Ночь перед вечностью
Сергей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
НОЧЬ ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ
Командовал расстрелами в эту ночь комиссар Кожаный. Фамилия это или прозвище, Анисимов не знал. Рассказывали только, что Кожаный был лично знаком с Дзержинским, Петерсом, чекистил где-то на Урале и был награжден именным маузером, которым размахивал по любому удобному случаю, особенно когда излагал контре, а то и своим подчиненным светлые идеи марксизма. Правда или нет, но при этом он перекладывал маузер из правой руки в левую и показывал ладонь:
— Вот эту руку с чувством благодарности пожал Ленин! — и потом, чтоб подбодрить красноармейцев перед очередным залпом, добавлял: — И ваши натруженные честные пролетарско-крестьянские руки пожмет наш Ильич, когда мы очистим от буржуазно-белогвардейской нечисти всю страну, а затем вступим в совместную со всем пролетариатом борьбу за счастливое будущее всего человечества! — после этого следовало: «Заряжай! По врагам трудового народа... Пли!!!» — и на лице его отражалась хищная, прямо-таки природная ненависть к тем, кто сейчас по его команде примет смерть.
Кожаный в кожаной куртке казался каким-то двужильным в осуществлении мировых замыслов пролетарских вождей и постоянно поторапливал:
— Быстрее, быстрее! Мировую революцию проспите!
Расстрельная команда заспанно и нехотя вышла во двор, матерясь, протирая глаза, раскуривая одну цигарку на всех. Никто не смотрел в усыпанное звездами и похолодевшее за ночь августовское небо, только ежились с недосыпу да поплевывали в сыроватую тюремную землю. Не смотрели и друг на друга. Близился рассвет, и каждому хотелось поскорее на «заслуженный» отдых. И наверное, каждый в душе надеялся, что следующий залп будет хотя бы в эту ночь последним. Кроме земли, они поглядывали на зарешеченные окна, из которых смотрели иногда заключенные. Чтобы увидеть, что происходит во дворе, а может и узнать среди расстреливаемых знакомых или родственников, они вставали друг другу на плечи.
При построении рядом с Анисимовым оказался бывший путиловец Федотов. Он был старше всех и пытался все объяснить и каждого ободрить. И сейчас, добивая анисимовский окурок, он то ли Анисимова, то ли самого себя успокоил:
— Ничего, паря, они нас в девятьсот пятом цехами расстреливали, шашками да нагайками...
«А че вы лезли!» — вдруг обозленно подумал Анисимов, но сказать вслух не решился. За такое Кожаный, не взирая на прежние боевые заслуги, к стенке поставит. И свои же затворами клацнут. Мысли его оборвал удивленный и одновременно приглушенный голос Федотова:
— Ба! Да это же Владыко!
Анисимов встрепенулся. Караульные вели нового смертника. Это был Петроградский Митрополит Вениамин. Одетый в обычную черную рясу, без громоздкого нагрудного креста, он больше походил на старца-схимника, только что вышедшего из затвора после долгого изнурительного поста и нескончаемой молитвы. Ветер бросал длинные серые пряди волос на осунувшееся с глубокими складками морщин лицо, и то ли была в нем необычайная бледность, подчеркиваемая ночным мраком, то ли исходило от него удивительное необъяснимое свечение. В глазах же — отрешенность. Он был настолько спокоен и невозмутим, что, казалось, его вызвали не на собственную смерть, а отпеть очередного покойника. Руки у него не были связаны, и он, встав у стены лицом к расстрельщикам, перекрестился и что-то прошептал, глядя в ночное небо.
Анисимов тоже помнил Петроградского Митрополита. Именно он служил молебен и благословлял полк новобранцев, в который попал Анисимов, перед отправкой на фронт. За Веру, Царя и Отечество... И теперь, в августе двадцать второго, Митрополит, благословивший Анисимова на рать с немцами, стоит у расстрельной стены и, наверное, в последний раз исповедуется перед самим Господом Богом. Анисимов потупил глаза.
— Ты цель прямо в сердце, чтобы владыко не мучился, — шепнул где-то поблизости Федотов, и Анисимов навел мушку на грудь Митрополита Вениамина.
— По черносотенно-религиозной контре...
«А если бы заставили расстреливать Царя?! Ведь кого-то заставили. Господи, помилуй мя грешного...»
— Пли!
Анисимов спустил курок. Залп оглушил на мгновение, заставил закрыть открытый при прицеливании правый глаз. Он знал точно — его пуля сейчас разорвала сердце отца Вениамина, и где-то рядом еще шесть раз по девять грамм. Открыл глаза. Митрополит стоял невредимым и все так же задумчиво смотрел на небо. Казалось, собственный расстрел его уже не интересует, душа и разум уже давно устремились к Тому, служению Которому он посвятил всю свою жизнь. Но тело оставалось невредимым! Из оцепенения Анисимова вывел истошный крик Кожаного:
— Вы что, курвы, мать вашу! Глаза не продрали! Да если бы в ночном бою, да с десяти шагов, да вас давно бы всех любая белогвардейская сволочь перестреляла! Заряжай!
Еще секунда. Клац-клац.
— Пли!
После пятого залпа солдаты зароптали. Растерялся даже сам Кожаный. Для поднятия «боевого духа» он самолично проверил все семь винтовок и сам встал в строй, раскобурив свой именной маузер и приказав сделать пять шагов вперед.
— По моей команде...
— _Я_ слышал, в других странах больше одного раза не расстреливают, — довольно громко заявил Федотов.
— Молчать! Ты мне эту буржуазную демократию брось, а то встанешь рядом за контрреволюционную пропаганду! Фокусник этот поп! Факир, мать вашу! Что, не видали, как в цирке баб распиливают? Заряжай! Пли!
После шестого залпа некоторые украдкой крестились. Стреляли уже почти в упор, но Митрополит оставался невредим. Кожаный настолько рассвирепел, что, казалось, окажись сейчас перед ним сам Михаил Архангел, он и его бы приказал расстрелять.
— Заряжай!
И тут стоявший с краю молодой красноармеец, призванный недавно из далекой тамбовской губернии, упал на колени и слезно, как перед иконой взмолился:
— Батя, помолись, измучились мы в тебя стрелять!
Отец Вениамин встрепенулся и вернулся с неба на землю. Будто позабыл чего. Он беззлобно посмотрел на своих убийц и как-то по-отечески взглянул на солдата, который смущенно поднимался с колен. Грудной голос Митрополита вернул ту ночь 27 августа 1922 года к земной кровоточащей реальности.
— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь, — произнес владыка и осенил крестным знамением расстрельщиков. Кожаного при этом жутко перекосило. Пена ненависти выступила у него на губах. Неистово, с перекошенным ртом, он словно вытолкнул из себя:
— П-п-ли...
После залпа отец Вениамин не упал, а медленно опустился на колени. Глаза его были устремлены к небу, где на востоке багровел рассвет. Так и повалился на спину, чтобы даже мертвыми глазами смотреть на небо.
Капитана НКВД Анисимова Тимофея Васильевича арестовали в 1937 году. В вину ему поставили религиозную пропаганду и клевету на советскую власть.
— Так Вы утверждаете, что сумасшедший бред гражданина Кожаного, пребывающего с 1922 года в психиатрической лечебнице, о расстреле врага трудового народа Митрополита Вениамина, правда? — только-то и спросили его на скором «троечном» суде.
— Так точно. Кроме одного...
Судебные роботы насторожились.
— Отец Вениамин не был врагом трудового народа...
Дальше как по маслу. Нашли в доме медали за Первую Мировую и приляпали к обвинению скрытого монархиста и агента белоэмигрантской организации. Порылись в делах, которые он вел, а там...
— Получается, что сбившихся с пути, но социально близких уголовников Вы, говоря просто, со свету сживали, а разная философско-интеллигентская сволочь и, что примечательно, попы уходили из Ваших рук на свободу или получали минимальные сроки для отвода глаз...
Расстреливали Анисимова не у стены. У ямы, уже доверху заваленной трупами. Августовская ночь звала жить, ветер в лицо отгонял плывущий за спиной смрад смерти. Почему-то Анисимов не боялся. Он вспоминал давно забытое: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного паче всех грешных...» Перед последней командой он еще раз за эти годы вспомнил отца Вениамина. «Отче Вениамине, моли Господа обо мне...» Залп из семи стволов столкнул его в яму, но сознание не угасло. Он просто лежал с закрытыми глазами и слышал, как переговаривается наряд.
— Этот готов. Можно не проверять. Семь дырок на одного. А вот сейчас грузовик придет, то-то будет работы. И откуда
столько врагов народа?
— Дак страна-то вон какая...
Самое страшное, что помнил отец Тимофей, а в будущем иеромонах Вениамин — это то, как он выбирался из-под кучи наваленных на него трупов. Самое светлое: когда пришел в себя, увидел, что над ним склонился Владыка Вениамин и сказал:
— С именем Господа ничего не бойся.
_1994_
Сергей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
НОЧЬ ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ
Командовал расстрелами в эту ночь комиссар Кожаный. Фамилия это или прозвище, Анисимов не знал. Рассказывали только, что Кожаный был лично знаком с Дзержинским, Петерсом, чекистил где-то на Урале и был награжден именным маузером, которым размахивал по любому удобному случаю, особенно когда излагал контре, а то и своим подчиненным светлые идеи марксизма. Правда или нет, но при этом он перекладывал маузер из правой руки в левую и показывал ладонь:
— Вот эту руку с чувством благодарности пожал Ленин! — и потом, чтоб подбодрить красноармейцев перед очередным залпом, добавлял: — И ваши натруженные честные пролетарско-крестьянские руки пожмет наш Ильич, когда мы очистим от буржуазно-белогвардейской нечисти всю страну, а затем вступим в совместную со всем пролетариатом борьбу за счастливое будущее всего человечества! — после этого следовало: «Заряжай! По врагам трудового народа... Пли!!!» — и на лице его отражалась хищная, прямо-таки природная ненависть к тем, кто сейчас по его команде примет смерть.
Кожаный в кожаной куртке казался каким-то двужильным в осуществлении мировых замыслов пролетарских вождей и постоянно поторапливал:
— Быстрее, быстрее! Мировую революцию проспите!
Расстрельная команда заспанно и нехотя вышла во двор, матерясь, протирая глаза, раскуривая одну цигарку на всех. Никто не смотрел в усыпанное звездами и похолодевшее за ночь августовское небо, только ежились с недосыпу да поплевывали в сыроватую тюремную землю. Не смотрели и друг на друга. Близился рассвет, и каждому хотелось поскорее на «заслуженный» отдых. И наверное, каждый в душе надеялся, что следующий залп будет хотя бы в эту ночь последним. Кроме земли, они поглядывали на зарешеченные окна, из которых смотрели иногда заключенные. Чтобы увидеть, что происходит во дворе, а может и узнать среди расстреливаемых знакомых или родственников, они вставали друг другу на плечи.
При построении рядом с Анисимовым оказался бывший путиловец Федотов. Он был старше всех и пытался все объяснить и каждого ободрить. И сейчас, добивая анисимовский окурок, он то ли Анисимова, то ли самого себя успокоил:
— Ничего, паря, они нас в девятьсот пятом цехами расстреливали, шашками да нагайками...
«А че вы лезли!» — вдруг обозленно подумал Анисимов, но сказать вслух не решился. За такое Кожаный, не взирая на прежние боевые заслуги, к стенке поставит. И свои же затворами клацнут. Мысли его оборвал удивленный и одновременно приглушенный голос Федотова:
— Ба! Да это же Владыко!
Анисимов встрепенулся. Караульные вели нового смертника. Это был Петроградский Митрополит Вениамин. Одетый в обычную черную рясу, без громоздкого нагрудного креста, он больше походил на старца-схимника, только что вышедшего из затвора после долгого изнурительного поста и нескончаемой молитвы. Ветер бросал длинные серые пряди волос на осунувшееся с глубокими складками морщин лицо, и то ли была в нем необычайная бледность, подчеркиваемая ночным мраком, то ли исходило от него удивительное необъяснимое свечение. В глазах же — отрешенность. Он был настолько спокоен и невозмутим, что, казалось, его вызвали не на собственную смерть, а отпеть очередного покойника. Руки у него не были связаны, и он, встав у стены лицом к расстрельщикам, перекрестился и что-то прошептал, глядя в ночное небо.
Анисимов тоже помнил Петроградского Митрополита. Именно он служил молебен и благословлял полк новобранцев, в который попал Анисимов, перед отправкой на фронт. За Веру, Царя и Отечество... И теперь, в августе двадцать второго, Митрополит, благословивший Анисимова на рать с немцами, стоит у расстрельной стены и, наверное, в последний раз исповедуется перед самим Господом Богом. Анисимов потупил глаза.
— Ты цель прямо в сердце, чтобы владыко не мучился, — шепнул где-то поблизости Федотов, и Анисимов навел мушку на грудь Митрополита Вениамина.
— По черносотенно-религиозной контре...
«А если бы заставили расстреливать Царя?! Ведь кого-то заставили. Господи, помилуй мя грешного...»
— Пли!
Анисимов спустил курок. Залп оглушил на мгновение, заставил закрыть открытый при прицеливании правый глаз. Он знал точно — его пуля сейчас разорвала сердце отца Вениамина, и где-то рядом еще шесть раз по девять грамм. Открыл глаза. Митрополит стоял невредимым и все так же задумчиво смотрел на небо. Казалось, собственный расстрел его уже не интересует, душа и разум уже давно устремились к Тому, служению Которому он посвятил всю свою жизнь. Но тело оставалось невредимым! Из оцепенения Анисимова вывел истошный крик Кожаного:
— Вы что, курвы, мать вашу! Глаза не продрали! Да если бы в ночном бою, да с десяти шагов, да вас давно бы всех любая белогвардейская сволочь перестреляла! Заряжай!
Еще секунда. Клац-клац.
— Пли!
После пятого залпа солдаты зароптали. Растерялся даже сам Кожаный. Для поднятия «боевого духа» он самолично проверил все семь винтовок и сам встал в строй, раскобурив свой именной маузер и приказав сделать пять шагов вперед.
— По моей команде...
— _Я_ слышал, в других странах больше одного раза не расстреливают, — довольно громко заявил Федотов.
— Молчать! Ты мне эту буржуазную демократию брось, а то встанешь рядом за контрреволюционную пропаганду! Фокусник этот поп! Факир, мать вашу! Что, не видали, как в цирке баб распиливают? Заряжай! Пли!
После шестого залпа некоторые украдкой крестились. Стреляли уже почти в упор, но Митрополит оставался невредим. Кожаный настолько рассвирепел, что, казалось, окажись сейчас перед ним сам Михаил Архангел, он и его бы приказал расстрелять.
— Заряжай!
И тут стоявший с краю молодой красноармеец, призванный недавно из далекой тамбовской губернии, упал на колени и слезно, как перед иконой взмолился:
— Батя, помолись, измучились мы в тебя стрелять!
Отец Вениамин встрепенулся и вернулся с неба на землю. Будто позабыл чего. Он беззлобно посмотрел на своих убийц и как-то по-отечески взглянул на солдата, который смущенно поднимался с колен. Грудной голос Митрополита вернул ту ночь 27 августа 1922 года к земной кровоточащей реальности.
— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь, — произнес владыка и осенил крестным знамением расстрельщиков. Кожаного при этом жутко перекосило. Пена ненависти выступила у него на губах. Неистово, с перекошенным ртом, он словно вытолкнул из себя:
— П-п-ли...
После залпа отец Вениамин не упал, а медленно опустился на колени. Глаза его были устремлены к небу, где на востоке багровел рассвет. Так и повалился на спину, чтобы даже мертвыми глазами смотреть на небо.
Капитана НКВД Анисимова Тимофея Васильевича арестовали в 1937 году. В вину ему поставили религиозную пропаганду и клевету на советскую власть.
— Так Вы утверждаете, что сумасшедший бред гражданина Кожаного, пребывающего с 1922 года в психиатрической лечебнице, о расстреле врага трудового народа Митрополита Вениамина, правда? — только-то и спросили его на скором «троечном» суде.
— Так точно. Кроме одного...
Судебные роботы насторожились.
— Отец Вениамин не был врагом трудового народа...
Дальше как по маслу. Нашли в доме медали за Первую Мировую и приляпали к обвинению скрытого монархиста и агента белоэмигрантской организации. Порылись в делах, которые он вел, а там...
— Получается, что сбившихся с пути, но социально близких уголовников Вы, говоря просто, со свету сживали, а разная философско-интеллигентская сволочь и, что примечательно, попы уходили из Ваших рук на свободу или получали минимальные сроки для отвода глаз...
Расстреливали Анисимова не у стены. У ямы, уже доверху заваленной трупами. Августовская ночь звала жить, ветер в лицо отгонял плывущий за спиной смрад смерти. Почему-то Анисимов не боялся. Он вспоминал давно забытое: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного паче всех грешных...» Перед последней командой он еще раз за эти годы вспомнил отца Вениамина. «Отче Вениамине, моли Господа обо мне...» Залп из семи стволов столкнул его в яму, но сознание не угасло. Он просто лежал с закрытыми глазами и слышал, как переговаривается наряд.
— Этот готов. Можно не проверять. Семь дырок на одного. А вот сейчас грузовик придет, то-то будет работы. И откуда
столько врагов народа?
— Дак страна-то вон какая...
Самое страшное, что помнил отец Тимофей, а в будущем иеромонах Вениамин — это то, как он выбирался из-под кучи наваленных на него трупов. Самое светлое: когда пришел в себя, увидел, что над ним склонился Владыка Вениамин и сказал:
— С именем Господа ничего не бойся.
_1994_