Ночь перед вечностью
Сергей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
АДИАФОРА
Они сидели на скамейках, стоявших напротив, и пристально изучали друг друга: пожилой крестный папаша Александр Тимофеевич и молодой контрразведчик майор Трофимов. Второй ловил первого последние три года, а первый считал, что сегодня он поймал второго… И сейчас их разделяла только залитая апрельским солнцем аллея загородного парка. Оба были невозмутимы, выглядели, правда, несколько устало, но смотрели друг на друга чуть ли не дружелюбно. Так смотрит охотник на дичь, которой уже никуда не деться от его точного выстрела.
Между скамейками суетился воркующий голубь, на газонах жизнелюбиво пробивалась первая травка, от проснувшейся земли шел пар, окружающий мир разве что только не пел оду торжествующей повсюду весне. Все вокруг располагало к неторопливой светской беседе, и Александр Тимофеевич решил пойти навстречу природе и повременить с кровавыми сценами из ненавидимых им современных боевиков. Тем более что чекист напротив тоже никуда не торопился и никак не выказывал своего беспокойства по поводу непредусмотрительного отсутствия оружия. Хороший парень, из непродающихся и башковитых, но вот сегодня сплоховал. Держится опять же молодцом. Уж Малой-то обыскал его до последней пеленки. Малой — верный пес — сидел чуть поодаль и пригоршнями поедал полюбившиеся ему импортные чипсы. Будто своей жареной картошки в России мало… Пусть жрет, зато братки его кружат сейчас вокруг парка и готовы даже галок отстреливать, чтобы не тревожили пахана.
— Отчего ж не поговорить, — решил вслух Александр Тимофеевич, — другой такой возможности больше не будет.
— Было бы о чем, — согласился, сомневаясь, Трофимов.
— Ну хотя бы о том, что в кармане у меня старый, но безотказный «ТТ», а у тебя только ксива. Ты будто в Александра Матросова пришел играть. — Собственная «шутка» понравилась Александру Тимофеевичу, и он неподобающе для преступника такого ранга визгливо хохотнул.
— У нас над героями шутить не принято, — по лицу Трофимова скользнула тень ненависти.
— Значит, и над тобой не будут, — окончательно развеселился пахан. Враждебность на лице майора он принял за признак бессильной злобы загнанного в западню воина. Выходит, нервишки у местного Джеймса Бонда не железные.
Некоторое время они сидели молча. Александр Тимофеевич подчеркнуто жизнерадостно любовался весенним небом, даже будто забыл о сидящем напротив него заклятом враге. Трофимов не менее театрально и громко вздохнул, давая понять, что ему наскучила эта бессмысленная прихоть старого мизантропа. Оценив по достоинству этот наглый вздох майора, Александр Тимофеевич как бы нехотя вернулся с небес на землю, но уже в другом обличии. Теперь он смотрел на чекиста со всей полагающейся в таких случаях ненавистью. Рот скривила кривая ухмылка, выражающая его природное превосходство над всеми, кто живет, что называется, обычной и (вот уж до тошноты неприятное слово) законопослушной жизнью.
— Ты, мусор, думаешь, небось, о высоких подвигах, уж, небось, посмертную медаль на кителек примеряешь? Думаешь — сидит тут перед тобой законченный кровопивец, отброс общества и еще как там у вас нас называют?.. Ты считаешь меня воплощением зла… — Александр Тимофеевич вдруг успокоился, к нему снова вернулось настроение пофилософствовать.
На соседней скамейке Малой даже привстал и отложил в сторону чипсы, нащупывая за пазухой пистолет. Он не выносил, когда хозяин нервничал из-за кого-либо, тем более если объектом раздражения был представитель не признаваемой им власти. В такие моменты он мог открыть стрельбу без предупреждения, а потом еще долго пинать бездыханную жертву, чтобы показать, как он ненавидит врагов папаши и одновременно искупить вину за то, что хозяин успел растревожить свои бесценные нервы. Александр Тимофеевич махнул ему рукой: мол, сядь, не кипишись, и Малой послушно бухнулся на скамейку, вновь став равнодушным ко всему вокруг, кроме чипсов. Из внутреннего кармана вместо пистолета он достал кулечек с фисташками.
— Ты же, Александр Тимофеевич, обещал мне поведать о «крыше»? Хотелось бы напоследок просветиться, кто всей вашей конторе так изящно и крепко зад прикрывает…
— Левин, — ответил Александр Тимофеевич и от философского настроения даже зевнул.
Теперь он не боялся называть имена, фамилии, даты и проч., т. к. человек, сидевший напротив, целиком был в его власти. Александр Тимофеевич очень любил, когда люди находились в его власти.
— Левина тебе уже не достать, да если бы и раньше знал — не достал бы. В аппарате нашего президента с обысками шнырять не позволят. Максимум, чем ты мог бы ему досадить, это переводом с одной должности на другую. Так для этого ж сколько компромата собрать надо! А эту хитрую еврейскую морду подловить не так-то просто. Он миллиону избирателей в глаза мочился и за божью росу выдавал. А они радовались, дурачки… Да и хрен с ним, с Левиным. Ты мне скажи, видишь ты во мне человека или нет? Честно и прямо скажи.
— От того, что ты, Александр Тимофеевич, закоренелый преступник, и руки у тебя по локоть в крови, человеком ты быть не перестал. Ты ведь даже не маньяк…
— Руки по локоть в крови, говоришь?.. А ты знаешь, с чего это все началось?
— Откуда ж?
— Мне было тринадцать лет, когда папаша вернулся с очередной отсидки, война как раз кончилась, амнистия. И почему-то здорово он запил. А как запьет — машет тем самым «ТТ», что в кармане сейчас у меня, матери перед носом и орет, что он на фронте в штрафбате был. Что кровь за родину проливал, а родина хрен на него ложила! Да у моего лба предохранителем щелкал. То ли от водки, то ли простудил голову на Колыме. Уж сколько я страху пережил, хотя и не робкого десятка был. _Я_ в этом пистолете все силы зла чувствовал. Страх-то мой постепенно в нечеловеческую ненависть перерождался. И бывало открою ящик комода, где пушка отцовская лежала, и часами смотрю на нее. Так и тянуло меня к этому стволу, была в нем какая-то притягательная злая сила. Это ж верно у кого-то из драматургов сказано, что оружие обязательно выстрелить должно…
_Я_ вот до сих пор думаю, что мысль эту окаянную мне сам пистолет внушил. Может, одним своим видом. А, может, в каждом оружии действительно живет свой злой дух. Так или иначе, решил я папашу моего пристрелить до того, как он нас с маманей по пьянке перестреляет. Ночью забрался в комод, достал ствол и пошел в родительскую спальню. Не было у меня никаких киношных раздумий-мучений, зашел и бахнул в упор. Мать даже не завизжала. Просто заплакала молча. Потом также молча собрала мои вещи, снеди кое-какой и выставила меня за дверь. А пистолет как был в моих руках, так и остался.
Сколько я с этим пистолетом в руке по ночному городу брел, не знаю. Никакие думы меня не одолевали, плакать не хотелось, зато чувствовал, как переливается в мою руку этакая силища, прямо-таки власть. Ог-ром-ну-ю власть дает оружие человеку! И если ты один раз по живой твари пальнул, то в тебя как в компьютер программа на все последующие заложена. Кто его знает, может и не бравый комсомолец из меня вырос, ну хотя бы среднестатистический рабочий на заводе или инженеришка какой, если бы не этот пистолет.
Уехал я сначала к тетке в соседний городишко, ствол на огороде у нее зарыл. Думал — надолго. Но в первую же ночь полез откапывать, чтобы посмотреть на него. Так, в ночь да через ночь и откапывал. И все думал, сколько же раз из него по людям стреляли, сколько смертей из этого ствола вылетело.
Я тебе точно, майор, говорю. Оружие — оно так и просит, чтобы из него выстрелили. Требует. И именно крови требует. Про диких зверей, небось, читал? Попробует человеческой крови — станет людоедом. Думаю, это правило и на оружие распространяется. Ты-то хоть раз в живого человека стрелял?
— Приходилось.
— Ну так, значит, понимаешь… В общем полгода я только и вытерпел, да тут еще случай подвернулся. Прижали меня как-то вечерком местные фраера, уж знали, чей я сынок. Что им от меня надо было, я узнать не успел, рука голову опередила. Было их трое — всех троих наповал. И не поверишь — даже на душе легче стало. Если по нынешним меркам мерить, это вроде как необходимая самооборона была. Они ведь с перьями все как один были. Не ножички, а мачете! Будто в огород капусту рубить ходили. И после этой заварушки во мне какое-то новое ощущение жизни родилось, я вроде как разрешение себе дал. Лицензию на отстрел.
Ведь со стороны на жмурика посмотришь — ничего в нем нет от того, что называлось когда-то человеком. Мешок с кишками, да еще как глаза в агонии выпучит — так и останутся. А у кого и ужас. Жалкое зрелище. Невольно задумаешься, на хрена эти твари небо коптят, ползают по углам, как тараканы, добра наживают, размножаются…
Много ли я убил? Да не-ет! Если с нонешними беспредельщиками равнять, то я — агнец! _Я_ без дела пальбы не открывал, только по точно выверенной надобности…
— Кто выверял-то?
— Ну кто, кроме меня. Я ж после фраерков этих авторитетным в городе человеком стал, боялись меня. И все же сейчас я даже сосчитать не могу… Сколько же мокрухи на мне? Но вот я думаю, не окажись у меня под рукой этого «ТТ», может, все и по-другому бы сложилось. Да уж сколько лет я его для дела не доставал! Если бы не ты со своей настырностью, может, и не достал бы до самой смерти. Попросил бы только, чтобы положили его вместе со мной во гроб. Я уж боюсь его трогать, тревожить злой дух, в нем живущий. Ну а тебе, хоть и издаля, полюбоваться дам.
Александр Тимофеевич неторопливо вынул пистолет из кармана дорогого кожаного плаща и ласково на него посмотрел. Так и застыл
этот ласковый взгляд в его глазах, скошенный на старый пистолет в морщинистых руках. Аккуратная дырочка во лбу отметила отличную работу снайпера. На соседней скамейке с полным ртом чипсов и удивленным лицом застыл Малой, так и не успев перейти на фисташки.
К Трофимову подбежал запыхавшийся капитан Баранов.
— Че, Трофимыч, я уж занервничал. Что вы, любезностями тут обменивались?
— Исповедовался старичок… Поторопился снайпер, не успел я ему про адиафору сказать…
— Про чего?!..
— Да вычитал где-то. Адиафора — это предмет или поступок, который не является ни добром, ни злом… — далее Трофимов вкратце рассказал Баранову историю пистолета, который держал в руках мертвый Александр Тимофеевич. — В нем он видел корень своего собственного зла. А пистолет он что, он как, скажем, и атомная бомба — адиафора да и только…
— Да ну, блин, философия какая-то, — отмахнулся Баранов, — вот сфотографировать надо.
— Ну, вы тут и без меня дальше управитесь, — Трофимов неторопливо направился к выходу из парка.
— Слышь, Трофимыч! — окликнул вдруг капитан. — А если о поступках рассуждать, ну, про эту, про адиафору, то как оценить работу нашего снайпера? Он добро или зло сейчас совершил?
— Отличная работа, — не задумываясь ответил Трофимов.
— Ну а бомба-то атомная здесь при чем?
— Сама по себе атомная бомба — она ведь не добро и не зло. Скажем, наша атомная бомба даже ни на какие Хиросимы не падала. Стало быть, адиафора.
— Подумать надо, скользко это все…
— Подумай-подумай, главное, чтобы человек не был адиафорой, это, наверное, про таких сказано, если ты не теплый и не холодный…
— Так по-твоему получается — этот кровосос лучше тех, которые ни добра, ни зла не делают, живут себе тихо?
— Я этого не говорил, но существуют такие кровососы именно благодаря тем, которые, как ты говоришь, живут себе тихо…
— Шел бы ты, Трофимыч, отдыхать, перегрелся тут на лавочке.
— Правда твоя. Вот сто грамм тоже бы не помешали. Опять же водка — это, пожалуй, тоже адиафора… А, может, и нет… Короче, я сам уже запутался, но снайпер наш прав. Это я нутром чую.
— Ага, — кивнул удаляющейся спине Баранов, — он никак не мог освободить из мертвой руки Александра Тимофеевича старый пистолет со сбитым номером.
Сергей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
АДИАФОРА
Они сидели на скамейках, стоявших напротив, и пристально изучали друг друга: пожилой крестный папаша Александр Тимофеевич и молодой контрразведчик майор Трофимов. Второй ловил первого последние три года, а первый считал, что сегодня он поймал второго… И сейчас их разделяла только залитая апрельским солнцем аллея загородного парка. Оба были невозмутимы, выглядели, правда, несколько устало, но смотрели друг на друга чуть ли не дружелюбно. Так смотрит охотник на дичь, которой уже никуда не деться от его точного выстрела.
Между скамейками суетился воркующий голубь, на газонах жизнелюбиво пробивалась первая травка, от проснувшейся земли шел пар, окружающий мир разве что только не пел оду торжествующей повсюду весне. Все вокруг располагало к неторопливой светской беседе, и Александр Тимофеевич решил пойти навстречу природе и повременить с кровавыми сценами из ненавидимых им современных боевиков. Тем более что чекист напротив тоже никуда не торопился и никак не выказывал своего беспокойства по поводу непредусмотрительного отсутствия оружия. Хороший парень, из непродающихся и башковитых, но вот сегодня сплоховал. Держится опять же молодцом. Уж Малой-то обыскал его до последней пеленки. Малой — верный пес — сидел чуть поодаль и пригоршнями поедал полюбившиеся ему импортные чипсы. Будто своей жареной картошки в России мало… Пусть жрет, зато братки его кружат сейчас вокруг парка и готовы даже галок отстреливать, чтобы не тревожили пахана.
— Отчего ж не поговорить, — решил вслух Александр Тимофеевич, — другой такой возможности больше не будет.
— Было бы о чем, — согласился, сомневаясь, Трофимов.
— Ну хотя бы о том, что в кармане у меня старый, но безотказный «ТТ», а у тебя только ксива. Ты будто в Александра Матросова пришел играть. — Собственная «шутка» понравилась Александру Тимофеевичу, и он неподобающе для преступника такого ранга визгливо хохотнул.
— У нас над героями шутить не принято, — по лицу Трофимова скользнула тень ненависти.
— Значит, и над тобой не будут, — окончательно развеселился пахан. Враждебность на лице майора он принял за признак бессильной злобы загнанного в западню воина. Выходит, нервишки у местного Джеймса Бонда не железные.
Некоторое время они сидели молча. Александр Тимофеевич подчеркнуто жизнерадостно любовался весенним небом, даже будто забыл о сидящем напротив него заклятом враге. Трофимов не менее театрально и громко вздохнул, давая понять, что ему наскучила эта бессмысленная прихоть старого мизантропа. Оценив по достоинству этот наглый вздох майора, Александр Тимофеевич как бы нехотя вернулся с небес на землю, но уже в другом обличии. Теперь он смотрел на чекиста со всей полагающейся в таких случаях ненавистью. Рот скривила кривая ухмылка, выражающая его природное превосходство над всеми, кто живет, что называется, обычной и (вот уж до тошноты неприятное слово) законопослушной жизнью.
— Ты, мусор, думаешь, небось, о высоких подвигах, уж, небось, посмертную медаль на кителек примеряешь? Думаешь — сидит тут перед тобой законченный кровопивец, отброс общества и еще как там у вас нас называют?.. Ты считаешь меня воплощением зла… — Александр Тимофеевич вдруг успокоился, к нему снова вернулось настроение пофилософствовать.
На соседней скамейке Малой даже привстал и отложил в сторону чипсы, нащупывая за пазухой пистолет. Он не выносил, когда хозяин нервничал из-за кого-либо, тем более если объектом раздражения был представитель не признаваемой им власти. В такие моменты он мог открыть стрельбу без предупреждения, а потом еще долго пинать бездыханную жертву, чтобы показать, как он ненавидит врагов папаши и одновременно искупить вину за то, что хозяин успел растревожить свои бесценные нервы. Александр Тимофеевич махнул ему рукой: мол, сядь, не кипишись, и Малой послушно бухнулся на скамейку, вновь став равнодушным ко всему вокруг, кроме чипсов. Из внутреннего кармана вместо пистолета он достал кулечек с фисташками.
— Ты же, Александр Тимофеевич, обещал мне поведать о «крыше»? Хотелось бы напоследок просветиться, кто всей вашей конторе так изящно и крепко зад прикрывает…
— Левин, — ответил Александр Тимофеевич и от философского настроения даже зевнул.
Теперь он не боялся называть имена, фамилии, даты и проч., т. к. человек, сидевший напротив, целиком был в его власти. Александр Тимофеевич очень любил, когда люди находились в его власти.
— Левина тебе уже не достать, да если бы и раньше знал — не достал бы. В аппарате нашего президента с обысками шнырять не позволят. Максимум, чем ты мог бы ему досадить, это переводом с одной должности на другую. Так для этого ж сколько компромата собрать надо! А эту хитрую еврейскую морду подловить не так-то просто. Он миллиону избирателей в глаза мочился и за божью росу выдавал. А они радовались, дурачки… Да и хрен с ним, с Левиным. Ты мне скажи, видишь ты во мне человека или нет? Честно и прямо скажи.
— От того, что ты, Александр Тимофеевич, закоренелый преступник, и руки у тебя по локоть в крови, человеком ты быть не перестал. Ты ведь даже не маньяк…
— Руки по локоть в крови, говоришь?.. А ты знаешь, с чего это все началось?
— Откуда ж?
— Мне было тринадцать лет, когда папаша вернулся с очередной отсидки, война как раз кончилась, амнистия. И почему-то здорово он запил. А как запьет — машет тем самым «ТТ», что в кармане сейчас у меня, матери перед носом и орет, что он на фронте в штрафбате был. Что кровь за родину проливал, а родина хрен на него ложила! Да у моего лба предохранителем щелкал. То ли от водки, то ли простудил голову на Колыме. Уж сколько я страху пережил, хотя и не робкого десятка был. _Я_ в этом пистолете все силы зла чувствовал. Страх-то мой постепенно в нечеловеческую ненависть перерождался. И бывало открою ящик комода, где пушка отцовская лежала, и часами смотрю на нее. Так и тянуло меня к этому стволу, была в нем какая-то притягательная злая сила. Это ж верно у кого-то из драматургов сказано, что оружие обязательно выстрелить должно…
_Я_ вот до сих пор думаю, что мысль эту окаянную мне сам пистолет внушил. Может, одним своим видом. А, может, в каждом оружии действительно живет свой злой дух. Так или иначе, решил я папашу моего пристрелить до того, как он нас с маманей по пьянке перестреляет. Ночью забрался в комод, достал ствол и пошел в родительскую спальню. Не было у меня никаких киношных раздумий-мучений, зашел и бахнул в упор. Мать даже не завизжала. Просто заплакала молча. Потом также молча собрала мои вещи, снеди кое-какой и выставила меня за дверь. А пистолет как был в моих руках, так и остался.
Сколько я с этим пистолетом в руке по ночному городу брел, не знаю. Никакие думы меня не одолевали, плакать не хотелось, зато чувствовал, как переливается в мою руку этакая силища, прямо-таки власть. Ог-ром-ну-ю власть дает оружие человеку! И если ты один раз по живой твари пальнул, то в тебя как в компьютер программа на все последующие заложена. Кто его знает, может и не бравый комсомолец из меня вырос, ну хотя бы среднестатистический рабочий на заводе или инженеришка какой, если бы не этот пистолет.
Уехал я сначала к тетке в соседний городишко, ствол на огороде у нее зарыл. Думал — надолго. Но в первую же ночь полез откапывать, чтобы посмотреть на него. Так, в ночь да через ночь и откапывал. И все думал, сколько же раз из него по людям стреляли, сколько смертей из этого ствола вылетело.
Я тебе точно, майор, говорю. Оружие — оно так и просит, чтобы из него выстрелили. Требует. И именно крови требует. Про диких зверей, небось, читал? Попробует человеческой крови — станет людоедом. Думаю, это правило и на оружие распространяется. Ты-то хоть раз в живого человека стрелял?
— Приходилось.
— Ну так, значит, понимаешь… В общем полгода я только и вытерпел, да тут еще случай подвернулся. Прижали меня как-то вечерком местные фраера, уж знали, чей я сынок. Что им от меня надо было, я узнать не успел, рука голову опередила. Было их трое — всех троих наповал. И не поверишь — даже на душе легче стало. Если по нынешним меркам мерить, это вроде как необходимая самооборона была. Они ведь с перьями все как один были. Не ножички, а мачете! Будто в огород капусту рубить ходили. И после этой заварушки во мне какое-то новое ощущение жизни родилось, я вроде как разрешение себе дал. Лицензию на отстрел.
Ведь со стороны на жмурика посмотришь — ничего в нем нет от того, что называлось когда-то человеком. Мешок с кишками, да еще как глаза в агонии выпучит — так и останутся. А у кого и ужас. Жалкое зрелище. Невольно задумаешься, на хрена эти твари небо коптят, ползают по углам, как тараканы, добра наживают, размножаются…
Много ли я убил? Да не-ет! Если с нонешними беспредельщиками равнять, то я — агнец! _Я_ без дела пальбы не открывал, только по точно выверенной надобности…
— Кто выверял-то?
— Ну кто, кроме меня. Я ж после фраерков этих авторитетным в городе человеком стал, боялись меня. И все же сейчас я даже сосчитать не могу… Сколько же мокрухи на мне? Но вот я думаю, не окажись у меня под рукой этого «ТТ», может, все и по-другому бы сложилось. Да уж сколько лет я его для дела не доставал! Если бы не ты со своей настырностью, может, и не достал бы до самой смерти. Попросил бы только, чтобы положили его вместе со мной во гроб. Я уж боюсь его трогать, тревожить злой дух, в нем живущий. Ну а тебе, хоть и издаля, полюбоваться дам.
Александр Тимофеевич неторопливо вынул пистолет из кармана дорогого кожаного плаща и ласково на него посмотрел. Так и застыл
этот ласковый взгляд в его глазах, скошенный на старый пистолет в морщинистых руках. Аккуратная дырочка во лбу отметила отличную работу снайпера. На соседней скамейке с полным ртом чипсов и удивленным лицом застыл Малой, так и не успев перейти на фисташки.
К Трофимову подбежал запыхавшийся капитан Баранов.
— Че, Трофимыч, я уж занервничал. Что вы, любезностями тут обменивались?
— Исповедовался старичок… Поторопился снайпер, не успел я ему про адиафору сказать…
— Про чего?!..
— Да вычитал где-то. Адиафора — это предмет или поступок, который не является ни добром, ни злом… — далее Трофимов вкратце рассказал Баранову историю пистолета, который держал в руках мертвый Александр Тимофеевич. — В нем он видел корень своего собственного зла. А пистолет он что, он как, скажем, и атомная бомба — адиафора да и только…
— Да ну, блин, философия какая-то, — отмахнулся Баранов, — вот сфотографировать надо.
— Ну, вы тут и без меня дальше управитесь, — Трофимов неторопливо направился к выходу из парка.
— Слышь, Трофимыч! — окликнул вдруг капитан. — А если о поступках рассуждать, ну, про эту, про адиафору, то как оценить работу нашего снайпера? Он добро или зло сейчас совершил?
— Отличная работа, — не задумываясь ответил Трофимов.
— Ну а бомба-то атомная здесь при чем?
— Сама по себе атомная бомба — она ведь не добро и не зло. Скажем, наша атомная бомба даже ни на какие Хиросимы не падала. Стало быть, адиафора.
— Подумать надо, скользко это все…
— Подумай-подумай, главное, чтобы человек не был адиафорой, это, наверное, про таких сказано, если ты не теплый и не холодный…
— Так по-твоему получается — этот кровосос лучше тех, которые ни добра, ни зла не делают, живут себе тихо?
— Я этого не говорил, но существуют такие кровососы именно благодаря тем, которые, как ты говоришь, живут себе тихо…
— Шел бы ты, Трофимыч, отдыхать, перегрелся тут на лавочке.
— Правда твоя. Вот сто грамм тоже бы не помешали. Опять же водка — это, пожалуй, тоже адиафора… А, может, и нет… Короче, я сам уже запутался, но снайпер наш прав. Это я нутром чую.
— Ага, — кивнул удаляющейся спине Баранов, — он никак не мог освободить из мертвой руки Александра Тимофеевича старый пистолет со сбитым номером.