Чужая музыка
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
СТАРИННЫЙ ГОРОДСКОЙ РОМАНС
1.
Тридцать лет тому назад Степан Аркадьевич, в ту пору просто Степа, Степушка, Степок — удивил родных и близких: он поступил учиться. В техникум. Финансово-кредитный. А вышло так.
Степан вернулся в Почекуево из армии, где честно отслужил свое водителем. Возил высокое начальство — генерала авиации, был с ним на дружеской ноге, но, главное, проникся искренней любовью к старинным городским романсам...
Поселок Почекуево, к счастью почекуевцев обойденный громкой славой нефтяных и газовых сокровищниц, лежал на левом берегу Оби. Зимой по самые макушки крыш в сугробах, летом — в зелени густого кедрача, Почекуево, казалось, дремало беззаботно все двести лет своей истории. На центральной площади против здания райкома тусклым куполом высилась церквушка, где на загаженном собаками полу хранилась соль в кулях для местного заводика, который, хоть и выглядел невзрачным, в грязь лицом не падал с момента основания, даже экспортировал рыбную продукцию в дружескую Венгрию и черную икру в райкомовский буфет. Вблизи теснились, как опята, конторы и конторки, хилый леспромхоз и ветхий краеведческий музей, известный тем, что сохранил до наших дней ценные бумаги декабриста К...
Водителю в поселке выбирать не приходилось — целил в леспромхоз. Там, в леспромхозовской столовой, работала Верунька. Славная девчушка. Веселая и с выдумкой. На стене повесила плакат: «В столовой вежливым и скромным будь, и наизусть усвой одно — поел, попил, не позабудь тарелочки подать в окно!». Степан охотно подавал свои тарелочки и донимал любовно повариху.
— Опять, стряпуха, ложки грязные?
— Претензии к машине! — Верунька горячилась, и под ее халатиком приятно волновалась розовая грудь.
Степан с Верунькой соглашался.
— С машины взятки гладки!
Целил в леспромхоз, но угодил в райфинотдел. Там, подсказали ему вовремя, уволился водитель. Пришлось опять возить начальство. Полный, большеротый и задумчивый, заведующий райфо оказался парнем свойским, хоть и без вежливых манер. Он мог и нахамить под настроение, но, нахамив, переживал, поскольку был отходчив.
За рулем водитель от избытка сил и чувств постоянно пел, и городской романс сдружил его с заведующим.
— Спел бы, Степ! — просил начальник в светлую минуту.
Степан не заставлял себя упрашивать.
— Любимую?
— Ну да.
Водитель с чувством запевал:
Я встретил ва-ас — и все былое-е
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло,
я вспомнил вре-е-емя за-ла-тое —
и сердцу ста-ала так тепло...
Заведующий вздыхал о чем-то потаенном.
— Эх, Степа-недотепа! Счастливый ты мужик. Потому что ни хрена еще не петришь!
— А чего мне петрить? — удивлялся Степан. — Мне пока все ясно. Газуй себе по жизни!
В один из солнечных погожих дней, когда Степан, вернувшись от Веруньки, намурлыкивал под нос веселенький мотивчик, заведующий райфо откинулся на спинку мягкого сиденья, раздумчиво спросил:
— Что, Степа, так и думаешь всю жизнь крутить баранку?
— А че? — захлопал Степа длинными ресницами.
— Да как же это «че»? Тебе учиться нужно.
— Я одиннадцатилетку кончил!
— Глядите на него! То разве грамотешка? Горе с тобой, Степа!
— С меня и этого довольно. Звезд с неба не хватаю, в начальники не рвусь... Век живи, век учись, а результат известен.
— Брось, Степа, эту философию! — осадил начальник. — Она для дураков. А ты, я вижу, парень правильный. Голова набита не мякиной, видишь много, спрашиваешь мало... С твоим-то, Степа, котелком не за рулем сидеть бы, а по праву руку... Около меня. Уважать себя, Степушка, надо!
— Я и так уважаю.
— Уважает он, глядите на него! — Заведующий прищурился и выпалил внезапно. — Хочешь, Степа, замом сделаю? Зама, понимаешь, сотворю! Чуешь, как звучит?
— Да бросьте вы смеяться!
— Я не смеюсь — серьезно предлагаю. Давай учиться будем, парень. Шоферить ума не надо. И медведь сумеет, только покажи. Я сам когда-то начинал с руля. Крутил-крутил баранку, а потом дошло: одно дело — шоферить, другое — ездить на машине. Чуешь, Степа, разницу?
Степа хмыкнул и пожал плечами.
Заведующий печально резюмировал:
— Ничего-то ты не понял, потому что зеленый еще. Но когда-нибудь поймешь. Еще и обо мне не раз вспомянешь. Вот, скажешь, был начальник так начальник, на путь-дорогу истинную вывел. Короче, Степ, подумай хорошенько.
Ни хорошенько, ни плохонько водитель думать не желал, к вечеру забыл о разговоре. А начальник, оказалось, помнил.
— Ну как? — спросил через неделю. — Надумал или нет?
— О чем вы, Пал Матвеич?
— Да все, дружок, о том.
Степа рассмеялся от души.
— Да ну, — сказал он, — что вы! Тут женитьба на уме, а вы ко мне с учебой.
Начальник психанул на Степино «Да ну!», аж весь побагровел.
— Остановись, жених!
Степан притормозил.
— Чтоб завтра документы в техникум послал! Не пошлешь — уволю. Из него, из недотепы, человека лепят, а он — «Да ну!» — и, не дав опомниться Степану, закруглил спокойно. — Не сомневайся — запросто поступишь. Сдай на троечки, и все. Остальное дело техники. Отучишься, к себе возьму. Мне молодежь толковая нужна. А ты, я вижу, прирожденный зам. Лови момент, пока я добрый!
— Так ведь свадьба на носу!
— Ты, Степа, баб еще не видел. Погоди, Невелика потеря — повариха. Ведь ты орел!
— Ну-у, знаете!
— Вот-вот. Потом вспомянешь про мои слова.
Вечером Степан крутнулся перед зеркалом, оглядел себя в анфас и профиль, в глаза поглубже заглянул. Ничего орлиного в себе не обнаружил. Нос как нос. Утиный. Подбородок круглый, пухлый. Волосы — прямые, брови — коротышки. Глаза какие-то бесцветные... Словом, не начальник. Даже и не зам.
— Черт его, начальство, знает, — бормотнул он неуверенно. — Со стороны, наверное, видней.
В тот же вечер он всерьез задумался о будущем. А почему не поступить, пока предоставляется возможность? Котелок не заржавел, думать в состоянии. Диплом не помешает. Какое-никакое, а все ж — образование.
Поехал.
Поступил.
Но пока учился, свойского начальника уличили в махинациях, перевели куда-то на другую должность. К новому — вальяжному и строгому — Степан не пожелал. Свежеиспеченный финансист устроился в инспекцию госстраха. Когда друзья осведомлялись, где и кем он трудится, он простодушно отвечал: инспектором госстраха. Друзья хватались за животики: как Деточкин, ага? Инспектор не на шутку распалялся и, заикаясь от волнения, сбивчиво и путано объяснял им разницу между страховым инспектором и страховым агентом. Когда же надоело отвечать на подковырки, стал представляться всем подряд сотрудником райфо. Так звучало более внушительно. И, главное, почти без дураков: райфо и райгосстрах ютились под одной дырявой крышей.
К новой должности нужна была привычка. Степан сначала уставал от писанины и даже, было дело, подумывал уволиться — скучной показалась работенка. Тянуло все-таки к машине. Когда же, наконец, освоился, стал рассуждать примерно так: работа как работа, с рядом преимуществ. Шоферил — царапины и ссадины с пальцев не сходили, мазут, бывало, не соскоблишь, теперь же руки как у пианиста. Да и кем он был тогда? Степой-недотепой. Мальчик на посылках. А теперь кой для кого и Степан Аркадьевич. Мелочь, но приятная. Диплом, опять же, не права — не просто потерять.
С годами, незаметно, Степа стал Степаном Аркадьевичем даже для друзей. К сорока годам он заимел солидное брюшко, глубокие залысины и троих детей: двух девочек и мальчика. Когда они ходили в школу и, случалось, схватывали двойки, он доставал диплом, где черной торжественной тушью старательной рукой были выведены круглые пятерки и, тыча в них пухленьким пальцем, внушал: вот папка ваш учился!
Лишних денег в доме не водилось, жили скромно, на зарплату, но дети вышли в люди. Старшая жила на юге, преподавала в институте, младшая работала врачом, а сын служил в погранвойсках. Жена работала учителем, она была покладистой, с ней жилось легко. Степан Аркадьевич числился в ударниках, его портрет бессменно красовался на Доске почета. Инспектора ценили в женском коллективе за добросовестность в работе, смысл которой заключался в том, чтобы взять побольше платежей и меньше выдать возмещения с целью превышения доходов над расходами, от чего зависела зарплата. Еще — за безотказность, редкую усидчивость и красивый почерк. Он, бывало, и открытки к Дню Советской Армии подписывал себе собственноручно. От командировок не отлынивал. Женщины просили: Степан Аркадьевич, родненький, съезди за меня туда-то и туда-то, сделай то-то, то-то... И Степан Аркадьевич, хотелось или нет, сдвигал на край стола бумаги, собирался, ехал. Конечно, не совсем за так. Надо было на рыбалку или на охоту, без обиняков выкладывал: девоньки, прикройте. И «девоньки» без всяких прикрывали.
К своим за пятьдесят он сохранил отменное здоровье. До тридцати лет не курил. После, правда, на рыбалке и охоте крепко пристрастился. Зато зимой ходил на лыжах, летом бегал вокруг дома...
Так вот и жил. По вечерам любили помечтать с женой, как, выйдя на заслуженную пенсию, уедут к дочери на море, купят скромный домик, станут жить-поживать, внуков наживать. Хорошо мечталось.
2
Однажды приснился Степану Аркадьевичу сон. Он увидел себя молодым, за баранкой райфовской «Победы». Веселым Степой-недотепой. И рядом — бывшего начальника. Павел Матвеевич был необычно угрюм.
«Спел бы, что ли, Степа», — попросил он тихо.
«Какую, Пал Матвеич?».
«Любимую, дружок».
«Сейчас изобразим». — Степан расправил плечи и выдал в полный голос:
Я встретил ва-ас — и все былое-е
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло...
Как всегда во сне бывает, песня зазвучала сильно и свободно. Как бы сама по себе. Повисла, отделилась, поплыла:
Я вспомнил вре-емя за-ла-тое —
и се-ердцу ста-ла так тепло...
Павел Матвеевич прискорбно вздохнул.
«Душевно, Степ, поешь!».
Степан Аркадьевич — Степушка довольно усмехнулся и... открыл глаза. И тотчас впал в уныние. Как если бы во сне явилась к нему первая любовь...
Весь день преследовала песня. По дороге на работу, в душном кабинете, в тиши пустой квартиры. В ушах звучало неотвязно:
Как поздней о-осени па-рою
бывают дни, быва-ает час...
Тоска свербила сердце. Сны, как ни странно, повторялись. Степан Аркадьевич видел себя молодым и беспечным, ветреным немножко Степой-недотепой за баранкой любимой «Победы». Ее давным-давно списали, свезли на переплавку, взамен приобрели «Москвич», но снилась лишь «Победа». Он будто въяве ощущал тепло баранки, кислый запах папирос угрюмого начальника, и эти ощущения будили в нем тревогу. Утром через силу плелся на работу, сидел мрачнее тучи. С девяти до восемнадцати корпел он над бумагами, звонил по телефону, вел с кем-то разговоры и курил, курил...
Новая начальница, а их сменилось на его веку немало, впервые изъявила недовольство.
— Вам Степан Аркадьевич, не с бумагами б работать, а прям не знаю, с чем. Все документы пересыпали вонючим табаком. Я вас не узнаю.
— Вы сильно не ругайте нашего Аркадьича! — полушутя-полувсерьез вступились сослуживицы. — Он все-таки у нас единственный мужчина. Обидится, уйдет, что делать станем без него?
Степан Аркадьевич робко улыбнулся.
— Все, девки, может быть. Возьму вот и надумаю.
— Уж не в райфо ли лыжи навострил? — насторожилась новая начальница.
— Можно и в райфо. Давно к себе зовут.
— А что в райфо-то? Что — в райфо? У них оклады меньше наших!
— Да так оно, — кивнул инспектор, — от добра добра не ищут.
Но и через месяц тоска не унялась. Степан Аркадьевич раздражался по любому поводу.
Однажды неожиданно забрел в ту самую столовую, где так любил обедать Степой-недотепой. Столовая ничуть не изменилась, разве вместо вазочек с рябинами стояли вазочки с салфетками да на стене висел плакат иного содержания: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, им не сори!». Степан Аркадьевич постоял посередине зала и подошел к раздатчице.
— Чего тебе? — буркнула девица в замызганном халате.
Степан Аркадьевич стушевался.
— Здесь работала когда-то поварихой Вера... Вера Парамонова... Не помните? Веселая такая!
— Много здесь перебывало веселых и находчивых! Разве что посудомойка? Тоже Верка. Ветеранка... Но не Парамонова... А сами поглядите!
В амбразуре для посуды маячила косматая старуха...
Степан Аркадьевич с минуту постоял, повернулся, вышел...
Супруга вечером спросила:
— А ты зачем в столовую ходил?
— Да так, — пожал плечами. — Шел мимо и зашел.
— Странно, — хмыкнула жена.
Как-то душной белой ночью он вышел покурить, и ноги понесли его через дорогу. Он очутился подле гаража, дрожащими руками вынул из пробоя проржавленный замок, незакрывавшийся на ключ беспечным нынешним водителем, по-воровски — с оглядкой и на цыпочках — прошел вовнутрь, в сыром тяжелом полумраке бетонированного склепа разглядел райфовский «москвичок». Нащупал сверкнувшую никелью ручку и, повернув, легонько дернул на себя — дверца мягко отошла. Он сел на пассажирское сиденье, обтянутое пледом. Когда глаза привыкли к полумраку, увидел в гнездышке панели кругляшок брелка. Холодный крупный пот покрыл глубокие залысины. Степан Аркадьевич безотчетно передвинул свое тело на водительское место и тут же испугался дерзкой мысли, вывалился боком из машины. Сердце учащенно билось... Он закурил и успокоился. Затем раздвинул обе створки сырых ворот, обитых жестью, и втиснулся в машину. «Москвичок», как сытый кот, лениво заурчал, дернулся и плавно покатился, пересек райфовский двор, выехал на главную дорогу. Будто оттолкнувшись от неровности асфальта, помчался, набирая скорость, в сторону шоссейки. Степан Аркадьевич вел «москвич» уверенно, рисково, точно никогда не выпускал руля из рук. И все в нем пело, ликовало...
Я встретил ва-ас — и все было-ое
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло...
Домой пришел под утро. Осторожно лег, закрыл глаза. Но было ощущение полета! Будто все еще он мчался по шоссейке, и вот уже послушная машина взмыла над асфальтом и понеслась навстречу ветру, а он, не видя полотна дороги, упругой силой запрокинутый назад — летит, летит, летит!..
Ночная вылазка успешно повторилась через месяц, через две недели, через день...
Степан Аркадьевич как с ума сошел! Все, что было им заслуженно по праву за годы безупречного труда и трезвости мышления — почет и уважение — с невероятной легкостью ставилось на карту. Всего лишь ради нескольких минут неизъяснимого восторга! Он сознавал, что совершает глупость — да что там глупость! — преступление, ведет себя как басшабашный малолеток, искатель приключений! Но увы, не мог остановиться...
Гром грянул осенью, в начале сентября, дождливой темной ночью. Степан Аркадьевич вел машину по уже привычному маршруту, веселый перепляс дождя по крыше «москвичонка» ему казался музыкой восторга. Он вдохновенно пел:
Я встретил ва-ас — и все было-ое
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло!..
Невдалеке от аэропорта, из-за крутого поворота, скрытого стеною кедрача, ударил ослепительный сноп света, и в тот же миг через дорогу метнулась чья-то тень...
«Пеше..!» — молнией сверкнуло в голове. Рывком крутнул баранку влево и даванул по тормозам. Машину бросило в кювет и развернуло, ударило о столб. Раздался лязг металла, треск разбитого стекла...
Утром был переполох. Райфовский шоферюга с пеной на губах кричал на виноватого инспектора. Новая начальница сосала валидол, как леденцы. Женщины испуганно шептались. Степан Аркадьевич с гипсом на руке, с разбитыми губами, безмолвный, бледный и подавленный, сидел в углу, не поднимая глаз. Днем с Доски почета испарилась фотография лучшего инспектора. Партийная ячейка родного учреждения готовила суровое собрание. Супруга, не способная принять на веру робкие попытки объяснений, впервые усомнилась в порядочности мужа. Назревал скандал в семье и судилище с райфо. До суда, однако, дело не дошло. Ущерб Степан Аркадьевич сразу возместил, но вскоре вновь напомнил о себе: вздумал увольняться.
Новая начальница, приняв заявление за обиду на строгач, что влепила сгоряча лучшему инспектору, стала отговаривать. Уверяла в том, что все давно забылось, что она способна где-то и понять — бывало с ней такое, хотелось сотворить бессмысленную глупость. Бросить все бумаги, полисы, свидетельства, засесть за выкройки и швейную машинку. Выговор она готова снять хоть сию минуту, выговор — пустяк, тем более ему до пенсии всего-то ничего...
Степан Аркадьевич был неумолим.
— Уж вы, прошу вас, не держите, — отвечал на уговоры. — Поеду к старшей дочке, внуков буду нянчить... Поеду, не держите.
Расстались хорошо. Степан Аркадьевич угощал шампанским. Женщины просили написать, как только доберется и устроится. Он всем все обещал.
Через год в инспекцию пришло письмо из Симферополя. Степан Аркадьевич слал сердечные приветы, сознавался, что скучает. Но в коллективе ему сразу не ответили, а потом, как водится, забыли...
А Степан Аркадьевич на новом месте жительства в должности вахтера общежития благополучно доработал до законной пенсии. Недавно он осуществил заветную мечту — с рук приобрел автомобиль. В хорошем состоянии. Дети помогли. Но радости, увы, не испытал. По воскресеньям он, супруга, дочь с семьею выезжают за город. Там он уединяется, лежит на пахучей траве, подолгу наблюдает облака. И с грустью думает о том, как, в сущности, нелепо прошла жизнь.
1989
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
СТАРИННЫЙ ГОРОДСКОЙ РОМАНС
1.
Тридцать лет тому назад Степан Аркадьевич, в ту пору просто Степа, Степушка, Степок — удивил родных и близких: он поступил учиться. В техникум. Финансово-кредитный. А вышло так.
Степан вернулся в Почекуево из армии, где честно отслужил свое водителем. Возил высокое начальство — генерала авиации, был с ним на дружеской ноге, но, главное, проникся искренней любовью к старинным городским романсам...
Поселок Почекуево, к счастью почекуевцев обойденный громкой славой нефтяных и газовых сокровищниц, лежал на левом берегу Оби. Зимой по самые макушки крыш в сугробах, летом — в зелени густого кедрача, Почекуево, казалось, дремало беззаботно все двести лет своей истории. На центральной площади против здания райкома тусклым куполом высилась церквушка, где на загаженном собаками полу хранилась соль в кулях для местного заводика, который, хоть и выглядел невзрачным, в грязь лицом не падал с момента основания, даже экспортировал рыбную продукцию в дружескую Венгрию и черную икру в райкомовский буфет. Вблизи теснились, как опята, конторы и конторки, хилый леспромхоз и ветхий краеведческий музей, известный тем, что сохранил до наших дней ценные бумаги декабриста К...
Водителю в поселке выбирать не приходилось — целил в леспромхоз. Там, в леспромхозовской столовой, работала Верунька. Славная девчушка. Веселая и с выдумкой. На стене повесила плакат: «В столовой вежливым и скромным будь, и наизусть усвой одно — поел, попил, не позабудь тарелочки подать в окно!». Степан охотно подавал свои тарелочки и донимал любовно повариху.
— Опять, стряпуха, ложки грязные?
— Претензии к машине! — Верунька горячилась, и под ее халатиком приятно волновалась розовая грудь.
Степан с Верунькой соглашался.
— С машины взятки гладки!
Целил в леспромхоз, но угодил в райфинотдел. Там, подсказали ему вовремя, уволился водитель. Пришлось опять возить начальство. Полный, большеротый и задумчивый, заведующий райфо оказался парнем свойским, хоть и без вежливых манер. Он мог и нахамить под настроение, но, нахамив, переживал, поскольку был отходчив.
За рулем водитель от избытка сил и чувств постоянно пел, и городской романс сдружил его с заведующим.
— Спел бы, Степ! — просил начальник в светлую минуту.
Степан не заставлял себя упрашивать.
— Любимую?
— Ну да.
Водитель с чувством запевал:
Я встретил ва-ас — и все былое-е
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло,
я вспомнил вре-е-емя за-ла-тое —
и сердцу ста-ала так тепло...
Заведующий вздыхал о чем-то потаенном.
— Эх, Степа-недотепа! Счастливый ты мужик. Потому что ни хрена еще не петришь!
— А чего мне петрить? — удивлялся Степан. — Мне пока все ясно. Газуй себе по жизни!
В один из солнечных погожих дней, когда Степан, вернувшись от Веруньки, намурлыкивал под нос веселенький мотивчик, заведующий райфо откинулся на спинку мягкого сиденья, раздумчиво спросил:
— Что, Степа, так и думаешь всю жизнь крутить баранку?
— А че? — захлопал Степа длинными ресницами.
— Да как же это «че»? Тебе учиться нужно.
— Я одиннадцатилетку кончил!
— Глядите на него! То разве грамотешка? Горе с тобой, Степа!
— С меня и этого довольно. Звезд с неба не хватаю, в начальники не рвусь... Век живи, век учись, а результат известен.
— Брось, Степа, эту философию! — осадил начальник. — Она для дураков. А ты, я вижу, парень правильный. Голова набита не мякиной, видишь много, спрашиваешь мало... С твоим-то, Степа, котелком не за рулем сидеть бы, а по праву руку... Около меня. Уважать себя, Степушка, надо!
— Я и так уважаю.
— Уважает он, глядите на него! — Заведующий прищурился и выпалил внезапно. — Хочешь, Степа, замом сделаю? Зама, понимаешь, сотворю! Чуешь, как звучит?
— Да бросьте вы смеяться!
— Я не смеюсь — серьезно предлагаю. Давай учиться будем, парень. Шоферить ума не надо. И медведь сумеет, только покажи. Я сам когда-то начинал с руля. Крутил-крутил баранку, а потом дошло: одно дело — шоферить, другое — ездить на машине. Чуешь, Степа, разницу?
Степа хмыкнул и пожал плечами.
Заведующий печально резюмировал:
— Ничего-то ты не понял, потому что зеленый еще. Но когда-нибудь поймешь. Еще и обо мне не раз вспомянешь. Вот, скажешь, был начальник так начальник, на путь-дорогу истинную вывел. Короче, Степ, подумай хорошенько.
Ни хорошенько, ни плохонько водитель думать не желал, к вечеру забыл о разговоре. А начальник, оказалось, помнил.
— Ну как? — спросил через неделю. — Надумал или нет?
— О чем вы, Пал Матвеич?
— Да все, дружок, о том.
Степа рассмеялся от души.
— Да ну, — сказал он, — что вы! Тут женитьба на уме, а вы ко мне с учебой.
Начальник психанул на Степино «Да ну!», аж весь побагровел.
— Остановись, жених!
Степан притормозил.
— Чтоб завтра документы в техникум послал! Не пошлешь — уволю. Из него, из недотепы, человека лепят, а он — «Да ну!» — и, не дав опомниться Степану, закруглил спокойно. — Не сомневайся — запросто поступишь. Сдай на троечки, и все. Остальное дело техники. Отучишься, к себе возьму. Мне молодежь толковая нужна. А ты, я вижу, прирожденный зам. Лови момент, пока я добрый!
— Так ведь свадьба на носу!
— Ты, Степа, баб еще не видел. Погоди, Невелика потеря — повариха. Ведь ты орел!
— Ну-у, знаете!
— Вот-вот. Потом вспомянешь про мои слова.
Вечером Степан крутнулся перед зеркалом, оглядел себя в анфас и профиль, в глаза поглубже заглянул. Ничего орлиного в себе не обнаружил. Нос как нос. Утиный. Подбородок круглый, пухлый. Волосы — прямые, брови — коротышки. Глаза какие-то бесцветные... Словом, не начальник. Даже и не зам.
— Черт его, начальство, знает, — бормотнул он неуверенно. — Со стороны, наверное, видней.
В тот же вечер он всерьез задумался о будущем. А почему не поступить, пока предоставляется возможность? Котелок не заржавел, думать в состоянии. Диплом не помешает. Какое-никакое, а все ж — образование.
Поехал.
Поступил.
Но пока учился, свойского начальника уличили в махинациях, перевели куда-то на другую должность. К новому — вальяжному и строгому — Степан не пожелал. Свежеиспеченный финансист устроился в инспекцию госстраха. Когда друзья осведомлялись, где и кем он трудится, он простодушно отвечал: инспектором госстраха. Друзья хватались за животики: как Деточкин, ага? Инспектор не на шутку распалялся и, заикаясь от волнения, сбивчиво и путано объяснял им разницу между страховым инспектором и страховым агентом. Когда же надоело отвечать на подковырки, стал представляться всем подряд сотрудником райфо. Так звучало более внушительно. И, главное, почти без дураков: райфо и райгосстрах ютились под одной дырявой крышей.
К новой должности нужна была привычка. Степан сначала уставал от писанины и даже, было дело, подумывал уволиться — скучной показалась работенка. Тянуло все-таки к машине. Когда же, наконец, освоился, стал рассуждать примерно так: работа как работа, с рядом преимуществ. Шоферил — царапины и ссадины с пальцев не сходили, мазут, бывало, не соскоблишь, теперь же руки как у пианиста. Да и кем он был тогда? Степой-недотепой. Мальчик на посылках. А теперь кой для кого и Степан Аркадьевич. Мелочь, но приятная. Диплом, опять же, не права — не просто потерять.
С годами, незаметно, Степа стал Степаном Аркадьевичем даже для друзей. К сорока годам он заимел солидное брюшко, глубокие залысины и троих детей: двух девочек и мальчика. Когда они ходили в школу и, случалось, схватывали двойки, он доставал диплом, где черной торжественной тушью старательной рукой были выведены круглые пятерки и, тыча в них пухленьким пальцем, внушал: вот папка ваш учился!
Лишних денег в доме не водилось, жили скромно, на зарплату, но дети вышли в люди. Старшая жила на юге, преподавала в институте, младшая работала врачом, а сын служил в погранвойсках. Жена работала учителем, она была покладистой, с ней жилось легко. Степан Аркадьевич числился в ударниках, его портрет бессменно красовался на Доске почета. Инспектора ценили в женском коллективе за добросовестность в работе, смысл которой заключался в том, чтобы взять побольше платежей и меньше выдать возмещения с целью превышения доходов над расходами, от чего зависела зарплата. Еще — за безотказность, редкую усидчивость и красивый почерк. Он, бывало, и открытки к Дню Советской Армии подписывал себе собственноручно. От командировок не отлынивал. Женщины просили: Степан Аркадьевич, родненький, съезди за меня туда-то и туда-то, сделай то-то, то-то... И Степан Аркадьевич, хотелось или нет, сдвигал на край стола бумаги, собирался, ехал. Конечно, не совсем за так. Надо было на рыбалку или на охоту, без обиняков выкладывал: девоньки, прикройте. И «девоньки» без всяких прикрывали.
К своим за пятьдесят он сохранил отменное здоровье. До тридцати лет не курил. После, правда, на рыбалке и охоте крепко пристрастился. Зато зимой ходил на лыжах, летом бегал вокруг дома...
Так вот и жил. По вечерам любили помечтать с женой, как, выйдя на заслуженную пенсию, уедут к дочери на море, купят скромный домик, станут жить-поживать, внуков наживать. Хорошо мечталось.
2
Однажды приснился Степану Аркадьевичу сон. Он увидел себя молодым, за баранкой райфовской «Победы». Веселым Степой-недотепой. И рядом — бывшего начальника. Павел Матвеевич был необычно угрюм.
«Спел бы, что ли, Степа», — попросил он тихо.
«Какую, Пал Матвеич?».
«Любимую, дружок».
«Сейчас изобразим». — Степан расправил плечи и выдал в полный голос:
Я встретил ва-ас — и все былое-е
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло...
Как всегда во сне бывает, песня зазвучала сильно и свободно. Как бы сама по себе. Повисла, отделилась, поплыла:
Я вспомнил вре-емя за-ла-тое —
и се-ердцу ста-ла так тепло...
Павел Матвеевич прискорбно вздохнул.
«Душевно, Степ, поешь!».
Степан Аркадьевич — Степушка довольно усмехнулся и... открыл глаза. И тотчас впал в уныние. Как если бы во сне явилась к нему первая любовь...
Весь день преследовала песня. По дороге на работу, в душном кабинете, в тиши пустой квартиры. В ушах звучало неотвязно:
Как поздней о-осени па-рою
бывают дни, быва-ает час...
Тоска свербила сердце. Сны, как ни странно, повторялись. Степан Аркадьевич видел себя молодым и беспечным, ветреным немножко Степой-недотепой за баранкой любимой «Победы». Ее давным-давно списали, свезли на переплавку, взамен приобрели «Москвич», но снилась лишь «Победа». Он будто въяве ощущал тепло баранки, кислый запах папирос угрюмого начальника, и эти ощущения будили в нем тревогу. Утром через силу плелся на работу, сидел мрачнее тучи. С девяти до восемнадцати корпел он над бумагами, звонил по телефону, вел с кем-то разговоры и курил, курил...
Новая начальница, а их сменилось на его веку немало, впервые изъявила недовольство.
— Вам Степан Аркадьевич, не с бумагами б работать, а прям не знаю, с чем. Все документы пересыпали вонючим табаком. Я вас не узнаю.
— Вы сильно не ругайте нашего Аркадьича! — полушутя-полувсерьез вступились сослуживицы. — Он все-таки у нас единственный мужчина. Обидится, уйдет, что делать станем без него?
Степан Аркадьевич робко улыбнулся.
— Все, девки, может быть. Возьму вот и надумаю.
— Уж не в райфо ли лыжи навострил? — насторожилась новая начальница.
— Можно и в райфо. Давно к себе зовут.
— А что в райфо-то? Что — в райфо? У них оклады меньше наших!
— Да так оно, — кивнул инспектор, — от добра добра не ищут.
Но и через месяц тоска не унялась. Степан Аркадьевич раздражался по любому поводу.
Однажды неожиданно забрел в ту самую столовую, где так любил обедать Степой-недотепой. Столовая ничуть не изменилась, разве вместо вазочек с рябинами стояли вазочки с салфетками да на стене висел плакат иного содержания: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, им не сори!». Степан Аркадьевич постоял посередине зала и подошел к раздатчице.
— Чего тебе? — буркнула девица в замызганном халате.
Степан Аркадьевич стушевался.
— Здесь работала когда-то поварихой Вера... Вера Парамонова... Не помните? Веселая такая!
— Много здесь перебывало веселых и находчивых! Разве что посудомойка? Тоже Верка. Ветеранка... Но не Парамонова... А сами поглядите!
В амбразуре для посуды маячила косматая старуха...
Степан Аркадьевич с минуту постоял, повернулся, вышел...
Супруга вечером спросила:
— А ты зачем в столовую ходил?
— Да так, — пожал плечами. — Шел мимо и зашел.
— Странно, — хмыкнула жена.
Как-то душной белой ночью он вышел покурить, и ноги понесли его через дорогу. Он очутился подле гаража, дрожащими руками вынул из пробоя проржавленный замок, незакрывавшийся на ключ беспечным нынешним водителем, по-воровски — с оглядкой и на цыпочках — прошел вовнутрь, в сыром тяжелом полумраке бетонированного склепа разглядел райфовский «москвичок». Нащупал сверкнувшую никелью ручку и, повернув, легонько дернул на себя — дверца мягко отошла. Он сел на пассажирское сиденье, обтянутое пледом. Когда глаза привыкли к полумраку, увидел в гнездышке панели кругляшок брелка. Холодный крупный пот покрыл глубокие залысины. Степан Аркадьевич безотчетно передвинул свое тело на водительское место и тут же испугался дерзкой мысли, вывалился боком из машины. Сердце учащенно билось... Он закурил и успокоился. Затем раздвинул обе створки сырых ворот, обитых жестью, и втиснулся в машину. «Москвичок», как сытый кот, лениво заурчал, дернулся и плавно покатился, пересек райфовский двор, выехал на главную дорогу. Будто оттолкнувшись от неровности асфальта, помчался, набирая скорость, в сторону шоссейки. Степан Аркадьевич вел «москвич» уверенно, рисково, точно никогда не выпускал руля из рук. И все в нем пело, ликовало...
Я встретил ва-ас — и все было-ое
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло...
Домой пришел под утро. Осторожно лег, закрыл глаза. Но было ощущение полета! Будто все еще он мчался по шоссейке, и вот уже послушная машина взмыла над асфальтом и понеслась навстречу ветру, а он, не видя полотна дороги, упругой силой запрокинутый назад — летит, летит, летит!..
Ночная вылазка успешно повторилась через месяц, через две недели, через день...
Степан Аркадьевич как с ума сошел! Все, что было им заслуженно по праву за годы безупречного труда и трезвости мышления — почет и уважение — с невероятной легкостью ставилось на карту. Всего лишь ради нескольких минут неизъяснимого восторга! Он сознавал, что совершает глупость — да что там глупость! — преступление, ведет себя как басшабашный малолеток, искатель приключений! Но увы, не мог остановиться...
Гром грянул осенью, в начале сентября, дождливой темной ночью. Степан Аркадьевич вел машину по уже привычному маршруту, веселый перепляс дождя по крыше «москвичонка» ему казался музыкой восторга. Он вдохновенно пел:
Я встретил ва-ас — и все было-ое
в ат-жившем се-ердце а-жи-ло!..
Невдалеке от аэропорта, из-за крутого поворота, скрытого стеною кедрача, ударил ослепительный сноп света, и в тот же миг через дорогу метнулась чья-то тень...
«Пеше..!» — молнией сверкнуло в голове. Рывком крутнул баранку влево и даванул по тормозам. Машину бросило в кювет и развернуло, ударило о столб. Раздался лязг металла, треск разбитого стекла...
Утром был переполох. Райфовский шоферюга с пеной на губах кричал на виноватого инспектора. Новая начальница сосала валидол, как леденцы. Женщины испуганно шептались. Степан Аркадьевич с гипсом на руке, с разбитыми губами, безмолвный, бледный и подавленный, сидел в углу, не поднимая глаз. Днем с Доски почета испарилась фотография лучшего инспектора. Партийная ячейка родного учреждения готовила суровое собрание. Супруга, не способная принять на веру робкие попытки объяснений, впервые усомнилась в порядочности мужа. Назревал скандал в семье и судилище с райфо. До суда, однако, дело не дошло. Ущерб Степан Аркадьевич сразу возместил, но вскоре вновь напомнил о себе: вздумал увольняться.
Новая начальница, приняв заявление за обиду на строгач, что влепила сгоряча лучшему инспектору, стала отговаривать. Уверяла в том, что все давно забылось, что она способна где-то и понять — бывало с ней такое, хотелось сотворить бессмысленную глупость. Бросить все бумаги, полисы, свидетельства, засесть за выкройки и швейную машинку. Выговор она готова снять хоть сию минуту, выговор — пустяк, тем более ему до пенсии всего-то ничего...
Степан Аркадьевич был неумолим.
— Уж вы, прошу вас, не держите, — отвечал на уговоры. — Поеду к старшей дочке, внуков буду нянчить... Поеду, не держите.
Расстались хорошо. Степан Аркадьевич угощал шампанским. Женщины просили написать, как только доберется и устроится. Он всем все обещал.
Через год в инспекцию пришло письмо из Симферополя. Степан Аркадьевич слал сердечные приветы, сознавался, что скучает. Но в коллективе ему сразу не ответили, а потом, как водится, забыли...
А Степан Аркадьевич на новом месте жительства в должности вахтера общежития благополучно доработал до законной пенсии. Недавно он осуществил заветную мечту — с рук приобрел автомобиль. В хорошем состоянии. Дети помогли. Но радости, увы, не испытал. По воскресеньям он, супруга, дочь с семьею выезжают за город. Там он уединяется, лежит на пахучей траве, подолгу наблюдает облака. И с грустью думает о том, как, в сущности, нелепо прошла жизнь.
1989