Чужая музыка
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
ФРОЛЫЧ И БОЛТУН
Столяр домоуправления Егор Андреич Бородулин объявил по пьянке забастовку. Всерьез и надолго настроился. Спозаранку за столом. В просторных серых валенках, трусах, несвежей майке. На покрытой чахлой волосней груди бледная наколка — пунктирный контур голубя с цветочком в синем клюве. На кухонном столе — замызганное блюдечко с засохлыми комочками селедки, головка репчатого лука, стакан и бражка в трехлитровой банке. Егор Андреич забастовку совмещает с выпивкой. Сам себе компания. Голова с утра трещала, но теперь в порядке...
— А в Заполя-ярье мо-окрыя-я метели, и з-за-амерза-ает в валенках конвой! — Егор Андреич кулаком усердно растирает крупный нос и смотрит на руки. Руки красные, будто с мороза. — Тетка Любка, подь сюда, раз ты такая умная!..
Любовь Семеновна, она же — «тетка Любка», затаилась в горнице.
Егор Андреич кривится в нетрезвой ухмылке.
— Презираешь? Презира-ай! Я вас больше, может, презираю... Тьфу на тебя и на Фролыча. Вот и все, сымай верхонки!
Любовь Семеновна стремглав вбегает в кухню. Смотрит на сожителя с печальной укоризной, вздыхает глубоко, с грудным присвистом, руки на бока. Руки — сильные, мужские, с избитыми, в царапинах, локтями, но неприлично белые от соды. Любовь Семеновна уже давно на пенсии, но трудится посудомойкой в городской больнице.
— Глядите на него — разговорился. К разговору помануло немтыря несчастного. От тверезого словечка не дождешься, а тут прорвало, видишь ли, его!
— Пра-ашу без оскорблений личности!
— Эт-та кто у нас тут личность? Не ты ли, пьянь паскудная? Поглядись-ка в зеркало — на кого похож? Если, дрянь такая, к утру не отрезвеешь, я тебя устрою на курорт. Там и побастуешь, там тебе бражонки поднесу-ут! Главврач сказал, оформим быстро, было бы желание. Думал, все б тебе сходило?
С главврачом Любовь Семеновна действительно знакома. Он иногда заходит на кухню, заглядывает в мойку. «Семеновна сегодня? — произносит вместо «здравствуй», — тогда мне делать у вас нечего, давай тогда командуй тут». Любовь Семеновна командует. Она гордится безупречностью в работе и дорожит доверием врача. При нужде, она уверена, всегда найдет к нему подход и встретит понимание.
Егор Андреич тоже не последний человек. Он — столяр-краснодеревщик, и цену себе знает.
— Не выйдет, тетка Любка. Кто ему весною делал рамы в доме? Егор Андреич Бородулин.
— Не выйдет, говоришь? Не выйдет — сдам в милицию. Там давно скучают по тебе. Так и заявлю, что бражку дома ставишь. Сахар переводишь. Сахар, между прочим, пищевой продукт.
— Но, но, словами не бросайся! — Егор Андреич, хмыкнув недоверчиво, косится на Любовь Семеновну. Поди узнай, что на уме. Шутить с милицией он вовсе не намерен...
Сидел Егор Андреич за язык. Точней, за анекдот. Статья 58-я, пункт «Болтун». На все расспросы о своем «болтливом» деле он давно отделывается шуткой: «Сто шестнадцать пополам — были б рядом, дали б вам». Когда и где сидел Егор Андреич, знает только Фролыч — нынешний начальник и бывший конвоир.
Егор Андреич морщит лоб, с тоской глядит на банку с бражкой. Браги там наполовину, но душа не прин
— В ментовку ты меня не сдашь. И знаешь, почему? Я тебя за собой потяну. Потаскиваешь с кухни-то, ударница? Таскаешь потихоньку. От кого воруешь? Знаешь, сколько светит?
Неслыханная дерзость! Любовь Семеновна срывается на крик:
— Эт-та я-то тащу? Чтоб язык твой поганый отсох! Чтоб он отвалился! Да что я там тащу-то? Крохи со стола. Другие дак вагонами воруют! — Махнув в отчаянье рукой, она уходит в горницу. — Попрут тебя с работы, — вещает ее голос, — прогульщика такого!
— Я сам уйду куда-нибудь. Не буду с Фролычем работать. Жулик он и аферист.
— Да куда же ты подашься со своею биографией? Кто тебя возьмет, дурака такого?
...За окном, внезапно скрипнув тормозами, встает автомашина. Дернув острым подбородком, Егор Андреич замирает над столом, вслушивается в уличные звуки. В ограде щелкает калитка, звонко хрустит снег. Без стука входит Фролыч. В высокой рыжей шапке, в черных собачьих унтах, белая дубленка нараспашку. На внушительном носу — хрупкие очки.
— Фролыч, полюбуйся! Зафиксируй пьянку. Увольняйте, хватит церемониться! — вышмыгнув из горницы, кричит Любовь Семеновна.
— Можно и уволить. — Фролыч, сняв очки, с упреком смотрит на хозяина.
Егор Андреич явно в замешательстве, но держится с достоинством. Сидит, закинув ногу на ногу, одной рукой облокотясь на стол, другую положив на спинку стула.
— Садись сюда, начальник. Будет разговор!
— Мне с тобою не с руки за столом рассиживать. Мне еще работа предстоит. Это ты у нас, Егор, человек свободный. Вольный и свободный. Хочешь — поработаешь, хочешь — побастуешь... То ли дело, жизнь-малина! Так ведь, тетка Любка?
— Чего не так, раз так.
— Что свободный — верно. Хочу — живу, хочу — помру. Это во-первых. А во-вторых, пра-ашу без оскорблений личности. Для кого-то — тетка Любка, для тебя — Семеновна. Пра-ашу усвоить наизусть... Садись для разговора.
— Разговор у нас с тобой состоится завтра. Утром. В кабинете, — уточняет Фролыч. — Сегодня мы друг дружку не поймем.
— Тогда зачем пришел? Ключ от столярки нужен, да? Тетка Любка, дай сюда! — (Ключи Любовь Семеновна держит при себе). — Я сам ему вручу. Торжественно и чинно.
— Сиди уж, личность пьяная! — шипит Любовь Семеновна.
Фролыч деланно вздыхает, прячет ключ в карман дубленки.
— Что, скажи, с тобою делать? То работаешь на совесть, то вдруг забастовки учиняешь. Я ведь выгоню тебя, сколько можно няньчиться? Из-за шкафа обозлился? Да, шкаф у меня. В квартире. Но я верну его. Верну. Отдам по назначению. Хотя, какое твое дело, кому шкаф достанется? Твое дело — сделать. Много ты, Егор, на себя берешь! Вечно ты встреваешь! Задира ты! Болтун!
Егор Андреич угрожающе рычит:
— Не умирают старые привычки?!
— Я не про то. Про то давно забыто!
— А мною не забыто.
— Ну и дурак. Кто старое помянет, тому, как говорится... Мне служба в тундре тоже медом не казалась! И мне хватить пришлось! Не добровольцем записался! Имей же совесть наконец!
— Bo-на, как заговорил... Он меня и совестит!
— Я за особистов не ответчик. Я чист перед тобой. Думаешь, мне сладко было, да? С ножом-то за горбом?
Дальше происходит перепалка на повышенных тонах, густо сдобренная бранью и жаргоном:
— ...Зона... Мервая дорога... Гулдэжээс... Фитиль... Барак...
— ...Колонна... БУР... Пятьсот вторая стройка...
— ...Зеленые... Ледянка... Эмвэдевцы...
— ...Баланда... Суки... Короли...
— Да вы рехнулись! Оба прекратите! — кричит Любовь Семеновна, тяжело дыша.
— Ведь он заел меня, Семеновна! — жалобится Фролыч. — Ведь он как ржа неотлипучая. Злопамятный какой! Из года в год одно и то же. Из года в год. Совсем с ума сошел мужик. Ну, явишься ты завтра на работу!
— К тебе-е? Ни в жизнь!
— Приде-е-ешь, куда ты денешься!
— К тебе-е?!
— Заткнись, дурак! — кричит Любовь Семеновна. — Тебе на Фролыча молиться нужно, вот! Другой бы кто давно тебя попер!
— А он, Семеновна, мое добро не це-е-енит! Он, Семеновна, добра не понимает!
— Я не нуждаюсь в твоей доброте! Я за ту доброту показушную карманный столяр у тебя. Я ТАМ не пресмыкался! Слышишь меня? ТАМ!
— Дерьмо-то так и хлещет!
— ...Добротой прощенье покупаешь?!
— Я-явишься в контору! А я подумаю, как быть. Незаменимых у нас нет.
Егор Андреич, опрокинув банку, вскакивает с места.
— С голоду подохну — к тебе не подойду!
— Как миленький, придешь. А я еще поду... — Фролыч пулею выскакивает в сенцы. Вдогонку, в дверь, летит стакан...
До полуночи сидит Егор Андреич за столом. Курит, морщится, вздыхает. Тяжкие минуты отрезвления... Смотрит на часы — пора на боковую. Завтра на работу...
Он явится в контору, Фролыч тотчас вызовет к себе. «Ну что, — он спросит, — нагулялся? Забастовку побоку?» — За стеклами очков блеснут глаза самодовольно. Егор Андреич переступит с ноги на ногу, потупится и буркнет: «Ладно, извиняй».
Великодушно хмыкнет Фролыч, пальцем ткнет на дверь: «Ступай, да больше не чуди. И помни, что обязан». Егор Андреич кашлянет, сгорая от стыда и унижения, направится к столярке. А шкаф уйдет налево... Он сделает другой.
Все будет так, как прежде. Надо потерпеть. А куда деваться?
Все будет так, но это будет завтра.
Сегодня же Егор Андреич собой весьма доволен.
1989
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
ФРОЛЫЧ И БОЛТУН
Столяр домоуправления Егор Андреич Бородулин объявил по пьянке забастовку. Всерьез и надолго настроился. Спозаранку за столом. В просторных серых валенках, трусах, несвежей майке. На покрытой чахлой волосней груди бледная наколка — пунктирный контур голубя с цветочком в синем клюве. На кухонном столе — замызганное блюдечко с засохлыми комочками селедки, головка репчатого лука, стакан и бражка в трехлитровой банке. Егор Андреич забастовку совмещает с выпивкой. Сам себе компания. Голова с утра трещала, но теперь в порядке...
— А в Заполя-ярье мо-окрыя-я метели, и з-за-амерза-ает в валенках конвой! — Егор Андреич кулаком усердно растирает крупный нос и смотрит на руки. Руки красные, будто с мороза. — Тетка Любка, подь сюда, раз ты такая умная!..
Любовь Семеновна, она же — «тетка Любка», затаилась в горнице.
Егор Андреич кривится в нетрезвой ухмылке.
— Презираешь? Презира-ай! Я вас больше, может, презираю... Тьфу на тебя и на Фролыча. Вот и все, сымай верхонки!
Любовь Семеновна стремглав вбегает в кухню. Смотрит на сожителя с печальной укоризной, вздыхает глубоко, с грудным присвистом, руки на бока. Руки — сильные, мужские, с избитыми, в царапинах, локтями, но неприлично белые от соды. Любовь Семеновна уже давно на пенсии, но трудится посудомойкой в городской больнице.
— Глядите на него — разговорился. К разговору помануло немтыря несчастного. От тверезого словечка не дождешься, а тут прорвало, видишь ли, его!
— Пра-ашу без оскорблений личности!
— Эт-та кто у нас тут личность? Не ты ли, пьянь паскудная? Поглядись-ка в зеркало — на кого похож? Если, дрянь такая, к утру не отрезвеешь, я тебя устрою на курорт. Там и побастуешь, там тебе бражонки поднесу-ут! Главврач сказал, оформим быстро, было бы желание. Думал, все б тебе сходило?
С главврачом Любовь Семеновна действительно знакома. Он иногда заходит на кухню, заглядывает в мойку. «Семеновна сегодня? — произносит вместо «здравствуй», — тогда мне делать у вас нечего, давай тогда командуй тут». Любовь Семеновна командует. Она гордится безупречностью в работе и дорожит доверием врача. При нужде, она уверена, всегда найдет к нему подход и встретит понимание.
Егор Андреич тоже не последний человек. Он — столяр-краснодеревщик, и цену себе знает.
— Не выйдет, тетка Любка. Кто ему весною делал рамы в доме? Егор Андреич Бородулин.
— Не выйдет, говоришь? Не выйдет — сдам в милицию. Там давно скучают по тебе. Так и заявлю, что бражку дома ставишь. Сахар переводишь. Сахар, между прочим, пищевой продукт.
— Но, но, словами не бросайся! — Егор Андреич, хмыкнув недоверчиво, косится на Любовь Семеновну. Поди узнай, что на уме. Шутить с милицией он вовсе не намерен...
Сидел Егор Андреич за язык. Точней, за анекдот. Статья 58-я, пункт «Болтун». На все расспросы о своем «болтливом» деле он давно отделывается шуткой: «Сто шестнадцать пополам — были б рядом, дали б вам». Когда и где сидел Егор Андреич, знает только Фролыч — нынешний начальник и бывший конвоир.
Егор Андреич морщит лоб, с тоской глядит на банку с бражкой. Браги там наполовину, но душа не прин
— В ментовку ты меня не сдашь. И знаешь, почему? Я тебя за собой потяну. Потаскиваешь с кухни-то, ударница? Таскаешь потихоньку. От кого воруешь? Знаешь, сколько светит?
Неслыханная дерзость! Любовь Семеновна срывается на крик:
— Эт-та я-то тащу? Чтоб язык твой поганый отсох! Чтоб он отвалился! Да что я там тащу-то? Крохи со стола. Другие дак вагонами воруют! — Махнув в отчаянье рукой, она уходит в горницу. — Попрут тебя с работы, — вещает ее голос, — прогульщика такого!
— Я сам уйду куда-нибудь. Не буду с Фролычем работать. Жулик он и аферист.
— Да куда же ты подашься со своею биографией? Кто тебя возьмет, дурака такого?
...За окном, внезапно скрипнув тормозами, встает автомашина. Дернув острым подбородком, Егор Андреич замирает над столом, вслушивается в уличные звуки. В ограде щелкает калитка, звонко хрустит снег. Без стука входит Фролыч. В высокой рыжей шапке, в черных собачьих унтах, белая дубленка нараспашку. На внушительном носу — хрупкие очки.
— Фролыч, полюбуйся! Зафиксируй пьянку. Увольняйте, хватит церемониться! — вышмыгнув из горницы, кричит Любовь Семеновна.
— Можно и уволить. — Фролыч, сняв очки, с упреком смотрит на хозяина.
Егор Андреич явно в замешательстве, но держится с достоинством. Сидит, закинув ногу на ногу, одной рукой облокотясь на стол, другую положив на спинку стула.
— Садись сюда, начальник. Будет разговор!
— Мне с тобою не с руки за столом рассиживать. Мне еще работа предстоит. Это ты у нас, Егор, человек свободный. Вольный и свободный. Хочешь — поработаешь, хочешь — побастуешь... То ли дело, жизнь-малина! Так ведь, тетка Любка?
— Чего не так, раз так.
— Что свободный — верно. Хочу — живу, хочу — помру. Это во-первых. А во-вторых, пра-ашу без оскорблений личности. Для кого-то — тетка Любка, для тебя — Семеновна. Пра-ашу усвоить наизусть... Садись для разговора.
— Разговор у нас с тобой состоится завтра. Утром. В кабинете, — уточняет Фролыч. — Сегодня мы друг дружку не поймем.
— Тогда зачем пришел? Ключ от столярки нужен, да? Тетка Любка, дай сюда! — (Ключи Любовь Семеновна держит при себе). — Я сам ему вручу. Торжественно и чинно.
— Сиди уж, личность пьяная! — шипит Любовь Семеновна.
Фролыч деланно вздыхает, прячет ключ в карман дубленки.
— Что, скажи, с тобою делать? То работаешь на совесть, то вдруг забастовки учиняешь. Я ведь выгоню тебя, сколько можно няньчиться? Из-за шкафа обозлился? Да, шкаф у меня. В квартире. Но я верну его. Верну. Отдам по назначению. Хотя, какое твое дело, кому шкаф достанется? Твое дело — сделать. Много ты, Егор, на себя берешь! Вечно ты встреваешь! Задира ты! Болтун!
Егор Андреич угрожающе рычит:
— Не умирают старые привычки?!
— Я не про то. Про то давно забыто!
— А мною не забыто.
— Ну и дурак. Кто старое помянет, тому, как говорится... Мне служба в тундре тоже медом не казалась! И мне хватить пришлось! Не добровольцем записался! Имей же совесть наконец!
— Bo-на, как заговорил... Он меня и совестит!
— Я за особистов не ответчик. Я чист перед тобой. Думаешь, мне сладко было, да? С ножом-то за горбом?
Дальше происходит перепалка на повышенных тонах, густо сдобренная бранью и жаргоном:
— ...Зона... Мервая дорога... Гулдэжээс... Фитиль... Барак...
— ...Колонна... БУР... Пятьсот вторая стройка...
— ...Зеленые... Ледянка... Эмвэдевцы...
— ...Баланда... Суки... Короли...
— Да вы рехнулись! Оба прекратите! — кричит Любовь Семеновна, тяжело дыша.
— Ведь он заел меня, Семеновна! — жалобится Фролыч. — Ведь он как ржа неотлипучая. Злопамятный какой! Из года в год одно и то же. Из года в год. Совсем с ума сошел мужик. Ну, явишься ты завтра на работу!
— К тебе-е? Ни в жизнь!
— Приде-е-ешь, куда ты денешься!
— К тебе-е?!
— Заткнись, дурак! — кричит Любовь Семеновна. — Тебе на Фролыча молиться нужно, вот! Другой бы кто давно тебя попер!
— А он, Семеновна, мое добро не це-е-енит! Он, Семеновна, добра не понимает!
— Я не нуждаюсь в твоей доброте! Я за ту доброту показушную карманный столяр у тебя. Я ТАМ не пресмыкался! Слышишь меня? ТАМ!
— Дерьмо-то так и хлещет!
— ...Добротой прощенье покупаешь?!
— Я-явишься в контору! А я подумаю, как быть. Незаменимых у нас нет.
Егор Андреич, опрокинув банку, вскакивает с места.
— С голоду подохну — к тебе не подойду!
— Как миленький, придешь. А я еще поду... — Фролыч пулею выскакивает в сенцы. Вдогонку, в дверь, летит стакан...
До полуночи сидит Егор Андреич за столом. Курит, морщится, вздыхает. Тяжкие минуты отрезвления... Смотрит на часы — пора на боковую. Завтра на работу...
Он явится в контору, Фролыч тотчас вызовет к себе. «Ну что, — он спросит, — нагулялся? Забастовку побоку?» — За стеклами очков блеснут глаза самодовольно. Егор Андреич переступит с ноги на ногу, потупится и буркнет: «Ладно, извиняй».
Великодушно хмыкнет Фролыч, пальцем ткнет на дверь: «Ступай, да больше не чуди. И помни, что обязан». Егор Андреич кашлянет, сгорая от стыда и унижения, направится к столярке. А шкаф уйдет налево... Он сделает другой.
Все будет так, как прежде. Надо потерпеть. А куда деваться?
Все будет так, но это будет завтра.
Сегодня же Егор Андреич собой весьма доволен.
1989