крякнул вместо Кошкина и даже отер губы.

-  Себе, - напомнил Сергей Павлович, но Дорохов отрицательно пока­чал головой с видом безнадежно больного человека.

-  Я ж тебе говорю, есть у меня некоторые соображения.

-  Китаева спасать будем? - дошло до Кошкина, и он обреченно налил себе вторую дозу.

-  Будем, брат, на хрена ты тогда машину свою мастерил. В любви, как я понял, с нее толку мало, так, может, хоть на войне пригодится.

-  Излагай, - занюхал рукавом Кошкин. - Хотя, если честно, я разоча­ровался в собственном проекте. Сначала это была просто мечта, но мечта должна быть обоснована светлыми побуждениями, а я тут пытаюсь сам у себя жену отбить.

-  Не у себя, а у Рузского, - поправил Дорохов.

-  Жена Рузского - это уже не моя жена. Вот если б, прости Господи, она умерла, скажем, от рака, а я в горе и печали бросился спасать ее в прошлое, предупредил бы развитие опухоли на ранней стадии или прита­ранил лекарство из будущего - совсем другой расклад. А в моем случае безнадежно больным являюсь я сам.

-  Ты, Серега, русскую хандру подхватил, пасмурно на улице. Изобре­тение твое... Я даже не знаю, с чем сравнить. Атомная бомба по сравнению с ним пустяк, и - пустяк убийственный.

-  Еще неизвестно, какой вред можно причинить людям, используя кнопки на этом пульте.

-  Ладно, я сейчас не хочу с тобой спорить, я хочу у тебя индульгенцию получить...

-  Индульгенцию?

-  Ну да, у меня, Серега, есть карабин СКС. Зарегистрированный, все как полагается.

-  И ты хочешь с этим карабином начать охоту на снайпера, - Кош­кин вздохнул так печально, что Василий Данилович снова наполнил его стакан.

-  Да не надо, хватит, - раздраженно отмахнулся Сергей Павлович, - меня уж можно в кунсткамере выставлять, как заспиртованного уродца.

-  Вот, смотри, я тут некоторые чертежи набросал. По траекториям и карте местности я точно вычислил, где мог находиться снайпер в обоих случаях. И до нашего появления в истории и после него. Он не был в доме, где мы накрыли боевиков, он сразу находился в зеленке. Скорее всего в момент начала стрельбы во второй раз он находился как раз напротив дома, начал менять позицию вдоль дороги, оставаясь невидимым для на­ших бойцов...

-  Я все равно в этих стрелках, точках и пунктирах ничего не понимаю. Верю на слово, - отмахнулся Кошкин. - Чего ты хочешь от меня, Вась? Чтоб я тебя с карабином, который ты, конечно, уже перетащил в сейф, что стоит у стола дежурного, отправил спасать твоего Китаева? Да делай, что хочешь. Мне не то чтобы все равно, я просто почему-то очень устал. Знаешь, Вась, захотелось вдруг хоть немного пожить для себя, поехать к морю... Я не помню, когда последний раз видел море, я не помню, когда хотя бы задней мыслью не помнил о работе... - еще немножко и Кошкин заплакал бы от жалости к себе.

Дорохов этого ему не позволил.

-  Вот и отдохни, Сергей Павлович, плюнь на все, потребуй отпуск и валяй куда-нибудь в Крым, Сочи, в Испанию, в Таиланд, чтоб тебя замас- сажировали до полного изнеможения! А меня отправь на три-четыре часа к моим любимым чехам! Я убью этого гада, и никто никогда не предъявит тебе по этому поводу никаких претензий.

-  Хорошо, - Кошкин покрутил в руках пульт, - ты только сам обяза­тельно возвращайся. У меня, Вася, получается, кроме тебя и Мариловны, никого нету. Марченко только.

-  Ты ему-то про свой прибор рассказал?

-  Нет. Думал, проведу положительные испытания, уж потом. А поло­жительных, как видишь, не получается.

-  Как же, а Мариловна?

-  Ну, там свои следы пришлось заметать. Мне вот интересно: Амалия Гвидоновна нас помнит или нет?

-  Эта? Эта тетя, как в песне, то, что было не со мной, вспомнит.


* * *

Низкая, глухая облачность. Поэтому темнота. Как тут не вспомнить о приборе ночного видения? Без кошачьего или совиного глаза здесь де­лать нечего. Дорохов тенью в ночи крался вдоль дороги. В коленях гу­лял предательский мандраж, отчего он боялся ступить как-нибудь не так, и в результате получалось еще хуже: то ветка под ногой хрустнет, то задетый кустарник «загуляет»... «Слон, слон, слон! Старый слон!» - мысленно ругал себя Дорохов и замирал, прижимая вспотевшую ладонь к камуфляжу, перехватив СКС в другую руку. А ведь совсем недавно сам учил молодых ходить бесшумно. Еще издевался: заставлял надевать про­тивогазы и «змеиться» по густым кустарникам, каменистым склонам. А в противогазах они действительно были похожи на молодых неуклюжих слонов с широко открытыми от испуга глазами.

А теперь сам каждый пятый шаг делал неправильно. Нет, для любой теории нужна постоянная практика. Хоть бы Бог включил настольную лампу, а то никакой тебе луны! Спит и укрылся мягкой нестираной пери­ной серых облаков. Ничего, утром пополощет...

Рука уже не находила нужной сухости на одежде. Бессмысленно было тереть ее хоть об штанины, хоть об куртку. Вспотел насквозь. Забытое волнение распирало организм, по каплям сочилось через поры, липкой со­лью разъедало глаза. Надо же так постареть!

Где-то в поселке заблажили собаки. С подвывом, словно увидели мерт­вых хозяев. Дорохов не испугался, наоборот - успокоился. В некоторых домах тускло мерцал, качался, играл с тенями огонь то ли керосинок, то ли свечей. В других увереннее лимонились небольшие лампы, хозяева ушлые: купили, выменяли или украли у военных аккумуляторы. Бензо­агрегаты нигде не урчали, в том числе и там, где сейчас спал тревожным сном батальон Дорохова и откуда двигалась группа Китаева. Их еще не было слышно.

До расчетной точки оставалось метров триста и полчаса времени. Майор заставил себя дышать глубоко, но очень медленно. В воздухе пахло войной и почему-то сыром. Твердым и долго сохраняющимся.

Дорохов шагнул, и в настоящий миг ему показалось, нет, даже откуда- то из глубины снов вспомнилось: он уже делал этот шаг. Было уже все это, было. И липкая эта тьма, и запах войны и твердого кавказского сыра. И выстрел хрустнувшей под ногой ветки, от которого порхнуло испуганной птицей из грудной клетки сердце, вырвалось и остановилось. Говорила ба­бушка: ночью в лес - только бес!


* * *

Алейхан лежал с закрытыми глазами. Слушать было важнее, чем на­прягать глаза в такой темноте. Покружив вокруг дома, где беззаботно иг­рали в нарды бойцы Бекхана, он все же предпочел более надежное место. Густой кустарник на другой стороне дороги. Подаренную братом СВД он нежно прижал к груди. За год он выучился стрелять на дальние рас­стояния не только с оптическим прицелом, но мог попасть навскидку в подброшенную консервную банку, выстрелить на взмах крыльев и убить птицу. А уж убивать русских офицеров - это вообще не составляло труда. Алейхана поощряли: за большие звезды двести долларов, за маленькие - сто. И не надо платить никаким хохлам или высокомерным прибалтий­ским красавицам, которые перепутали биатлон с джихадом. Куда этим самовлюбленным хладнокровным цивилизованным девицам до тихой и грациозной, как лань, Айзы! Ох, Айза! Когда Алейхан станет богатым ге­роем, они уедут с Айзой... Вот только куда? Здесь война, похоже, не кон­чится. Никогда.

Звезды спрятались за облаками, как и Айза прячет глаза, когда Алейхан приходит в дом Дамана. Почему Даман не воюет? Он же не очень старый? Иногда Алейхану кажется, что седой Даман с кривой ухмылкой слушает его рассказы о ночных засадах, горных переходах, о плачущих в плену федералах... Да под густой бородой этого не заметно. Только в глазах по­является холодный блеск. Говорят, что в сундуке у Дамана есть золотая звезда Героя Советского Союза, но теперь он ее не цепляет на грудь. А еще говорят, что эту звезду Даман получил в Афганистане. Ну и что! Великий Джохар тоже бомбил Афганистан. Но своей мученической смертью он ис­купил эту вину перед Аллахом. Вот и Даман стесняется своей награды... Но не воюет. И не держит в своем доме оружия. Все-таки странный отец у Айзы.

Алейхан слушал ночь, и ему казалось, что эта ночь наступила уже в сотый, в тысячный раз. Тысяча и одна ночь. Снилась она ему или вы­нырнула откуда-то из далекого детства? Ощущение повторяемости было настолько навязчивым, что вызывало мистический страх. От него хоте­лось вернуться в дом, похохотать над трусливыми, забившимися в углу гяурами с ефрейторскими лычками на плечах. Свинопасы из хозвзвода. Грязные животные, которые пасут грязных животных...

Немного отпустило. Недалеко забрехали собаки, следовало бросить туда гранату, чтоб не мешали слушать. Днем надо уговорить Бекхана - перерезать всех собак, не только двуногих. Не надо нам друзей человека, мы волки. Эта мысль очень понравилась Алейхану и чуть не помешала ему услышать шаги. Шли по дороге... Несколько человек. Легкое бряцанье обмундирования выдавало военных. Куда это федералов ночью понесло?

Инстинкт охотника подавил запрет Бекхана на свободный поиск. Уг­розы группе никакой не будет, Алейхан сделает два-три правильных вы­стрела и уйдет в ночь. Федералы будут утром чесать зеленку, поселок они прочесали сегодня. Но Алейхан за ночь обойдет его с другой стороны и похвастается Бекхану новой победой. Старший брат простит и похвалит. Главное - высмотреть в этой тьме офицера. Просил же специальный при­цел! Обещали привезти из Турции. Обещанного, что у русских, что у гор­цев три года ждут. Особенно на войне. Хорошее оружие - как награду.

Алейхан аккуратно перевернулся на живот, теперь нужно было не слушать, а смотреть. Но именно в это мгновение рядом сухо переломи­лась под чьей-то ногой ветка. Вот это точно уже когда-то было! Он резко крутнулся обратно на спину и выстрелил в нависшую над ним тень. Но выстрел Алейхана до доли секунды совпал с выстрелом того, кто так дол­го шел за ним в эту ночь. Глупая, невозможная в этом времени и в этом пространстве пуля пробила сердце снайпера навылет. Вместе со смертной темнотой на него упало тело убитого им майора в отставке. Последнее, что с тающим удивлением увидел Алейхан, это ярко-белые и совершенно неуместные кроссовки на ногах своего врага. А еще Алейхану показалось, что из темной пелены небес выглянуло лицо убитого им когда-то русского инженера. Он подстрелил его у вышки ЛЭП, которую они только что под­няли, и, получив пулю в сердце, этот инженер еще долго стоял на ногах и совершенно беззлобно, немного удивленно смотрел в ту сторону, отку­да она прилетела. Алейхан внимательно разглядел в оптику засаленный воротничок его рубашки, нелепый клетчатый галстук под фирменной зе­леной курткой, которая, по всей видимости, заменяла несуществующий пиджак, и серые, в кровавых прожилках, усталые глаза. И сейчас они смотрели на Алейхана так же беззлобно, с некоторой долей удивления. С какого света они смотрели?

Ночь, как собака, залаяла автоматными очередями, желтыми мечами проткнули ее прожектора бэтээров, из дома, где только что играли в нар­ды, неосторожно выскочил на улицу Рагиб, чтобы наткнуться на гроздь пуль старшего лейтенанта Китаева. Два солдата из хозвзвода в эту ночь поверили в чудеса.


* * *

Кошкин бессмысленно смотрел в одну точку. Этой точкой была вмяти­на на боевой фляжке Дорохова. Будто гипнотизировал ее. Смотрел-смот- рел, и она вдруг исчезла, но не вмятина, а вся фляжка.

Почувствовав неладное, Кошкин стремглав бросился на пост охран­ника. Он вдруг без всяких приборов увидел и понял происходящее. Хо­телось крикнуть сквозь бетонные стены, сквозь грустные, бесконечные российские просторы, сквозь низкую облачность над седым Кавказом, сквозь неисчислимые пустующие парсеки Вселенной, но не получалось крикнуть даже сквозь собственное горло. Да ведь это уже было с ним! Это уже было с Кошкиным! Он потерял лучшего друга! Он также явно помнил это ниоткуда, как помнил свои сны про Александра Невского из пионерского детства.

За столом Дорохова (еще стул не успел остыть!) сидел молодой парень под два метра ростом. Светло-русые, чуть вьющиеся волосы, темно-синие глаза под добродушным изломом бровей, прямой нос и, как полагается природному русаку, - широкие татарские скулы. Парень, увидев взволно­ванного Кошкина, привстал.

-  Что-то случилось, Сергей Павлович?

Кошкин замер на последнем пролете лестницы и бессильно опустился на ступеньки. Сдавил виски ладонями.

-  Китаев? Анатолий Китаев? - уже знал Кошкин.

-  Да... вы же меня не первый год знаете, Сергей Павлович.

-  А сына ты, конечно, Васей назвал?

-  Ну я же вам рассказывал, в честь командира.

-  Василия Даниловича Дорохова...

-  Так точно... Но я ж вам рассказывал.

-  Конечно... конечно...

-  Что случилось то, Сергей Павлович, помощь нужна?

-  Нет, спасибо... А как погиб твой командир?

-  Не помните? Странно, это же удивительный случай, я думал - вам интересно.

-  Толик, мне это и тогда было интересно, а сейчас особенно, считай что меня током ударило, и я свою память проверяю...

-  Током? Крепко, получается.

-  Крепче не бывает, извини... Ну так как же про командира?

-  Сейчас, - Китаев полез в сейф за спиной и достал оттуда фляжку, ту самую.

-  Его фляжка...

-  Точно, его. Давайте по маленькой, Сергей Павлович, а то вид у вас, как будто над головой восьмидесятимиллиметровая гаубица долбанула.

Тут же нашелся и стакан. Выпили, отдышались.

-  В ту ночь...

-  Полковник Старцев ни с того ни с сего потребовал отделение лучших разведчиков, - продолжил Кошкин.

-  Ну вот, а говорите - память отшибло. Комбат еще недоумевал, что за срочность, не поддержку же просил.

-  А дальше. Начинай с того момента, как в зеленке вы услышали выстрелы.

-  Один выстрел. Это потом мы узнали, что он двойной. СКС и СВД слились буквально. Унисон - в музыке так говорят. Потом чехи из дома напротив повалили. Я первого на крыльце по полной программе на­фаршировал. Но остальные умнее, из дома стали отстреливаться. Там уж наши подтянулись. А чехи из дома орут, чтоб мы не стреляли, а то своих подстрелим или они им головы отрежут. Слышим голоса: сер­жант такой-то, ефрейтор такой-то, часть называют. Проверять? Не ве­рим, отвечаем. А чехи: сейчас мы их на крыльцо выведем, но если кто из вас дернется - смерть вашим солдатикам. Вывели. Точно, стоят наши чайники и еще улыбаются от счастья. Думали, это мы их вызво­лять пришли. Чайники-то чайники, а все равно наши, жалко. Коман­дир торговаться начал, а я, между тем, уже в огороде позицию занял. С фланга заполз. Того, что за спиной у пленных, на мушку взял. Все бы ничего, но тут еще дождь моросить начал. Противный такой, мелкий вро­де, а мокро сразу все стало, как от проливного. Этакая взвесь в воздухе. И появилось вдруг у меня жуткое ощущение...

-  Будто это все уже с тобой когда-то было...

-  Я вам рассказывал. Жуткое такое ощущение. Как будто такой пово­рот у жизни сейчас, что либо в кювет, либо... Не знаю. Бывало и раньше такое, но не с такой яркостью. Если б в этот момент летела мимо пуля, я бы ее увидел. Это точно. Время точно замедлилось, размазанное какое- то стало. А тут еще земля слизкая под пузом. И дернул меня черт, пока­залось мне, что хорошая у меня позиция, нажал я на курок и снял чеха. Солдатики не дураки, сразу с крыльца бухнулись и покатились. Наши с гранатомета в окно засадили, а дальше уже тишина. Думаю, кончилось. Поднялся я, уже печалиться начал, как сейчас пред светлые очи Старцева покажусь - весь грязный. Данилыч к пацанам подошел, опрашивает, где и как их чехи взяли. И тут чех мой, что на крыльце до этого мертвым лежал, зашевелился, достал из-за пазухи легендарный ТТ и решил меня отбла­годарить. Но Данилыч его опередил, на долю секунды... В прыжке. Чеха добил, но мою пулю на себя взял. На моих руках умер... Я, говорит, знал, Толик, что так будет, а тебе еще сына растить. Сказал и умер... - Китаев беззвучно плакал. Твердости в его голосе не убавилось, но из глаз текли крупные слезы.

Кошкин плакать не мог, потому что ему было намного хуже, чем муж­чине, который может себе позволить слезы.

-  Он действительно знал, - сказал Сергей Павлович. - Он сознательно на это шел. Всю жизнь...

Китаев вытер слезы и с некоторой настороженностью посмотрел на Кошкина.

-  Да не думай ты ничего, не сошел я с ума, запри дверь, пойдем ко мне в лабораторию, кое-что покажу.

-  Но я еще не все рассказал?

-  О том, что в зеленке вы нашли человека как две капли воды похо­жего на вашего командира, в белых кроссовках и камуфляже? Я помню... Догадываюсь...

-  Он точно очень похож, только седой весь.

-  Пойдем в лабораторию.

В лаборатории Сергей Павлович протянул Анатолию Китаеву служеб­ное удостоверение Дорохова, по привычке оставленное им перед выполне­нием боевого задания. Раскрыв его, Китаев изменился в лице.

-  Толик, я чуть позже тебе все объясню. Мне самому еще многое по­нять надо. Скажу одно - твой командир спасал тебя последние пять лет. Просто всему есть своя цена.

-  Я на такую цену не согласен, - глухим голосом сказал Китаев, глядя на служебную фотографию.

-  Приказы не обсуждают, старший лейтенант Китаев.

-  Я майором демобилизовался. После ранения.

-  Неважно. Командир приказал тебе жить. Долго жить.

-  Это как-то связано с вашей лабораторией?

-  М-да... - кивнул Кошкин, - еще два часа назад... Нет, пока я не готов, что-либо говорить. Мне нельзя сейчас пороть горячку, достаточно ее уже было. Я могу рассчитывать на твою помощь, Анатолий?

-  Всегда.

-  Тогда дай мне день или два, чтобы я подобно твоему командиру про­думал план операции. Детально.

-  Этот чертеж... Это же не ваши прибамбасы ракетные... - Китаев рас­сматривал прикрепленные на кульмане листы Дорохова. - Вот снайперс­кая точка. Кто это рисовал? Местность...

-  Та самая, - кивнул Сергей Павлович, - но дай мне немного времени. Если у смерти могут выигрывать врачи, могут приказывать ей святые, мо­жет, и старый советский инженер на что-нибудь сгодится.

-  У меня, честно говоря, башка раскалывается. Я как будто за пару ми­нут целую жизнь прожил. Пока рассказывал, все явственно так вспомнил, - Китаев вопросительно посмотрел на Сергея Павловича.

-  Так оно и есть.


* * *

«Эх, сколько вас, майоров неприкаянных, по земле русской бродит, - думал про Китаева и Дорохова Кошкин, неровно вышагивая по ночной улице (нужно было поймать такси, а он просто шел на автопилоте в сто­рону своего дома), - и здоровые сорокалетние мужики, сломанные уже, и этой своей надломленностью, наоборот, сильные. Сильнее, во всяком случае, слюнявых интеллигентиков, сильнее голубоватых журналюг и синеватых министров, сильнее инфантильных европейцев и не в меру жизнерадостных американцев, кровожадных азиатов и тщедушных мон­голоидов, но слабее самих себя... Слабее вездесущей водки и хандры. Неизжитое веками мессианство не дает им покоя, а заряд пассионарности иссяк, Евразия тлеет, и на просторах ее десятки раз обманутый народ».

На входе во двор его окликнули:

-  Сергей Павлович, одну минуту, можно вас...

Автопилот завис. Кошкин посмотрел в сторону черной лаковой иномар­ки, сиявшей отмытостью и чужеродными раскосыми фарами. От нее браво двинулся к нему молодой человек со страниц какого-нибудь престижного журнала. Черный стильный костюм отливал лаком даже ночью.

-  Сергей Павлович, извините, я к вам по поручению Владимира Юрь­евича, думал, не дождусь уже, он очень просил вас встретится с ним в клубе «Эльдорадо», будет ждать вас там вплоть до двух часов ночи... - и замер, настороженно выжидая.

-  Что-то случилось? Может, с Виталием?

-  Ничего такого мне не сообщали, просили только о встрече.

Кошкин посмотрел на часы: до двух оставалось тридцать пять минут.

-  Я потом привезу вас домой, - прочитал его мысли курьер. - Меня зовут Андрей. Я водитель Владимира Юрьевича.

-  А я думал - телохранитель, - высказал свои обоснованные соображе­ния Сергей Павлович.

-  Это уже по совместительству. Там без меня хватает, - и предупреди­тельно открыл перед Кошкиным дверцу «Лексуса». Последнему же при­шлось сделать вид, что это для него обычная процедура.

Клуб «Эльдорадо», где обычно тусовались известные бандиты и биз­несмены, находился на другом конце города, но Андрей превратил маши­ну в пулю, которая пронеслась по ночным улицам, презирая светофоры и знаки, встречных и поперечных, и через пять с лишним минут достави­ла Сергея Павловича к сияющему неонами крыльцу престижного клуба. Мордовороты на входе молча кивнули Андрею и пропустили Кошкина внутрь, где у него мгновенно закружилась голова. Играла музыка, похо­жая на однообразный электронный чес, этакая смесь морзянки и тамтамов. Длинноногие девушки в трусиках танго (и только в них) плавали по залу с подносами, одаривая посетителей напитками и угодливыми улыбками, некоторые из них сидели на коленях у крутолобых лысеющих русских джентльменов, промышляя руками у них под рубашкой, а то и в штанах, на что те старательно не обращали внимания. Над всем этим плыло дым­чатое марево различных видов табака, запаха яств, пота, дезодорантов и дорогого парфюма, отчего могло показаться, что здесь вовсю идет процесс фумигации. Одна из алкогольных наяд одарила Кошкина огромным бока­лом с каким-то коктейлем и взяла под локоток:

-  Вас ждут, я провожу.

Водитель Андрей исчез, и Сергею Павловичу ничего не оставалось, как последовать за юной официанткой, чуть покусывая свою губу от же­лания внимательно изучить ее весьма недурственную грудь, которая бла­годаря ее десятисантиметровым каблукам и метровым ножкам маячила перед его глазами, когда она шептала ему какие-то правила заведения. Она проводила его до отдельного кабинета, у дверей которого многообе­щающе чмокнула конструктора в щечку. И Кошкин с бокалом оказался на пороге небольшой комнаты, обитой темно-зеленой тканью, и увидел Руз­ского, сидящего за стеклянным (почти журнальным) столиком в обществе чашки кофе, сигарет, бутылки «Арарата», нескольких газет и блокнота с ручкой. Интимная обстановка была подкреплена, кроме описанного, дву­мя огромными кожаными креслами, в одном из которых утонул Рузский.

Сергей Павлович был явно удивлен.

-  Рассчитывали увидеть здесь полный бардак? - догадался Рузский. - Напрасно. _Я_ брезгливый, чистоплотный и очень люблю... - он немного по­думал, но все-таки сказал: - нашу жену. Именно поэтому я имел наглость пригласить вас для разговора. Вас это, конечно, не радует.

-  Меня радует, что ничего не случилось.

-  Присаживайтесь, - Владимир Юрьевич не сдержал улыбку: Кошкин с бокалом в руке, сбившимся набок галстуке и ярким отпечатком губ на­яды на щеке выглядел весьма комично.

Кошкин это понял и, прежде чем сесть, осмотрел себя с ног до груди, поправил галстук, Рузский протянул ему салфетку.

-  Помада... Ох уж эти нимфетки. Полагаю, она рассчитывает срубить с вас сотню долларов этой ночью, видимо, почувствовала какой-то интерес, от вас исходящий.

-  Наверное, - не стал кривить душой Кошкин, - грудь у нее великолеп­ная, куда ж деваться, если тебе такое под нос суют.

-  Никаких проблем, ваше малейшее желание будет удовлетворено и оплачено.

-  Спасибо, конечно, но позвали вы меня явно не для того, чтобы удов­летворять и оплачивать мои желания.

-  Разумеется, хотя основная часть разговора не отменяет развлекатель­ную. Коньяк?

-  Давайте уж. Я коктейли не пью. И, честно говоря, вообще пить не хотел, но последнее время в меня просто вливают, как в бочку, а я не имею сил и желания сопротивляться.

-  Обмываете гениальное изобретение? - перешел сразу к делу Влади­мир Юрьевич, разливая коньяк. - Кофе, бутерброды, салат, горячее?

-  Всего понемногу, - согласился Сергей Павлович, который только сейчас вспомнил, что не обедал и не ужинал.

Рузский нажал кнопку на подлокотнике кресла.

-  Сейчас принесут. Не возражаете против банальной «Столичной», свинины, запеченной с сыром, и большой кружки «Мокко», я уж на свой вкус заранее заказал, так бы ждать пришлось...

-  Не возражаю. Значит, Лена вам уже рассказала...

-  О машине времени?

-  Не нравится мне это название, но пусть будет так, лучше я пока не придумал. Вторично получается.

-  Где уж там вторично! Кому это еще удалось? Если все это правда, то это самое яркое изобретение со времен атомной бомбы или лазера.

-  Да бросьте вы, тут людей клонируют, как штамповки, а я всего-на­всего сделал маломощный опытный образец.

-  Но, позвольте, от опытного образца при достойном финансировании один шаг до полноценного агрегата!

-  Агрегат... Ваш-то какой в этом интерес?

-  Ну, знаете, я мог бы начать наш разговор с претензий по поводу того, что вы пытаетесь отбить у меня законную жену, или, считаете, не имею морального права?

-  Имеете... Честно говоря, я уже сожалею о своем безумном поступке. Не надо было ее тревожить. Тем более что она полностью погружена в свою новую жизнь и, как я понял, любит вас.

-  Мне приятно это слышать, Сергей Павлович, хотя, думаю, вам нелег­ко откровенничать на эту тему, но позволю себе заметить: я не отбивал ее у вас, она была свободна.

-  _Я_ помню...

Кошкин не договорил, в комнату, как кошки, вошли сразу две наяды с подносами. Помимо перечисленных Рузским яств, на столе появились фрукты, сок и маринованные вешенки, которые Владимир Юрьевич сразу пододвинул на свою сторону. Видимо, был любителем грибов. Девушки справились, не желают ли господа еще чего-нибудь, на что Рузский слегка раздраженно отмахнулся, и они также быстро исчезли.

-  Над чем вы сейчас работаете? - продолжил разговор Владимир Юрь­евич, когда они выпили и наполовину опустошили салатницы.

-  Военная тайна, - без иронии ответил Кошкин.

-  Совсем?

-  Дорабатываем ракету с изменяемой траекторией полета.

-  Что, уже и такие есть?

-  Были бы еще раньше, если б последние десять лет было упомянутое вами достойное финансирование.

-  И я об этом, - понимающе улыбнулся Рузский, наливая по второй, - я хочу сделать вам деловое предложение.

-  Я смотрел как-то фильм, хотя у меня нет времени дружить с те­левизором, но этот фильм посмотрел от начала до конца. Наш, россий­ский. Сюжет таков: девяностые годы, жалкому эмигранту-пьянице достается в наследство чемодан с советскими рублями и машина вре­мени от гениального дедушки. Бывшая женушка сдает его с потрохами мужу-бандиту-коммерсанту.

-  Прямо-таки знак равенства... коммерсант - бандит.

-  Ну, сами знаете, в восьмидесяти процентах из ста. Так вот, алкоголик этот таскает из советских времен золото и продает. Там на него охотится КГБ, здесь - бандиты, там еще, к тому же у него любовь... В результате его и девушку обложили со всех сторон. Так что, Владимир Юрьевич, вы предлагаете мне банальный сценарий.

-  Да мне не надо золота! - нарочито отмахнулся Рузский. - Это уже пройденный этап. Нельзя бесконечно богатеть, можно лопнуть. Да и не дадут выпрыгнуть выше отведенной ниши. Это я вам честно и без обиня­ков докладываю. Не-да-дут! И хорошо если только без штанов останешь­ся, а не под мраморной плитой. Все уже поделено и распределено. Войны за передел порицаются, а агрессоры наталкиваются на мощную систему коллективной безопасности.

-  Тогда в чем ваш интерес?

- Допустим, хочу быть сопричастным гениальному проекту. Только не ищите за моей спиной тень Герострата. Ничего подобного. Но, разумеется, как всякий прагматичный человек, я рассчитывал бы как на моральные, так и на некоторые материальные дивиденды. Тем более что мало кому из коммерсантов средней руки удается завязаться с оборонкой. А это в наше условно стабильное время всегда верный кусок хлеба. Позволю себе напомнить вам, что значительная часть этого ломтя достанется в обяза­тельном порядке Виталию.

Кошкин замер с вилкой у рта. Напоминание о сыне болезненно его укололо.

-  О! О! О! Только не примите за упрек или форму шантажа! - нату­рально испугался Рузский, поняв, что ляпнул не то.

-  Не приму, - задумчиво согласился Кошкин.

-  Вы же понимаете, Бог каждому из нас дал свое. Вы родились, чтобы держать в руках карандаш и паяльник, а я - калькулятор, счета-фактуры и накладные...

-  И пистолет, - добавил Сергей Павлович.

-  Не скрою, приходилось, - невозмутимо продолжил Рузский, - в сред­ние века все бегали с мечами и кинжалами, перераспределяя собствен­ность, и никого это не смущало.

-  Да, похоже, мы вернулись в пещерные времена, как будто сработала огромная машина времени...

-  Ну, если так, то точнее будет сказать, что качнулся маятник истории, причем качнулся он еще в начале двадцатого века. И качнулся так, что снес по пути десятки миллионов человек.

-  Чего же вы хотите от прошлого?

-  Упаси Бог! От прошлого я ничего не хочу. С прошлым все ясно. Пусть туда смотрят историки. Меня, Сергей Павлович, больше интересует бу­дущее. Прогнозы, новые технологии, расстановка политических сил. При этом меня интересует обозримое будущее. _Я_ так понимаю, перемещаться туда вы еще не пробовали?

-  Не пробовал.

Бутылка коньяка кончилась как-то быстро, но, видимо, это был насто­ящий коньяк, от которого внутри разливается приятное тепло, а голова не становится похожей на мешок с цементом, который вот-вот превратится в коллоидный раствор. Кошкину, невзирая на легкую неприязнь к собе­седнику, было хорошо и уютно. И он позволил себе высказать некоторые соображения по поводу путешествий в будущее.

-  Знаете, Владимир Юрьевич, я не признаю эйнштейновских предпо­ложений по поводу парадоксов времени, но, полагаю, заглядывать в бу­дущее намного опаснее, чем лезть в прошлое. Как человек верующий, я считаю, Бог дает дар провидения только своим величайшим святым. А мы хотим походя подсмотреть в замочную скважину. Как бы глаз в таком деле не потерять.

-  Кто не рискует, тот не пьет шампанского... Кстати, как насчет про­должения банкета? Коньяк, или сменим тему?

-  Лучше тот же коньяк, - согласился Кошкин. - И пусть еще лимончик порежут.

Тут же появились наяды, приняли заказ, а через пару минут его вы­полнили. Рузский засунул обеим за лямочки трусиков зеленые купюры, отчего наяды коньячной реки мяукнули, как кошки, обласканные добрым хозяином.

-  Я, Сергей Павлович, предлагаю вам полноценное сотрудничество. Если нужно, готов предоставить площади, построить научный центр, обес­печить всем необходимым. Но, разумеется, в обмен я попрошу, чтобы над всем делом сиял знак моего холдинга, а также пожелаю выполнения неко­торых личных заданий в этом самом обозримом будущем. Смею предпо­ложить, что государственное финансирование будет не таким обильным и, главное, не таким быстрым. Более того, вас, скорее всего, засекретят настолько, что вы забудете собственное имя и домашний адрес. Помимо прочего, я гарантирую вам максимальную защиту, вас будут охранять не хуже, чем меня. Подумайте, я не рассчитываю на быстрое согласие. Тем более что у вас есть все основания меня если уж не ненавидеть, то хотя бы недолюбливать. Подумайте...

-  Подумаю... Во всяком случае, обещание меня ни к чему не обязыва­ет, а последние годы научили, что отказываться от помощи неразумно и непрактично.

-  Можно считать это предварительным согласованием? - лучезарно улыбнулся Владимир Юрьевич, щедро наливая из второй бутылки.

Изобретатель печально вздохнул, наблюдая за этим процессом. Шел третий час ночи.


* * *

Утром Кошкин проснулся за минуту до телефонного звонка, как по на­итию. За эту минуту он успел оценить свое состояние. Похмельного син­дрома в его ярких проявлениях не было, а вот провал памяти присутст­вовал. Кроме него все измученные внутренности Сергея Павловича были заполнены тревожно гудящей пустотой. Прошло несколько секунд после пробуждения, и он испытал такое чувство одиночества, что чуть не запла­кал. Напрягая память, он вылавливал из нее обрывки прошедшей ночи. Разговор с Рузским, потом появление наяд, какая-то глупая музыка... Точ­но! Наяды танцевали, и Кошкину хотелось сразу обеих. Что было дальше? Как же он оказался дома?

Поиск ответа на этот резонный вопрос был прерван телефонным звон­ком. Но говорить Кошкин пока не мог, требовалась санация рта, поэтому он добрел до холодильника, в запущенной утробе которого скучала бу­тылка минеральной воды. Поглощая ее крупными глотками, обливаясь, Сергей Павлович снял трубку и услышал хрипловатый голос Марченко.

-  Сережа, ты сегодня на работу собираешься? Что у тебя случилось? Раньше ты никогда не опаздывал.

Кошкин, наморщив лоб, взглянул на циферблат настенных часов. Было около одиннадцати.

-  Михал Иваныч, я вчера имел честь получать предложения о сотруд­ничестве от деловой элиты нашего города. Предложения сопровождались обильными возлияниями, извините.

-  Сережа, и это в тот момент, когда решается судьба института! Я дви­гаю его в генеральные, а он пьет горькую с коммерсантами! Ты что, хо­чешь оказаться в услужении у бездарного Яковлева? Тот спит и видит себя начальником.

-  Простите, Михал Иваныч, я исправлюсь, сегодня же... Но все немно­го сложнее. Я все-таки сделал ее.

Марченко на том конце провода крякнул:

-  И ты молчишь?! Я почему-то верил, что у тебя получится. Но ты представляешь себе меру ответственности?

-  Теперь представляю.

-  Ох! Значит, уже испытал и накуролесил. Когда ты повзрослеешь?

-  Так точно, накуролесил.

-  Что-то случилось?

-  Я сейчас приеду, все расскажу.

-  Поторопись. Мне еще в больницу сегодня надо. Из министерства зво­нили, надо готовить документы на замену, так что приводи себя в порядок и дуй сюда.

-  Есть, - Кошкин картинно приложил руку к пустой голове.

Через час они встретились в кабинете Марченко. Старик выглядел не­важно: руки, покрытые коричневыми пигментными пятнами, слегка тряс­лись, полуопущенные веки над выцветшими глазами Михаил Иванович, похоже, удерживал каким-то неимоверным усилием, черты лица заметно обострились, а цвет кожи больше походил на могильный мрамор. Стыдно, но за последний месяц Кошкин ни разу не навестил своего покровителя, который маялся по больницам. Генеральный конструктор заметил смуще­ние своего любимца.

-  Что, Сереж, худо я выгляжу? Не переживай, рак у меня не нашли, а вот сердчишко последнее время совсем никуда. Пора мне к другим стари­кам на лавочку лясы точить, нет уже сил ковать меч империи.

Сказал он последнюю фразу без всякой помпезности и очень грустно.

-  Прости меня, Михал Иваныч, - опустил голову Кошкин, - я тут сов­сем закрутился.

-  И что говоришь, работает твоя машина?

-  Да вроде работает. Но это как посмотреть: клонировать человека можно, да что из него вырастет?

-  Ты хоть подстраховался?

-  Да, машину могу запустить только я, и работает она только с помо­щью дистанционного управления, пульт я всегда таскаю в кармане, код известен одному мне, - и тут же полез во внутренний нагрудный карман, чтобы показать его Марченко.

Сердце чуть не остановилось, пульта там не было. Первая мысль: вы­тащили наяды по приказу Рузского, вторая - просто потерял по пьяни. Теперь ничего никому не докажешь. Нашел время расслабляться. Стал су­етливо бить себя по карманам. И отпустило: нашел в боковом.

-  А что? Внешне ничего примечательного, в качестве коробки исполь­зован небольшой аккуратный пульт от телевизора «Toshiba». Специально покупал в магазине. Теперь это не редкость. А вот нутро набил своими микросхемами.

Марченко хмыкнул:

-  Хитро! Со стороны и не подумаешь...

-  На это и рассчитывал.

-  И каких глупостей ты успел наделать этой штукой?

Кошкин вкратце и сбивчиво рассказал все, что случилось за последние дни. Марченко слушал внимательно, и когда Сергей Павлович замолчал, подошел к сейфу, откуда достал фляжку коньяка. Кошкин поморщился.

-  Ты тоже неважно выглядишь, Сережа. Давай по рюмочке за гениаль­ное, но опасное изобретение.

Разлив по серебряным рюмкам, которые представляли собой умень­шенные отработанные ступени межконтинентальных ракет, генеральный конструктор подмигнул ученику:

-  Давай, Сереж, мне даже доктор по пятьдесят капель разрешает.

-  Угу, - Кошкин опрокинул в себя рюмку с видом человека, у которого нет выбора.

-  И ты не догадался забегать хотя бы на день вперед, чтобы не совер­шать ошибок в прошлом?

-  Я вообще боялся лезть в будущее. Табу какое-то во мне, что ли? По­гружение в прошлое показало, что изменить его можно только с равноцен­ными потерями. Грубо сказано, но точно: против Бога не попрешь. _Я_ ведь, всего-навсего, Лену хотел вернуть...

-  Ни хрена себе - всего-навсего! Ты, сынок, будто не знаешь, что лю­бовь рычагами и кнопками не управляется. Никакое сочетание элект­ромагнитных полей не способно вызвать или реанимировать это самое сильное на земле чувство. А если когда-нибудь некий дока ради зеленых денег умудрится напаять торсионный генератор, влияющий на это чувст­во, - все равно это будет имитация. Самая подлая и самая безбожная.

-  Знаю, - потупился Кошкин. - И уже понял, что люблю ту девушку, которую встретил на капустном поле. Смешно... Нас соединил подневоль­ный сельскохозяйственный труд. Михал Иваныч, они настолько разные... Директор супермаркета и романтичная студентка. Земля и небо! У меня всю душу на куски рвет от этого, сопьюсь скоро.

-  Эх, Сережа, ты же знаешь, как я любил твою Леночку! Мы все ее любили. И она это чувствовала. Иногда, думаю, переборщили, наверное... Мне вот Евдокию Артемовну некогда холить было, то война горячая, то война холодная, то перестройка, то капитализм, то кретинизм... Мы и про­жили вместе полвека, как на войне.

-  Да я вроде тоже не на Канарах пузо грел...

-  Знаю-знаю... Что мне тебе сказать? Да нечего... Это ж метафизика, а не наши с тобой, мать их, траектории. Ты мне другое скажи: у нас что, действительно был охранник по фамилии Дорохов?

Кошкина передернуло, как затвор винтовки.

-  Да как же, Михаил Иванович, он же несколько лет у нас.

-  И вот, представь себе, я еще подумал склероз у меня. Но не помню, хотя и на память не жалуюсь. Значит, ты его стер своей стиральной ма­шинкой у всех, кроме себя.

-  Он сам себя стер... С моей помощью.

-  Ты, конечно, позаимствовал изотопы?

-  Пришлось...

-  Во! А министр обороны на международном уровне докладывает, что у нас нельзя красть радиоактивные материалы, - Марченко улыбнулся.

-  Я же не вынес, - смутился, как провинившийся школьник Сергей Павлович, - предпочитаю, чтобы прибор оставался в лаборатории, там меньше влияние флуктуации.

-  Какова главная идея?

-  Не моя, вычитал еще в юности: для любой точки пространства всегда существуют другие точки, в которых относительно этой точки время либо стоит, либо течет быстрее, либо идет в обратном направлении. Соответст­венно в этой же точке время либо стоит, либо ускоряется, либо течет в об­ратном направлении по отношению к какой-либо другой точке. Главное - найти линию, соединяющую эти точки. В истории есть масса курьезных случаев и необходимых примеров, которые позволили мне предположить о существовании, пусть не константном, линий, или туннелей, если хоти­те, которые соединяют эти точки, возникая под влиянием и сочетанием самых различных обстоятельств. Помните, эти истории про исчезновения военных самолетов и кораблей и появление их через десятки лет в дру­гих обстоятельствах. Целые железнодорожные составы «гуляли» по этим туннелям.

-  Действительно просто, полагаю, техническое решение основано именно на излучении сверхбыстрых частиц?

-  Так точно, командир. Необходимо было что-то, что если не быстрее времени, то хотя бы близко ему по скорости. То, что мы видим сию секун­ду - уже прошлое. Именно поэтому я и боюсь забежать вперед. Кто знает, куда кривая вынесет. Нельзя написать книгу в будущем времени. Челове­ческому разуму это не под силу. Чем дальше я копал, тем больше убеждал­ся, что каждую долю секунды мир осуществляет один из тысячи возмож­ных вариантов своего развития. И над всем этим довлеет Общий Смысл, не позволяющий шагнуть раньше времени туда, куда шагать нельзя.

-  Это уже теология.

-  Куда без нее в таком вопросе.

-  Но ты не опровергаешь догадок Эйнштейна и Лоренца.

-  В их догадках не хватало Бога. Парадоксы-догадки Эйнштейна вклю­чаются там, где речь идет о скорости света и больших массах, звездах, квазарах, черных дырах... Но что может быть больше массы Высшего? Что быстрее Его, если он присутствует в каждой секунде, в каждом элементе движения, независимо от того, о чем идет речь: времени или пространст­ве? Именно поэтому я боюсь прыгать, как в омут, в будущее. Можно пере­прыгнуть самого себя. Ведь я не знаю, сколько мне отпущено там. С моей точки зрения, которая в этом случае не базируется на законах физики или теории относительности, на своих похоронах можно быть только в гро­бу. Поэтому увидеть будущее желательно не посредством собственного перемещения в пространстве и времени, а желательно наблюдать его на специально созданном для этого экране. Такая оптика мои мозги еще не посетила.

-  Вот это уже витиевато. Значит, ты попросту оседлал туннели.

-  Не совсем так. Я моделирую их на короткие промежутки из разных точек пространства благодаря именно этому блоку дистанционного уп­равления, который соединяет меня в нужное время с базой. При этом су­ществует постоянный риск: перепад энергии или другие форс-мажорные обстоятельства, и пульт останется у меня в руках, где бы я ни был, как ку­сок бесполезной пластмассы. И еще: вследствие моих неудачных опытов у меня есть два предположения: первое - система пространства-времени самодостаточна и отвечает на всякое вторжение самозащитой, второе - в ближайшем прошлом мы можем оперировать эпизодами прошлого в рам­ках одной человеческой памяти. То есть я утверждаю, что феномен чело­веческой памяти напрямую связан со временем не только как с величиной, измеряемой хронометрами, но и как с постоянным вселенским течением. Предполагаю, что каждый человеческий мозг каким-то непостижимым образом связан с головным компьютером, прости меня Господи, за такое сравнение. И всякий вирус, пытающийся взломать систему в целом, будет стерт или по-своему излечен...

В это мгновение в дверь кабинета постучали. Марченко недовольно проскрипел свое «да», и на пороге появилась взволнованная Варя.

-  Извините, Михаил Иванович, может, я и зря вас беспокою, но убор­щица второго этажа Мария Гавриловна вчера не вышла на работу. Боюсь, не случилось ли чего, все-таки человек пожилой. А я не знаю адреса...

-  Так это не ко мне, это в отдел кадров, - замахал руками Марченко, но, глянув на вмиг побледневшего Кошкина, осекся.

-  Я знаю адрес... - почти прошептал, переворачивая комок в горле, Сергей Павлович, - и я догадываюсь, что там случилось.

-  Так... ну да... - Марченко явно растерялся. Полез в карман за нитро­глицерином.

-  Я съезжу, Михаил Иванович?

-  Возьми мою служебную «Волгу». Я сейчас свяжусь по селектору с гаражом.

-  Варя, побудьте, пожалуйста, с генеральным конструктором и всем своим обаянием не позволяйте ему волноваться. Произошло то, что долж­но было произойти. - Кошкин уже на пороге взял Варю за плечи и внима­тельно посмотрел ей в глаза. - Вы сами-то ничего не помните?

Она не испугалась, но также серьезно спросила:

-  А что я должна помнить?

-  Что это уже не в первый раз.

-  Что не в первый раз?

-  Ничего. Красивая вы, Варя. Вам бы на подиум, а вы полы моете.

-  Вот это вы мне, Сергей Павлович, кажется, уже говорили...


* * *

Войдя в знакомый подъезд, Кошкин некоторое время стоял на первом этаже, бессмысленно читая молодежные и совсем не безобидные граффи­ти на стенах. Потом медленно поднялся, словно хотел обмануть судьбу. Но не вышло: будто и не менялось ничего - дверь опечатана в том же самом месте. Не раздумывая более, постучал в соседнюю. Амалия Гвидоновна долгое время рассматривала Сергея Павловича в глазок, потом, как и в прошлый раз, открыла проем на ширину своего узкого лица.

-  Я же уже все рассказала, сколько можно, товарищ следователь?

-  Но... - странно, удивительная старуха никак не могла запомнить Кошкина. Был в этом какой-то особый фатум.

-  Это всего лишь в третий раз за сегодняшний день! Тем более вы, мне кажется, уже приходили в составе следственной группы.

Кошкин не стал развеивать ее заблуждения. Напротив, сдвинул брови и не терпящим возражений тоном начал «допрос».

-  Амалия Гвидоновна, вам ли, заслуженному врачу Российской Фе­дерации, доктору медицинских наук не оказать помощь в расследовании убийства вашей соседки и, насколько я понимаю, подруги?

Старушка посмотрела на него каким-то новым оценивающим взгля­дом, хмыкнула и распахнула дверь.

-  Входите. Но дальше прихожей я вас не пущу, не взыщите, молодой человек.

-  Все понимаю, не всякой женщине хочется открывать тайны своего маленького мира.

-  Нет, вы не следователь, вы психоаналитик какой-то?! - хитро при­щурилась Амалия Гвидоновна, и у Кошкина на спине выступила капля холодного пота, будто под рентген попал.

-  Так вы утверждаете, что этот новый Раскольников сопровождал Ма­рию Гавриловну от самого магазина?

-  Утверждать я ничего не могу, потому как этого я не видела. Но окна у меня выходят во двор, я как раз раскладывала пасьянс Марии ты, и когда он неожиданно совпал, по наитию подошла к окну. Машеньку с пакетами увидела издалека, но берусь утверждать, за нею никто не шел. А вот у подъезда стоял подозрительный парень в спортивном костюме да еще в кожаной куртке.

-  Чем же он показался вам подозрительным?

-  Ну я же уже говорила, самому-то вам невдомек? Язык с нашей мили­цией смозолить можно. Вот вы, молодой человек, в чем одеты?

-  В костюм...

-  И вам не хочется прибавить к этому кожаную куртку?

-  Так ведь жарко уже на улице... - дошло до Кошкина.

-  Ну вот, милый мой комиссар Мегрэ, у вас заработали нужные извилины.

-  Он стоял у подъезда?

-  На том месте, где стоит черная «Волга», которая вас привезла.

-  Ого! Да вы просто миссис Марпл!

-  Нет, - улыбнулась Амалия Гвидоновна, - я несколько младше.

-  У него были какие-нибудь особые приметы?

-  Он явно нервничал... Но при этом не плевал себе поминутно под ноги, а значит, он лицо не славянской национальности.

-  Не понял, какая связь?

-  Наблюдательность, молодой человек! Вы видели когда-нибудь, что­бы кавказец или житель Средней Азии поминутно плевал себе под ноги, как любят делать разбитные представители славянских дворовых и бан­дитских группировок? Кроме того, так не делают порядочные евреи, а так­же чукчи, якуты и эскимосы.

-  Ну, знаете, это все же не аксиома. Национальная дискриминация по слюноотделению. Утверждать железно в этом случае нельзя.

-  Нет, конечно, но, как у вас говорят, зацепка.

-  Кроме того, на ногах у него были не кроссовки, как хотелось бы ря­дом со спортивным костюмом, а такие армейские ботинки на шнуровке, как у джин-грин, штаны в них заправлены.

-  Лица вы не разглядели?

-  У меня глаза, а не бинокли, да он и не задирал голову. Поэтому могу повторить только то, что уже говорила: коротко остриженный брюнет, - тут Амалия Гвидоновна тяжело вздохнула: - Вы себе не представляете, молодой человек, как мне теперь хочется вернуть минуты моих наблюде­ний обратно, чтобы вылить на этот ежик только что сваренный бульон. Из-за этого бульона, который я варю по рецепту доктора Фришмана, я и припозднилась к Машеньке. Как же мне теперь хочется выплеснуть его на голову этого наркомана!

-  Это ничего бы не изменило.

Амалия Гвидоновна посмотрела на Кошкина с явным подозрением.

-  Вы фаталист?

-  Нет, я фаталист-практик.

-  А в чем, позвольте спросить, разница?

-  Я проверяю неизбежность происходящего на практике.

-  У вас, конечно, богатый опыт. Сейчас так трудно жить. Так страшно. Новые Раскольниковы не брезгуют смертью старух ради дозы! Ужас! Я как раз хотела пойти вправить ей поясницу. У нее после похода за продук­тами всегда осложнения, остистые хрустят, как и после смены в этом за­секреченном институте, где она занималась половой гимнастикой. Мыла, знаете ли, всякие там радиоактивные полы...

-  Так уж и радиоактивные!?

-  Ну вы мне будете спорить! Она по секрету показывала мне свой про­пуск за семью печатями и говорила, что в этом институте делают эти са­мые ракеты! А ракеты все радиоактивные.

-  Возможно, - согласился Сергей Павлович, а что еще ему оставалось, как представителю следственных органов, не имеющего отношения к ра­кетным технологиям?

-  Стоило мне прийти к ней несколькими минутами раньше...

-  И было бы два трупа, - глухо отрезал Кошкин.

-  Вы так думаете?

-  Точно знаю. Спасибо, Амалия Гвидоновна, вы мне очень помогли. У меня последний вопрос, который может показаться вам странным. Но это важно. Не жаловалась ли вам Мария Гавриловна, что она не помнит, где спрятала в этот раз свою пенсию?

В глазах Амалии Гвидоновны вновь вспыхнула искра подозрения.

-  Это относится к делу? - голос ее взмыл на октаву.

-  Теперь все относится к делу.

-  Да, она жаловалась. Но все обошлось.

-  А охранник Василий Данилович приходил?

-  В этот день - нет. Может, вы подозреваете этого очаровательного вояку? Не смейте, я кое-что понимаю в людях, я с ним как-то разговарива­ла, мы пили чай на кухне у Машеньки, я еще принесла французский сыр, правда, в немецком исполнении. Да! И клубничный джем у нас был. Так вот, этот охранник очень галантный мужчина и порядочный человек. И вы знаете, в отличие от многих солдафонов, он был начитан и мог поддержать беседу на самые разные темы. Мы как раз говорили о жизни после смер­ти. Машеньку этот вопрос очень волнует, а этот охранник, так он в этом вопросе оказался вообще дока. _Я_ же, как убежденная сторонница теории Дарвина, не верю во всю эту теологию, не приходилось мне за время моей долголетней практики ни разу сталкиваться с проявлениями жизни, после того как я или мои коллеги констатировали состояние организма, называ­емое смертью. Печально, конечно, но это факт.

-  Печально, а главное - бессмысленно, - кивнул Сергей Павлович.

-  Но, знаете ли, я горжусь тем, что мне удавалось побеждать смерть в самых безнадежных и, как вы изволили выразиться, бессмысленных случаях. А этот Василий с уверенностью утверждал, что смерть можно победить только на каком-то духовном уровне, в противном случае - ее можно только искупить. Странные рассуждения. Видимо, смертей ему тоже довелось повидать. Но все эти его околонаучные кармические рассуждения, скорее всего, дань моде. Но говорил он очень убежденно. Очень, знаете ли. С этаким пафосом. Будто сам не раз воскресал или имеет инструкции от самого Господа Бога. Главное, уверяю вас, это порядочный человек и старый друг Машеньки. Так что, отбросьте эту версию.

-  Обязательно. Спасибо, вы меня убедили, Амалия Гвидоновна. А те­перь я пойду, мне еще надо в областную больницу.

-  Да, Машеньку увезли именно туда, я позвонила своему знакомому патологоанатому, чтобы он не пластал ее... Там и так все ясно. Удар тупым металлическим предметом по голове.

И как-то странно посмотрела, прощаясь, Амалия Гвидоновна на псев­доследователя, который не выдержал этого взгляда и опустил глаза.

-  До свидания, Амалия Гвидоновна, - откланялся Кошкин.

-  Прощайте, - вдруг веско и уверенно сказала Амалия Гвидоновна и, пока он не спустился на два лестничных пролета, смотрела ему вслед.


* * *

В это время Владимир Юрьевич Рузский сидел в своем кабинете и безрезультатно гипнотизировал монитор компьютера. На экран были вы­ведены две цифровые фотографии пульта дистанционного управления от телевизора «Toshiba». Снимки сделали в номере клуба «Эльдорадо», когда Кошкин «поплыл» с наядами в райские кущи. Больше всего приковывало взгляд предпринимателя изображение вскрытого блока, глядя на который специалисты, собранные Рузским из всех возможных институтов и даже привезенные из Москвы, разводили плечами: это может быть, что угодно. Но это не банальный пульт дистанционного управления. И только один из них сделал предположение, что пульт, возможно, связан с генерато­ром, который управляет электромагнитными полями, а запускается вся эта система только после введения длинного цифрового кода. Именно это и предполагал Рузский. Никто из деятелей науки и техники не взялся за расшифровку прибора ни за какие деньги, после чего Владимир Юрьевич похвалил себя за осторожность и выдержку. Значит, Кошкин нужен как друг. Значит, Кошкина нужно купить, если не деньгами, то чем угодно.

В то, что машина времени существует и разработана провинциальным инженером, верилось с трудом. Зато состояние жены не только вызывало опасения, но и подсказывало, что Кошкин не блефует. Лена, что называ­ется, ушла в себя. Стала вдруг перечитывать Бунина и Орлова. Нет, она не отстранялась, не избегала нежности, но что-то было не так. Куда-то схлынула ее предпринимательская энергия, она перестала интересоваться маркетингом, листать каталоги и толстые престижные журналы, рассчи­тывать прибыль от возможных проектов, не задерживалась на работе и не рвалась в командировки в Европу. На вопросы Рузского отвечала спокой­но, но пресно: не переживай, все хорошо, нужно немножко сосредоточит­ся, каждому порой нужно медитировать.

И Рузскому очень захотелось добыть этот медитатор. При этом он сам еще не знал, что в большей мере является мотивацией его поведения: возможная прибыль, прикосновение к тайне или вероятность почивать на лаврах, отмахиваясь от навязчивого благодарного человечества. Все лестные предложения изобретателю были сделаны, но Кошкин мутил какие-то свои дела. Сегодня вдруг поехал на место банального убийства уборщицы из своего института, потом к одинокой женщине по фамилии Дорохова. Новая любовь? Вряд ли. Муж ее погиб на Кавказе, и до сих пор Кошкин ни разу с ней не встречался. Он был у нее всего пять минут. На свидание не похоже.

Больше всего настораживала Владимира Юрьевича встреча Кошкина с его начальником и покровителем Марченко. Если тот в курсе, то дело может стать делом государственной важности, и к нему уже ни на сивой кобыле, ни на «Мерседесе» не подъедешь. Значит, следует торопиться. Давить на Кошкина было делом бесполезным. Такие самоотверженные патриоты - они, как генерал Карбышев, превратятся в глыбу льда, но на сделку с совестью не пойдут. Оставалось искать слабое место Сергея Пав­ловича, но получалось, что по большому счету их только два: жена Влади­мира Юрьевича, которую он очень любил, и сын Кошкина и Лены, которо­го очень любила Елена Андреевна. Рузский же не относился к категории людей, способных за деньги доставить вред или даже малейшие неприят­ности своим близким. Поэтому, перебрав в уме весь этот неутешительный расклад, ему оставалось только глубоко вздохнуть.

Выключив ноутбук, Рузский вызвал к себе начальника охраны Патке- вича. Друг детства Вадик Паткевич остался единственным, на кого Вла­димир Юрьевич мог положиться, как на самого себя, и кому мог доверить самое сокровенное.

Грум (такое у него было погонялово, уменьшительное, но не ласка­тельное, от слова угрюмый) молча сел напротив и насупился. Это было обычным выражением его лица. Имидж помогал Груму наводить ужас на подчиненных, сохранять достоинство в любых ситуациях и молча трахать проституток, которые от такого вида боялись даже профессионально сто­нать. Стороннему наблюдателю могло показаться, что Грум лишен эмо­ций, как рыба голоса.

Внешность Вадима Паткевича, между тем, вовсе не была угрожаю­щей, скорее всего, он напоминал чем-то роденовского «Мыслителя». Но вот тяжелый подбородок никогда кулаком не подпирал. Садистом и при­рожденным убийцей он тоже не был. Паткевичу было восемнадцать, когда он убил двух парней, которые напоили и изнасиловали его девушку Аню. Убил без лишних слов и рисовок. Каждому досталось по три ножевых ра­нения в сердце. Милиция вычислила Грума уже на следующее утро.

После этого его серые холодные глаза не выражали ни радости, ни доб­ра, ни сострадания. Единственным человеком, который тогда не отвер­нулся от Вадима из комсомольских соображений, был Володя Рузский, и Грум запомнил это на всю жизнь. Пройдя через камеру смертников и пси­хушку, Грум вышел на свободу, чтобы сесть по новой уже в соавторстве с Рузским, втянувшим его в аферы с кооперативами. Но из СИЗО снова перекочевал в психушку, потому что ни один следователь не мог поверить, что человек, абсолютно лишенный эмоций, страха и чувства боли, может быть нормальным. Медики эту версию, на счастье Грума, поддерживали. С того самого случая Грум, насколько помнил Рузский, улыбнулся только раз, когда Владимир Юрьевич подарил ему на день рождения машину его мечты: «Ягуар» индивидуальной сборки.

- Вадик, я тут подобрался близко к новейшим технологиям. Таким, что относятся пока еще к жанру фантастики. Сейчас у меня не должно быть срывов и слабых мест.

Обращение по имени означало, что задание носит интимный характер, а дивиденды рассчитаны только на двоих - Рузского и Паткевича.

Грум слегка кивнул.

-  Да, и пошли кого-нибудь, пусть подстрахуют Виталика. Но так, чтоб и муха не... А инженера нашего береги. Нежно, Вадик. Потом я тебе все объясню.

-  Не надо, Вова, у нас думаешь ты, делаю я, - напомнил Грум.

Они встали и обнялись. Какой-то леший вдруг дернул Рузского спросить:

-  Вадя, а если бы у тебя была возможность все переиграть?

-  Что? - не понял Паткевич.

-  Ту ночь... Если б можно было в ту ночь Аню спасти. Ну, чтоб вообще ничего не было?

-  Не понимаю тебя, Вова, куда ты клонишь?

-  Да я тут думал, - спохватился Рузский, - если б вдруг всю жизнь переиграть было можно?

-  Лирика, - бесцветным голосом сказал Грум, - говно. Меня моя жизнь устраивает. Не в буру режемся. А этих двоих я бы все равно замочил.

-  Ты прав, вздор все это!

Услышав любимое слово друга, Грум перестал смотреть на него выжи­дательно, но, уходя, намекнул:

-  Ты, Вова, на ночь валерьянку иногда пей. Че тебе еще не хватает? При пацанах такого не ляпни...

-  Угу, - согласился Рузский и расслабленно упал в любимое кресло.

После того, как дверь за Грумом закрылась, он повертел в руках мо­бильник и набрал номер Кошкина. К телефону долго никто не подходил, но потом прозвучал сонный голос инженера:

-  Я слушаю.

- Добрый вечер, Сергей Павлович, как самочувствие?

-  Здравствуйте, Владимир Юрьевич, похвалиться нечем. Вам не тер­пится услышать от меня согласие на сотрудничество?

-  Не буду кривить душой, но мне действительно этого хочется.

-  Знали бы вы, уважаемый мой меценат, какую оперу заказать хотите. Нам только кажется, что мы пишем либретто. А оно написано ой как дав­но. Полагаю, еще при большом взрыве.

-  Каком взрыве? - не понял Рузский.

-  Да это я так. Об акте творения всего из ничего.

-  А-а, - выдохнул Владимир Юрьевич.

-  Вы мне, убогому, скажите, что вы хотите заполучить с помощью про­шлого или будущего? Какова ваша цель?

-  Сергей Павлович, сейчас даже в космос за деньги летают! Что в этом плохого? Для начала просто покажите мне, как это действует.

-  Выходит, Лену это не интересует.

-  В последние дни у меня возникает такое чувство, что она куда-то улетела и не вернулась. Ее вообще ничего не интересует. Так что мою жену вы уже своим изобретением охмурили.

-  И этого я не хотел... В том-то и дело, Владимир Юрьевич, что на сегодняшний день мне не удалось предсказать ни одного природного ка­таклизма, я не смог уберечь ни одного близкого мне человека от неверного шага, напротив, только усугубил и прошлое, и будущее. А тут еще вы со своими амбициями.

-  _Я_ от вас не отстану, - как-то по-детски сказал Рузский.

-  Хорошо, - сдался Кошкин, - я обещаю вам путешествие во времени, но только дайте мне пару дней, чтобы разобраться со своими неудачами.

-  Надеюсь, ваше обещание - не пустые слова, - вернул себе сталь в голос Рузский и отключил телефон.

Рузскому было страшно. Страшно, что его кто-нибудь опередит. Со­стояние Владимира Юрьевича по своим психофизическим показателям напоминало стремление человека, идущего по немноголюдной улице и ви­дящего в нескольких метрах перед собой солидную пачку денег. Этот че­ловек огромным усилием воли подавляет в себе желание подбежать к лег­кой добыче, чтобы не привлечь внимание ротозействующих прохожих.


* * *

Сначала Лена перечитала «Окаянные дни» и вдруг поняла: дни эти для России, начавшись почти сто лет назад, так и не кончились. Сумбур, су­ета и непредсказуемость нынешних времен были их логическим продол­жением. По дороге домой она специально заезжала в пригородный парк, чтобы немного подышать свежим воздухом. Там, на неприбранных после растаявших сугробов аллеях, ветер носил клочки окаянных дней: обертки от заграничных сладостей и снеди, неимоверное количество разнокали­берных окурков, пустые пачки от презервативов и сами презервативы, мя­тые одноразовые стаканы, яркие обрывки газет и апельсиновую кожуру. Субботник в парке еще не провели, и поэтому всепобеждающий мусор казался здесь более уместным, чем ярко-зеленая трава и первые одуванчи­ки. Казалось, тут зимовал шумный табор, а с первым теплом он снялся и двинулся разорять новые земли. Парк очень походил на Россию в целом...

После Бунина наступил черед Орлова. Откуда взялся у нее этот томик «Аптекаря», изданный еще в конце восьмидесятых? Купить в те времена эту книгу было настоящей удачей. Но сама Елена Андреевна факта приоб­ретения не помнила. Может, Сережа когда-то ухватил? У Рузского были другие литературные вкусы, поэтому книжные полки Варламовой стояли в доме отдельно. Читала больше по инерции, пытаясь вспомнить свои пре­дыдущие ощущения, а возможно, и вкус литературы как таковой. Снова ловила себя на мысли, что Орлову не удалось перепрыгнуть собственного «Альтиста Данилова», как, скажем, Булгакову, не удалось бы перепрыг­нуть «Мастера и Маргариту», если бы жизнь отпустила ему чуть больше времени. Вспомнились их старые споры с Кошкиным, которому больше нравилась «Белая гвардия». Сергей именно «Белую гвардию» и «Дни Тур­биных» считал главными произведениями Булгакова. А «Мастера» назы­вал мистической конъюнктурой. Лена просто зверела от таких высказыва­ний. Она терпеть не могла, когда кто-то пытался критиковать ее любимые книги. «Ты же сам чем-то похож на Мастера!», - упрекала она Сергея, и он сдавался, такое сравнение ему было по душе.

Что она хотела найти в этих книгах сегодня? Вчерашний день?

Из всего мысленного сумбура и осадка от встречи с Кошкиным у нее постепенно, по буковкам, по слогам стало выстраиваться аксиомообразное утверждение: победителями сегодняшнего времени являются не такие, как она и Рузский, а такие, как Кошкин, потому что они не играют в до­гонялки за повседневными потребностями, не следуют моде, они вообще не действуют в рамках одного дня, они действуют в границах вечности, которая этих границ не имеет.

Елена Андреевна смотрела в книгу и тосковала. Выходит, Сергей те­перь запросто может вернуться в дни их безоблачной юности? От этого сладко и одновременно печально щемило сердце. Что там осталось? В сущности, ничего: время, когда времени не было. Время для счастливых, которые часов не наблюдают. Время любви.

Что им тогда было нужно? Ничего, кроме друг друга. Порывы страсти и нежности перемежались с многочасовым лежанием на видавшем виды диване, разговорами о литературе, околофилософской болтовней, прогул­ками по вечерним улицам. Никто из них не думал, на что купить завтра буханку хлеба или в какой валюте хранить сбережения. Материальный мир, как таковой, присутствовал плывущими за окном рассветами и зака­тами, летящими дождевыми каплями или снежинками, шепотом старых кленов, взлетающими на экране черно-белого телевизора «Союзами» и был всего-навсего продолжением мира чувственного, духовного. Навер­ное, поэтому Лене казалось, что именно тогда счастье можно было потро­гать руками.

И, казалось бы, сегодня у нее тоже есть любовь. Причем любовь, по­множенная на благополучие и все мыслимые в этом мире гарантии. Но, как ни крути, есть в ней привкус расчета, меркантильная затравка, зернышко такое. И расчет этот то тут, то там выползает, как кривая строчка на пла­тье. То секс по расписанию, чтоб бизнесу не мешал, то полеты в Европу на уик-энд, чтоб романтизмом запитаться или создать его видимость, то определение будущего для сына на десять лет вперед, с уже тикающими на его личном счете дивидендами. И при этом, глянь со стороны: живут душа в душу два любящих друг друга, два удачливых партнера и в выс­шем свете показываются, как эталон современной семьи. Книгу для домо­хозяек написать: заплачут от умиления, если жаба зависти не задавит.

А тут на огонек в прошлое заглянул совковый инженер Сережа Кош­кин и сказал: любовь заработать нельзя, она сама по себе. И зачем этому Сереже хронолеты из фантастических романов, если ему вообще напле­вать на то, какая эпоха за стенами его лаборатории ползет или летит?

Нет, не хотелось Елене Андреевне вернуть сегодняшнего Сергея Пав­ловича Кошкина, человека, погруженного в себя, имеющего налет седины на вечно неприбранной голове и прописанное на лице ироничное прене­брежение ценностями этой эпохи. Нет, Елене Андреевне не хотелось вер­нуться к нему, даже после того, как он изобрел эту треклятую машину времени.

За последние годы Лена постоянным напряжением воли и стремлени­ем к собственному успеху все же смогла уйти от него навсегда, вывести его накопившееся в ней присутствие за рамки души, за пределы сердца. Единственным, кто их связывал, был Виталий. Но отчего же так тоскли­во и облачно было в последние дни? Еще труднее становилось, когда она замечала беспокойство Володи, который, в отличие от Сергея, готов был бросить ради нее все. А Кошкин так и не смог выбрать между семьей и во­енной техникой. Между детской мечтой о покорении времени и временем любви. А, может, он и не выбирал никогда, не стояло перед ним проблемы выбора, а просто плыл Сережа Кошкин из самого безоблачного детства по течению, принесло это течение Лену Варламову, поплыл рядом, стала она грести к берегу благополучия, а его понесло дальше?

Отложив книгу, Елена Андреевна взяла телефонную трубку. Услышав глухой голос Кошкина, спросила:

-  Ты все-таки был там?

-  Тебе Рузский рассказал?

-  Нет, я что-то такое помню... Наслоение воспоминаний. Зачем ты де­лаешь это?

-  Прости, это было ошибкой.

-  Ошибкой? Ты во мне разочаровался?

-  Да нет, не то... Это надо увидеть и почувствовать. Прости, но с той Леной вы совершенно разные люди. Как будто соединенные только внеш­ними признаками, красотой, но уже разделенной возрастом, несколькими привычками, голосом, именем... Но в то же время очень разные. Получи­лось, что я причинил новую боль и себе, и тебе. Действительно, нельзя войти в одну и ту же реку дважды.

-  А ведь хорошее было время.

-  Оно и сейчас не хуже. Не время меняется, меняемся мы. Мы бездумно растрачиваем данное нам от Бога наивно-почитательное восприятие мира, становимся прагматичными, растворяемся в быту, как в кислоте, и умира­ем еще до того, как наше тело прекратит свое физическое существование.

-  Пытаешься философствовать?

-  Отнюдь. _Я_ очень устал, Лена. _Я_ потерял друга, совершил массу глу­постей, я очень много пью последнее время, я не вижу своего будущего и не хочу его видеть. У меня его нет! Потому и машина времени мне сейчас нужна, как попу гармонь. Ничего мне не надо. Покоя хочется.

-  Это ты сам для себя придумал. Ты опустил руки еще десять лет на­зад. Ты сдался обстоятельствам...

-  Опять ты о своем. Проехали уже. Не надо, Лен. Я не пытался тебя перевоспитывать.

-  Может быть, зря.

-  Чего теперь говорить. Знаешь, за минуту до тебя мне звонил твой муж.

-  Угрожал? - насторожилась Елена Андреевна.

-  Нет, но очень хотел приобщиться к эксперименту.

-  Из меркантильных интересов?

-  Мне так не показалось.

Елена Андреевна облегченно вздохнула. Полминуты они молчали.

-  Спасибо тебе, Сереж. За все. И за прошлое и за настоящее. За все.

Кошкин не видел, как по щеке Елены покатилась единственная, но очень крупная слеза. В несколько каратов грусти. Эта слеза была призна­нием глубинной правоты Сергея, исходящей откуда-то из самых основ мирозданья, правоты, которую женщина может чувствовать, но с которой никогда не согласится. Корни ее переплетаются с корнями того самого древа познания, поливаемого слезами теряющего любовь человечества. Елена всхлипнула, но Кошкин уже не слышал, потому что трубка в его руках запела отбой. Тем не менее он еще сказал навстречу гудкам:

-  _Я_ больше не буду беспокоить наше прошлое, Лена. Может, только попрощаюсь. Ты же разрешишь мне?..


* * *

Этот телефон в кабинете Марченко звонил крайне редко. Вместо «вер­тушки» на этом телефоне с незапамятных времен красовался старый со­ветский герб. Михаил Иванович не разрешал менять ни аппарат, ни герб. Строго предупреждал секретарей: «Умру - меняйте, что вздумается, а сейчас не трогайте». За последние тридцать лет в трубке этого аппарата сменилось 5 голосов. Вообще-то шесть, но Черненко в кабинет Михаила Ивановича позвонить не успел. Электронное нутро боевого оружия его интересовало меньше, чем кардиостимуляторы. В последнее время теле­фон звонил чаще, и генеральный всякий раз радовался, что он словно по наитию оказывался в кабинете, а не на больничной койке.

-  Здравствуйте, Михаил Иванович, - сухо и вежливо сказала трубка.

-  Здравствуйте, Владимир Владимирович, - ответил Марченко и пой­мал себя на мысли, что выговаривает это имя с определенным трудом.

-  Как продвигается ваша работа над изменяемыми траекториями? Ус­тановленные правительством сроки выходят.

-  Работа закончена. Можно начинать испытания, - доложил генераль­ный тем же тоном, каким дворники докладывают домкомам о подметен­ном тротуаре.

-  Хорошо, я дам команду главкому определить сроки и точку запуска. А вы представьте в ближайшее время список ваших работников на на­граждение. Есть какие-нибудь проблемы, трудности?

-  Нет, все по плану. Есть только некоторые интересные наработки. Мой заместитель, Сергей Павлович Кошкин, я вам его представлял, когда вы приезжали, ведет работу в направлении пространственно-временных изменений, есть определенные успехи. Думаю, это позволит нам поста­вить на новый уровень понятие превентивного, упреждающего удара.

-  Поясните, Михаил Иванович.

-  Представьте себе, что у нас появилась возможность ответить на се­годняшний выстрел противника вчера. То есть днем-двумя раньше.

-  Вы считаете - это реально?

-  До нынешнего дня считал, что нет. Но сегодня видел опытный об­разец генератора. Сергей Павлович, правда, еще не афиширует свои нара­ботки, последние годы он занимался этим в свободное от работы время на свой страх и риск.

-  Какое необходимо финансирование? Оборудование? Когда можно ознакомиться с этим чудом техники? Полагаю, секретность данного про­екта соблюдается?

-  Разумеется, Владимир Владимирович. Думаю, в ближайшее время я приглашу вас в наши пенаты. Смету финансирования представлю на этой неделе.

-  Хорошо, Михаил Иванович. Если будут какие-то проблемы, трудно­сти, сразу выходите на меня. Успехов вам, до свидания.

-  До свидания.

Опустив трубку на рычаги, Марченко еще долго смотрел на герб. В нем боролись два чувства. С одной стороны, он был доволен: теперь он мог не сомневаться, что место генерального при таком-то фантастическом запале обязательно достанется Кошкину, с другой - он не знал, как к его поступку отнесется сам Сергей. Ведь он мастерил свое детище явно не для военных целей и даже вряд ли подумывал о подобном его примене­нии. Это неизлечимый профессионал Марченко еще утром дотумкал до превентивных ударов, но Кошкину ничего об этом не сказал. М-да... Если об этом узнают в ЦРУ... То в принципе им можно всем увольняться. Инте­ресно, кого сейчас вызовет к себе в кабинет президент, чтобы справиться о психическом здоровье Марченко? Или не вызовет? Да какая разница, имя Кошкина застолбить удалось, можно засыпать спокойно, в том числе - вечным сном.

* * *

Две трети ночи Кошкин потратил на чтение Корана. Под утро успел еще проштудировать Сунну. На сон ему осталось часа три. И эти три часа он видел яркие короткие сны из истории Арабского Халифата. Видел, как легкая арабская конница рассекает надвое легионы византийского императора Ираклия, видел погрязших в роскоши халифов Багдада, для одного из которых придуманы были Шахразадой сказки тысячи и одной ночи. Снилось ему загадочное святилище Кааба, доставшееся мусульма­нам еще со времен туманного язычества. Крутились сквозь эти сказоч­ные картинки арабской вязью изречения пророка, но нигде не встречал он обожествленного Мухаммадом требования «убей». Если и произносилось это слово пророком, то только касательно случаев, когда нужно было за­щищаться от язычников или нападать на язычников, коими христиане или даже иудеи не являются. Сюжетом Коран тесно переплетается с Библией, но часто упрекает иудеев, что скрыли они в Ветхом Завете упоминание о пророке Мухаммаде, а к христианам мусульмане не повернули, потому как понятие триединого Бога не осилили. Да и не считали, что Богу нужен Сын. Поэтому почитали Ису (Иисуса Христа) как пророка. Не умещалось в восточном сознании картина Всемогущего, но распятого за грехи людей этими же людьми Бога! А тут еще учение о Святом Духе... Чего уж там... И не каждый христианин до конца понимает, как Один может быть Тремя. Хотя возразить этому непониманию можно, скажем, так: Бог может быть по воле Своей и Тремя, и Четырьмя, и Тысячью, и все по воле Его, и нет ничего, что было бы для Него невозможно. И при этом ОН ОДИН! Один на всех...

Но тут выясняется, что у каждого было свое Писание. И все, как школь­ники, заспорили, кто лучше понимает Главного Учителя. Да подождите вы! Придет учитель в класс Сам и всем выставит оценки! Если вы до этого не перебьете друг друга. Потому что Учитель не учил вас убивать... Иначе для чего он создавал этот мир? А пока вы убиваете друг друга, банкиры- ростовщики считают дивиденды, полученные от этих убийств.

«Сколько тысяч лет человечество учится любить, но совершенствуется в качестве и количестве убиения себе подобных?» - этот вопрос свербел в голове Кошкина по дороге на работу.

Проскочив мимо незнакомого охранника, Сергей Павлович вспомнил, что сегодня вечером должен был бы дежурить Дорохов. Значит, будет Ки­таев. Можно попробовать воплотить задуманное. Первый делом зашел в кабинет к Марченко. Секретарша приветливо кивнула: ждет.

Михаил Иванович корпел над какими-то бухгалтерскими бумагами, и Кошкин с грустью подумал, что ему, в случае чего, придется заниматься той же скучнейшей работой, а также подмахивать всякие приказы и вести кадровую политику. Только от мысли об этом Сергея Павловича передер­нуло от плеча до плеча. Марченко засиял навстречу отеческой улыбкой.

- Здравствуй, Сергей! Рад видеть тебя во здравии. Да и бодрый ты сегодня.

-  Взаимно, Михал Иваныч. Вы тоже как огурчик.

-  А я хочу порадовать тебя. Разговаривал с самим. Скоро испытания. Вот, собираюсь подписать наградной список, готовь дырку под орден и карман под премию!

-  Спасибо. Но это труд всего коллектива.

-  А я и пишу весь коллектив, просто ты у меня проходишь под номером один. Так что не обольщайся. Думаю, в недалеком будущем ты сам будешь подписывать такие приказы и представления, не имея права вписать в них собственное имя. И еще, Сереж, мы говорили с президентом о перспектив­ных разработках, и я поимел наглость выдвинуть проект упреждающего удара из прошлого... - Марченко замер, ожидая реакции Кошкина.

-  Зря, - опустил глаза Сергей Павлович, - я не буду говорить баналь­ных фраз о том, что человечество еще не готово к использованию такой техники не то что в военных, но даже в мирных целях.

-  Да я ничего особенного не сказал, но мне, Сереж, надо думать не только о моральной стороне вопроса, но и судьбе всего конструкторского бюро, всего института, всего завода. Между прочим, мы тут кормим свы­ше тысячи человек. Это тоже моральная сторона вопроса. Пойми меня, я не посягаю на твою тайну, просто не было времени с тобой посоветоваться. Я выдвинул предложения некоего хронологического опережения ракет­ного удара, делающего бессмысленным любую внезапность! А значит - и само понятие войны! Я помню, каким шоком для нас стало двадцать второе июня! А ты - нет!

-  Михаил Иванович, но вы же знаете, что такую тайну, будь она хоть трижды военной, не спрятать! Как не удалось американцам спрятать атом­ную бомбу!

-  Мы сделаем по-другому: ничего официально даже для правительст­ва объявлять не будем. Основная версия: мы разрабатываем опережающее нутро для ракеты, пусть шпионы ищут новый тип двигателя... В конце концов не использовать такой шанс для разоренной, окруженной мнимы­ми друзьями страны - это тоже форма предательства. Ты, Сергей, главный конструктор направления, а это не хухры-мухры. Мы тут не телевизоры ремонтируем.

-  Я помню, Михаил Иванович. Дайте мне пару-тройку дней. Я хотел бы закончить испытания на семейном уровне. А там посмотрим, стоит ли ломать копья.

-  Смотри, вместо копий не наломай дров. Знаешь, мне, старику, даже не хочется ни в прошлое, ни в будущее. Я настолько устал от жизни, от постоянного напряжения, что мне гроб кажется мягкой периной... Но мне не все равно, в какой стране будут жить мои внуки.

-  Мне тоже, Михал Иванович, а про гроб вы зря. Дай вам Бог здоровья.

-  Знаешь, я тут намедни пришел в церковь. Свечки за упокой ставил, молебен заказал. Постоял среди прихожан. Вот где я почувствовал покой. Вся суета за порогом. Вечность, что ли, ладаном пахнет? И помыслил вдруг, что я всю жизнь делал оружие, находил тому оправдание, но только в первый раз в жизни задумался, а как на это посмотрит Господь Бог?!

-  А я о чем, Михаил Иванович? Дай нашему либеральному быдлу ма­шину времени, и начнутся платные полеты в космос. Откроют парк куль­туры и отдыха имени Рокфеллера, наставят агрегатов и давай народ за двадцать долларов на двадцать минут в прошлое запуливать. А на госу­дарственном уровне задумают выправлять ошибки прошлого да закраши­вать белые пятна истории. Там же о Божьем Промысле понятия не имеют, а если и имеют, то полагают, что и его купить или под себя подладить можно.

-  Да знаю я это все, - махнул рукой Марченко, - но если генераль­ным станет Яковлев, то, во-первых, всем даровитым ребятам он укажет на дверь, чтоб не создавали яркого фона его серой личности, во-вторых, он уже на второй день сдаст площади лабораторий и кабэ всякого рода бизнесменам, в-третьих, откуда нам знать, что где-нибудь в пещерах Пен­тагона нет своего Кошкина. Ты можешь дать такую гарантию?

-  Нет.

-  То-то и оно. Поэтому давай остановимся на острожном, поступатель­ном развитии событий с учетом всех возникающих обстоятельств. И пом­ни, Сереж, кроме тебя у меня наследников нет. Надеюсь, что для тебя это не пустые слова.

-  Не пустые. Я даже представить себе не могу, что бы я тут без вас делал.

-  Ну вот, признание в любви состоялось, теперь иди, выправляй свое прошлое, только будь осторожен.

-  Постараюсь.

Выходя с тяжелыми мыслями из кабинета Марченко, Сергей Павло­вич, буквально налетел в коридоре на Варю.

-  Сергей Павлович, что там с Марией Гавриловной? Меня вызвали по поводу второго этажа. Чтобы я соглашалась его мыть. Мол, зарплата будет больше.

-  Соглашайтесь, Варя, - грустно ответил Кошкин.

Варя плеснула на него синеву своих глаз, и вдруг взяла за руку.

-  _Я,_ конечно, простая техничка, и вы можете мне не отвечать. Но у меня стойкое чувство, что я соглашаюсь на эту работу уже второй раз. Что происходит, Сергей Павлович?

-  То, что и должно происходить. Уж не знаю, Варя, на каких скрижа­лях написаны наши судьбы, и я никогда не относил себя к убежденным фаталистам, но, похоже, что в этом случае все происходит по Высшему сценарию.

-  Мне бы не хотелось выглядеть в ваших глазах дурой или сумасшед­шей, у меня все-таки три курса физмата за плечами...

-  В моих глазах вы выглядите, как очень красивая девушка, которая выполняет тяжелую, не предназначенную ей работу, - попытался обра­тить все шуткой Сергей Павлович, но следующая фраза Вари заставила его вздрогнуть.

-  Просто мне кажется, что у нас был другой охранник, я его часто ви­дела с вами, и даже помню его лицо и застиранную тельняшку.

-  Вы, правда, это помните? - сердце Кошкина подпрыгнуло.

-  Да, не знаю, как это объяснить самой себе.

-  Пока ничего не пытайся объяснять, не ломай голову, будет время - я сам тебе все расскажу, - Кошкин не заметил, как перешел на «ты». - Дру­гой вопрос, ты единственная, кто по каким-то выходящим за рамки пра­вил происходящего причинам помнит об этом. Странно это.

-  Наверное, потому, что вы мне нравитесь, Сергей Павлович, - Варя осторожно высвободила руку, которую Кошкин держал так же, как держал бы сейчас какую-нибудь случайную вещь.

Озадаченный Кошкин остался стоять в коридоре, а Варя направилась в сторону отдела кадров. Он еще что-то хотел сказать ей вслед, но только прикусил нижнюю губу. Перед внутренним взором по-прежнему стояла двадцатилетняя Лена Варламова, заполняя своим образом натруженное и усталое сердце Сергея Павловича.


* * *

Как много приходилось слышать вам грустных историй о солдатах, которых не дождались невесты и даже жены? А как часто вы слышали рассказы, где главные персонажи меняются местами?

Варя Истомина ждала своего Сашу. Раз в три дня отправляла ему пись­мо. Сначала в учебку, потом в линейную часть, потом на Кавказ...

Саше Ермоленко не повезло в жизни два раза. В первый раз, когда он не поступил в университет, второй раз, когда попал в плен к чеченам. Но оба раза «не повезло» имели свои веские основания. Во время вступительных экзаменов Саша расслабился по полной программе, и вместо того, чтобы морщить лоб над учебниками и штудировать билеты, он гулял с друзьями по барам и дискотекам, да еще пытался увлечь с собой Варю. Обижался на ее правильность, когда она предпочитала его компании сухие форму­лы и русскую классическую литературу, ибо в школе читала нахрапом и «под вопросник» учителя. После неудачного поступления на факультет менеджмента Саша окунулся в менеджмент реальный и до весны прора­ботал на оптовой базе у чеченца Халида и азербайджанца Теймура, что держали ее на паях. Там он, таская коробки с ширпотребом и продукта­ми, дослужился до звания старшего экспедитора и научился влет читать счета-фактуры и накладные, легко определяя местоположение требуемого товара в огромном ангаре. Так и понесло его по складам и амбарам. Прав­диво заполнил анкету в военкомате и попал из учебки в хозвзвод. Конечно, на вещевом складе служба лафа, но только на второй год. Первогодка го­няет по-черному начальник склада прапорщик, и тот, кому на смену был взят молодой. Самой неприятной работой для Ермоленко был сбор грязно­го, благоухающего солдатским потом белья. Хорошо, когда сдавать белье приходили духи. Их можно было пинать, тыкать мордой в это самое белье на радость подбадривающему прапору и сержанту.

Между тем в письмах Варе Саша, ссылаясь на военную тайну, намекал, что служит в специальном подразделении, в разведроте, а в ответ получал полные восхищения его героизмом и стойкостью, выведенные каллигра­фическим почерком строки.

Второй раз Саше не повезло, когда ему захотелось расслабиться по полной программе в условиях боевых действий и партизанской войны. Он договорился с местными на выгодный бартер: несколько комплектов но­вой формы, инженерное снаряжение и кое-какие мелочи в обмен на ящик водки. Всю водку, конечно, не выпить, но можно выгодно продать своим. Саша старательно откладывал деньги на дембель, мечтал открыть собст­венное дело. Прапорщик Стуцаренко такой «чендж» молчаливо одобрял, имея с каждой операции две третьих от денежной суммы или литровой массы. Сам же хитро оставался в стороне, потому как последнее время за такими аферистами внимательно следили особисты. Но что такое мешок тряпок и обуви по сравнению с двумя зенитно-ракетными комплексами «Игла», которые намедни исчезли у соседей! И ведь никого не посадили! Начальник склада отделался досрочной демобилизацией, а срочников пе­рекинули в другие части.

Обмен происходил уже не первый раз, поэтому ефрейтор Ермоленко ничего не опасался и даже не стал осторожнее, когда на «стрелку» вмес­то почтенных стариков, с которыми он всегда имел дело, пришли два молодых чеченца и пригласили его проехаться на соседнюю улицу. По­сомневаться в целесообразности и безопасности такой поездки не успел, подтолкнули стечкинским стволом. Ефрейтор Ермоленко вместе со своим мешком плюхнулся на заднее сиденье потрепанной «Нивы» и спустя не­сколько минут оказался на окраине соседнего поселка, но об этом он мог только догадываться, потому как глаза ему завязали, а рот заклеили скот­чем. Чуть ли не носом он сосчитал лесенку на крыльце, когда его втолк­нули в дом. А когда развязали глаза, коленки ефрейтора заметно ослабли, холодный пот выступил на спине. В доме на полу сидели семь бородачей, семь «воинов Аллаха», которых Ермоленко до этого видел только изда­лека, пленными. Сейчас же перед ним сидели, ухмыляясь, вооруженные до зубов боевики, попивали зеленый чай и неспешно о чем-то говорили. Старшего ефрейтор вычислил быстро. Он и по возрасту был старше, и дер­жался несколько свысока, он и заговорил с Ермоленко.

-  Ну что, свинопас, не ожидал?

-  Почему свинопас?

-  Потому что русские свиньи едят поганую свинину, потому что в хоз- ротах служат свинопасы. Я, когда в Советской Армии служил, у нас в хоз- роте одни урюки служили. Пасли свиней и жрали сало прямо со щетиной, в то время как остальные учились рыть окопы. Понял, свинопас?

Ефрейтор молчал, опустив голову.

-  Кофе хочешь? По-турецки... - вроде как смягчился старший.

-  Хочу, - Саша позволил себе поверить, что его привезли все-таки для совершения обмена, вот даже и кофе предлагают.

Один из боевиков пододвинул в его сторону ногой дымящуюся турку и эмалированную кружку.

-  Сам наливай.

Руки ефрейтору стянули тем же скотчем еще в машине, но не за спи­ной. Тем не менее он сумел налить себе кофе, сделал несколько глотков и попросил сигарету.

-  А бабу тебе, ефрейтор, не надо, для полного удовольствия? - сказал самый младший, и остальные хохотнули над его шуткой.

-  Нет, сигарету. Для курильщика кофе без сигареты, как половой акт без оргазма, - попытался острить Ермоленко.

Над его шуткой тоже посмеялись. Но потом выражение лица старшего изменилось, он смотрел на пленника уже явно враждебно.

-  Ты, наверное, умный?

-  Был бы умный, не сидел бы здесь с вами.

-  Да нет, ты умный, - он иронично растянул последнее слово, - но ты жадный, и твоя жадность больше, чем твои мозги.

Боевики снова засмеялись.

Старший что-то сказал на чеченском самому молодому, тот взял СВД и, небрежно пнув ефрейтора ногой, чтоб не занимал проход, вышел из дома.

-  Ты прав, - продолжал старший, - умные в институтах учатся, а не портянки в армии стирают.

-  Я думал, мы обмен будем делать, - попытался восстановить статус- кво ефрейтор, - я же принес все, как заказывали.

-  Заказывают в ресторане, а мы приказываем, понял? - для усиления понимания, ближний к Саше боевик приложил ему подошвой в челюсть, но не сильно. - А обмен мы будем делать. С твоим прапором. Поменяем тебя на несколько гранатометов и патроны.

-  Но на нашем складе нет гранатометов!

-  Зато на соседнем есть. Не переживай, прапор уже не в первый раз, вот только последнее время честным стал. Не хочет друзьям помогать. Ста­рым друзьям!

-  Там особисты лавочку закрыли, - сам себе сказал Ермоленко.

-  Нычего, хорошие магазины круглосуточно работают. Если прапор не принесет, мы ему твою голову отправим, а в рот тебе вставим письмо для начальников, о том какие вы с прапором крысы. Видишь, какой у нас хороший план.

-  Хороший, - голос ефрейтора надломился и поплыл.

-  А пока мы тебя даже обижать не будем, потому что ты не воин, ты - крыса. И если все для тебя хорошо кончится, ты будешь нам приносить со склада то, что мы тебе скажем. Понял?

-  Понял...

-  Вот и хорошо, а то твои товарищи захотят твоей головой в футбол играть. Али, привяжи его.

Ефрейтора привязали к стулу, больше с ним никто не разговаривал, боевики достали нарды, а говорить продолжали на чеченском. В голове Александра Ермоленко прокручивались возможные сценарии развития событий. Разумеется, очень хотелось, чтобы прапорщик выполнил тре­бования чехов, а там уже... Страх не позволял думать, что может быть дальше. Приблизительно через час в дом втолкнули сержанта с соседнего склада. С ним уже никто не разговаривал, и ефрейтор понял, что ситуация накаляется. Боевики явно теряли терпение. Во всяком случае лежащему на полу сержанту крепко досталось под дыхало. Пару раз его пнули, слов­но до этого он успел чем-то им насолить. А может, и успел...

Время медленно тянулось к вечеру. Саша закрыл глаза, то ли нервы перегрелись, то ли страх перевалил ощущаемую норму. Сон навалился, как неподъемный груз, и наполнил темноту в голове вспышками корот­кометражных сюжетов. Приходила во сне голая Варя. Он как-то вошел в незакрытую ванну, где она принимала душ, обомлел и тут же на нее наки­нулся. Но Варя вдруг стала отбиваться и выставила его за дверь. Даже во сне вспомнилось чувство обиды. Ему в армию через пару недель, а она из себя недотрогу корчит. А вот сейчас пришла... Стройная и гладкая, свер­кая своими синющими глазами, смоляные пряди волос падают на плечи, покачивая двумя клубничками, маня упругим животом... Так и кончить можно. Но вот уже другая вспышка: мать ругает Саню, корит его, на чем свет стоит: променял образование, променял свое будущее на друзей-со- бутыльников, и даже Варя-красавица его остановить не может, отец-то в твои годы на заводе вламывал... И знает Саня, что права она, но злость в нем еще больше закипает. Что она понимает в этой жизни?! Что она знает о настоящих друзьях? А вышло, что знала больше. Потому как один купил себе военный билет, другой сумел закосить под жутко больного, а третий за мелкое воровство предпочел париться на нарах, чем на солдатском мат­расе. Следующая вспышка сопровождалась взрывами и летящими во все стороны осколками. Позже Александр Ермоленко готов был голову дать на отсечение тем же чехам, что он видел все происходящее не во сне, а реально: видел, как одна за другой, точно в замедленном кино, влетают в окно гранаты, и по комнате разлетаются ошметки человеческих тел и одежды, как дюжина кусков горячего металла врезается в его грудь и жи­вот. Он даже посмотреть на них успел, прежде чем умер...

Но в другой реальности все произошло иначе. Сначала раздались вы­стрелы на улице, потом посыпалась штукатурка над головой. Ночная мгла еще только-только начала смешиваться с предрассветным туманом. Авто­матные стволы, выплевывая пули, больше походили на газосварочные аг­регаты в руках неумелых людей. За окном, на недалекой улице матерились по-русски, в доме - говорили по-чеченски, но матерились тоже по-русски. Потом старший крикнул в окно, что здесь пленные солдаты. И все затих­ло. Ермоленко и сержанту развязали ноги, старший вывел их на крыльцо.

Где-то рядом были свои, но ефрейтору Ермоленко в этот момент боль­ше всего хотелось в туалет. От этого он почему-то улыбался. Какой тут бой, если утренняя моча в голову ударяет со страшной силой. И когда сле­ва - из кустарника на огороде - жахнул выстрел, Ермоленко «щучкой» нырнул с крыльца в сторону, секундой позже его движение повторил сер­жант, а из окон дома полетели стекла от разорвавшейся внутри гранаты. «Ну вот, и побывал в настоящем бою», - подумал ефрейтор, лежа на мок­рой траве и торопливо расчехляя единственное оружие, которое у него с собой было, чтобы не налить в штаны.

Потом был еще один выстрел, это недобитый чех застрелил майора, который разговаривал с сержантом. Но в общей суматохе Ермоленко этого не заметил, он в первый раз в жизни подумал о Боге, потому что остал­ся жив. Остальные его не интересовали. Уникальная и единственная жизнь Саши Ермоленко продолжалась. Можно было даже рассчитывать на награду.

Про спасение ефрейтора Ермоленко и героизм майора Дорохова напи­сали в газетах, пленников даже мельком показали по телевидению. Саша, прочитав заметку, облегченно вздохнул: «...в результате операции раз­ведчиков были освобождены попавшие в плен к боевикам накануне сер­жант Андросов и ефрейтор Ермоленко...». Получалось, что Саня вроде как имеет отношение к боевой разведке. Поэтому свежеиспеченный младший сержант Ермоленко вырезал заметку из газеты и отправил ее Варе. Пусть полюбуется - он герой, он не врал ей про тяжелые боевые будни.

У Вари, когда она читала, навернулись слезы. Вот ведь Саня - был в плену, а ни слова об этом не писал. Друзья-разведчики спасли его. И скоро он приедет домой... Вся жизнь превратилась в ожидание. На своих сокурс­ников мужского пола Варя стала смотреть с некоторым недоверием и даже пренебрежением: отсиживаются тут, пивко попивают, дрыгаются на ноч­ных дискотеках, рефераты в Интернете воруют и экзамены покупают. А настоящие парни, настоящие мужики тянут лямку и гибнут на войне!

Саша вернулся сразу после Дня Победы. Сколько нежности Варя пода­рила ему в первый день! Он же смотрел на нее с некоторым высокомерием, как на старшеклассницу, которая дорвалась до кумира. Но это она заметит потом. А он в первый же день овладел ею, довольно грубо, но очень страст­но. Зато Саша после этой ночи стал смотреть на нее, как победитель, которому она обязана чем-то основательным: то ли свободой, то ли вообще своим существованием. Странным ей также показалось, что он вернулся при деньгах. Уже на второй вечер сводил ее в шикарный ресторан «Вен­ский вальс», где больше старался произвести впечатление на официантов своей щедростью, чем на Варю своими чувствами. Слышала, что солдатам в горячих точках платят боевые, но также слышала, что повсеместно вы­платы эти задерживают.

После нескольких рюмок водки он плаксиво рассказывал ей, как вы­таскивал под вражеским огнем раненого товарища, как свистели вокруг пули. А потом этого раненого бойца у него с рук на руки принял старший лейтенант, которому дали орден, а младшего сержанта Ермоленко, как во­дится, забыли. Но он не в обиде, боевое братство важнее, чем побрякушки на груди. Да и кто знает, может, еще дадут орден Мужества, многих награ­ды на гражданке догоняют... Нет, Ермоленко еще всем покажет!

Варя всматривалась в своего возлюбленного и старательно отгоняла навязчивую мысль, что все происходящее ей кажется фальшью. Что с Са­ней происходит что-то не то, что он вернулся домой с печатью какого-то ущербного эгоизма на лице. И когда он, провожая ее домой, попытался овладеть ею прямо в подъезде, она залепила ему пощечину. Этого герой кавказской войны ей простить не мог. Вытолкнув пьяным перегаром ма­терную скороговорку в адрес Вари и, по ходу, всех остальных баб, он порекомендовал ей «сдать свой орган в аренду физикам и лирикам, что отсиживаются под мамиными юбками», а такие, как младший сержант Ермоленко, не нуждаются в подачках. Развернулся и, нетрезво маршируя вниз, чуть не упал с лестницы.

Всю ночь Варя плакала. Рано утром он позвонил ей, долго и нудно из­винялся, молил о встрече, называл ее смыслом жизни, и когда она «слома­лась» и позволила ему приехать, примчался на такси с огромным букетом алых роз, которые бросил к ее ногам, упав на колени. Варя слышала, что тем, кто воевал в горячих точках, нужна реабилитация, что психика у них все равно повреждена, поэтому списала ночной эпизод на эти боевые из­держки. Другой вопрос, что чем дальше, тем больше Варя ловила себя на мысли, что ей не о чем разговаривать с Сашей. Он ни о чем, кроме денег и своего будущего автомагазина, говорить не хотел. А об этом он молотил бесконечно, как ди-джей на радиостанции, поэтому Варя замолкала и по­тихоньку уходила в себя. Так и ушла. И осталась сама с собой.

Как-то вечером они прогуливались по вновь отстроенной, залитой в мрамор набережной. Саша сыпал своими бизнес-прожектами и детальными расчетами их с Варей светлого обеспеченного будущего. К тому вре­мени он на «свои сбережения и боевые» уже купил автостоянку в центре города, договорился обо всем с бандитами, державшими район, и собирал­ся начать строительство автосалона. А Варя в этот момент думала, как ей рассказать о своей беременности. И решила сделать это одним махом.

Остановила, приложила палец к его губам, когда они обещали поездку в Париж, и спросила:

-  Втроем поедем?

-  В смысле? - озадачился Саша.

-  У нас будет ребенок.

Ермоленко сначала растерялся, потом побледнел, потом покраснел и в итоге выдал на-гора следующие соображения:

-  Варя, мы только начинаем подниматься! Какие дети?! Что ты, Ва­ренька, это отвлечет нас, - тут же поправился, - это не позволит мне сде­лать нас счастливыми!

-  О каком счастье ты говоришь? - похолодела внутри Варя.

После этого вечера они больше не встречались. Через месяц у нее про­изошел выкидыш, а через полгода, немало повалявшись в больнице и по­кинув очное отделение университета, Варя узнала, что удачливый бизнес­мен Александр Ермоленко женился на дочери известного рыбного магната Шумилова. О ней она знала немного. Внутри: самовлюбленная дура, сна­ружи (судя по фотографиям в толстых лаковых журналах) - рыжая стерва. Не узнала Варя только одного, что однажды в автосалон Ермоленко при­шел мужчина кавказской наружности и, нагло потеснив охрану, ввалился в кабинет владельца со словами:

-  Давно не виделись, свинопас.

Свою жизнь Варя с тех пор считала банальной мелодрамой. Некоторое время ничего не могла делать, а потом устроилась в КБ Марченко убор­щицей. За последние пять лет она несколько раз пыталась восстановить­ся в университете, но, похоже, заочников там держали только за деньги. Так и размазывала свою жизнь верная Варя шваброй по кафельному полу секретного оборонного предприятия. И теперь в отделе кадров ей пред­ложили размазывать ее сразу по двум этажам, правда, зарплату обещали почему-то увеличить не в два, а только в полтора раза.


* * *

Вадим Григорьевич Яковлев нервничал. Старик Марченко опять вер­нулся к делам, ломая все планы своего зама по общим вопросам. Ему давно прогулы на кладбище ставят, а он на работу приполз. И надо же было именно в этот момент позвонить президенту! А ведь Марченко прочит на свое место этого забулдыгу Кошкина. Небось успел замолвить слово за своего любимчика. Да, Кошкин, талантлив, Кошкин, может быть, гений, но разве можно доверять этому, витающему в облаках, совковому интел­лигенту оборонное предприятие? Он же - ни денег выбить, ни выставку провести, ни готовый продукт продать! Все это делает Яковлев. В Рос­вооружении знают только Марченко и Яковлева. Это благодаря Вадиму Григорьевичу удалось пережить бред перестройки и разорение ельцин­ских реформ. Но никто спасибо не сказал. Марченко даже до приказа о благодарности не снизошел. Ни разу за десять лет!

Вадим Григорьевич сидел в парке, ожидая деловой встречи. В нача­ле недели на рабочем столе зазвонил телефон, и мужской голос с легким кавказским акцентом предложил встретиться для удовлетворения обоюд­ного коммерческого интереса. Вадим Григорьевич поначалу отмахнулся: военными тайнами и ракетами не торгую. Кавказцы уже не первый раз пытались подобраться к заводу, но сразу исчезали по мановению волшеб­ной палочки ФСБ. Но этот сразу сказал, что его интересует вполне мир­ная продукция, а выгоду обещал с шестью нулями. Поворчав, Вадим Гри­горьевич на встречу согласился, но подстраховался: неподалеку скучали два офицера ФСБ, курирующие предприятие. Как назло, кроме них троих в парке никого не было. Кураторы зачитывали до дыр газеты на соседних скамейках, а Вадим Григорьевич поминутно вытирал носовым платком пот, выступавший на лысине. Хорошо хоть микрофон ни к какому месту не приклеили. Внешне Вадим Григорьевич очень напоминал Хрущева, и, зная об этом сходстве, даже любил копировать советского горе-реформа­тора, и по возможности не пропускал ни одного кадра кинохроники, где был запечатлен поклонник кукурузы. Но для данного момента подходяще­го выражения лица и даже позы найти не мог. «Партнер» либо опаздывал, либо засек опекунов, поэтому Вадим Григорьевич решил выждать еще минут пять и протрубить отбой.

И все же минуты через полторы на скамейку рядом с ним присел рано поседевший мужчина средних лет в темном костюме и черных лаковых туфлях. Небритое два-три дня лицо, темные, с блеском презрения ко все­му окружающему глаза, гнутый кавказский нос, два симметричных ок­руглых шрама на обеих щеках и полный рот золотых зубов, сияющих из-под всплывающей ухмылки. Выглядел он подчеркнуто независимо, на контрразведчиков бросил опытный взгляд и, цокнув по-восточному, по­качал головой.

-  Меня зовут Бекхан, я - чеченец, в федеральном розыске не нахожусь. А вот в контору вы зря доложили, это может осложнить наши взаимовы­годные отношения.

-  Страховка не помешает, - прищурился Яковлев, - я, знаете ли, ни менеджером в магазине женского белья работаю...

-  Знаю, но теперь вам придется придумывать для них всякие отговор­ки, потому что у меня есть для вас предложение, от которого вы не смо­жете отказаться.

-  Чего я только не слышал! Мне один цэрэушник дом в Калифорнии сулил и счет в швейцарском банке.

-  Я предлагаю вам пока сто тысяч долларов. Для начала. А вообще-то речь пойдет о миллионе. Возможно и больше.

-  И что вы хотите за такие деньги?

-  Машину времени.

Яковлев внимательно посмотрел на собеседника, который глаз не от­вел и никак не отреагировал на весьма показное на лице Вадима Григорь­евича сомнение в его психическом здоровье.

-  Плохо работаете, Вадим Григорьевич, если не знаете, что у вас под носом делается.

-  Прошу запомнить: фантастические проекты - это не по нашей части, вот это я точно знаю, - и Яковлев, промокнув в очередной раз лысину, сделал вид, что собирается уходить. Время дорого.

-  А в лаборатории Сергея Павловича Кошкина вы последний раз когда были? - властно положил ему руку на плечо собеседник, и опекуны тре­вожно захрустели газетами.

-  Вчера, - не особо напряг память Вадим Григорьевич, неожиданно осознав, что испытывает на себе наглое, неотвратимое давление чужой воли и ничего с этим поделать не может.

-  Что-нибудь необычное видели?

- Да генератор какой-то на столе... Так. Ничего подобного там быть не может! Надо представить себе огромные затраты энергии, речь ведь идет о космических, вселенских мощностях, такое в лаборатории не спрячешь, тут даже специально построенного ангара может не хватить... - вот это уже была хрущевская речь, еще про водородную бомбу добавить, чтоб у проклятых империалистов в зобу дыханье сперло.

-  Вам знаком паровоз братьев Черепановых? - перебил просветитель­скую тираду Яковлева Бекхан.

-  А что?

-  Так вот, прежде чем появились современные тепловозы и электрово­зы, была сначала паровая самодвижущаяся телега крепостных мастеров братьев Черепановых. И ездила она на расстояние всего три с половиной километра.

-  Вы хотите сказать, что на столе Кошкина стоит эта самая тележка... - Вадим Григорьевич вдруг вспомнил, что когда-то был комсоргом МВТУ им. Баумана.

-  Да, и перемещается она во времени.

-  Откуда вы знаете?

-  Катался на ней, как случайный пассажир. А вот если узнают ваши друзья из ФСБ, которые сейчас пытаются щелкать фотоаппаратами, вы никогда этот прибор не увидите, богатым не станете, генеральным тоже... И вообще никем не станете.

Вадим Григорьевич помрачнел. Сдавив пальцами виски, в которых на­зойливо застучала фамилия Кошкина, он, как первоклассник у незнако­мого дяди, спросил:

-  Вы точно не из разведки? Ну, какой-нибудь там... Может, Саудовской Аравии. Или Палестины... Хрен знает.

-  Нет. Я вообще ниоткуда. Меня нет. Хотя вот мой паспорт, посмот­рите и успокойтесь. Но для любых органов власти меня нет, хотя одно­временно я есть. И у меня есть деньги. Представьте себе, что я умер уже два раза. Первый раз меня взорвали, второй раз пристрелили дуплетом. Я это четко помню, каждое мгновение боли. Но я жив. Хотя где-то в Чечне есть как минимум две моих могилы. Даже по телевидению передавали об устранении разведчиками известного полевого командира... - в темных глазах полыхнула злоба, золотой оскал подсветил ей.

-  Вы же сказали, что вы ни в чем не замешаны?

-  Именно так, Вадим Григорьевич, как не может быть замешан в чем- либо мертвец! В конце концов даже с юридической точки зрения расстре­ливать меня неправомерно. Я понимаю, что для вас это звучит, как бред сумасшедшего, особенно, когда вы чувствуете, что я говорю неуверенно. Но как может говорить человек, у которого прострелена челюсть, и ему пришлось заново учиться ворочать остатками языка? Зато я теперь поч­ти без акцента говорю по-русски. И знаете, прочитал много книг. Просто не вылажу из Ленинской библиотеки. А в технической тоже не один день штаны протирал.

-  Похвально, - буркнул Яковлев, который вдруг почувствовал ростки мистического страха в душе и больше всего мечтал, чтобы этого разгово­ра никогда не было.

-  Не бойтесь. - Бекхан считывал внутреннее состояние Вадима Гри­горьевича, как сканер. - Я больше никого не хочу убивать, никому не хочу угрожать, кроме одного, быть может, человека... Я просто хочу вернуть себе самого себя. Хотя бы что-то одно: либо свою смерть, одну из двух, либо свою жизнь, потому что последние пять лет я не помню, я также хочу найти своего младшего брата, о котором ничего не знаю, я хочу понять смысл, всего что происходило, происходит и будет происходить.

-  Тогда вам надо занять очередь в небесной канцелярии, запишитесь у секретаря. На последние вопросы ответы можно найти только там, - Ва­дим Григорьевич иронизировал, но уже понял, что избавиться от этого человека не получится.

-  Может, и так, господин Яковлев, но разве вас не волнуют те же са­мые вопросы? Хотя бы на ближайшую перспективу в свете предстоящей смены руководства?

-  Значит, вы утверждаете, что на вашу судьбу повлияла машина време­ни, изобретенная посредственным советским инженером Кошкиным?

-  Он не посредственный. Он талантливый, и вы это прекрасно знаете. А судьбы у меня нет! Как бы вам еще понятнее объяснить. Ну представьте себе, что вы сели в поезд, а там с вами случилось несчастье: вы ударились головой и впали в кому. А когда пришли в себя, то очутились на незнако­мой станции, в районной больничке, куда вас сдали сердобольные про­водники и пассажиры. Вы пришли в себя и не помните ничего, кроме того момента когда теряли сознание. И еще лицо человека...

-  Кошкина? - догадался Вадим Григорьевич.

-  Ну вот, вы уже начинаете понимать.

-  Что вы от меня хотите? Я не смогу вынести из лаборатории машину времени, паровоз Черепановых или как там она называется. Я даже пар­шивый конденсатор не стану выносить!

-  Не надо, успокойтесь, негромкий, но властный голос Бекхана, заставил Владимира Яковлевича замолчать. - Примите меня на работу каким-нибудь лаборантом. До войны я окончил машиностроительный техникум. Так что на лаборанта потяну. При этом платить буду вам я. За первый месяц сто тысяч долларов, за второй - тоже... А если все получит­ся, то обещаю вам, что мы оба разбогатеем.

-  У вас что, счет в швейцарском банке?

-  Нет, у меня счет в лесу под Ведено. И я хочу найти пару схронов, чтобы получить оттуда свою зарплату. Страховые выплаты по двойному тарифу, за две смерти сразу.

-  Но у нас есть предписание о проверке всех поступающих на работу, за вами все равно будут следить.

-  Пусть, мне кажется, я вам ясно и четко сказал, что не собираюсь на­рушать закон. Документы у меня в порядке. Ваших знаний хватит, чтобы разобраться с машиной Кошкина?

-  У меня высшее техническое образование, но это не мое направление. Потребуется время...

-  Я ждал пять лет, а последний год я искал. Поэтому я умею ждать. На ваше имя открыт счет в Промстройбанке, там оговоренная нами сумма.

-  Но я еще не дал согласие, - Яковлев сам не знал, возражает он или нет, чужая воля парализовала его. В любом случае, он рассчитывал на тайм-аут, а уж потом он разберется, что со всем этим делать. Но малень­кий червячок страха, поселившийся в его сознании, шептал ему: никуда ты, Вадим, от этого человека не денешься. Да и кто знает, уже оправдывал свои будущие действия заместитель по общим вопросам, может, и не по­мешает хороший напарник, у которого четко определенные интересы, не входящие в противоречие с его собственными интересами.

-  Я могу обратиться к другому человеку, но тогда проиграем мы оба, - спокойно заметил Бекхан.

Нужно было только определить грани сотрудничества и, вытерев в очередной раз пот с лысины, Яковлев прощупал характер будущих отношений:

-  Я должен быть уверен в своей безопасности и не потерплю, чтобы мне диктовали.

-  Любого, кто будет угрожать вашей жизни, вашему благополучию и здоровью, я убью, - Бекхан сделал театральную паузу, чтобы Вадим Гри­горьевич, пряча глаза, мог оценить уверенное и необратимое звучание этой фразы. - Что касается «диктовать», то мы с вами с этого момента партнеры, при этом, вы - начальник, а я - подчиненный. Если позволите, я буду вам только подсказывать, потому как посвящен в существо вопроса чуть больше вас.

-  Хорошо, - облегченно выдохнул Вадим Григорьевич и поднялся со скамейки, - приходите завтра в отдел кадров.

-  Сегодня, вы уже сегодня можете зайти в банк.

Вадим Григорьевич замер, определяя, диктуют ему в данный момент или нет, но вслух сказал:

-  Хорошо, приходите сегодня.

-  Да, и скажите этим... - Бекхан передумал употреблять обидное сло­во, - скажите этим фээсбэшникам, что я родственник вашего студенческо­го друга, беженец, попросился на работу.

-  Я найду, что сказать, - небрежно бросил Вадим Григорьевич и заша­гал по аллее.

Бекхан покачал ему вслед головой так же, как сделал это в начале раз­говора. Один из опекунов поднялся вслед за Яковлевым, второй дождался, когда своей дорогой пойдет Бекхан, чтобы вести его. Но уже через десять минут он потеряет цель, причем будет абсолютно уверен, что объект бук­вально растворился в воздухе.


* * *

Утро в автосалоне можно было назвать удачным. К одиннадцати часам в обширном мраморном зале, где блистали разноцветным лаком дости­жения автомобильного производства со всех концов света, бродили два реальных покупателя. Именно реальных, а не пустые зеваки, из тех, что всю жизнь мечтают. Менеджеры услужливо пружинили вокруг них, рас­сыпая преимущества и технические характеристики моделей, у которых останавливался взгляд толстосумов. Один из них, пожилой и толстый, вы­биравший авто для молодой жены, прицелился на ярко-желтый кабриолет «Лотус элиз 07», второй - худой, молчаливый, с неприятным холодным взглядом, по-хозяйски откинул капот коллекционного «Эмджи экс пауэр», отчего сопровождавший его менеджер лишился дара заученной речи и с минуту стоял с открытым ртом.

-  Если вы что-то желаете посмотреть, мы сами вам откроем и пока­жем, - выручил его подоспевший охранник.

Клиент даже не удостоил его взглядом. Зависнув над сердцем авто­мобиля, Грум думал: стоит ли ему в первый раз в жизни принимать са­мостоятельное решение, позволить себе немного импровизации, чтоб не потерять вкус к «творческой» работе. В сущности, Вздор в курсе, что Грум пошел пробивать автосалон, а значит - можно сослаться на обстоятельст­ва. Вдоволь налюбовавшись мощным двигателем, он захлопнул капот и повернулся к остолбеневшему менеджеру.

-  Карточки «Виза» принимаете?

-  Разумеется, - облегченно выдохнул продавец.

-  Оформляйте, - небрежно сунул ему в карман форменной куртки свою карточку Грум, - а я бы хотел поговорить с вашим директором. Возможно, речь пойдет о приобретении партии машин.

Менеджер торопливо поднес к уху мобильный телефон:

-  Александр Евгеньевич, с вами желает встретиться клиент... Да. Да. Он сейчас приобретает «Эмджи». Именно этот экземпляр. Хорошо, я ска­жу Олегу, он проводит.

Олегом оказался тот самый охранник. Теперь уже он молча указал Гру­му направление движения (мстил или принял правила игры?). Вместе они поднялись на второй этаж, охранник открыл перед Вадимом дверь прием­ной и буркнул в проем:

-  Инна, доложи шефу.

Александр Евгеньевич Ермоленко последние дни был не в духе. Что с того, что объем продаж растет, если к нему в кабинет может нагло вло­миться полоумный чеченец и уйти со свежей пачкой долларов? За молча­ние! Урод! Точно надо сбросить на весь этот Кавказ атомную бомбу, как предлагал прапорщик Проценко! И все, и никаких проблем, в том числе у Александра Ермоленко. Дал бы команду ребятам замочить его, разорвать на куски, но хитрый Бекхан предупредил: случись с ним что, правда о подвигах Ермоленко станет достоянием больших красивых журналов и ляжет аккуратной папочкой на стол деятелей ФСБ. Ох! Если ты хоть раз дал ухватить себя за яйца, то будь уверен, что их будут выкручивать до конца жизни. Так ведь сказал еще в следующем месяце придет! Двадцать процентов прибыли! Не хухры-мухры...

Трудно теперь было улыбаться клиентам. Откуда эти уроды берут деньги на такие дорогие машины? Тесть еще умничал, предупреждал: прогоришь ты с новьем, бери в оборот подержанные. Да вот хрен! Берут машины, еще как берут, ради престижа последние штаны снимают. И все довольны. В том числе бандиты, которым Ермоленко лохов сдает, и они лишаются своих новехоньких иномарок посредством угона в течение месяца.

Глянув на клиента, который вошел в кабинет, Ермоленко похолодел. Это был известный всему городу Грум. Про него говорили, что он может человеку голыми руками вырвать печень и заставить ее сожрать еще до того, как он умрет. И взгляд его не обещал Александру Евгеньевичу ни­чего хорошего.

Не дождавшись приглашения, Грум сел напротив, примораживая сво­им немигающим взглядом Ермоленко к кожаному креслу.

-  Радуйся, я у тебя машину купил, - сказал он.

-  Всегда рад, - очень хотелось не показать своего страха, но Грум лез в заячью душу почище Бекхана. Что называется, без акцента.

-  Что нужно было от тебя чечену?

-  Какому чечену? У меня их тут немало перебывало.

-  Не юли, не люблю длинных бесед. - Грум достал из кармана выкид­ной нож и, щелкнув лезвием, принялся демонстративно вычищать грязь из-под ногтей кончиком лезвия.

-  _Я_ когда воевал, ну, там, в зоне боевых действий службу нес, в общем, там мы познакомились. Так что это старый знакомый.

-  А что твоему старому знакомому надо от секретного оборонного предприятия?

-  Откуда мне знать, он мне не докладывал. Просил помочь материаль­но. Хочет здесь остановится. Денег на первое время взял.

-  А на второе время скоро за деньгами придет?

-  Не сказал, - опустил взгляд Ермоленко.

-  Значит, ты и на Кавказе торговал, раз тут благотворительностью за­нимаешься? - Грум пальнул своим ледяным рентгеном.

-  А там не хлебом-солью встречают.

-  Угу, поэтому хлебом-солью ты там торговал... Значит, так, я у тебя не был, ничего не спрашивал, если еще раз придет, позвонишь мне. Понял? Если что не так, я тебя заставлю свой собственный язык съесть. - Грум встал, миссия была выполнена. - А если наврал или недоговорил чего, я тебе еще твои уши скормлю.

Когда Паткевич уже открывал двери, Ермоленко, проглотив несколько комков страха, позволил себе спросить:

-  Грум, ты машину-то, правда, купил?

-  А что, надо было угнать? Скажешь торпедам своим, чтоб пригнали к нашему офису, - и ушел, оставив дверь открытой.


* * *

Вечером Кошкин пригласил в лабораторию Китаева. День он провел в раздумьях и сомнениях. Не знал, обижаться на Марченко или уж махнуть на все рукой, пусть все будет, как будет? Кроме одного, Дорохова и Ма- риловну Сергей Павлович решил у смерти выиграть. Чего бы это ему ни стоило. И пусть все парадоксы Эйнштейна и прочие научные казусы идут ко всем чертям. Но если план спасения Дорохова у него был, то с Мариловной было сложнее. Поэтому Кошкин выбрал поэтапное решение всех стоящих перед ним задач. Задачи, поставленные временем, со временем и решаются, особенно если берется за них человек решительный. Калам­бур ему этот понравился, и, приглашая Китаева в лабораторию, Сергей Павлович старательно отгонял ироничное настроение. Улыбка была бы неуместна.

-  Толя, давай попробуем воскресить твоего командира, - и, не да­вая Китаеву осмыслить сказанное, добил, - необходимая аппаратура для этого имеется. Ничему не удивляйся, ничего не спрашивай. От тебя требуется немного: первое - не считать меня сумасшедшим, второе - когда я растворюсь на твоих глазах в воздухе, не впадать в истерику, не терять сознание и не вызывать милицию, третье - никого не подпускать к этому прибору до тех пор, пока я не появлюсь обратно. Думаю, что буду отсутствовать два-три часа. От силы четыре.

-  Это секретная техника? - не стал спорить Китаев, потому как с су­масшедшими и одержимыми спорить бессмысленно.

-  Ты готов мне помочь? - не ответил Кошкин.

-  Я же говорил, за Данилыча - хоть грудью на амбразуру. Возьмите меня с собой, если это действительно возможно, в конце концов я умею обращаться с оружием, а вы, скорее всего, нет.

-  Вот как раз оружия там не надо. Я не раскидывать пули собираюсь, а остановить для начала хотя бы одну. Сделай доброе дело, ограничься пока выполнением моей просьбы. Обещаю тебе, если только понадобится стрелять, резать, связывать, ломать челюсть - я обязательно позову тебя на помощь.

-  Мне что? Просто сидеть здесь?

-  Для начала надежно закрой центральный вход, проверь, закрыты ли запасные, а потом... Потом нужно будет сидеть и ждать. Я не знаю ничего, что было бы страшнее, чем просто сидеть и ждать. Так что потребуется не­мало мужества. Главное: кто бы ни появился, ни за какие коврижки не под­пускай его к этому прибору, - Кошкин похлопал ладонью по генератору.

-  Хорошо, - Китаев пожал плечами и отправился закрывать двери.

Прошло несколько минут, и Кошкин появился в своей лаборатории,

чтобы увидеть самого себя плаксиво беседующего под бульканье армей­ской фляжки с Дороховым. Василий стянул с кульмана собственноручный чертеж и толковал Кошкину:

-  Вот, смотри, я тут некоторые чертежи набросал. По траекториям и карте местности я точно вычислил, где мог находиться снайпер в обоих случаях. И до нашего появления в истории и после него. Он не был в доме, где мы накрыли боевиков, он сразу находился в зеленке. Скорее всего в момент начала стрельбы во второй раз он находился как раз напротив дома, начал менять позицию вдоль дороги, оставаясь невидимым для на­ших бойцов...

-  _Я_ все равно в этих стрелках, точках и пунктирах ничего не понимаю. Верю на слово, - отмахнулся Кошкин позавчерашний. - Чего ты хочешь от меня, Вась? Чтоб я тебя с карабином, который ты, конечно, уже перетащил в сейф, что стоит и стола дежурного, отправил спасать твоего Китаева? Да делай что хочешь. Мне не то чтобы все равно, я просто почему-то очень устал. Знаешь, Вась, захотелось вдруг хоть немного пожить для себя, по­ехать к морю... Я не помню, когда последний раз видел море, я не помню, когда хотя бы задней мыслью не помнил о работе... - еще немножко, и оба Кошкина заплакали бы от жалости к себе. При этом второй до мельчайше­го поворота души вспомнил, как его крутило и мутило. И все же быстро собрался и огорошил беседующих:

-  Не помешал?

Следует признать, что младший Кошкин ничему не удивился.

-  _Я_ ждал чего-то подобного. Если ты не вмешиваешься в будущее, то будущее вмешивается в твое прошлое, - философски заключил он.

-  Ни фига себе война, смерть фашистским оккупантам, - пропел Доро­хов. - _Я_ такое относительно себя уже видел.

-  Чем обязаны? - иронично спросил Кошкин-младший.

-  Тем, что тремя днями позже в этой лаборатории меня ждет Анато­лий Китаев, а майор Дорохов похоронен со всеми воинскими почестя­ми пять лет назад. Еще вопросы? Карабин СКС уже отрекламировал? - сдвинул брови на Дорохова. - Тоже мне друг называется...

Пару минут тянулось молчание. Все трое то смотрели друг на друга, то пялились в пол.

-  Выпьешь? - разрулил тишину Дорохов.

-  Нет, и тебе, Вася, не рекомендую. Ты же хочешь по горам своей памя­ти прогуляться. Вот и пойдем вместе. А этот вчерашний пусть тут сидит, и думает: зачем он тебя отпустил.

-  У тебя есть какой-то свой план?

-  Есть.

-  Мне бы на секундочку Толяна повидать... - поканючил Дорохов.

-  Вась, хватит импровизаций! - взмолился Кошкин. - Откуда я знаю, что произойдет, если я сведу двух погибших боевых товарищей. Не хвата­ло только вас обоих потерять.

-  Блин... - майор опустился на табурет, и стал усиленно растирать ла­донями виски.

-  Вот так, товарищ майор, и никаких диверсий.

-  Что ты придумал, Сергей Павлович?

-  Ничего особенного, ты проведешь меня к этой точке, - Кошкин ткнул пальцем в план Дорохова, - и будешь смотреть со стороны. Ничего не предпринимай. Ничего! Если тебя засекут - мне конец. Это, как говорит Жириновский, однозначно. И в прошлом останутся два Дороховых, а в будущем не будет одного Кошкина. Усек?

-  Не совсем, но, надеюсь, что ты действительно все продумал.

-  Ночь не спал, - уверил Сергей Павлович.

-  Может, тебе сначала отдохнуть?

-  Отдохну... в будущем, - многозначительно улыбнулся Кошкин. - Если доживем.

Младший Кошкин все это время молчал, но потом вдруг озарился мыслью, которую почти выкрикнул:

-  Я понял! Смертью смерть остановить нельзя! Я об этом последние дни думал.

-  Пару дней тебе не хватило, - кивнул старший.

-  А любовь?

-  Любовь? Любовь, брат, сложнее смерти... От нее жизнь. От любви и рождаются и умирают. Не знаю вот только, живут ли без нее.


* * *

Ночью в горах холодно. Даже летом. Кошкин сразу почувствовал это, его слегка потрясывало, и он пожалел, что не остограммился из фляжки Дорохова в лаборатории. Они не шли, почти крались: Кошкин за Дорохо­вым - след в след.

-  Только не лезь, пожалуйста, что бы ни случилось, - прошептал Кошкин.

Дорохов в ответ кивнул и прижал палец к губам. Сергей Павлович впервые увидел, как его друг становится воином. Как-то в один из вече­ров майор ответил на его вопрос, как нужно себя вести на войне, коротко и просто: нужно научиться бояться без страха. В каждом шаге Василия сейчас пружинила опаска, и пружина эта в любой момент готова была разжаться в целый каскад движений, который завершится на последней фаланге указательного пальца правой руки. И все же он оступился, под ногой предательски выстрелила ветка. Оба замерли, по лицу Дорохова Кошкин понял, что снайпер засек их, и в любой момент может прозвучать выстрел.

В это мгновение Кошкин, не особо раздумывая, начал свою версию событий:

-  Кто бы ты ни был, не стреляй, я пришел с миром, - негромко, но вполне уверенно сказал он, и Дорохов после этих слов лег в траву. - Посмотри на меня в оптический прицел, если темнота позволяет тебе сде­лать это, у меня нет оружия, но я принес тебе слова пророка.

Ответная тишина наматывала нервы на секундную стрелку. Казалось, недалекие в обступившей темноте горы тоже задержали дыхание.

Алейхан уже видел в оптический прицел силуэт, и палец его сливался с курком. Дорохов закусил губу.

-  Если второй поднимется, я тебя застрелю.

В это время в невидимо плывущем облачном покрове на пару секунд мелькнул лунный просвет, этого было достаточно, чтобы Алейхан уви­дел в прицел глаза Кошкина. Это были серые усталые глаза инженера, которого он в своей жизни убил первым. Снова отчетливо услышал над ухом требование Бекхана: «Тебе уже семнадцать лет, а ты еще не убил ни одного русского!» Вздрогнул... И совсем нелепо смотрелся на нем костюм со сбившимся набок галстуком. А ведь подумал еще, что у русского инже­нера денег даже на костюм не хватает, и он едет туда, где его могут убить, чтобы прокормить семью. Зачем он вернулся? За Алейханом? Но Алейхан может убить его еще раз... И еще раз...

-  Подходи медленно, - скомандовал вполголоса Алейхан. - Второму - лежать.

Кошкин шел с поднятыми руками. Именно в этот момент Алейхан услышал на дороге приближающиеся шаги отделения Китаева. Снайпер стремительно сменил позицию, чтобы иметь возможность держать под прицелом все цели, но и Кошкин по движению кустов определил теперь точное направление. Дорохов ловил оптикой темноту...

Солдаты Китаева молчали, но теперь даже Сергей Павлович слышал звуки, издаваемые плохо закрепленной амуницией. Расслабились ребята... Алейхан держал теперь на прицеле головного.

-  Бисмилляхир-Рахмаанир-Рахиим, - сказал Кошкин в слепящую мглу, рассеченную узором ветвей, снайпер был где-то рядом, - во имя Бога ми­лостивого, милосердного, так должен думать всякий мусульманин перед всяким делом. И сейчас, целясь в человека, ты произнес эту молитву? И веришь, что убиваешь во имя Аллаха? Он просил тебя об этом? Или про­рок? Может быть, эти солдаты не позволяют тебе ходить в мечеть? Или ты уверен, что убиваемый тобой не угоден Всевышнему? Ты решаешь за Всевышнего, кто Ему нравится, а кто нет? Бог создал и тебя, и того солдата напротив тебя не для того, чтобы вы убили друг друга, но чтобы любили и молились перед Богом. И если он делает это не так, как ты, то пусть Аллах будет судьей, но не твоя слепая пуля. Читал ли ты когда-нибудь слова од­ного из его знаменитых сподвижников Абу Хурайры, приводимое Мусли­мом - одним из наиболее авторитетных собирателей хадисов. Он сказал: «Клянусь тем, в чьей деснице душа моя! Истинно доживут люди до вре­мен, когда не будет знать убивающий, за что убил кого-то, а убиенный - за что был убит». А теперь произнеси «Бисмилляхир-Рахмаанир-Рахиим», и выпусти смерть на волю... Ты же считаешь себя умнее Аллаха. Стреляй, и начнется бой, в котором погибнут многие и многие. И ты тоже...

-  Ты говоришь, будто ты Джабраил, - глухо ответил со своей пози­ции Алейхан. - Я послушаю тебя, и не буду стрелять. Пусть проходят, но теперь молчи, иначе они выстрелят первыми, а потом я посмотрю, какой ты знаток хадисов и мудрости Корана, какой ты русский Джаб­раил. Может быть, действительно Аллах послал тебя с того света... - шепотом закончил Алейхан.

Отделение Китаева молча, но все-таки с шумом прошествовало мимо. Темнота поглотила сначала их силуэты, а потом и шаги.

-  А теперь я могу убить тебя, а потом второго, - сказал Алейхан, ему очень захотелось добавить, что потом из дома выбегут Бекхан и его бойцы, и тогда никому не уйти от пули или ножа, но козыри он решил приберечь.

Дорохову многого стоило в этом случае промолчать и не ляпнуть чего- нибудь типа: «Как бы не так!». Но Василий Данилович времени даром не терял. Пока внимание Алейхана было отвлечено на группу Китаева, он сантиметр за сантиметром, сведя дыхание до минимума, менял позицию. Теперь он на выстрел был впереди.

-  Да, сейчас ты можешь меня убить, - согласился Кошкин, - если сло­ва пророка для тебя ничего не значат, а пророк учил: тот, кто убивает, не вдохнет ароматов рая.

-  Не тебе, неверному, говорить словами пророка! Вы отняли у нас рай на земле, вы хотите отнять у нас Родину!

-  Тогда для начала покиньте русские города, съезжайтесь все сюда и отпустите отсюда тех, кого вы предпочитаете держать в рабстве. Прекра­тите убивать для начала женщин и детей, или ты не знаешь, что говорил Мухаммад Абу-Бакру, идущему в поход: не воюй со стариками, женщина­ми и детьми. Как вообще вы можете ссылаться на пророка, если многие из вас не брали в руки ни Коран, ни Сунну?

-  Ты много говоришь, гяур!

-  Вот какое слово ты знаешь! Но теперь пусть будет тебе знамение: сейчас я исчезну, как исчезают духи, выполнив свою миссию, а тебе сове­тую уходить отсюда, иначе ты погибнешь. Погибнешь именно в эту ночь... Я пришел предупредить тебя. Пусть сегодня смертей будет меньше. По­верь, с тобой говорит будущее.

-  Если ты провидец, тогда скажи, где еще сейчас находится твоя смерть?

-  Моя смерть не здесь, но если ты говоришь о шести боевиках и двух пленных в доме напротив, то советую тебе еще раз не возвращаться туда. Через несколько минут никого из них не останется в живых.

Сердце Алейхана на миг замерло, страшный, могильный холод посе­лился в нем в это мгновение. Он вдруг действительно почувствовал бли­зость и возможность своей смерти и спросил себя: готов ли он к ней? Сам себя он не раз убеждал в этом, но убеждение растворялось в одном единст­венном образе, имя которому - Айза. Будет ли она ждать его на небе? И можно ли там вкусить земной, сжигающей душу страстью, любви? О, Айза! Глаза ее темнее этой ночи, но в глубине их живут зовущие звезды! И что бы ни говорили приехавшие в Чечню за долларами и подвигами самовлюбленные арабы, в словах русского была истина. Как-то, еще до войны, он слушал потомков пророка из рода Курейшитов, что жили с не­запамятных времен на Кавказе, неся учение пророка и совершая суд по законам шариата, и что-то созвучное было в их речах. Интересно, о чем они учат сейчас?

Отца и сына Салиховых, которых вспомнит Алейхан, убьют в ноябре 2001 года. Убьют те, кто называет себя воинами Аллаха и воюет за амери­канские доллары, посягнув даже на потомков пророка.

Слова русского все еще звучали где-то внутри, но думать об этом сей­час Алейхан не мог, ему хотелось просто уснуть. Уснуть не тревожным сном лесного воина, а как в далеком детстве, когда дед рассказывал ему удивительную историю любви поэта по имени Маджнун.

Теперь ему действительно хотелось, чтобы русский растворился, как дым.

-  Если ты сейчас не исчезнешь, я выстрелю.

-  Прощай, - ответил Кошкин, и на том месте, где он стоял, сгустилась ночная тьма, и даже воздух вокруг не дрогнул, когда он исчез.


* * *

Отсиживаясь в бытовке, где стояли швабры, ведра и другой хозяйст­венный инвентарь, Бекхан удовлетворенно думал о том, что пока есть жадные и глупые русские, воевать с ними можно. Нет, речь не о трусах, потому что Бекхану доводилось видеть, как еще минуту назад пугливые солдаты-первогодки превращались в безумно храбрых, под перекрестным огнем поднимающихся с перекошенным от крика «ура!» ртом и с остек­леневшими от презрения к смерти глазами и бросающихся в рукопашную на бородатых джигитов. Да, были и те, что, попав в плен, ползали в ногах, ныли, как русские проститутки, когда вместо одного их трахают пятеро, молили о пощаде, обещали выкуп, но были и те, в глазах которых вместо страха было странное и непонятное горцу смирение. Не рабское смире­ние перед сильным, а смирение перед обстоятельствами, перед течением жизни.

После оформления пропусков и оформления документов в отделе кад­ров, после беседы с местным «кумом» из ФСБ, Бекхан собрался, было, уходить. Дело шло к концу рабочего дня, но, увидев, какой охранник при­шел на смену, он остолбенел на последнем пролете лестницы. Потом по­вернулся на сто восемьдесят градусов и пошел обратно. Интуиция подска­зала ему, что именно сегодня здесь должно что-то произойти. А интуиция Бекхана подводила редко. Не так давно он легко обходил расставленные спецназом ловушки и засады, не покупался на уловки особистов, знал, с кем из русских можно «работать», а кого лучше сразу отправить на суд к Аллаху.

Лицо Китаева Бекхан помнил, последним всплеском сознания, угло­вым зрением помнил. И очень жалел, что ни за какие деньги он не смог бы пройти сюда с оружием. Теперь он неторопливо искал в полумраке что-нибудь, что могло послужить ему оружием. В тумбочке, которую сле­довало выставить в специально созданном для этого музее советской кан­целярии, Бекхан нашел столовый нож. Он вряд ли сгодился бы для того, чтобы перерезать горло барану, даже напластать колбасу, но вполне мог быть воткнутым в мягкие ткани или между ребрами. С ним он и шаг­нул в коридор, когда понял, что тишина говорит об отсутствии ненужных свидетелей.

Спустившись со второго этажа, он обнаружил, что охранника на месте нет, а входная дверь закрыта на ключ. Это обстоятельство не огорчило Бекхана, пусть не будет путей к отступлению, в нужное время они показывают себя сами. Хуже было другое, он не знал, где искать бывшего российского офицера, и пошел, крадучись, вдоль многочисленных дверей, обратив все свое внимание в слух, только слегка прикасаясь к дверным ручкам, дабы узнать, заперта или нет дверь. Когда он поднялся на второй этаж, то вдруг почувствовал, что на лице его что-то меняется, причем ме­няется со знакомой болью, от которой Бекхан едва не закричал. Приложив ладони к щекам, с ужасом обнаружил, что с них исчезли шрамы, а изо рта пришлось выплюнуть груду золотых коронок. Едва успокоилась боль, он позволил себе улыбку удачливого охотника, интуиция не подвела: именно сегодня он должен был попасть в это здание и оказался в нужное время в нужном месте. Сегодня он никому не позволит украсть у него прошлое, будущее, или смерть, если она должна его настигнуть, и любимого брата. Даже если сам Микаил выйдет с огненным мечом, чтобы остановить Бек­хана, Бекхан не испугается.

На втором этаже он нашел наконец-то нужную дверь. При этом мыс­ленно выругал себя, что сразу не обратил внимания на таблички, среди которых помимо аббревиатур и просто цифр были и прямые подсказки. С легкой руки Марченко на некоторых дверях иронично красовались надписи, перекочевавшие сюда из прифронтовой полосы времен Великой Отечественной. На двери, которую искал Бекхан, висела табличка: «хо­зяйство Кошкина».

Ему показалось, он приоткрыл дверь совершенно неслышно. Китаев сидел на табурете, тупо глядя на громоздкий прибор на столе. Но стоило Бекхану сделать шаг в лабораторию, разведчик вскочил, и табуретка ока­залась в его руках.

-  Ты? - спросил и ответил Бекхан.

-  Ты? - спросил и ответил Китаев.

Некоторое время они стояли молча, потом Китаев сказал:

-  Я же прострелил тебе челюсть. А Дорохов добил тебя.

-  Я тоже так думал, - криво ухмыльнулся Бекхан, - лет пять над всем этим думал, но они опять что-то уже изменили, - и он удовлетворенно погладил себя по небритой, но совершенно здоровой щеке.

-  Значит, все-таки она работает.

-  Работает. Еще как работает. Но сейчас работать перестанет. - Бекхан уверенно двинулся на Китаева.

-  Ничего, мы клин клином вышибем, - поднял над собой табурет Китаев.

-  Послушай, - на минуту замер Бекхан, - неужели тебе нравится уми­рать несколько раз? Этот конструктор влез в святая святых! Он зубилом пытается править скрижали Аллаха! Пусть останется там, куда сунул свой нос! Или ты хочешь умирать еще и еще раз?

-  А мы пьем не меньше трех, а умирать за други своя можно и больше. У нас только многоженство не поощряется и предательство. А умирать нам религия не запрещает.

-  Нам тоже! - с этими словами Бекхан попытался прыгнуть под руку Китаева, но та с треском опустилась на его спину. Стянутый стальными уголками табурет не разлетелся, и потому удар получился страшный. Бек­хан упал на четвереньки, но тут же получил ногой в челюсть и, сглатывая кровь из разбитого рта, отлетел обратно к двери, в которую недавно вошел. Нож по-прежнему оставался у него в руках. Хотел, было, его метнуть, но почувствовал неподходящую для этого легкость хлебореза.

Китаев продолжал стоять над ним с табуретом в руке.

-  Еще? - спросил он.

-  Шакал, - выругался Бекхан, сплюнув кровавый сгусток.

-  Ну на медведя я бы еще согласился, а шакал - это по вашей части.

Превозмогая боль и ненужную в бою слепую злобу, Бекхан сделал еще

один бросок. Этот оказался более удачным, ему удалось ввести против­ника в заблуждение своей напускной слабостью. Ох, и доверчивые эти русские. Как дети. Нижней атаки Китаев не ожидал, табуретка опусти­лась на пол, пробив застарелый линолеум, а нож воткнулся в его голень. Другой рукой Бекхан попытался схватить Китаева за горло. Но это ему не удалось. Вскрикнув от боли, Анатолий резко отпрянул назад и здоровой ногой успел-таки оттолкнуть Бекхана в грудь. Теперь оба они сидели на полу, готовые в любой момент броситься друг на друга. Но момент был не любой, момент был особенный.

В воздухе вдруг запахло озоном, как после сильной грозы, и на полу появились еще две фигуры. В той, что лежала в обнимку с карабином, Анатолий узнал своего командира. Рядом стоял с пультом в руках Кошкин с видом заклинателя змей. Бекхан на эту картину выругался то ли по-араб­ски, то ли по-чеченски.

-  Ни фига себе - война! - изумился Дорохов.

-  Вот, значит, за кем ты ходил в этот раз? - сказал Бекхан. - А брата моего вы, конечно, убили. В спину, наверное.

-  Это по вашей части, в спину, - спокойно ответил Дорохов.

-  Если снайпер твой брат, то он остался жив. Теперь все зависит от него, - тяжело вздохнул Кошкин и опустился на второй табурет, который Китаев не успел сделать оружием. - _Я_ просто вернул того, кто не должен был там оставаться. Другой вопрос, откуда ты обо всем узнал?


* * *

Русские исчезли, как джинны. По воле Аллаха или действием шайта­на? Кому из фаршитов - Ридвану или Малику они подчиняются? Иса их послал или Азазил? Что там говорил русский про смерть? Сегодня? Надо предупредить Бекхана, пусть уходят, наверное, федералы устроят засаду, или кто-то предал...

Оставшись один в наступающем сумраке рассвета, который смеши­вался с моросящей взвесью невысокого дождя, Алейхан не мог заставить себя встать на ноги и выбрать путь: или подальше отсюда, как совето­вал русский, или наоборот - метнуться к дому, вывести братьев. А если ничего не будет, и тогда Алейхана объявят трусом, которому приснился страшный сон, и он, как ребенок, испугался? Может, действительно это было видение? И пока он беседовал тут с тенями, выпущенными Маликом из ада в наказание Алейхану, разведка федералов прошла мимо, а сейчас жди налета?

Ответы на вопросы посыпались мелкими шагами по дороге. Русские уже окружали дом, вот-вот полетят в окна гранаты. Больше у Алейхана не оставалось времени, и он, не выбирая цели, выстрелил в окно, так, чтобы пуля, пробив лампочку, ушла в мягкую штукатурку потолка. И тут же, будто сшивая пространство огненными нитями, полетели со всех сторон и во все стороны трассеры.

-  Пацанва голопузая! У кого очко без регламента, мать вашу! - выру­гался командир, приняв выстрел Алейхана за выстрел кого-то из своих солдат.

Страшный сон Алейхана продолжался. Он видел, как выскочил на крыльцо отважный Рагиб, но даже не успел выстрелить, рассеченный по­полам длинной очередью из РПК. Потом услышал голос брата, который пытался перекричать сбивчивый стрекот смерти.

-  Не стреляйте, у нас пленные! Или вы их убьете, или мы кинем вам их головы! Не стреляйте! Пленные!

Русский командир тоже стал кричать, чтобы солдаты прекратили огонь. Минуты через три все стихло.

-  Эй! - крикнул Дорохов. - Моя бабушка говорила: полонен вскликнет, а убит - никогда.

-  Умная бабушка, - ответил Бекхан, - слушай своих поросят!

-  Ефрейтор Ермоленко, хозяйственный взвод комендантской роты!

-  Сержант Андросов!

С минуту Дорохов молчал, вспоминая, что еще говорила его бабушка в таких случаях, и вспомнил-таки!

-  Бабушка предупреждала: не верь чужим речам, а верь своим очам! Да и приговаривала: не доглядишь оком, доплатишь боком!

-  Скажи твоей бабушке, чтобы очки одела, а щенкам своим скажи, что­бы стрелять или ползать не вздумали. Я их сейчас на крыльцо выведу, если что - дырок в них будет, как звезд в небе.

-  Сегодня облачно, звезд не было, - буркнул Дорохов.

-  Я вывожу их!

На крыльцо вытолкнули двух идиотов. Во всяком случае, один точно был идиот, он улыбался, как блаженный. Обкуренный, что ли?

-  Спереди любил бы, сзади убил бы, - вспомнил еще одну поговорку Василий Данилович.

-  Ну что, посмотрел? Как товар? - Бекхан стоял за спиной у пленных. Карты были в его руках. Снайпера у Дорохова не было.

-  Моя бабушка говорила: на торгу два дурака: один дешево дает, дру­гой дорого просит.

-  Скажи бабушке, что пару этих внучат я отдам за возможность уйти! И еще: ты скажешь мне, кто нас предал?

-  На первое, может, и сговоримся, все равно я тебя в горах достану, вот- вот вертушки будут, а второму ты просто не поверишь.

-  А ты меньше болтай, а то один внучек уже в штаны наделал, мне рядом стоять противно. Скажи бабушке, пусть быстрее памперсы русским солдатам готовит. Может, мне ему отстрелить кран, чтобы не текло?

-  Стрелять - не думать!

-  Тогда думай быстрее, я тут вашего усиления ждать не собираюсь. Могу и по частям их тебе продать. Так что давай машину - «таблетки» или штабного «уазика» хватит. Зассанца я тебе здесь, как аванс, оставлю, второй поедет со мной. На десятом километре подберешь.

-  А откуда мне знать, что ты мне его там по частям не оставишь?

-  А ниоткуда. Но я тебе Аллахом клянусь!

-  Слышал я ваши клятвы. Для тебя ж это, как бездомной собаке кость пообещать. Да и бабушка сказывала: много обещателей, да мало исполнителей. Ты мне тут своего одного оставь, а я его на десятый километр привезу.

Некоторое время Бекхан молчал. Он едва сдерживал злобу, и холодная взвесь мелкого дождя освежала его раскаленный лоб.

-  Ты уже убил моего человека, не тебе ставить условия.

-  А что мне было делать? Встречать его на крыльце хлебом-солью?

Эти слова несколько успокоили Бекхана. Если бы русские убили или

захватили Алейхана, то майор из кустов непременно похвастался бы этим. Значит, надо принимать их условия игры. Пусть они думают, как им хо­чется, а Бекхан будет делать, как ему нужно.

-  Тогда пусть зоркое око Аллаха следит, чтобы неверные не обманули его воинов, - и добавил еще что-то на чеченском.

Фраза эта была адресована Алейхану, но Дорохов понял ее по-своему.

-  Даю честное офицерское слово, что с твоим человеком ничего не случится. Если только ты моего солдатика не изувечишь до десятого километра.

-  Подгоняй машину, - скомандовал Бекхан.

Теперь Алейхан лежал, уткнувшись лицом в мокрую зелень. В первый раз в жизни ему не хотелось стрелять. Он не мог объяснить этого себе сам. Всю жизнь он мечтал стать воином, прославиться во имя Аллаха, но проклятый русский заставил его усомниться: а нужна ли Аллаху проли­ваемая кровь? Жаль, не успел спросить в ответ: а нужна ли проливаемая кровь Исе-Иисусу, который сам принял муки от жестоких людей? Нет, глупая все-таки вера у русских. Кто ж будет уважать Бога, которого уби­ли позорной смертью? Как можно спасти всех, принимая муки и смерть? Потом вдруг осенило: а в бою можно! Остался прикрывать отход своих товарищей, и умирай, сколько влезет. Но Бог - не воин! Он за одно жела­ние распять Его должен был сжечь всю землю! И осекся, вспомнив слова русского: Алейхан за Бога решает? И сник, ответа не было. Книг не чи­тал, больше дрался и стрелять учился. Алейхан вспомнил, что сказал ему Даман, когда он пришел к нему в дом с новым оружием. Покрасоваться, конечно, пришел, но Даман, словно и не заметил, тяпку точил и, будто к тяпке обращаясь, сказал: «Убивать умеет каждый, но никто из людей не умеет воскрешать. Даже пророк не мог этого. Он всегда говорил, что он смертный и не совершает чудес. Грабить и убивать научиться легко, труд­нее научиться молиться и строить». «Я буду защищать Родину!», - гордо ответил ему Алейхан, хотел сделать это с презрением, но сдержался: во- первых, это отец его любимой, во-вторых, он умеет воевать, он герой. «Ты же герой, Даман?» - позволил себе только напомнить. «Да, я ношу звание героя несуществующей страны. Герой Советского Союза..., - он горько по­качал головой, точно сам над собой смеялся. - Нет больше такой страны, Алейхан. И никто не успел ее защитить, потому что враги были внутри. В самом сердце были враги. И у каждого человека внутри есть враг. И если ты пустишь его в свое сердце, то для Аллаха ты потерянный человек. Враг будет управлять тобой». Больше ничего не сказал Алейхану рано поседев­ший Даман. Старший брат, выслушав рассказ Алейхана, отмахнулся: да у него Аллах, за то, что стрелял в братьев-мусульман, отнял разум! Не слу­шай его! Он вообще еще жив, потому что сам Джохар велел его не трогать. Почему? Одному Аллаху известно...

Из разговоров на родном языке Алейхан понял, что Бекхан оставляет русским самого молодого и немного трусливого Усмана. Русские вроде не юлили, подогнали «таблетку» из хозвзвода, за рулем тот самый прапор­щик, которого ждали для обмена. Пора было уходить, но Алейхан хотел дождаться, когда брат благополучно сядет в машину и они отъедут хотя бы на километр.

* * *

Китаев, услышав выстрелы, остановил отделение. Минуту он колебал­ся, но потом дал команду: все в зеленку, рассредоточиться и на цырлах в обратном направлении! Старцев подождет. В конце концов тут форс­мажорные обстоятельства. Не преминул еще удивиться: как им удалось не нарваться на засаду каких-то четверть часа назад? С досадой глянул наверх - светало. Небо, похожее на кусок грязного пенопласта, давило на бреющем полете, и не дождь даже, а конденсат какой-то летел с него, точ­но каждую каплю дробили на миллионы частиц.

Прошло еще минуты две, когда по дороге, подпрыгивая на ухабах, проскочил неуклюжий «уазик». Китаев узнал его, это была машина из обеспечения полка. Тут же выглянул из-за соседнего куста снайпер Нази­ров, шепотом доложил:

- Чехи в машине, но я без приказа стрелять не стал. Да еще сержант там сидел. Со склада. Я раньше его видел.

Старлей кивнул. Выходит, Данилыч нащупал их в каком-то доме уже после зачистки, но у них были пленные, и они договорились на обмен. В дивизии, конечно, по головке не погладят, но у войны свои правила. Стоит ли возвращаться обратно? А вдруг еще что? Китаев махнул бойцам: дви­гаемся в расположение батальона. Смотреть в оба!

Уже на подходе услышали голоса своих, традиционный мат сержан­тов. Пролетел штабной «уазик», прохрипел следом БТР. Китаев уже хотел, было, дать команду выходить на дорогу, чтоб свои с перепугу не подстре­лили, но вышел на небольшую поляну и замер. В центре ее стоял на ко­ленях молодой парень и совершал намаз. Рядом лежала СВД с несколь­кими зарубками на прикладе. Увидев Китаева, он даже не попытался к ней потянуться. Что он, на мине сидит? Ловушка какая-нибудь? Взгляд чеченца был спокоен, словно к нему вышел не враг, а ежик какой-нибудь. Узкое лицо было бледным и возвышенно-задумчивым, жидкая бородка едва прикрывала щеки и подбородок. Китаев передернул затвор и сел напротив.

-  Я не стал в тебя стрелять, как просил меня русский инженер. Он ска­зал, если я не выстрелю, то и в меня не станут стрелять.

-  Логично, но не обязательно, - ответил Китаев. - Ваших же отпусти­ли? Почему остался?

-  Не знаю. Я воюю давно, но, мне кажется, так может продолжаться целую жизнь. Я мог бы тебя убить сегодня два раза: первый раз, когда ты шел туда, второй, когда ты возвращался обратно. Я спрашивал у Аллаха, что мне делать, но Он не ответил. Он хочет, чтобы я понял это сам.

Китаев вдруг увидел и поверил, что перед ним действительно не воин. Он закусил губу, раздумывая как ему поступить в такой ситуации. На по­ляну выкатился вездесущий Назиров с винтовкой наперевес. Хотел что-то спросить, но Китаев отрезал:

-  Все нормально, дуйте к нашим, идешь за старшего. Если от майора Дорохова команд не было, возвращаемся к выполнению задания и бегом к Старцеву. Я догоню.

Раскосый снайпер пожал плечами: наше дело выполнять и так же бес­шумно исчез в мокрой зелени.

Русский старлей и двадцатилетний чеченец смотрели друг на друга. Глаз никто не отводил, и думали они об одном и том же: кто или что за­ставляет их убивать друг друга? Мутно-серый рассвет, такой же нелепый и грязный, как и вся эта война, плыл над их головами. Небо Ичкерии или небо империи? От серости и сырости зелень вокруг такая же неясная, как на долларовых купюрах. С чего это о валюте подумалось? Оттого ли, что вся кровь на них здесь замешена? И кто остановит эту войну, если восьми­летний чеченец, что попросил у Китаева патрон, повертев его в руках, ска­зал ему: «Спасибо, вырасту - убью тебя этой пулей». «А я уже никого этой пулей не убью», - ответил Китаев. Он тогда вспомнил рассказ деда. Во время штурма Берлина меткий фриц сжег наш Т-34 фаустпатроном на гла­зах взвода, которым командовал дед. Выстрел был сделан из окна первого этажа полуразрушенного здания. Взвод деда ворвался в дом, и в пустой комнате, посреди обломков мебели и кусков штукатурки бойцы увидели трясущегося от страха паренька лет двенадцати. Он плакал и шептал что- то про своего любимого Гитлера. Дед сказал, что никогда до и после этого не видел в глазах одновременно столько страха и решимости умереть. Па­цан был уверен, что русские его сейчас расстреляют. И расстреляли бы, будь ему хоть на пару лет больше. А так... Снял бывший донской казак с себя ремень, стянул штаны с этого гитлерюгенда и давай охаживать по голой заднице. И вот тогда немчонок совсем по-другому завыл, по-детски. И звал уже на помощь не Гитлера, а маму-муттер.

-  Так ты говоришь, появился русский инженер и?..

-  Он предсказал, каким будет этот бой. Я не выстрелил в тебя, когда ты шел со своими солдатами по дороге. Потом он исчез. Растворился в воздухе, как джинн. С ним был еще один. Он тоже исчез.

-  Фантастика какая-то. Откуда ты знаешь, что он инженер?

-  _Я_ сам убил его. Они ставили новую вышку...

-  А ты решил, что лучше жить без электричества?

-  Он часто приходит ко мне. Это был единственный человек, которого я убил не в бою.

-  Тогда зачем?

-  Брат приказал.

-  А если бы брат приказал стрелять в ребенка?

- Я не зверь. Поэтому ты сидишь здесь живой и думаешь, что можешь взывать к моей совести. Ты уверен, что ни одна твоя пуля, когда вы врыва­етесь в наши села, не попала в женщину или ребенка? А, может, бомбы ва­ших самолетов умные и гоняются только за вооруженными мужчинами?

-  Мы не штурмуем роддома, не прикрываемся беременными женщи­нами, не отрезаем головы восемнадцатилетним парням и не превращаем людей в рабов, - опустил голову Китаев.

Снова зависло молчание.

-  Я отпущу тебя, - решился наконец Китаев. - Но без оружия. Я не буду брать с тебя клятву, что ты не будешь больше воевать, это бессмысленно.

-  Я тоже не буду брать с тебя клятву, что ты не будешь воевать. Это бессмысленно. Но я хочу, чтобы ты понял, что я не трус. Поэтому я остал­ся. Я просто устал убивать.

-  Я понял, что ты не трус. Знаешь, я сам себе не поверил бы еще пять минут назад, если б кто-нибудь мне сказал, что я отпущу боевика.

-  А я еще пару часов назад не поверил бы, что не выстрелю в такую прекрасную мишень, как ты.

-  Уходи, - сказал Китаев, - надеюсь, мы больше никогда не встретимся.

-  На все воля Аллаха, - ответил Алейхан, поднимаясь.

На мокрой серо-зеленой траве осталось лежать любимое оружие.

Он пошел в сторону, откуда только что пришел Китаев. Под одним из кустов по ходу движения машинально поднял плоский картонный прямо­угольник. Это было новое служебное удостоверение Кошкина. «Инженер- конструктор», - прочитал Алейхан, минуту постоял, но возвращаться к старшему лейтенанту не стал. На дату выдачи удостоверения Алейхан не обратил внимания. Сунув его в карман, он побежал в сторону от дороги.


* * *

Бекхан привязал русского сержанта к дереву. И даже подмигнул ему.

-  Что, лапоть, будешь жить? Повезло тебе. Но если ты еще раз попа­дешь мне в руки, то я этими руками обязательно буду держать твою голо­ву. Отдельно от туловища. Понял?

Сержант промолчал.

-  Хорошо, что ты не обоссался, как твой напарник, а то от вас русских и так пахнет псиной.

Больше Бекхан не разговаривал. Кивнул четверым спутникам, и они быстрым шагом стали подниматься в гору. Бекхан знал, что Дорохов его не обманет, но ждать здесь вертолетов не собирался. Усман был ему боль­ше не нужен. Усман попробовал наркотики, Бекхан видел руки этого соп­ляка с метками смерти. Усман больше не воин. Теперь он вообще больше никто. Он забыл, что наркотиками надо кормить русских свиней, чтобы у них совсем не осталось мужчин. Усман боялся смерти, попробовал героин и думал, что станет асассином. А стал ишаком! Можно было бы зарезать русского сержанта, но тогда майор будет гнаться за группой до тех пор, пока не сотрет подошвы своих сапог, а если сотрет, то погонится боси­ком. Этот офицер из тех служак, что кладут свою душу не за страх, а за совесть. Таких любят солдаты... и снайперы. Нет, есть другой план: пусть русские привяжут на это место Усмана, обложат его со всех сторон и ждут, что Бекхан придет за своим человеком. Дождутся... когда Усмана начнет ломать. В такой ситуации не пожертвовать слабаком, тем более из другого рода, было бы неразумно.

Бекхан вел своих людей в горы, где его ждал Руслан. Хотелось принес­ти с собой побольше оружия и обмундирования, но вот - не получилось. Ничего, зато есть еще деньги. На них можно купить у продажных гяуров целый танк. Но пусть пока полежат... Руслану идут деньги из Аравии, а у Бекхана тоже должна быть своя сберкасса. И не одна. В конце концов их род собирал эти деньги не только на войну с кафирами, а точнее - вообще не на нее. Сколько русских, ингушских и армянских домов продали! Вмес­то этих халуп виделся Бекхану дворец на берегу моря, и ради этого дворца он готов был бежать вверх по этому склону бесконечно. А еще ради этого дворца он продавал не только отобранную недвижимость, но и тела погиб­ших воинов. Русские не знают цену мертвым. Их покойников выкупают только матери с бесцветными, выплаканными глазами, с которых нечего взять, кроме собранных сослуживцами мятых рублей, в лучшем случае - цену проданной «хрущевки» или дома на окраине рабочего поселка. А че­ченцы уважают своих покойников больше, чем живых. Перед покойником у родственников две обязанности: похоронить до обеда и отомстить, если он убит. Русские за одного живого пленного десять убитых чеченцев гото­вы дать. И тогда главное, чтобы эти люди оказались из другого тейпа, а уж тейп их всегда выкупит. В этом нет ничего предосудительного, нормаль­ный бизнес по-кавказски.

Подумав об этом, Бекхан покосился на сродного брата Ибрагима, кото­рый шел рядом и пыхтел под тяжестью двух автоматов (один - Усмана) и гранатомета. Ибрагим был из бедной семьи и воевал, рассчитывая разбо­гатеть. Поздно спохватился. Надо было делить дома русских, когда их еще из них не выжили, а он играл в благородного, даже позволил переночевать в своем доме хирургу из районной больницы, который бежал в Ставрополь. А потом спохватился и перепрофилировался из водителя большегрузных машин в специалиста по тяжелому вооружению и минированию. Воевал без рвения, но был исполнителен и надежен. Правда, Бекхана несколько беспокоило, что Ибрагим знает, где они с Алейханом сделали тайник. Тог­да подумалось: пусть прикрывает от лишних глаз, а теперь думается - не будут ли его глаза лишними? Неразговорчивый и сдержанный Ибрагим ни разу не спросил, что братья прятали в землянке. Его устраивали триста долларов и трофеи, которые он ежемесячно отправлял семье, но как долго такое положение вещей будет его устраивать? По себе Бекхан знал, что жить хочется только лучше и лучше, и он предпочел бы не воевать сейчас с русскими, а нанимать их в качестве дешевой рабочей силы или вообще покупать за бесценок рабов. Только вот работу для них осталось приду­мать. Дом у моря в воображении вырисовался до мельчайших деталей, а

из чего потом делать деньги, чтобы превратить дом во дворец, Бекхан не знал. Единственное, что он умел - убивать.

Услышав в небе гул вертолетов, Бекхан остановился. Они оказались рядом раньше, чем он рассчитывал. А нужно было еще дождаться Алейха­на. Место было назначено заранее.


* * *

До 8 часов вечера Грум выкурил полпачки сигарет и переживал только о том, что салон новой машины быстро пропахнет табаком. После восьми он позволил себе прикурить одну сигарету от другой, потому что ни один из ведомых объектов за воротами КПП не появился. Ни этот задумчивый инженер, ни кавказец с откровенно хищной мордой. Попиликав на цифрах мобильника, он услышал усталый голос Рузского.

-  Вова, это я, тут нерусский никак не обозначился, и твой клиент по­являться не хочет.

-  Вздор какой-то! Я ему сейчас позвоню... Черт! У меня нет его рабоче­го телефона! Там же, блин, сплошные секреты. Ты думаешь...

-  У нас ты думаешь, - поправил Паткевич.

-  М-да... Вадик, а как этот... нерусский туда попал?

-  На работу устроился.

-  И ты никого из наших людей не ввел туда следом?

-  Да он только сегодня оформляться стал. Кто ж знал?!

- А-а-а, блин! У тебя есть план?

-  Да, лобовая атака, стоимость - пару штук зеленью.

-  После твоей сегодняшней покупки я ничему не удивляюсь.

-  Тебе жалко?

-  Нет, извини.

-  Ладно. Ну так делать?

-  Делай.

На параллельной улице, где располагалась промышленная зона еще не загнувшейся от рыночных к ней отношений автоколонны, Грум нашел все необходимое в виде самосвала марки КрАЗ и малорослого, слегка подда­того водителя, который, матерясь, заполнял в кабине путевку.

-  Братан, - окликнул снизу Грум, - красные раздвижные ворота на соседней улице знаешь?

-  Это у ракетчиков, что ли? А че?

-  Твой зверь пробить их сможет?

-  Как два пальца обоссать!

-  Ну так давай, пробьем.

-  Ты случайно не чирикнутый?

-  Тебе случайно не все равно? _Я_ бабки плачу. Закосишь под пьяного. С рук сойдет.

-  Да ты че?! На фиг мне такие приключения? Меня ж с работы выпрут!

-  Штуку баксов, - отрезал Грум.

-  Не-ее... Че я потом начальству скажу? Вдруг охрана стрелять начнет.

-  Ну ладно, я думал КрАЗом сподручнее, там, в переулке, КамАЗ стоит, водила за две штуки согласился, боится только, что кабина отстегнется... - и Вадим сделал вид, что уходит.

-  Две штуки? - переспросил вслед водитель.

-  Ага, - не оборачиваясь, подтвердил Грум.

-  Это... А если меня судить потом вздумают.

-  Не суди, и не судим будешь! Отмажем, - остановился Вадим. - Вы­гонят с работы, обещаю, что без работы не останешься. А зарплата еще больше будет.

-  Врешь ведь?

-  Я никогда не вру, мне это незачем.

-  Ну, смотри, - водитель погрозил невозмутимому Груму пальцем, от­чего тот чуть не улыбнулся третий раз в жизни.

В ста метрах от цели КрАЗ замер, урча перед стартом. Растрепанная голова водилы вновь высунулась в окно, он поманил Грума рукой и, выти­рая со лба пот, потребовал:

-  Давай деньги вперед. Так не поеду.

Грум слегка испепелил его взглядом, плюнул под ноги.

-  Ладно, стой здесь, через десять минут буду.

И в этот раз Паткевич позволил себе малость поволноваться из-за того, что придется рвать движок новой машины. Но, с другой стороны, была оправданная возможность отвести душу. «Эмджи» рванул с места так, словно ему, а не КрАЗу предстояло пробить ворота. Вписавшись в пово­рот под прямым углом на скорости, близкой к ста километрам в час, Грум оставил изумленного напарника-подельника с открытым ртом.

-  Такие вместо водки чистый адреналин хлещут, - резюмировал тот, вспомнив приговорку автопарковских.


* * *

Горы протолкнули, стряхнули со своих вершин серую промозглую серятину. На востоке, где, казалось, еще минуту назад должна была раз­разиться гроза, а из темно-фиолетовой гущи посыпаться стрелы молний, вырвался ослепительно яркий луч солнца. Он словно пробил дорогу вет­ру, и в течение получаса видимая часть неба очистилась. Запоздало про­снулись птицы, и лес наполнился звуками жизни. Алейхан воспринял это как знамение.

Больше двух часов он шел на восток, в сторону Дагестана, а не на юг, в сторону Грузии, где его должен был поджидать Бекхан. Алейхана ноги сами несли к уютному тихому жилищу Дамана. Он прекрасно понимал, что теперь становится изгоем для всех: на первом же блокпосту его, поя­вись он там, если не сразу поставят к стенке, то профильтруют по полной программе, и вся жизнь закончится где-нибудь на кошмарной зоне в сред­ней полосе России, если же свои узнают об отступничестве - то уж точно - в лучшем случае расстрел. И заступничество брата, что ходит в друзьях у Гелаева, вряд ли поможет. Поэтому Алейхан испытывал два чувства. Чувство страха, похожее на то, что может испытывать изгнанный из стаи волк, и другое - похожее на величайшее душевное облегчение. Последнее подпитывалось неясными надеждами и туманными видениями новой жиз­ни. Нет, волчья судьба с постоянной беготней по лесу за кровожадными вожаками, которые забирают себе лучшие куски добычи, эта тошнотвор­ная боязнь красных флажков и открытых пространств и смутная надежда стать вожаком, чтобы, опьянев от ночных вылазок и сомнительных побед, наступить на мину, - нет, такая жизнь больше не манила Алейхана.

В древней полуразрушенной башне на окраине аула Алейхан перевел дыхание. Пытался обдумать, что сейчас скажет Даману, как подойдет к Айзе, но ничего не получалось - в душе, в сознании - полное смятение, ветер, который дует во все стороны.

Даман как всегда с утра работал на своем огороде. Рабов у него не было, хоть не раз предлагали. Бекхан даже хотел подарить ему раненого русско­го контрактника - подлечишь, твой будет. Но Даман наотрез отказался. Жена, мать Айзы, умерла два года назад от рака груди, новую женщину Даман в дом так и не привел. Еще одна странность седого героя...

Увидев Алейхана, да еще и без оружия, Даман воткнул лопату в скуд­ную землю и замер, пытаясь взглядом прочитать смятение на лице воина. Алейхан выдержал взгляд и, подойдя ближе, сказал:

-  Мир тебе, Даман.

-  И тебе мир, Алейхан, если ты его действительно несешь, - странно ответил отец Айзы.

-  Я ушел из отряда, решил - больше не буду воевать. Ты знаешь, по­чтенный Даман, что я давно люблю твою прекрасную дочь, но сейчас у меня нет сватов, чтобы они пришли в твой дом. У меня нет калыма...

-  Постой, - прервал Даман, - разве я говорил тебе хоть раз о калыме. Если ты пришел просить у меня руки моей дочери, спроси сначала у нее. Я думал, ты меня знаешь. Меня не интересуют деньги, меня не интересуют отары овец, меня в этом случае не интересует даже мнение Аллаха, меня интересуют только покой и счастье моей дочери. Я хочу увидеть здоровых и жизнерадостных внуков, Алейхан. Сможешь ли ты понять это?

-  Прости, отец, - тихо сказал Алейхан и с огромным трудом сдержал подступившие к глазам слезы.

Мудрые глаза Дамана уловили минутную слабость молодого человека, он положил руки ему на плечи.

-  Это неправда, что мужчине нельзя плакать. Я не знаю, как по-дру­гому можно очистить, облегчить душу. У христиан это называется ка­тарсис. Знаешь, я плакал, когда умерла моя Сана. И мне было наплевать, что скажут об этом другие мужчины. Требуется больше мужества, чтобы оставаться самим собой, чем играть по придуманным кем-то глупым пра­вилам, - Даман отпустил плечи Алейхана и повернулся в сторону дома. - Айза, дочка, выйди на улицу, к тебе пришли.

И Айза вышла. Черные алмазы глаз только раз сверкнули в сторону Алейхана, который потерял дар речи, ибо особенно прекрасной казалась она ему в этот решающий час. И стояла она, склонив голову, опустив руки, стройная, в облегающем темном платье, черная прядь волос на мраморном челе. Воистину велик Аллах, дыханием которого живет красота в этом мире. И хотелось легким движением сорвать с нее платок, чтобы густые, черные, как ночь в горах, волосы, опустились на хрупкие плечи.

-  Айза, доченька, Алейхан решил уйти от войны, он просит твоей ру­ки, - вкрадчиво сказал Даман.

Айза еще больше опустила голову.

-  Я знаю, что он тебе нравится, и если ты согласна, то я хотел бы, что­бы вы уехали. Уезжайте куда-нибудь подальше от этой грязной бойни. Хо­чешь к тете Радиме в Красноярск? Там Сибирь, холодно, но там красиво и спокойно. Если Алейхан останется здесь, его либо заставят продолжать воевать, либо убьют.

При этих словах Айза вздрогнула, подняла глаза на отца.

-  У меня есть деньги, я отдам их вам, на первое время хватит. Тебе надо учиться, ведь ты даже не закончила школу. Не верь тем, кто говорит, что женщина не должна учиться! Твоей матери институт не мешал быть хо­рошей женой и настоящей матерью. Ты знаешь, до конца жизни она учила детей...

Здесь в разговор вступил Алейхан.

-  У меня тоже есть деньги. Много. Там - в лесу, - он кивнул на склон ближайшей горы. - Половина там моя. Мы можем уехать в Турцию. У меня есть загранпаспорт, есть связи в Аджарии. Уедем через Аджарию. Можем уехать в Эмираты. Можем даже в Японию... Куда скажешь?! Я люблю тебя, Айза, люблю так, что жизнь моя без тебя может быть только мучением.

-  Я боюсь оставлять отца, - тихо ответила Айза.

-  Не бойся, дочка, - обнял ее Даман, - ты же знаешь, у меня есть бумага от самого Джохара, а для русских у меня есть орден. Я не могу бросить здесь могилу твоей матери. Когда все кончится, вы вернетесь.

-  Это еще очень долго не кончится, - Айза посмотрела в глаза отца, и он промолчал, знал, что она права.

-  Куда бы ты хотела поехать?

-  Помнишь, ты мне рассказывал про Ленинград, что он красивый, мос­ты и дворцы...

-  Теперь он называется Санкт-Петербург.

-  Поедем туда! - Алейхан мог сейчас задохнуться от наступающего счастья. - Я сегодня же пойду и принесу свои деньги!

-  Не ходи туда, Алейхан, - попросил Даман, - не надо. Эти деньги вряд ли принесут вам счастье. Да и кто позволит тебе их забрать?

-  Я заберу только свою долю. Бекхану сейчас не до меня, он идет на юг, на соединение с отрядами Руслана, там они планируют какую-то круп­ную операцию.

-  Ты думаешь, Бекхан не будет тебя искать?

-  У него на хвосте очень настырный русский майор. И ему еще надо вызволить Усмана.

-  Плевать ему на Усмана, а вот тебя он будет искать до конца жизни. Не ходи, Алейхан. Деньги нужны, но это не самое главное. Главное сейчас - не терять времени.

-  Я не могу быть нахлебником, - твердо возразил Алейхан, - и я хочу, чтобы наша поездка была не хуже, чем свадебное путешествие.

Даман в ответ только покачал головой.




* * *

Погода переменилась, становилось жарко. Уже больше двух часов Бек­хан ждал Алейхана. Нервничать начал даже Ибрагим. Неужели русские смогли его захватить? Бекхан отгонял эту мысль и проклинал себя за то, что выставил чересчур горячего брата в охранение. Ведь это он предупре­дил выстрелом, что дом окружают. Почему не сделал этого раньше? Мало ли какие были вокруг обстоятельства. Так или иначе, Алейхана не было, и нужно было менять все планы.

-  Будем возвращаться, - объявил остальным Бекхан. - Вернемся снача­ла на базу, потом узнаем, что могло случиться с Алейханом.

В этот момент у Бекхана была только одна мысль: если Алейхан по­пал в плен живым, его можно обменять или выкупить. Поэтому он решил идти к заветной землянке.

Никто из бойцов не возражал. Да и не стали бы. Последнему, кто осме­лился возражать командиру, Бекхан сделал лишнюю дырку в голове, что­бы из нее улетучились дурные мысли. Правда, рассчитал верно, за убито­го некому было мстить.

Когда они уже подходили к базе, которую предусмотрительный Бекхан приказал сделать еще до начала войны, прошло несколько часов. Начи­нало темнеть. Усталость и нервное напряжение заставляли всех молчать. На подходе к лагерю Бекхан в полголоса отдал распоряжения: Ибрагим страхует Бекхана на случай засады, остальные залягут и возьмут лазы под перекрестный огонь. Свидетели в землянке ему были не нужны.

Велико было удивление Бекхана, когда он по дальнему лазу тихо, как кошка, приблизился к землянке и увидел там Алейхана, который уклады­вал в спортивную сумку пачки долларов. На врытом в грунт столе горел фонарь. В зияющем своей беззащитностью тайнике еще оставались деньги и документы. Зато не осталось никаких мыслей в голове у Бекхана, только затаилось нехорошее предчувствие, похожее на то, которое испытывает старый пес, наблюдающий щенка, крадущегося к его миске с мясом.

-  Что ты здесь делаешь, брат? - слова из Бекхана вышли как по лезвию кинжала.

Алейхан вздрогнул и обернулся. Он был настолько занят своими под­счетами, что его уникальный слух не включился на приближающуюся опасность.

-  Бекхан? Я все тебе объясню...

-  Объясни. Начни с оружия, где ты его оставил? - Бекхан сел на лавку, поставив у ног «Калашникова».

-  Бекхан, сегодня мне было видение... Ты можешь мне не поверить. Но мы все должны были погибнуть. Я решил, что больше не буду воевать...

-  Поэтому ты пришел забрать наши деньги?

-  Нет, брат, я беру только свою долю.

-  И ты хочешь, чтобы я этому поверил? Ты пришел сюда один, как вор, ты бросил оружие, как последний трус, бросил нас, и ты хочешь, чтобы я поверил? - Бекхан накалялся, как бывало с ним в последнее время. - Что я сделал тебе плохого, Алейхан, чтобы ты так поступил со мной? Ты не подумал о том, что я мог вернуться сейчас туда в поселок и начать бой, думая, что ты убит или попал в плен?

-  Бекхан...

-  Молчи, щенок! Я научил тебя самому главному, я научил тебя быть мужчиной, быть воином! И теперь ты предаешь меня! Наверное, уже меч­таешь о русских телках в Сочи! Курортный сезон начался. Но мы могли бы поехать отдыхать вместе. За что ты так со мной? Ведь я отдавал тебе последнее! Я нес тебя на руках, когда тебе прострелили ногу! Ты собрался отдохнуть? Устал? Почему ты не позвал брата?

-  Бекхан, мне не нужны русские телки, мне не нужны Сочи, я собира­юсь жениться на любимой девушке...

-  А о моей семье ты подумал?! - в этот момент сознание Бекхана пому­тилось от злобы и обиды, схватив автомат, он с размаху ударил Алейхана прикладом в лоб.

Тот отлетел к дальней стенке и осел в углу, потеряв сознание. Но Бекхан еще несколько раз ударил его, тряс за грудки и все время кри­чал. Потом снова отшвырнул Алейхана на скамью. Из куртки его вы­пал красный прямоугольник. Удостоверение, очень похожее на те, что таскают с собой вездесущие чекисты. Бекхан поднял его и раскрыл. С фотографии три на четыре смотрел мужчина средних лет в штатском. Полумрак землянки не позволял рассмотреть его лучше, хотя Бекха­ну показалось, что он видел это лицо раньше. Больше всего его удиви­ла дата выдачи удостоверения. Две тысячи первый год... Подделка?.. Алейхан предался русским? Не может, не должно быть! Теперь Бекхан не мог верить никому. Что? Позвать Ибрагима и начать пытать родно­го брата, чтобы позор упал на весь род? Нет, только не позор. Струсил Алейхан или предал, решил ли в одиночку откупиться от федералов - лучше ему навсегда остаться в этой землянке, а в памяти остальных он будет жить отважным снайпером, о котором будут рассказывать маль­чишкам. Бекхан передернул затвор, но потом отложил автомат в сторо­ну, достал дедовский еще кинжал, которым гордился. Кинжал, что ре­зал и протыкал кафиров еще в ту, далекую войну, закончившуюся, по мнению наивных историков, в ауле Гуниб. Кинжал, который дед смог спрятать во время депортации... Кинжал, которым Бекхан хотел сейчас убить брата, и удерживало его руку только одно сомнение: он не знал, хочется ли ему, чтобы Алейхан пришел в себя. Так и замер он, вскинув руку, глядя на лезвие, по которому, предваряя кровь, текла арабская вязь: Бисмилляхир-Рахмаанир-Рахиим...


* * *

Так и замер он, вскинув руку с нелепым, но все же опасным кухон­ным ножом, обретая новую память и еще до броска убивая ненавидящим взглядом русского инженера Кошкина, удостоверение которого носил в кармане все эти годы. Замер одновременно и в прошлом и будущем. И Сергей Павлович правильно оценил растяжимость этого решающего мгновения, в котором переплелись судьбы прошлого и будущего, и, в сущности, не было настоящего, потому что оно уже произошло, и ход его был другим. Нет, это не Кошкин менял посредством своего изобретения настоящее, прошлое или будущее, если здесь и присутствовало движение человеческой воли, то оно являлось всего лишь усилением векторной тяги высших сил, нисходящих оттуда, где давно уже был решен исход главных событий. Но он был единственным, кто оценил эту минуту верно, ибо две пули одновременно прервали безумный и отчаянный рывок Бекхана, и столкнулись в его сердце, расплющив друг друга, что по теории вероят­ности может случиться раз в миллион лет на одной из миллиардов планет. Столкновение пуль выпрямило Бекхана, лицо его не искривилось от смер­тельной боли, наоборот, осветилось торжествующей улыбкой, словно он только что узнал что-то самое важное в этом мире.

- Аллаху акбарэ, - был последний выдох Бекхана, но не потому, что акт его смерти был освящен глубокой верой, просто угасающее сознание подвело черту своей деятельности именно этой фразой.

Медленно оседая на пол, он одновременно исчезал, растворялся в за­стоявшемся воздухе лаборатории, который пришел в движение от незна­комого запаха сгоревшего пороха и оружейной смазки.

- _Я_ не помешал? - сухо осведомился Грум, пуля которого догнала Бек­хана в спину, дабы обозначить свое неожиданное присутствие, и замол­чал, пораженный увиденным. Даже забыл опустить пистолет.

На полу, где только что лежал Бекхан, осталась лишь маленькая красная книжка -удостоверение Кошкина. И ни одной капли крови. Вот, пожалуй, это и был тот ненаучный, мистический момент, когда время, несмотря на все открытые и неоткрытые, действующие, теоретически обоснованные и необоснованные законы физики, остановилось.

Сергей Павлович первым пришел в себя.

-  Зря вы стреляли, все должно было решиться там, а не здесь. Я даже представить себе не могу, какой ворох причинно-следственных связей мы в очередной раз нарушили. Я не берусь и приблизительно предполагать, что может стать с человеком, которого убили в несовершенном будущем.

-  Но он мог убить тебя? - начал оправдываться Дорохов, что продол­жал лежать на полу в обнимку с карабином.

-  Хорошо, что следов не осталось, - добавил Китаев, который до сих пор был разгорячен схваткой с Бекханом.

-  Что значит несовершенное будущее? - вновь проявил себя Грум.

-  А вы, позвольте спросить, кто будете? - прищурился на Паткевича Кошкин.

-  По просьбе Владимира Юрьевича Рузского я слежу за тем, чтобы вы не порезались случайно кухонным ножом, а также оберегаю вашу персону от всяких возможных неприятностей, - доложил Грум. - А теперь все- таки ответьте на мой вопрос: что значит несовершенное будущее?

-  С моей точки зрения - это будущее, решение главных событий кото­рого, еще не определилось в прошлом.

-  Как здесь может происходить будущее? Что может быть вообще кро­ме настоящего?

-  Как, к примеру, вон тот табурет, - Кошкин кивнул на «оружие» Кита­ева. - Вам только кажется, что он присутствует здесь - в настоящем.

-  Не понял? - Грум догадался, что пора спрятать пистолет.

-  Чтобы убедиться в его реальном существовании, в том, что это, ска­жем, не оптический обман или мираж, вам придется подойти к нему и дотронуться, а значит - затратить несколько секунд, которые отделяют вас от него. А это, согласитесь, уже будущее. Через несколько секунд - это уже будущее.

-  Черт! - оценил короткий научный экскурс Вадим Паткевич. - Но вы все же не волнуйтесь на счет пальбы. Когда одного урода хотят убить сразу два человека, а он находится на линии их огня, вряд ли ему удастся укрыться или увернуться, хоть в настоящем, хоть в прошлом, хоть в буду­щем. А эти люди вам ничем не угрожают? - осведомился Грум с показным безразличием осмотрев Дорохова и Китаева.

-  Это охранники, они здесь работают, - поспешил сообщить Сергей Павлович.

-  Тогда позволю себе откланяться, - вспомнил Грум красивую фразу из какого-то одного или сразу из нескольких фильмов. - У вас тут даже мобильный не берет. Да, там, на выходе, небольшой кипеж. Вздорный ал­каш на КрАЗе вынес ворота. А в кабине у него нашли две тысячи долла­ров. Бывает же. Так что будьте осторожнее, - более Груму присутствовать здесь не полагалось, и он, красиво повернувшись на месте, так что черные круги от каблуков остались на кафеле, вышел из лаборатории.

После того, как шаги его стихли на лестнице, Кошкин обратился к сво­им воякам:

-  Я думаю, вам есть о чем поговорить, а я очень устал, хочу спать. Завтра днем прошу вас обоих быть здесь. В полдень. Находиться рядом с этой машиной становится опасно, а мне нужно... нет, я просто обязан, завершить еще два важных дела и выполнить одно обещание. Так я могу на вас рассчитывать, господа офицеры?

-  Так точно, - ответили оба и, наконец-то, пошли навстречу друг дру­гу, раскрыв объятия.

Уже на пороге, Кошкин остановился и, оглянувшись, предупредил:

-  Я не думаю, что это чистый хэппи-энд, Лена мне всю жизнь вдалбли­вала, что таких в русской литературе не бывает, а жизнь, не зря говорят: как по книжке.

И все же сегодня Кошкин уходил победителем. Впервые за последние месяцы он почувствовал, что жизнь имеет смысл, а у побед еще может быть настоящий, нефальшивый вкус.


* * *

На следующий день в букинистическом магазине Сергей Павлович нашел нужную книгу: первое издание орловского «Аптекаря» 1989 года. Сразу после публикации в «Новом мире». Еще он купил «Окаянные дни» Бунина. Подарок получился, что надо. Боевые действия против тевтон­ских рыцарей и монголо-татарских захватчиков решено было отложить на послезавтра в пользу лирики.

Дорохов и Китаев ждали его внизу. Похоже, ночь они не только не спа­ли, но и опрокинули литр-другой водки.

-  Ребята, у меня, как уже знаете, просьба одна, никого не подпускайте к прибору. Даже Марченко.

-  Будет сделано, командир, - устало качнулся Китаев.

-  Серега, ты имеешь полное право на свидание! Мы в наряде! Враг не пройдет, граница на замке. - Дорохов еще был пьян.

-  Братцы, вас же могут выгнать, рядом с вами опасно пользоваться от­крытым огнем и курить.

-  Не, все нормально, я только что покурил, - успокоил Василий Дани­лович. - Может, тебе тоже плеснуть для храбрости?

-  Вася, ты мне еще лучку закусить предложи!

-  П-понял! Отставить сто грамм! Почетный караул готов заступить на боевое дежурство.

Время для своего появления Кошкин выбрал сознательно позже, чем в первый раз. Но все же постарался до встречи на колхозном поле. Кинуло наобум - в летнюю сессию. К тому же парадному крыльцу и носом к носу с тем самым Давидом. Худосочный кучеряшка, то ли грузин, то ли еврей, сразу и не разберешь, ожидал на крыльце сокурсницу Варламову, чтобы продолжить беседу о романе Пастернака «Доктор Живаго», который тогда только начали публиковать. Но тут опять как из-под земли вырос похожий на сексота дяденька с подозрительным свертком в руках. Ну что подела­ешь, не везло Давиду, хоть и не тянул Кошкин на Голиафа, но при всей своей внешней интеллигентности был куда наглей и напористей, что во времена бесшабашной комсомольской юности, что тем более в эпоху озве­релого капитализма, откуда он имел честь только что явиться.

-  Снова вы? - только-то и смог сказать Давид, переминаясь с ноги на ногу.

-  Запомнил?! - обрадовался Кошкин.

-  Опять по заданию партии и правительства? - попытался иронизиро­вать студент.

-  А ты, случаем, не агент ЦРУ, парень, что так интересуешься госу­дарственными секретами?

От этих слов Давид заметно отшатнулся в сторону, и неизвестно, куда зашла бы эта беседа, если б на крыльце не появилась Лена. Она сразу и легко предпочла общество Кошкина, дружески пожав руку Давиду, огра­ничив его пресным «до завтра».

Потом Лена и Сергей Павлович снова сидели в театральном кафе.

-  Знаешь, я долго не могла поверить в то, что произошло со мной. Если бы не двойной флакон чудесных духов, я посчитала бы все за странный сон или ложную память.

-  Это тебе, - Кошкин, опережая официантку, положил на стол сверток.

-  Снова духи? - улыбнулась Лена.

-  Нет, книги. Ты же уже читала «Альтиста Данилова», здесь продол­жение. Роман «Аптекарь». Несколько уступает «Альтисту», но все равно сочно, интересно, правда, местами затянуто. Потом еще будет о домовом и привидении. «Шеврикука, или Любовь к привидению» называется.

-  Не может быть! - Лена развернула сверток. - О! Бунин! Ни фига себе! _Я_ слышала, что «Окаянные дни» еще только собираются печатать, - она нежно погладила переплеты, потом не удержалась и открыла томик Орлова. Углубилась в первую страницу, перевернула лист и, как водится, прыгнула в середину, прицениваясь к языку и содержанию, но вдруг ра­зочарованно сникла.

-  Сереж, тут половины книги нет! Чистые белые листы!

-  Неужели полиграфический брак?! - вскинулся Сергей Павлович, не выдержал, в два шага обогнул столик и заглянул в книгу.

Под длинными тонкими пальцами Лены мелькали чистые, но прону­мерованные страницы!

-  Найди, где обрывается.

Лена стала торопливо листать в обратную сторону. Наконец где-то в середине книжной толщи, они нашли обрыв текста. Последнее предложе­ние, к удивлению обоих, располагалось в самом начале листа, фраза была оборвана на полуслове.

-  Тут что-то не то, - насупился Кошкин.

-  Смотри... - прошептала Лена, и Сергей Павлович почувствовал, как его охватывает мистический ужас: на белой странице появлялись буквы, слова, фразы, точки, запятые, некоторые из них исчезали, и на их месте появлялись новые. Так или иначе, текст продолжал расти.

-  Он ее пишет... Сейчас... - догадался Кошкин. - О, Господи! Никогда бы не подумал... Нерожденное слово не явится раньше! Пулемет, машину, атомную бомбу можно, а слово, мысль - нельзя! Здесь не действуют ни­какие законы.

-  _Я_ смогу читать роман первая?

-  Выходит, так.

-  Теперь я действительно верю, - Лена как по-новому посмотрела на Кошкина. - И боюсь. Боюсь закрывать книгу. Представляешь, я ее закрою, а там все будет продолжаться...

-  Представляю, - и Кошкин захлопнул книгу сам.

Перемешивая кофе и коньяк, они долго разговаривали о времени, об ушедших и грядущих (для Лены) эпохах, о смысле жизни, о малопримет­ных, но становящихся важными на изломе времен мелочах. Рассуждая, Сергей Павлович увлекся собственной теорией структуры пространст­венно-временных отношений. Девушка слушала задумчиво и отрешенно. Запредельное слияние физики, философии и теологии она могла восприни­мать только трансрационально. По Кошкину получалось, что соприкосно­вение времен происходит на точках излома, которые Флоренский называл трещинами реальности, и соприкосновения эти порождают мощнейшие противоречия, сходные по качеству с теми, что ждут мир на полях Арма­геддона. При этом мир сам по себе рождает все новые и новые трещины, новые противоречия, накапливается страшная антиномичная энергия, ко­торая, обретая силу, толкает мир к концу света. Поэтому и сказано было Господом, что нет других слов, кроме как «да» и «нет», определяющих отношение человека к добру и злу, не оставляющих ему возможности со­скользнуть в эти трещины и кануть в небытие. Ибо определившийся чело­век посредством теодицеи движется к Свету, остальные же самоизолиру- ются от Божественной Сути. И единственным связующим звеном между Богом и человеком, между людьми, между временами остается любовь. Ее пытаются подменить культурологией, экономикой, товарно-денежным оборотом, но это и есть проявление сатанинской деятельности, деятель­ности зла в человеке, который позволяет злу в себе взять верх над любо­вью. Любое время (летел мыслью Кошкин) - это время любви. Не от чер­ных дыр и звезд, не от скорости света зависит время и его характеристики, а от умножения и уменьшения любви. Тому можно найти подтверждение в жизни любого индивидуума. Взять, к примеру, любовь двух молодых людей. Пока она сжигает и вновь выстраивает их души, время становится для них отсутствующей субстанцией, не имеющей значения как таково­го. И лишь разлуку они подразумевают временем, определяемым харак­теристикой томления. Не время суток, не повороты Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца определяют движение двух любящих сердец. Потому и говорят: счастливые часов не наблюдают. И как только любовь исчеза­ет из жизни человека, время становится бесцветным и безвкусным. Оно становится уже и не временем, а страшным бременем, невыносимой тяжестью борьбы за проживание каждого дня, проползанием вдоль каждой секунды или, напротив, бесконечной суетой вокруг хлеба насущного. И только похороны близких людей ставят на этой невидимой линии точки- кресты. Летит или тянется время, в этом случае уже неважно - оно на­поминает жвачку, давно утратившую вкус, которую и выплюнуть жалко, и челюсти уже болят. Далее же - человек должен сделать шаг на новую ступень любви. Эта любовь, по сути, уже есть вера, а экстракт ее выжат в пять хлебов Нагорной проповеди. Но не всякому под силу подняться на эту ступень. Хотя можно еще продлить любовь первой ступени любовью к детям, любовью к Родине, и тогда откроется другой путь... А находятся и те, кто, имея высокое дерзновение, могут перескакивать несколько сту­пеней вряд - подвижники и святые. Вряд ли возможна гармония в мире, о которой говорили Шеллинг и Веневитинов, без прямого вмешательства Бога. А вот в «великое назначение России», тем же Шеллингом оговорен­ное, хочется верить. Если не верить, то уже и жить остается только ради мелких шкурных интересов, ради того только, чтобы поглощать и потреб­лять, наслаждаться плотскими утехами и в конце концов кануть в одну из тех самых трещин, которые видел Павел Флоренский. Но время действи­тельно ускоряется. Кто-то думает, что планета становится легче. И только немногие понимают, что в мире становится меньше любви. И время, как ржа, съедает суета вокруг меркантильных интересов. Если любовь - это красота, то именно об этой красоте идет речь в знаменитом утверждении о спасении этого мира.

-  Ты не пробовал писать стихи? - вдруг спросила Лена.

-  О нет. Для стихов душа должна уметь летать. А моя так - копошится чего-то сама в себе.

-  _Я_ думала, что теория пространства и времени - это физика. Эйнштейн.

-  Что ты? Это еще у древних греков, позже у Канта... Диссертация рус­ского философа девятнадцатого века Алексея Козлова, между прочим, на­зывалась «Генезис теории пространства и времени Канта».

-  Ты ее читал?

-  Нет, так, верхушек нахватался. Понял, к примеру, что прежде чем по­нять и объяснить Бога, следует для начала понять и объяснить собствен­ное «я». Возвратное местоимение «себя», вот отправная точка познания...

-  Но Бог - это абсолютное Добро, а человек - отнюдь не абсолютно светел.

-  В этом то и заключается главная антиномия человека, в этом, по сути, смысл его существования и путь, у которого есть только два направления по одной прямой - к Богу и от Бога.

-  А нам там, - Лена кивнула в сторону предполагаемого университета, - грузят до сих пор Белинского и Чернышевского как величайших мудре­цов. Никто из нас не хочет смотреть на русскую литературу узким и часто мелко злобненьким взглядом неистового Виссариона.

-  Знаю, помню. Темочка для сочинения: «Пролетарская несознатель­ность и классовое соглашательство Герасима в рассказе Тургенева «Му- му» с точки зрения классиков марксизма-ленинизма».

-  У-у... Какая муть!

-  Вот уж действительно, кирпич на шею - и в омут!

-  Нет, оставим омут для «светлого луча в темном царстве», а мы лучше поедем ко мне.

Нутро Кошкина содрогнулось. У шкалы Рихтера явно не хватило бы баллов. Сергей Павлович прекрасно помнил трехкомнатную квартиру Варламовых в послевоенном сталинском доме, где потолки - это космос, а комнаты - залы, где не стыдно проводить совещания Большой Тройки.

-  А родители? - неуверенно возразил он.

-  На даче. Кто ж в такую жару дома сидит. У них руки к земле растут. Копаются на участке, домой приезжают только по вторникам, пополнить запасы продовольствия, посмотреть программу «Время» и отлежаться в ванне. Ну, идем?

Кошкин хотел, было, сказать, что сегодня «приехал» попрощаться до лучших времен. Что проект «машина времени» закрывается, потому что становится опасным. Хотел, но не смог.

В автобусе он ностальгически наблюдал, как Лена опустила в кассу два медных пятака и открутила билеты. Вспомнил, как в студенчестве со­бирали мелочь на пиво, которое брали на разлив в трех- и пятилитровые банки. А на остановке долго стоял у киоска «Союзпечать» с интересом рассматривая газеты «Правда», «Советская Россия», «Известия» и жур­нал «Коммунист». А вокруг - по улице, предупредительно обтекая его, шли люди, и у них были совсем другие лица, нежели у тех, что окажут­ся на этом же месте двадцать лет спустя. Он с нескрываемой нежностью посмотрел на Лену. В задумчивом оцепенении даже не заметил, как на него налетела цыганка. Хотела, было, открыть рот, но заглянув в его гла­за, отследив траекторию его взгляда, хитро улыбнулась и растворилась в людском потоке.

-  Тебе купить свежие газеты? - спросила Лена.

-  Свежие? - усмехнулся Сергей Павлович.

-  Ах да... - смутилась Лена.

Еще больше затосковал Кошкин, когда они вошли в просторный подъ­езд, стены которого не были сплошь испещрены похабными граффити, не ощетинились железными дверями, а на первом этаже, как полагается, ровными рядами висели почтовые ящики.

-  Надо было ирис «Кис-кис» купить, - сказал он.

-  Зачем?

-  Как в детстве...

-  А мне больше нравится ирис «Прима» и «Барбарис».

-  Мне тоже, но они, насколько я помню, не каждый день на прилавке залеживались.

-  Ты так говоришь, как будто в будущем это страшный дефицит.

-  Нет, напротив, там вообще все есть. Все можно купить, были бы день­ги. Но там нет главного...

-  Чего?

-  Времени. Нет времени остановится, оглянуться, подумать, нет време­ни по-настоящему любить, нет времени вчитываться в книги, нет време­ни съездить на кладбище, чтобы помянуть родных, нет времени отстоять службу в церкви, нет времени полистать семейный альбом с фотографи­ями, нет времени написать письмо, нет времени быть беспричинно счаст­ливым, когда выходишь утром из дома и радуешься свежему ветру, дыха­нию зелени или скрипу снега под ногами, восходящему солнцу и этому неторопливому божественному движению природы...

-  Но почему нет времени?

-  Потому что, если есть время - нет денег, и наоборот. Опять же, если нет денег, то вынужденная созерцательность приведет к прилавку магази­на, а не к философскому настроению и упоению природой. Тут сработает еще один парадокс: денег нет, а бутылка всегда найдется.

-  А у меня бутылки нет, даже шампанского. Очереди после двух...

-  Ну и хорошо, что нет, у нас - хоть залейся. И заливаются. И я... Тоже.

-  Тебе не страшно там жить?

-  Человек ко всему привыкает. Ко всему, кроме одиночества, если только не выбрал его сознательно.

-  А какой буду я в это время? - и тут же остановила: - Нет! Не рас­сказывай! Ничего не хочу об этом знать! - в глазах ее полыхнул игривый огонек, словно она только что решилась на какую-то авантюру. Полыхнул и исчез в зеленой глубине, но глаза сияли уже по-иному.

- Я все же скажу. - Кошкин мечтательно улыбнулся. - Ты будешь такая же красивая.

В зале Сергей Павлович остановился у книжных полок, но Лена реши­тельно повлекла его в спальню. Он хорошо помнил эту комнату с беже­выми обоями и огромной румынской кроватью, что на закате социализма считалась роскошью. Сергей и Лена проводили в этой кровати «дачные» дни, когда Варламовы-старшие уезжали. Вот где без всяких приборов, по­лей, изменения силы тяжести, кварков и прочего волшебства останавли­валось и вместе с тем летело время!

Стенам этой комнаты еще предстоит впитать тысячи нежных слов, потешную и, казалось бы, бессвязную болтовню, эпизоды романов и по­вестей, теорию расширяющейся Вселенной, гипотезы и концепции о чет­вертом измерении пространства и длительные размышления Сергея Кош­кина о возможности замедления времени, что доказывают современные опыты с неустойчивыми частицами, - и все это будет снова кончаться и начинаться нежностью.

Лена потянулась к нему, спрятав за пушистыми ресницами зеленые глаза, и он не нашел в себе сил отстраниться. Вкус ее губ напомнил ему самое сокровенное, что было в безоблачной и счастливой юности. Душу закрутило и сладостно понесло, и провалилось в нежное никуда усталое сердце. А она ласково повлекла его к этому румынскому раритету суп­ружеских долгов и стала вдруг расстегивать легкий сарафан, обнажив небольшую с двумя земляничками на вершинах грудь. А он зачем-то пы­тался вспомнить в деталях, как это было в первый раз, и сочувствовал праотцу Адаму, и готов был в этот миг съесть все плоды древа познания. С ужасом осознавая свою победу, такую легкую и неожиданную, облечен­ную в стройное, еще никем не тронутое девичье тело, Кошкин готов был заплакать. В нежности, наполнявшей окружающий мир, можно было уто­пить эскадру «Титаников» и никогда не найти. Не та машина времени! Не та! Нужна такая, что растянет эти мгновения до пугающе неисчислимых нолей вечности, и тогда в мерцающем мареве Млечного Пути, как и обе­щано, сольются параллельными прямыми не только тела, но и любящие души, и не упадут, а загорятся новые звезды.

Притягивая его к себе, Лена что-то шептала, но он сначала не слышал или не понимал, а когда стал понимать, со стоном откинулся на соседнюю подушку, сжав руками виски.

-  Ты же ради этого вернулся?.. Ради этого? Я думала о тебе все это вре­мя, ждала, и верила, и не верила... Я же все равно твоя, правда?..

Следовало выбежать на лестничную площадку и застрелиться! Кош­кин проклинал себя, свое изобретение, свою слепую страсть, помножен­ную на эгоизм.

-  Лена, я не могу отбивать тебя сам у себя... Я не должен делать этого вперед него... Нет, себя... Бред. Прости, просто я люблю тебя, именно тебя, там мы с тобой разговариваем на разных языках. В моей жизни не было ничего лучше, ближе и светлее, чем ты. Разве что маленький Виталик, но там совсем другое. И теперь в сердце такая пустота, такая ежедневная сосущая боль, такая сырость и тоска в душе, что я посчитал возможным вернуть тебя, украсть у самого себя.

-  Это я виновата, - она сидела близкая и нежная, завернувшись в плед, поджав ноги, подбородок на коленях, - я будто фантастики начиталась, захотелось в большой и светлый мир, захотелось умчаться куда-нибудь... Еще полчаса назад я ни за что бы не решилась на такое. Порыв какой-то. Но он настоящий, честный, понимаешь?

-  Да. И у меня настоящий, честный... Но все должно произойти так, как произошло. Я уже немало накуролесил. Помнишь, у Стругацких - «Трудно быть богом». Я бы изменил название: невозможно и опасно быть богом.

-  Я найду Сергея Кошкина. Пусть и на капустном поле.

-  Глупо, но теперь мне кажется, что ты найдешь меня лишь потому, что я тебя к этому подтолкнул. Замкнутый круг получился, кольцо времени.

-  Ты не пробовал заглянуть в будущее, которого ты не знаешь?

-  Нет, честно говоря, боюсь. Что-то подсказывает мне, что это невоз­можно. Технически - да, но с нравственной точки зрения известное бу­дущее теряет смысл. Полагаю, исследователь, который решится на такой шаг, будет рисковать значительно больше, чем те, кто пытается в экспе­риментальных условиях воссоздать черную дыру. Иногда я думаю, Бог в наказание может вообще исключить меня из книги судеб. Пшик - и не было никогда Сергея Кошкина!

-  А ведь мне ты это будущее вскользь, но показал!

-  И теперь страшусь содеянного...

Лена посмотрела на растрепанного и растерянного инженера с испу­гом и сочувствием.

-  Ты верующий?

-  Знаешь, чем больше пытаешься разгадать мироздание, тем больше ощущаешь Его присутствие, Его замысел, Его гениальность. Поэтому могу сказать честно и уверенно - я верующий. Правда, в храме бываю редко. Уж когда совсем душа мхом покрывается, смердеть начинает, иду в храм. Таких, как я, маловерами называют, невоцерковленными. И поделом...

-  Сереж, ты удивительный человек, тебе памятник за твое изобретение при жизни надо поставить... И если Бог есть, Он это видит, Он сам расста­вит точки там, где они должны стоять. А твоя машина...

-  Забудь о ней. Мне вдруг пришла в голову аналогия о хирурге, который вскрывает людей на операционном столе ради любопытс­тва. Так, знаешь ли, посмотреть, чего там у человека внутри? И делает это без наркоза. Лезет с умным видом ранорасширителями в жизненно важные органы. Я похож на этого хирурга с той разницей, что я вскры­ваю время, лезу в судьбы... - Кошкин замолчал, закрыл лицо ладоня­ми и там, в замкнутом пространстве своих рук, горько ухмыльнулся: - Если какой-нибудь одержимый психоаналитик возьмется за мое сознание, начнет искать причины, побудившие меня изобретать фантастический прибор, машину для перемещения на границе измерений, он обязательно накопает какие-нибудь гадкие комплексы в детстве, нагадит Фрейдом в мою биографию.

-  Я только слышала о Фрейде.

-  Да уж, в советское время наши мозги берегли от таких научных монстров. А я действительно мечтал. Представлял, как на Чудском озере залягу в кустах с пулеметом и буду косить псов-рыцарей длинными оче­редями. Пару гранат кину, чтобы лед под ними еще раньше проломился. Смешно...

-  Смешно.

-  Думаю, Александр Ярославович не сказал бы мне спасибо за то, что я у него украл честную победу, а немецкие хроники приписали бы ее «быстрому летящему огню», производимому демонами. Детская литера­тура! Сюжет для Кира Булычева. Кстати, понятия измерений тоже вели­кий блеф науки. Измерения - это как хронометр. Нужен только нам, чтобы делить единое и целое на части. Хотя в природе отделить пространство от времени... Широту от долготы... Не представляю... Надо видеть мир в це­лом. Как это пытались делать Лобачевский и Риман... - Сергей Павлович осекся, виновато посмотрел на свою будущую жену и окончательно сник.

Лена придвинулась ближе, и нежно провела рукой по его голове. Кош­кин закрыл глаза.

-  Хочешь я тебя долго и сладко поцелую? - шепнула и прижалась щекой.




* * *

Вадим Григорьевич Яковлев шел по коридору второго этажа лабора­торного корпуса, поминутно прикладывая к потной лысине большой клет­чатый носовой платок. Потел он и от жары, и от нервов. А нервничать было от чего: у него под носом кустарно мастерят паровоз времени, вчера он позвонил в банк, и ему подтвердили, что на его имя открыт валютный счет, на котором покоятся сто тысяч долларов, новый лаборант, что так рвался к производству российского оружия, на работу сегодня не вышел, ночью пьяный водитель КрАЗа соседнего автопредприятия напрочь вы­нес ворота КПП №1. Утром же в кабинете зазвонил телефон, и взволнован­ный мужской голос попросил его о встрече. На просьбу представиться - назвался Александром Ермоленко, владельцем автосалона «Хайстар». Что-то подобное вроде слышать приходилось. Но более всего насторожил Вадима Григорьевича ответ господина Ермоленко на вопрос о причине встречи. Тот сбивчиво и путано заговорил о чеченце, с которым Яков­лев встречался в парке, а также сообщил, что сам видел, как этот человек возглавлял банду чеченских сепаратистов и даже был у него в плену. Тут было над чем подумать. И теперь, во-первых, Вадим Григорьевич, понял, что игра намного шире, что кроме фээсбэшников за ними в парке следил еще кто-то, и как бы не пришлось объяснять появление ста тысяч долла­ров компетентным органам, а во-вторых, все это как-то упиралось в ма­шину времени Кошкина.

Теперь он шел в лабораторию, дабы лично лицезреть этот агрегат, но был неприятно удивлен и одновременно раздражен, увидев там двух мир­но беседующих охранников.

-  У вас тут что - производственное совещание? - начальственно осве­домился он.

Но те даже не соизволили встать с табуреток, а старший спокойно ответил:

-  Нет, Вадим Григорьевич, мы тут выполняем поручение главного конструктора направления Сергея Павловича Кошкина.

-  Какое еще поручение?

-  Побыть здесь и не допускать сюда посторонних.

-  Ни в одном помещении этого здания я, как заместитель генерального конструктора, не могу быть посторонним, - даже сам Яковлев почувство­вал, что лысина у него краснеет.

-  Да, - согласился охранник, - вы заместитель генерального конструк­тора по общим вопросам.

- И?

-  И, - опять согласился Дорохов, - общих вопросов у нас к вам нет, как, впрочем, и частных.

-  Вы меня что - как это говорят - подкалываете?!

-  Да что вы, Вадим Григорьевич, мы просто выполняем поручение Сергея Павловича.

-  У вас что - нет своих непосредственных служебных обязанностей?

-  Сейчас нет, закончились вчера в ночную смену, но охранять чистоту эксперимента нам вроде как никто не запрещал, а если внимательно про­честь должностные обязанности, то и предписано.

- Какого эксперимента?! Какую чистоту?! Тут вам не баня! Здесь науч­ное учреждение закрытого типа!

-  Вот именно.

Далее Вадим Григорьевич предполагал перейти на соответствующий данной ситуации крик, чтобы урезонить распоясавшихся солдафонов, позволяющих себе высокомерное ироничное отношение к начальству. Но в этот момент в спертом воздухе лаборатории резко запахло озоном, будто недавно здесь разразилась гроза и прошел дождь, а кульминацией этого неатмосферного катаклизма стало явление Кошкина с пультом дистан­ционного управления (банальным инфракрасным излучателем) в руках, будто он срочно и неожиданно оторвался от просмотра любимых телепро­грамм. Пришлось еще раз промокнуть лысину платком.

-  Сергей Павлович? Что тут у вас за цирк происходит? Что за несанк­ционированные эксперименты и опыты?

-  Здравствуйте, Вадим Григорьевич, - невозмутимо ответствовал Кошкин, по лицу которого блуждала неуместная блаженная улыбка, слов­но он только что прибыл из рая. - Во-первых, эксперименты санкциони­рованные, во-вторых, секретные, в-третьих, я попрошу вас удалиться. Уж извините. Получите сначала эту самую санкцию на присутствие здесь у Марченко, или на худой конец у президента.

-  М-да! Полный бардак! - резюмировал Яковлев, поворачиваясь на сто восемьдесят градусов. - Полнейший!

Упоминание президента привело его в полное расстройство и замеша­тельство. Должность генерального в исполнении Вадима Григорьевича становилась фантастичнее, чем изобретение Кошкина. Но, проиграв так­тическое сражение, Вадим Григорьевич мгновенно принял решение поме­нять стратегию. Вечером на встрече он вытрясет душу из этого автомобилиста Ермоленко. Он узнает все! Нужно еще разобраться, какой интерес проявляют подозрительные чеченцы к оборонному предприятию? И пре­зиденту это будет небезразлично, контртеррористическая операция, что называется, в полном разгаре. Войдя в свой кабинет, он ринулся к столу и снял телефонную трубку.

-  Здравствуйте, это Яковлев. Я вчера вам звонил по поводу счета... Какого? Ну, на мое имя, сто тысяч долларов. Я хотел бы знать, когда я могу их снять? Что значит - нет такого счета? Вчера был... Что значит - отозвали? Кто отозвал? Какая может быть тайна вклада, если он был от­крыт на мое имя? Да вы знаете, с кем вы...


* * *

Дорохов с лукавинкой смотрел на Сергея Павловича. Китаев же пони­мающе кивал, будто молча поддакивал.

-  Да ты, брат, словно заново родился. Шерше ля фам?

-  Ля фам, ля фам, - отмахнулся Кошкин. - Только не ждите эротиче­ских рассказов.

-  От тебя, физика, дождешься. Но один вопросик у меня к тебе есть, из предыдущего, как изволил выразиться этот лысый хрен, эксперимента. Ты где так по исламу наблатычился?

-  Почитай целую ночь Коран и Сунну - и ты наблатычишься.

-  Ну ты даешь, Сергей Павлович! - восхитился Китаев.

Дорохов же, напротив, напустил на себя строгости, какой навидался у особистов.

-  И что, понравилась тебе сарацинская вера?

-  Да пусть они верят, как умеют, я ж не миссионер.

-  А я уж подумал, что ты у нас, как это называется, когда разные веры...

-  Экуменизм, - опередил Кошкин.

-  Во-во!

-  Да отстань ты, Вася. Это же убеждения для толерантных невеж. Бог не может быть двоеверцем.

-  Точно! - включился Китаев: - Моя бабка всегда говорила: един Бог, едина вера, едино крещение!

-  Эх! А я думал, что только моя бабушка так говорила, - не успел по привычке сослаться на свою бабушку Дорохов.

-  _Я_ просто говорил с ним на его языке, - устало вздохнул Сергей Пав­лович. - Невозможно себе представить, чтобы Бог или какой-либо из про­роков сказал «убей».

-  Да уж, - согласился Китаев, - когда побываешь на войне, особенно похожей на ту, что идет на Кавказе, начинаешь понимать, как нелепо и фальшиво звучат наши приветствия. Днем мы им «здравствуйте», а они нам «мир вам», а ночью летают другие «приветствия». Все войны, по большому счету, ведутся из-за денег... По большому счету и из-за больших денег.

Дорохов вмиг переменился и посерьезнел.

-  Да ладно, я не об этом. Обнять тебя, Серега, хотел. Не умею я «спаси­бо» говорить. А ты, выходит, меня, дурака, из-под пули вытащил...

-  И меня, - добавил Китаев.

-  Да ладно вы, мужики, итак не по себе, осталось только заплакать от умиления и счастья. А у нас еще одно дело есть.

-  Мариловна? - догадался Дорохов.

-  Мариловна.

-  У тебя есть какие-то соображения?

-  Да. Я тут подумал, помучился, и у меня появилась интересная гипо­теза. Понимаешь, в тот раз, когда мы отправили Мариловну за пенсией, я смею предположить, что она не встретилась с собой. Оказавшись там, она вспомнила, куда спрятала пенсию, и тут же рванула в магазин, не дожида­ясь встречи со своим двойником.

-  Интересно, - наморщил лоб Дорохов, - но к чему ты ведешь?

-  Уж если б она встретилась, нам бы она с тобой рассказала все в мель­чайших подробностях.

-  Ну, так в чем же суть?!

-  Вопрос в том, у какой Мариловны ты был в гостях. Вспомни, не по­казалось ли тебе что-нибудь странным?

-  Ну, я к ней зашел, повод какой-то глупый придумал. Типа шел мимо, спичек нет, а курить хочется - уши пухнут. Она, конечно, коробок да не один мне дала, чаю предложила, я согласился. И болтали мы часа два, я теперь юность Мариловны пересказать в мельчайших подробностях могу. Короче, я только пару раз выходил покурить на лоджию...

-  И ничего странного?

-  Да нет вроде. Чайник вот все никак не мог закипеть. Минут пятнад­цать ждали, я уж хотел спираль проверить. Да! И тишина! Точно! У нее же всегда радио включено! А тут тишина. То ли не работало, то ли старушка выключила?

-  Не могло оно работать! Еще скажи: ты курить ходил, на улице кого- нибудь видел?

-  Да я бы любого подозрительного, сам понимаешь... Стой! - сам себе скомандовал Василий Данилович. - Там же вообще никого не было! Ни души. И ни одна машина во двор не заехала. Тишина. Глухо, как в танке. Я бычок вниз кинул, а он, как гайка, об асфальт сгрохотал! Подумал еще - не двор, а каменный мешок.

-  То-то, - облегченно выдохнул Кошкин, - это как раз говорит в пользу моего предположения. Отсутствие встречи с двойником повлекло за со­бой параллельное существование. Проще говоря, наша с тобой Мариловна попала в несовершенное время. Бред, конечно, еще один парадокс. Нечто подобное я, по-моему, у Стивена Кинга читал, но кто сказал, что у созда­телей триллеров не бывает научных прозрений?

-  Ты хочешь сказать, что все эти дни она там одна в целом мире?

-  Да, с того момента, как зашла домой с покупками. Потому что вторая зашла долей секунды, минутой или часом позже. Цифровое выражение здесь принципиально неважно. И эта вторая стала жертвой убийцы. Про­ще говоря, я полагаю, что если есть незаселенные пространства, резонно было бы предположить, что есть и незаселенное время. И есть определен­ные точки соприкосновения, как, скажем, проселочные дороги. Именно в такой необитаемый промежуток попала наша Мариловна.

-  Бр-р-р... - тряхнул головой Китаев, который все это время пытался вникнуть в суть разговора.

-  Какой у тебя план, Палыч? - спросил Дорохов.

-  Думаю, есть определенная связь между тем и другим промежутком, то есть нам следует восстановить последовательность событий, разумеет­ся, предварительно убрав опасность, а потом просто вернуть нашу пропа­щую на место.

-  Тогда я иду с тобой. А Толик посторожит.

-  Там, Вася, стрелять не надо, хватит стрелять. Ты же понял: для пули нет временных преград.

-  Ну я тебя во всяком случае подстрахую.

-  Хорошо, тогда попробуем.


* * *

В первый раз в жизни Ермоленко решил сражаться. После ухода Бек­хана он метался по кабинету, швыряя рекламные буклеты и канцелярские принадлежности, и остановился только после того, как разбил в порыве гнева дорогую пепельницу. Пепельницу, как и переведенные на личный счет какого-то типа сто тысяч долларов, было жалко. Глядя на осколки, Ермоленко осознавал, что психовать бессмысленно. Убытки будут расти, а толку будет мало. И тогда он «упал» на телефон и стал собирать ин­формацию. Это было не просто, но ему все же удалось узнать: кто такой Вадим Григорьевич Яковлев, которому он пожертвовал выручку автоса­лона за два последних дня. А служба безопасности аккуратно отследила маршрут Бекхана до парка и далее. Страсть к деньгам оказалась сильнее страха. И он решил сражаться за свои деньги. Уже вечером он отозвал из Промстройбанка платежку на имя Яковлева, а утром добился встречи с этим человеком. Два обстоятельства не давали ему покоя: интерес Грума во всей этой кутерьме, а также исчезновение Бекхана, которого аккуратно сопроводили до ворот «ящика», из которых он уже не вышел.

Ермоленко сделал несколько звонков, в том числе обеспокоил свою крышу, намекнув, что есть некоторые силы, пытающиеся его шантажиро­вать и заиметь под это дело приличную сумму из общего котла. Заручив­шись бандитским подкреплением, он почувствовал себя увереннее и вы­звал к себе начальника охраны, который, собственно, и был протежирован на это место покровительствующей группировкой.

Мастер спорта по боксу, а по совместительству зэка с пятилетним ста­жем Верхотурцев как всегда развязно плюхнулся в кресло напротив, заки­нув ногу на ногу. Такие манеры не раздражали Ермоленко, потому как они и были манерами, а свою работу Верхотурцев и его бригада выполняли неплохо, даже если от нее за версту отдавало свежими сроками. Правда, и платить им приходилось соответственно. Но главную часть своей прибы­ли они брали с перепродажи угнанных у лохов машин.

-  Петр Матвеевич, - уважительно начал Ермоленко, так уж они вели­чались с самого начала.

-  Слушаю, Александр Максимович, - в тон ответил Верхотурцев.

-  Нам, вероятно, придется начать маленькую, а может, и большую вой­ну... - издали подступал Ермоленко.

-  А че, надо так надо, не в первый раз. Я вам, Александр Максимович, вообще удивляюсь. Надо было этого хамовитого чечена тут на куски по­рвать. Он же не железный. Они щас припухли. Так что без особых по­следствий. Да и Грум тут зря выпендривался. С ним, конечно, мало кому стрелы набивать вздумается, но и он не на танке ездит.

-  На нашем «Эмджи», - театрально вздохнул Ермоленко. - Но дело не в нем. Я хочу, чтоб вы собрали всех ребят, да и подкрепление обещано. Чечен, если объявится, нужен мне живой, но связанный. Мне с него сна­чала поиметь кое-что надо. Я, кстати, не удивлюсь, если он среди живых не числится.

-  Свяжем и живого, и мертвого, - заверил Верхотурцев, - а если надо, то и в двух экземплярах.

Начальнику охраны понравилось собственное остроумие, но он не по­зволил себе хохотнуть. Не принято.

-  Угу, - кивнул Ермоленко. - Сегодня вечером у меня важная встреча с одним чиновником, вы там попасите нас незаметно. На всякий случай.

Верхотурцев просекал ходы на два вперед.

-  Из «ящика», что ли? На которого чечен выползал?

-  Точно.

-  Сделаем, прессовать будем?

-  Если потребуется. Но пока не стоит горячиться.

-  Да, я вам забыл еще сказать, - вот тут Верхотурцев не сдержал побед­ной улыбки, - в этом «ящике» еще одна знакомая вам личность работает.

-  Что за личность? - насторожился Ермоленко.

-  Да деваха молодая, красивая. Я у вас раньше фотографию видел, где вы с ней. Вы уж извиняйте, в сейф забыли кинуть, ну я и глянул. Видать, от жены прячете...

На последние слова Верхотурцева Ермоленко не обратил внимания, он вдруг ушел в себя.

-  Варя? Она ж институт так и не закончила. Что она там делает?

-  Хотите - пробьем?

-  Пробейте, Петр Матвеевич. Аккуратно.

-  Сделаем.

У Ермоленко в душе пронесся ностальгический ветерок. Образ тихой и прекрасной Вари заслонил на минуту стройные ряды нолей на счетах. Подумалось, а почему бы не взять ее на содержание? Каждый порядочный бизнесмен имеет любовницу.

Вечером Ермоленко встретился с Вадимом Григорьевичем в рестора­не «Париж». Здесь можно было не только отведать французскую кухню и оставить несколько зарплат врача или учителя за бокал вина, но и по­любоваться точной мини-копией Эйфелевой башни, а также уединится в отдельный номер для приватной беседы. Так и сделали Ермоленко и Яков­лев, чтобы подальше от посторонних глаз провести пристрелочную бесе­ду. Долго они ходили вокруг да около, подороже продавая информацию и нащупывая возможность союзнических отношений. Но к десерту, когда после бутылки арманьяка 1914 года они перешли на божоле, разговор стал конкретнее и даже, если это возможно между двумя такими людьми, теплее.

-  За что вам хотел заплатить Бекхан? - спросил Ермоленко.

-  За то, чтобы я его устроил к нам на работу.

- И?

-  Он начал с прогула.

-  Я уверен, что он искал у вас нечто весьма важное.

-  А то, для меня это уже не секрет. Но для всех остальных - государст­венная тайна.

-  Хм, сколько стоит?

-  Ну, знаете ли, может, у вас жучок под столом.

-  Да это вы, милейший Вадим Григорьевич, водите за собой на стрелку офицеров ФСБ. А я бизнесмен, я готов вкладывать деньги. К примеру, в наш союз. За мной, знаете ли, тоже люди стоят.

-  Догадываюсь, - показал на пальцах братковскую козу Яковлев.

-  А что? Это настоящие хозяева страны, а не продажные чиновники. Эти, если обещают, делают. Они пустых звуков не издают. И я тоже. Вот, - Ермоленко достал из-под стола кейс, - здесь, Вадим Григорьевич, ваши деньги, сто штук, и не на бумаге, а наличкой. Я отдам их вам как вклад в наш долговременный союз. Но!.. Никаких лиц кавказской националь­ности! Никаких подстав. Работаем честно на общую выгоду. Думаю, ваша военная тайна стоит такого предложения.

Яковлев не удержался и щелкнул замками чемоданчика:

-  Меня, знаете ли, со вчерашнего дня пытаются обмануть, - и умолк, пораженный красиво упакованными пачками. Такое ему доводилось ви­деть только в кино.

-  Хотите, чтоб не возиться с крупными суммами, я оформлю на вас хорошую тачку из своего салона? Вам бы очень пошел «Линкольн-нави­гатор». Такой солидный черный вседорожник. Сказка! - владелец авто­салона выдержал многозначительную паузу. - Так что от вас было надо Бекхану?

-  Машину времени, - испытующе посмотрел на собеседника Яковлев и пригубил вино.

-  Шутите? - даже ухом не повел Ермоленко.

-  В том-то и дело, что нет, - ответил, выдержав паузу Вадим Григо­рьевич. - Так сказать, опытная модель. Паровоз братьев Черепановых представляете?

-  Не очень.

-  Ну тогда, скажем, первый автомобиль. Паровой был. Ползал кое-как, но все же ползал. Ну а теперь представьте себе то же самое относительно времени.

-  Черт! Неужели такое возможно. Не, - точно испугался, усомнился Ермоленко, - лабуда, наверное...

-  Проблема в том, что изобретение уже на контроле правительства.

-  А при чем здесь Росвооружение? Что, на машине времени воевать можно?

Яковлев едко ухмыльнулся:

-  Не умеете вы мыслить масштабно. Даже если не удастся создать в ближайшее время мощный агрегат, то и маломощная машина представля­ет себе ужас для противника. Вы ж были в горячей точке?

-  Ну? - этого Ермоленко вспоминать не любил.

-  Во-от! Сидите вы на каком-нибудь блокпосту, а на вас совершают нападение. Вы сообщаете в штаб. И тут вылетает с базы вертолет, на кото­ром стоит этот агрегатик. Догадываетесь дальше?

-  Нет.

-  Прилетает он сразу на полчасика раньше чем произошла заварушка, и от нападающих еще до боя остаются рожки да ножки. Вот вам и настоя­щий превентивный удар.

-  Ё-моё! Так такую штуку и на ракету присобачить можно. С ядерной боеголовкой. Ё-моё, - уже не скрывал восторга Ермоленко, - это ж какие бабки! Ну теперь понятно, чего этот чечен так тут вертится. Вадим Гри­горьевич, это надо быстро и по-тихому поджимать под себя. Любыми пу­тями. Вы можете на меня рассчитывать по полной!

- Я вообще удивляюсь, Александр Максимович, что наш город еще не заполонили агенты ЦРУ. Эх, если бы вы знали, какой тюхля додумался до этого изобретения!

- Лох?

-  Полный лох! Из этих, знаете, сознательных, с повернутым патриоти­ческим сознанием.

-  Меня еще в армии от них тошнило... - зло выдавил Ермоленко, но тут же переменился: - А не подскажете, Вадим Григорьевич, что в вашем ведомстве делает девушка по имени Варя Истомина?

-  Не припомню, - наморщил лысину Яковлев.

-  Ну, такая черноволосая, стройная, глаза горят!

-  Одна такая моет каждый вечер мой кабинет. Точно! Ее Варя зовут!

-  Моет кабинет? - то ли спросил, то ли получил огромное удовлетво­рение от ответа Ермоленко. Идея о содержанке-любовнице вновь посетила его коммерческие мозги.

-  А деньги вы, Александр Максимович, - улыбнулся Яковлев, - верни­те лучше обратно в Промстройбанк, мне так спокойнее. С таким чемода­ном по городу ходить - роту охраны надо.

Образ Вари в сознании Ермоленко снова заслонил полевой командир. Злоба и стыд за свое малодушие были сильнее всех других чувств. Теперь, думая о Бекхане, Ермоленко позволил себе едкую парафразу: «Свинопас, говоришь? Вот мы тебя и выпасем, свинья».


* * *

Они вошли во двор в строго рассчитанное время. Показания Амалии Гвидоновны были точны. У подъезда Мариловны топтался худощавый па­рень, одетый не по сезону. Кожаная куртка под июньский тополиный пух никак не подходила. Зато хорошо сочеталась с армейскими бутсами. Он нервно переминался с ноги на ногу и озирался по сторонам.

-  Он, - уверенно сказал Кошкин.

-  Пойдем, поглядим, что за фрукт.

Чем ближе они подходили к незнакомцу, тем больше менялся в лице Дорохов.

-  Ни фига себе война! - оценил он ситуацию. - Знал, что земля малень­кая, но чтобы настолько!..

Сергей Павлович вопросительно посмотрел на друга.

-  Это Усман Джабраилов. Мне его Бекхан оставил в качестве гарантии, - вполголоса пояснил Дорохов. - Навсегда оставил. Не нужен он ему был. Кому наркоманы в армии нужны? Мы потом его отфильтровали по пол­ной. Наверное, под амнистию попал. Как его сюда-то занесло?

В это время парень повернулся и тревожно замер, впившись взглядом в глаза Дорохова.

-  Ну, здравствуй, Усман, - прищурился Василий Данилович, - что, совсем худо жить стало, старушками промышлять начал?

-  Ай! - Усман аж подпрыгнул. - Ты откуда, майор? - и попятился. - Ты... Как ты узнал?! - в руках его появился обрезок арматуры.

-  А вот железом махать не надо, - вкрадчиво попросил Дорохов, - а то я тебя вместе с твоей палкой переплавлю, сукин ты сын.

Усман продолжал пятиться, а Дорохов наступать. В какой-то момент изъеденные героином нервы Усмана лопнули, он кинул в Дорохова арма­туру и, резко повернувшись, побежал. Дорохов кинулся следом, а Кошкин в растерянности остался стоять у подъезда.

-  В одном Амалия Гвидоновна была не права: этот точно Достоевского не читал, и мук совести у него не будет, - вслух подумал Сергей Павлович и приветливо глянул на окна доктора медицинских наук. Седая носатая головка приветственно покивала ему: мол, молодцы ребята, подозритель­ного типа прогнали.

Спустя пять минут вернулся запыхавшийся Дорохов.

-  Никогда бы не поверил, что наркоманы так бегают. Запрыгнул гад в маршрутку, а я не успел. Тачку ловить бесполезно. Может, в милицию ориентировку дать? Он ведь другую жертву найдет.

-  Это ты себе в прошлом посоветуй, - охладил его пыл Кошкин. - Ничего, Вась, у него теперь все не так пойдет. А мы, считай, провели самое безболезненное хирургическое вмешательство. Пошли, пока Мариловна не появилась, а то будем чай до второго пришествия пить. Нам теперь нашу бабульку вернуть самое время, если она там с ума не сошла.

-  У-ё, - поежился Дорохов, - ты ж боялся в будущее.

-  Да уж, - признался Сергей Павлович, - но мы, как говорится, на ми­нуточку и недалеко, будем посекундно проверять. Типа как по секторам.

-  Прочесывать, - подсказал майор запаса.


* * *

-  Ого! - воскликнул адвокат Михаил Маркович Бирман, рассматривая содержимое большого конверта, который получил позавчера из рук ново­го и странного клиента.

По предписанию того самого клиента в условленное время, когда в ка­бинете адвоката не раздался контрольный звонок, и был вскрыт этот кон­верт, в котором оказались фотографии, аудиокассеты, расписки, видео­кассета и две тысячи долларов гонорара, что причитался Михаилу Марко­вичу за предстоящие заботы о содержимом пакета.

На снимках сержанты и прапорщики российской армии находились в кругу боевиков. По всему было видно, что они не в плену, а заключают сделки. На кону стояло обмундирование, патроны, автоматы, гранаты и даже гранатометы. К фотографиям прилагались расписки. Красным мар­кером было выделено на фотографиях только одно лицо, а на расписках - звание и фамилия: «мл. с-нт. Ермоленко». Видимо, круто держали этого парня боевики за одно место, раз он оставлял им такие компрометирующие бумаги. По привычке Михаил Маркович заглянул в городской справоч­ник «Деловые люди» и не ошибся. «Ермоленко А.М., директор автосалона «Хайстар», владелец автозаправочных станций, соучредитель...» И т.д. И т.п. Особо отметил для себя адвокат, что сей удачливый молодой бизнес­мен является зятем известного рыбного магната. Данное обстоятельство несколько настораживало и сулило непредсказуемые последствия, но, в сущности, никто не мешал Михаилу Марковичу честно отработать полу­ченные деньги, выполнив поручение, и остаться в тени. Другой вопрос, сколько можно было получить с противоположной, не менее заинтересо­ванной стороны, использовав при этом подставных лиц.

-  Надеюсь, тут засняты не пытки пленных российских солдат, - брезг­ливо поморщился адвокат, вставляя кассету в видеомагнитофон.

На экране телевизора адвокат увидел мусульманское кладбище и свое­го клиента рядом с одной из могил. Клиент с ухмылкой объяснял, что это его могила, потом перешел к следующему надгробию и заявил, что это тоже его последнее пристанище, а в конце попросил найти его третью мо­гилу. Такие мистические загадки Михаилу Марковичу были не по душе. Он был лучшим и самым высокооплачиваемым в городе адвокатом, а не охотником за приведениями. Далее на видеокассете следовала хроника жизни боевиков, сцены обмена пленных и убитых, мелькало там означен­ное красным маркером лицо младшего сержанта. На аудиокассете был записан разговор клиента с тем самым лицом, но уже в роли бизнесмена. Следовало разбавить странную задачу клиента рюмкой коньяка, и Миха­ил Маркович не преминул это сделать. А после второй он решил не иску­шать судьбу попыткой из одного гонорара сделать два и взялся за телефон. Набрав номер, адвокат тяжело вздохнул и, стараясь выжать из себя тон огорченного человека, коротко сказал собеседнику.

-  Андрей Викторович, у меня для тебя интересные материалы. Приез­жай. Нет, журналистам я не звонил. Да, и сделай так, чтоб мое имя в свя­зи с этим нигде не всплывало. Ссылайся на каких хочешь информаторов. Жду.

Положив трубку на рычаги, Михаил Маркович откинулся в большом кресле, покусывая губы и щурясь на содержимое пакета. Так легко еще никогда не удавалось заработать две тысячи долларов, и это ему, как праг­матичному трезвомыслящему юристу, не нравилось.




* * *

Едва ли можно не испытывать тихого ужаса в городе, наполненном давящей со всех сторон тишиной. Где каждый шаг на пустой улице от­зывается эхом, как выстрел в горах. Окна любого дома - как глаза слеп­ца, и манекены на витринах - как самые подходящие жители. Ни капли мусора, потому как его не успели еще ни уронить, ни убрать... И небо, которое больше похоже на вывешенную над крышами фотографию облач­ной пелены, которую забыли мало-помалу двигать для оживления общей картины.

-  Слушай, Сергей, для воров твоя машина тоже мечта, сунулся на се­кунду вперед и посещай магазины и банки, - голос Дорохова полетел по трубе пустой улицы.

-  Я вот о другом думаю, лишь бы у Мариловны инфаркт не случился. А то прахом пойдут наши старания.

-  А почему бы нам сразу не появиться у подъезда или у дверей нужной квартиры?

-  Скажи спасибо, что попадаем в пределах трехсот метров. У меня же в руках не снайперская винтовка с оптическим прицелом. Хоть и говорят, что в науке не принято что-либо делать на глазок, но это только говорят. Куча открытий были сделаны методом тыка.

-  А я думал методом тыка только детей делают и напряжение в розетке проверяют.

-  Понимаешь, Вась, если верить фантастическим романам, а им стоит верить хотя бы потому, что в них были предсказаны сотни открытий, то будущее, кроме неизменяемого общего направления, имеет вариативный ряд решений. К примеру, вот ты покурил, а мог и не курить именно в этот определенный промежуток времени, и это уже вариант развития будуще­го, включающий в себя миллионы возможных последствий, начиная от твоего здоровья, кончая общим загрязнением атмосферы.

Лицо Дорохова обиженно вытянулось.

-  Ну ты сейчас меня заводской трубой выведешь, которая дымит и небо застит.

-  Да нет, я просто тебе на пальцах объясняю.

-  Но тогда получается, что от Бога мало что зависит?

-  Я же тебе сказал: главное - то есть точка прибытия - неизменна, а вот варианты движения к ней могут быть самыми разными. Это уже складывается из участия человеческой воли. А сумма созидательных и разрушительных действий индивидуумов, населяющих нашу планету, это уже сложение картины главного, большого варианта. Проще говоря, Бог наделяет человека свободной волей, об этом ты, надеюсь, слышал, именно в этом проявляется божественная природа человека. А вот качест­во использования этой индивидуальной воли - есть собирательная сила, формирующая будущее. Но, по сути, конечной точки нет, она замкнута на какую-то первичную точку. Получается кольцо. Не спираль, как дума­ют многие. А кольцо. Оно, как башня, может строиться только вверх. Это наше сознание может двигаться, взбираясь по стене этой башни по спира­ли, как по винтообразной лестнице, а стена, собственно, и есть история. То есть, здесь нужно мыслить не отрезками, прямыми или даже лентами Мебиуса, а объемно, хотелось бы сказать - трехмерно, но, получается, наш умишко просто не способен к более многомерным решениям и картинам.

-  Понятно - что ничего не понятно. А кольцо, то бишь башня, беско­нечно в обе стороны?

-  Смею предположить, что башня в огромных пространствах Вселен­ной тоже замыкается кольцом. То есть нам не заметно, как она наклоняет­ся по типу пизанской, потому как на миллионы световых лет зрение наше не простирается. Ну и так до той самой бесконечности. С ростом времени растет Вселенная. Между прочим, это и ты понял после своего первого похода в прошлое, философствовал тогда о времени, как о фигуре, которая недоступна человеческому воображению. Ну что, угловато, но, по-моему, доступно объяснил.

-  Доступно. Если твои башни во все стороны начать укладывать, око­сеть можно. - Дорохов поиграл бровями, проверяя, не окосел ли и безна­дежно вздохнул. - Воздух здесь какой-то... Вроде и свежий, но привкус у него странный. Скорее, безвкусный.

-  Откуда тут взяться вкусу? - обвел рукой гулкую пустоту Кошкин. - Соседи капусту не тушат. Рыбу не вялят. Нет тут соседей.

-  Ты только Мариловне про ее убийство не рассказывай.

-  Да уж сам знаю, лишь бы у нас еще кто при памяти не оказался, а то и в отделе кадров могут с легкой руки порадовать. Любит у нас народ бразильские фильмы и отечественные некрологи. Честно говоря, не пред­ставляю - какие могут быть последствия у такой вилки времени? Слепой котенок лучше ориентируется в пространстве...

Они вошли в подъезд и замолчали. Шаги в мертвом доме звучали будто аккорды абстрактной пьесы. И кульминацией ее стала дверь Мариловны, что распахнулась навстречу, когда они были на последнем пролете.

-  Господи! Да наконец-то! Уже и не чаяла живую душу увидеть! Се­реженька, Вася! Это ж какая атомная война приключилась? - и прямо на пороге старушка зашлась навзрыд, повиснув на крепких руках подоспев­шего во время Дорохова,

Кошкину оставалось только гладить ее по руке и причитать, что все нормально, все позади, домой поедем...

-  Сходила за пенсией, - пробурчал Дорохов.

-  Так ведь вспомнила! - причитала Мариловна. - Вспомнила! Деньги взяла и сразу в магазин. Купила чего надо и - домой. Там же сериал люби­мый начался. Телевизор включаю - пусто! А потом уж, на второй, кажись, день дошло, что на всей улице пусто. Беда-то какая! Думала, с ума, старая, съехала. Уж не чаяла никого увидеть. А потом, мнила, умерла я, и это ад для меня такой специально придуман. На улицу боялась выходить. Чего же это такое?..

-  Ничего, Мариловна, ничего, милая, теперь - все позади. Заблудилась ты у нас чуток. Ты ж сама с собой не разговаривала?

-  Заговоришь тут!

-  Ну ладненько, сейчас домой отправимся... - сказал Кошкин и поймал себя на мысли о том, что, в сущности, Мариловна и так дома. Ему стало неуютно, даже тряхнуло все тело: а вдруг они все втроем застрянут тут?

-  Ага, Сереженька, ага, подожди малехо, я только пенсию возьму, зря что ли мучалась?

-  Нет, Мариловна! Ни в коем разе! Отсюда мы ничего брать не будем. В нашем времени она тебя на том же месте ждать будет, и даже потраченное в магазине на месте останется.

-  Да шут с ней, с пенсией, - успокоилась вдруг Мариловна, - но чтоб я еще хоть раз на твоей машине путешествовать намылилась!.. От такой тишины и похоронный марш любимой песней станет. Мы точно домой попадем?

-  Точно, - Сергей Павлович отбросил всякие сомнения, иначе стано­вилось жутко и страшно, хуже, чем в детстве заглянуть в приоткрытую дверь морга.

-  Ну тогда я тебе покажу чего: может, для науки твоей это важно будет, - и она поманила Кошкина пальцем в глубь квартиры.

Тот послушно, но осторожно направился следом.

Мариловна сначала подвела его к радиоприемнику, который висел на кухонной стене. Включила его на полную мощность и приложила палец к губам, словно сейчас будут передавать сводки Совинформбюро. Спустя минуту Сергей Павлович стал различать легкое потрескивание эфира, а уже потом, ему показалось, будто он слышит отдаленные голоса. Правда, возникало чувство, что голоса эти живут не в динамике, а где-то рядом с ним, а репродуктор выполняет роль лампочки, на которую летят ночные бабочки и мотыли. Как ни силился он разобрать этот тихий говор, но по­лучалось только додумывать, угадывать значение слов. Голоса же были и мужскими, и женскими, и детскими, и никак не походили на размеренную речь дикторов и запальчивые уловки уличных репортеров. Мариловна спросила взглядом: слышишь? Кошкин кивнул: слышу.

-  Чего это? - спросила старушка.

-  Ума не приложу, - признался Кошкин, - возможно, радиоприемник в этом случае является слабым ретранслятором каких-то неизвестных фи­зике волн. Не знаю, Мариловна, но это действительно странно, удивитель­но и жутко.

-  Во-во, и я о том. Может, это вообще не из нашего мира?

-  Кто знает? - пожал плечами Сергей Павлович и выкрутил до мини­мума регулятор громкости.

-  А пойдем еще? - поманила рукой в комнату Мариловна.

Там она подвела его к стене, где висели в картонных и деревянных рамках старые черно-белые фотографии. Кошкин сразу отметил, что их стало больше. Историю каждой из них он знал весьма подробно. Когда Ма- риловне удавалось заманить Сергея Павловича на домашние блинчики да поболтать, она обязательно приносила за стол одну из фотографий, ожив­ляя изображение подробнейшим рассказом. Вот, к примеру, с подписью «Крым 1949». Мать получила за самоотверженный труд на ферме путевку и повезла семью к морю. Маше тогда было уже почти восемнадцать лет. Старший брат служил на Дальнем Востоке, средний - в Германии, куда не дошел, не доехал... И тут Кошкин осекся, вспоминая рассказ Мариловны. На снимке рядом с мамой Маши Рассохиной стоял молодцеватый мужчи­на с орденской колодкой на груди. Лихо закрученные усы, а ля Буденный, наигранно суровый взгляд. Значит, в этом мире он все-таки дошел!

-  Отец, - с дрожью в голосе подтвердила догадку Мариловна.

Был он и на других фотографиях вплоть до семидесятых годов. То с женой, то с Машенькой, то в обществе сыновей, то все вместе... До тех самых пор, пока старший Павел не спился, не шагнул в пьяном бреду под поезд, оставив жену и двух дочерей на попечение престарелой матери и младшей сестры. Сердце матери не выдержало...

-  Это, Мариловна, вариант времени, когда твой отец остался жив.

-  А нельзя мне, Сережа, пожить в этом времени? - подбородок старуш­ки дрожал.

-  Можно, милая, но ты здесь будешь одна. Все будут там, где прошла колея истории человечества, - опустил голову Кошкин.

Дорохов шепнул какое-то ругательство, а вслух сказал:

-  Хороша колея, когда на обочину миллионы выбрасывает. Да по тако­му дерьму кто ж колеи прокладывает?

-  Мы. Какую проложили, такая и есть, - упрекнул человечество Сер­гей Павлович.

Он подошел к Мариловне и обнял ее за плечи:

-  Прости меня, лучше бы я ракеты делал. Больше пользы.

-  Ты так не говори, - погладила его по щеке Мариловна, - не говори так. Нешто ты виноват, что Гитлер родился. Ты же не отец ему! А маши­на твоя... Я вот помню, малая еще совсем была, когда первый трактор в колхоз пришел. Смотрели на него, как на зверя заморского, рычал он. На фига, думали, нам такая каракатица? Так и гадали, пока он первую межу не провел.

-  В том-то и дело, что я не знаю, где поле для моей машины. Вслепую я немало еще человеческих судеб перепашу, - Кошкин нервно покусывал губы, поглядывая на фотографии.

-  Опять же, думаю, - утерла слезы Мариловна, - не всяким трактором не всякому полю поможешь, - и завернула тут длинную байку, что всем пришлось присесть на скрипучие стулья, ибо остановить воспоминания Мариловны было невозможно, а в этой ситуации еще и неделикатно.

Приземлились мужики крепко и вынуждены были сначала с напуск­ным, а потом и с живым интересом прослушать историю о том, как во время войны в деревне, где жила Маша Рассохина (Мариловна в юности), девушка по имени Татьяна проводила на войну любимого парня - Андрея. Свадьбу сыграть не успели. Было это в начале сорок второго. И попал он во вторую ударную армию предателя - а тогда бравого, но интеллигент­ного по виду генерала Власова. И канул парень где-то в Мясном Бору, во время неуспешного наступления. И ни похоронки на него, ни друго­го какого свидетельства. Татьяна ждала его, потому что любила. О такой любви, как у них была, книги пишут. Уж и сорок пятый прошел, и сорок шестой, а она все ждала. Тем, кто с фронта вернулся - раздолье! Девок и вдов вокруг, хоть промискуитет объявляй! Промискуитет - это Марилов­на от учителя истории запомнила. Безрукий он был, и парни в классе все потешались вопросом: как он в туалет ходит по малой нужде, кто ему хо­зяйство в нужном положении держит? Кружку со спиртом он, к примеру, сам зубами брал и в себя, как божью росу, опрокидывал. Зато рассказывал всегда без всяких бумажек и учебников, а слушали его, разинув рты. Эх! Много мужиков война покалечила, кому не тело - так душу! Быстро эту войну забывать стали.

У Дорохова заходили желваки, про войну он тоже мог кое-что расска­зать. Но Мариловна рассказывала про любовь.

И хоть выбор у парней был, и медали на груди звенели, многие из них сватались к Татьяне, но всегда получали отказ. А она писала письма во всякие военные инстанции, надеялась разыскать след своего Андрюши, а когда отпуска снова разрешили, насобирала денег, взяла платья красивые и поехала туда, где полегла вторая ударная армия. Пусть с весны сорок второго по весну сорок восьмого много воды утекло, но Таня привезла от­туда горсть седых волос. На каждого непохороненного солдата - по одно­му. Но это она уже потом, много позже, рассказывала. А тогда ей товари­щи из соответствующих органов посоветовали уезжать оттуда и никому не рассказывать о том, что видела. Потому можно считать, что Татьяна была одним из первых красных следопытов. Она после возвращения пол­года письма писала по адресам, которые в солдатских нагрудных гильзах нашла. А про своего Андрюшу так ничего и не узнала. Замуж она вышла только в 1954-м, когда ей уже тридцать лет было. Аккурат в это время Хрущев с Маленковым тягались.

Замуж вышла за хирурга из районной больницы и перебралась в город. Не по любви шла, а от одиночества. Хирург же - Владимир Иванович - славился своими добрыми золотыми руками и тем, что спас на войне не одну сотню солдатских жизней, а жену у него случайной пулей убило. Шибко он по ней тосковал. Наверное, запил бы, да работы всегда у него было много, со всего района к нему болезных везли, даже Мариловне слу­чилось у него чирьи удалять, вот и позволял себе сто грамм после опера­ции. Пусть каждый день - но только сто грамм. Железно.

И ничего бы Мариловна про эту историю не узнала, если б не повстре­чала совсем недавно в областном центре эту самую Татьяну. Ей уже под восемьдесят. Рассказала она Машеньке свои печальные старые новости. В 1975 году поехали они с мужем в Прагу по туристической путевке от совета ветеранов. Да там, в самой что ни на есть Праге, в одном из много­численных кафе, встретила она своего Андрея. И - никакой лирики! Ан­дрей весной сорок второго отдал со своего плеча гимнастерку и шинель генералу Власову, которому в окружении захотелось выглядеть рядовым. Но когда в плен он сдался, узнал в лагере Андрея и чуть не силой затащил его в русскую освободительную армию, которую тот для службы у Гит­лера создавал. Вот до чего добро Андрюшу довело. А в сорок пятом, хоть и стала помогать эта армия восставшим пражанам, но наши их не поми­ловали. Кого в петлю, как Власова (Иуде Иудина смерть), кого к стенке, а кому большие сроки в лагерях. Андрюшу спрятала одна сердобольная чешка. А потом выдала за своего мужа, который у нее погиб. Правда, пока не выучил язык, прикидывался немым от контузии.

И что? И Татьяне и Андрею по пятьдесят лет. Ему никакого пути на Ро­дину нет. Чем быть предателем Андреем, лучше быть краснодеревщиком Чеславом. У Татьяны трое детей, у Андрея-Чеслава двое.

-  И ничем бы твоя машина времени им не помогла, Сережа, - оборвала вдруг Марья Гавриловна.

-  Да, пожалуй, - согласился Кошкин. - Даже если б свадьбу успели сыграть. Вторую ударную армию моей «тачанкой» не уберечь, Сталину или генеральному штабу правильное решение не нашептать да и дырку в «железном занавесе» не пробить. Таким трактором колею, которую мил­лионы натаптывали, не повернуть, - поджал-прикусил губу и достал из кармана пульт. - Давайте, ребята, домой.

-  А я, Палыч, думал в магазин сходить, - хитро прищурился Дорохов, хотел, наверное, разрядить обстановку, - сегодня, по-моему, распродажа по самым сниженным ценам. А для пенсионеров стопроцентная скидка, - подмигнул Мариловне.


* * *

После рассказа Грума Владимир Юрьевич бросил все дела и стал на­званивать Кошкину. Долгое время тот не отвечал ни дома, ни на работе. Рузский чуть было не позвонил самому Марченко, но правильно рассудил, что Марченко пошлет его дальше, чем партия комсомольцев. Наконец в трубке зазвучал усталый голос Сергея Павловича.

-  Сергей Павлович, давайте я вам мобильный куплю, чтоб вы не исче­зали, а то я беспокоится начал. Поверьте, искренне вам это говорю.

-  Спасибо, Владимир Юрьевич, но там где я был, мобильник не пригодится.

-  Вы все экспериментируете?

-  Да нет, исправляю свои и чужие ошибки.

-  А по моим данным вашей жизни недавно угрожала опасность.

-  Спасибо опять же, но ваша, Владимир Юрьевич, опека чересчур уж безгранична. Опасности меня на каждом шагу подстерегают, вдруг по­скользнусь, треснусь головой об пол, и если не сдохну, то забуду, что за прибор у меня на столе стоит и как им пользоваться. Так что не следует преувеличивать угрозы и оберегать мою персону, как премьер-министра какого. Обещание я свое выполню из уважения к вам и вашей деликатности. Другой на вашем месте давно бы уже меня горячим утюгом по животу гладил.

-  Ну... скажете...

-  А знаете что? Приезжайте прямо сейчас, еще не вечер. _Я_ хоть и устал чуток, но готов застрелить сегодня и трех, и четырех зайцев. Надо играть, пока везет. А мне сегодня, как мне кажется, удача улыбается как никогда.

-  Куда прикажете? Или за вами послать машину?

-  Нет уж, лучше вы к нам, я оставлю пропуск на КПП.

-  Тогда, Сергей Павлович, на двоих человек. Второй - Вадим Андрее­вич Паткевич. Вы уже с ним знакомы.

-  Для него оставлю обязательно, а то придется новые ворота за свой счет покупать.

-  Через полчаса будем у вас.

Когда Кошкин опустил трубку телефона на рычаги, Дорохов с недо­вольным видом покачал головой.

-  Зря ты, Палыч, с этой братвой дело имеешь, жди подляны.

-  Вряд ли. Я им нужен живой, невредимый, при уме и памяти. Ну и к тому же Рузский муж моей жены.

-  Ты сам-то понял, что сказал?

-  Хорошо еще, что не отец моего сына. _Я_ просто привык выполнять свои обещания.

-  Тогда не забудь прихватить меня с собой, уж я тебе сегодня везде компанию составлю. А когда все закончится, давай возьмем Толика и все вместе хорошенько посидим где-нибудь под хороший коньяк. Толик, ты как?

-  Всегда готов, командир! - отпионерил Китаев, который все это время отмалчивался в стороне.

-  А пока нас не будет, ты карабинчик мой в чехол не складывай, вдруг два этих друга обратно без нас вернутся, ты их тогда отправь обратно.

-  Думаю, эти предосторожности излишни, - поморщился Кошкин, - Рузский любит Лену и прекрасно понимает, что из-за меня ему придется с ней объясняться.

-  Береженого Бог бережет, говорила моя бабушка, - резюмировал До­рохов. - Вздор - он и есть вздор.

До появления Рузского Сергей Павлович еще успел оформить пропус­ка и договориться с охранниками. Китаев заварил чай в легендарной бан­ке, а Дорохов позвонил Амалии Гвидоновне и справился: как здоровье ее соседки Марии Гавриловны.

Грум и Рузский появились в лаборатории с небольшим опозданием. Паткевичу у дома Владимира Юрьевича показалось, что их кто-то пасет, и он погнал машину, визжа на поворотах покрышками, показал лучшему другу, на что способен новенький «Эмджи». Рузский пообещал, что все- таки отправит его выступать на «Формуле-1», на что Грум заявил, что со всякими Шунахерами ему соревноваться западло. А вот есть в городе еще пара «природных» ребят, что на «черных» гонках выступают, так они и на танке любого профессионала, как стоячего, заделают.

Они зашли в лабораторию и только там прекратили бессмысленный спор. Грум кивнул ожидавшей троице, что, видимо, означало: «При­вет, ребята, сегодня я не на КрАЗе». Кошкин с интересом посмотрел на дорожную сумку в руках Грума. «Пулемет у него там, что ли?», - подумал он. Рузский ответил на его вопрос вслух:

-  На КПП не хотели пропускать с этим баулом, пришлось показать, что там одни старые бумаги, - он дал знак Паткевичу.

Тот сбросил сумку на пол и расстегнул замок. Открывшееся чрево взбухло аккуратно упакованными, словно вчера из-под станка, пачками советских денежных знаков образца 1961 года. Китаев присвистнул, хотя по своей молодости не мог испытывать ностальгических чувств к валюте развитого социализма.

-  Хотите поменять? Не успели в свое время? - предположил Кошкин.

-  Что вы, Сергей Павлович, это же банально, - обиделся Рузский, - хотя, возможно, наше с Вадимом желание покажется вам еще более проза­ическим, мы хотим в советский кабак. Гульнуть так, чтоб на следующий день в КГБ сводка была. Вадик, ты куда хочешь?

-  В «Рассвет», - коротко ответил Грум, определив местом проведения застолья весьма посредственный ресторан.

-  Почему?

-  Потому что его больше нет.

Рузский понимающе покачал головой.

-  Не возражаете? - спросил он у Кошкина.

-  Желание клиента - закон, - пожал плечами Сергей Павлович, - но есть встречная просьба. Вы не могли бы спонсировать присутствие за столом еще одного человека? - кивнул на Дорохова, который старательно делал вид, что все происходящее ему сиреневенько, и только исподлобья постреливал на Грума.

-  Да нет проблем! Что не сможем пропить, оставим вышибале на чае­вые, - улыбнулся Рузский.

Прошло несколько минут, и все четверо сидели за столиком в отдален­ном, слева от эстрады, углу ресторана «Рассвет». Этому предшествовал торжественный вход сквозь табличку «закрыто на обслуживание», сма­занный немятым красным червонцем. «С образом Ленина нам все пути от­крыты», - пошутил по этому поводу Рузский. Потом долго ждали офици­анта. Ненавязчивый советский сервис являлся бесплатным приложением к увеселительной прогулке. Наконец подчеркнуто нерасторопно прибыл официант, холодно осведомился «что желают товарищи», но Владимир Юрьевич растопил его служебный лед полтинником, изъятым из пачки на его глазах и шепнул, указав взглядом на Сергея Павловича, что за сто­ликом присутствует «ответственный товарищ» из Москвы, проверяющий инкогнито сферу обслуживания, а уж гулять он будет по полной.

-  Меню не надо, - застолбил Рузский, - несите все лучшее, и чтоб ваши знаменитые цыплята табака были не синие, как от реального никотина.

Официант понимающе кивнул и помчался выполнять заказ на первой космической скорости. Развить вторую ему не позволяли застойные явле­ния в экономике СССР. Да и зачем она нужна, если необходимо крутиться вокруг одного столика?

Пить пришлось «Старку», «Арарат», «Кинзмараули», «Вазисубани», клюквенный напиток, «Боржоми» и «Тюменскую минеральную №1». При этом Дорохов, поднеся к губам первую рюмку, вдруг остановился:

-  Ну, скажем, за это я не боюсь. Это не скиснет, - повел он носом над поверхностным натяжением жидкости, подняв волну. - А закусывать? Па­лыч, как ты думаешь, от пищи, срок негодности которой почти двадцать лет, пучить не будет?

-  Думаю, нет. Мы ведь, как это говорят, трапезничаем в режиме ре­ального времени. А уж с точки зрения всякой там генной инженерии и чистоты продуктов, то здесь можно быть более чем спокойным. Глянь, каких цыплят принесли. Райские птички, а не цыплята. А зелень? Явно не тепличная. Это, Вася, настоящие ароматы, а не реликтовое излучение.

-  М-да, это, Сергей Павлович, точно, здесь и Грум в гурмана превра­тится, - подмигнул компании Рузский.

-  Ну, тогда за режим реального времени, - поднял рюмку, как знамя, Василий Данилович.

-  За оперативно-тактическое оружие нового поколения, - многозначи­тельно добавил Владимир Юрьевич. - За нашего гения, за Сергея Павло­вича, который подарил нам этот вечер.

Никто не возражал, хотя Кошкин подумал, было, возразить, что без советских денежных знаков в таком количестве вечер мог ограничиться безобидной прогулкой по аллее трудовой славы. На эстраде как раз в это время появились опохмелившиеся в своей подсобке музыканты, и длинно­волосый усатый гитарист озвучил в микрофон первый заказ, что лег сире­невой четвертной на барабан ударника:

-  А теперь для уважаемого Дмитрия Михайловича звучит эта песня... - и после знакомой до боли во всех местах увертюры хрипловато запел: - Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе видна...

- Черт! Прослезиться можно! - воскликнул Владимир Юрьевич.

-  Кураж, - согласился Грум.

-  И верю и не верю! - Рузский быстро переключился на Кошкина. - Сергей Павлович, вы волшебник! Удивляюсь, почему вы делаете из ваше­го изобретения тайну.

-  Плохо у меня получается с тайнами, - буркнул Кошкин.

-  Вы не представляете себе, от каких перспектив вы отказываетесь! Уж если за полет в космос миллионы долларов выкладывают, то за полет в прошлое, а тем паче будущее народ будет раскошеливаться со страшной силой! Состояние Билла Гейтса очень быстро станет пожертвованием на хоспис для почитателей «Майкрософт»!

Дорохов согласно крякнул, они с Грумом после «Старки» перешли на коньяк, в то время как Кошкин и Рузский осторожничали с вином.

-  Нет, мне определенно никто не поверит, что я бухал в советском рес­торане, - расстраивался Владимир Юрьевич.

-  В натуре, - согласился Паткевич.

-  Вадик, какую песню закажем?

-  Мне у «Лесоповала» нравится, сам знаешь...

-  Извини, Вадик, этого вокально-инструментального ансамбля еще нет, а если и есть, то в подполье. Вспоминай, друг мой, советскую эстраду. Песню за мир хочешь? Или «яростный стройотряд»?

Грум никак не среагировал на пассаж Рузского. В это время музыкан­ты уже горланили нелепую песню Леонтьева про светофор. «Все бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, а он им светит!»

Бегут, бегут... У нас на зоне - это очень популярная песня была, а те­перь поют «нас не догонят», петушиные какие-то песни, - заметил Грум. - Что-нибудь душевное хочется, русское, про ямщика... Чтоб размах был. А то поют для гаишников и педерастов, для нормальных людей музыки не стало.

Рузский поманил пальчиком официанта и пошептал ему на ухо. Тот попытался, было, возмущенно удивиться, но пачка купюр вернула на его лицо угодливую улыбку. Пританцовывая от предстоящей авантюры и ожидаемого эффекта, он подошел к эстраде, где с ходу взял на абордаж кассира-барабанщика, выложив главный аргумент - пачку купюр - на дребезжащий под палочками пластик. Песню про светофор, не обращая внимания на недовольный гул в зале среди танцующих, быстро свернули. Музыканты «извинились» за ложные неполадки с аппаратурой и тут же провели короткое производственное совещание. Решение озвучил сияю­щий, как новый полтинник из той самой пачки на барабане, вокалист:

-  Дорогие друзья, уважаемые гости, сегодня у нас в зале находится очень уважаемый и авторитетный в системе правоохранительный органов человек - Вадим Андреевич Паткевич. Весь вечер для него будут звучать русские народные песни. Просим всех гостей отнестись с пониманием, тем более что некоторые песни мы будем исполнять в эстрадной обработке, и вы сможете танцевать до упаду. Бережное отношение к народной культу­ре и традициям поддерживается дирекцией нашего ресторана. А сейчас - песня о ямщике!..

Зал озадаченно промолчал.

-  Прикалывает другое, я сейчас на строгаче парюсь, а тут песни для уважаемого и авторитетного человека, - оценил подарок друга Вадим. - Слушай, Вова, может, мы еще и посылочку мне на зону отправим?

-  Почему нет? - блаженно улыбнулся Владимир Юрьевич.

-  Ну, за душевную русскую песню, - без доли иронии поднял бокал Дорохов.

Музыканты отрабатывали свой гонорар достойно. Сначала спели «Ям­щика», потом обработали, как и обещали, «Калинку», при этом к эстраде ринулось немало желающих пуститься в пляс, потом спели «Ой, мороз, мороз», «Лучинушку», «Ой то не вечер»... Постепенно атмосфера в зале изменилась, менялись лица музыкантов, менялись лица посетителей. То плыла над столами безбрежная степная тоска, то завывал северный ветер, то летела задорная казачья вольница... И снился всем не рокот космод­рома. Вокалист уже и не голосом, а душой выводил коленца, потому что иначе петь было нельзя. Кое-где в зале подпевали.

-  Эх, сейчас бы пролетку нанять, да на крутой берег реки! - восхи­щенно озарился Рузский. - А что, Сергей Павлович, слабо в девятнадца­тый век?! Мы по золотой цепочке с Вадимом ставим, в любом кабаке на­льют! Мохнатый шмель... - запел Рузский, подражая артисту и режиссеру Михалкову.

-  Боязно, Владимир Юрьевич, не вытянет так далеко моя машина. Все равно, что на «Запорожце» вокруг света махнуть.

-  Жаль! Хотя, полагаю, инженерная мысль на этом не останавливает­ся! Мое предложение о собственной лаборатории остается в силе.

-  Спасибо, но последние опыты имели печальные и опасные последст­вия. Ладно, если б к прибору тянулись желающие гульнуть в кабаках или полюбоваться историческими достопримечательностями, подышать духом времени. Вы же прекрасно знаете, чем это может кончиться. Где гарантия, что завтра ко мне не придет ваш конкурент, который задумал убрать вас вчера? Он и предлог сочинит благовидный, любимую бабушку повидать или найти потерянный аттестат о среднем образовании.

-  Справку об освобождении, - вставил Грум.

-  М-да, - поежился Рузский, воображение которого развило мысль Сергея Павловича.

Между тем музыка неожиданно оборвалась, все невольно повернулись к эстраде. Там, прямо на сцене орудовал возбужденный человек, гортанно выкрикивая ругательства в адрес музыкантов. Те же беспомощно разво­дили руками, кивая в сторону путешественников во времени и «ответст­венного товарища из Москвы». Человек лихо спрыгнул с эстрады, бросив на пол вырванный из рук вокалиста микрофон, и направился к столику Рузского. Веселая четверка окаменела. С перекошенным от негодования лицом к ним шел молодой, но легко узнаваемый Бекхан.

Грум потянулся к пистолету, но Кошкин, уловив движение его руки, строго предупредил:

-  Ни в коем случае! Иначе все вместе будем строить коммунизм до скончания века!


* * *

Вечер нахмурился грозовыми тучами. Темнело не по-летнему. И даже сорвавшийся с опустившегося горизонта ветер казался фиолетовым. По- хозяйски хлопая дверьми, рамами и форточками, он поднял марево песка и пыли, вмиг прочитал брошенные на улицах газеты и журналы, пугая шелестящим размахом свободной прессы не успевших спрятаться птиц. Небо провисло синим животом прошлогоднего утопленника и было на­отмашь вскрыто первым скальпелем молнии. Прорва воды обрушилась на крыши и землю, напоминая о потопе, прибила к земле даже ветер, и сотнями ручьев устремилась во все стороны и со всех сторон. Посредст­вом воды небо и земля слились в единую серую массу, сквозь которую, как слепые без трости и поводыря, крались автобусы и автомобили. Зонты редких прохожих за какие-то две-три минуты превращались в лохмотья, висящие на скелете.

Мистический страх охватил Елену Андреевну, когда она торопливо пробежала по комнатам, закрыв окна, и села на диване, отложив в сторону книгу. Буйство стихии, казалось ей, предвещает что-то недоброе, опасное для нее и ее близких, и чувство это росло с каждым раскатом грома, на­полняло душу тревожным, бессмысленным, изматывающим ожиданием. В конце концов она не выдержала и схватила трубку телефона. Напилика- ла мобильный Володи, но трубка ответила женским голосом, что абонент находится вне зоны досягаемости, «пожалуйста, перезвоните позже». На­брала номер Виталика, но у того телефон оказался выключен. На заня­тиях? В последнюю очередь подталкиваемая овладевшим ею недобрым предчувствием позвонила Сергею. Домашний ответил длинными, как гу­док парохода, прощальными нотами. Невольно она стала прислушиваться к своим страхам, перечисляла в памяти разные названия фобий, но имен­но в памяти сидела сердцевина ее непонятного ужаса. Там появлялось то, чего раньше никогда не было. Смутная догадка снова толкнула ее к телефону. Пролистала старую записную книжку, кое-как нашла рабочий телефон Кошкина.

Ответил Китаев:

-  Слушаю.

-  Сергея Павловича можно услышать?

-  Нет, перезвоните позже, часа через два-три. Или утром.

-  Позвольте, но через два-три часа будет глубокая ночь! Это звонит его жена... Бывшая. Но он мне очень нужен!

-  Простите, сейчас Сергей Павлович в любом случае не сможет подой­ти к телефону.

-  Куда я могу ему перезвонить?

-  Никуда. Он участвует в важном научном эксперименте.

-  Значит, он опять воспользовался этой своей машиной времени?! Толь­ко не пытайтесь меня обманывать, я все знаю, он сам мне говорил. Скажи­те, мой муж, мой нынешний муж, он сейчас с ним?

-  Ннн... да... Но там все в порядке. Вы не переживайте.

-  Да вы не понимаете!.. - она отбросила трубку и с этого мгновения страх растаял, уступив место яростному порыву русской женщины, о ко­тором и сказал поэт: «в горящую избу войдет». Уж кто-кто, а настоящие русские женщины, как самые чувствительные радары, безошибочно чувст­вуют опасность угрожающую родным и близким.

Лена небрежно сбросила халат, почти запрыгнула в джинсы, натянула футболку, подержала в руках и посчитала бесполезным зонт, взяла с собой только ключи от машины. Благо, что «Форд-фокус» оставила у подъезда.

В ту минуту, когда хлопнула дверью, будто поставила точку, замерла, пораженная новыми воспоминаниями, которых у нее до сих пор не было. Все в них было на месте: сын, новый муж, новая работа, не было только Сергея Кошкина. Потом вдруг увидела бледного, как сама смерть, Воло­дю. Живого и странно улыбающегося. Воспоминания наслаивались одно на другое, настоящие на вновь рождающиеся, проникали в уголки глаз и щипали до слез.

Прикусила губу до крови, когда ясно увидела играющего с трехлетним Виталиком Сергея. Виталик на спине отца, и они носятся по квартире - конная атака. Виталик кричит «быстлее», коленки Кошкина стучат по полу, на повороте в прихожую сын соскальзывает, но Сергей успевает как- то невообразимо подставить руку, и вот уже оба лежат на полу и смеются. А теперь ей кажется, где-то далеко падает со скалы Кошкин, и некому ему сказать, что он падает. Некому, потому что все его предали и оставили. И только старик Марченко машет трясущейся рукой... Где это? Что это? Игра напуганного воображения? Память ударила пронзительной болью. Так, что ноги подкосились, стали ватными. Ускользало что-то нужное, похо­жее на одну из сердцевин, на которых строится и обрастает ежеминутной кутерьмой вся жизнь. Исчезала первая любовь, пусть и оборванная, пусть недопетая, не вылившаяся в добродушную, чуть ворчливую старость, но такая же необходимая каждому, как первое узнавание мира, как первый поцелуй матери...

Кошкин стирал себя в памяти Лены, а значит - первую любовь. Всё, что с ней связано. И только томик Бунина с закладкой оставался на диване.


* * *

Закончив работу, Варя не торопясь направилась к выходу. За порогом бушевала непогода, спешить некуда. Постояла немного на КПП, поболта­ла с охранниками и, поняв, что на улице ее просто-напросто смоет, что ав­тобус все равно не придет, направилась обратно в корпус. Ноги сами при­несли ее в лабораторию Сергея Павловича, где Китаев пил уже восьмую кружку чая и разгадывал кроссворд в старом журнале «Наука и жизнь». Варю он сначала не заметил, потому как сидел к двери спиной и вслух сам себе задавал вопросы.

-  Оптический квантовый генератор? Пять букв... Блин...

-  Лазер, - подсказала Варя, и Китаев чуть не упал с табуретки от неожиданности.

-  О! Здравствуйте.

-  Добрый вечер, а я думала тут опять Сергей Павлович ночует.

-  Ну он как бы тут, и как бы его нет.

-  Опять, наверное, навещает молодую жену? - предположила Варя.

-  Нет, он вместе с ее нынешним мужем проверяет систему советского общественного питания.

-  Ух ты. А можно я тут у вас посижу, там на улице дождь, гроза и вооб­ще - внеплановое светопреставление.

-  Конечно, у меня еще полкроссворда впереди, чай будете? С сушками...


* * *

Метаться по служебному кабинету, как тигр в клетке - дело театраль­ное. Но если никто этого не видит, то можно еще при этом пинать урну, ма­териться и пить дорогой коньяк, что ждал своего часа в сейфе с секретными документами. Вадим Григорьевич даже в своих просторных пенатах не на­ходил себе места. Пятнадцать лет он уверенно маршировал вверх по карь­ерной лестнице, чтобы, находясь у самой вершины оглядеться и понять, что кожаное кресло, в котором до раздражения на коже потеет задница, ничего не значит. После третьей рюмки вспомнилось вдруг ежедневное мамино: «Вадик, не водись с этой шпаной, они тебе всю жизнь испортят». И Вадик не водился, во дворе появлялся редко, чаще всего, чтобы полу­чить пинка, новое прозвище или быть до конца игры галящим. Шпана потом разошлась по тюрьмам и войсковым частям, а Вадик прилежно, как и все зубрилы, учился в институте, получив благодаря стараниям мамы справку об ограниченной годности к воинской службе. И вот повзрослев­шая дворовая шпана добралась до его просторного кабинета, кидает ему дипломатами деньги и втягивает в игру, в которой он снова будет галить. Да еще и нерусская шпана нагло прет.

А Кошкин?! Кулибин, мать его! Каким, интересно, он был в детстве. Поди из тех, что и вашим, и нашим... Нормальные Кошкины-Котины танки изобретали. А этот... Целый час Яковлев смотрел на телефон, раздумывая кому позвонить, чтобы ситуация вновь оказалась в его надежных руках. Раныне-то понятно: первому секретарю обкома или первому заму по идеологической работе. А теперь? Губернатору по барабану, ФСБ вмешивается только по заказу Марченко, министр обороны тоже предпочитает разго­варивать с последним. Насколько они в курсе всех этих экспериментов? Влезешь, как индюк в суп, сварят и съедят, а кости - дворняжкам.

Так и гипнотизировал телефонный аппарат, подбирая цифровую ком­бинацию к спокойному и обеспеченному будущему вплоть до солидного памятника на городском кладбище. Но телефон зазвонил сам. Из трубки нагло и уверенно зазвучал уже знакомый Яковлеву голос.

-  Вадим Григорьевич! Добрый вечер!

-  Кому какой, - буркнул Вадим Григорьевич.

-  О! Да вы не в настроении! Но дела не терпят, - Ермоленко настырно напирал, голос его не оставлял шанса на возражения, и сорокасемилетний Яковлев снова вспомнил предупреждающие пассажи мамы.

К сожалению, он не знал, что звонивший ему Ермоленко недалеко ушел от дворовых шестерок.

-  Вадим Григорьевич, лучшая защита - это нападение. Уважаемые люди, с которыми, сами понимаете, лучше не спорить, решили, что нам следует уже сегодня взять все в свои руки. Тот, кто может заглянуть в завтра, обязательно кинет нас уже сегодня. У меня к вам огромная прось­ба, выпишите, пожалуйста, пропуск на мое имя, со мной будут еще три человека, Петр Матвеевич Верхотурцев... - и Ермоленко назвал еще два имени.

-  Рабочий день уже закончился, а у меня нет бланков.

-  Встретьте нас сами.

Вадим Григорьевич держал трубку, как бокал с ядом. Он окончательно убедился, что только внешне выглядит респектабельным и независимым человеком. Ему захотелось в длительный отпуск. Подумалось вдруг, что это не поздно будет сделать завтра, особенно, если доллары лежат в том же Промстройбанке.

«Тот, кто может заглянуть в завтра, обязательно кинет нас уже сегод­ня», - повторил себе фразу Ермоленко Яковлев.

-  Вадим Григорьевич, мы же с вами партнеры, - вежливо затягивал пет­лю Ермоленко, - мы сделали ставки и либо все потеряем, либо выйдем на новый уровень. Уверяю вас, люди, которые за мной стоят, их поддержка - это практически пропуск в Государственную Думу. Хотите в депутаты?

-  Нет, не хочу, у меня более скромные амбиции.

-  Любые, Вадим Григорьевич, любые, - подчеркнул Ермоленко. - Ну так что? Вы нас встретите?

-  Приезжайте, - и дав отбой набрал другой номер.

-  Код 101, - сказал он и положил трубку.

Там, куда он звонил, знали кто и откуда набрал номер.

Накрученные за последние дни нервы вытолкнули Вадима Григорь­евича из кабинета, он, некрасиво семеня, спустился на второй этаж и ри­нулся в хозяйство Кошкина. Как и предполагал, в лаборатории горел свет, и он вошел туда, как хозяин, заставший слуг за мелким воровством.

-  Что вы тут делаете? Вы абсолютно посторонние люди на секретном научном и военном объекте. Где Кошкин?

Китаев и Варя, застигнутые врасплох, подскочили. Только что с легкой руки Вари они вписали в кроссворд имя Пуанкаре, на очереди был хими­ческий элемент иттрий.

-  Покиньте помещение!

-  Я не могу этого сделать, - твердо ответил Китаев. - Сергей Павлович просил меня ждать его здесь.

Яковлев посмотрел на него с хладнокровным негодованием. Он готов был к этому ответу. И вообще, пока он спускался к нему вернулось само­обладание и решимость. С этого момента он уже разыгрывал свою собст­венную партию.

-  Я вернусь сюда через несколько минут с ребятами из внешней охраны и думаю, вам лучше покинуть лабораторию до этого времени. Нарушение внутреннего распорядка налицо. Поэтому лаборатория будет обесточена и опечатана, - он победно глянул на прибор, генератор которого надсадно гудел на огромном рабочем столе Кошкина. - У нас тут работают с опе­ративно-тактическим и даже стратегическим оружием, а не кроссворды в обществе девиц гадают.


* * *

-  Ни фига себе война, - что еще мог сказать Дорохов, наблюдая при­ближение Бекхана.

-  Ви что, фашисты-националисты?! Пачаму все должны слушать эти ваши русские песни?! - Бекхан метал молнии, каждому «выстрелил» в глаза и особенно задержался на Дорохове, который привстал.

-  Ты потише с фашистами, тут есть офицеры Советской Армии, - сухо сказал майор.

За дальним столиком у входа встали готовые в любую минуту ринуть­ся в бой земляки Бекхана. Кошкин за рукав усадил Дорохова, Бекхан кив­нул своим, и они сели, высокомерно посматривая в сторону конфликта.

-  Уважаемый, - заговорил Рузский, - мы просто заплатили сегодня за музыку, что в этом такого?

-  Я тоже хочу заплатить! У вас что - капитализм!? Карочи или вы ска­жете музыкантам, чтобы они сыграли маю песню, или пайдемте на улицу разговаривать.

Грум при этих словах едко ухмыльнулся, что не осталось незамечен­ным. Бекхан скривился:

-  Что ты лыбишься? Ты думаешь - ты король?

-  Слышь, - в голосе Грума зазвучал смертельный холод, - дергай от­сюда. Расплодились по всей России, интернационал хренов.

-  Что ты сказал? - лицо Бекхана окаменело серым мрамором, нена­висть замаячила оскалом из-под вздернутой губы.

-  Послушай, Бекхан, - забылся от волнения Дорохов, - никому сейчас не нужны лишние проблемы. - Тебе сказали - иди - заказывай, скажешь музыкантам: мы не против.

Бекхан просверлил Дорохова взглядом:

-  А ты, дядя, откуда мае имя знаешь? Мне тоже кажется, где-то я тебя видел?

«О-ё! - подумал Кошкин. - Не только Земля, но и время на ней, соот­ветственно, круглое. Какой же он навязчивый. Задолбали со своей кавказ­ской честью. Понты сплошные. Вот так и начинается бытовой национа­лизм, а потом драка, а потом ненависть на всю жизнь, а потом война...». И, словно подтверждая мысли Сергея Павловича, Бекхан наклонился над их столиком и, брызжа слюной, ядовито прошептал:

-  Вы, русские, только водку пить умеете, а ваш Сталин...

-  Сталин был грузин, - отрезал Кошкин.

-  Тебя я тоже где-то видел. Мы еще пагаварым, - и, прежде чем повер­нулся, чиркнул себя пальцем по горлу - подписал всем секир-башка.

Невозмутимый Грум прокомментировал:

-  Убитый он мне нравился больше, хотя я видел его всего несколько секунд. Любовь с первого взгляда, наверное.

-  Ты некрофил, Вадик, - попытался разрядить обстановку Рузский.

-  Этот, по сути, ничего помнить-знать не должен, а у меня такое чувст­во, что я с ним с детского сада воюю, - включился Дорохов. - Знаешь, Сереж, даже не возникло понимания, что здесь он меня младше. Какого хрена он здесь делает?

-  Пляшет, - ответил Кошкин.

Музыканты заиграли какой-то вариант лезгинки, и гордые горцы бро­сились удивлять народ задорным танцем. Кое-где подпитые советские граждане улыбчиво хлопали в такт музыке, некоторые смотрели с недо­умением, другие - с плохо скрываемым недовольством. А горцы плясали так, будто через минуту они вынут из ножен кинжалы и бросятся в атаку.

-  Махмуд Эсамбаев на халяву, - прокомментировал Рузский.

Когда постоянно ускоряющаяся лезгинка наконец оборвалась, танцоры замерли в последнем па, со вскинутыми вверх руками, выкрикнули что-то гортанное, затем поаплодировали сами себе и всем гуртом отправились за свой столик. Бекхан только ошпарил компанию Кошкина презрительным взглядом. Вспотевшие и немного нервные музыканты взяли тайм-аут и, объявив перерыв, ушли в подсобку промочить горло.

-  Всегда найдется какой-нибудь урод, чтобы испортить вечер, - пока­чал головой Дорохов.

-  А не попробовать ли нам советскую проституцию? - подмигнул ком­пании Рузский.

-  Секса у нас нет, - вспомнил табу прежних времен Грум.

-  Интересно, конечно, но мне как-то не хочется, - смутился Кошкин.

-  Да мне, собственно, тоже, просто хотел разрядить обстановку, - при­знался Владимир Юрьевич.

-  Ну, за разрядку, - пригласил всех выпить Василий Данилович.

Все, кроме Грума, выпили, и никто не заметил, что он неотрывно смотрит на одного из друзей Бекхана, а когда поняли, то было уже поздно. Бекхан вновь подорвался, вскочил со своего стула, чуть не отбросив его в сторону и направился к ним. Его компания поднялась следом, но пока что осталась выжидательно стоять. Бекхан же уже не мог контролировать себя.

-  Чё ты хочешь?! А?! Чё ты так смотришь?! А?! Хочишь пагаварить? Ну пайдем! Пайдем-пайдем! Я тебе твои глаза на жопу натяну! - от эмоций, а может, и специально Бекхан коверкал русский язык.

Кошкин понял, что конфликта не избежать.

-  Извини, Вова, - обратился к Рузскому Паткевич, словно Бекхана во­обще не было рядом, - мне показалось, что вот тот был тогда в компании. - Грум слегка кивнул в сторону нукеров Бекхана. - Он не участвовал, прос­то был... - Паткевич выдержал паузу. - Вова, ты можешь не беспокоиться. _Я_ быстро, - голос Грума отдавал таким холодом, что Бекхан должен был упасть без сознания, еще не доходя до столика Кошкина. Но Бекхан был не Ермоленко, его еще больше взбесило, что на него не обращают внима­ния. К этому моменту он проклинал не только Грума и всю его компанию, но и всех их родственников до десятого колена и гарантировал каждому индивидуально такие пытки, на которые у маркиза де Сада не хватило бы фантазии.

-  Мы тут никого не должны калечить или убивать, - последний раз предупредил Кошкин, доставая из кармана пульт, но уже понял, что его никто не слышит.

-  Чтобы ты сделал, Сергей Павлович, - вдруг перешел на «ты» Руз­ский, - если бы нашу с тобой Лену кто-нибудь унизил и растерзал, - он не смог при Вадиме произнести страшное слово, - и теперь этот чело­век был бы в зоне твоей досягаемости?

-  Нельзя, - вздохнул Сергей Павлович, - и нажал комбинацию кнопок.

Ничего не произошло. Грум уже шел впереди орущего на двух языках Бекхана к выходу. Следом двинулись обе компании. Кошкин удивленно потер левую половину груди, где неприятно, но очень веско напомнило о себе сердце. Засеменил последним, еще раз набирая код, но время вокруг не изменялось.

«Лучше бы я изобрел газонокосилку или летающий фаллоимитатор», - выругал себя Сергей Павлович. Он не знал, что его лабораторию обесто­чили, чего не решался до этого сделать даже Чубайс.

-  Вы на коленях будете ползать! - кипятился Бекхан.

-  Обязательно им надо, чтоб перед ними кто-нибудь стелился, что за народ?! - буркнул Дорохов.

Они вышли в темный закрытый дворик ресторана, где находились складские помещения, молотили допотопные холодильные установки, и куда, кроме того, ходили справлять нужду знающие об этом закутке прохожие.

Драка началась спонтанно. Как говорят военные: без оперативной пау­зы. Кошкин, пытавшийся выдавить из пульта новое тысячелетие, даже не заметил, как получил удар в челюсть и упал спиной на железную сетку предбанника холодильной установки. Сунув бесполезный прибор в кар­ман, он ринулся в бой.

Грум с первого удара уложил Бекхана, который выбрал его своим про­тивником, а потом ринулся на помощь Рузскому, у которого не было таких спортивных качеств. Дорохов с ходу завалил того, кто напал на Кошкина. Поднявшийся Бекхан достал из кармана выкидной нож и двинулся на Пат- кевича. Грум с едкой ухмылкой достал пистолет. Щелкнул предохрани­тель. Сергей Павлович Кошкин, не раздумывая, бросился наперерез пуле и успел. Грум стрелял с бедра, и пуля, двигаясь снизу вверх, вошла в пра­вый бок, отбросив Кошкина на два метра, буквально на нож Бекхана.

«Сходили в ресторан», - подумал Сергей Павлович, сливаясь с болью и наплывающей на глаза темнотой.

Говорят, умирающие видят в последние мгновения всю свою жизнь, словно на разогнавшейся кинопленке. Кошкину мнилось другое. Ему вдруг привиделось, что в темный глухой двор ресторана вошел Бекхан с простреленной с двух сторон грудью. А потом ему показалось, что вмес­то крови из его собственной раны сочится обманутое им время. Он уже не слышал выстрелов Грума, не видел озверевшего в бою Дорохова, что ломал ребра, челюсти и ключицы противников, как щепки. Он не слышал Рузского, что держал его голову на своих коленях и шептал: «Что я скажу Лене и Виталику?».

Зато инженер-конструктор Сергей Павлович Кошкин смог увидеть не­сколько вариантов собственной жизни. Так, как будто это была мыльная опера, а лежал он не на пыльном, залитом кровью, покрытом трещинами асфальте, а на диване у телевизора, и одновременно являлся и зрителем и главным героем.

И непонятно было: то ли Кошкин вспоминает новое будущее, то ли новое прошлое затягивает его в свою темную бездонную воронку.


* * *

Был момент, когда, думалось, удастся вернуть Лену. В 1997-м зарплату почти не платили, давали какие-то смешные авансы, инженеры и техники стали уходить. Кто подался в челноки, кто в частные конторы, некоторые предпочли тихо спиваться, два-три человека вырвались за границу. Ос­тальные жили, как в дурном сне, ожидая пробуждения. По предприятиям ходили непонятные агенты, вербующие специалистов в Республику Ичке­рия, с которой недавно был подписан такой же непонятный договор о раз­граничении полномочий. Дудаева уже не было, был Масхадов. Главное: там обещали платить: много и регулярно. Гарантировали безопасность и признание Родины. Требовались строители, энергетики, нефтяники... На энергетика Сергей Павлович мог потянуть. Вопреки увещеваниям Мар­ченко он записался волонтером на восстановление ЛЭП. Конечно, спод­ручнее было бы налаживать работу некогда известных в Грозном заводов «Электроприбор» и радиотехнического, но новое руководство республики интересовали только дешевый бензин и халявная электроэнергия. Остальным предполагалась свобода. Свобода ходить по улицам с автоматами и уважать только самих себя. Этакий вооруженный этноэгоизм.

Где-то у реки Сунжа поднимали порушенные войной вышки. Никакой безопасности не было. Солдаты внутренних войск, что охраняли строи­телей и энергетиков, сами боялись мирных жителей. Последние же на­деялись на авось и на то, что их труд по восстановлению разрушенного войной хозяйства мятежной республики заслуживает если не уважения, то хотя бы признания в форме иммунитета от ночных обстрелов, дневных оскорблений и постоянных похищений. Наивные.

Стрелять начали в первую же ночь. Точнее - утром. Стреляли для раз­влечения с большого расстояния. Это ж какая радость прострелить ру­комойник или угол нужника в самый ответственный момент! Главного инженера украли уже через неделю. Требовали выкуп сто тысяч долларов. Чубайс платить отказался, перевел стрелки на военных, а те развели ру­ками: нам на кашу и патроны не хватает, и вообще это не по нашей час­ти. Родственники продали трехкомнатную квартиру в Саратове и дачный участок. Скинулись сотрудники, которым год не платили полноценную зарплату. С трудом собрали двадцать тысяч. Долго торговались через вся­кие там каналы, и каждый, кто имел к этому отношение, хотел от этой двадцатки отщипнуть свои дивиденды. В результате выкупили похудев­шего до мраморной белизны и землистого цвета лица, абсолютно сломан­ного мужчину без двух передних зубов и правого уха. Видимо, зубы и ухо стоили остальные восемьдесят тысяч долларов.

Кошкин быстро понял что ничего, кроме нервного тика, он здесь не за­работает, но, как многие русские, продолжал работать по какой-то никому непонятной безропотной инерции. Этого не понимал и зарубежный жур­налист Франсуа Кретьен, что пытался найти на Кавказе третью правду, которую французы и бельгийцы съедят с круасанами за завтраками и обе­дами. Последней новостью для них станет похищение самого Кретьена, за которого «бескорыстные» борцы за независимость затребуют объектив­ную сумму в 1 миллион долларов, и главный редактор начнет торговаться с теми, кому делал имидж несгибаемых борцов на первых полосах своей почти независимой газеты. Кретьена все же выкупят, и даже зубы и уши у него останутся на месте. Но писать о русском и нерусском Кавказе он больше не будет. Потому что взгляд у него теперь будет предвзятый, а не такой, какой нужен для формирования независимого объективного мне­ния европейских обывателей. Во всяком случае, пока их самих не начнут взрывать, травить и высылать родственникам по частям.

Будучи уже на свободе, Франсуа не бросился сломя голову в кварти­ру-студию на Монмартре, содержание которой оплачивал гонорарами из горячих точек, а повидался с русским инженером Кошкиным, у которого еще до плена взял интервью. Статью о нем он назвал «Русский мечтатель», потому как простодушный Сергей Павлович на вопрос, чтобы он делал, если бы ему платили достойную зарплату, ответил не кривя: «Машину времени». Чем-то глянулся бесстрашному французу меланхоличный рус­ский изобретатель. И он навестил его перед отъездом домой в сопровожде­нии нескольких автоматчиков, оставил свой адрес, телефоны и настаивал на приезде Кошкина в Париж, обещая оплатить все накладные расходы.

-  Может быть, - вздохнул Кошкин, прощаясь.

Лицо Кошкина при этом настолько ничего не выражало, что Кретьен вдруг увидел на нем ответ на долго мучивший его вопрос: почему Напо­леон, войдя в Москву, проиграл-таки войну с русскими. И прозорливыми своими журналистскими глазищами накопал в душе оппонента беспро­светную апатию ко всему окружающему и собственной жизни. С каких- то пор Сергей Павлович жил, потому что жить было надо. Надо и все! Расписание такое. Жить сегодня, завтра, послезавтра... А если вдруг не придется, значит, и не надо.

-  Я знаю, почему крепостные крестьяне воевали с Наполеоном, - ска­зал он Кошкину.

-  Я тоже знаю, - улыбнулся тот.

«Потому что вы, русские, настолько смиренны, что уже и несгибаемы, хотя упрямством это не назовешь», - подумал Кретьен.

«Потому что считали Наполеона антихристом», - подумал Кошкин.

Франсуа улетел, а Кошкин стал поднимать новую вышку. Он не знал, что из кустарника в полуверсте от места работ, его рассматривают в опти­ческий прицел. Именно туда привел младшего брата Бекхан.

-  Стреляй, давай, - командовал он, - хватит уже на банки патроны тратить.

-  Но этот человек мне ничего плохого не сделал, он даже не солдат!

-  Какая разница, солдат не солдат, он русский!

-  Но они восстанавливают для нас электричество!

-  Дурак! Не для нас, а для себя, чтобы вернуться и снова топтать нашу землю. Стреляй, или никогда не станешь мужчиной! Думай, что ты за­стрелишь собаку, которая укусила твою мать. Тебе уже семнадцать лет, а ты еще не убил ни одного русского!

Алейхан снова приник к оптике. В этот момент русский инженер слов­но почувствовал смертоносный взор прицела и взглянул навстречу своими чуть печальными серыми глазами. Алейхан внимательно рассмотрел засаленный воротничок его рубашки, нелепый клетчатый галстук под фирменной зеленой курткой, которая, по всей видимости, заменяла несу­ществующий пиджак, и серые, в кровавых прожилках, усталые глаза. Он вдруг понял, что этот человек не боится смерти, хотя он не отчаянный храбрец и не воин. Такие же глаза были у Дамана. Похоже, они оба уже прочитали книгу жизни и теперь им абсолютно наплевать на все, что про­исходит между первой и последней страницами, они просто знают нечто самое важное и грустно посмеиваются над теми, кто суетится и барахта­ется, полагая, что они эту самую книгу пишут.

Однажды случайная пуля залетела в сад Дамана и попала в его люби­мое дерево - старую яблоню Эта яблоня, как старушка с клюкой, послед­ним усилием тянулась к небу, опираясь на специально сделанную Даманом подпорку. Пуля угодила в самый центр ствола там, где от основного устья расходились вверх тяжелые плодоносящие ветви. Даман, точно хирург, вынул пулю и закопал ее рядом, а ранку смазал воском, чтобы не было заражения. Когда Алейхан спросил, почему Даман так упорно ухаживает за старой яблоней, тот ответил:

-  За этой яблоней ухаживал мой отец, а до него - его отец, мой дед, а до него - его отец, мой прадед... У этой яблони я встречаюсь с ними чаще, чем на кладбище. Когда меня не будет, мой внук сорвет яблоко, и оно достанет­ся ему от меня. Дерево единственное, как человек, всю жизнь стремится к небу, а корнями уходит в землю. Человек - наоборот, корни в небе, а уйдет в землю. Ты же знаешь, что говорят: мужчина должен построить дом, по­садить дерево и вырастить сына. Сейчас времена другие: сейчас надо не сломать дом, не сгубить дерево и уберечь сына. Сына мне Бог не дал...

Алейхану понравились слова Дамана, они были красивыми, но дале­кими. Неужели жизнь нужна для того, чтобы подпирать деревья?

А на следующий год произошло нечто странное. Семечки во всех пло­дах с этой яблони были в форме маленьких пуль. Все до одного. Заметила это Айза, которая первой сорвала яблоко на пробу. Потом Даман сосредо­точенно разрезал их одно за другим и удрученно качал головой:

-  Эти горы скоро оглохнут от выстрелов. У русских говорят: что посе­ешь, то и пожнешь.

Вслед за тем выкопал прошлогоднюю пулю и унес ее куда-то за преде­лы села. Странный человек Даман, отец самой красивой девушки...

Голос Бекхана вернул начинающего снайпера в реальность.

- Стреляй же! Не позорь наш род!

Что изменится, если на этой земле одним русским инженером станет меньше? Ждет ли его кто-нибудь дома? Зачем он приехал сюда? Неужели он верит, что эта война кончилась или когда-нибудь кончится? Наверное, у него все же нет своей яблони, как у Дамана. Если б у русских были свои яблони, они бы не стали расползаться по окраинам и лезть в чужие горы. А может, кто-то вырубил яблони русских?..

Указательный палец едва уловимым движением потянул курок. В это мгновение Алейхан вдруг увидел, как родной брат занес над его грудью легендарный дедовский кинжал.


* * *

Во втором классе мама почти силой отправила Сережу в музыкальную школу. Он начал обучение по классу фортепиано. В отличие от остальных ребят своего набора Кошкин прекрасно справлялся с нудным сольфеджио и любил музлитературу. А вот с хора сбегал. Всё бы ничего, но над Сере­жей и его огромной папкой для нот стали потешаться дворовые ребята. Быть отщепенцем и, хуже того, прослыть маменькиным сынком Кошкину не хотелось. И тогда он вместе с самым отчаянным драчуном записался в секцию бокса. Посещал тренировки стабильно, но регулярно ходил с си­няками и разбитыми губами. Единственное, чему он там научился, - без слез терпеть физическую боль. Хотя и это достижение обеспечило Сергею уважение дворовой ребятни. Но подтрунивать над ним все равно продол­жали, потому что Кошкин в любом случае рос не таким, как все. Если все мучают кошку, проверяя, сколько у нее жизней, не следует бросаться кошке на помощь, чтобы потом, спрятавшись от всей братии в подъезде, со слезами на глазах одиноко жалеть несчастное животное. Не побьют, но статус «достойного пацана» потом придется возвращать каким-нибудь дурацким, с точки зрения взрослого человека, поступком. К примеру, бро­сить в милицейский «уазик» бумажную водяную бомбочку, или отвлечь на себя контролера в кинотеатре, позволяя своим подвигом остальным бесплатно проникнуть в зал.

Боксер из Кошкина был никудышный. Какой боец может получить­ся из паренька, если на ринге во время тренировочного боя он впадает в непостижимую в данной ситуации задумчивость и нелепо пропускает банальные апперкоты и прямые удары? Правда, если удавалось устоять на ногах, Сергей пытался реабилитироваться в глазах недоумевающей публики и с невиданным отчаянием бросался на соперника, осыпая его ско­рострельной серией ударов, не оставляя и малейшего шанса ответить. При этом ему удавалось сохранять такой темп весьма долго, вследствие чего Сергей Кошкин мог неожиданно выиграть бой даже у тех, на кого тренер возлагал особые надежды. Поэтому Сергея из секции не гнали, а юные боксеры так до конца и не поняли, как к нему относиться. После одного такого боя тренер потрепал Кошкина за вихор:

- Побереги лучше голову, Серега, она понадобится тебе для чего-ни­будь другого. Думающий боксер - это находка. Но думать в нашем случае надо руками, а мысль должна иметь продолжение в точном ударе, как и в правильно выстроенной защите.

Год спустя Сергей Кошкин ушел из секции. Для поддержания авто­ритета в компании на должном уровне этого срока хватило. Чуть позже, невзирая на причитания матери, он покончил с занятиями музыкой. Ко­вырять этюды заплетающимися пальцами? Лучше слушать беглые рок-н- роллы в исполнении других.

Во дворе он прослыл книгочеем, а кличку заслужил отнюдь не фа­мильную - Паяльник. Но в глаза его никто так называть не смел. Зато в девятом классе, когда Сергей собрал из металлолома мощный усилитель для школьных дискотек, уважение к нему возросло многократно. Девуш­ки посматривали на него с интересом, но гулять и целоваться предпочита­ли с теми, кто танцевал под мощный рев этого самого усилителя. А Кош­кин предпочитал смотреть на эту дерготню со стороны. Зато постоянно совершенствовал аппаратуру и смог собрать коллекцию магнитофонных записей, коей завидовали взрослые ди-джеи.

Потом был университет... И совхозное поле. Увидев на своей меже Лену Варламову (филологи шли встречным планом), Сергей Кошкин вдруг понял, что это его будущая жена. Для такого сердечного знания не требовалось машины времени. Наверное, именно эта метафизическая уверенность позволила ему войти в сердце одной из самых недосягаемых красавиц вуза. А может, еще что-то, что не известно ни физикам, ни ли­рикам. В любом случае Давид так и остался на соседней меже, даже не замеченный будущим гениальным изобретателем.

Легко обретенное также легко можно потерять. Когда Лена уходила, Кошкин был погружен в ту самую задумчивость, как когда-то на ринге. И позже оставалось только молотить в исступлении воздух. Он так безумно любил ее, что, как это ни парадоксально, но вполне объяснимо - сдался без боя.

Заглянувшему в глаза смерти Кошкину впервые показалось, что он простил и отпустил Елену из своей кончающейся жизни. Ничего, кроме благодарности за подаренное ему счастье быть рядом с ней, Сергей Пав­лович не испытывал. В гулкой темноте бессознательного он оставался теперь один на один со своим проросшим из детства, тщательно маскиро­вавшимся все эти годы одиночеством.

И Фрейд тут ни при чем.


* * *

Шум морского прибоя для человека, который живет в средней полосе России, а то и в Сибири, это намного больше, чем для жителя Сочи сне­гопад, метровые сугробы или баритон соснового бора в ветреную погоду. Во всяком случае слишком мало можно найти сочинцев или крымчан, ко­торые заплатят большие деньги, чтобы поиграть в снежки или покормить комаров. Зато сребролюбивые москвичи, трудолюбивые уральцы и «гуляй душа» - сибиряки с легкостью отдают годовой бюджет за то, чтобы пару недель слушать шум прибоя. Справедливо было бы, если бы одни везли деньги летом к морю, а другие бы зимой приезжали с этими деньгами кататься на лыжах. Об этом подумал Михаил Маркович, укладывая две тысячи долларов в свой кейс. Легкий гонорар был кстати, дочка настыр­но просила как раз столько для поездки в Италию. Что делать, родители зарабатывают, дети тратят? Юля, конечно, абсолютно еще не поняла, в чем цимус: деньги лучше иметь, нежели бездумно их тратить. Но чего не сделаешь для единственной дочери? В конце концов все равно все доста­нется ей. И тому гаду и лентяю, который завладеет ее сердцем! Наливая себе отходную с устатку Михаил Маркович с особой ненавистью думал о своем будущем зяте. До сих пор Юля приводила в дом каких-то поту­сторонних людей. Ни одного реального, твердо стоящего на ногах муж­чины. Все какие-то «летчики», что витают в облаках собственных идей и полагают, что кто-то будет вкладывать деньги в их проекты, отчего они неминуемо разбогатеют и обеспечат семейное счастье Юлечки. Хоть бы один сын порядочного ювелира или банкира. Одни будущие менеджеры. Менеджер - это тот же официант, только не в ресторане, а в офисе. И жи­вет на чаевые. А то еще журналиста приводила... «Бзззз», - поморщился Михаил Маркович, усилив кислую кривизну рта долькой лимона.

Он еще раз вынул деньги, чтобы подержать их на весу, словно хотел оп­ределить, перевесит ли средиземноморский прибой тонкую, но приятную тяжесть свежих стодолларовых купюр. Юля очень похожа на итальянку. Черные вьющиеся волосы ниже плеч и миндальные глаза, обрамленные длинными пушистыми ресницами. И, разумеется, чуть гнутый «итальян­ский» носик. Надо только предупредить ее, чтобы не брила подмышки. В Италии так делают только проститутки. По крайней мере в шестидесятые годы делали, и так их определяли. Ну кто ей сказал, что Рим - это вели­кий древний город? Вертеп с античным стажем, такой же дрянной, как автомобиль «Рено». Над Ватиканом разве что похихикать. Дряхлого папу поглядеть. Какой же это папа, если у него под боком нет мамы?..

Михаил Маркович улыбнулся, но вспомнил, что в ближайшее время придется попотеть над делом Касимова, где из хладнокровного убийцы нужно вылепить благородного джентльмена, который в состоянии аффек­та превысил пределы допустимой самообороны. Адвокат брезгливо по­морщился. Губами сыграл нечто вроде лошадиного храпа, брызнул слюн­кой на служебные бумаги. Зато гонорар там ломился в десять раз тяжелее. Придется попотеть, у друга Пети в банке эти деньги будут расти, как на дрожжах.

Закрывая сейф и сбрасывая бумажный хлам в кейс, Михаил Маркович не заметил, как со стороны улицы сквозь незакрытые ребра жалюзи в его уютный кожаный кабинет заглянули безумные темные глаза. Полыхнули мутными адскими огоньками на болотную зелень долларовой пачки, что легла в чемоданчик, и погасли где-то в глубине арки недалекого проход­ного двора. Обычно адвокат всегда зашторивал жалюзи от посторонних глаз, но сегодняшний конверт и общение с полковником ФСБ выбили его из привычной колеи.

Выйдя из офиса на вечернюю улицу, Михаил Маркович подчеркну­то шаркающей походкой направился к автобусной остановке. Давно ему советовали машину с водителем, но он считал это ненужной роскошью. Если ноги носят, чего не ходить? Пусть молодежь себе лбы на иномарках расшибает.

Адвокат ничего не успел подумать, когда чья-то наглая левая рука рыв­ком втащила его в гулкую темноту арки, а правая - опустила на его голову половину силикатного кирпича с такой силой, что сознание в котором еще миг назад роились сложные расчеты и шахматные партии предстоящих процессов, тут же покинуло ее сквозь безнадежный пролом в черепе. Тем же, но уже окровавленным обломком кирпича были сбиты замки на кейсе, а освободившаяся от воротника адвоката левая рука жадно выхватила из его чрева две тысячи долларов Бекхана.

Убегая, Усман ни разу не оглянулся. День все же удался.


_*_*_*_

Далее Кошкин видел...

Рузский все-таки уговорил его махнуть в будущее. Недалеко. Года на три. Риск решили поделить на двоих. Кошкин ничего не сказал Дорохову и Китаеву, Владимир Юрьевич обошел вниманием Паткевича. И машина сработала...

Глобальное потепление еще не наступило. Льды Гренландии и Антарк­тиды были на месте. Земля не поменяла полюса. Третья мировая война не началась. На красивых машинах по неизлечимым русским дорогам все так же носились богатые, а вдоль них все так же рылись в мусорных баках самые нищие. Золотой век не наступил. Зато с торговой империей Рузского что-то было не так. Это они поняли, беспечно гуляя по городу, отгородившись от возможных знакомых темными очками и надвинутыми на глаза козырьками бейсболок. Деньги не брали с собой принципиаль­но. Владимир Юрьевич решил подшутить над самим собой: снять в банке энную сумму, дабы отведать кухню будущего. Сергей Павлович не воз­ражал, шутить с будущим казалось ему легкой забавой по сравнению с изменениями прошлого.

Первый раз Рузский был озадачен, когда обнаружил, что на улице Гри­боедова закрыт принадлежащий ему игровой центр. Точнее, вместо него там располагается офис какой-то неизвестной ему фирмы.

-  Что делает, гад?! - ругал он самого себя. - Здесь же верная прибыль! Место бойкое, народ свои тугрики в игровых автоматах оставлял с таким удовольствием, точно это сберкасса, а не денежный пылесос! Неужели конъюнктура в городе так поменялась? Нет, Сергей Павлович, я этому биз­несмену, мать его, скажу, как надо правильно вкладывать деньги.

-  Не стоит, Владимир Юрьевич, - равнодушно пожал плечами Кош­кин, который своих банков и магазинов на улицах города обнаружить не планировал, - он умнее тебя на три года. Значит, так было надо. Может, он закрыл центр здесь, а открыл в другом месте?

-  Но зачем же площади кому попало отдавать?

-  Может, выгодно продал?

-  Может... может... Не нравятся мне эти «может». Мужику слово «мо­жет» только в одном случае рекомендовано. В остальных - предпочти­тельнее слово «надо».

-  Надо держать себя в руках и уважительно относится к себе в буду­щем, - с улыбкой подхватил Сергей Павлович, - следует сравнить, к при­меру, третьеклассника и первоклассника, разница в три года, но первый уже уверенно читает, складывает, умножает, делит... Если, конечно, он не безнадежный дебил...

-  А еще третьеклассник умеет курить и материться! Лучше проверим наши счета, - волнение не покинуло Владимира Юрьевича.

Еще минуту назад уверенный в себе до полного пренебрежения к ок­ружающему миру мужчина и деловой человек заметно сдал. Кошкин даже подумал, что именно сейчас он постарел на три года. Ну что делать с эти­ми денежными воротилами? Без пачки долларов в кармане, без связей, без лакированной тачки с престижным лейблом на борту, без одобрительного гогота братвы за спиной они выглядят уже не так эффектно. И Рузский в этом случае не составлял творческого исключения, хотя отличался от многих продвинутым интеллектом и здоровой иронией.

В просторном холле банка, где шелестели прохладой кондиционеры, Владимир Юрьевич уверенно избавился от кепки и очков и подошел к ме­неджеру. Увидев солидного клиента, тот угодливо расплылся улыбкой и с вкрадчивым участием спросил.

-  Здравствуйте, Владимир Юрьевич, вы уже вернулись из Германии?

-  Как видите, - буркнул Рузский.

Кошкин в этот момент поймал себя на мысли, что так рождаются ле­генды, пополняющие толстые сборники разных необъяснимых случаев и страницы журналов типа «НЛО». Вот вам еще одна: человек одновремен­но находится в двух местах. Это, конечно, выяснится потом, и несчастный менеджер будет бить себя кулаками в грудь, доказывая, что имел дело именно с Владимиром Юрьевичем Рузским, а графологи будут давать ук­лончивые ответы, сверяя подписи в расходных ордерах, а сейчас...

-  _Я_ надеюсь, лечение прошло успешно? - с мимолетной учтивостью спросил менеджер.

-  Полагаю, что так, - кивнул Рузский, не обратив, в сущности, внима­ния на вопрос.

-  Очень рад за вас, Владимир Юрьевич, такая болезнь...

-  Ерунда, - еще раз отмахнулся Рузский, но на виске у владельца хол­динговой кампании начала пульсировать быстрая жилка. - _Я_ хотел бы снять небольшую сумму.

-  Как вам будет угодно. В валюте? Рублями?

-  Рублями...

-  Желаете пройти в кабинет?

-  Не стоит, это мелочи. Да, и справку о балансе дайте пожалуйста. - Владимир Юрьевич теперь уже заметно нервничал.

-  Елена Андреевна два дня назад брала, прежде чем к вам в Германию полететь... - теперь уже озадачился менеджер.

-  А что, с этим есть какие-то проблемы? - наддал недовольной твердо­сти в голос Рузский.

-  Да нет, я просто подумал...

-  Давайте, думать буду я!

-  Несомненно, Владимир Юрьевич, вот бланк, вы заполняйте, а я рас­печатаю справку.

Менеджер поспешил исчезнуть, а Рузский обернулся к внешне скуча­ющему Кошкину:

-  Как думаешь, Сергей Павлович, какой процент инфляции?

-  Правительство всякий раз обещало не выше двенадцати, - не заду­мываясь, ответил инженер, припомнив бравые речи министров.

-  Ладно, с таким запасом и напишем, - решил Рузский.

Получив деньги, он нарочито небрежным движением отправил тре­буемую справку о балансе в карман брюк, точно это была квитанция из прачечной. Холодно распрощался с растерянным менеджером и, резко по­вернувшись, двинулся к выходу. Кошкин, вздохнув, последовал за ним. Терпения у Владимира Юрьевича хватило до небольшого сквера. Облю­бовав свободную от подростков-пивоманов скамейку, он наконец развер­нул сложенный вчетверо листок.

-  Я стал беднее на три миллиона. Чепуха. Я думал хуже, - заметно повеселел Рузский, - есть повод выпить. Знаешь, Сергей Павлович, я бы с удовольствием сейчас пригласил в нашу компанию Елену Андреевну.

-  Ты же слышал, она в Германии, ухаживает за больным старшим Руз­ским, - задумчиво и не очень осторожно напомнил Кошкин.

-  Ах да! Черт! Я чуть не забыл! Главное, я по-прежнему богатый человек.

-  Главное ли? - усомнился больше для самого себя Сергей Павлович.

-  Ну да, ты у нас аскет, тебе деньги по барабану.

-  Ну не настолько. Я бы не отказался жить в доме у моря, заниматься наукой и не думать о хлебе насущном. Макароны опять же с сосисками жуть как надоели.

-  Жениться надо. Настоящая жена из любых продуктов кулинарный шедевр сделает.

-  Где ее найти - настоящую?..

-  М-да... - несколько смутился Рузский, вспомнив на ком он женат.

Со стороны могло показаться, что в сквере притомились от безыс­ходности жизни два прилично одетых безработных. Посидят, и пойдут дальше - каждый в свое никуда, где жизнь вопреки мыльным сериалам заканчивается ничем и никак. Но картину эту разбила на куски изыскан­ная мелодия мобильного телефона Рузского, что в самый неожиданный, а может, напротив, самый подходящий момент, когда разговор стал напо­минать натянутую струну, исполнил «Половецкие пляски» Бородина из оперы «Князь Игорь».

Владимир Юрьевич с удивлением извлек его из элегантного кожаного футляра на поясном ремне.

-  Я что, за три года не удосужился поменять мобильный?

-  Привычка свыше нам дана, замена счастию она, - прокомментировал откуда-то из своего далека Кошкин.

-  Лена звонит, странно...

-  Чего странного, телефон не человек, работает и в прошлом и в буду­щем. Сохранился, стало быть.

-  Ответить?

Но мелодия уже прервалась.

-  Думаю, ответил тот, кому звонили, - объяснил Кошкин.

-  Прости, Сергей Павлович, имею полное право подслушать, звонят-то все-таки мне, - оправдался Рузский, нажимая зеленую трубочку на клави­атуре, а другой рукой прикладывая палец к губам: мол, помолчи, брат.

Кошкин пожал плечами: ваше будущее, что хотите, то и делайте, но к голосам в трубке невольно прислушался.

-  Лена, я же просил тебя не приезжать, - совершенно загробным голо­сом - хриплым и глухим говорил тот Рузский.

-  Но, Володя!.. - голос Елены Андреевны заметно дрожал.

-  Я имею право умереть, как мужчина. Не хочу, не желаю плакать от боли и безысходности у тебя на коленях.

-  Но у нас еще есть шанс! Надежда всегда есть!

-  М-да... Каламбур, надежда умирает последней, она умрет секундой позже меня. Логично и поэтично. А вообще, любимая, мне тяжело даже придумывать мысли... Представляешь?! Тягучая постоянная боль выши­бает все, даже мысли! Их нужно придумывать, они больше не текут сами по себе, и единственное комфортное состояние - это забытье. Я, Лена, та­ким образом, похоже, заглядываю в предстоящий мне мир. Предполетная подготовка... Кхы-кхы... - И не смех даже, и не кашель...

-  Скажи, чтобы меня пускали к тебе в палату! Завтра приедет профес­сор Ротбергер. Он специалист высокого класса.

-  Специалист... И гонорары... у них... Они еще просто не знают... Вро­де всю жизнь работают со смертью, и все никак не дотумкают... И я вот тоже... Сколько еще я могу оплатить операций?.. А?..

-  Сколько потребуется, столько и оплатим!

-  Лучше часовню построй или в детдоме ремонт сделай. Неужели ты еще ничего не поняла.

-  Я просто хочу за тебя бороться!

-  Вот и борись. Может, мне и зачтется. А эскулапам, Лена, завязывай платить. Хитрый у них счетчик: чем ближе смерть, тем секунда жизни дороже.

-  Скажи, чтобы меня пустили к тебе! В конце концов завтра вторник! Я имею на это полное право по вторникам и субботам, у меня уже биоритм сложился, если я тебя не увижу, я сама слягу в соседнюю палату. Слы­шишь, Рузский?!

-  Мне будет стыдно... За себя... Пррр-отивно! Виталика только отправь домой... Знаешь, я бы сейчас уехал куда-нибудь на берег Волги, а то и на Байкал. Никогда не был на Байкале...

-  Вот поправишься - и поедем.

-  Прекрати, твой доморощенный киношный оптимизм вызывает у ме­ня раздражение... Всё. Мне пришли ставить укол. Надо, кстати, отказать­ся, сдохнуть наркоманом - противно. Как по-немецки: мой дедушка не дошел до Берлина...

-  Скажи, чтобы меня пропустили!.. Я - твоя жена!

-  Слава Богу, мне хоть с этим повезло... Я скажу, только не уговари­вай меня умирать с придурковатой улыбкой большого жизнелюба. Обещаешь?

-  Не буду...

На этих словах связь прервалась.

Потрясенный Рузский смотрел на замолчавший телефон так, словно это было жерло пушки, направленное в его голову. Кошкин поежился.

-  Это что, выходит, через три года я умру? - наконец прорвало Влади­мира Юрьевича.

-  Ну не умер же еще, - неуверенно возразил Сергей Павлович.

-  Может, позвонить в клинику, спросить, сколько мне осталось? - кри­во ухмыльнулся Рузский.

-  Не надо. Тот, который лежит в больнице уже знает, что ты здесь, Вла­димир Юрьевич. Лучше вернуться обратно и пройти обследование.

-  Но у меня ничего не болит!

-  А это хуже всего.

-  Глупо как-то, бессмысленно. У меня же все есть! Деньги, положение, планы на будущее! Знаешь, Сергей Павлович, я тебе всегда завидовал, - неожиданно признался Рузский.

-  Ты - мне?.. - брови Кошкина изогнулись удивленной дугой.

-  Да-да! Не смотри на меня, как Ленин на портрет императора. М-да... У тебя есть сын от Лены. А у меня вот не получается. И, похоже, уже не получится. Все впустую... Кому, на хрен, нужны теперь мои миллионы? Нет, я, конечно, все оставлю Лене и Виталику, но... Ты же понимаешь?

-  Понимаю, - по инерции согласился Кошкин.

-  В голове не укладывается... Не жизнь, а пшик какой-то получается. И ведь не от пули!

-  Да, может, не все потеряно. Бороться надо. Во всяком случае попробовать.

-  Не смеши меня, Сергей Павлович.

Некоторое время они помолчали. Потом Рузский вдруг взял Кошкина за руку.

-  Думаешь, Сергей Павлович, я такой дурак, что полагал главным смыслом своего существования накопление материальных благ и созда­ние комфорта для собственной персоны?

-  Думаю, Владимир Юрьевич, ты не дурак, - уклончиво ответил Кошкин.

- Деньги нужны, чтобы быть независимым. _Я_ с детства шел к этому.

-  Независимость при деньгах порождает зависимость от денег, - фило­софски заключил Сергей Павлович.

-  Угу, - горько усмехнулся Рузский, отпуская руку инженера. - Тебе проще, государство похоронит тебя, как бескорыстного патриота. Унылые граждане периода развития рыночных реформ даже пару дней посудачат: какой хороший человек отбыл в мир иной и как он служил отечеству. А мне братва отгрохает памятник в стиле эпохи сталинского ампира. А уже через неделю и про тебя и про меня забудут, поглощенные кутерьмой и суетой о хлебе насущном. Это только в бразильских сериалах и богатые, и бедные плачут триста серий и сочувствуют друг другу высосанной из своего бразильского пальца любовью, чтоб домохозяйки со станции Сухо­безводное утирали слезы у ламповых телевизоров марки «Рекорд» и него­довали на мешающую сострадать донам Педросам рекламу.

-  Владимир Юрьевич, ты сейчас, главное, ничего не предпринимай на горячую голову, - попросил Кошкин.

Рузский кивнул, и они снова замолчали.

-  С другой стороны, - спустя какое-то время заговорил Владимир Юрьевич, - у меня есть теперь целых три года. У Христа было столько, когда Он начал проповедь... Не для сравнения говорю, просто теперь у моего времени другая цена. Ведь каждый Божий день думал - пора оста­новиться, оглядеться, спрыгнуть с этого безумного поезда вечных челноч­ников. Ты никогда не думал о том, что жизнь, в сущности, очень грустная штука, и страданий в ней больше, чем чего-либо другого?

-  Думал.

-  Спасибо тебе, Сергей Павлович.

-  За что?!

-  За время... Время Любви.


* * *

Проваливаясь в оглушительную нирвану, Усман еще порадовался, у толстого Асифа можно будет брать товар еще и еще... И еще... И еще... Асиф даже предложил своему клиенту подсобку, где стоял топчан, накры­тый засаленным, но мягким матрасом. Доллары в руках Усмана произвели на маленького круглолицего азербайджанца нужное впечатление. Он стал называть чеченца братом и вскользь поинтересовался, какой бизнес при­нес ему столько зеленых, если еще сегодня утром он просил дозу в долг? Разомлевший Усман сбивчиво рассказал, что пробил башку богатому ста­рикашке, который таскал эти деньги в своем дипломате.

-  Седой такой старикашка, хи-хи, с крючковатым носом? - переспросил Асиф, словно был в тот момент рядом, но это не насторожило Усмана.

-  Ага, с крючковатым носом! Я еще завалю сто таких старикашек, и у меня всегда будут доллары. Их еще много в этом городе, а когда богатые старики кончатся в этом городе, я поеду в другой... - пролепетал, погружа­ясь в героиновое безумие Усман.

-  Хорошо! Смелый Усман! Джигит! - кивнул в закатывающиеся зрач­ки Асиф и вышел из подсобки, нажимая на кнопки своего мобильного те­лефона. - Алле, человек, который убил адвоката лежит в моей подсобке. Нет, ближайшие два часа он никуда не уйдет. Харащё...

Через полчаса к рынку, где находилась овощная лавка Асифа подъеха­ли два джипа. Четверо мужчин в цветастых рубахах, негромко разговари­вая на шамхорском диалекте азербайджанского языка, даже не скрывая от посторонних глаз, вытащили из подсобки бесчувственное тело Усмана и бросили его в багажное отделение одного из автомобилей. Пока они несли его, из нагрудного кармана рубахи выпала пачка долларов. Асиф, семенив­ший рядом, подобрал ее и бережно пробежав по ребристому краю толсты­ми пальчиками, сунул в такой же карман своей рубахи. Потом вернулся в подсобку и взял кожаную куртку, что осталась на лежаке. Товарный вид у нее был не очень, но на что-нибудь она еще сгодится. Можно, к примеру, отдать таджику, который работает грузчиком. Вместо зарплаты.


* * *

Теплоход медленно, но уверенно поднимался против течения могучей реки. Ра, Итиль, Волга... Издалека, долго... Благодаря каналу можно под­няться от Астрахани до Москвы. Астраханского ханства будто и не было никогда. От Волжской Булгарии - только археологические памятники, упоминания в исторических документах и голубоглазые татары в Казани. От Руси да России - все остальное: от тихого, но приметного историче­ским убийством Углича до Родины-матери на Мамаевом кургане.

Двое молодых людей целыми днями стоят на верхней палубе, любуясь проплывающими за бортом пейзажами. Взявшись за руки, склонив друг к другу головы, они восхищенно смотрят в постоянно открывающиеся, сменяющие друг друга бесконечные дали, на тихие поселки, на высокие колокольни, на остатки крепостей и разговаривают. Если невольно или специально подслушать их, то покажется, что невзирая на смену дней они говорят об одном и том же.

-  Я никогда не думала, что Россия такая большая, - шепчет Айза, стес­няясь своего незнания, - отец рассказывал, что имам Шамиль после пле­нения путешествовал по России и был поражен ее просторами. И мама тоже рассказывала. Детям в школе. Пока не запретили.

-  Я тоже не думал... - шепчет Алейхан, вдыхая аромат ее волос и за­крывая от счастья и накатывающей нежности глаза.

-  Это хорошо, что мы выбрали теплоход.

-  Хорошо.

-  Представляешь, люди всю жизнь живут на берегу этой реки... Вон в том маленьком домике!

-  И ходят ловить рыбу!

-  Да при чем тут рыба, Алейхан! У них есть свой дом на берегу реки! Понимаешь?!

-  Понимаю.

-  Ничего ты не понимаешь, - она трется головой о его плечо, на кото­ром еще несколько месяцев кряду будет исчезать след от приклада.

И если в большом русском городе стражи порядка проверят паспорт Алейхана, а бывалые вояки поглядят на этот знак войны да на указатель­ный палец, то не миновать ему тюрьмы и долгих суровых допросов. Но сейчас он ничего не хочет знать, кроме того, что рядом с ним Айза, а впе­реди огромная Россия, где человек может потеряться, как искра в Млеч­ном Пути.

-  Ты бы хотел всю жизнь прожить на берегу великой реки?

- Я хотел бы всю жизнь прожить рядом с тобой, качать на руках наших детей и любить тебя до последнего вздоха! И хотел бы умереть первым, потому что я твоей смерти все равно не переживу.

-  Все мужчины эгоисты.

-  Почему?

-  Все лучшее выбирают себе, даже смерть. Значит, ты умрешь у меня на руках, я тебя буду оплакивать, а потом сойду с ума от тоски?

-  Гм...

-  Надо, чтобы мы умерли в один день и даже в один час. Согласен?

-  Да, я буду молить об этом Аллаха...

-  Сначала моли Его о том, чтобы у нас была долгая и счастливая жизнь.

-  Знаешь, когда Бекхан замахнулся на меня дедовским кинжалом, мне не было страшно. Мне было горько от того, что это брат поднял на меня руку. Брат, которого я любил больше самого себя и которому верил. Мне не было страшно. А теперь, если кто-нибудь замахнется на меня кинжа­лом, мне будет страшно, потому что я не хочу покидать тебя, Айза.

-  Спасибо...

-  За что?

-  За то, что ты любишь меня больше жизни... и больше смерти.

-  Говорят, что мужчина не должен так сильно открывать свое сердце женщине, это проявление слабости.

-  Это дураки придумали. Они сами любить не умеют, а других учат.

-  Бекхан меня так учил. Все переживал, что я тебе много уделяю вни­мания, много думаю о тебе. У меня до сих пор перед глазами его гаснущий удивленный взгляд. Это колдовство какое-то. Он заносит надо мной кин­жал, а его грудь разрывается, словно ее прострелили!

-  Ты говорил... Прости, мне страшно об этом слушать. Отец никогда не рассказывал мне о войне, даже когда я его об этом просила.

-  Извини, я больше не буду.

-  Ничего... Я хоть и дочь своего народа, но эта война мне противна. Я никогда не верила, что она была войной за народ и для народа... - с минуту Айза помолчала, прислушиваясь к себе. - Вот стою сейчас без чадры, что сказал бы твой брат?

-  Ты никогда не скрывала от меня волосы и руки.

-  Отец не требовал от меня. Я сама одевала, когда выходила на улицу. А к тебе я привыкла с детства.

-  Сейчас не надо выделяться. Пусть на нас поменьше обращают внима­ния. Но ты и в чадре красивая. В чадре ты похожа на Мариам, так, как ее изображают в русских храмах.

-  Мне кажется, все женщины, все матери, которые любят своих детей немного на нее похожи. Отец прячет в сундуке икону из разрушенного русского храма. Рядом со своей медалью. Я спросила зачем, а он сказал: Бог поругаем не бывает, веру нельзя топтать сапогами, даже если она чужая. В конце концов даже по нашей вере это Мать пророка. Можно ее изображать или нет - другой вопрос, особенно, когда лик Её уже смотрит на тебя немного печальными глазами.

-  Иногда мне кажется, что до этого времени у меня не было жизни. Был какой-то страшный сон. И я все время боялся проснуться мертвым. А теперь думаю, был ли я тогда живым? Может быть, правда: в образе этого инженера ко мне приходил Джабраил?

-  Может быть.

-  Я теперь ничего точно не знаю. Кроме одного...

- ?

-  Я люблю тебя.

-  А я тебя. Говорят, в Сибири тоже есть великие реки. Мы их увидим?

-  Возьмем билеты на теплоход и увидим.

-  Так можно всю жизнь идти по этой огромной стране.

-  С тобой я готов - хоть на край света.

-  Все равно надо будет вернуться домой.

-  Вернемся.

Теплоход разминулся с тружеником-сухогрузом, они обменялись дол­гими приветственными гудками. Наверное, капитаны знали друг друга. Пронзительным «у», гулким низким баритоном устремились голоса теп­лоходов в мудрое русское небо, седеющее на горизонте волнистой полосой облаков, а с берега ответил им первым вечерним ударом колокол недавно восстановленного храма. Звуки эти, как длинные ноты волжских песен, пробили небо и унеслись в космос. Для Вселенной они означали: Россия жива и по-прежнему прекрасна.

Э-эй, ухнем... Сама пойдет...


* * *

Поднимаясь на второй этаж, Марченко держался за сердце, но не из-за быстрой ходьбы, а только ощущая тревожное волнение. Лена для стра­ховки держала его под локоток, впереди маршировал начальник охраны и его растерянные подчиненные, которым за последние полчаса пришлось выполнять противоречивые распоряжения.

-  Рубильник! - хрипел Марченко, осознав, что дотошный Яковлев от­ключил электроэнергию в лаборатории Кошкина. - Щитовая!

-  Рубильник! Щитовая! - повторил за ним начальник охраны, и один из его парней устремился вниз, в подвальное помещение, чтобы сорвать свежие печати Яковлева на железных дверях электрощитовой.

На пороге лаборатории группу встретили Китаев и Варя, которые так и не сдались осаждавшим их охранникам. Вадим Григорьевич стоял, при­кладывая к лысине носовой платок, чуть в стороне. Увидев Марченко, он не сник и не растерялся:

-  Михаил Иванович, мною пресечена попытка проведения незаконных несанкционированных опытов, которые могут привести к самым неожи­данным последствиям.

-  Знаю, - зыркнул на него генеральный, и лысина зама буквально за­дымилась. - Где Кошкин?!

-  Где Рузский? - эхом ответила Елена, заглядывая в комнату.

В это время у главной проходной суетились люди в масках и камуф­ляже. Они вдруг высыпали из ниоткуда, как сказочные братцы из ларца, заблокировав входы, переулки, распахнув дверцы машин на стоянках. Из этих машин они вытаскивали и роняли лицом в землю не успевших уди­виться мужчин в кожаных куртках. А некоему щеголю пришлось лечь в лужу, невзирая на дорогой, стального цвета костюм от Гуччи. Это был Ермоленко. Рядом с ним, матерясь до удара прикладом в затылок, лежал Верхотурцев. Один из людей в маске слегка наклонился в сторону Алек­сандра Максимовича и глухим голосом сообщил:

-  Тебе привет от Бекхана.

Сердце бизнесмена Ермоленко после этих слов провалилось в глубокую пропасть, на дне которой клубился ядовитыми парами всепожирающий страх. В сознании его, как перед смертью, мелькнули лица сослуживцев, что не вернулись с кавказской войны, офицеров, что освобождали его из глупого плена, и лицо Вари. Но не стыд, а страх и отчаяние парализовали Александра Максимовича, и весь ужас предстоящего возмездия не смог вместиться в сжавшуюся, трясущуюся душонку. Зато рядом лежавший Петр Матвеевич Верхотурцев улучил момент, когда безликие камуфляжи отвлеклись на его сопротивляющегося подчиненного, и, пользуясь тем, что на запястьях еще не застегнули наручники, всеми четырьмя конеч­ностями оттолкнулся от земли и рванул в сторону частного забора, како­вой перемахнул единым прыжком под окрики спецназовцев и длинную автоматную очередь в небо. Несколько быстрых теней бросились следом, но уже стало понятно, что в «Шанхае», испещренном частными огорода­ми, покосившимися заборами, хозяйственными постройками и хмурыми домами у Верхотурцева очень много шансов уйти, затаится между полен­ницами и даже нырнуть в навозную кучу, которую никто, конечно, раска­пывать не будет.

В то же время Марченко сосредоточенно смотрел на вновь заработав­ший генератор Кошкина, словно сквозь его оболочку можно было узреть, где и что сейчас делает изобретатель.

-  Я вынужден буду доложить о ЧП руководству и министру обороны, - едко готовил собственную оборону Яковлев.

-  Заткнись! - обрубил его Марченко, и тот, как от удара, качнулся, что­бы скрыться за спинами охранников.

-  Там что-то произошло, я чувствую, - теребила за рукав Марченко Елена Андреевна.

-  Случилось, чувствую, - хмыкнул Михаил Иванович. - Случилось, когда ты, Леночка, являясь самой красивой женщиной, имеющей отноше­ние к обороне России, покинула свой боевой пост, и оставила Сергея... - но потом вдруг осекся, - Ладно, извини, не время сейчас. Я, вишь, тоже старый дурак уже.

Марченко трясущимися от волнения руками стал открывать ящики стола.

-  Где-то должен быть у Сережи здесь страховочный пульт. Не мог он бездумно рисковать с одним дистанционным управлением. Должен быть... Он ни о чем не предупреждал? - с надеждой повернулся к Китаеву и Варе.

-  Просил только никого к этому агрегату не подпускать, да вот не мытьем дак катаньем, - процедил сквозь зубы Китаев, с неприязнью глядя на Яковлева.

-  А у нас тут не частная лавочка! - попытался вспылить Вадим Гри­горьевич, но по взгляду Анатолия понял, что легко может получить по лысине, если сейчас же не замолчит.

Наконец Марченко нашел под бумагами клавиатуру от персонального компьютера, хотя ни монитора, ни системного блока на столе у Кошкина не было. Компьютер дремал на соседнем столе. Простым методом тыка Михаил Иванович нашел в генераторе подходящее гнездо.

-  Неспроста же она здесь валяется, - объяснил он, щурясь сквозь мощ­ные линзы очков.

Оставалось разобраться со значением клавиш, но тут на помощь пришла Лена. Она ткнула пальцем в помеченную красным маркером клавишу.

-  Скорее всего, эта. Бэкспэйс.

-  Чего такое бэкспэйс? - спросил Марченко.

-  Буквально с английского: обратно пространство. - То бишь - возвра­щение. Назад.

-  Похоже на то, - согласился генеральный конструктор и успокоил сам себя, - хуже не будет.

После нажатия клавиши, генератор загудел чуть надрывнее, в воздухе резко запахло озоном, на всякий случай вся группа отошла подальше.

-  В другое время я бы по рукам себе надавал, - пробурчал Михаил Иванович.

-  А я бы этому Кошкину по рукам надавал, - опять решился вставить Яковлев.

-  Шли бы вы, Вадим Григорьевич... Писать объяснительную о нару­шении чистоты эксперимента, находящегося под контролем Правитель­ства Российской Федерации, - заткнул его окончательно генеральный конструктор.

В этот миг в пространстве лаборатории вместе с туманом непонятного генеза стали проявляться знакомые фигуры.


* * *

Кошкин по-прежнему лежал на коленях Рузского, сознание его пери­одически покидало. А Владимир Юрьевич уже отчаялся вернуться назад, когда единственный выход из ресторанного дворика закрыл милицейский «уазик», озарив площадь битвы въедливой фиолетовой мигалкой. Грум дрогнул первый раз в жизни, потому что не хотел сесть в одном и том же времени во второй.

-  Всем оставаться на своих местах! - прозвучала суровая команда стражей порядка из мегафона на крыше, но Марченко уже нажал кнопку “Backspace”.

Пространство и время не рванулись, а как-то, словно по слизкому коридору, в котором прилипают подошвы, потянулись обратно. Маши­на времени словно определяла и раздумывала, кого ей следует забрать в счастливое капиталистическое будущее, а кого оставить на допрос совет­скому прокурору, а то и въедливым чекистам. Грум, осознав, что теряет драгоценные мгновения, не обращая внимания на бегущих к нему мили­ционеров начал разряжать остатки обоймы в лежавших после ударов и стоящих на ногах противников. Именно поэтому стражи порядка первым делом кинулись к нему. Кодекс советского милиционера не позволял им, как сейчас, сразу открыть огонь на поражение. Сначала надо дать залп в небо, а потом все равно попытаться задержать преступника голыми рука­ми, что они и начали делать. Но их голые руки повисли в пустоте... Грум, не выражая никаких эмоций и не попрощавшись, исчез. Зато потерянное на поимку миража время и нескрываемое удивление ментов, вызвавшее естественную заторможенность их реакции, позволило раненному в пле­чо Бекхану вырваться из двора, сбив по пути попытавшегося остановить его милиционера-водителя. Бекхан ушел, мысленно и вслух обещая ото­мстить всем и вся до третьего колена.

Увидев Елену, Владимир Юрьевич облегченно вздохнул, Дорохов же первым делом закричал:

-  Скорую! Палыч умирает!

Китаев, который знал цену этим секундам, кинулся к телефону. Елена Андреевна склонилась над двумя своими мужьями, потом обняла голову Кошкина, который на какое-то время пришел в себя.

-  Сережа, что ты наделал?

-  Это я виноват, - объяснил Рузский.

-  Это я виноват, - опустил голову Грум.

-  Нет, это он виноват, - кивнул Марченко на Яковлева.

-  Мне все равно в этом времени нет места, - прошептал Кошкин, вы­давливая через боль грустную улыбку. - Юрьич, а ты сделай обязательно томографию! Обязательно!

-  Чего? - не понял Рузский.

-  Всего... Томографию... Кровь сдай... К врачам сходи...

-  Да это тебе, Сергей Палыч, к врачам надо...

-  Мне, к Господу Богу... Если пустят...

Он хотел еще что-то сказать Лене, но уже не смог, сознание вновь провалилось в страшную тьму, которую весьма сложно разорвать искрой между контактами дефибриллятора. В этой тьме он почувствовал себя об­наженным, и ему стало зябко. «Тамбур какой-то, здесь, наверное, дезин­фекцию прибывшим на тот свет делают», - то ли подумал, то ли мысль эта парила свободно от сознания Кошкина. Во всяком случае она была гулкой и такой же пустой (черный юмор во вселенской темноте), как окружающее мрачное пространство. «А как насчет полетов через туннели?» - спросил пустоту Кошкин. «Не налетался еще?.. Через туннели?» - вопросом от­ветила пустота. «Ну хотя бы луч света!» - взмолился Сергей Павлович. И действительно, откуда-то с недосягаемых высот, пробив целый космос мрака, ударил луч света, и Кошкин оказался в центре этого луча, точно актер на авансцене. Луч этот не просто светил, но пронизывал своими кор­пускулами эфирное тело Кошкина насквозь. «Господи, это я грешный...» - представился Сергей Павлович. «Знаю» - сказал голос. «Я не ведаю, что мне делать, Господи, душу я спасти, судя по всему, не сумел...» - «Об этом не тебе судить... Зачем пытался проникнуть в запретное и распознать Про­мысел Мой? Ужели не знал, как за этот дар платят избранные?» «Как?» - не успел спросить Кошкин.

И тут же неумолимая сила вдруг подхватила Кошкина и в один миг бросила в сырой каземат, где на стенах горели факела, а на столе, за коим сидел суровый вельможа, горели две свечи. Тут же, на столе, раскрыта была весьма объемная тетрадь, исписанная где полууставом, а где и во­обще непонятными знаками. Вельможа, листая ее, сурово допрашивал сидевшего напротив монаха, глядя на которого Сергей Павлович содрог­нулся - настолько он похож был на самого Кошкина. Разве что борода да смиренное выражение лица не совпадали. Зато усталость в серых глазах - почти родная. Но кроме усталости тихо сияла в них какая-то запредельная уверенность, граничащая по смыслу своему с безумной отвагой. Сосуль­ки темно-русых волос ниспадали до самых бровей, от чего глаза казались меньше, но ярче. В целом же лицо не было красивым, но не было и от­талкивающим. По возрасту монах и Кошкин также были близки. Лишь глубоких морщин, отражающих скорби, на лице арестанта было больше. Ни дознаватель, ни монах, судя по всему, не видели Кошкина. И тот при­мостился у стены между ними, чтобы понять происходящее. Главное, что удалось уловить сразу же: вельможа задавал вопросы, уже предполагая на них ответы узника, монах отвечал, уже ведая исход допроса в целом. Хоть и неплохо Сергей Павлович знал историю, но даже подозревать не мог, что суровый сановник - не кто иной, как генерал-прокурор, граф Самойлов, глава екатерининского Сената. Допрос этот, по всей видимости, был не первый, но последний.

-  Так ты, Василий Васильев, крестьянского сословия, родом из деревни Окулово, что в Тульской губернии, в иночестве Авель, предсказуешь да и пишешь о том, что милостивая государыня наша императрица Екатерина Алексеевна упокоится скоропостижно в нынешнем, одна тысяча семьсот девяносто шестом году от Рождества Христова, а также предуказываешь день, месяц и даже час кончины?

-  Истинно так, ваше сиятельство, так и воспоследует... - тихим голо­сом отвечал пленник. - Жаль государыню, однако конец ее земного пути близок и неотвратим...

Договорить монах не успел, генерал, с неподобающей ему прытью вы­скочил из-за стола, чтобы ударить Авеля по губам. И со стороны было не­понятно, кто из них больше боится сказанных слов. Генерал имел волевое выражение лица, коим подчеркивал право свое решать людские судьбы, но и Авель ни внешним видом, ни тоном голоса, что был тих, но напорист, ему не уступал.

-  Молчи, нечестивец! В помрачении ума ты речешь напраслину! Как смел ты возводить такие хулы на государыню?! - ударил еще и еще раз, но монах словно не почувствовал, даже голова не качнулась. Будто не его били. Оттого получалось, что генерал, несмотря на обстоятельства, вы­глядел слабее. Но опытный сановник вовремя почувствовал это и опустил руку.

Кошкину вдруг вспомнилось - он где-то читал, что Екатерина Великая умрет на ночном судне от апоплексического удара, не успев подписать ма­нифест, лишающий наследника - сына Павла - права на трон. Не успела... Кошкин только подумал об этом, но, похоже, Авель услышал его мысль, во всяком случае пронзительно посмотрел именно на то место, где Сергей Павлович предполагал себя. Генерал же, ничего не подозревая, вернулся за стол, чтобы продолжать допрос.

-  Уж не от имени ли Господа ты вещаешь, чернец?

-  От имени Его глаголют пророки, мне же, грешному, видения бывают, - и он снова посмотрел в сторону Кошкина.

-  А ежели бесовские твои видения?! Как ты, злые очи, смел писать такие титлы на земного бога?! Кто научил тебя сему?!

-  Господь мне тайны отверз, я же ничего от себя не молвил. Голос мне был: иди и рцы северной царице Екатерине всю правду, аз тебе заповедаю, напише, яже видел еси, и скажи, яже видел еси. И я на том Господу обет дал. А за безумную мою книгу, говорено уже мной, государыня Екатерина Алексеевна пусть меня казнит.

-  А я вот посажу тебя на хлеб и воду ждать исполнения пророчеств из неистовой твоей книги! А коли не сбудутся - еще пуще, по самые плечи расстрижем, язык поганый долой и в Сибирь куда! Разве что государыня тебя, юродивого, сама помилует...

Генерал поежился, окинув взглядом каземат, резко встал и вышел через железную дверь. С той стороны сразу задвинули засов. Авель и Кошкин остались наедине. Теперь монах уже не скрывал, что видит инженера.

-  Зачем ты здесь из грядущего? - спросил он. - Мне ли, ведающему, хочешь рассказать? Тот ли ты, кто изобрел машину, могущую пронизать сущее? - он не сказал время, дабы не отделять его от пространства.

-  Тот, отче, - признался Сергей Павлович. - А что я здесь делаю? Ду­маю, что получаю посмертное назидание, потому как несколько минут назад умер.

-  Как же ты умер, если сердце твое заставляют биться, а воздух тебе подают машиной? Извлекут пулю, будешь жить.

-  Так это у меня видения?

-  Это у меня видения да голоса, а ты думай, что со своей машиной де­лать будешь. Я за свои пророчества двунадесять годов по темницам гнить буду и ни словом ни с кем обмолвиться не могу, разве с такими, как ты. И то мне мой венец не известен. А ты что готов претерпеть?

-  Я? Не знаю, отче...

-  А коли не знаешь, зачем на рожон лезешь? Любую истину выстрадать надо, или и того не знаешь? Я царям смертный час напоминаю, а ты?

-  А зачем напоминать царям?

Авель на этот вопрос улыбнулся:

-  А зачем в монашеских кельях пишут: помни о смертном часе?.. Мо­нахи и так лучше других помнят, а все одно себе пишут. А у тех же, кто в богатых палатах век тянет, память во сто крат короче.

-  За то ли страдаешь ты, отче? Что заставляет тебя идти по этому пути?

-  Сила, которая говорит «иди», и нет другой, большей силы, что рекла бы «стой». Будь в тихой обители, зри и радуйся лепоту храмов Божьих! Знание - великий искус! Сказано в Писании: «Погублю мудрость премуд­рых и разум разумных отвергну». Вера выше разума. И есть знания, какие разуму не подвластны. И есть знания, что даются нам не через разум, а вопреки ему. Почему ты шел к своей машине?

-  Я уж думал, что не время еще для моей машины, потому все чертежи только у меня в голове, на бумаге я их не храню, надеюсь, в голову чужие глаза не заглянут, а вот разбить ее на куски рука не подымается.

-  Она сама себя разобьет, оттого что нет времени. Для нас смертных есть, а для Бога нет времени.

-  И нельзя ничего изменить, даже зная грядущее...

-  Себя только. Что изменилось оттого, что Спаситель знал о предатель­стве Иуды и предстоящих страданиях? Кому речено - «иди», тот идет, а кого надо Господь сам остановит. Тебе ведомо, будет на Руси государь, которого предадут и после мучений казнят, он будет знать о том, но не убежит от своего креста.

Лицо Авеля стало темнее и печальнее, на глаза выступили слезы. Вот каково иногда вспоминать будущее.

- Я, отче, с помощью этой машины хотел вернуть себе любовь.

-  А кто тебе сказал, что любовь, это то, что ты о ней разумеешь? Ежели по твоей мерке брать, то и у Христа любви не было, а любви Его на весь мир хватило и на все времена.

-  Отче, а нельзя тебе со мной? Чего в подвалах гнить?

-  Гнить можно и во дворцах, и в господских палатах, а в темнице, брат, светить легче. Да и страшнее там у вас, чем в этом подвале. Мне ли не знать.

-  Страшно, наверное, знать будущее?

-  Дивный ты человек, люди грядущее прозреть ищут, а ты минувшее искал. А о грядущем Господь через пророков уже рек насущное. Чего ж еще бояться, кроме вечной смерти?

-  Вечная смерть... Жуткое словосочетание.

-  О том и помни... Да пора тебе. За мной, не ровен час, придут, в Шлис- сельбургскую крепость спровадят конца государыни дожидать. Такова ее милость.

-  Прощай, отче...

-  Спаси тебя Господь, странник...

И защемило у Кошкина в груди, ибо хотел он еще что-то спросить у Авеля, что-то самое важное, но вопрос этот так и не пришел на язык. Вро­де царапался где-то в самых глухих закутках сознания, вроде обозначался жмущим грудь чувством, но так и не родился, не вырвался. И удивитель­нее всего было Кошкину, что хоть и прозорливец сидел перед ним, но не задал он ему, Сергею Павловичу Кошкину, живущему на переломе тыся­челетий, ни одного вопроса о будущем.

И защемило у Кошкина в груди и еле-еле затикало.


* * *

Кошкин пришел в себя без прелюдий. Будто проснулся после глубоко­го сна, вот-вот откинет одеяло и рванет под душ. Рука, было, потянулась к пододеяльнику, но боль в локтевом сгибе не позволила довести её до конца.

-  Тише, тише! Вену порвешь, капельница же у тебя, - услышал он зна­комый, чуть хрипловатый голос.

Не без труда повернул голову и удивился: соседом по обозримой боль­ничной палате оказался Марченко.

-  С возвращением тебя, Сережа. Я вот к тебе в нарушение всех правил напросился. Следом за тобой с инфарктом отвезли. Но я уже на второй день оклемался. Лекарства литрами в меня качают. Да что в паровоз дрова кидать, если котел прохудился.

-  А сейчас какой день? - прошептал спекшимися губами Сергей Павлович.

-  Третий, парень, третий. Так что ты, как Иисус, на третий день воскре­саешь. Ну и Слава Богу, а то я тут скучаю один, читаю вот всякую ерунду. Во: «Пророчества о России». Про вещего Авеля вчера вечером прочитал. На всякий случай и тебе вслух читал. Чудно...

-  Вещего Авеля? Я его, Михаил Иванович, живьем видел.

-  Что - и туда твоя машина достала?

-  Да нет, пока мне тут пулю извлекали.

-  А-а-а? - настороженно потянул Марченко.

-  Не-не, все пучком. Мозги работают, шеф. Я действительно с ним раз­говаривал, как вот сейчас с вами.

-  О чем?

-  Да, пожалуй, ни о чем, и обо всем сразу... О тяжкой доле пророков, наверное. Он в пыточной сидел. Допрашивали его.

-  Ну да, я как раз об этом читал. Ты, Сереж, не напрягался бы с раз­говорами, надо сестру вызвать, щас, я кнопочку выжму. Тут у них целый пульт, как в самолете. На тебе - кислород, на тебе - стюардессу...

-  Пить очень хочется.

Следом за сестрой в палату прибыл целый врачебный консилиум. По­щебетав над Кошкиным, они, удовлетворенные своей работой, разошлись, пообещав Сергею Павловичу, что скоро он будет на ногах.

-  К вам еще милиция наведается, достали уже, - сообщил на прощанье врач, которого, по всей видимости, следовало принять за лечащего.

-  М-да, Сереж, без милиции не обошлось. У нас на входе целую бри­гаду бандитов повязали. Один только ушел. Так мы твое ранение на них списали. Почему в тебя стреляли? Хотели получить ценные сведения для продажи иностранным разведкам. Усек основную версию? Не будешь же ты им рассказывать...

-  Угу... А вы, Михал Иванович, выходит, из-за меня сюда попали...

-  Да брось ты! Без тебя раздражителей хватает. Да и где это видано - на моей-то работе за восемьдесят лет ни одного инфаркта. Это ж наглое нарушение статистики! Я вот у друзей твоих спросить не успел, где вы-то повоевать успели?

-  В ресторан совдеповский ходили. Драка на почве личной и нацио­нальной неприязни с применением холодного и огнестрельного оружия. То-то сейчас у бедных ментов головы болят!

-  М-да-а... Ну ничего, вот выйдем на волю и тоже куда-нибудь махнем. Мне теперь коньяк в медицинских дозах показан. А то, может, попросим Варю, она тайком принесет.

-  Какую Варю? - вскинул брови Кошкин.

-  Да ту самую, уборщицу молодую с незаконченным высшим обра­зованием, что от тебя без ума. Я ее сам на работу рекомендовал, - хитро прищурился генеральный конструктор. - Думал, привыкнет, потом мо­лодого специалиста получим. Они тут с Мариловной всю мою тумбочку пирогами завалили, но их надолго не пускают, все-таки ПИТ.

-  ПИТ? Пиво что ли?

-  Кхы-хы... Пиво! Палата интенсивной терапии. Ну, типа, облегченный вариант реанимации.

-  Реанимация-лайт, - прокомментировал себе Кошкин, пытаясь осмотреться.

Марченко, истосковавшийся за три дня по собеседнику, повернулся на бок и начал:

-  Ну, теперь времени у нас вагон, ты мне расскажи, что же тебя к пра­вильному решению привело? Я, помню, тоже всей этой пространственно- временной топологией в молодости увлекался. В конце сороковых читал чуть ли не подпольно работы Курта Геделя, но Эйнштейн, признавая их оригинальность, заметил походя, что на практике его идеи непримени­мы. Главное, помню, что перемещение во времени по Геделю будет свя­зано с пребыванием в условиях, где человеческий организм просто-на­просто не выживет. Потом были работы Александрова, это уж в конце шестидесятых...

-  Не знаком, - признался Кошкин, - хотя Геделя, конечно, в институте полистал.

-  А в конце восьмидесятых, на волне перестройки, проскочили перево­ды Торна. Но там уж совсем нереально. Даже на уровне теории слабовато. Норы он в пространстве рыть собирался. Влез в такую нору в настоящем, а вылез при создании особых условий в прошлом.

-  _Я_ Кита Торна читал. Кое-что из его выкладок мне пригодилось. Но путь у меня был более обыденный. Я для начала отмел все уже сущест­вующие наработки и модели. Они, как известно, требуют огромных пло­щадей и энергии нескольких ядерных взрывов. Потом я, как и многие, увлекся летающими тарелками, уфологией. Начитался Казанцева. Добрая советская фантастика. Короче, коммунизм на Марсе. Но главное - из всех свидетельств получалось, что летательные аппараты инопланетян срав­нительно небольших размеров. А это значит, что, как минимум, речь идет о топологическом типе двигателя. Летай они по-нашему, им бы пришлось, как ты знаешь, Михаил Иванович, таскать за собой заправщик размером с Луну, а то и больше. Так я понял, что задачу следует решать не в мак­симуме, а в минимуме, но «холодный» термоядерный синтез как доро­гостоящее удовольствие я сразу отбросил. Решение нужно было искать на квантовом уровне, но доступными средствами. Как говорится: ларчик открывается просто. Когда-то в детстве я засмотрелся на сильную грозу, меня поразило скопление энергии, прошивающее пространство. Разряд в одной точке. Мне тогда пришла мысль, что прошивает она не только про­странство, но и время, потому как неразрывность их сама собой разумеет­ся. Предположил, что в природе возникают спонтанные машины времени, а кое-где, где удерживается должная кривизна пространства-времени, эта дыра может быть долгоиграющей. Это могут быть своеобразные выбросы хрональных зарядов. В пользу данной версии говорят также десятки не­объяснимых случаев, когда люди или техника, ничего не подозревая, по­падали в такие туннели. Это был второй толчок. Разумеется, параллельно я зачитывался монографиями по истории. Особенно что касается загадок. И тут меня озарило: не было никаких древних цивилизаций! Не было! Ни гипербореев, ни Атлантиды, ни египетских пирамид, ни дошумерских сверхдостижений...

-  Как не было? Стоят же пирамиды...

-  Да стоять-то стоят! Вопрос в другом: кто их ставил?! Он и у истори­ков, и у археологов этот вопрос свербит: откуда у древних современные технологии? Поэтому-то за главную рабочую гипотезу я принял следу­ющее: древние цивилизации надо искать не в прошлом, а в будущем. Об­разно говоря, наши историки идут по трассе с односторонним движением и не догадываются, что можно нарушить правила и развернуться на сто восемьдесят градусов.

-  Интересно.

-  Каково нынче население планеты? Шесть миллиардов. А через сто лет? Проблема перенаселения, нехватки ресурсов. Техногенные цивили­зации решают такие проблемы, кроме всего прочего, способом расшире­ния ойкумены. И если невозможно расширить ее экстенсивно, то копайте вглубь. Там, в прошлом, решение массы проблем! Навалом чистой воды, воздуха, а главное территории и экологически чистых продуктов. Засе­ляйся, если можешь туда попасть! Десять тысяч лет назад, двадцать, со­рок! Неандертальцы сами от страха вымрут. А хочешь - селись в парк юрского периода. Ящеров можно как бесперспективную ветвь в целях спасения человечества зачистить. Вот вам и древние сверхразвитые циви­лизации. Вот вам и сбитые влет птеродактили! И кто знает, может, линии времени таким образом закольцованы. Мы считаем, там начало, а там и закат. Такая Шамбала получается, Михаил Иванович. Ищешь вчерашний день? Проверь в завтрашнем.

-  Ух ты, - в глазах генерального конструктора полыхнуло вечное пла­мя неутомимого искателя. - Жаль, стар я уже. Всю жизнь ковал напере­гонки с кем-нибудь оружие, а вот теперь так захотелось покопаться в тво­их загадках.

-  Мы считаем, что прошлое влияет на настоящее и будущее, и это вер­но. Тут нам и причинно-следственные связи, и теория относительности подпоют. Но почему не принять хотя бы за недоказанную теорему, что и будущее влияет на прошлое? Это же так элементарно.

-  Знаешь, Сереж, когда я в конце тридцатых мечтал строить ракеты, я ведь вслед за Циолковским надеялся покорять космические пространства. То есть тянулся к будущему. Но получилось так, что пришлось делать ре­активные снаряды, чтоб они сыпались на головы фрицев. Эх, как я просил­ся на фронт! Но кому-то надо было собирать БМ-13. «Катюши», помнишь? Совесть мою успокоил капитан Флеров. Да-да, тот самый. Он дал мне по­стрелять по мишени из пистолета «ТТ», и высчитал, сколько я смогу убить фрицев за месяц при самом удачном стечении обстоятельств, если меня, очкарика, не убьют в первом бою. А потом попросил меня рассчитать сколько примерно погибнет фашистов, если, скажем, полк, находящийся на позициях, попал в зону сплошного поражения наших снарядов. Даже при относительных, примерных подсчетах...

-  Представляю, - присвистнул, опережая, Кошкин.

-  Ага, но я отвлекся. Мысль-то какая? Вылетела! А! Ну так вот, думали мы о будущем, а пригодилось в настоящем. То же под твою теорию, хоть с натяжкой, но подходит. Я, правда, первых наших ракетчиков, не застал. Лангемака, Клейменова и других. В тридцать восьмом их расстреляли. За связь с Тухачевским. Эти маршалы своих подчиненных, как прови­нившиеся девочки в гимназии, сдавали. Но с Владимиром Андреевичем Артемьевым поработать довелось... Он, кстати, от Тухачевского был не в восторге. Зажравшийся барыга и садист был этот маршал, да и Сталина он, правда, свергнуть хотел. Другое дело, что хотел и болтал об этом, а до дела, может быть, и не дошло бы. Ну да бес с ним. Что я все о своем! Стар­ческие излияния, понимаешь. Я ж тебя послушать хотел.

-  Михаил Иванович, вы ж впервые за столько лет рассказывать начали. За вами мемуары записывать.

-  Скажешь тоже... Рассказчик я не ахти какой. Да и кому оно теперь надо? Вот проблемы бразильской семьи - это актуально, размер груди ка­кой-нибудь голливудской дивы - это интересно. А нам, Сереж, дозволи­тельно девятого мая орденами побряцать, кто ходить может - по брусчатке мимо мавзолея прогуляться, и айда обратно - по «хрущобам» кефир пить. Это хорошо еще - что в России. А где-нибудь в Риге могут и в морду дать, если с советским орденом на груди выйдешь.

И Кошкин, и Марченко одновременно печально вздохнули.

-  Лучше говорить о топологии, вам же волноваться нельзя, - вспомнил Кошкин.

-  Да уж, давай про машину времени!

-  Я, конечно, не против такого названия, хотя принципиально оно не­верно. Так можно любой конденсатор, где есть электромагнитное поле, на­звать машиной времени. Время, как говорил, по-моему, Аристотель, мера изменения вещей. А я бы добавил, что, в первую голову, это мера измене­ния людей. Бог ждет от нас не строительства материи, а строительства духа! В этой мысли я еще больше укрепился после беседы с Авелем. Был ли этот разговор только в моем сознании, или - какой-нибудь запредель­ной реальности...

В этот момент дверь палаты широко и довольно шумно раскрылась. На пороге сияла улыбками деловая чета Рузских-Варламовых. У каждого в руках было по огромного букету красных роз, словно они пришли к двум счастливым роженицам, а за их спинами маячил суровый Грум с двумя пакетами деликатесов (как чуть позже выяснилось). После традиционных расспросов о состоянии здоровья, обязательного уточнения деталей не­давних событий (при этом Паткевич предпочел сосредоточенно смотреть в окно, а Елена Андреевна сыпать ругательными прилагательными в его сторону) разговор перешел в серьезное русло.

-  Слушай, Сергей Павлович, откуда ты взял, что мне надо пройти обследование?

-  Трансцендентные знания, - улыбнулся Кошкин.

-  Ну не юли. Ты что - экстрасенс? Мы вот прорвались сюда на взятках и напоре, потому как завтра в Германию летим. Там, говорят, лейкоз в ранних стадиях хорошо лечат. Пересадка косного мозга, стволовые клетки и все такое... Клиника солидная, где Раиса Горбачева... Умерла. Колись, давай, откуда данные? Я ж у врачей лет десять не был.

-  Правда, оттуда, - показал глазами на потолок Сергей Павлович.

На минуту в палате повисла тревожная тишина. Потом Владимир Юрьевич собрался с мыслями.

-  Ты на машине проверял?

-  Да нет... Вроде... Но врать не буду, она здесь тоже какую-то роль сыграла. Помяли мы, наверное, своими неаккуратными руками ленту времени.

-  Тогда уж, может, ты мне все до конца скажешь? Какой там прогноз в небесной канцелярии на Рузского? Тебя ж оттуда не зря отпустили?

-  Правда - не знаю. Мы с тобой, Владимир Юрьевич, дальше трех лет не заглядывали.

-  Со мной? Странно... Я думал, мы только по кабакам... А что сам по­советуешь, инженерный гений?

-  Как и себе, о душе надо помнить. О смерти. Привиделся мне нынче вещий Авель, так и он своего конца не знал.

-  М-да... Ну да ладно, три года - это уже что-то. Спасибо, тебе Сергей Павлович. Завтра, кстати, Виталик прилетает. Он давно бы здесь был, но у них там из-за опасности терроризма рейсы отменили. Трое суток в аэро­порту сидел. Но завтра, обещали, начнут выпускать.

Когда все уже попрощались, Рузский на минуту задержался. Подошел к кровати Кошкина и низко наклонился.

-  Вот, Серега, это я в целях конспирации прикарманил, когда ты, - Вла­димир Юрьевич кивнул в потолок, - в лучших мирах прогуливался. Возь­ми, сам решай, что с этим делать, - он вложил в руку Сергея Павловича пульт дистанционного управления. - Но мое предложение о лаборатории остается в силе. Необязательно, кстати, время ворошить. Может, тебе еще что-нибудь в голову придет. С тобой я согласен даже кухонные комбайны выпускать. Ты гений, Серега, и настоящий мужик.

-  Спасибо, - смущенно улыбнулся Кошкин.

-  Ну бывайте, ребята, как только вернемся, устроим встречу ветеранов оборонной промышленности за мой счет.

Не прошло и десяти минут после этого посещения (Михаил Иванович даже не успел толком посокрушаться, куда теперь девать столько продук­тов) на пороге, будто разведчик, появился Дорохов. Сначала он по-шпион­ски выглянул из-за косяка, а уж потом вошел, широко улыбаясь.

-  Толик не смог, - извинился за друга, - он меня как старый боевой товарищ прикрывает. Ведет арьергардный эротический бой с дежурной по этажу. Думаю, все может кончиться ковровой бомбардировкой постель­ными принадлежностями. Кстати, Палыч, она действительно ничего, - подмигнул с намеком. - Михал Иваныч, как ваш мотор?

-  Поршня пора менять, - в тон ему ответил Марченко.

-  Нич-че! Проч-чистят, продуют, смажут, загудит, как новенький.

-  Скажешь, Василий Данилович. У меня есть один друг моего возрас­та. Так вот, он недавно подошел к писсуару, посмотрел на свой отработав­ший прибор и философски его приговорил: ну все, теперь сливай воду...

Все трое хохотнули.

-  Ой, а что там творит наш общий друг, который сейчас исполняющий обязанности! Этот доморощенный Хрущев напустил в бюро кучу бизнес­менов, которые еще вчера стреляли на улице в своих сокамерников...

Тут Дорохов осекся, заметив, как сигналит ему глазами Кошкин. Меж­ду тем Марченко сел на кровати и нахмурился.

-  Ну-ну, Вася, рассказывай, чего он там пакостит?

-  Да ничего особенного, Михаил Иванович. Развивает коммерческую деятельность... У меня вот для Сергея интересное сообщение. В «крими­нальной хронике» показали труп молодого мужчины кавказской нацио­нальности. Нашли в канализационном колодце.

-  Усман... - опередил Дорохова Сергей Павлович.

-  Да. Сколько веревочке не виться...

-  Что за Усман? - переключился Марченко.

-  Да так, Михал Иваныч, общий знакомый. _Я_ его еще по первой чечен­ской знаю, - объяснил Дорохов.

-  А-а-а...

-  С тех пор, как я пришел в себя, мне все время кажется, что Бекхан где-то рядом, - задумчиво сказал Кошкин.

-  Да бес ему в ребро, Палыч! - вспыхнул Дорохов. - Уж в последний раз мы его точно аннигилировали. Я научно выразился?

-  Научно, - в голос подтвердили Кошкин и Марченко.

Дорохова дежурная сестра вытолкала, когда принесли обед. При этом он выразил готовность, пользуясь служебным удостоверением, нести здесь круглосуточную охрану за такой же поднос и возможность неод­нократно лицезреть такую распрекрасную женщину. «Вот когда я лежал в госпитале», - начал он, но продолжать пришлось уже за дверью. Коли­чество и качество армейских комплиментов суровую медсестру не срази­ло. В заключение в дверном проеме все же успела обозначиться голова Ки­таева, который сумел за две секунды пожелать скорейшего выздоровления и был благополучно вытолкан взашей.


* * *

Посещения друзей утомили и Марченко, и Кошкина. Последнего, к тому же, еще кормили с ложечки. Сон пришел к обоим по расписанию - в тихий час. На закате, когда в окне кипела рыжая макушка солнца, настро­ились, было, продолжить разговор по душам, но пришла Варя. С порога начала смущенно оправдываться, что сегодня ее согласилась подменить Мариловна и даже силой отправила в больницу, хотя сначала они спорили, кто из них пойдет, чтобы успеть в часы приема посетителей. Увидев ее смущение, Михаил Иванович сел на кровати, вдел ноги в тапочки и очень правдоподобно ударил себя по лбу:

-  Чуть не забыл! У меня же сейчас реабилитационные процедуры!

Кошкин судорожно вспоминал на какой день можно вставать после

обширного инфаркта, но такой информации в его оперативной памяти не было. Пока он раздумывал, как возразить старику, тот уже довольно проворно выскользнул в коридор, побурчав для острастки о назойливых эскулапах.

Варя, между тем, села на табурет у кровати Кошкина. По ней было вид­но, что она обрела некую решимость и поэтому сразу пошла на абордаж.

-  Сергей Павлович, давайте я вас покормлю.

-  Спасибо, Варенька, но я еще едок никудышный, меня недавно нака­чали бульоном, и я даже вынужден был разжевать полкотлеты. Медсестра просто силой меня кормила. А я, видишь ли, - он кивнул на капельницу, - обленился, к жиденькому привык.

-  А Мариловна сказала, что вы от ее пирожков не откажетесь, - сму­тилась Варя.

-  В другой раз точно бы не отказался, а сейчас - увольте.

-  Тогда, наверное, у меня и повода нет больше здесь оставаться, - опус­тила глаза девушка.

-  Наоборот, я хотел, чтоб ты пришла. Можно, я буду на «ты»?

-  Можно.

-  И я буду тебе признателен, если ты будешь обращаться ко мне попро­ще, без величания. Ладно?

-  Я попробую.

-  А то начинаю чувствовать либо официальным лицом, либо пожилым человеком, который переживает за развитие пенсионной реформы.

Варя улыбнулась.

-  Глядя в твои синие глаза, хочется жить, Варя. До твоего прихода жизнь казалась мне скучной, и возвращение в этот мир, по сути, не при­несло особой радости. Ну не умер - и ладно.

-  Это из-за любви к жене... - фраза Вари не была вопросом, но не была и утверждением.

-  Не совсем так. Хотя огромная часть моего сердца принадлежала ей. Но не той красивой, уверенной в себе женщине, которая вместе с новым мужем принесла мне сегодня букет цветов, а другой, что осталась в идеа­лизированном мною прошлом. Ту я любил так, что мог сойти с ума, а это нарушение меры.

-  Неужели любовь может быть во вред?

-  Может. Бог любит меру во всем. Безумная страсть порождает безу­мие. Но понял я это, когда было уже поздно. Я полагал, что любовь пони­мает и оправдывает все. Не тут-то было! В какой-то момент каждая жен­щина из романтичной, витающей в облаках или в море нежности своего возлюбленного начинает превращаться в прагматичную хозяйку. В ней добавляется уверенного шарма, но в то же время появляется трезвая рас­четливость, и если желаемый результат расчетов не совпадает с системой координат, в которой она пребывает, то из этой системы она готова вычерк­нуть любой объект, в том числе не удерживающего рост графика мужа. Тьфу, я как-то математически выражаю свою мысль.

-  Мне понятно... Хотя банально и неправильно считать, что либо вре­мя побеждает любовь, или любовь побеждает время. Они параллельны и меняются вместе. Другое дело, если они пошли в разные стороны или пересеклись. Но мне кажется, в этом случае духовный разлад имеет пер­вичное значение. К примеру, с точки зрения карьеры и быта мой отец - это образец неудачника, но у мамы даже мысли не возникало с ним расстать­ся. Просто у них другая формула счастья, возможно, отличная от обще­принятой. Хотя кто ее утверждал? А еще я знаю более драматичный, даже шокирующий пример. Одна женщина потеряла в результате травмы кисти рук. Представляете себе женщину без рук?! Даже если она Венера Милос­ская, она уже не может быть хозяйкой. Не всякий мужчина примет на себя груз, который полагается от природы женщине. Так вот, муж этой женщи­ны остался с ней. Жизнь изобилует примерами как с той, так и с другой стороны. Все определяется состоянием души...

-  Во! Сейчас, Варя, ты рассуждаешь пусть и красноречиво, но очень похоже на мою бывшую супругу.

-  Простите, - смутилась Варя.

-  Да нет, это ты меня прости. Но я закончу. Вторая причина моего ра­зочарования - мое собственное изобретение. Замахнувшись на время, я опять же перешел грань, вышел из меры. В результате - у меня не осталось ни любви, ни времени. Есть только друзья...

-  Но ведь это так много! А еще есть прошлое, есть будущее! Знаете, у меня в жизни тоже был момент, когда я перестала верить в любовь. Очень хотелось стать циничной и грубой. Но потом Мария Гавриловна расска­зала мне о вас и Елене Андреевне... О том, ради чего вы по ночам паяете прибор, одно упоминание которого позволит окружающим записать вас в сумасшедшие. Я так завидовала вашей жене. Украдкой заглядывала в двери вашей лаборатории. Не понимала, как она могла вас оставить. Не понимала, наверное, еще и потому, что у меня перед глазами опыт моих родителей. Но главное, что я потом поняла - дело не в любви, не во време­ни, а в том, чего мы сами хотим и от того и от другого. Я, наверное, говорю банально?..

-  А я? Не в театре, чтобы слова выбирать, - оправдался за обоих Сер­гей Павлович. - Никогда бы не подумал, что не самый яркий и весьма распространенный пример моей семьи станет притчей во языцех. Но ты права: есть прошлое, есть будущее. Есть возможность все испра­вить. Главное - самого себя. - Некоторое время Кошкин молчал, по­том переменился в лице. Будто вернулся в утраченную реальность. - Но я хотел спросить о другом, Варя. Я не обидел тебя тогда своей напуск­ной черствостью в коридоре? Мне показалось, что...

-  Вам показалось. Все показалось. Кроме одного, я действительно ис­пытываю к вам...

-  К тебе, - волнуясь, поправил Кошкин.

-  К тебе, - со вздохом согласилась Варя, но в этот раз глаз не опустила, а смотрела прямо.

-  Господи! Какой же глубины синева в твоих глазах! Утонуть можно! - воскликнул Кошкин. - Известно, что первая жизнь мужчины начинается в утробе женщины, а остальные, я уверен, в ее глазах.

Почувствовав, что его пришпиленная капельницей рука оказалась в ладонях Вари, он замолчал. Более всего он стыдился сейчас своей беспо­мощности и слабости.

-  Скажу тебе сразу, - теперь уже Сергей Павлович смотрел в сторо­ну, - я слабо представляю себе свое будущее. Это, пожалуй, во-первых. Во-вторых, я не имею никакого морального права втягивать тебя в свою неустроенную и, возможно, бесперспективную жизнь.

-  В-третьих, я уже давно втянулась в твою жизнь добровольно. И ни на что при этом не рассчитывала. И сейчас менее всего рассчитываю.

-  Последнее время я тешил себя надеждой, что живу ради сына. Но, как мне сейчас кажется, он прекрасно справляется без меня. То ли я уже дал все, что мог дать, и этого было совсем немного, то ли он, как и Лена, ушел от меня в другое время. А я остался там, где мы с ним собираем модели кораблей и самолетов, в обнимку, сидя на потертом диване, читаем кни­гу... - Кошкин вздрогнул. - Не обращай внимания. Дурацкая ипохондрия. Я иногда просыпаюсь и собственному отражению в зеркале жалуюсь на жизнь. А ведь, по сути, мне надо благодарить Бога уже хотя бы за то, что у меня в жизни была такая любовь. Жутко подумать, но есть люди, которые, по большому счету, с этим чувством не знакомы. Опять же - вопрос меры. Но теперь уже с отрицательным значением.

-  Зато таким индивидуумам чаще всего удается движение по карь­ерной лестнице и приобретение материальных благ, - улыбнулась Варя, словно сказанное ею оправдывало существование Вари Истоминой и Сер­гея Кошкина.

-  Это - да, - согласился Сергей Павлович.

-  Только ты не подумай, что мне просто хочется выйти замуж, - вдруг совсем по-детски испугалась Варя.

-  А что в этом плохого? - вскинул брови Кошкин.

-  Мне не хотелось бы стать тенью Елены Андреевны Варламовой.

Кошкин театрально наморщил лоб.

-  Всё, даже тень Елены Андреевны принадлежит президенту холдин­говой компании и удачливому бизнесмену Владимиру Юрьевичу Рузско­му. Страшно представить, что будет с тем, кто посягнет хотя бы на тень Елены Андреевны Варламовой!.. Мне же принадлежит только память.

-  А я о ней и говорю, - серьезно сказала Варя.

-  Наверное, в прошлом можно остановить пулю, хотя и в этом я сегод­ня сомневаюсь. Но остановить разочарованную женщину... Для этого, по меньшей мере, потребуется энергия, сравнимая с той, которая выбрасыва­ется во вселенский вакуум при рождении новых звезд. А, как мы знаем, новые звезды - это взорвавшиеся старые. Я, Варя, взорваться в свое время не смог, а теперь боюсь превратиться в черную дыру.

-  Может, попробовать найти двойную звезду?


* * *

Вечером, когда вдвоем с Марченко смотрели по телевизору новости, Кошкин пытался прислушаться к себе. Пытался определить: так ли сильно болит то место в сердце, где жила все эти годы Лена. Стоило подумать, и в душе тоскливо засаднило. Но теперь он воспринимал эту боль по-друго­му: как осколок после давнишнего ранения, удалить который хирургиче­ским путем невозможно в связи с угрозой для жизненно важных органов. С осколком придется жить. В конце концов живут же люди.

Другое дело: Варя. Думая о ней, Сергей Павлович покусывал от тре­вожащей неопределенности губу. Когда-то Лена ругала его за эту глупую привычку, из-за которой на нижней губе у него всегда ютился небольшой шрам. Теперь он останавливался лишь тогда, когда начинал ощущать во рту привкус крови.

Варя... Варя... Новое чувство или взаимная тяга двух пострадавших? Двух израненных, покореженных сердец... В ней есть какой-то тихий, именно тихий, неяркий свет. И Кошкин с содроганием думал о том, что он может к нему прикоснуться. С того дня, когда он впервые увидел Варю в своей лаборатории, он заметил этот свет в ее синих, как утреннее бе­зоблачное небо, глазах. Нет, она не потеснила Елену. Она просто прикос­нулась к его душе, робко и ненавязчиво, но прикосновение осталось там ждать своего часа. Потому что всякий нормальный мужчина (если только он сознательно не выбрал путь затворничества, стезю монаха) будет до конца жизни искать свою женщину. И если обретет ее, то вместе с ней получит право на вторую жизнь. Совсем другую жизнь.


* * *

Врачебный консилиум пообещал Кошкину, что следующим утром он будет вставать. На ночь даже отключили капельную подпитку. И Сергей Павлович, не дожидаясь благословения из ординаторской, преодолевая сильное головокружение, осторожно сел на кровати лишь только плесну­ли в окно мутные волны рассвета. Сел, а потом и встал на ноги. Сначала сходил в туалет, где долго и с удовольствием плескал холодную воду на заросшее щетиной бледное лицо. Вдоль стеночки и спящей на дежурном стуле медсестры прогулялся по коридору до лестницы и обратно. Когда вернулся в палату, Михаил Иванович еще лежал лицом к стене. Тихонько лег на свое место, чтобы продолжить размышления о своем незавидном бытие, но мысли путались либо неслись лавиной, не позволяя зацепиться за что-нибудь существенное и важное.

На душе стало тревожно, когда чуткий к любому звуку Марченко не проснулся на добрый, но требовательный окрик медсестры:

-  Мальчики, пора вставать, принимать лекарство!

Сестра подошла к кровати Михаила Ивановича и осторожно дотрону­лась до его плеча, склонилась чуть ниже, переменилась в лице и сначала негромко позвала врача. Потом, выбежав в коридор, крикнула громче:

-  Олег Афанасьевич!.. Олег Афанасьевич! Срочно в пятую...

Олег Афанасьевич - встревоженный и одновременно заспанный - уверенно вошел в палату, прикоснулся к шее Марченко и, по-кошкински покусывая губы, заключил:

-  Уже не срочно. Часа четыре назад... Холодный совсем...

-  Ой, Господи, ведь на поправку шел, - всплеснула руками сестра.

-  Это старость, - успокоил ее доктор, - умереть во сне не всякому дано. Вечный двигатель еще не придумали, а уж сердце...

Кошкин, который был сейчас слаб не только телом, но и духом, без­звучно плакал, даже не пытаясь скрыть слез. Потом вдруг достал из-под подушки дистанционное управление с никчемной надписью “Toshiba”.

-  Доктор, а если... - начал он.

-  В этом случае «если» не бывает, - отрезал Олег Афанасьевич.

Врач собственноручно перевернул тело Михаила Ивановича на спи­ну. Увидев как никогда умиротворенное вселенским покоем лицо стари­ка, Кошкин сунул обратно пульт управления и тяжело вздохнул. Машина времени не нужна там, где нет времени.

Михаил Иванович Марченко был до мозга костей советским челове­ком. Родившийся на Дону во время Гражданской войны и уничтожения казачества как класса, он так всю жизнь и прожил на войне. Потому и хо­ронили его по-военному, отдавая все почести, включая прощальный залп. Кошкин этого залпа не слышал, на похороны его не отпустили. Но он со­вершенно серьезно полагал, что в честь Марченко можно было дать залп боевых ракет хотя бы средней или малой дальности. Не видел Кошкин и бесконечную вереницу наград на красных подушечках, и погоны генерал- майора на плечах любимого старика. При жизни Михаил Иванович стес­нялся и наград, и погон, считал, что носить их должны те, кто жизни свои кладет на передовой.

Все последующие дни Кошкин жил воспоминаниями. Его первые дни в конструкторском бюро были проникнуты пристальным вниманием и ненавязчивой заботой Михаила Ивановича, который пытался увидеть в каждом своем работнике искру Божию. В Сергее Кошкине Марченко уви­дел ее сразу. Когда ему что-то не нравилось в работе своих подопечных, он никогда не повышал на них голоса, не распекал почем свет стоит в кругу товарищей, а если ругал, то наедине, в своем кабинете. При этом всегда на­чинал: «Вот в наше время...» Однажды, обращаясь ко всем, Михаил Ива­нович закончил свою фразу так: «В наше время продавец пивного ларька не смеялся над инженером...»

И действительно - теперь время было другим. С такими, как Марчен­ко, уходила целая эпоха. Она еще притормозила на изгибе тысячелетий, чтобы посмотреть, в какие кюветы летят вместе с ошметками грязи ее ценности, а потом помчалась - куда кривая вынесет.

Вспомнил Кошкин, какой праздник был в КБ, когда иракцы в 91-м сби­ли американский «Стелс» устаревшей советской ракетой С-75. Той, что еще в 60-е потрошила «фантомы» над вьетнамскими джунглями. «Он же невидимый!» - воскликнул, узнав об этом, Буш-старший. «Но иракцы об этом ничего не знали», - ответили генералы от ВВС. Но помнил Сергей Павлович и другое: как повесили головы, когда Ельцин и Черномырдин не продали Югославии зенитно-ракетные комплексы... Вроде как и денег в стране не хватало, да дядю Сэма боялись больше, чем нищеты. Правда, сербы все же завалили «Стелс», и диалог американского президента с его генералами повторился. Эх! А были такие новинки! Даже нищий с гвоздем в руках может воевать против танка. Главное - знать, где ковырять этим гвоздем. Помнил, как Марченко, узнав, что американцы назвали РС-20 «сатаной», брезгливо возразил: «Это у них сатана, а у нас - меч импе­рии. Меч-кладенец!» «Американцы теперь наши друзья», - напоминали генеральному сверху. Он отмахивался: «Если у меня есть друзья, они не будут крушить мой дом, тащить к себе мои запасы, лазить в моем кошель­ке и рыться в нижнем белье!» «Дурачье, - кивал наверх Михаил Ивано­вич, - не понимают что Штаты подогрели Чечню умышленно, дабы по­вернуть стрелки мусульманского мира на нас. Прикрыть больной Россией свои жирные бока». Кого другого давно бы списали на пенсию или куда подальше, но Марченко был неприкосновенен со времен Сталина.

Тяжелое, но удивительно братское время уныло тянулось в середине девяностых. Словно чувствовали наступление и скорую победу эгоисти­ческого индивидуализма. И все равно, хоть и ходили тогда без зарплат, собирая мелочь на общую пачку чая или бутылку палевой водки, но были вместе. Так вместе, как могут быть только солдаты в окопе. А это ощуще­ние - чувство плеча - многого стоит. Наверное, больше, чем американская мечта. Почему-то подумалось, что главным генератором этого чувства был Марченко.

Задумываясь над связью поколений, над этимологией слова «поколе­ние» и, подобно Марченко, присматриваясь к молодежи, Кошкин находил в этом слове новый смысл. Новому поколению было пока лень... Пока. И оно оставалось покуда покалением. Покалеченным. С видимой ущербин- кой в душе, раной, полученной по наследству от поколений предыдущих.


* * *

Появление Виталика несколько развеяло тяжелые думы Сергея Павло­вича. В том числе - и о новом поколении. Сын появился в палате через два дня после смерти Марченко. Худой и высокий, в белом свитере и голубых, с модными пепельными подпалинами, джинсах. Зато голубые глаза под коротким ежиком русых волос были чистыми и сияющими. И так легко и приятно было смотреть в них.

В качестве подарков Виталик привез отцу портативный цветной теле­визор, который можно было положить во внутренний карман пиджака, и - свою невесту.

Комментируя телевизор, сказал просто:

-  Чтоб не скучал.

Комментируя невесту, сказал еще проще:

-  Это Элен, можно Лена.

Элен-Лена, которая оказалась француженкой, замешенной на русских эмигрантских кровях, одета была, как и Виталий, в белый свитер и джин­сы. Со стороны могло показаться, что это брат и сестра - двойняшки. Раз­личались они только по цвету глаз. У Лены они были желто-зеленого цве­та. На русском языке она говорила с легким акцентом, но в данный момент предпочла больше отмалчиваться.

-  Лена учится на архитектора, - пополнил личное дело невесты Виталик.

-  Прекрасный выбор. - улыбнулся Кошкин.

-  А как твой сопромат?

-  Как и положено, сопротивляется.

-  Ничего, у меня тоже сначала не шел. Это как анатомия у медиков.

-  Ты извини, пап, что я сразу не прилетел, там...

-  Я знаю.

-  Пришлось лететь через Питер. Почему-то рейсы на Питер открыли раньше, чем на Москву. А мест навалом. Народ боится летать.

-  Я тоже, - признался Сергей Павлович.

-  Ты не знаешь, у Владимира Юрьевича это серьезно? Мама так пере­живает... - спросил и осекся Виталий, закусил по-отцовски губу.

-  Серьезно. Ей надо быть с ним. Я уже в порядке. Меня Бог, кажется, простил.

-  Пап, ты правда все-таки ее сделал?

-  Правда. Но еще не довел до ума. И, наверное, не буду.

-  На Западе ты был бы миллионером.

-  Или трупом. Хотя и здесь чуть было не стал, - грустно улыбнулся Кошкин.

-  Мама сказала, что ты хочешь уничтожить машину?

-  Не совсем так. Но пусть это будет моей маленькой тайной. Не возражаешь?

-  Нет, что ты!.. Я горжусь тобой, пап. Всегда знал, что ты гений.

-  Ну ладно, ладно, не хвали. Знаешь же - не люблю. Лучше расскажи о себе. По родимой стороне скучаешь?

-  Если б не Лена, скучал бы. А если честно, скучать некогда, раз за меня платят, надо брать знания. Тем более приходится учить два языка: и английский, и французский да еще с техническим уклоном.

-  Китайский надо учить, - в шутку посоветовал Сергей Павлович.

-  У нас математику китайцы, между прочим, дают, - серьезно заметил Виталий.

-  А философию - ученик Сартра! - гордо вставила Лена.

-  Экзистенциализм, - вспомнил Сергей Павлович, - так себе. - Но за­метив, как удивленно вскинула на его более чем легкое отношение к ми­ровой знаменитости Лена, добавил: - Кстати, данное учение зародилось в России. Правда, в его религиозном варианте.

Сказать-то сказал, а подумать подумал: «Ну, вторая Варламова! За идею вместо ласк всю ночь будет с мужем спорить».

-  А мы, пап, в Питере, познакомились с одной кавказской парой, у них свадебное путешествие. Они уже по Волге на теплоходе прокатились. Здо­рово. А я собственной страны не знаю.

-  Еще не поздно.

-  А знаешь, как познакомились?

-  Нет, конечно, - хмыкнул Кошкин.

-  В тире!

-  А вы-то там что делали?

-  Надо было убить время до нашего рейса. И мы от нечего делать за­шли в тир. А этот парень, его Алейхан, кстати, зовут, стрелял так, что со­бралась целая толпа. Он, наверное, все призы для своей Айзы забрал. Она стояла, улыбалась и держала в руках кучу мягких игрушек. Я уж рядом с ним винтовку в руки брать не решился.

-  И ты спросил его, где он так научился стрелять, а он после этого перестал, и они оба с девушкой поторопились уйти из тира?.. - задумчиво предположил Кошкин.

-  Откуда ты знаешь, пап? - удивился Виталий.

-  Я, слава Богу, не видел, как он стреляет. Могу только предполагать. Так, интуиция... Ну, что было дальше? - вынырнул из видений Сергей Павлович.

-  Мне показалось, что я его чем-то напугал или обидел, мы с Леной их догнали, и я предложил сходить вместе в кафе. Тем более что и у нас, и у них оказался хороший повод. Мы подали заявление в загс. В России...

-  В России... Это звучит...


* * *

Обложившись тремя мобильными телефонами, Петр Верхотурцев по­лагал сделать с каждого из них по одному звонку, дабы обеспечить себе безопасный выезд из страны и безбедное существование на первое время. В нынешней ситуации он не мог сходить в банк, чтобы воспользоваться честными сбережениями, а нечестных, разбросанных по разным берло­гам, было маловато. Эх, знал ведь, что с этим мутноглазым сосунком Ер­моленко кашу не сваришь! Александр Максимович, растудыть тя! Такие, как он, только сопли по нарам умеют размазывать. В одном у них сила - страсть к деньгам ведет их в точном направлении к прибыли, как лососей на нерест. Да на крутых порогах и поджидают жирных лососей рыбачки в погонах. Сейчас, поди, сотрудничает со следствием, метет, как диктор радио по заявкам слушателей.

Взяв в руку первый телефон, Верхотурцев позвонил своему знакомому умельцу и заказал заграничный паспорт. Разумеется, имя Петра Матвее­вича теперь будет звучать по-другому. Но это его нисколько не тяготило. Деньги можно приложить к любому имени. За деньги имя можно сделать если не кристально честным, то во всяком случае респектабельным. Вто­рым номером по второму мобильнику набрал номер приемной Яковлева. Но ушлая секретарша обломала его в два слова: «Звоните генеральному». О как! Пришлось нарушить правила безопасности и набрать еще раз с это­го же телефона.

-  Девушка, ты не гони, а у генерального номер какой?

На разговор с Яковлевым особо не настраивался, решил давить как не заплатившего клиента.

Уже другая секретарша, узнав, что звонят из администрации губерна­тора, соединила Верхотурцева с новым генеральным конструктором.

-  Слушаю, - деловито начал разговор Вадим Григорьевич, у которого была масса дел по реорганизации производства.

-  Вот именно, слушай, лысый! - наехал с ходу Петр Матвеевич. - Бро­сишь трубку, я с тебя это... Скальп сниму!

-  Кто вы и что вам нужно? - не особо испугавшись, поинтересовался Яковлев, тут же нажав кнопку записи на встроенном диктофоне.

-  Тебе сто штук отвалили, а ты условия не выполнил.

-  Какие сто штук? Что за бред?

-  Послушай, лысый, ты своей секретарше такие вопросы оставь. Я так маракую - друзей из конторы заинтересуют твои встречи с чеченом, кото­рый по секретному предприятию разгуливал. Как насчет фотографий? Да и базар ваш на пленочку закатан.

-  Ты блефуешь, - Яковлев остановил запись разговора.

-  Угу, а от моего блефа у тебя счет в Промстройбанке ломится.

-  Что нужно? - Владимир Григорьевич еще не придумал, как ему изба­виться от нового шантажиста.

-  Бабки обратно и еще два раза по столько - за моральный ущерб.

-  Сразу скажу, таких денег у меня нет. Тем более - два раза по столько. У меня зарплата советского инженера.

-  Ага, ты еще заплачь, что тебе детское пособие вовремя не выпла­чивают. Нет денег? Ты ракету чеченам продай. Или китайцам. Мне без разницы.

-  Какие гарантии, что этот разговор не провокация? - опомнился вдруг Яковлев.

-  Хорошо, придешь сегодня в одиннадцать на то самое место, где встречался с чеченом, но без конторских хвостов. А то я из твоей башки одним ударом жопу сделаю. Все. Время вышло, - и дал отбой.

Третий телефон Верхотурцев положил в карман джинсовой куртки. Затем подошел к зеркалу и приклеил под плоский боксерский нос русую полоску усов. Сверху взгромоздил смешные, круглолинзовые очки в ме­таллической оправе. Ухмыльнулся. Получился битый в нос интеллигент.

Яковлев на стрелку пришел один. Это Верхотурцев перепроверил не­сколько раз. Он приблизился к Вадиму Григорьевичу, когда тот уже со­брался уходить из сквера, и, озираясь по сторонам, оторвался от скамейки. Верхотурцев неслышно вышел из кустов со спины и сразу предупредил:

-  Сядь, лысый, и сиди тихо, не поворачивайся. Короче, я тут, типа, гри­бы собираю, а тебе до меня дела нет.

-  Мне кажется, - спокойно заговорил Яковлев, - мы должны быть союзниками...

-  Мои союзники сейчас показания дают, - зло оборвал Верхотурцев. - Ты бабки гони.

-  Триста тысяч долларов, это не сумма, которая может фигурировать в таком деле, - с напускным безразличием продолжал Вадим Григорьевич. - Вы же утверждаете, что у вас есть пленка с записью моего разговора с кавказцем. Там он упоминает значительно большие суммы.

Верхотурцев сверху вниз посмотрел на ненавистную, покрытую мел­кими капельками пота лысину Яковлева. Допер, ведь, гад, что его на лоха берут.

-  Пленки у меня нет, но фотографии - как в аптеке. Резкость, как на портретах Ленина.

-  Ну и пусть они у вас будут. Кроме вас за этой беседой наблюдали офицеры ФСБ, курирующие наше предприятие.

-  Так чего там у тебя за большие суммы? - Верхотурцев вынуждено ослабил хватку. Его козыри не играли.

Яковлев облегченно вздохнул. Везет ему на бандитов. Липнут, как мухи на дерьмо, да там и остаются.

-  Я так понимаю, вы подручный господина Ермоленко?

-  Подручный?!.. Заплечный! Да я из него в любой момент терпилу мог сделать! Команды не было.

-  Ну, теперь это не столь важно. Александр Максимович хотел запо­лучить один прибор. Однако, как вы ее называете, контора его опередила. Правда, не совсем. Сейчас, кстати, его проверяют у психиатра. Он счита­ет, что охотился на машину времени.

-  Псих, - определил Верхотурцев.

-  Вот-вот. Но у одного человека действительно есть маленький пульт, за который любая иностранная разведка заплатит огромные деньги. Та­кие, какие не снятся даже мечтающим ограбить центральный банк. Хоро­шо бы его заполучить, а лучше всего, если вместе с пультом мы получим комбинацию цифр. Код. Наша с вами сделка проста. Вы приносите пульт и получаете миллион долларов.

-  А не мало?

-  Попробуйте продать дороже, но для этого надо знать кому, как и в конце концов что это такое. А спрятан этот пульт в обычную лентяйку от японского телевизора «Тошиба».

-  Ну если ты мне тут вату по ушам катаешь...

-  Не горячитесь. - Яковлев выдержал паузу. Затем достал из внутрен­него кармана свернутый вчетверо листок формата А4. - Так вот, сейчас я встану и уйду. Как вы и просили, не оборачиваясь. А на скамейке останет­ся этот листок. Это ксерокопия из личного дела инженера, который завтра выписывается из больницы. Пульт у него. Добудете пульт, позвоните. Но­мер вы теперь знаете. Представитесь...

-  Петром Модестовичем, - хмуро подсказал Верхотурцев, которому хотелось оставить себе хотя бы часть своего имени.

-  Оригинально, - согласился Вадим Григорьевич. - Тут же в листке пятьсот долларов на возможные расходы.

-  Ты, дядя, будто каждый день в такие игры играешь, - покачал голо­вой собственной покладистости Верхотурцев. - Лихо ты мне тут наплел. Но помни, если за лоха меня держишь, я тебя с любой Лубянки достану.

-  Знаю, что таких, как вы, лучше не обманывать, - очень серьезно со­гласился Вадим Григорьевич, подымаясь со скамейки.

Собой он был крайне доволен. В нем кипела своеобразная эйфория по­бед. Двух отморозков он поимел по полной программе за их деньги. Тре­тий напрашивался сам. Фээсбэшники все же спросили про машину време­ни, но увидев выражение лица заместителя генерального конструктора, только поухмылялись. Мол, и сами понимаем, крышу сорвало у господина Ермоленко. Но чем он здесь интересовался? Ах, системой наведения ракет предупредительно залпа. Секретные разработки? А вы знаете, что данный фрукт еще в Чечне предал своих товарищей? Что вы говорите?..

Умер Марченко, а Кошкин проминал больничную койку. Карьерная лестница была свободна. Впереди никто не маячил, в спину никто не ды­шал. Фарт да и только! Но чистого фарта не бывает, головой думать надо. В том числе лысой!


* * *

Многие люди, покидая места, где им пришлось перенести страдания, мучения, терпеть невзгоды, испытывают при этом не только радость, но и чувство непонятного им самим сожаления. Казалось бы, человек возвра­щается в привычный ему, по-своему комфортный, уютный мир, но нет, еще и еще раз оглядывается на узилище или больничную палату. Что-то еще осталось там, кроме печальных дней, кроме, собственно, времени? Приходилось слышать от ветеранов, побывавших в плену, в фашистских концлагерях, что возвращаясь туда через десятки лет, когда там были со­оружены мемориалы, они ехали не только почтить память погибших това­рищей, но и почувствовать еще раз то, что в обыденной жизни не уловить, не вырвать из суетливой вереницы мгновений. Но один из них сказал: «Это чувство очищения». Действительно, наверное, все просто: страдания очищают, перепахивают душу, и она становится благодатной почвой для Божьего Слова, а духу человеческому придают силу. И уходя из смрад­ных, пропитанных смертью бараков, они одновременно покидали мес­то своего духовного восхождения. Ежедневное ожидание смерти и боль трансформировались здесь в любовь и сострадание. И это не парадокс, а освященный голгофскими страданиями Спасителя путь. С той разницей, что у Него он был в одну сторону - в небо, в вечную жизнь.

Сергей Павлович все вышеизложенное не подумал, а едва уловил в проскользнувшей, как искра, мысли, когда спускался в фойе городской больницы.

Внизу его встречали Дорохов, Китаев и Варя. Мариловну опять не взяли, потому как экономили место в дороховском «жигуленке». На последнем пролете, увидев друзей и Варю, Кошкин остановился. Именно так он представлял себе эту встречу все последние дни. И не представлял даже, но точно угадывал. А сейчас настолько вдруг по­ражен совпадением, что показалось: когда-то это уже было. Именно так - в мельчайших подробностях: Данилыч и Толик широко улыбаются, а Варя стоит чуть в стороне и смущенно отводит глаза. Всё! Этот момент, как жирная точка на общем течении времени. От нее начинается новый от­счет. И почему говорят, как в воду глядел? Что можно увидеть в воде? Ведь нельзя войти в одну и ту же реку два раза. И даже с помощью дистанцион­ного управления, что оттягивает карман Сергея Павловича, тоже нельзя. Это он уже попробовал.

Вспомнилось, как однажды, во времена бесшабашной юности, остано­вился в пестрой толпе окруживших его цыганок, наперебой обещавших ему богатство и счастье. Они рвали его ладони на части, одновременно скользкими движениями оценивая его карманы, и каждая дополняла ско­рострельное предсказание предыдущей объемными, но размытыми под­робностями и прицепным вагоном прилагательных и эпитетов. В итоге Сергей Кошкин остался без последнего червонца и обеда, зато с чувст­вом, что он полный болван. Червонец красным юрким флажком уплыл по рукам, цыганки галдели в стороне, обрабатывая следующую жертву, а он еще стоял, как завороженный (хотя предлог можно и отбросить), и пытался уразуметь, что же заставило его сознательно и так неотвратимо позволить себя одурачить. И подумалось вдруг, что десять рублей, если и не плата за счастливое будущее, то хотя бы за его обещание. Одна из цыганок вернулась к нему и заглянула в помутневшие от досады и разду­мий глаза. Сверкнула золотым оскалом да адской искрой в темном зрачке: «Чего стоишь?! Не жалей деньги! Деньги - это тьфу!..» «Поэтому они вам нужнее», - не выходя из штопора, куда-то в небо ответил Кошкин. Цы­ганка вдруг нахмурилась, тряхнула седой пядью волос посередь лба, и жутковатым тоном прорицательницы определила: «А тебе зачем деньги? У тебя их никогда не будет. У тебя глаза для этого умные слишком. Ты во­обще не отсюда, сам себя ищешь. Зачем ищешь? Я вчера мужчину видела, на тебя похож, совсем ты, только старее, с сединой уже, а с ним - моло­дая совсем. Вот он - правильно ищет. Женщину ищи...» - хитро зыркну­ла напоследок да исчезла в той же яркоюбочной толпе. Ну прямо «шерше ля фам»! И только сейчас, глядя на Варю, понял: цыганка видела его - Сергея Павловича Кошкина...

-  И как вы оба покинули пост? Или третий дежурит? - вместо при­ветствия спросил у Дорохова и Китаева Кошкин.

-  Да нет, - обнял Сергея Павловича майор, - мы уж три дня как безра­ботные. Уволены за нарушение пропускного режима.

-  Из-за Рузского?

-  Из-за него, милого, но он нам и работу обещает. Будем чуть ли не личными телохранителями у Елены Андреевны. Сам-то он без Грума ни шагу.

-  Весело, - слил иронию в одно слово Сергей Павлович.

-  Да плевать, прорвемся, герои нужны везде, - резюмировал Китаев.

-  Здравствуй, Варенька, - нерешительно подошел к девушке Кошкин.

Варя ответила ему только глазами: да, я здесь, что же дальше? А он и

сам не знал, что дальше. Поэтому стояли некоторое время молча, смотре­ли друг на друга внимательно, словно пытались разгадать будущее. Доро­хов и Китаев предупредительно отстранились. Из оцепенения их вывел достопамятный Олег Афанасьевич, что торопился куда-то, но нашел се­кунду притормозить рядом с онемевшей парой:

-  Что? Выписались? Ну всего вам...

-  И вам, доктор.

-  Поедем? - воспользовался пробуждением Василий Данилович. - Мы там у тебя дома немного похозяйничали. А Варя с Мариловной такой стол сварганили, что можно и свадьбу отгрохать. Моя бабушка говорила, хороший праздник под столом кончается. Виталик со своей Леной туда же приедет. Слушай, Палыч, они прямо, как брат с сестрой. Так что у тебя теперь и сынок, и дочка...

-  Аж с французской родословной, - вставил Китаев.

-  Да, поехали, - Сергей Павлович все еще был где-то в другом мире.

Уже в машине Дорохов продолжил разговор. Попытался вроде начать

издалека:

-  Ты, Сергей, только не волнуйся. Мы еще не такие сражения выигры­вали, - многозначительно кивнул на сидевшего рядом на переднем сиде­нии Китаева.

-  Еще что-то? Генератор? - с ходу догадался Кошкин.

-  Угу, Яковлев твой генератор арестовал, а лабораторию, разумеется, опечатал.

-  Может, и меня уже уволил?

-  Не имеет права, трудовой кодекс надо чтить, как говорила моя бабушка.

-  А я думал Остап Бендер, - поправил Китаев.

-  Остап Бендер чтил уголовный, - внес ясность Сергей Павлович. - Но с моим генератором у Яковлева ничего не выйдет. Даже если он луч­ших программистов и математиков привлечет, код они взломают недели через две, не раньше. А за это время революцию в отдельно взятой стране можно организовать.

-  Ты что-то задумал? - насторожился Дорохов.

-  Да ничего особенного, - пожал плечами Кошкин.

Застолье сопровождалось не только краткими армейскими тостами, но и длинными причитаниями Мариловны, которая пыталась накормить Сергея Павловича с такой инициативой, словно он только что вернулся из концлагеря. Пришлось выслушать две длиннющие, унизанные подроб­ностями истории про голод сорок седьмого года. А также рецепт супа из крапивы, включая его полезные свойства для человеческого организма. Мариловну слушали вполуха, иногда бесцеремонно перебивая торопли­вую речь старушки созревшими тостами и фразами «из другой оперы». Та не обижалась и, главное, поглядывала в тарелку Кошкина, обеспечивая ее постоянное наполнение разнокалиберными закусками. То грибочками, что сама осенью собирала, то отбивными, что Варя утром делала (а мяг­кие какие!), то картошечкой рассыпчатой (Дорохова специально в погреб гоняла), то селедочкой под шубой (в нашем гастрономе, хоть и маркетом теперь называется, селедка еще со хрущевских времен такая вкусная-жир- ная, да и свеколка к ней ого-го-го, вот только майонез не для холостяков: «моя семья» и прицельный взгляд на тихую Варю), то зеленым салатом «Бабушкина грядка»...

Пробившись через эти многочисленные «то», Варя нашла повод юрк­нуть на кухню: заварить чай.

-  Опять же с травками, чтобы поправлялся быстрее, - сопроводи­ла неуемная Мариловна. - Там я в железную банку из-под импортного высыпала!

-  Хорошо, баб Маш.

Через пару минут Кошкин тоже нашел предлог уйти на кухню, где за­стал Варю.

Чайник уже пыхтел. Она стояла у окна, но смотрела, похоже, не на­ружу, а внутрь. В себя. Было в этом ее оцепенении тихое очарование, что натягивает до предела нужную струну в мужском сердце. А у Сергея Пав­ловича эта струна взвилась высокой нотой и лопнула. Он чуть не охнул от непонятной боли в груди.

-  Варя, выйдешь за меня замуж? - спросил тихо и закусил по привычке от волнения губу.

-  Выйду, - ответила так, словно решение было принято миллион лет назад, а сам вопрос Кошкина будто бы ничего и не значил. И не обязате­лен он был. Пуст по своему содержанию. И тогда, как водится у мужских особей, которые через отрицательные свои стороны умеют набивать себе цену, Сергей Павлович проронил:

-  Но я ничего не смогу дать тебе!

-  Мне ничего и не нужно.

И тихий ответ Вари опрокинул, оборвал на полуслове и без того изра­ненное сердце Кошкина. Он вдруг без машины времени увидел близкое и возможное будущее. Нет, она никогда не заменит Лену Варламову с ее сокрушительным шармом и лилейно взращенным самолюбием. С ее бо­гемным полетом (оттого ли часто просила - погладь меня между лопаток - крылья пробиваются?). И не будет у них с Варей по ночам сумасшедшей, почти неконтролируемой страсти, но будет другая - спокойная и нежная, какая только и может быть у двух обгорелых сердец, боящихся причинить друг другу боль неловким, резким прикосновением. И не огонь это будет, но и не тление, а нечто другое, которое сподручнее из-за недостатка слов назвать свечением. И тихая эта нежность много стоит, потому как спо­собна длиться, перетекая в вечность, туда, где сливаются в общий поток человеческие души.

Там, где продолжается пасмурный вечер, где можно подойти к стоящей у окна супруге (а за стеклом неровными пунктирами срывается с низкого осеннего неба бесконечный дождь) обнять ее за плечи и почувствовать, как сливаются ваши души. Как звучат на одной ноте! Как идут в одном ритме сердца. И безбрежная нудная сырость отступит, просто потеряет свое значение, как, в сущности, и весь окружающий мир. Где-то в кос­мосе, как и полагается, пересекутся две прямые, и не пересекутся даже, а сольются в одну, похожую на луч, и пролетающие мимо ангелы будут любоваться ею.

А еще будет вечер, когда Варя положит свои ласковые руки на уста­лую голову Сергея. И прикосновение это будет сродни исцеляющему наложению рук. В нем сконцентрируется больше слов и многозначи­тельных пауз, чем в мировой антологии любовной лирики. В нем - кульминация взаимопонимания. И будет безмятежно и покойно... Им обоим.


* * *

Утром следующего дня Кошкина разбудил телефон. Незнако­мый хрипловатый голос с хорошо поставленной тональной наглостью осведомился:

-  Спишь, болезный?

-  Кто говорит? - безразлично спросил Кошкин.

-  Твой здипец!

-  Не оригинально...

-  Зато правда! Короче, мне тут с тобой знакомиться некогда, базар по делу. Тебе здоровье надо?

-  Кто говорит? - снова спросил Кошкин.

-  Да не липни ты! Слушай что тебе говорят, олень долбанный! У тебя есть пульт, он мне очень нужен. Я у тебя его заберу у живого или мертво­го. Поэтому выбирай. Если у живого, значит, я тебе даже бабла подкину...

-  Бабла?..

-  Ну да, бабок. Понял?

-  Не очень.

-  Ну ты думай, короче, вечером будь готов. Я тебя сам найду. Хорошо подумай. Нет такой штуки, будь она хоть гора золота, ради которой стоит сдохнуть в канаве или быть закатанным в асфальт. Сечешь?

-  Секу.

-  Думай... Да береги своих близких, если они у тебя есть.

Почему-то подумалось в первую очередь о Виталике.

Бросив трубку на рычаги, Сергей Павлович пошел умываться, но выра­жение недоумения с лица смыть не удалось. И сбрить тоже. Чуть не поре­зался. Нет, не мог он сказать себе, что хрипловатый голос его не напугал. Получалось, история с машиной времени в этом самом времени набирает слишком опасные обороты. Следовало немедленно позвонить Дорохову и элементарно подстраховаться. Но для начала Кошкин решил посетить Яковлева.

Покинув ванную, он вдруг поразился новому запаху, который ворвался в его холостяцкое жилье. Это был жгучий, зовущий аромат только что сваренного кофе. А поверх него уже подкрадывался, набирал силу, сры­ваясь с шипящей сковороды, золотистый дух аппетитных гренок. Войдя на кухню, он ошарашено плюхнулся на табурет и как зачарованный стал смотреть на суетящуюся у плиты Варю. Телефонный звонок какого-то де­била чуть не вытолкнул из тела и души Кошкина одну из лучших ночей в его жизни, чуть не омрачил доброе утро.

И он произнес это утро вслух, и получил ответ вместе с поцелуем в гладко выбритую щеку. Потянулся к Вариным губам, но только услышал в ответ:

-  Я тоже хочу почистить зубы.

И такая в этих словах была сермяжная обыденность, будто они жили вместе уже триста лет и еще три года, что захотелось просто плыть по течению, наслаждаясь уютом и покоем.

Еще вчера унылого вида квартира вдруг стала обретать новые черты - в сущности пока только одну, самую главную, в ней появился смысл чело­веческого бытия. Пусть мирского, ведущего отсчет еще от прародитель­ского грехопадения, но едва ли не самого насущного, без которого - либо в монастырь, либо... А об этом лучше и не думать. Да и не думается в такое утро.

И хрупкая Варина фигура, облаченная в синюю махровость старого кошкинского халата (и где успела найти?) вдруг стала центром маленькой Вселенной, которую еще вчера можно было считать черной дырой.

Сергей Павлович закрыл глаза, чтобы вновь погрузиться в темноту прожитой ночи, и внутренне содрогнулся от понимания, к какой красоте он прикоснулся. А еще предстояло понять, какая душа дотянулась до его сердца.

Тем не менее все стало однозначно и просто. Как и должно быть в нор­мальной человеческой жизни. И можно ложиться в дрейф, плыть по тече­нию. Но несла Сергея Павловича теперь совсем другая река.


* * *

Говорят, что власть и деньги портят людей. Портят, конечно, если они от сохи. Что называется, дорвались. К власти надо идти. К ней надо быть готовым. Власть - это такой же инструмент, как любой другой, который в неумелых руках, как хирургический скальпель, может неосторожно скользнуть по аорте... Вадим Григорьевич готовился к ней всю жизнь. Бо­лее того, полагал, что и так уже задержался на вторых ролях. Уж слишком долго сыпался песок из старика Марченко, не одни песочные часы запра­вить можно. Дал же Бог человеку здоровья! Точно подмечено: скрипучее дерево живет долго.

Первым делом Вадим Григорьевич, невзирая на косые взгляды своих подчиненных, провел генеральную уборку в кабинете генерального. Все, что могло напомнить о старике, перекочевало либо в подсобки, либо на свалку. Зато выстроилась манящим удобством свежая модерновая мебель, а дорогущее кожаное кресло само по себе - даже пустотой своей услуж­ливо изогнутой - являло символ власти и стабильности. Да и стол, возле которого вращалось это кресло, подставив свою массивную дубовую спи­ну под престижные письменные принадлежности английской фирмы «Эс- калибурн», всем своим глянцем вещал: мы тут главные! По мне кулаком, по вам приказом!

От старого хозяина остался только знаменитый телефон с гер­бом СССР - «вертушка». К нему Яковлев отнесся суеверно. Пусть сто­ит, может, и Вадиму Григорьевичу сидеть в этом кресле тридцать лет и еще три года, если, конечно, не поднимут выше... Голова его, между тем, ломилась от планов и предстоящих свершений. Первым приказом Яковлев увековечил память Марченко, назвав его именем изделие но­мер сто сорок восемь, что гарантировало потенциальным врагам Рос­сии перспективу получения «привета от Марченко» в особо точном ре­жиме. В соответствии со вторым приказом все работники получили премию, обеспечившую, как ныне принято говорить, небывалое повы­шение рейтинга нового руководства. «А вот Кошкин бы не догадался!» - подумал Вадим Григорьевич и (свят, свят, свят!) увидел на пороге своего кабинета изрядно похудевшего и бледного Сергея Павловича.

-  О, проходите, дорогой мой ведущий инженер! - при этом произнеся «дорогой мой», Яковлев невольно акцентировал на слове «мой».

-  Здравствуйте, Вадим Григорьевич!

-  Здравствуйте, здравствуйте! С выздоровлением вас, Сергей Павло­вич. Когда приступите к работе? Президент уже лично звонил, интересо­вался новым проектом.

- Хм... Вам виднее, когда я приступлю. Для начала хотелось бы узнать - за какими железными засовами находится сейчас генератор.

-  Ой, только не драматизируйте, Сергей Павлович! Вы же понимаете, такой уникальный прибор не может просто так стоять на столе! Я велел закрыть его в моей личной секретке. Так что - не переживайте. Он даже не пылится, в целости и сохранности ждет вас.

-  Меня?.. - Кошкин сверкнул глазами так, что Яковлеву стало не по себе. - Что-то слишком многие интересуются ныне сверхсекретным проектом.

-  На что вы намекаете? - почти взвыл Вадим Григорьевич.

-  Ни на что. Но хочу вас предупредить. У вас там много в вашей лич­ной секретке ценного имущества?

-  А что?

-  Если в течение двадцати четырех часов я не получу доступа к гене­ратору, он самоликвидируется. Силу взрыва желаете знать в тротиловом эквиваленте или мегатоннах?

Яковлев был более чем озадачен. Он даже повторил Кошкина и заку­сил нижнюю губу. Но быстро собрался, провел рекогносцировку и понес дальше.

- Да что вы, Сергей Павлович! Никто не претендует на ваше изобрете­ние! Хотите - хоть сейчас начнем работу над патентом! Я просто взял эту работу под личный патронаж.

-  Спасибо, - процедил Кошкин, - а сейчас, будьте добры, поставьте его на место. Если вам так хочется его сберечь, назначьте дополнительную охрану у дверей лаборатории. Можете даже посадить автоматчика прямо перед ним.

-  Об этом обязательно подумаю. Не волнуйтесь, генератор через полчаса будет на вашем столе. Но будьте, пожалуйста, внимательны, с вами, кстати, будут разговаривать товарищи из ФСБ. Да! И подготовьте в кратчайшие сроки отчет о проделанной работе в направлении создания ракет предупредительного залпа. Это просьба президента. Пока что еще просьба...

-  Непременно, - облегченно вздохнул Кошкин, картинно откланялся и направился к двери. Уже на пороге остановился и повернулся к хозяину кабинета с неожиданно счастливым выражением лица: - Да! Поздравляю вас с назначением Вадим Григорьевич!

-  Вы это серьезно? - приложил платок к лысине Яковлев.

-  Абсолютно и чистосердечно. Во времена бурного экономического реформирования и создания партии нового типа лучшего руководителя и придумать нельзя.

Сказал без малейшей иронии в голосе и оставил Вадима Григорьеви­ча переваривать: то ли его похвалили, то ли слишком хитроумно назвали дураком и карьеристом. Но, так или иначе, генератор через полчаса снова возвышался на рабочем столе Кошкина.

Яковлев пришел лично засвидетельствовать торжество справедливос­ти. Он застал Сергея Павловича в раздумьях. При этом на лице инженера висела потусторонняя улыбка.

-  Ну вот... - начал, было, Вадим Григорьевич.

-  Ну вот, - поддержал Кошкин, нажал какую-то кнопку на известном уже пульте, в воздухе запахло озоном и генератор исчез. - Можете доло­жить президенту, что проект упреждающего ракетного удара оказался на сегодняшний день бесперспективным. Во всяком случае, пока он сам не сформулирует четкую оборонную доктрину, а не ту, которую ему дикту­ют из-за океана да из Лондона. Это, между прочим, не мои слова, а покой­ного Михаила Ивановича.

-  Н... но... М-м-м! - тщетно пытаясь сохранить невозмутимое выраже­ние лица, Яковлев только демонстрировал свою растерянность. - Сергей Павлович, вы же сейчас ставите крест на своей карьере!

-  А у меня ее никогда не было! Я жену из-за этого потерял. Красивую и умную! Теперь не хочу потерять вторую. А крест у меня и так есть, и я буду его нести, покуда хватит сил. Мне, кстати, предложили место в университете.

-  О! Я вовсе не ставлю вопрос о вашем увольнении! Вы очень ценный специалист... Левша двадцать первого века!

-  Вопрос о своем увольнении ставлю я. Мне тут по ночам и поболтать теперь не с кем.

-  Хорошо подумайте, - примирительно попросил Вадим Григорьевич.

-  Хо-ро-шо подумаю, - по слогам разложил акцент на слово «хорошо» Кошкин.

-  Вы до какого на больничном? - будто и не было предыдущего разговора.

-  Да я по жизни больной, Вадим Григорьевич, - подмигнул Кошкин, как будто похвастался долгосрочным освобождением от уроков физкуль­туры в школе.

-  Ну вы, если надо, больничный пролонгируйте...

-  Как? Пролонг... Чего? Есть же великий русский язык, Вадим Григо­рьевич! Это же так просто: продлите! Про-дли-те... Вы никогда не думали, что я могу сделать его бесконечным?


* * *

В аллее у подъезда своего дома Кошкин буквально напоролся на мощ­ный кулак. И тут же услышал знакомый голос с наглой хрипотцой:

-  Притормози!

Инженер от неожиданности оторопел и, прежде чем на его голову об­рушился страшный удар, успел шевельнуть мыслью: до чего ж много по­донков ныне развелось! Додумывать пришлось, падая, но та же трениро­ванная рука быстро вернула Сергея Павловича в вертикальное положение, сдавив его горло воротом рубахи. Сокрушительная сила удара лишила Кошкина всякой воли к сопротивлению. Находясь в состоянии, которое боксеры называют «грогги», он одновременно слушал наседавший хрип­лый голос и судорожно пытался сообразить, каким образом он мог бы на­нести хоть какие-то увечья своему неожиданному сопернику.

-  Пульт! Врубаешься? Пульт. Чем быстрее, тем меньше мучений.

-  Можно было и не махать кулаками, забирай... - Кошкин достал из кармана дистанционник с надписью «Toshiba».

Верхотурцев ослабил хватку на вороте сорочки Сергея Павловича, и тот получил элементарную возможность дышать полной грудью.

-  Вроде сходится, - прищурился на прибор Петр Матвеевич.

-  Он родимый, - сплюнул кровавую пену инженер.

-  Ежели что не так, я тебя из любой секретной лаборатории выну и пошинкую.

-  Одно непонятно, на хрена попу гармонь?

Верхотурцев ни иронии, ни вопроса не понял. «Опять придется новый пульт к телевизору покупать», - раздраженно подумал Кошкин. Еще ему очень захотелось садануть своему мучителю коленом между ног, но на всякий случай Сергей Павлович сдержался. Разумнее было предполагать, что, разогнувшись, господин Верхотурцев превратит скромного инженера в отбивную. Но хотелось очень...

Видимо, желание Кошкина было услышано. Некто, не уступающий га­баритами Петру Матвеевичу, толкнул его со значительной силой в плечо, отчего тот временно оставил Кошкина в покое.

-  Какого лешего тебе от моего лучшего друга надо?

Конвульсивно сработала память, вытолкнув на поверхность теплую

майскую ночь у подъезда, шумное обилие зеленых фуражек, пустых и полных бутылок. И хрустящие маринованные огурчики.

-  Гриша! Корин! - признал спасителя Сергей Павлович.

-  Яволь, май френд! - расплылся в широкой улыбке Гриша, но тут же получил от Верхотурцева прямой удар в челюсть. Плюхнувшись на основную точку опоры, он озадаченно посмотрел наверх, но в состояние «грогги» в отличие от Кошкина не впал. Зато нападавшего он мгновенно опознал по удару.

-  Петя! Какого лешего?.. Мы же не на ринге!

-  Бля! - ругнулся Верхотурцев. - Земля круглее, чем я думал.

-  А то! Пепел Джордано Бруно заровнял все ямки и выпуклости! Како­го хрена ты лупишь моего друга Серегу?

-  Друга? - Верхотурцев отступил на шаг, с ухмылкой глянул на пульт в левой руке, зло подмигнул Кошкину. - Да тоже по дружбе! - потом обратился к Корину, который напрасно ждал, что бывший напарник по спаррингу подаст ему руку. - Вот что, Гриша. Повезло сегодня наше­му другу. Но у меня к тебе большая просьба, ты меня не видел! А лучше всего, если ты меня не знаешь, - и для вящей убедительности напоследок толкнул Кошкина в грудь.

-  Не понял? - вскинул брови Гриша.

Но ответом ему хлопнула дверца иномарки, и взревел мотор.

-  Он у тебя забрал что-то? - Корин неторопливо поднялся на ноги.

-  Да так... Мелочь... Дистанционный пульт от телевизора.

-  Зачем он ему?

-  Наверное, у него дома такой же телевизор, как у меня, а пульт вышел из строя. Мне, к примеру, нравится марка “Toshiba”. Баланс цветов гармо­ничный, - с блуждающей улыбкой на лице ответил Кошкин и вдруг захо­хотал. Корин посмотрел на него, как на юродивого, но потом заразился и тоже стал покатываться.

Из кошкинского подъезда выскочили Дорохов и Китаев. Дорохов, оце­нив ситуацию, сначала плюнул в сердцах, но потом тоже стал улыбаться.

-  Во, блин, подстраховали!

-  А моя бабушка говорила у семи нянек, - опередил со своей бабушкой Китаев, но поглядев на Кошкина, перефразировал, - с подбитым глазом!

-  Надо бы позвонить, куда следует, - стал серьезнее Дорохов.

Корин протянул ему свой мобильник.


* * *

Есть точки, где пересекаются время, пространство, а главное - чело­веческие судьбы. Хаотичная траектория движения субъекта по жизни так или иначе выбросит его в эту точку, избежать которой практически не­возможно, особенно если субъект о ней даже не подозревает. Такова сер­мяжная диалектика фатального стечения обстоятельств. Образно говоря, индивидуум находится в клубке неслучайных случайностей, посылов, за­кономерностей, причинно-следственных связей, ему мнится, что он учас­твует в написании своего жизненного цикла, а Некто сверху, Кому виден этот клубок насквозь со всеми его узлами и разрывами, пронзает этот путаный шар по Своему Промыслу этакой вязальной спицей, нанизывая на одну прямую и субъекты, и объекты, и сопутствующие им обстоятель­ства. И как ни уворачивайся от острия этой спицы, она рано или поздно настигнет тебя да еще и врасплох.

Юлия Михайловна Бирман, дочь покойного адвоката Михаила Марко­вича, после похорон отца находилась в полной растерянности. Свою судь­бу она делать не умела и не хотела, эту нелегкую работу выполнял за нее отец, в руках которого находились бесчисленные связи с сильными и не очень сильными мира сего, от решения которых зависело строительство и разрушение карьерных лестниц либо, скажем, установка локомотивов истории на запасные пути. Юля бродила по городу с отсутствующим вы­ражением лица, нехотя оформляла документы на оказавшееся солидным наследство и делала это лишь потому, что подталкивали коллеги покойно­го родителя, которые на поверку оказались все у него в долгу. Прагматизм был для них превыше всего, в том числе - смерти. Какие-то люди с ярко выраженными криминальными повадками и суровыми лицами посещали ее дом, таскали на порог коробки с деликатесами и всяческой бытовой техникой, точно вороватые интенданты в блокадном Ленинграде. Они же организовывали поминки по высшему разряду. Но все это происходило не по, а помимо воли Юлии Михайловны. Связи в верхах также продол­жали работать сами по себе. Количество соболезнований натерло мозо­ли в обоих ушах, а милицейские чины с большими звездами на погонах грозили самыми страшными карами в самые кратчайшие сроки хладно­кровному убийце ее отца. Телевизионные проныры уже сыпали версиями собственного сочинения, городскими слухами, а один умудрился снять документальный фильм-расследование. Разумеется, Михаилу Марковичу подспудно да с эзоповыми вывертами вешали связи с криминальным ми­ром. Но вся эта чушь летела мима Юлиных ушей.

Тысячи ниточек, стекавшихся в руки отца, еще дергались, словно по­лучили импульс от его предсмертной агонии, но девушка знала наверняка, что уже через пару недель они будут порваны. Потянув за них, не найдешь ничего, кроме пустоты или, в лучшем случае, показной отстраненности. Потому и не цеплялась за всю эту суету. Знала, что все закончится пом­пезным мраморным памятником и завываниями раввина. Потом будет одиночество да пара-тройка верных отцовских друзей, периодически под­кидывающих деньги и халтуру. Хотя нет. На сороковины некто кавказ­ской внешности принес Юле конверт, в котором были фотографии трупа, который, следовало понимать, и есть уже наказанный преступник. Ниче­го, кроме отвращения, Юлия Михайловна, мельком глянув на снимки, не испытала.

Отцу действительно отгрохали помпезный памятник, коих удосужи­вались в прежние времена герои революции. Этакий порыв с трибуны с протянутой рукой. Почему-то вдруг вспомнилось, что первый памятник революционеры поставили Иуде Искариоту. Показательно... А вот папа в камне был почему-то похож на Карла Маркса. И цветов на черных мрамор­ных плитах было море, будто свадьба, а не похороны. Или даже годовщи­на революции...

В один из бесконечных летних дней, когда солнце только делает вид, что заходит, Юлия неспешным шагом двигалась в сторону дома своего нового возлюбленного. Последний раз они виделись на кладбище, где ее тошнило от сладковатого запаха смерти, и она едва сдерживала горловые конвульсии, которые вся траурная процессия принимала за сдавленные рыдания. Пришлось старательно имитировать поцелуй в перетянутый бинтами лоб покойного папеньки, чтобы потом уткнуться в платок обиль­но залитый духами «Мекс». И зачем потом вся толпа считала своим дол­гом подергать ее за руку, потрогать за плечи, утереть ей слезу? Они же бросали этими ладонями могильную землю! Юлия, как выяснилось, не выносила любого прикосновения всего, что связано с переходом в мир иной. Поэтому после похорон в отношениях с бой-френдом взяла тайм­аут. Теперь же одиночество толкнуло ее к скрипучему дивану в его квар­тире. Как ни странно, но скрип старых пружин заводил, жутко возбуждал ее. Эротические фантазии уносили ее на качели.

Но сегодня она шла упасть на этот диван, чтобы выплакаться милому в жилетку, рассказать ему о потерянном смысле жизни. Те ценности, о кото­рых всю жизнь ей талдычил отец, вдруг растаяли и перестали, собствен­но, быть ценностями. Всё, ради чего он жил, вместе с ним превращалось в тлен. Он не взял с собой ничего!

За все эти похоронно-поминальные, тянущиеся, как нудный некролог, дни был только один светлый момент. Пришел молодой, деревенского вида человек и подарил ей коробку мороженого. Объясняя поступок он был краток, как новый президент. «Здравствуйте. _Я_ прочитал в газетах. Соболезную. Ваш папа спас меня от тюрьмы. Я украл коробку морожено­го, и меня хотели посадить по полной программе. Мне было шестнадцать лет. Из-за того, что рядом со мной был четырнадцатилетний, нам шили организованную преступность. Ваш отец смог нас отстоять. В память о нем я принес вам это мороженое. Его я купил на свои деньги». И пока Юля обдумывала сюжет этой нехитрой истории, поставил коробку на паркет и был таков. Но светлое чувство настоящей благодарности осталось... По­том она долго, до бесчувствия в горле ела мороженое и умиленно плакала, глядя на портрет отца, перечеркнутый траурной лентой.

Спустя несколько дней, когда почувствовала, что удалось смыть с себя пятна кладбищенских прикосновений, Юля направилась к любимому. Он, в отличие от всех окружавших ее в эти дни, был искренен. Всегда. И даже, с точки зрения затертой нравственности, чересчур. Во всяком случае гово­рил честно, что любит ее не за миндальные глаза (как папа), а за длинные смуглые ноги, которые она умеет раскидывать с таким беспрецедентным шармом. И эти откровения не казались Юле замешенными на пошлости и цинизме. В сущности, ей было без разницы, за что он ее любит. С ним было легко, просто и честно.

Одна беда - жил он на другом конце города, а общественного транс­порта Юля (в отличие от отца) не переносила. Поэтому приходилось либо раскатывать на такси, либо идти около часа пешком, как сейчас. За время прогулки она предполагала написать сценарий театрализованного плача и ожидаемого в связи с этим отклика публики в единственном экземпляре. Плакать хотелось уже сейчас.

Какое-то время она не реагировала на окружающий мир, который обте­кал ее то говорливой толпой, то унылой обшарпанностью производствен­ных зданий, то даже подталкивал задумчивую неосторожным мужским плечом, то чуть не наехал на зазевавшуюся, шагнувшую на запрещающий глаз светофора. Последнее все же заставило Юлию внимательнее следить за автотранспортом. В том числе за тем, что ютился на стоянках или был припаркован к офисам и магазинам. Вдруг поедет! А красная «Лада»-вось- мерка вообще стала для нее своеобразным маяком. Машина стояла у кафе «Тещины блины», за которым находился невзрачный пятиэтажный дом ее друга. Рядом с машиной нервно расхаживал такой же, как она, отсутству­ющий в этом мире человек. По мере приближения он превращался в сред­них лет мужчину восточного типа. И Юля готова была дать на отсечение накладные ногти, дабы доказать любому, что от него за версту несет смер­тью. Что-что - а запах и вкус смерти она теперь освоила, как спаниель - дичь. Жаль, что она не научилась читать по запаху имена, а заодно и досье. Но и данного в данный момент было достаточно, чтобы, с одной стороны, постараться обойти смертоносного человека по огибающей траектории, а с другой - не спускать с него прищуренных глаз. Мало ли что?

На всякий случай она ввела в поле своего зрения еще один персонаж. Скучавшего у входа на оборонный завод собровца. Он курил на крыльце КПП и всем своим видом гарантировал соблюдение порядка и законности. Прямо к крыльцу, подняв веер пыли, подкатила иномарка. А с крыльца спустился и сел на переднее сиденье лысый, очень похожий на Хрущева человек.

Между тем умный и придирчивый взгляд Юлии выделил и странно игравший блик в кустах на окраине завода. Будь она специалистом, то сра­зу определила бы прицел снайперской винтовки, направленный в сторону человека по имени Бекхан.

В это время в кафе «Тещины блины» скромно, но весело шла свадьба инженера Сергея Павловича Кошкина и студентки университета Вари Ис­томиной. На свадьбе присутствовали несколько коллег, Виталик с Леной, Дорохов и Китаев с семьями, неугомонная Мариловна и Гриша Корин. Не смогла прилететь из Германии только чета Рузских. Владимир Юрьевич проходил курс химиотерапии. Но менеджеры холдинговой компании по­догнали на стоянку рядом с кафе новенький «Nissan-terrano» (на что Кош­кин обиженно замахал руками, мол, крутые подарки для крутых) и вместе с ключами от него вручили молодоженам два мобильных телефона, кото­рые тут же дуэтом разразились оркестровой полифонией, и чета Рузских поздравила чету Кошкиных.

Бекхан открыл багажное отделение, чтобы еще раз убедиться - с контактами на заряде все в порядке... Времени, чтобы уйти, оставалось немного.


* * *

Когда отстреляли в очередь тосты и поздравления, а от криков «горь­ко!» (в основном инициатива Дорохова, Китаева и рано захмелевшей Ма- риловны) действительно горчило на губах, умиленная официантка Нина тихо утирала слезы, а Сергей Павлович нежно шепнул Варе:

-  Теперь мой подарок. Он необычный. Ничего не бойся, - в руках у него появился тот самый пульт. - Друзья! - обратился он ко всей компа­нии. - Мы с Варей ненадолго исчезнем, можно?

-  Дело молодое, - хитро прищурился Дорохов. - Моя бабушка говорила...

Что говорила бабушка Дорохова по этому поводу, Кошкин и Варя уже не услышали. Они оказались в квартире Сергея Павловича прямо у стола, на котором тихо гудел генератор машины времени.

-  Это то, что я думаю? - спросила Варя.

-  Да. Мы с тобой в нашем будущем. Всего лишь на полчаса вперед. У нас есть целый город, в котором никто, кроме нас, не живет. Я назвал его Городом влюбленных и решил подарить тебе. Всякий раз, когда нам будет надоедать наш суетливый мир, мы сможем уезжать сюда на любое вре­мя! Хоть на год, потому что всегда есть возможность вернуться в минуту отправления.

-  С ума сойти! Это же чудо!

-  Сам не верю.

Сергей Павлович повлек Варю на балкон.

-  Взгляни, жизнь придет сюда через двадцать девять минут! Здесь еще нет времени. Потому что время измеряется только людьми. Даже для дру­гих живых организмов оно не имеет такого значения. Времени здесь нет, а любовь есть! Здорово, правда?!

Полная тишина сделала голос Кошкина гулким и мистическим. Варя инстинктивно прижалась к нему и зачарованно смотрела на зата­ившийся в ожидании город. Только едва заметное движение облачных полей создавало здесь хоть какую-то видимость жизни. Ниже космоса - только ожидание, обратный отсчет.

-  Если мы будем здесь только одни... Немного страшно...

- Ты мэр города! - торжественно и шутливо объявил Сергей Павлович. - Город открыт для всех влюбленных.

-  Здесь, правда, больше никого нет?

-  Абсолютно.

-  Мы здесь одни-и-и! - крикнула в раскатистое пространство улицы Варя, и стены соседних домов многократно отразили последний слог. Дни-и-и... дни-и-и... дни-и-и...

Кошкин наклонился к нежной бабочке Вариных губ и закрыл глаза. Вместе с долгим поцелуем окончательно исчезло чувство времени. Зато остальные ощущения хотелось длить и длить. Варя аккуратно отстрани­лась первая.

-  Мне все равно кажется, что кто-то смотрит. Может, Он? - посмотрела на небо. - Мы тут, как на ладони. Интересно, а что сейчас идет по первому каналу?

-  Единственная проблема, - признался Кошкин, - по телевизору и ра­дио - только шум эфира. По телефону - тоже.

Варя игриво пожала плечами:

-  Не очень-то и жалко!

-  Да совсем не жалко, - подтвердил Сергей Павлович.

-  Надо возвращаться, там все-таки гости...

-  А я думал...

-  Потом, - нежно шепнула Варя.

-  У меня идея! Мы сейчас вернемся в кафе, сядем за стол, а только по­том переместимся в нужное время.

-  Угу, но давай появимся на полчаса позже. Не люблю я этих застолий. Хоть немного вырежем... Требую монтаж, как жена режиссера!

-  Давай, я тоже, честно говоря, не большой любитель праздников и официоза. Но так уж друзья настояли...

Кошкин поколдовал над пультом, и пространство рванулось в сторону. То, что они увидели мгновение спустя, заставило их в ужасе прижаться друг к другу. Варя вскрикнула.

На месте кафе дымились развалины... Окна ближайших домов были выбиты. Где-то далеко истошно ныли сирены. На крыльце КПП стонал раненый собровец. На месте, где еще полчаса назад была стоянка, зияла огромная воронка. На краю ее стоял торжествующий Бекхан, шепчущий в небо не то молитвы, не то заклинания. Испуганная девушка в красном изорванном платье показывала на него пальцем и кричала что-то несу­разное. Вдалеке, опираясь на снайперскую винтовку стоял растерянный Алейхан. Круг времени и судеб замкнулся в этой точке. Здесь еще нико­го не должно было быть, но они были. Произошло какое-то жуткое сме­щение. Но произошло оно давно. Задолго до того, как Сергей Павлович Кошкин закончил работу над своей машиной. Десятки, а может, и тысячи разрушенных причинно-следственных связей выбросили сюда свои неза­вершенные обрубки. Разумеется, и опыты Кошкина заканчивались здесь - в этой воронке. Здесь, по сути, должна была кончиться судьба инженера Кошкина, его друзей, близких и просто оказавшихся рядом людей.

- Бекхан! - надломленным голосом позвал Кошкин. - Бекхан! Я не знаю из какого ада ты опять выбрался, но ты все равно проиграл! Ты мо­жешь возвращаться сколько угодно! Ты и такие, как ты! Любовь сильнее! Понимаешь, сильнее! Спроси у своего брата, если успеешь...

И, прежде чем Бекхан осознал тщетность своей мести, прежде чем он проклял всё и вся на свете и даже сами небеса, Кошкин и Варя исчезли, чтобы вновь очутиться за праздничным столом и услышать одобритель­ную фразу Василия Даниловича: «Дело молодое».


* * *

Кошкин подошел к Дорохову и, стараясь сохранить внешнюю невозму­тимость, скороговоркой прошептал ему на ухо несколько слов. Тот глянул на бледную Варю и потянул за руку Китаева.

Юлия ускорила шаг. Она увидела в багажном отделении красной, как и ее платье, «Лады» то, что последнее время очень часто приходилось ви­деть по телевизору.

Алейхан задержал дыхание. «Пусть это будет мой последний вы­стрел», - молился он, стараясь не смотреть в горящие ненавистью гла­за брата. «Может, он передумает? Главное - не упустить момент, когда он достанет пульт...» Бекхан, между тем, тяжелым, неторопливым шагом двигался прямо на ствол брата. Походка неандертальца, сказал бы ант­рополог. Откуда антропологу знать, как ходят в горах люди, чьи плечи оттягивает оружие и амуниция. Бекхан подходил все ближе...

Дорохов буквально вырвал из рук Алейхана драгуновскую винтовку с насечками на прикладе.

-  Опоздаешь, - прошипел он.

И действительно, Бекхан вдруг резко, но картинно выбросил вверх руку, и в ладони сверкнул пульт дистанционного управления целой связ­кой фугасных бомб, под которой просели рессоры легкового автомобиля.

-  Стреляйте! - в этот раз на долю секунды раньше выкрикнула в сто­рону собровца Юля, и тому не надо было повторять два раза.

Пуля Дорохова встретилась с его пулей в мертвом от ненависти серд­це Бекхана. От неожиданности он выронил детонатор, и тот разлетелся на части. Прежде чем рухнуть на землю, Бекхан стекленеющим взгля­дом, полным разочарования и удивления, различил поднявшиеся фигуры Алейхана и Дорохова. День продолжался...

-  Почему это всегда приходится делать мне? - спросил у кого-то Васи­лий Данилович.

-  Ты мог промахнуться, майор, нельзя стрелять после бега.

-  Я - нет! А тебе не пришлось стрелять в брата, - ответил Дорохов и, брезгливо бросив винтовку на траву, направился в сторону кафе.

Где-то в стороне истошно кричала девушка в красном платье. Собро­вец по рации вызывал подмогу. Лысый испуганно выскочил из машины и опрометью бросился к двери КПП. Из рук его выпал никем не замеченный пульт от телевизора «Toshiba», что секундой позже попал под взвизгнув­шее колесо такой же, как сам он, иностранной машины...

А Кошкин с Варей на крыльце смотрели на молодцеватого Дорохова с нескрываемым умилением. Василия Даниловича от такой растроганности внутренне сплющило. И он выкрикнул полагающийся русскому майору защитный сарказм.

-  Ну что смотрите на меня, как Леня Голубков на акцию эм-эм-эм! Я на свадьбе, а не на боевом задании. Моя бабушка по этому поводу... - и осекся, вспомнил: - Ой-ё! Моя бабушка выходила замуж в августе ты­сяча девятьсот четырнадцатого!.. Ладно, надо успеть выпить, пока менты не приехали, - и скрылся за дверью, откуда еще минуту назад испуганно выглядывала официантка Нина.

Кошкин и Варя остались на крыльце.

-  Я хочу сделать тебе подарок, - прошептал на ухо невесте Кошкин.

Та настороженно посмотрела на его руки.

-  Что это? - Варя удивленно разглядывала блеск драгоценных камней.

-  Диадема царицы Савской.

-  Что? Копия?

-  Обижаешь, - притворно скуксился Сергей Павлович, - оригинал.

-  Ты?!

-  Я больше не буду... Зато никто не сможет подарить своей невесте такой подарок.






ЭПИЛОГ


Нужно быть до последней степени близоруким в науке, даже просто слепым, чтобы не заметить, что миф есть (для мифичес­кого сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но - наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это - совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола.

    А.Ф. Лосев. «Диалектика мифа»

Страниц тридцать, а может, пятьдесят назад, читатель с досадой пред­полагал, что вот-де - сейчас по-накатанному - автор избавится от несу­ществующей машины времени, следуя принятым в таком жанре штампам. Мол, не время еще для такого изобретения, человечество не готово и т.д. и т.п. Оставит читателя в недоумении, а главных героев в патовом положе­нии. Подберет подходящий постмодернистский хэппи-энд, с полагающей­ся ложкой дегтя, и поминай, как звали главного героя.

Возможно, некоторых читателей я разочарую. Дураков в России не так уж много. Просто они либо на виду, либо у власти, что равнозначно. Многие ли из нас, обладая машиной времени, добровольно ее изничто­жат, зароют, прекратят ею пользоваться? Ау?! Задумались читатели. «А что бы я действительно сделал, будь у меня машина времени?» И тут уж планов громадьё! Многих потянет на благородные поступки. Этакая игра в маленького бога. Предотвращение мировых катастроф, войн, локальных конфликтов. Но, как показывает описанная выше практика, остановить даже единственную пулю весьма проблематично, а подобный опыт грозит непредсказуемыми последствиями. Есть путь более простой, но самый надежный - не стрелять! Да кто бы услышал!.. Из каких уст не слышали «не убий!»?

Но я не о том. Хотя - с какой стороны посмотреть? Я, как всегда, о люб­ви, о времени, о времени без любви и любви без времени. Хочется доба­вить нечто свое к фундаментальным исследованиям физиков, философов, естествоиспытателей. Они представляют себе время и пространство еди­ной субстанцией. И это верно, но - для двухмерного мира. Я смею предпо­ложить, что мир трехмерен, причем третья составляющая является осно­вополагающей. Сделайте ваш мир трехмерным. Добавьте туда любовь.

Наивно получилось... Зато фундаментально. Сразу оговорюсь, в этой книге не высказано ни одной сколько-нибудь научной гипотезы. Только правда, выверенная практикой.

Да! Если вдруг вы увидели, как на ваших глазах посреди улицы ис­чезла влюбленная пара, не удивляйтесь. В Городе влюбленных ворота не закрываются никогда (ибо никогда по своей категоричности граничит с понятием всегда, а стало быть, с той самой вечностью). Кто знает, может, и вы сподобитесь там побывать.

Когда я последний раз встречался с Сергеем Павловичем, он читал лекции в университете. Его конек - опровержение теории относительнос­ти и развитие теории фундаментальных взаимодействий. Похвалившись смышленой дочкой Леной, он жаловался, что, кроме физики, мог бы чи­тать историю в университете не хуже докторов наук.

- Времени нет, - оправдывался.

Времени нет. Есть любовь.

Прости мне читатель легкий налет иронии, ибо нам с Сергеем Павло­вичем в этом мире без нее не прожить.

_2003-2004._

_Горноправдинск,_Тюмень,_Алушта,_Город_влюбленных..._