Геннадий Колотовкин
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ВОЙНЫ
или
Встреча с полководцем
22 нюня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили,
Нам объявили,
Что началася война,
Из песни военных лет.
Ах, война, что ты, подлая, сделала,
Вместо свадеб разлуки и дым.
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим.
Сапоги, ну куда от них денешься,
Да зеленые крылья погон...
Булат Окуджава,
После охоты на тетеревов мы вечеряли с моим дядюшкой по матери Александром Афонасьевичем Ивановым у незашторенного льдистого окна.
— Вот так же было в сорок первом под Москвой, — вспоминал неторопливо он, смирный сухотелый землепашец. — Стужа. Поземка. Изба.
За окном от снега и осколка месяца было куда светлее, чем в нетопленной хоромине. По пустой поляне, взвивая снежную крупу, мчалась, как в атаку, буйная метелица. Яростный порыв протискивался сквозь невидимые щели в охотничье жилище. Сдувал под самодельный стол журнальный выцветший портрет, который висел весьма непрочно возле оконного надтреснутого косяка. И всякий раз степенный худощавый капитан запаса, покряхтывая, опускался на колени. Бережно, заботливо поднимал цветную вырезку с пыльного, затоптанного пола. Почтительно разглаживал ее усохшей, старческой рукой. Всматриваясь в волевое хмурое лицо, говорил проникновенно, убежденно:
— Если бы не он да храбрый русский люд... Чистить нам сегодня фрицам сапоги. Парить супостата в русской бане. Выгонять под выстрелы гиммлерам да борманам зайцев русаков... А его не чтут... Уравняли со многими военачальниками. А он их на папаху выше! Кутузов двадцатого века! — Заговорил сердито, недовольно: — Вождь и мучитель приписал себе Победу. Объявил себя генералиссимусом. Заставил народ зубрить «Десять сталинских ударов». А где же жуковские? Их немало! Возьми Белорусскую операцию. Верховный, как и фюрер, хотел победным маршем наступать по степям Украины. По ровному, по гладкому. Полегло бы там народу! Жуков предложил иной маневр. Через белорусские болота ударить фрицам в тыл. И началось! Днепр. Пруссия. Висла, Берлин.
— Говорят, он был жесткий человек? — спросил я Иванова.
— Полководец. Мужественная, сильная личность. Не ради чинов и наград воевал. Много сделал для народа! Берию арестовал! Под носом охранки вывез головореза в своей машине из Кремля. Только за этот подвиг ему надо было дать Героя! А правители сослали его в Свердловск... Напиши, каким я запомнил Георгия Константиновича под Москвой. Вот так же мела поземка, лютовала стужа...
Батальон Иванова не пропустил немцев к Москве. Фрицы, не жалея огня, испепелили деревню. В ней сохранилась одна изба, где расположился штаб. Да по соседству уцелел подвал, в котором разместились остатки личного состава батальона. Через местечко пролегала торная дорога. Ночью по ней непрерывной цепью тянулись танки, тягачи, машины. Казалось, что через пункт Н. шли войска всего фронта. Фашистские самолеты постоянно бомбили дорогу. Клубы снежной пыли, поднятые взрывами, укрывали от летчиков одинокую, замаскированную белым полотнищем, крестьянскую избу. Днем солдаты забегали в нее то напиться воды, то погреть руки. В потемках часовой к ней никого не подпускал: мало ли кто мог подойти.
В ту ночь Иванов готовил документы для штаба армии. Их потребовали срочно и комбат догадывался, что скоро батальон, пополнив другими разбитыми подразделениями, перебросят на передовую. Недолго осталось пребывать в теплой избе.
За стеной, поскрипывая снежком, ходил часовой. На нарах похрапывал начальник штаба. Иванова продуло, и он, двадцатидвухлетний капитан, кашлял, как старик: надрывно, сухо.
— Саша, ты что, простудился? — заговорил, проснувшись, начштаба.
— Грудь разрывает. Будто в ней осколки застряли,
— Проглоти таблетку.
— Не поможет. Чайку с медом и малиновым вареньем, да погреться, как рукой бы сияло. У меня мать на всякий случай всегда в погребе это лекарство держит.
Он снова закашлял, схватил холодный чайник и судорожно глотнул из него.
— Спиртом лечиться не пробовал?
— Где его возьмешь? Полечусь чаем. А ты спи. Не разбужу. Буду кашлять в рукав.
Иванов вскипятил чайник и, обжигаясь, покряхтывая, выпил кружку. Накинув полушубок на худые плечи, снова принялся за документы. Он не видел, как из колонны машин, двигавшихся по дороге, свернули к штабу две легковушки. Только услышал встревоженный окрик часового:
— Стой! Кто идет?!
Ответ был спокойный, уверенный;
— Свои.
— Пароль?
— Пароль?
Хруст снега от шагов. Ругань Осолодкова;
— Куда прешь?! Пристрелю!
Комбат, отодвинув край одеяла, повешенного для светомаскировки, выглянул в окно. Четверо в белых армейских полушубках решительно подходили к штабу. Впереди шел невысокий, коренастый человек. Он шагнул на крыльцо, но часовой дулом автомата уперся ему в грудь.
— Куда прешь, тебе говорят?! Пароль?!
Трое остановились поодаль. Один сказал коренастому:
— ...вы осторожнее... кто его знает... у него на уме...
Невысокий обернулся:
— Свой солдат в своего не стреляет. — И Осолодкову, запросто, будто старому приятелю: — Правильно я говорю, нет?
— Ты мне зубы не заговаривай! Пароль подавай! — требовал
часовой.
— Не знаю я ваш пароль. Позови командира.
Иванов, надев полушубок, вышел на шум.
— Осолодков, что за люди?
— Неизвестные, товарищ комбат! Пароля не знают, а прут!
Иванов недовольно спросил:
— Кто такие, товарищи?
Невысокий устало улыбнулся:
— Через порог, комбат, не знакомятся. Приглашай в избу.
Люди действительно замерзли, переминались с ноги на ногу, двигали руками, стараясь согреться. Часовой недобрым взглядом глядел на приезжих, вполголоса бранясь, что штаб — не гостиница, и вместить весь фронт не может, а весь Западный прет сюда, рассчитывая передохнуть в этой развалюхе.
Комбату не хотелось студить избу, и он, закрывая дверь, приказал Осолодкову:
— Впусти старшего.
вошел невысокий. Иванов заметил, что был он усталый, что на его небритых щеках золотом поблескивала щетина. Пришелец ничем не отличался от тех людей, которые встречались в ту пору на передовой. Комбат даже подумал, что «снимет с него стружку»: ходит без знаков различия и не следит за своим внешним видом, не бритый.
Человек, приложив руку к шапке, представился:
— Георгий Константинович Жуков.
Иванов от неожиданности вскочил с лавки, щелкнул каблуками, хотел было доложить о себе, о батальоне, но мысль: «А вдруг обман?» — остановила его. Иванов видел Жукова на фотографии. На ней он был в форме, с одренами на груди — боевой командир. А здесь — усталый, грустный человек. И все-таки было что-то знакомое в его облике: удлиненный, тяжеловатый подбородок, суровый взгляд. Но шла война, и от каждого требовалась неусыпная бдительность.
Комбат придал голосу строгость:
— Ваши документы? — вдруг закашлялся так, что на глазах выступили слезы.
— Простудился, капитан? — коренастый человек достал из кармана удостоверение и протянул его проверявшему. — Лечиться надо. С таким здоровьем до Берлина не дотянешь.
— Понадобиться, на четвереньках доползу, — справившись с кашлем, смахнул слезы рукой, Иванов вытер пальцы о полушубок, и только тогда взял документ. Рука его дрогнула. Буквы запрыгали то назад, то вперед. Единственное, что он прочитал — это фамилию. Перед ним был прославленный командир Красной Армии. Герой Холхин-Гола Георгий Константинович Жуков. Не растерявшись, Иванов вытянулся по стойке «смирно» и доложил: — Командир стрелкового батальона, капитан Иванов!
Жуков протянул ему руку:
— Здравствуйте, товарищ Иванов. Моим спутникам можно сюда войти?
Комбат быстро открыл дверь, приказал Осолодкову:
— Пригласи остальных.
Вошли. Один был генерал, другой подполковник, третий майор. Обвыкнув, подсели к Жукову, вполголоса заговорили о том, что фашисты все чаще налетают на наши колонны, что в некоторых частях плохая маскировка, что штаб армии правее пункта Н.
Растегнув полушубок, командующий устало оперся плечом о стену и, не перебивая, слушал, о чем говорили его спутники. Глаза были красные от бессонницы.
Заметив, что Жукову все труднее и труднее бороться со сном и усталостью, Иванов мучительно соображал, как предложить гостю чаю, как об Этом лучше сказать. Но от волнения мысль не могла влиться в цельную фразу, и он, сдерживая приступ кашля, продолжал убирать документы со стола. Наконец, он придумал:
— Георгий Константинович, как вы смотрите на чаек?
— По-солдатски, комбат, по-солдатски.
— Тогда я мигом, — засуетился Иванов.
Подбросив в печурку обгорелые поленца, он долил чайник, поставил его на железо, и, не сдержав новый приступ, закашлялся: продолжительно, сухо. Худенькое тело его дергалось, напрягалось.
Жуков, выждав, обратился к майору:
— Выручать надо комбата. Мы будем виноваты тоже, если он на четвереньках поползет на Берлин.
— До того времени я еще, Георгий Константинович, поправлюсь, — смутился Иванов.
— Когда же ты поправишься? Мы уже идем на Берлин.
Майор вернулся со свертком и фляжкой. Разложил на столе колбасу, ветчину и разлил по кружкам спирт.
Жуков сказал:
— Садись, комбат, ужинать будем.
Ели молча. Слышно было, как по дороге с шумом двигались тягачи, танки, машины. Иванов вспомнил солтатскую поговорку: «Где Жуков — там и наступление». Радостно отметил: «Начинается!».
Где-то у линии фронта рвались снаряды. А в избе было тихо, тепло, только из-за ширмы доносилось похрапывание начштаба, да под ногами часового скрипел у крыльца снег.
Жуков задумчиво уставился на пламя коптилки. О чем он размышлял, капитану было неизвестно. Иванов с удовольствием пил чай, и чувствовал, как по телу разливалась спасительная теплынь, а на лбу выступала испарина. Капитан перестал кашлять и догадался, что простуда пройдет.
Командующий, оторвав взгляд от окна, прибавил фитиль в коптилке и неожиданно спросил:
— Как думаешь, комбат, почему фашисты не сломали нашего солдата?
У Иванова чувство неловкости прошло. Георгий Константинович разговаривал с ним так доверчиво, просто, что это рассеяло все его опасения. Перед капитаном был такой же боец, который, как и все, без сна, без отдыха мотался по фронтовым дорогам. Иванову захотелось поделиться с правдолюбивым, большим человеком. Но как он не пытался по-грамотнее выразить свою мысль — не получилось.
— По-научному мне, Георгий Константинович, не высказаться, — признался он.
— А я ведь не профессор. Ты по-нашему скажи, по-солдатски.
Иванов отодвинул кружку с чаем. Для чего-то набрал полную грудь воздуха и начал:
— С однополчанами Андреем Смирновым и Иваном Кошелевым я двое суток лежал в снегу. Слышу они разговаривают между собой:
— Иди погрейся в землянке, Андрей. Я один полежу.
— Не могу.
— Почему?
— Уйду,
— Втроем все равно не удержать.
— Не скажи.
— А что ты сделаешь?
— С последней гранатой под танк лягу, но не пропущу! — и с такой тоской, что сердце у меня сжалось, говорит: — Понимаешь, Ванюша, земля-то это нашенская, русская, нельзя по ней чужакам ходить.
А потом, Георгий Константинович, когда танки поползли на нас, Андрей под один из них с последней гранатой бросился. Меня ранило. Когда очнулся, гляжу танки пылают, а Андрей с Иваном лежат поперек дороги. Преградили, значит, им путь...
Жуков тяжело прислонился к стене и снова задумался. Было слышно, как усилилось движение колонн наших войск по дороге на запад. Комбат догадывался, о чем теперь может думать командующий. О том, что, в этих людских колоннах идут Смирновы и Кошелевы, впитавшие в себя соки земли русской, и готовые пролить кровь за нее. Иванов почему-то был убежден, что Жуков думал именно так. Иначе и нельзя было думать.
— Комбат, а орден у тебя за что? — не отрываясь от коптилки, спросил вдруг командующий.
— У моста два танка подбил. Сделал «пробку». Немцы не прошли, — скромно сказал Иванов.
— Отважный офицер, — отметил Жуков.
— Обыкновенный.
Жуков поморщился: ложная русская скромность! Хотел возразить собеседнику. Но, посчитав реплику излишней, неуместной, сдержался и глухо сказал:
— Слышал я про мосток. Второпях забыли его взорвать. Подробнее доложи.
Прокашлявшись, отпив из кружки чая, Иванов заговорил громче, увереннее:
— Смирнов и Кошелев лежали на мерзлой дороге. Фрицы выскакивали из люков и драпали назад.
Вдруг я услышал, как у моста затрещали мотоциклы. В стылом воздухе звук четкий, ясный.
«Прорвутся! — екнуло внутри. — Танки за мотоциклами попрут!»
У меня была пара противотанковых гранат, лимонка и бутылка с горючей смесью.
Кинулся я через речку напрямик, чтобы на том берегу задержать неприятеля, да провалился под лед. Не окреп он еще.
Припустил я бережняком[1]. Мотоциклисты угнали дальше. Пусто у моста. Мне бы его взорвать. А я сгоряча проскочил переправу. Спрятался за кряжистым кленом.
Слышу лязг гусениц. Выползают два змея горыныча. Двумя руками я метнул противотанковую под передок первой машины. Грохнуло так, что клен содрогнулся. Осколками издолбило его. Я в укрытии спасся.
Танки шли близко друг за другом. Задний уткнулся в подбитый. Не мешкая, я запустил в него бутылкой с горючкой. Скрежет, лязг, огонь стрельба, крики убегающих танкистов. Подумали, что нарвались на крепкую засаду...
Перебежал я мост обратно. Грохнул по нему второй противотанковой гранатой — в щепки переправу разнесло.
И натолкнулся на раненого майора. Он все видел у моста. Представили меня потом к награде...
— А семья, комбат, у тебя есть?
— Молодой еще я, Георгий Константинович... Но... — Иванов сунул руку в карман гимнастерки, поспешно вытащил оттуда листок бумаги. — Вот... Из Свердловска от Сашки получил. Тезка мой. Он еще посылку прислал: рукавицы да кисет... И письмишко было вложено. Почитать?
Жуков утвердительно кивнул. Иванов, не придвигая коптилки, не склоняя к свету письма: он его знал наизусь, стал пересказывать: «Дяденька, моего папу убил фашистский автоматчик. Мы живем вдвоем с мамой. Я еще маленький. Дяденька, встретишь фашистского автоматчика, застрели его, чтобы он больше не убивал наших пап»...
У дороги разорвался снаряд. От взрывной волны в избе звякнули стекла.
Жуков осведомился:
— Как фамилия этого Саши?
— Мальчонка он. Имя написал а фамилию забыл. Я так думаю, кончится война, заеду в Свердловск, отыщу этого мальчонку и вместе с матерью заберу их с собой. Как вы считаете: отыщу я их?
— Врать не стану, комбат. Не знаю. Скажу только: настрадались они там без нас. Им там труднее, чем нам здесь, — он встал из-за стола, застегивая полушубок, сказал: — Попытайся, возможно, у тебя получится, отыщешь эту семью. — Жуков надел шапку и весело басовито спросил:
— Надеюсь, фамилию часового ты знаешь?
— Осолодков, товарищ командующий! — Пристав из-за стола, по-уставному выпалил комбат.
— Что за боец? — полюбопытствовал военачальник.
— Смелый, бесстрашный и очень сильный... — И хотя капитан понял, что Жуков собирается покинуть натопленную избу, он торопливо, но поведал о своем однополчанине: — Я оборонял рубеж неподалеку от него. Вижу, Алеша остался один на один с фашистом. В автоматах у того и другого кончились патроны. Ухватив оружие за стволы, противники кинулись друг на друга. Бились прикладами, как шашками. Фриц вышиб автомат из рук Алеши. И убил бы парня. Да тот вовремя присел. Немец грохнул прикладом по сосне. Раздробил оружие.
Осолодков выпрямился. И по-нашенски, по-русски наотмашь засветил фашисту кулаком в висок. Враг свалился на стерню. Алеша нагнулся над ним. Фашист был мертв.
Сильный парень.
Поднявшись с лавки, командующий наглухо застегнул полушубок, поправил шапку и по-мужски, крепко пожал руку Иванову:
— Спасибо за прием. Нам пора. Просьба есть: позови часового.
Иванов сказал Осолодкову, чтобы тот зашел в штаб. Не зная в чем дело, часовой вбежал в избу, хотел доложить комбату. Но он сделал знак рукой в сторону Жукова, дескать ему докладывай. Осолодков нашелся:
— По вашему приказанию прибыл!
Командующий, приложив руку к шапке, громко объявил:
— За добросовестное отношение к своим обязанностям от лица службы объявляю вам благодарность!
— Служу трудовому народу! — отчеканил Осолодков,
Жуков и его спутники направились к выходу. Иванов проводил их до крыльца. Командующий обернулся:
— Мы проедем этой дорогой в штаб армии?
— Проедете. Справа отвороток, по нему до конца.
Все четверо сели в кабины, и легковушки, развернувшись, тронулись на дорогу.
Осолодков, ничего не понимая, поглядывал то на Иванова, то на удалявшиеся машины.
— Кто это, товарищ комбат?
Жуков.
— Да ну?.. — не поверил часовой.
— Точно. Герой Советского Союза, командующий Западным фронтом Георгий Константинович Жуков. Сам проверил...
Осолодков вдруг сник, опустил на крыльцо автомат и выдохнул:
— Почему же вы мне сразу не сказали, товарищ комбат? Я бы извинился перед ним. Такого человека толкнул!..
Легковушки выехали на дорогу. Подгоняемые хлесткой поземкой, влились в поток военных машин. Исчезли за поворотом.
— Напиши, — говорил мне на заимке Александр Афанасьевич Иванов, — каким мне запомнился наш полководец.
Я выполнил последнюю просьбу капитана запаса.
Рисунки Светы Курочкиной.
Булат Окуджава.
Примечания
1
Бережняк — береговая дорога, полоса вдоль берега.