Ночь перед вечностью
Сногей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
ЕСЛИ НЕТ СЮЖЕТА
Теперь уже не важно, кто сидел на подоконнике нынешнего света — Сентябрь или Март, — подбоченясь уходящими розово- ласковыми солнечными лучами. Погода-то была отменная. То жару отменят, то холод. Таким образом, создавалось впечатление борьбы двух неких сил а, может, правильнее сказать, стихий. Своеобразная потасовка, за которой приятнее всего наблюдать из окна, чувствуя умеренное тепло и сухость. Откусывая домашний пирожок, ощущаешь возвышенную уверенность в прочности сегодняшнего мира.
Голова чешется от всяких мыслей, но ненужных. Так и сидим на подоконнике с Сентябрем или Мартом, ожидая то ли Музу, то ли Пегаса, то ли еще кого-то, но погода, как видно, нелетная.
— Ни фига у тебя не выйдет, дружок, — тикают часы. — Засунь хоть по локоть руку себе в рот, но даже из мизинца ничего не высосешь. Медведь, он, прежде чем лапу сосать, наедается на несколько месяцев вперед. «Пережить чего-нибудь надо», — переживаю я, поглядывая на калоши, в которых дедушка во всякую непогоду осуществлял трудовые подвиги. За окном сентябрит март, или мартует сентябрь, спрыгнув с подоконника... Утомленный, как читатель от несносного чтива, я одеваюсь, чтобы не написать вторично «Воспаление мозгов» Булгакова. Это в такую- то пасмурь!
Почему ты, мама, не родила меня на Гавайях? Сибирская ойкумена пустует, впитывая своей сущностью надоедливый морозильник. Лиц нет, поэтому читаю всяческие вывески и рекламы, наматывая на подошвы грязные лица улиц. Фон подходящий. И на этом фоне вдруг появляется свежая вывеска: «АОЗТ ЕКЛМН «СЮЖЕТ». Ниже пояснение: «Продаются разнообразные сюжеты с испытанием на собственной коже». «Старо», — вздыхаю я, но мыслю проникнуть во внутреннее содержание.
Захожу. В просторном зале за столом сидит квадратнолысый человек. Размягчает лицо, улыбаясь.
— Здравствуйте, — говорю. — Мне бы сюжетик... Подешевле... Погода, давление, кризис, — оправдываюсь.
— Присаживайтесь. — Это он мне таким тоном, будто я директор банка, а не усталый, немного голодный писатель. — Направление? Стиль? Тема? Под руками у него толстые книги. Вероятно, каталоги и прейскуранты.
-— И все это можно испытать на себе? — спросил я подозрительно и внутренне улыбнулся.
— Безусловно, — улыбнулся он еще шире. - Итак, тема?
— Эм-м... — задумался я, затрудняясь от такой настойчивой неожиданности.
Мозг мой, подобно кальмару, лениво шевелил извилинами- щупальцами, ничего не нащупывая, что могло бы стать достойным ответом этому явному насмехательству-надувательству над литера- торами-неудачниками и графоманами областного масштаба. И все же я вспомнил «веселое» слово из «преданий старины» неглубокой:
— Производственная!
— Скучно. Не модно. Не устарела? — сощурился он доброжелательно.
— Это смотря как подать! Можно авангард, сюрреализм!..
— М-да, — заключил он и задумался. — Поэма? Рассказ? Драма? Роман?
— Роман! В двух томах! — Играть так по крупному. — Обязательно с назидательным эпилогом.
— Гм, — неопределенно выразился он. — Есть подходящий, я думаю, для Вас сюжетец. Циклическое производство. Тяготы однообразного труда. Никакого маркетинга и менеджмента! Могу предоставить краткое содержание.
— Не стоит, — торопливо отказался я. — Предпочитаю неожиданности. Надеюсь, Вы высоко держите марку Вашего предприятия и не занимаетесь даже самым утонченным плагиатом... — Нет-нет! — поторопился заверить он. — Хотя Борхес и утверждает, что историй всего четыре, — в голосе его прозвучала нотка сомнения. — Но мы гарантируем!
— Борхес умел сокращать чужие романы до своих удивительных рассказов, — поддержал его я, чтобы не обидеть, — но давайте поближе к делу. Мне не терпится испытать... На собственной коже.
— С вас семьдесят пять рублей, — с каким-то сожалением сказал продавец.
— Так немного?
— Последнее время эти сюжеты не пользуются спросом. Социальность, сексуальность и криминальность — вот три кита, на которых зиждется создание бестселлеров.
— Все зависит от подачи, — тоном гения заявил я, выгребая из кармана последнюю мелочь.
Он пожал плечами, взял деньги и протянул мне какую-то квитанцию, в которой было указано, что я аккуратно рассчитался за производственный сюжет. «Если здесь и надувают, то не так дорого», — подумал я, ожидая сюжет, завернутый, запакованный в коробку на манер кирпича на дороге или, в лучшем случае, билет на дрянной фильм в ближайшем кинотеатре. Продавец позвонил в колокольчик, контрастировавший на его столе с современным офисным оборудованием, и из глубины коридора появился человек, напоминающий швейцара-вышибалу. Я невольно представил доставку своего тщедушного тела на улицу с помощью этого верзилы.
— Проводите уважаемого товарища-господина покупателя в павильон 206В, — сказал ему продавец.
Вышибательный швейцар кивнул, как английский официант, и вежливо указал мне на коридор, из которого недавно появился сам. «Катапультируют через черный ход. Меньше хлопот», — уверенно решил я и смело расправил узкие плечи.
Коридор, похоже, нигде не кончался, и я беспомощно старался постичь тайну этой удивительной иллюзии. Мы уже шли добрых десять минут мимо ряда дверей по обеим сторонам, на которых были прибиты таблички с цифрами и буквами. Из-за дверей доносились различные звуки. Версия «черного хода и катапультирования» с каждым шагом развеивалась. Теперь я был склонен думать, что здесь располагается подпольная киностудия, а судя по вздохам, раздававшимся из-за некоторых дверей, и дом терпимости.
Неожиданно сопровождающий тронул меня за плечо. «Здесь», — сказал он. «206В» — гласила табличка, и дверь передо мной услужливо распахнулась. Я оглянулся, когда она уже захлопнулась за моей спиной, закрыв проем, словно его никогда и не было.
Я оказался в длинном зале, похожем на цех. Под угрюмыми сводами тускло и вечно лимонились грязные лампочки. Через весь зал тянулись два параллельных конвейера, которые работали в противоположные друг другу стороны. Упирались они в пасмурные проемы, где различались доски товарных вагонов, их раскрытое чрево. И в ту и в другую сторону по конвейерам скользили большие металлические детали и механизмы неизвестного назначения.
— Новенький? — Ко мне радостно подошел человек в черной засаленной спецовке.
— Вроде да, — я приветливо улыбнулся, продолжая начатую игру и ожидая подвоха.
— Отлично! — хлопнул он меня по плечу. — Я бригадир на этом участке. Здесь осуществляется важнейшая операция обмена с нашим поставщиком.
— Для этого здесь такие длинные конвейеры? — ухмыльнулся я.
— Да. По их ходу нужно успеть определить бракованные детали, хотя бы со стороны поставщика. Пойдем. Я покажу тебе твое рабочее место.
Мы прошли вдоль конвейеров к сереющему проему. Там суетились три человека, успевая загружать в вагон детали с одного конвейера и выгружать из того же вагона на другой. Я заметил, что детали были одинаковы.
— Вот, встанешь между ними, а то они запурхаются к концу смены, — сказал бригадир.
Я кивнул и приступил к работе, ощутив неожиданную тяжесть деталей в своих непривычных к работе грузчика руках. Работа оживилась, но напарники мои странно улыбались, когда я стремительно суетился между ними.
Через час я почувствовал неимоверную усталость. При всем моем старании второе дыхание не открывалось, пелена с глаз не исчезала, и я решил, что на сегодня с меня хватит.
— Амба, — сказал я вслух, — наиспытывался. Продолжайте без меня. На очерк хватит. И собрался уходить.
Напарники посмотрели на меня презрительно, недоумевая.
— Ты что, теллигент, хочешь нас премии лишить, халявщик?! — рассерчал самый старший.
— Это же сизифов труд! — попытался возразить я.
— А я тебе сопли на гаечный ключ намотаю, чтоб не умничал. Морду на кулак одену, — агрессивничал старший, закатывая рукава.
Взвесив создающуюся напряженную обстановку, я принял ультиматум к сведению.
— Хорошо. Я продолжу, но только из уважения к вам. И лихо, как мне показалось, подхватил очередную деталь, но мужичок еще долго смотрел на меня искоса и матюгался себе под нос.
Потом перестало существовать время, а следом — все окружающее пространство. Болванки стали сутью всего, краеугольным камнем моего существования. Писать мне больше вообще не хотелось, я зарекся, а мозг превратился в кристальной чистоты желе, голова — продолжение шеи.
Под вечер, едва перемещая свое и в то же время не свое тело в пространстве, я пошатнулся к бригадиру и прошептал:
— Мне так жить не интересно. Отправляйте меня домой, впечатлений уже больше, чем достаточно.
— Не могу, — твердо сказал он, — ты два тома заказывал. Привыкай, стерпится. Получишь зарплату — сходишь в кино, портвейн купишь — развеешься. Все вы писатели — тунеядцы. А у нас, начиная с прошлого года, сам директор первую деталь на конвейер кладет, присоединяясь к труду простых тружеников и из большого чувства демократии.
Но мне не стало легче от его ободрения, и я начал терять сознание, гаснущим взором ухватывая бригадира, стоявшего надо мной, как памятник, с открытым и справедливым лицом. Сквозь липкую потную темноту я слышал чьи-то голоса. «Может, ему эротики в сюжет добавить, а с получки расплатится?» «Не сдюжит, совсем умрет... Лучше с него за бездетность брать...»
Очнулся. Передо мной по-прежнему бригадир. Нет, не бригадир. Это плакатный человек, только похож на бригадира. Чем- то. Отдаленно. И комбинезон у него стерильный, и лицо умытое и счастливое, какое в природе еще поискать надо. Итак, передо мной плакат, на котором счастливый рабочий кощунствует: «Товарищ! После рабочей смены — в библиотеку!» И перстом указу- ет — куда это.
— Что ж ты, милый, скурвился. Непривыкший, — слышу я над своим ухом и скриплю головой на несколько градусов.
Рядом — красивая женщина с могучей фигурой и мощными руками. _Я_ не любитель крупных форм, но эта — словно только что из-под пера Рубенса. Он в таких толк знал. «Эротика», — вспоминаю я.
— Вот что, дружок, — приговаривает она, — в общагу тебе нельзя. Напоят — завтра совсем не встанешь. Пойдем-ка ко мне, я раскладушку на кухне поставлю...
Ответить я пока не могу, но взглядом ей выражаю всяческую благодарность. Был бы у меня хвост — повилял.
На улице происходит самое странное и страшное: это другой город, что подсознательно я уже подозревал. От этого я окончательно ослабел и повис на большой и мягкой руке моей неожиданной нянечки.
Через некоторое время мы ввалились в небольшую квартиру, стены которой были обклеены дурацкими вырезками из дурацких журналов. Но, тем не менее, от всего этого пахло каким-то особенным уютом и индивидуальностью, хотя бы в подборе вырезок. В туалете — актеры и политические деятели, в комнате — просто мужчины...
Отведав жирного супа приветливой хозяйки как живительного бальзама, да под рюмочку спирта, я немного ожил и самостоятельно сел в кресло, ощущая наитупейшее выражение своего лица. Она же вдруг начала раздеваться. Мне хочется предупредить ее, хочется тактично, но слова подбирать уже некогда.
— Благодетельница, — сказал я, — богиня, — вспомнил еще одно слово, — сегодня ээ-э... Мне кажется... Я не смогу...
— Дурак, — усмехнулась она — я что, все время в робе должна ходить? — и продолжает раздеваться, обнажая запретное и крупное, явно не соответствующее спросу такого потребителя, как я, но очень все же приятное, мягкое и теплое. — Какого от тебя родить-то можно? Ханурика? Чтоб я с ним всю жизнь по больницам мыкалась? — Она улыбалась, одевая халат. — Пойду раскладушку поставлю.
Но в этот бытовой момент происходит стук в дверь. Бум-м. Бум-м. Бу-бу-бум-м!!! Она смотрит в глазок и ужасается. (А я начинаю писать эти строки как в киносценарии, в окаменевшем настоящем времени).
— Господи! Это Вася!
— Какой Вася? — спрашиваю я, понимая.
— Кобель, — выдыхает она.
— Открывай, раднай-ия-я! — раздается из-за двери трубный голос Васи.
Я подхожу к глазку, чтобы осмотреть неожиданного соперника. Сразу же оцениваю преимущества Васи — пьяный бизон. Последнее время, судя по запаху сквознячка, пьет исключительно «Русский лес» и дезодорант «Бриз».
— А кого можно родить от него? — спрашиваю я у богини, придавая словам сочувственный упрек, но слишком громко.
Услышав слово «родить», Вася буйно навалился на дверь, обещая на весь подъезд кого-то кастрировать. Дверь заскрипела и, конечно, выпала в прихожую.
За отсутствием таланта тореадора я начал медленно отступать в комнату. От природы Вася был немногословен и рационален, он спровадил меня по кратчайшему пути — через окно. Я падал...
Хорошо, что я живу на первом этаже, и на газоне еще растет кое-какая травка. Я не сильно ушибся, зато окончательно проснулся. И полез обратно на подоконник, вспоминая бабушкины слова: «Если человек падает во сне — он растет в жизни». Я, выходит, упал в квадрате.
Устроившись поудобнее на подоконнике, я с новой силой взглянул на мир. В этот вечный мартосентябрь. Вот идет мимо моего окна квадратно-лысый человек, он мне кажется близким и знакомым. Хочется поблагодарить его за что-то. Может быть, за погоду? Он тоже мне улыбается и, подмигнув, говорит:
— Не забывайте. Вам завтра в первую смену!
_1988/1996_
Сногей Сергеевич Козлов
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ
ЕСЛИ НЕТ СЮЖЕТА
Теперь уже не важно, кто сидел на подоконнике нынешнего света — Сентябрь или Март, — подбоченясь уходящими розово- ласковыми солнечными лучами. Погода-то была отменная. То жару отменят, то холод. Таким образом, создавалось впечатление борьбы двух неких сил а, может, правильнее сказать, стихий. Своеобразная потасовка, за которой приятнее всего наблюдать из окна, чувствуя умеренное тепло и сухость. Откусывая домашний пирожок, ощущаешь возвышенную уверенность в прочности сегодняшнего мира.
Голова чешется от всяких мыслей, но ненужных. Так и сидим на подоконнике с Сентябрем или Мартом, ожидая то ли Музу, то ли Пегаса, то ли еще кого-то, но погода, как видно, нелетная.
— Ни фига у тебя не выйдет, дружок, — тикают часы. — Засунь хоть по локоть руку себе в рот, но даже из мизинца ничего не высосешь. Медведь, он, прежде чем лапу сосать, наедается на несколько месяцев вперед. «Пережить чего-нибудь надо», — переживаю я, поглядывая на калоши, в которых дедушка во всякую непогоду осуществлял трудовые подвиги. За окном сентябрит март, или мартует сентябрь, спрыгнув с подоконника... Утомленный, как читатель от несносного чтива, я одеваюсь, чтобы не написать вторично «Воспаление мозгов» Булгакова. Это в такую- то пасмурь!
Почему ты, мама, не родила меня на Гавайях? Сибирская ойкумена пустует, впитывая своей сущностью надоедливый морозильник. Лиц нет, поэтому читаю всяческие вывески и рекламы, наматывая на подошвы грязные лица улиц. Фон подходящий. И на этом фоне вдруг появляется свежая вывеска: «АОЗТ ЕКЛМН «СЮЖЕТ». Ниже пояснение: «Продаются разнообразные сюжеты с испытанием на собственной коже». «Старо», — вздыхаю я, но мыслю проникнуть во внутреннее содержание.
Захожу. В просторном зале за столом сидит квадратнолысый человек. Размягчает лицо, улыбаясь.
— Здравствуйте, — говорю. — Мне бы сюжетик... Подешевле... Погода, давление, кризис, — оправдываюсь.
— Присаживайтесь. — Это он мне таким тоном, будто я директор банка, а не усталый, немного голодный писатель. — Направление? Стиль? Тема? Под руками у него толстые книги. Вероятно, каталоги и прейскуранты.
-— И все это можно испытать на себе? — спросил я подозрительно и внутренне улыбнулся.
— Безусловно, — улыбнулся он еще шире. - Итак, тема?
— Эм-м... — задумался я, затрудняясь от такой настойчивой неожиданности.
Мозг мой, подобно кальмару, лениво шевелил извилинами- щупальцами, ничего не нащупывая, что могло бы стать достойным ответом этому явному насмехательству-надувательству над литера- торами-неудачниками и графоманами областного масштаба. И все же я вспомнил «веселое» слово из «преданий старины» неглубокой:
— Производственная!
— Скучно. Не модно. Не устарела? — сощурился он доброжелательно.
— Это смотря как подать! Можно авангард, сюрреализм!..
— М-да, — заключил он и задумался. — Поэма? Рассказ? Драма? Роман?
— Роман! В двух томах! — Играть так по крупному. — Обязательно с назидательным эпилогом.
— Гм, — неопределенно выразился он. — Есть подходящий, я думаю, для Вас сюжетец. Циклическое производство. Тяготы однообразного труда. Никакого маркетинга и менеджмента! Могу предоставить краткое содержание.
— Не стоит, — торопливо отказался я. — Предпочитаю неожиданности. Надеюсь, Вы высоко держите марку Вашего предприятия и не занимаетесь даже самым утонченным плагиатом... — Нет-нет! — поторопился заверить он. — Хотя Борхес и утверждает, что историй всего четыре, — в голосе его прозвучала нотка сомнения. — Но мы гарантируем!
— Борхес умел сокращать чужие романы до своих удивительных рассказов, — поддержал его я, чтобы не обидеть, — но давайте поближе к делу. Мне не терпится испытать... На собственной коже.
— С вас семьдесят пять рублей, — с каким-то сожалением сказал продавец.
— Так немного?
— Последнее время эти сюжеты не пользуются спросом. Социальность, сексуальность и криминальность — вот три кита, на которых зиждется создание бестселлеров.
— Все зависит от подачи, — тоном гения заявил я, выгребая из кармана последнюю мелочь.
Он пожал плечами, взял деньги и протянул мне какую-то квитанцию, в которой было указано, что я аккуратно рассчитался за производственный сюжет. «Если здесь и надувают, то не так дорого», — подумал я, ожидая сюжет, завернутый, запакованный в коробку на манер кирпича на дороге или, в лучшем случае, билет на дрянной фильм в ближайшем кинотеатре. Продавец позвонил в колокольчик, контрастировавший на его столе с современным офисным оборудованием, и из глубины коридора появился человек, напоминающий швейцара-вышибалу. Я невольно представил доставку своего тщедушного тела на улицу с помощью этого верзилы.
— Проводите уважаемого товарища-господина покупателя в павильон 206В, — сказал ему продавец.
Вышибательный швейцар кивнул, как английский официант, и вежливо указал мне на коридор, из которого недавно появился сам. «Катапультируют через черный ход. Меньше хлопот», — уверенно решил я и смело расправил узкие плечи.
Коридор, похоже, нигде не кончался, и я беспомощно старался постичь тайну этой удивительной иллюзии. Мы уже шли добрых десять минут мимо ряда дверей по обеим сторонам, на которых были прибиты таблички с цифрами и буквами. Из-за дверей доносились различные звуки. Версия «черного хода и катапультирования» с каждым шагом развеивалась. Теперь я был склонен думать, что здесь располагается подпольная киностудия, а судя по вздохам, раздававшимся из-за некоторых дверей, и дом терпимости.
Неожиданно сопровождающий тронул меня за плечо. «Здесь», — сказал он. «206В» — гласила табличка, и дверь передо мной услужливо распахнулась. Я оглянулся, когда она уже захлопнулась за моей спиной, закрыв проем, словно его никогда и не было.
Я оказался в длинном зале, похожем на цех. Под угрюмыми сводами тускло и вечно лимонились грязные лампочки. Через весь зал тянулись два параллельных конвейера, которые работали в противоположные друг другу стороны. Упирались они в пасмурные проемы, где различались доски товарных вагонов, их раскрытое чрево. И в ту и в другую сторону по конвейерам скользили большие металлические детали и механизмы неизвестного назначения.
— Новенький? — Ко мне радостно подошел человек в черной засаленной спецовке.
— Вроде да, — я приветливо улыбнулся, продолжая начатую игру и ожидая подвоха.
— Отлично! — хлопнул он меня по плечу. — Я бригадир на этом участке. Здесь осуществляется важнейшая операция обмена с нашим поставщиком.
— Для этого здесь такие длинные конвейеры? — ухмыльнулся я.
— Да. По их ходу нужно успеть определить бракованные детали, хотя бы со стороны поставщика. Пойдем. Я покажу тебе твое рабочее место.
Мы прошли вдоль конвейеров к сереющему проему. Там суетились три человека, успевая загружать в вагон детали с одного конвейера и выгружать из того же вагона на другой. Я заметил, что детали были одинаковы.
— Вот, встанешь между ними, а то они запурхаются к концу смены, — сказал бригадир.
Я кивнул и приступил к работе, ощутив неожиданную тяжесть деталей в своих непривычных к работе грузчика руках. Работа оживилась, но напарники мои странно улыбались, когда я стремительно суетился между ними.
Через час я почувствовал неимоверную усталость. При всем моем старании второе дыхание не открывалось, пелена с глаз не исчезала, и я решил, что на сегодня с меня хватит.
— Амба, — сказал я вслух, — наиспытывался. Продолжайте без меня. На очерк хватит. И собрался уходить.
Напарники посмотрели на меня презрительно, недоумевая.
— Ты что, теллигент, хочешь нас премии лишить, халявщик?! — рассерчал самый старший.
— Это же сизифов труд! — попытался возразить я.
— А я тебе сопли на гаечный ключ намотаю, чтоб не умничал. Морду на кулак одену, — агрессивничал старший, закатывая рукава.
Взвесив создающуюся напряженную обстановку, я принял ультиматум к сведению.
— Хорошо. Я продолжу, но только из уважения к вам. И лихо, как мне показалось, подхватил очередную деталь, но мужичок еще долго смотрел на меня искоса и матюгался себе под нос.
Потом перестало существовать время, а следом — все окружающее пространство. Болванки стали сутью всего, краеугольным камнем моего существования. Писать мне больше вообще не хотелось, я зарекся, а мозг превратился в кристальной чистоты желе, голова — продолжение шеи.
Под вечер, едва перемещая свое и в то же время не свое тело в пространстве, я пошатнулся к бригадиру и прошептал:
— Мне так жить не интересно. Отправляйте меня домой, впечатлений уже больше, чем достаточно.
— Не могу, — твердо сказал он, — ты два тома заказывал. Привыкай, стерпится. Получишь зарплату — сходишь в кино, портвейн купишь — развеешься. Все вы писатели — тунеядцы. А у нас, начиная с прошлого года, сам директор первую деталь на конвейер кладет, присоединяясь к труду простых тружеников и из большого чувства демократии.
Но мне не стало легче от его ободрения, и я начал терять сознание, гаснущим взором ухватывая бригадира, стоявшего надо мной, как памятник, с открытым и справедливым лицом. Сквозь липкую потную темноту я слышал чьи-то голоса. «Может, ему эротики в сюжет добавить, а с получки расплатится?» «Не сдюжит, совсем умрет... Лучше с него за бездетность брать...»
Очнулся. Передо мной по-прежнему бригадир. Нет, не бригадир. Это плакатный человек, только похож на бригадира. Чем- то. Отдаленно. И комбинезон у него стерильный, и лицо умытое и счастливое, какое в природе еще поискать надо. Итак, передо мной плакат, на котором счастливый рабочий кощунствует: «Товарищ! После рабочей смены — в библиотеку!» И перстом указу- ет — куда это.
— Что ж ты, милый, скурвился. Непривыкший, — слышу я над своим ухом и скриплю головой на несколько градусов.
Рядом — красивая женщина с могучей фигурой и мощными руками. _Я_ не любитель крупных форм, но эта — словно только что из-под пера Рубенса. Он в таких толк знал. «Эротика», — вспоминаю я.
— Вот что, дружок, — приговаривает она, — в общагу тебе нельзя. Напоят — завтра совсем не встанешь. Пойдем-ка ко мне, я раскладушку на кухне поставлю...
Ответить я пока не могу, но взглядом ей выражаю всяческую благодарность. Был бы у меня хвост — повилял.
На улице происходит самое странное и страшное: это другой город, что подсознательно я уже подозревал. От этого я окончательно ослабел и повис на большой и мягкой руке моей неожиданной нянечки.
Через некоторое время мы ввалились в небольшую квартиру, стены которой были обклеены дурацкими вырезками из дурацких журналов. Но, тем не менее, от всего этого пахло каким-то особенным уютом и индивидуальностью, хотя бы в подборе вырезок. В туалете — актеры и политические деятели, в комнате — просто мужчины...
Отведав жирного супа приветливой хозяйки как живительного бальзама, да под рюмочку спирта, я немного ожил и самостоятельно сел в кресло, ощущая наитупейшее выражение своего лица. Она же вдруг начала раздеваться. Мне хочется предупредить ее, хочется тактично, но слова подбирать уже некогда.
— Благодетельница, — сказал я, — богиня, — вспомнил еще одно слово, — сегодня ээ-э... Мне кажется... Я не смогу...
— Дурак, — усмехнулась она — я что, все время в робе должна ходить? — и продолжает раздеваться, обнажая запретное и крупное, явно не соответствующее спросу такого потребителя, как я, но очень все же приятное, мягкое и теплое. — Какого от тебя родить-то можно? Ханурика? Чтоб я с ним всю жизнь по больницам мыкалась? — Она улыбалась, одевая халат. — Пойду раскладушку поставлю.
Но в этот бытовой момент происходит стук в дверь. Бум-м. Бум-м. Бу-бу-бум-м!!! Она смотрит в глазок и ужасается. (А я начинаю писать эти строки как в киносценарии, в окаменевшем настоящем времени).
— Господи! Это Вася!
— Какой Вася? — спрашиваю я, понимая.
— Кобель, — выдыхает она.
— Открывай, раднай-ия-я! — раздается из-за двери трубный голос Васи.
Я подхожу к глазку, чтобы осмотреть неожиданного соперника. Сразу же оцениваю преимущества Васи — пьяный бизон. Последнее время, судя по запаху сквознячка, пьет исключительно «Русский лес» и дезодорант «Бриз».
— А кого можно родить от него? — спрашиваю я у богини, придавая словам сочувственный упрек, но слишком громко.
Услышав слово «родить», Вася буйно навалился на дверь, обещая на весь подъезд кого-то кастрировать. Дверь заскрипела и, конечно, выпала в прихожую.
За отсутствием таланта тореадора я начал медленно отступать в комнату. От природы Вася был немногословен и рационален, он спровадил меня по кратчайшему пути — через окно. Я падал...
Хорошо, что я живу на первом этаже, и на газоне еще растет кое-какая травка. Я не сильно ушибся, зато окончательно проснулся. И полез обратно на подоконник, вспоминая бабушкины слова: «Если человек падает во сне — он растет в жизни». Я, выходит, упал в квадрате.
Устроившись поудобнее на подоконнике, я с новой силой взглянул на мир. В этот вечный мартосентябрь. Вот идет мимо моего окна квадратно-лысый человек, он мне кажется близким и знакомым. Хочется поблагодарить его за что-то. Может быть, за погоду? Он тоже мне улыбается и, подмигнув, говорит:
— Не забывайте. Вам завтра в первую смену!
_1988/1996_