Ночь перед вечностью
Сергей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
ОТ А ДО Я
В русских сказках, построенных по принципу «утро вечера мудренее», сверхозадаченный с вечера главный герой просыпается утром на все готовенькое... У меня есть друг, начинающий и подающий кое-какие надежды литератор (назовем его для условности лаконично - А.). Вы, возможно, даже читали некоторые его рассказы. Эти сумасбродные, чрезвычайно запутанные и неожиданные сюжеты, фантастические головоломки, обладающие огромной притягательной силой. _Я_ не переставал удивляться — откуда он мог их черпать?.. И хотя иногда мне казалось, что я вижу мрачные картины По, чувствую всеобъемлющие сети Джойса или проникаю в замысловатые игры Борхеса, творчество А. все же оставалось при этом оригинальным и действительно новым. Конечно, были в его текстах изъяны и недочеты (у кого их не бывает, если каждый смотрит со своей колокольни?), словно кто- то вписывал в отполированную гладь смысла корявые шероховатости. Создавалось впечатление, что это делал не А., а кто-то другой, желая специально подпортить произведение А., бросить туда ложку дегтя. Искушенный читатель морщился от подобных казусов, поминал крепким словцом молодого автора, но увлеченно продолжал читать дальше. Сюжет обладал магической силой засасывать чужое внимание в свой водоворот, именно засасывать с соответствующим звуковым сопровождением: цоканьями, чмоканьями, восторженными охами и ахами. Казалось, водовороты, воронки его воображения не имеют дна.
Не скрою, последнее время я не без зависти ожидал от него какого-либо эпохального произведения, новой мощнословной прозы, совершенно неожиданного витиеватого сюжета. Но, выражаясь банально, судьба распорядилась иначе. Его жена нашла меня в парке неделю назад. Я сидел на скамейке под тремя пыльноголовыми кленами, где обычно привожу в порядок свое внутреннее состояние, по-детски мечтаю или, ни о чем не думая, растворяюсь в стремящейся мимо меня повседневной обыденности. Итак, припарковав свое тело в одинокий уголок, сам я начинаю отсутствовать, переходя в некое эйфорическое состояние. Именно в такой момент ко мне подошла жена А. и, вероятно, долго звала меня. _Я_ же всегда медленно прихожу (возвращаюсь) в себя и спохватываюсь, озлобленный на человеческую навязчивость. Я извинился и предложил ей сесть, старательно протирая глаза, чтобы избавиться от навеянных образов. Она неумело закурила и, набрав полные щеки дыма, на выдохе сообщила, что А. находится в психиатрической больнице за городом.
Я на это никак не отреагировал, потому что не знал, что принято делать в таких случаях, что изображать на своем лице: удивленно вскидывать брови или сразу же начинать соболезновать. «Все мы можем там оказаться, для этого даже не обязательно сходить с ума», — почему-то подумал я, а она поспешила (кстати с некоторой наигранной трагичностью) сообщить мне свои доводы и подозрения по этому поводу. Оказывается, с самых первых успехов А. она стала замечать за ним неладное. Дословно: он как будто что-то скрывал, и взгляд у него стал потусторонний. Я успокоил ее, сообщив, что это, пожалуй, характерно для творческого процесса, особенно для такого нетрадиционного, представителем которого является ее муж. «Являлся, — поправила она и протянула мне толстую папку. — Это две неоконченные рукописи. Я нашла их на столе утром, после того как его увезли. Видимо, последние...». И ушла, не попрощавшись. По-моему, она тоже была немного не в себе. Хотя что значит быть в себе?..
Сверив себя с природно-географическими условиями, я решил, что могу провести еще некоторое время в парке за чтением рукописей А., не опасаясь дождя или холода.
Первая рукопись (что-то между большим рассказом и маленькой повестью) называлась «Краткое жизнеописание Кузьмы Пруткова», повествование о деревенском дурачке, который возомнил себя сразу несколькими литературными гениями, расщепил свое «я» на несколько частей и жил несколькими жизнями, успевая, однако, жить и своей. Читая, я порой терялся — где здесь сумасшедший Кузьма, а где именитый писатель. Потом вдруг оказывалось, что это не Кузьма, а некий гений возомнил себя Кузьмой, который, в свою очередь, возомнил себя многими гениями... А все эти гении, жившие в разные времена и эпохи, тоже в чем-то были Кузьмой, который в свое время оказался в сумасшедшем доме в одной палате вместе с тем именитым писателем, который возомнил себя Кузьмой, или которого возомнил себе Кузьма, как соседа по палате... И т. д. Бред этот не имел конца, и я сомневаюсь, мог ли он иметь какой-либо эпилог. Интересно, кем возомнил себя А.? Кого подкузьмил?
Второе произведение А. не имело названия и начиналось так: «В русских сказках, построенных по принципу «утро вечера мудренее», сверхозадаченный с вечера главный герой просыпается утром на все готовенькое...». Далее следовал большой пробел, словно написанная выше фраза ни к чему не относилась, а являлась самостоятельной литературной единицей.
«Начну с того, — писал ниже А., — что с тех пор, как я научился складывать из буковок слова, а затем из слов — предложения, я почувствовал, что мозг мой перестает мне принадлежать и повиноваться, точно я сам поселил в него каких-то маленьких мыслителей, которые думают за меня. Естественно, создание того или иного произведения требует максимального погружения автора в его сферу, полного отграничения от бытующей вокруг действительности, и поэтому я не удивлялся, когда, целиком отдаваясь любимой работе, я вдруг переставал чувствовать себя самим собой. Более того, с каждым разом мне все труднее было возвращаться в свою обыденную жизнь, и в какой-то из наполненных туманом размышлений дней я вдруг потерял грань между реальностью и своим собственным вымыслом. Я не мог ощутить себя самим собой и не мог окончательно утвердить себя кем-то другим, оставаясь, как эквилибрист, на натянутом канате этой грани. Подо мной была пропасть бессознательного, и на дне этой пропасти — тихое помешательство. Но именно в этот период у меня получались самые удачные вещи. Казалось, я приоткрыл для себя какую-то удивительную тайну творения... Именно для себя и именно свой способ (может быть, в этом я и не нов, и каждый ощущает что-то подобное, но я открыл это, повторяю, для себя).
Если говорить о самом творческом процессе, процессе создания... Созидания?.. Когда я находился в большем уклоне на действительную реальность, т. е. несколько приходил в себя, соскальзывая с грани в обыденность, я ставил себе сверхзадачу — создать что-либо и начинал обдумывать сопутствующий материал и пути достижения. Я садился за бумагу и выводил первые пробные строки, но неминуемо останавливался, как слепой у неожиданного препятствия. И как бы я ни старался сдвинуть эту гору, она не поддавалась либо двигалась не в ту сторону... Оставалось только ждать, погружаясь в самого себя от злости и тоскливой безысходности. Когда суетливая злость отступала, я впадал в некий медитативный транс (представляю, что в такие моменты думали обо мне окружающие). Таким образом, я вновь переходил грань, но уже в другую сторону, и главное было не свалиться в распахнутый подо мной зев пропасти безумия. Наверное, в эти мгновения я начинал слышать нужный мотив и предавался безвольно воле его течения...
...Утром я просыпался, точно отягощенный похмельем. _Я_ не мог вспомнить ни числа, ни дня недели, порой даже месяца и года. Хуже того — я порой забывал собственное имя и не узнавал своих близких, но готовая работа лежала на моем столе. Она не вызывала у меня никаких эмоций. Лежит себе и пусть лежит. Но когда я садился править ее на «трезвую» голову, то только наносил лишние грани, врубаясь в готовое и гладкое.
Я никогда не помнил, как и в какое время я оказался вновь за работой. Кто из моих многочисленных «я» доделывал за меня начатое? Я ли это был? От подобных размышлений я еще глубже погружался в созданную своим воображением нирвану, а при пробуждении снова «снимал пенки»...
И даже теперь, когда я пишу эти строки, я не могу с твердостью заявить, что нахожусь в здравом уме и что рассудок мой в данный момент принадлежит мне одному и управляется только мною. Но, наверное, я говорю именно то, что и хотел когда-нибудь сказать, чтобы разрешиться от пересиливающего бремени многомерности своего существования, но осознаю, что только подписываю себе окончательный приговор. И, отделяя желаемое от действительного, я давно уже не могу определить, которое из них которое, и какое мне в конце концов необходимо, чтобы обрести желанный покой...» и т. д.
Прошло несколько месяцев, когда я (уже не помню от кого) узнал, что А. обрел наконец-то «желанный» покой. Но, что удивительно, умер он не в сумасшедшем доме, а в номере гостиницы, где жил последнее время, создавая себе одиночество. Все это было крайне нелепо и объяснялось, как и полагается в таких случаях, разными лицами по-разному, отчего я не хотел вдаваться в подробности поступающей, подчас противоречивой информации и не позволял себе отвлекаться от новой работы, которая занимала все мои мысли и время, а также требовала максимального напряжения сил духовных.
Одолеваемый многочисленными друзьями и знакомыми, которые часто путали меня с А. и торопились убедиться, что я в добром здравии и в своем уме, я, следуя примеру А., «уехал» на два квартала от своего дома в небольшую гостиницу. Но работа вдруг встала, какая-то сила вытолкнула меня из создаваемого мной мира, и я, как писал когда-то А., «отрезвел» окончательно и никак не мог снова оторваться от пресловутой действительности.
В один из бесцельно проживаемых дней я вдруг почувствовал какую-то совестливую необходимость посетить могилу А. Так я оказался за городом на старом кладбище, где долго бродил под моросящим дождем, отыскивая нужную могилу.
Холмик был на окраине, где кладбище незаметно переходило в лес и в его серую сырую глубину рыжим ручьем убегает тропинка. Надгробие — металлическая времянка с маленькой овальной фотографией и тусклой неполированной табличкой, где я читаю собственное имя и дату своего рождения...
_1989_
Сергей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
ОТ А ДО Я
В русских сказках, построенных по принципу «утро вечера мудренее», сверхозадаченный с вечера главный герой просыпается утром на все готовенькое... У меня есть друг, начинающий и подающий кое-какие надежды литератор (назовем его для условности лаконично - А.). Вы, возможно, даже читали некоторые его рассказы. Эти сумасбродные, чрезвычайно запутанные и неожиданные сюжеты, фантастические головоломки, обладающие огромной притягательной силой. _Я_ не переставал удивляться — откуда он мог их черпать?.. И хотя иногда мне казалось, что я вижу мрачные картины По, чувствую всеобъемлющие сети Джойса или проникаю в замысловатые игры Борхеса, творчество А. все же оставалось при этом оригинальным и действительно новым. Конечно, были в его текстах изъяны и недочеты (у кого их не бывает, если каждый смотрит со своей колокольни?), словно кто- то вписывал в отполированную гладь смысла корявые шероховатости. Создавалось впечатление, что это делал не А., а кто-то другой, желая специально подпортить произведение А., бросить туда ложку дегтя. Искушенный читатель морщился от подобных казусов, поминал крепким словцом молодого автора, но увлеченно продолжал читать дальше. Сюжет обладал магической силой засасывать чужое внимание в свой водоворот, именно засасывать с соответствующим звуковым сопровождением: цоканьями, чмоканьями, восторженными охами и ахами. Казалось, водовороты, воронки его воображения не имеют дна.
Не скрою, последнее время я не без зависти ожидал от него какого-либо эпохального произведения, новой мощнословной прозы, совершенно неожиданного витиеватого сюжета. Но, выражаясь банально, судьба распорядилась иначе. Его жена нашла меня в парке неделю назад. Я сидел на скамейке под тремя пыльноголовыми кленами, где обычно привожу в порядок свое внутреннее состояние, по-детски мечтаю или, ни о чем не думая, растворяюсь в стремящейся мимо меня повседневной обыденности. Итак, припарковав свое тело в одинокий уголок, сам я начинаю отсутствовать, переходя в некое эйфорическое состояние. Именно в такой момент ко мне подошла жена А. и, вероятно, долго звала меня. _Я_ же всегда медленно прихожу (возвращаюсь) в себя и спохватываюсь, озлобленный на человеческую навязчивость. Я извинился и предложил ей сесть, старательно протирая глаза, чтобы избавиться от навеянных образов. Она неумело закурила и, набрав полные щеки дыма, на выдохе сообщила, что А. находится в психиатрической больнице за городом.
Я на это никак не отреагировал, потому что не знал, что принято делать в таких случаях, что изображать на своем лице: удивленно вскидывать брови или сразу же начинать соболезновать. «Все мы можем там оказаться, для этого даже не обязательно сходить с ума», — почему-то подумал я, а она поспешила (кстати с некоторой наигранной трагичностью) сообщить мне свои доводы и подозрения по этому поводу. Оказывается, с самых первых успехов А. она стала замечать за ним неладное. Дословно: он как будто что-то скрывал, и взгляд у него стал потусторонний. Я успокоил ее, сообщив, что это, пожалуй, характерно для творческого процесса, особенно для такого нетрадиционного, представителем которого является ее муж. «Являлся, — поправила она и протянула мне толстую папку. — Это две неоконченные рукописи. Я нашла их на столе утром, после того как его увезли. Видимо, последние...». И ушла, не попрощавшись. По-моему, она тоже была немного не в себе. Хотя что значит быть в себе?..
Сверив себя с природно-географическими условиями, я решил, что могу провести еще некоторое время в парке за чтением рукописей А., не опасаясь дождя или холода.
Первая рукопись (что-то между большим рассказом и маленькой повестью) называлась «Краткое жизнеописание Кузьмы Пруткова», повествование о деревенском дурачке, который возомнил себя сразу несколькими литературными гениями, расщепил свое «я» на несколько частей и жил несколькими жизнями, успевая, однако, жить и своей. Читая, я порой терялся — где здесь сумасшедший Кузьма, а где именитый писатель. Потом вдруг оказывалось, что это не Кузьма, а некий гений возомнил себя Кузьмой, который, в свою очередь, возомнил себя многими гениями... А все эти гении, жившие в разные времена и эпохи, тоже в чем-то были Кузьмой, который в свое время оказался в сумасшедшем доме в одной палате вместе с тем именитым писателем, который возомнил себя Кузьмой, или которого возомнил себе Кузьма, как соседа по палате... И т. д. Бред этот не имел конца, и я сомневаюсь, мог ли он иметь какой-либо эпилог. Интересно, кем возомнил себя А.? Кого подкузьмил?
Второе произведение А. не имело названия и начиналось так: «В русских сказках, построенных по принципу «утро вечера мудренее», сверхозадаченный с вечера главный герой просыпается утром на все готовенькое...». Далее следовал большой пробел, словно написанная выше фраза ни к чему не относилась, а являлась самостоятельной литературной единицей.
«Начну с того, — писал ниже А., — что с тех пор, как я научился складывать из буковок слова, а затем из слов — предложения, я почувствовал, что мозг мой перестает мне принадлежать и повиноваться, точно я сам поселил в него каких-то маленьких мыслителей, которые думают за меня. Естественно, создание того или иного произведения требует максимального погружения автора в его сферу, полного отграничения от бытующей вокруг действительности, и поэтому я не удивлялся, когда, целиком отдаваясь любимой работе, я вдруг переставал чувствовать себя самим собой. Более того, с каждым разом мне все труднее было возвращаться в свою обыденную жизнь, и в какой-то из наполненных туманом размышлений дней я вдруг потерял грань между реальностью и своим собственным вымыслом. Я не мог ощутить себя самим собой и не мог окончательно утвердить себя кем-то другим, оставаясь, как эквилибрист, на натянутом канате этой грани. Подо мной была пропасть бессознательного, и на дне этой пропасти — тихое помешательство. Но именно в этот период у меня получались самые удачные вещи. Казалось, я приоткрыл для себя какую-то удивительную тайну творения... Именно для себя и именно свой способ (может быть, в этом я и не нов, и каждый ощущает что-то подобное, но я открыл это, повторяю, для себя).
Если говорить о самом творческом процессе, процессе создания... Созидания?.. Когда я находился в большем уклоне на действительную реальность, т. е. несколько приходил в себя, соскальзывая с грани в обыденность, я ставил себе сверхзадачу — создать что-либо и начинал обдумывать сопутствующий материал и пути достижения. Я садился за бумагу и выводил первые пробные строки, но неминуемо останавливался, как слепой у неожиданного препятствия. И как бы я ни старался сдвинуть эту гору, она не поддавалась либо двигалась не в ту сторону... Оставалось только ждать, погружаясь в самого себя от злости и тоскливой безысходности. Когда суетливая злость отступала, я впадал в некий медитативный транс (представляю, что в такие моменты думали обо мне окружающие). Таким образом, я вновь переходил грань, но уже в другую сторону, и главное было не свалиться в распахнутый подо мной зев пропасти безумия. Наверное, в эти мгновения я начинал слышать нужный мотив и предавался безвольно воле его течения...
...Утром я просыпался, точно отягощенный похмельем. _Я_ не мог вспомнить ни числа, ни дня недели, порой даже месяца и года. Хуже того — я порой забывал собственное имя и не узнавал своих близких, но готовая работа лежала на моем столе. Она не вызывала у меня никаких эмоций. Лежит себе и пусть лежит. Но когда я садился править ее на «трезвую» голову, то только наносил лишние грани, врубаясь в готовое и гладкое.
Я никогда не помнил, как и в какое время я оказался вновь за работой. Кто из моих многочисленных «я» доделывал за меня начатое? Я ли это был? От подобных размышлений я еще глубже погружался в созданную своим воображением нирвану, а при пробуждении снова «снимал пенки»...
И даже теперь, когда я пишу эти строки, я не могу с твердостью заявить, что нахожусь в здравом уме и что рассудок мой в данный момент принадлежит мне одному и управляется только мною. Но, наверное, я говорю именно то, что и хотел когда-нибудь сказать, чтобы разрешиться от пересиливающего бремени многомерности своего существования, но осознаю, что только подписываю себе окончательный приговор. И, отделяя желаемое от действительного, я давно уже не могу определить, которое из них которое, и какое мне в конце концов необходимо, чтобы обрести желанный покой...» и т. д.
Прошло несколько месяцев, когда я (уже не помню от кого) узнал, что А. обрел наконец-то «желанный» покой. Но, что удивительно, умер он не в сумасшедшем доме, а в номере гостиницы, где жил последнее время, создавая себе одиночество. Все это было крайне нелепо и объяснялось, как и полагается в таких случаях, разными лицами по-разному, отчего я не хотел вдаваться в подробности поступающей, подчас противоречивой информации и не позволял себе отвлекаться от новой работы, которая занимала все мои мысли и время, а также требовала максимального напряжения сил духовных.
Одолеваемый многочисленными друзьями и знакомыми, которые часто путали меня с А. и торопились убедиться, что я в добром здравии и в своем уме, я, следуя примеру А., «уехал» на два квартала от своего дома в небольшую гостиницу. Но работа вдруг встала, какая-то сила вытолкнула меня из создаваемого мной мира, и я, как писал когда-то А., «отрезвел» окончательно и никак не мог снова оторваться от пресловутой действительности.
В один из бесцельно проживаемых дней я вдруг почувствовал какую-то совестливую необходимость посетить могилу А. Так я оказался за городом на старом кладбище, где долго бродил под моросящим дождем, отыскивая нужную могилу.
Холмик был на окраине, где кладбище незаметно переходило в лес и в его серую сырую глубину рыжим ручьем убегает тропинка. Надгробие — металлическая времянка с маленькой овальной фотографией и тусклой неполированной табличкой, где я читаю собственное имя и дату своего рождения...
_1989_