Чужая музыка
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
ЧУЖАЯ МУЗЫКА
Жуткую весть привез Витька Скобелкин...
Был день как день. Суббота. С утра Таисья управилась по хозяйству, в доме вымыла полы, в баню воды натаскала. С часок поокучивала на огороде картошку и, томясь неопределенностью, вышла за калитку. Оказалось, вовремя. По дороге только что пропылил городской автобус и остановился в аккурат против дома Скобелкиных.
«Однако, прибыл На побывку мой Дед!» — Таисья обрадовалась и встревожилась разом. Подумала, отпустили Ивана из больницы на субботу-воскресенье. В баньке попарится, ночку заночует — все вдвоем-то веселей. Но знала и другое: если сегодня отпустили, значит, на той неделе не выпишут, неизвестно, сколько пролежит. Худо, стало быть, дело.
Вот уже месяц лежал Иван в областной больнице, язву желудка признали. Деда пичкали таблетками, поили микстурами, запретили то и это, но главное — курево. Без курева он заскучал, сделался капризным, несговорчивым. А улучшения не наступало.
Таисья из-под руки всмотрелась в приезжих.
Первой из автобуса вышла Марфута Вдоль-и-Поперек, сродного Иванова брата, Тимохи Киселева, жена. Круглая, с красным отечным лицом, в кофте на булавках вместо пуговиц. Одышливо мимо прошагала, не поздоровалась.
«На свидание ездила к Тимохе», — догадалась Таисья.
Тимоху осудили осенью. В уборочную ночью загнал комбайн во двор сельповского шофера Пашки Кудленка и за полтора обещанных червонца ссыпал в короб бункер пшеницы. Кто-то, видимо, донес. Кудленок — мужик изворотливый, вышел сухим из воды, а Тимоха пострадал. Иван до суда с глазу на глаз с ним встречался. О чем говорили — неведомо, только Марфута с тех пор дулась...
За Марфутой Вдоль-и-Поперек Витька Скобелкин показался, через дорогу к дому поковылял. В одной руке — картонная коробка, другую — свободную — над головой вскинул, пальцы в кулак.
— Здра жла, теть Тас!
— Ба-а, сосед! Здоровкались уже!
— Так то — утречком! — Витька подошел. Вид праздничный: свежая стрижка, пестрая рубашка, наглаженные брюки. В улыбке расплылся. — Не меня ли поджидаешь?
Автобус лязгнул дверцей, дальше попылил.
«Нет моего Ивана, — вздохнула Таисья. — В понедельник буду ждать».
— А то кого же, — ответила Витьке. — Стою вот, гадаю, куда мой соседушка с утра запропастился. А он — вот он, с городу явился. Да блестит, как стеколушко. Нешто в лотерею выиграл?
— В лотерею невезучий, но в музтоварах кой-чего отхватил. — Витька тряхнул над головой коробкой.
Таисья разглядела на крышке изображение.
— Радио, однако?
— Сама ты радио! Не видишь — маг. Инострания. Вон, не по-русски написано...
— Тогда коне-ечно, если не по-русски! Не баран чихнул. И сколько она стоит, эта инострания? Рублей сто, не меньше?
Витька пренебрежительно сплюнул в сторону.
— За сто рублей купишь, ага. Патефон с ручкой. Я на эту музыку весь капиталец бухнул.
— И не жалко?
— Капиталец-то? He-а. На то и трудимся, теть Тас, чтоб чего-нибудь куплять.
— Братовья увидят — выцыганют, — предсказала Таисья.
— Они хитрые у тебя, братовья-то. Свои денежки в кубышку, а на твои косятся. Не давай, ну их!
— Жирно будет! — Витька любовно огладил коробку.
— Пойду опробую капиталиста, дам заразе испытание. Приходи, теть Тас, как управишься. Брейк-танец будем репетировать.
— Приду, — обещала Таисья. — Вот только туфли на шпильках надену, чтоб звончей стучать. Заводи свою иностранию.
Витька хмыкнул, к калитке пошел. Обернулся.
— Теть Тас, чего Натаха приезжала?
— Соскучилась, вот и приезжала.
— Просто так? И ниче не сказала? Интересно, тесто пресно. — Витька плечами пожал недоуменно.
Таисья ухо навострила.
— Ну, ну, договаривай!
— Да Марфута Вдоль-и-Поперек разное болтает. Будто в магазине у Натахи ревизия.
— Ну и что, что ревизия?
— Да будто у них там растрата. Или — излишки. Милиция будто шерстит.
Таисья от Витьки рукой заслонилась.
— Чего ты собираешь-то?
— Не пужайся, теть Тас, — Витька засмеялся. — Или ты Марфутушку не знаешь? Ей соврать, что в лужу дунуть. Как дядю Тимоху посадили, всех бы за решетку упрятала, в каждом вора видит. Ну е!
— А я не испугалась, с чего ты взял? — поспешно от ветила Таисья. — Я за дочь спокойна. Марфуте верить как?
Всю деревню грязью облила. До нас очередь дошла.
— Ну, значит, я пошел! — За Витькой щелкнула калитка.
Таисья, ошарашенная вестью, побрела на огород. Вновь за тяпку взялась. Вскоре от Скобелкиных скрежетом и воплями ударила Витькина инострания. Таисья присела на краешек навозного вала, разделявшего соседские огороды...
Звучала музыка чужая, непонятная.
Таисья любила старую Витькину музыку. В сенцах под окном у Скобелкиных с давних пор стоял громоздкий приемник с проигрывателем. Витька часто и подолгу гонял на нем одни и те же пластинки, Таисья знала их наперечет. Ей особенно нравилась «Ах, Наташа». «А-ах, Наташа, что-о мне делать?» — вопрошала певица, и душу бередила песня. «Старый сад» тоже любила. «На свете ничего не повернуть назад...». Золотые слова. Много добрых песен имелось у Скобелкиных. И Таисья любила их больше за то, что все они были песнями дочериной молодости. И Витькиной тоже. Обоим уже по тридцати...
Теперь у Натальи своя семья, другая жизнь, иные песни. А у Витьки все прежнее. Дюже парня жалко. Уж как за Наташкой ухлестывал — в зятья прочили. Не судьба. В одно лето взялась молодежь на мотоциклах гонять. Как с ума посходили. Шум, треск. Предупреждали: быть беде. Куда-а там! Догоняли. Выходить выходили Витьку, но на обе ноги охромел — коленные чашечки побил. Все мимо прошло — армия, женитьба. На легких работах у шабашников числился — наряды им писал. За то держали, что дед Скобелкин пустил их на постой в старую избу. И будто из семнадцати годов никак не выйдет. Те же пластинки и Наталья на уме. А Наталья, дуреха, потешается, ей в забаву...
Ох, Наташка, Наташка! Спроста ли, в самом деле, приезжала?
Дочь в последнее время приезжала редко.
«Конечно, — в сердцах укоряла Таисья, — вы теперя опушилися, в стариках не нуждаетесь!». Дочь отвечала: «Купим скоро «Москвича» — глаза намозолим, не обрадуетесь!».
«Москвича» купили — с гаражом проблема. «Вот гараж построим!..». И гараж построили. Тут зятю квартиру дали.
Двухкомнатную, в центре города. А квартиру до ума довести — на полгода работы. Опять причина. Потом о дачке заговорили...
А в среду прикатила. Нежданно-негаданно. Одна. Таисья как раз окучивать начала. Спину разогнула — глазам не поверила: Наташка! Бежит огородом. Тяпка выпала из рук — не с Иваном ли беда?
«Соскучилась, мама. Слов нет, как соскучилась! — Наталья в щеки мать нацеловала, в дом потянула, сели пить чай. — Три дня в счет отпуска взяла», — сообщила за столом.
Тараторила без умолку и, как в детстве, ластилась, а глаза — печальные. Таисья недоброе заподозрила: «Ты не от Стаса ли сбежала? — спросила осторожно. — Не поругались с ним?».
«Да ты чего себе вообразила? — вскинулась Наталья. — Стас мой — золото мужик. Не пьющий, не курящий... Все до копейки в дом несет. Сережку страшно любит... С чего бы нам ругаться? Ангелок мой Стас!».
«Что правда, то правда, — согласилась Таисья. — Ты нос перед ним высоко не задирай, попусту не фыркай».
Посидели, поболтали — вновь на огород. Наталья до купальника разделась. Взяла в руки тяпку — ловко получалось, не отвыкла. Витька на обед прошел. Наталью увидел — работе конец. Музыку завел. До поздней ночи «Ах, Наташу» гонял. Ночи тихие — далеко слышно. Наталья слушала-слушала — вздохнула: завидую Витьке... Вот бы мне хоть на денечек в прошлое вернуться. Устала я, мама. Знала б ты, как я устала!».
«Еще бы, — посочувствовала мать. — Три часа в такую духотищу в автобусе томилась. И я, рогожа старая, на огород с дороги загнала!».
Наталья рассмеялась. Странно как-то рассмеялась...
Не утерпела Таисья, Тяпку бросила, в дом зашла. Передник на себе сменила и — к Марфуте Вдоль-и-Поперек. Разбираться. Решительно настроилась...
На ходу распахнула калитку. В углу двора высилась горка березовых чурок. У крыльца, острой мордочкой тычась в ступеньку, истошно визжал поросенок. Двери сеничные настежь. В избе топилась печь. Стойким духом распаренной картошки шибануло в нос. В чугуне, обдаваемом накипью, пыхтело поросячье месиво. Запустением пахнуло из углов... У печи, сложив руки на колени, недвижно сидела хозяйка. Медленно повернулась на шаги, большие тусклые глаза сузились в ядовитом прищуре.
— Пожа-а-аловала, значит? Не побрезговала к ворам-то? От вызова Таисья уклонилась. Улетучилась воинственность. Жалость к Марфуте сковала. Была Марфута Вдоль-и- Поперек — стала мяч приспущенный. Лицо — отечное, серое, в складках, веки — красные, припухшие, под глазами — сине. Не сладко, видно, без Тимохи.
— Потчевать не стану и присесть не предложу!
— Не язык чесать пришла. — Таисья приступила к делу.
— Кто тебе про Наташку наплел? Иль сама со зла придумала?
— С чего бы я придумала? Ни полслова не прибавила. За что купила, за то и продала.
— У кого купила?
— У людей. Есть, которые все знают. И ты, конечно, знаешь. Не ломай комедию.
— Да про что я знаю-то?
Марфута нервно рассмеялась. Черная, с горошину, родинка на щеке вверх-вниз забегала.
— За деньгами дочка приезжала. Чтоб растрату покрыть, от суда откупиться. Все-е ты знаешь, не юли!
Таисья побледнела, по лицу ладонью провела.
— Говори, да отвечай за свои слова!
— A-а, не ндра-а-авится? Не ндравится в ворах ходить? Мы, значит, воры, а вы честенькие, да?
— На чужую копейку мы не позарились!
— Зато дочь не побрезговала. Полюбуйтесь, родители!
— Ты мою дочь не марай!
— Зна-аем, на какие доходы дочка твоя распушилась. На трудовую копейку этак не размахнешься. Проворовалась!
Кровь в виски бросилась Таисье, в глазах, как от удара, потемнело.
— Вре-ешь, бесстыжие шары!
—Не ндра-а-авится, ага?!
— На один аршин всех не меряй! — Таисья задыхалась.
— Мои живут честно. У Наташки мужик работяга и сама без дела не сидит!
Марфута тоже распалилась — щеки пятнами пошли.
— У Натахи оклад девяносто. И Стас не тыщи получает!
— Сколько ж в тебе злобы! — враз обессилила Таисья.
— За Тимоху мстишь? Кому? Мне или Наталье? Или — Ивану? Разве он Тимоху посадил? Жадность Тимоху в тюрьму загнала!
— А вы не стройте честных из себя! — талдычила Мар- фута. — Вам тащить неоткуда, потому и не тащите. Все воруют. Кто где может, там и тащит. Один больше, другой меньше. Все! Ишь, че-естенькие мне!
— Врешь ты все, Марфута! — Таисья пошатнулась, спиной к косяку прислонилась.
— Слушай, раз пришла. Слушай правду-матку! — брызжа слюной, ликовала Марфута. — Все заворовались! Поголовно! Все! На Тимоху бедного молитесь, он за всех страдает. И пусть Иван твой дочерю стыдит, а не моего Тимоху!
— Марфута рухнула на стул, руки заломила. — Милые матушка с тятечкой! За что мне наказа-ание?!
Таисья с тяжелым сердцем пришла домой. С прежней силой у Скобелкиных гремел магнитофон. Витькины братья с женами, как всегда по субботам, сходились к родителям. Пора было доить корову, управляться по хозяйству, но Таисья не спешила, рукам не искала заделья. И в дом бы не входила... Там куда ни глянь, везде Натальины следы. Заколки для волос на подоконнике, духи на холодильнике, раскрытая на выкройках «Крестьянка».
— Ох, Наташка, Наташка! Трое суток дома побыла, а сколь тоски наделала. Лучше б ты совсем не приезжала!
Не верилось в Марфутины сплетни, но душу сомненье точило.
— А вдруг?.. А что, если... Зачем-то ведь являлась?
Ни сном ни духом не ведала Таисья, какую думу неотвязную принесет суббота...
Три года назад Наталья приезжала с мужем на первомайские праздники. «Машину, мама, будем покупать!». Таисья сразу-то мимо ушей пропустила, а ночью раздумалась. На какие шиши покупать? Машину! Всю жизнь с Иваном спины не разгибали, просвету в работе не видывали, раньше срока состарились, а всего-то и скопили, что на дом. И копейкой не гнушались. Поросят на продажу откармливали, картошку выращивали. Мясо, масло, молоко, овощ всякий — все свое, не куплено. Горбом доставалось. У Ивана, может, оттого и желудок нарушен, что всю жизнь всухомятку. То он в поле, то в лесу, то на покосе... Кто там горячего спроворит? А дочка с зятем раз и — в дамки. Машину покупать!
Наутро Стас с Иваном в лес уехали. Деляну под дрова отвели в тот год аж под Бобровкой, в десяти верстах. Иван с корня навалил загодя, оставалась раскряжевка, и чтоб туда-сюда впустую не мотаться, мужики отправились с ночевкой. Случай у Таисьи подвернулся — остались с дочерью вдвоем. «Вам не свекор со свекровью на машину отвалили?» — спросила как бы походя. «Еще чего, — с гонором ответила дочь, — Сами с усами!» — «Большие ведь деньги!» — «Деньги, мама, не проблема. Проблема — где достать!». Таисья походила-походила — снова как бы ненароком: «В Бобровке, слышно, продавщица сбедокурила. Яблоки по рубель шестьдесят продала за рубель семьдесят, а разницу в карман. Стыдобушка и срам. Трое ребятишек, и мужик — директор в школе». Наталья глаза округлила, ойкнула тихонько. «Ты чего это, мама, держишь себе на уме? Неужели думаешь, что я...» — «Ничего такого я не думаю, — устыдившись, перебила мать. — Уж и сказать-то ничего нельзя!». У Натальи слезы проступили на глазах от смеха. «Ты чего себе вообразила? Оклад, конечно, невелик, но ведь плюс и прогрессивка. Стасу двести рэ установили, премия приличная. Первый мастер в городе по телекам. Не за спасибо крутится, понятно. Хочешь жить — умей вертеться. Деньги сами не придут, деньги делать надо. Такая мама, жизнь настала».
И хоть слово «делать» немножко покоробило, Таисья успокоилась. «Сделать» — не украсть. Другая жизнь — иные песни... Разве все понять?
Поздно вечером зашел Петро Козырев — бригадир шабашников. В запыленных кирзачах, в пропахшей деревом спецовке. Лишь Тимоха Киселев выше Козырева ростом. Борода у бригадира не то, что у Стаса — три хилых волосинки, а густая, с проседью, в опилках. Такую видела Таисья на картинке в дочериной книге, что на этажерке. Каждый вечер для Петра Таисья оставляла литр молока. Он заходил после работы — дом из бруса ставили совхозу, — залпом осушал банку, утирал усы ладонью. Таисья улыбалась одобрительно. «Так я же взрос на молоке!» — пояснял Петро.
И сегодня он привычно прошел к холодильнику, взял в свои медвежьи лапы банку, влип полнормы внутрь усов и бороды.
— Это, — сказал, отдышавшись, — завтра стюкаю ворота. Как и обещал.
Таисья, любуясь Петром, машинально кивнула.
Ворота — тоже дочери придумка. «Ты с Петра копейки не бери», — перед отъездом наказала. «Почему? — удивилась Таисья. — Молоко — не вода, оно денег стоит». — «Не бери, я с Петром договорилась, он ворота сменит. На всей середке лишь у вас ворота развалились, грибком уже взялись». — «Давно с отцом об этом говорим, — подхватила Таисья, — то тесу нет, то самого не дождусь из больницы». — «Будут вам ворота!» — обещала дочь...
Петро допил молоко, вручил банку Таисье, крякнул удовлетворенно:
— Добре, тетка. И жить хорошо, и жизнь хороша!
Таисья прикрыла за ним дверь, разобрала постель, потушила свет. И вопреки опасениям, сразу заснула.
Свет за окном легко проткнул июньский сумрак, белый отсвет метнулся по горнице, скользнул по лицу. Таисья приоткрыла глаза, раздвинула занавеску, прильнула к стеклу. С дороги к забору медленно двигался грузовик.
«Кого серед ночи несет?» — Села на постели, со спинки стула сдернула халат, набросила на плечи. Кряхтя и морщась от боли в суставах, поднялась.
Грузовик, чихнув у забора, заглох. Не зажигая света, Таисья вышла на улицу. Взбренчав сырой цепью, запоздало взлаял Витькин кобель Кум. С крыльца Таисья разглядела мужиков в кузове. В одном по росту угадала Петра, в другом — вертлявом коротышке — Кудленка Пашку.
Задний борт кузова с грохотом отпал.
— Вы чего? — окликнула Таисья. — Чего вы тута позабыли?
На машине замерли.
— Напугала! — сплюнул Петро Козырев. — Матерьялу вот привез... На ворота.
Через забор полетел брусок, другой, третий... Россыпью ахнули на землю тесины.
И до Таисьи вдруг дошло: краденые брусья. И лес тоже краденый. Потому и ночью привезенные...
— Стойте, — вскрикнула она, — везите обратно!
Кудленок подмигнул.
— Не трусись, хозяйка. Под навес перетаскай, и все дела. Кто там разберет, откуда доски?
— Ты это, тетка, не дури, — посуровел Петро. — Иль мне больше делать нечего, как с досками таскаться?
— Мне ворованно не нужно!
— Во дает! — восхитился Кудленок.
— Да идите вы! — махнул рукой Петро. — Что, у меня своя лесопилка? Дочь твоя о том не знала?
Осеклась Таисья. Знала. И Наташка, и она, рогожа старая, знала. Но не подумала, чем обернется. В мыслях не держала.
— Давай гони в гараж! — приказал Петро Кудленку. — Не ровен час, попухнешь с этим тесом!
Кудленок прытко вскочил в кабину, Петро сплюнул под ноги, молча ушел.
Таисья по брусочку, по тесинке стаскала привезенное под навес. Что оставалось делать?
Теперь заснуть оказалось не просто. Таисья долго лежала с открытыми глазами, поминутно взглядывала в окно. То ей чудилось шарканье шагов, то, казалось, тень скользнула через дорогу. Задремывала и видела Тимоху Киселева, растрепанную Марфуту, повисшую на мужнином плече, дочь с упреком в смеющихся глазах... «Ты чего это держишь себе на уме?» — вопрошала Наталья. «Все молитесь на Тимоху, он за всех страдает!» — ликовала Марфута.
Вновь пробуждалась Таисья, таращилась на потолок. Мысли о дочери одолевали. «Ох, Наташка, Наташка! Наворочала девка делов! Хорошо, что Иван не приехал сегодня...».
Вспомнился вечер после суда над Тимохой. «Не больно ли с ним круто?» — с надеждой на сочувствие спросила у Ивана. «Что, пожалела? — взвился Иван. — В войну лебеду жрали! Почему тогда не воровал? Тогда б и я, может, пожалел. А сейчас — не жалко. По заслугам!» — «Охо-хо! — вздохнула Таисья. — Нешто, правда, жизнь другая?».
Ах эта Витькина новость! Тес этот, будь он неладен!
Была непонятная связь между краденым тесом и Витькиной вестью.
Таисью знобило. Она с головой накрылась одеялом, боком вжалась в перину, но дрожь не унималась. Сбросила с ног одеяло, взад-вперед по горнице прошлась. Сняла с гвоздя Иванову фуфайку...
На востоке коромыслом высветлялся краешек неба. Фиолетовый сумрак ночи переходил в предрассветную синь. Тихо было. Таисья подошла к штабелю, постояла в раздумье. У Скобелкиных скрипнула сеничная дверь. Таисья вздрогнула, метнулась в сторону, под навес. Жаром опалило лицо, во рту осушило.
Витька в трусах и майке вышел на крыльцо. Зашел за угол. Звонко шлепнула резинка трусов...
— Прости меня, грешную, Господи! — перекрестилась Таисья. Запахнула на себе фуфайку, сдернула со штабеля тесину, взяла конец под мышку. Прямиком по улице до стройки — метров сто, не больше, а в обход — все двести. Огородом, задворками, проулком... Двести метров позора.
Рассвет встретила на ногах. Начался новый день. День как день. Воскресенье. Таисья подоила корову, выпустила ее в стадо, процедила молоко. Отдохнуть на крылечко присела. У Скобелкиных музыка заиграла. «А-ах, Наташка, ах, подружка!» — полилась старая песня. Хорошая песня. Таисья встрепенулась, вслушалась. «Вот и выцыганили братья иностранию, — догадалась. — Остался Витька на бобах!».
1987
Николай Иванович Коняев
НИКОЛАЙ КОНЯЕВ ЧУЖАЯ МУЗЫКА
ЧУЖАЯ МУЗЫКА
Жуткую весть привез Витька Скобелкин...
Был день как день. Суббота. С утра Таисья управилась по хозяйству, в доме вымыла полы, в баню воды натаскала. С часок поокучивала на огороде картошку и, томясь неопределенностью, вышла за калитку. Оказалось, вовремя. По дороге только что пропылил городской автобус и остановился в аккурат против дома Скобелкиных.
«Однако, прибыл На побывку мой Дед!» — Таисья обрадовалась и встревожилась разом. Подумала, отпустили Ивана из больницы на субботу-воскресенье. В баньке попарится, ночку заночует — все вдвоем-то веселей. Но знала и другое: если сегодня отпустили, значит, на той неделе не выпишут, неизвестно, сколько пролежит. Худо, стало быть, дело.
Вот уже месяц лежал Иван в областной больнице, язву желудка признали. Деда пичкали таблетками, поили микстурами, запретили то и это, но главное — курево. Без курева он заскучал, сделался капризным, несговорчивым. А улучшения не наступало.
Таисья из-под руки всмотрелась в приезжих.
Первой из автобуса вышла Марфута Вдоль-и-Поперек, сродного Иванова брата, Тимохи Киселева, жена. Круглая, с красным отечным лицом, в кофте на булавках вместо пуговиц. Одышливо мимо прошагала, не поздоровалась.
«На свидание ездила к Тимохе», — догадалась Таисья.
Тимоху осудили осенью. В уборочную ночью загнал комбайн во двор сельповского шофера Пашки Кудленка и за полтора обещанных червонца ссыпал в короб бункер пшеницы. Кто-то, видимо, донес. Кудленок — мужик изворотливый, вышел сухим из воды, а Тимоха пострадал. Иван до суда с глазу на глаз с ним встречался. О чем говорили — неведомо, только Марфута с тех пор дулась...
За Марфутой Вдоль-и-Поперек Витька Скобелкин показался, через дорогу к дому поковылял. В одной руке — картонная коробка, другую — свободную — над головой вскинул, пальцы в кулак.
— Здра жла, теть Тас!
— Ба-а, сосед! Здоровкались уже!
— Так то — утречком! — Витька подошел. Вид праздничный: свежая стрижка, пестрая рубашка, наглаженные брюки. В улыбке расплылся. — Не меня ли поджидаешь?
Автобус лязгнул дверцей, дальше попылил.
«Нет моего Ивана, — вздохнула Таисья. — В понедельник буду ждать».
— А то кого же, — ответила Витьке. — Стою вот, гадаю, куда мой соседушка с утра запропастился. А он — вот он, с городу явился. Да блестит, как стеколушко. Нешто в лотерею выиграл?
— В лотерею невезучий, но в музтоварах кой-чего отхватил. — Витька тряхнул над головой коробкой.
Таисья разглядела на крышке изображение.
— Радио, однако?
— Сама ты радио! Не видишь — маг. Инострания. Вон, не по-русски написано...
— Тогда коне-ечно, если не по-русски! Не баран чихнул. И сколько она стоит, эта инострания? Рублей сто, не меньше?
Витька пренебрежительно сплюнул в сторону.
— За сто рублей купишь, ага. Патефон с ручкой. Я на эту музыку весь капиталец бухнул.
— И не жалко?
— Капиталец-то? He-а. На то и трудимся, теть Тас, чтоб чего-нибудь куплять.
— Братовья увидят — выцыганют, — предсказала Таисья.
— Они хитрые у тебя, братовья-то. Свои денежки в кубышку, а на твои косятся. Не давай, ну их!
— Жирно будет! — Витька любовно огладил коробку.
— Пойду опробую капиталиста, дам заразе испытание. Приходи, теть Тас, как управишься. Брейк-танец будем репетировать.
— Приду, — обещала Таисья. — Вот только туфли на шпильках надену, чтоб звончей стучать. Заводи свою иностранию.
Витька хмыкнул, к калитке пошел. Обернулся.
— Теть Тас, чего Натаха приезжала?
— Соскучилась, вот и приезжала.
— Просто так? И ниче не сказала? Интересно, тесто пресно. — Витька плечами пожал недоуменно.
Таисья ухо навострила.
— Ну, ну, договаривай!
— Да Марфута Вдоль-и-Поперек разное болтает. Будто в магазине у Натахи ревизия.
— Ну и что, что ревизия?
— Да будто у них там растрата. Или — излишки. Милиция будто шерстит.
Таисья от Витьки рукой заслонилась.
— Чего ты собираешь-то?
— Не пужайся, теть Тас, — Витька засмеялся. — Или ты Марфутушку не знаешь? Ей соврать, что в лужу дунуть. Как дядю Тимоху посадили, всех бы за решетку упрятала, в каждом вора видит. Ну е!
— А я не испугалась, с чего ты взял? — поспешно от ветила Таисья. — Я за дочь спокойна. Марфуте верить как?
Всю деревню грязью облила. До нас очередь дошла.
— Ну, значит, я пошел! — За Витькой щелкнула калитка.
Таисья, ошарашенная вестью, побрела на огород. Вновь за тяпку взялась. Вскоре от Скобелкиных скрежетом и воплями ударила Витькина инострания. Таисья присела на краешек навозного вала, разделявшего соседские огороды...
Звучала музыка чужая, непонятная.
Таисья любила старую Витькину музыку. В сенцах под окном у Скобелкиных с давних пор стоял громоздкий приемник с проигрывателем. Витька часто и подолгу гонял на нем одни и те же пластинки, Таисья знала их наперечет. Ей особенно нравилась «Ах, Наташа». «А-ах, Наташа, что-о мне делать?» — вопрошала певица, и душу бередила песня. «Старый сад» тоже любила. «На свете ничего не повернуть назад...». Золотые слова. Много добрых песен имелось у Скобелкиных. И Таисья любила их больше за то, что все они были песнями дочериной молодости. И Витькиной тоже. Обоим уже по тридцати...
Теперь у Натальи своя семья, другая жизнь, иные песни. А у Витьки все прежнее. Дюже парня жалко. Уж как за Наташкой ухлестывал — в зятья прочили. Не судьба. В одно лето взялась молодежь на мотоциклах гонять. Как с ума посходили. Шум, треск. Предупреждали: быть беде. Куда-а там! Догоняли. Выходить выходили Витьку, но на обе ноги охромел — коленные чашечки побил. Все мимо прошло — армия, женитьба. На легких работах у шабашников числился — наряды им писал. За то держали, что дед Скобелкин пустил их на постой в старую избу. И будто из семнадцати годов никак не выйдет. Те же пластинки и Наталья на уме. А Наталья, дуреха, потешается, ей в забаву...
Ох, Наташка, Наташка! Спроста ли, в самом деле, приезжала?
Дочь в последнее время приезжала редко.
«Конечно, — в сердцах укоряла Таисья, — вы теперя опушилися, в стариках не нуждаетесь!». Дочь отвечала: «Купим скоро «Москвича» — глаза намозолим, не обрадуетесь!».
«Москвича» купили — с гаражом проблема. «Вот гараж построим!..». И гараж построили. Тут зятю квартиру дали.
Двухкомнатную, в центре города. А квартиру до ума довести — на полгода работы. Опять причина. Потом о дачке заговорили...
А в среду прикатила. Нежданно-негаданно. Одна. Таисья как раз окучивать начала. Спину разогнула — глазам не поверила: Наташка! Бежит огородом. Тяпка выпала из рук — не с Иваном ли беда?
«Соскучилась, мама. Слов нет, как соскучилась! — Наталья в щеки мать нацеловала, в дом потянула, сели пить чай. — Три дня в счет отпуска взяла», — сообщила за столом.
Тараторила без умолку и, как в детстве, ластилась, а глаза — печальные. Таисья недоброе заподозрила: «Ты не от Стаса ли сбежала? — спросила осторожно. — Не поругались с ним?».
«Да ты чего себе вообразила? — вскинулась Наталья. — Стас мой — золото мужик. Не пьющий, не курящий... Все до копейки в дом несет. Сережку страшно любит... С чего бы нам ругаться? Ангелок мой Стас!».
«Что правда, то правда, — согласилась Таисья. — Ты нос перед ним высоко не задирай, попусту не фыркай».
Посидели, поболтали — вновь на огород. Наталья до купальника разделась. Взяла в руки тяпку — ловко получалось, не отвыкла. Витька на обед прошел. Наталью увидел — работе конец. Музыку завел. До поздней ночи «Ах, Наташу» гонял. Ночи тихие — далеко слышно. Наталья слушала-слушала — вздохнула: завидую Витьке... Вот бы мне хоть на денечек в прошлое вернуться. Устала я, мама. Знала б ты, как я устала!».
«Еще бы, — посочувствовала мать. — Три часа в такую духотищу в автобусе томилась. И я, рогожа старая, на огород с дороги загнала!».
Наталья рассмеялась. Странно как-то рассмеялась...
Не утерпела Таисья, Тяпку бросила, в дом зашла. Передник на себе сменила и — к Марфуте Вдоль-и-Поперек. Разбираться. Решительно настроилась...
На ходу распахнула калитку. В углу двора высилась горка березовых чурок. У крыльца, острой мордочкой тычась в ступеньку, истошно визжал поросенок. Двери сеничные настежь. В избе топилась печь. Стойким духом распаренной картошки шибануло в нос. В чугуне, обдаваемом накипью, пыхтело поросячье месиво. Запустением пахнуло из углов... У печи, сложив руки на колени, недвижно сидела хозяйка. Медленно повернулась на шаги, большие тусклые глаза сузились в ядовитом прищуре.
— Пожа-а-аловала, значит? Не побрезговала к ворам-то? От вызова Таисья уклонилась. Улетучилась воинственность. Жалость к Марфуте сковала. Была Марфута Вдоль-и- Поперек — стала мяч приспущенный. Лицо — отечное, серое, в складках, веки — красные, припухшие, под глазами — сине. Не сладко, видно, без Тимохи.
— Потчевать не стану и присесть не предложу!
— Не язык чесать пришла. — Таисья приступила к делу.
— Кто тебе про Наташку наплел? Иль сама со зла придумала?
— С чего бы я придумала? Ни полслова не прибавила. За что купила, за то и продала.
— У кого купила?
— У людей. Есть, которые все знают. И ты, конечно, знаешь. Не ломай комедию.
— Да про что я знаю-то?
Марфута нервно рассмеялась. Черная, с горошину, родинка на щеке вверх-вниз забегала.
— За деньгами дочка приезжала. Чтоб растрату покрыть, от суда откупиться. Все-е ты знаешь, не юли!
Таисья побледнела, по лицу ладонью провела.
— Говори, да отвечай за свои слова!
— A-а, не ндра-а-авится? Не ндравится в ворах ходить? Мы, значит, воры, а вы честенькие, да?
— На чужую копейку мы не позарились!
— Зато дочь не побрезговала. Полюбуйтесь, родители!
— Ты мою дочь не марай!
— Зна-аем, на какие доходы дочка твоя распушилась. На трудовую копейку этак не размахнешься. Проворовалась!
Кровь в виски бросилась Таисье, в глазах, как от удара, потемнело.
— Вре-ешь, бесстыжие шары!
—Не ндра-а-авится, ага?!
— На один аршин всех не меряй! — Таисья задыхалась.
— Мои живут честно. У Наташки мужик работяга и сама без дела не сидит!
Марфута тоже распалилась — щеки пятнами пошли.
— У Натахи оклад девяносто. И Стас не тыщи получает!
— Сколько ж в тебе злобы! — враз обессилила Таисья.
— За Тимоху мстишь? Кому? Мне или Наталье? Или — Ивану? Разве он Тимоху посадил? Жадность Тимоху в тюрьму загнала!
— А вы не стройте честных из себя! — талдычила Мар- фута. — Вам тащить неоткуда, потому и не тащите. Все воруют. Кто где может, там и тащит. Один больше, другой меньше. Все! Ишь, че-естенькие мне!
— Врешь ты все, Марфута! — Таисья пошатнулась, спиной к косяку прислонилась.
— Слушай, раз пришла. Слушай правду-матку! — брызжа слюной, ликовала Марфута. — Все заворовались! Поголовно! Все! На Тимоху бедного молитесь, он за всех страдает. И пусть Иван твой дочерю стыдит, а не моего Тимоху!
— Марфута рухнула на стул, руки заломила. — Милые матушка с тятечкой! За что мне наказа-ание?!
Таисья с тяжелым сердцем пришла домой. С прежней силой у Скобелкиных гремел магнитофон. Витькины братья с женами, как всегда по субботам, сходились к родителям. Пора было доить корову, управляться по хозяйству, но Таисья не спешила, рукам не искала заделья. И в дом бы не входила... Там куда ни глянь, везде Натальины следы. Заколки для волос на подоконнике, духи на холодильнике, раскрытая на выкройках «Крестьянка».
— Ох, Наташка, Наташка! Трое суток дома побыла, а сколь тоски наделала. Лучше б ты совсем не приезжала!
Не верилось в Марфутины сплетни, но душу сомненье точило.
— А вдруг?.. А что, если... Зачем-то ведь являлась?
Ни сном ни духом не ведала Таисья, какую думу неотвязную принесет суббота...
Три года назад Наталья приезжала с мужем на первомайские праздники. «Машину, мама, будем покупать!». Таисья сразу-то мимо ушей пропустила, а ночью раздумалась. На какие шиши покупать? Машину! Всю жизнь с Иваном спины не разгибали, просвету в работе не видывали, раньше срока состарились, а всего-то и скопили, что на дом. И копейкой не гнушались. Поросят на продажу откармливали, картошку выращивали. Мясо, масло, молоко, овощ всякий — все свое, не куплено. Горбом доставалось. У Ивана, может, оттого и желудок нарушен, что всю жизнь всухомятку. То он в поле, то в лесу, то на покосе... Кто там горячего спроворит? А дочка с зятем раз и — в дамки. Машину покупать!
Наутро Стас с Иваном в лес уехали. Деляну под дрова отвели в тот год аж под Бобровкой, в десяти верстах. Иван с корня навалил загодя, оставалась раскряжевка, и чтоб туда-сюда впустую не мотаться, мужики отправились с ночевкой. Случай у Таисьи подвернулся — остались с дочерью вдвоем. «Вам не свекор со свекровью на машину отвалили?» — спросила как бы походя. «Еще чего, — с гонором ответила дочь, — Сами с усами!» — «Большие ведь деньги!» — «Деньги, мама, не проблема. Проблема — где достать!». Таисья походила-походила — снова как бы ненароком: «В Бобровке, слышно, продавщица сбедокурила. Яблоки по рубель шестьдесят продала за рубель семьдесят, а разницу в карман. Стыдобушка и срам. Трое ребятишек, и мужик — директор в школе». Наталья глаза округлила, ойкнула тихонько. «Ты чего это, мама, держишь себе на уме? Неужели думаешь, что я...» — «Ничего такого я не думаю, — устыдившись, перебила мать. — Уж и сказать-то ничего нельзя!». У Натальи слезы проступили на глазах от смеха. «Ты чего себе вообразила? Оклад, конечно, невелик, но ведь плюс и прогрессивка. Стасу двести рэ установили, премия приличная. Первый мастер в городе по телекам. Не за спасибо крутится, понятно. Хочешь жить — умей вертеться. Деньги сами не придут, деньги делать надо. Такая мама, жизнь настала».
И хоть слово «делать» немножко покоробило, Таисья успокоилась. «Сделать» — не украсть. Другая жизнь — иные песни... Разве все понять?
Поздно вечером зашел Петро Козырев — бригадир шабашников. В запыленных кирзачах, в пропахшей деревом спецовке. Лишь Тимоха Киселев выше Козырева ростом. Борода у бригадира не то, что у Стаса — три хилых волосинки, а густая, с проседью, в опилках. Такую видела Таисья на картинке в дочериной книге, что на этажерке. Каждый вечер для Петра Таисья оставляла литр молока. Он заходил после работы — дом из бруса ставили совхозу, — залпом осушал банку, утирал усы ладонью. Таисья улыбалась одобрительно. «Так я же взрос на молоке!» — пояснял Петро.
И сегодня он привычно прошел к холодильнику, взял в свои медвежьи лапы банку, влип полнормы внутрь усов и бороды.
— Это, — сказал, отдышавшись, — завтра стюкаю ворота. Как и обещал.
Таисья, любуясь Петром, машинально кивнула.
Ворота — тоже дочери придумка. «Ты с Петра копейки не бери», — перед отъездом наказала. «Почему? — удивилась Таисья. — Молоко — не вода, оно денег стоит». — «Не бери, я с Петром договорилась, он ворота сменит. На всей середке лишь у вас ворота развалились, грибком уже взялись». — «Давно с отцом об этом говорим, — подхватила Таисья, — то тесу нет, то самого не дождусь из больницы». — «Будут вам ворота!» — обещала дочь...
Петро допил молоко, вручил банку Таисье, крякнул удовлетворенно:
— Добре, тетка. И жить хорошо, и жизнь хороша!
Таисья прикрыла за ним дверь, разобрала постель, потушила свет. И вопреки опасениям, сразу заснула.
Свет за окном легко проткнул июньский сумрак, белый отсвет метнулся по горнице, скользнул по лицу. Таисья приоткрыла глаза, раздвинула занавеску, прильнула к стеклу. С дороги к забору медленно двигался грузовик.
«Кого серед ночи несет?» — Села на постели, со спинки стула сдернула халат, набросила на плечи. Кряхтя и морщась от боли в суставах, поднялась.
Грузовик, чихнув у забора, заглох. Не зажигая света, Таисья вышла на улицу. Взбренчав сырой цепью, запоздало взлаял Витькин кобель Кум. С крыльца Таисья разглядела мужиков в кузове. В одном по росту угадала Петра, в другом — вертлявом коротышке — Кудленка Пашку.
Задний борт кузова с грохотом отпал.
— Вы чего? — окликнула Таисья. — Чего вы тута позабыли?
На машине замерли.
— Напугала! — сплюнул Петро Козырев. — Матерьялу вот привез... На ворота.
Через забор полетел брусок, другой, третий... Россыпью ахнули на землю тесины.
И до Таисьи вдруг дошло: краденые брусья. И лес тоже краденый. Потому и ночью привезенные...
— Стойте, — вскрикнула она, — везите обратно!
Кудленок подмигнул.
— Не трусись, хозяйка. Под навес перетаскай, и все дела. Кто там разберет, откуда доски?
— Ты это, тетка, не дури, — посуровел Петро. — Иль мне больше делать нечего, как с досками таскаться?
— Мне ворованно не нужно!
— Во дает! — восхитился Кудленок.
— Да идите вы! — махнул рукой Петро. — Что, у меня своя лесопилка? Дочь твоя о том не знала?
Осеклась Таисья. Знала. И Наташка, и она, рогожа старая, знала. Но не подумала, чем обернется. В мыслях не держала.
— Давай гони в гараж! — приказал Петро Кудленку. — Не ровен час, попухнешь с этим тесом!
Кудленок прытко вскочил в кабину, Петро сплюнул под ноги, молча ушел.
Таисья по брусочку, по тесинке стаскала привезенное под навес. Что оставалось делать?
Теперь заснуть оказалось не просто. Таисья долго лежала с открытыми глазами, поминутно взглядывала в окно. То ей чудилось шарканье шагов, то, казалось, тень скользнула через дорогу. Задремывала и видела Тимоху Киселева, растрепанную Марфуту, повисшую на мужнином плече, дочь с упреком в смеющихся глазах... «Ты чего это держишь себе на уме?» — вопрошала Наталья. «Все молитесь на Тимоху, он за всех страдает!» — ликовала Марфута.
Вновь пробуждалась Таисья, таращилась на потолок. Мысли о дочери одолевали. «Ох, Наташка, Наташка! Наворочала девка делов! Хорошо, что Иван не приехал сегодня...».
Вспомнился вечер после суда над Тимохой. «Не больно ли с ним круто?» — с надеждой на сочувствие спросила у Ивана. «Что, пожалела? — взвился Иван. — В войну лебеду жрали! Почему тогда не воровал? Тогда б и я, может, пожалел. А сейчас — не жалко. По заслугам!» — «Охо-хо! — вздохнула Таисья. — Нешто, правда, жизнь другая?».
Ах эта Витькина новость! Тес этот, будь он неладен!
Была непонятная связь между краденым тесом и Витькиной вестью.
Таисью знобило. Она с головой накрылась одеялом, боком вжалась в перину, но дрожь не унималась. Сбросила с ног одеяло, взад-вперед по горнице прошлась. Сняла с гвоздя Иванову фуфайку...
На востоке коромыслом высветлялся краешек неба. Фиолетовый сумрак ночи переходил в предрассветную синь. Тихо было. Таисья подошла к штабелю, постояла в раздумье. У Скобелкиных скрипнула сеничная дверь. Таисья вздрогнула, метнулась в сторону, под навес. Жаром опалило лицо, во рту осушило.
Витька в трусах и майке вышел на крыльцо. Зашел за угол. Звонко шлепнула резинка трусов...
— Прости меня, грешную, Господи! — перекрестилась Таисья. Запахнула на себе фуфайку, сдернула со штабеля тесину, взяла конец под мышку. Прямиком по улице до стройки — метров сто, не больше, а в обход — все двести. Огородом, задворками, проулком... Двести метров позора.
Рассвет встретила на ногах. Начался новый день. День как день. Воскресенье. Таисья подоила корову, выпустила ее в стадо, процедила молоко. Отдохнуть на крылечко присела. У Скобелкиных музыка заиграла. «А-ах, Наташка, ах, подружка!» — полилась старая песня. Хорошая песня. Таисья встрепенулась, вслушалась. «Вот и выцыганили братья иностранию, — догадалась. — Остался Витька на бобах!».
1987