Околоток Перековка
Николай Иванович Коняев




 Николай Коняев Околоток Перековка 








Звенела птица в поднебесье


Я мог бы плакать и рыдать,

И до упаду хохотать,

Да только почему-то стыдно.

    Василий Казанцев




1

Опля, разбежался! — Санька Сычихин в недоумении встал на крыльце: на двери железной дулей висел замок. Ключа в условленном месте — под ведром на лавке — не оказалось. С досады Санька кулаком двинул по ведру, оно загромыхало по земле.

«Не лает, не кусает, а в дом не пускает, — вспомнилась загадка из детства. — Опять Клавдия ключ унесла».

Утром жена велела не ждать на обед. Жаловалась, работы невпроворот, с отчетом зашилась. Она в последнее время наладилась в бухгалтерии чаевничать, время на обедах экономила.

— у, Клавдия, ну, экономка! Она, видишь ли, время экономит, а ты, значит, как хочешь, тебе время не отмерено... «Не лает, не кусает...» Вот еще прилипло! — Санька в сердцах тихонько ругнулся и пошел со двора. К Клавдии в совхозную контору.

Жена и прежде, случалось, ключ с собой уносила, в том бы никакой беды — три минуты ходу до конторы. Но сегодня Клавдина забывчивость взвинтила. Он и так с обедом припозднился — со склада на ферму транспортер доставлял. За два дня до отпуска поручили в новом коровнике транспортер запустить. Навозоуборочный. Приходилось крутиться, не хотелось отпуска лишаться...

В прокуренном конторском коридоре было тихо и пустынно. Из дверной щели парторговской кельи на коричневый линолеум пола выпадала белая полоска электрического света, отвесно по стене взбегала к потолку. В хрустальной пепельнице на подоконнике сизой ниткой дымился окурок. Из-за двери с табличкой «...УХГАЛТЕ- РИЯ» навстречу вдруг ударило:

Но снится нам
не грохот космодрома-а,
не бабкин плач, летящий в синеву...

Санька аж присвистнул:

— Ни хрена себе, работнички!

Из-за стола, заваленного ворохом бумаг, выскочила Шубина Валюха — Клавдина подружка.

— Ой, да кто же к нам пожа-а-аловал? Вы только гляньте, девочки! Сычихин собственной персоной! Сядь, родненький, порадуй нас своим присутствием. Схохми чего повеселей, а то засохли мы в темнице. — Валюха, дурачась, под локоть Саньку подхватила, в глаза лукаво заглянула. — Чаю, миленький, не хочешь?

«Девочки» — зам. главного бухгалтера Горислава Петровна и юная мамаша Феня Боголюбова — переглянулись, рассмеялись.

— Сядь, родня, не суетись. — Санька высвободил руку, дав понять, что хохмить сегодня не настроен.

На подоконнике гремел магнитофон Фени Боголюбовой.



...а снится нам,
что козлик ест у дома-а
зеленую, зеленую траву!..



— Да выключи бандуру! — Санька не сдержался. — Ты же на работе — не в ДК на танцах! Упарилась, бедняжка.

Феня оскорбилась.

— У нас, между прочим, обеденный перерыв. Эмоциональная разрядка.

— Дома разряжайся, — резко бросил Санька. И — Валюхе: — Где моя? — Клавдино место пустовало.

— Скоро явится твоя! — фыркнула Валюха. — За конфетами к чаю пошла.

— Сладенько живете.

— Может, чаю, Санечка, налить? Только что вскипел. Пирожки с черемушкой! Сама вчера пекла. 

— Чаем сыт не будешь.

— Да что с тобой сегодня, милый? — вскинулась Валюха. — Да ты пошто такой сердитый?



Знаю, милый, знаю, что с тобой... —

громозвучно выдал Фенин магнитофон.

Бухгалтерия покатилась со смеху. Непроизвольно усмехнувшись, Санька сел на Клавдин стул.

Просмеявшись, женщины вспомнили про чай. Схватились за стаканы и баночки с вареньем. Саньку упустили из внимания. Он скучающе зевнул и... рот раскрыл от изумления.

Верхний ящичек стола был немного выдвинут, и в нем что только не лежало! Разнофигурные флакончики с духами, без духов, туши для ресниц, коробки с пудрами и кремами, карандаши губных помад...

Полный набор дамской косметики и парфюмерии!

Санька пятерней ворохнул это богатство. «Ай да Клавдия! Где нахватала? Не в своем же сельмаге. Для кого? Для себя? — даже в голову ударило. — Нет, не может быть. Не видел, чтобы малевалась... Скорей всего, для Галки, доченьки любимой. Тогда зачем в конторе держит, а не дома? Денег-то ухлопала!»

А под стеклом...

Из-под стекла на Клавдином столе виднелись: дюжина цветных календарей с эмблемами Госстраха наверху, открытка с мордочкой кота с голубеньким бантом на пышной шейке и с умными зелеными глазами, машинописные листки — сонник и японский гороскоп, рецепт какой-то хитрой мешанины от простуды из алоэ, перца, водки, лотерейные билеты ДОСААФ, журнальная вырезка бородатого Боярского с синеоким сынишкой на коленях, давнишняя дочуркина карточка...

А это что еще за парочка?

Санька сдвинул Клавдины бумаги на краешек стола, склонился над стеклом. Жаром обдало лицо...

С цветной фотокарточки с пометкой в уголке «Орджоникидзе-86» на него глядели двое: разлюбезная Клавдия в белом летнем платье с вырезом на груди и пожилой пузан в светлой тенниске, в очках. Склонив лысеющую голову к Клавдиному плечу, одной рукой ее облапив, пузан в очках довольно улыбался, блестя золотыми коронками, а Клавдия — пальчики к щеке, будто нестерпимо болит зуб, но ей все-таки смешно, чуть отстранясь, — как бы говорила виноватыми глазами: видишь, мол, какой дурашливый, что ты с ним поделаешь?

Жар с лица сошел, но спина вспотела...

— ...Сычихин! Слышишь или нет? Иди встречай свою любимую... Обед уже кончается, а ее все нет, — смеялась Шубина Валюха. — Ты, кстати, зачем заходил? Может, что-то передать, если вдруг разминетесь?

Санька глянул на часы. И впрямь, пора на ферму.

— Передай спасибо за обед. От пуза накормила...

С Клавдией столкнулись на крыльце. Бежала — запыхалась, разрумянилась. Дух перевела.

— В конторе ждал? — спросила.

— Ну а где ж еще.

— Вот кулема, вот кулема! Пришла в сельпо, сунулась в карман за кошельком, а ключик — вота он — в кармане. Конфет купила и — домой, думала, тебя опережу. Чай согрела, пождала... Так и не обедал? Валюха чаем не поила?

— Ну а Валюха-то при чем? — вспылил внезапно Санька. — У меня жена имеется пока. Законная. Понятно? — И шагнул с крыльца.

В потной ладони сжимая ключ от квартиры, Клавдия взглядом проводила мужа до проулка.

«Вот кулема-то, — читалось на ее лице, — накормила мужика обедом».




2

Книжного магазина в Шадринке не имелось и покуда не предвиделось. А в библиотеку, что на втором этаже Дома культуры, Санька лет двадцать уже не заглядывал. Точнее, восемнадцать, с тех пор, как, отслужив, женился. По первости к чтению очень даже был неравнодушен, ночи напролет над книжками просиживал, особенно если про войну или о чекистах попадались. Книги у главного механика Степана Васильева брал. Тот заочно в сельхозинституте учился, чемоданами, бывало, привозил. Но Галка родилась, не до чтения стало. Правда, журналы просматривал. «Крестьянку», «Человек и закон». С нового года — «Трезвость и культуру». В газеты заглядывал. Иной раз перед сном и книжку случалось в руках подержать, но больше десятка страниц не осиливал — слипались глаза.

Как-то раз по дороге с работы надумал в библиотеку зайти, но у входа в ДК споткнулся. Он с фермы всегда в обнавоженных литухах возвращается, а там, на втором этаже, вспомнилось, дорогие дорожки настелены. Подумаешь, прежде чем протопать. На первом этаже было проще. Вокруг бильярда с киями в руках ходили трое мужиков, гоняли в американку. Санька кстати оказался, стали двое на двое играть. Зав. ДК Костя Джаз с аккордеоном на коленях сидел в углу на стуле, с закрытыми глазами подбирал забытую мелодию.

Конечно, можно было сходить домой, переодеться, умыться, привести себя в божеский вид и посетить очаг культуры. Да вот желание пропадало. Приходил домой, наваливались дела и — все, какая там библиотека!

И еще одно имелось «но»... Библиотекарша в Шадринке была уж больно интересная. По фамилии Кузлюкина. Елена-свет Трофимовна. Лет тридцати пяти, дородная, в очках... И — разведенка, главное! Как только Леха от нее сбежал, последних мужиков-читателей жены от книг отповадили. Потому что Кузлюкина кому-то когда-то якобы сказала, что лишь теперь, после развода (развода, впрочем, Леха не давал), крылья распустила. Догадайся, что за этим кроется. С тех пор Кузлюкина повадилась на ферму вербовать читателей.

К концу дня парторг зашел на водокачку, обошел коровники и всех свободных от работы направил в Красный уголок. Саньку за делом застал, но тоже попросил на мероприятие. И Санька не уперся, не увильнул по дороге — настроение было не то, да и с начальством лишний раз решил не цапаться, тем паче перед отпуском. Прошел в Красный уголок, занял место с краю у прохода. Кто скажет, что Сычихин всех умней?

На столе вдоль стенда «Наши маяки» в рядах лежали книги, свежие журналы. Нарядная Кузлюкина закатила лекцию. Об одном известном в области писателе, который ярко пишет современный мир и человека в этом бурном мире. Библиотекарша распарилась, и так складно стало получаться, будто только что в библиотеке на пару с тем писателем она чаи гоняла, он обо всем и рассказал. Санька лекцию вполуха слушал — не шла из головы злополучная карточка. Не давала покоя, и все тут. Одно из двух, думал он: либо Клавдия сама забыла про нее, не придала значения, либо прятала намеренно, и, значит, дело тут нечисто...




* * *

В Орджоникидзе, на курсы повышения квалификации главных бухгалтеров, Клавдия в прошлом году долго не решалась поехать, кивала на огород. Стоял на исходе май, солнышко расщедрилось, земля прогрелась, и со дня на день собирались садить картошку. «Мамочка, родная, поезжай! — уговаривала Галка. — Я бы обязательно поехала!» Клавдия в панике хваталась за голову. «Не знаю, что и делать, ума не приложу. С каким сердцем ехать? Огурцы высаживать пора, помидорам в банках тесно... Не придумаю, как быть!» Вопросительно глядела на него, и лицо пылало. Санька понимал Клавдино смятение, глупо, непростительно жестоко было бы запретить поездку. Все-таки в Орджоникидзе, не в район с бухгалтерским отчетом. Есть что поглядеть. Она ведь из Сибири никуда не выезжала, дальше областного центра, у матери с отцом, и не бывала. «Мамочка, родная, поезжай, не медли! — вытанцовывала Галка. — Тетя Горя Васильева спрашивала, что ты надумала. Если не поедешь, то она с великим удовольствием» — «Огород-то на кого»?

«Дался тебе огород! — сорвалось у Саньки. Неужто мы с Галинкой не управимся вдвоем? Управимся, дочу- ра?» — «Об чем, пап, разговор!»

Клавдия твердила: «Не знаю, что и делать, но уже в дорогу собиралась — ехать предстояло утром. Укладывала вещи в чемодан, давала указания, как часто поливать, где сеять лук-севок, где свеклу, где морковку...

Уже через неделю повалили письма. Писала Клавдия помногу, сыпала вопросами: ровно ли взошло, обильно ль поливают, каковы успехи (дочь сдавала за восьмой), беспокоилась за них — как же без нее-то? О себе писала скупо: занятия, зачеты, дожди и скукота, скорей бы все кончалось, и — домой, домой...

Вернулась оживленной, загорелой. С ходу принялась одаривать дочку обновками, тут же заставляла все примеривать. Галка, визжа от восторга, благодарно нацеловывала мать. Клавдия радовалась, что угодила, что наряды дочери пришлись по вкусу, по размеру — как по ней и сшито. Ему тоже привезла модную бордовую рубаху, он только раз ее надел: рубаха оказалась «электрической» — через голову снимал — волосы трещали. За чаем рассказала, как однажды «с девками слиняли с первой пары» (не ее словечки-то, отметил тогда Санька), углубились в горы, и там она едва не сорвалась в страшеннейшую пропасть, и вообще, сказала, было здорово и жутко. Показала фотографии, где она то «с группой», то «с девчонками из комнаты», то с главной из «Заветов Ильича»... На одной запечатлелась в бурке и папахе на фоне дальних гор, эта фотография Саньку умилила. Клавдия спохватывалась, бежала посмотреть, как растет картошка, сокрушалась, что густо посеяли морковь, вместо редиски — редьку, тут же забывала обо всем, снова цвела и сияла. Санька молча наблюдал за Клавдией и вдруг поймал себя на мысли, что ему неловко... Неловко видеть Клавдию взбалмошной, взвинченной, беспечной. Но понимал — настанет утро, и радость встречи приугаснет. Так оно и вышло. Клавдия спрятала белое с вырезом платье, облачилась в повседневное. Приувяла, как цветок.




3

Кузлюкина закончила лекцию, напилась из графина. С первого ряда поднялся парторг.

— Будут вопросы к докладчику?

По рядам прокатился шумок, кто-то поднялся уйти.

— Прошу минутку паузы! — с места крикнул Леха, бывший муж библиотекарши. — Имеется вопросик.

Парторг, предчувствуя каверзу, глянул на Кузлюкину. Та разрешительно кивнула, сдернула очки.

В предвкушении спектакля мужики осклабились. Кузлюкин — истинный артист. Коренной горожанин, работал таксистом, активно участвовал в художественной самодеятельности. Проживал в бараке на отшибе, стоял в очереди на жилье. Очередь волной накатывала и откатывала, так как в силу актерской натуры Леха откалывал номера не только на сцене, но и в жизни. Тогда он плюнул на актерскую карьеру, закрыл глаза на пролетарское происхождение и прибыл в Шадринку решать продовольственную программу до прояснения жилищной проблемы. Тут и свела его судьба-индейка с Еленою Трофимовной.

Леха проглотил надменную улыбку.

— Правда ли, что Сан Сергеич Пушкин матерщинные стихи писал?

— Больше ничего не выдумал, Кузлюкин? — опередил Кузлюкину парторг.

— А что плохого я сказал? — изобразив недоумение, Леха обратился за поддержкой к залу. — Говорят, что Пушкин про Гаврилу сочинил. Не в курсе? Кое-что могу исполнить.

Кузлкжина вновь нацепила очки. Мужики расхохотались. Парторг побагровел.

— Брось ваньку валять, Алексей! Разговор сегодня не о Пушкине, а об этом... как его?

— Жаль, — промолвил Леха.

— Вот она — культура наша! — изрекла библиотекарша, мстительно взглянув из-под очков на бывшего супруга.

Других вопросов не последовало, и парторг упрекнул:

— Какие мы непробиваемые! Елена Трофимовна для нас тут старалась, старалась, а мы... Нехорошо. Другой раз чтоб поактивней были. А теперь, товарищи, прошу еще минутку! Елена Трофимовна прочтет нам стихи молодой поэтессы по фамилии... как там? — парторг, припоминая, щелкнул пальцами.

— Элеоноры Тумановой! — подсказала Кузлюкина.

Леха на стуле подпрыгнул.

— Сколько можно ее слушать?

— Сколько надо, столь и будем! — парторг повысил голос. — Приступайте, Елена Трофимовна.

Вальяжно шагнув вперед, Кузлюкина скрестила руки на груди, подобралась, преобразилась.

Стихи были ее, об этом все в Шадринке знали. Но то, что все об этом знали, она либо не догадывалась, либо притворялась недогадливой. Вспыхнувшая в ней страсть к стихотворчеству и послужила причиной семейного распада. После того как в районной газете появились длинные стихи за подписью Тумановой, у Лехи лопнуло терпение. Он объявил жене и теще, что брал не поэтессу, а простую бабу, которая могла бы рубашку состирнуть и обед сготовить, а раз она такая гениальная, то пусть строчит во все газеты мира, он себе найдет попроще — пусть без дара, но хозяйку.

Стихи читались в основном про вольных птиц, забавно исполнялись. Кузлюкина встала в позу непоколебимой, выдержала паузу.



Звенела птица в поднебесье,
Охотник выцелил ее,
И неоконченная песня
Упала камнем на жнивье.
Упала и затрепыхалась,
Померк от боли белый свет...



Закатила глаза к потолку, левую руку крылом вознесла над головой, правую прижала к взволнованной груди и с шепота перешла на крик:



...Охотник, словно от удара,
Споткнулся и увидел вдруг:
Убитой песни крыльев пара
Повисла из кровавых рук...



Новые стихи, должно быть, взволновали. Мужики переглянулись, женщины захлопали, не щадя ладоней. Лexa под шумок выскользнул из зала.

После вечера поэзии Санька шел домой. Не терпелось заглянуть в Клавдины глаза. Думал о своем, а в ушах звучало: «Звенела птица в поднебесье...»

«Вот еще пристало!» — удивился он.




4

Через два дня он закончил монтаж транспортера. Шел домой с отпускными в кармане, но трезвый как стеклышко: после указа водку в сельпо продавали стихийно. И не один шел — с главным механиком Степаном Васильевым, человеком уважаемым. Им по пути было. На ходу обсуждали важный вопрос: где лучше поставить новый движок, за которым Степан собирался в область. Сперва решили — в старом коровнике. Там вся механизация поржавела, так пусть хоть мотор заменится. А когда уже с сельмагом поравнялись и закурили напоследок, Санька предложил поставить в новом. Новому оборудованию, сказал он, и мотор соответствовать должен. На том и сошлись.

— Ну, отпускник, отдыхай, — сказал напутственно Васильев. — А надоест, приходи. Работы, как всегда, по горло.

— Работа не волк, — привычно отшутился Санька и шагнул направо.

И тут из сельмага Валюха вылетела. Пулей. Чуть Саньку с ног не сшибла. Завращала очумелыми глазами, слово вымолвить не в силах.

— С тобою что, родня? — остановился Санька. — За тобой кто гонится?

Валюха просияла.

— Са-а-анечка, родной! Тебя мне Бог послал, чесслово! Случайно, ты деньгами не богат? До вечера? Покуль до дому да обратно, тута все порасхватают. Ты бы видел, что творится! Ой, люди завиду-ущие! Ой, руки загребу- ущие! Все готовы схапать!

Что тебе цыганка остроглазая чужой карман дырявит! И ведь знает, что сегодня он как раз богат. Валюхе не откажешь. В трудную минуту не раз шел на поклон.

— И сколько мы прикажем?

— Да сколь! Рублей хоть двадцать. До вечера, Санек!

— А Клавдия случайно не с тобой?

— Так она ж в район с отчетом укатила, поди, еще и не вернулась... Ну, спасибочки, Сычихин, выручил меня! — Валюха скомкала червонцы, назад в сельмаг метнулась.

Степан Васильев эту сцену со стороны пронаблюдал. Крикнул ей вдогонку:

— Чего дают-то, Валентина?

— Да всяку разну всячину, — отмахнулась та. — Вам, мужикам, сто лет того не будь... Распашонки, мыло импортно, стиральный порошок... Литературу всякую там разную.

— Художественную, что ли?

— Почем я знаю? Всяки книги. Толсты, тонки... Побегу!

Васильев вслед ей хохотнул:

— И почему такую замуж не берут? С такой не пропадешь!

— Чересчур взбалмошная, дьявола спугнет, — усмехнулся Санька.

— Зайдем-ка, глянем, что за книги? — предложил Васильев.

— Да ну, какой я книжник!

— Зайдем! — загорелось Степану. — У тебя дочка до книжек охочая.

 Санькина Галка и Степанова Берта в десятый перешли. Обе вплотную приблизились к порогу, за которым начинается опасная пора глубоких воздыханий по воображаемым рыцарям сердца. Рыцари в Шадринке то ли водились, то ли нет, но паскудников хватало, Санька в том не сомневался. Вдобавок к ним монтажники приехали — ЛЭП из города тянули. Один, смазливый, рыженький, месяц против окон ошивался. Санька глядел в оба. Недоглядишь — со стыда сгоришь. Как продавщица Боголюбова за Феньку. Десятый класс не закончила девка. И кто он — рыцарь ее сердца, отец ребенка, до сих пор во мраке. Санька за дочерью хоть и присматривал, но особенно не переживал. Галка действительно до книжек большая охотница. Вечера проводила у Васильевых, всю библиотеку прочитала. У Кузлюкиной в любимицах ходила. И хоть у отца иной раз кошки скребли на душе — все же девке семнадцатый год, ей бы матери помочь — чтению не препятствовал. Все, считал, при деле, не до женихов...

Затащил-таки в сельмаг Степан Васильев Саньку!

Что там происходило! Со всей Шадринки женщины сбежались, лезли через головы к прилавку. Шла отчаянная схватка за импортное мыло, стиральный порошок и распашонки. На Боголюбову со всех сторон шумели — помногу в одни руки отпускала.

Степан, за ним Сычихин бочком, бочком протиснулись к прилавку. На них глядели подозрительно-враждебно. На полках за спиной у Боголюбовой стопками лежали новенькие книги. Продавщица с каждой стопки сняла по экземпляру. Очередь на всякий случай возмущенно загудела, особенно Валюха взволновалась, но, увидев, что мужчины не за тем товаром, сразу успокоилась. Кто-то даже засмеялся.

— Пущай берут, раз к поэтессе не пускают!

— Вот вам весь товар. — Продавщица улыбнулась уважительно Степану и попутно по Саньке улыбкой скользнула. Но бровь невольно вскинула. «Надо же, Сычихин в книголюбы записался!» — расшифровал улыбку Санька, и в магазине стало скучно, неуютно.

А Васильев, не смущаясь от смешков со стороны, грудью навалился на прилавок, придвинул стопку книг, стал каждую неспешно изучать. Интересно он это проделывал. Бережно откидывал страницы, ладонью сверху вниз по корешкам водил, оглаживал обложки, только что не целовал. Вскоре перед ним две стопки книг образовалось. Одна, слева, выше, другая, справа, ниже. Но та, что справа, все росла и скоро переросла левую...

Санька, боком прислонясь к прилавку, стал по сторонам поглядывать. И почувствовал себя круглым идиотом. Толкнул Степана в бок.

— Ты, я вижу, надолго. Пойду.

Степан дыхнул в лицо горячим шепотом:

— Такая, брат, литература! Находка, а не книги... В Среднесибирске на толкучке втридорога не купишь. Подкинь-ка, брат, червонец! — С кончика вспотевшего механикова носа на рубашку капнуло.

В это время Саньке на глаза попала книжка. Маленькая, будто записная. Степан ее налево сбросил. Не заинтересовала. А Санька спохватился. Знакомая фамилия на беленькой обложке: А.ГРЯЗНОВ. Чуть ниже: ПЕРВОГОДКИ. Видимо, об армии.

Во рту сухо сделалось, будто добрый прокос без оглядки прошел.

«Неужели тот — гвардии сержант? — подумалось ему. — Нет, не тот, — решил на улице, — мало ли Грязновых?»




5

— Ноги у тебя поотвалились? Не мог встать в очередь? Перетрудился, бедненький, да? — встретила дома Клавдия. Глаза и нос у жены были красные, припухшие от слез. — Люди он не поленились, так всего и понабрали!

— Да чего всего-то? — удивился Санька. — Порошка да распашонок? Нам распашонки без нужды. Верно, дочка, говорю?

Дочь демонстративно отвернулась.

— Хотя б и порошка, — распалялась Клавдия. — Грязную рубашку в отпуск не наденешь!

— Там, Клава, народу, что муравьев в муравейнике. Стоять не захочешь...

— Будь я дома, я бы постояла, мне ничего не стоит. Тебе ведь ничегошеньки не нужно. Вот где-то остограммился, и ладно. Думаешь, не чую?

Слово за слово, далеко зашло.

Клавдия криком отвела душу, схватила подойник, выскочила в сенцы.

Санька к дочке обратился:

— Мать давно приехала?

— Уже в седьмом часу... Вот где ты, папуля, пропадал?

— Зашел к Кузлюкину, дядь Леше... Шел мимо, он зазвал. Маленько посидели.

— Оно и видно, что маленько.

— Ладно, не указывай. Мать с чего уревана? Из района вернулась такой?

Галка с опаской на дверь покосилась.

— Только что по телику фильм про Будулая показали... Вот и наревелась.

— Я и вижу — не в себе. Думал, за отчеты наругали. — Санька сел напротив дочери, пальцами со лба въехал в шевелюру: голова болела, зря у Лехи выпил. — Ты, чем книжечки почитывать, лучше б мамке помогала. Мне ведь импортное мыло ни к чему, я хозяйским хорошо намылюсь.

— Не хозяйским, а хозяйственным.

— Невелика разница. В кого ты выросла ленивицей — ума не приложу. Мать не белоручка, отец не разгильдяй...

— О-ос-споди, заколебали! — Дочь за голову схватилась. — Тебе, пап, как влетит от мамы, так ты за воспитание берешься... Напашусь, какие мои годы! — Галка гордо удалилась в свою комнату.

Санька рот раскрыл остановить — вот ведь взяла в моду: как против шерстки, так скорей бежать, — но что-то удержало...

Странное чувство овладело им: ревность — не ревность, обида — не обида.

С подойником в руке вернулась Клавдия, продолжила старую песню.

— Пап, ты кушать хочешь? — матери в укор из-за двери спросила Галка.

— Уже мамка накормила!

«Молодец дочура, — подумал с благодарностью, — не держит зла. Добра желаю — понимает».

За столом Галка, подперев щеки кулачками, улыбнулась загадочно.

— Интересный ты у нас, когда сердишься. Прямо как воробушка.

Санька поперхнулся.

— Кто-о?

— Я пошутила, пошутила!

— Шуточки какие-то!

«Совсем ведь уже взрослая, — увидел Санька вдруг. — И смотрит-то по-взрослому. Вылитая мать. Отучится, поступит... С Клавдией останемся».

Он прогнал от себя невеселые мысли.

— Вот ты все читаешь и читаешь... А у писателя Грязнова что-нибудь читала? Про армию он пишет.

— Меня армия не волнует.

— Доброе тебя, конечно, не волнует. Вам ведь что ни дурно, то потешно.

Упущенные мыло, порошок не давали Клавдии покоя. Снова завелась.

— Интересные вы стали, — засмеялась Галка. — Скука вас заела или дело к старости. Ну вас, я пошла! К Берте. Ненадолго.

— Смотри там у меня!

— Ос-споди, опять!

— Пошел в отпуск, так съездил бы куда-нибудь! — сорвалось вдруг у Клавдии.

— А что тебе моя поездка? — Санька так и замер.

— Да что-то ты испсиховался. То ли на работе неполадки, то ли я не угодила.

— С чего взяла?

— Вижу, не слепая. То, бывало, ботолишь без умолку, а теперь как бука ходишь. Утром встал молчком, поел молчком, ушел молчком. Что случилось? Чем не угодила?

Нет, не было притворства в Клавдиных глазах. Ее глазам он верил больше, чем самому себе.

Вышел на крыльцо и закурил. «Черт-те что лезет в голову, блажь какая-то, и только. Может, на фотке вовсе и не тип, а так себе — баламут... Сам ведь с доярками по- всякому хохмишь!»




* * *

У Васильевых тоже не спали. Горислава Петровна мыла посуду, Степан в синем спортивном костюме сидел на кресле, тискал на коленях рыжего сиамца Фомку. Выгнувшись дугой, кот урчал блаженно, отбивался лапой. Степан стряхнул с коленей Фомку, кивнул на телевизор.

— По второй «Торпедо» со «Спартаком» пластаются. Переключить?

Санька отмахнулся. О том о сем поговорили, он глянул на часы.

— Да, чуть не забыл. — Степан из шкафа вынул раскосмаченную книгу. — Галке отнеси. Почитать просила Мопассана. «Милый друг».

— Ей бы вот ремня хорошего — не друга. В алгебре не петрит ни хрена, на уме одни друзья. Как экзамены будет сдавать, на кого надеется? — Но книгу все же взял. — А разве Галка не у вас? — тут же спохватился.

— Нет, и не было сегодня.

— Да как же это не было? Она ведь ненамного раньше умотала.

— Горя, Берта где? — спросил жену Степан.

— К Сычихиным ушла.

— Ясно, — сказал Санька. — На танцы умелись.

— А ты чего зашел-то? — спросил его Степан. — По делу или так?

— От Клавдии спасаюсь... Порошка не взял!

— Только что с Петровной объяснялся! Оплошали, брат!




6

Армия не сразу отпустила Саньку. Часто снилось: служит долго, бесконечно долго, да и не служит уже, а дослуживает. По казарме бродит неприкаянно, никому до него и ему ни до кого нет дела. И ни единого знакомого лица — все чужие, равнодушные. Но вот каким-то образом вдруг выясняется, что Санькин год демобилизовали, а про него забыли. Его не замечают: что есть он, что нет его. И когда выясняется, во всевозрастающей тревоге пускается он в бега по многочисленным штабным кабинетам, что-то кому-то доказывает, в чем-то кого-то убеждает, а всем недосуг, всем не до него, все как в разворошенном муравейнике. И вот уже штаб — не штаб, а совхозная контора, Валюха Шубина плывет по коридору, тычет в него пальцем: «Ба-а, Сычи-и-ихин! Похохмил бы че-нибудь!» И Клавдия, будто чужая, шествует мимо. Глядит куда-то в сторону, как призрак...

Санька в поту пробуждался, озирался в потемках и соображал, где он — в прошлом или настоящем. Но рядом с ним лежала Клавдия, спящая по странной привычке носом в подушку, на груди, до умиления близкая, родная. Вместо металлической сетки казарменной койки верхнего яруса белел над головой потолок отцовского дома. Санька вздыхал облегченно, и радостью за предстоящий день, по-неуставному вольный, свободный, переполнялось сердце.

Единственный хранитель памяти армейского прошлого — дембельский альбом, когда-то ревностно лелеемый, а теперь забытый, плесневелый, — лежал сегодня на столе. В пропыленном жаберном чреве его не оказалось снимка сержанта Грязнова. Адрес, вписанный впопыхах, да брошенное на ходу: «Доведется быть в Среднесибирске — заходи» — вот и все, что осталось на память...

Какое «заходи!». Вот и альбом насилу разыскал. В ящике на чердаке. До сего времени не знал, не ведал, где он, уцелел ли после переезда в новую квартиру. А главное, не испытывал потребности ковыряться в прошлом. Ведь все те парни, что в силу общей необходимости на короткий отрезок времени (что в нашей жизни два года!) оказались рядом и, понятное дело, стали в чем-то даже близкими, — давно получили команду «вольно, разойдись!» и с радостью исполнили ее. Разошлись каждый своей дорогой, по которой, не будь соединившей их необходимости, пошли бы двумя годами раньше. Что уж тут ворошить!

Теперь же приятно было просто сознавать, что и ты в свое время исполнил долг и сделал это, пожалуй, не хуже других. Об этом думалось легко и с некоторой даже грустинкой, как о молодости вообще. Не потому ли весной — в мае, осенью — в ноябре, когда Кузлюкин Лexa подгонял автобус к сельсоветскому крыльцу за очередной партией шадринских призывников, приходилось корчить ваньку, захмелевшего на проводах, демонстрировать ушастикам умудренность опытом, к месту и не к месту разбавляя наставления чем-либо шутовским, типа: «Хорошая школа армия, но лучше бы пройти ее заочно», или загадочно-весомым: «Служба солдата осеннего призыва начинается с иголки и лопаты», и верить в то по крайней мере, что последнее назавтра по достоинству оценится...

Видимо, ночи дарованы человеку не только для сна, но и для размышлений. Поспать для освежения сил можно в любое время суток, при любых обстоятельствах. Лучше, разумеется, дома. Но в случае крайней необходимости соснуть часок-другой можно на работе, если, конечно, начальства поблизости не наблюдается. А иные под маской глубокомыслия и отрешенности от земного умудряются почивать и на работе, стоя, на ходу... Видали таких. В армии, в роте охраны, где Саньке служить довелось, один вояка насобачился спать на посту. Стоит с карабином через плечо, с открытыми, как положено, глазами, и спит себе втихушку. Не шелохнется. Как статуя...

Ночью только и подумать, и повспоминать.

Да вспоминалось-то невеселое, все что-то мрачное, щемящее...

Как шел домой с большака поздним мартовским вечером. Шел со справкой об освобождении в кармане, втянув голову в плечи, пряча лицо от сельчан. Не хотелось быть узнанным раньше утра, встреченным сочувственкой во взгляде. И не верилось, что волен. Волен и свободен. Слова-то какие! А уже весной пахнуло. Впервые он тогда — после года неволи — почуял, как весной пахнуло. Сердце тревожилось, вздыхало...

Говорят, весна приходит. Кто это выдумал? Не приходит она — рождается. Как листья из почек, как лепестки из бутонов. Или — нет. Из ничего рождается. Как настроение. В один прекрасный миг проклюнется что-то в природе, и — забродило, задышало, вспучило...

Дорогу домой можно было спрямить, но он предпочел крюк. Даже не глянул на проулок, словно и через год после аварии боялся увидеть на боку искореженный падением «уазик». А в доме светилось окно, калитка болталась распахнутой...

И был долгий вечер. И уже за полночь, уложив в постель дочурку — ей шел тогда седьмой годок, сидели с Клавдией вдвоем, и ни слова о прошлом, ни слова о будущем. Перед тем как лечь, вышел покурить, а ночь стояла теплая и черная, и звезды в небесах висели крупные и яркие. Следом вышла Клавдия, рядом постояла. «Хорошо-то как, — сказала. Уронила голову на его плечо. — Красота... А мы не видим. Плохо, Сань, живем...».




* * *

В сенцах звякнула щеколда. Галка, крадучись, бесшумно проскочила в свою комнату.

Санька приподнялся на локте, глянул на будильник: без четверти три ночи...




7

Утром грянул гром.

Санька поднялся ни свет ни заря, сходил на озеро, проверил мордушки. В первой оказалось пусто, а во второй, со свежей тестовой приманкой, кишмя кишели караси. «Буду весь отпуск рыбачить!» — Санька улыбнулся светлой мысли.

Поутру из колонки вода бежала чистая, как слеза, напор бывал хорошим. Наполнив кадку, ванну, чугунки — все, что стояло пустым на огороде, зашел перекусить.

Второпях позавтракав, Клавдия внесла ведро с водой из сенец, достала тряпку для мытья полов.

— Погоди-ка, мать, — распорядился Санька. — Барыню буди.

— Пускай еще поспит, — подоткнув подол, возразила Клавдия.

— Кому сказал — буди.

Клавдия уставилась на мужа.

— Не с той ноги, что ль, соскочил? — Но тряпку бросила, прошла в дочерину комнату. — Вставай, лежебока, будет тебе нежиться — белый день на дворе...

Галка сладенько зевнула.

— Который час, мамуля?

— Девятый, доченька. Вставай. Отец опять не в духе...

И эта воркотня вывела Саньку из терпения. Гнев всклокотал в нем, как вода в колонке.

— Живо одевайся. Выходи!

В комнате у Галки ненадолго стихло. Первой вышла Клавдия, не поднимая глаз, опять взялась за тряпку.

Санька крикнул:

— Брось!

— Что все это значит? — возмутилась Клавдия.

Потупясь, вышла Галка, на отца взглянула. В джинсах, в кофточке в обтяжку, в босоножках.

— И далече мы собрались? — пропел язвительно отец.

Галка настороженно глянула на мать.

— Ты пошто с утра таким-то тоном? — за дочь вступилась Клавдия. — Чем она проштрафилась?

— Ладно! Не встревай! — Санька аж ногой притопнул. — Ты кого, мать, ростишь? Ты кого пестуешь? На поглядочку лелеешь? Глянь, какая кобылица! Семнадцатый год! Семнадцатый! А она палец о палец не ударит, помочь не попнется. Ты изнежила ее до невозможности. Погляди на эту кралю: штаны — не штаны, кофта— не кофта... Серьги в ушах, крестик не шее, часики с браслетиком... Да не простые — с позолотой! За какие заслуги? Ты в ее-то возрасте о таких мечтала? Или — я? Я первые часы после армии купил. А на ней что понавешено? — Санька отдышался, повернулся к Галке. — Рукава засучивай, принцесса!

— Дай хоть умыться сперва, — буркнула дочь.

— Пусть она покушает, — проронила Клавдия.

— Пока не заработала!

— Ты, гляжу, прямо извергом сделался. Злющий как собака! — вскрикнула жена. — Либо порчу напустили на тебя? Что с тобою приключилось? Ты пошто таким-то стал?

— А пото, что изоврались! С дочерью на пару!

Галка кинулась к ведру, на ходу схватила тряпку. Отец остановил.

— Во сколько ты явилась?

— Не помню точно, пап...

— Она не помнит! Подсказать?

— Где-то во втором...

— Врешь. Не во втором, а в три. Где до этих пор болталась?

— Сперва у Берты посидели...

— Опять же врешь! Не было у Берты. Духу твоего там не было вчера! Где, спрашиваю, шастала? И не вздумай врать!

— На танцульках, вот где!

— Танцульки до двенадцати. А после? Подскажу. У монтажников была. Почти до трех часов. Чем вы занимались? Семечки щелкали?

— Музыку гоняли.

— Музыку? Дурацкую? С рыжим этим, да?!

— Ну, хотя бы с рыжим. Чем не поглянулся? — На глазах у дочери навернулись слезы.

— А тем, — сказал отец, — что он, может, десять раз уже женатый-разженатый. Может, у него семеро по лавкам, а ты с ним музыку гоняешь!

— О-ос-споди, всего-то двадцать! Весною только дембельнулся. Между прочим, из Афгана.

— У него на лбу написано, что холост? В паспорт заглянула? То-то. Он тебе лапши навешает... «Двадцать!» Да у него бородища на все тридцать. Ты вот почему с нашими ребятами не дружишь? С шадринскими? Все на виду, всех как облупленных знаешь.

— Что в наших интересного? — Галка постепенно обрела уверенность. — У наших только драка на уме. Вчера монтажников побили. Одичали, будто звери!

— Побили, говоришь? Мало, значит, всыпали. Я бы тоже мозги вправил этому афганцу... Чтоб не сбивал девчонок с панталыку. Наши, значит, дураки, а городские — умники. Чем они умнее-то?

— Записи что надо. Ну и так, вообще... Играли на гитаре, потом варили кофе, а потом гуляли...

— «Потом», «потом!» А что потом? Ведь не ребенок ты уже, понимать должна. Не, мать! — повернулся к Клавдии. — Изнежили, дыхнуть боялись громко. Все капризы исполняли. Что ни запросит — на, на, на! Вот и результат. А мы надеемся, она у Берты просвещается. Хватит. С сего дня без моего ведома ни шагу. И чтоб я эти побрякушки на ней больше не видал. И не вздумай потакать. Дождемся, что в подоле принесет!

Вконец расстроенная Клавдия убито отмахнулась.

— Принесет, так вырастим!

— Что-о?! Попру обеих! Вытолкаю в шею! На Феньку Боголюбову равняетесь? Косметикой для этого снабжаешь? Для кого нахапала? Для дочки? Для себя? Может, сами там с Валюхой штукатуритесь? Музыку гоняете? Про курсы рассказываете? Есть, наверное, что вспомнить? Почему же нам не все расскажешь? Не все фотки принесешь? Покажи-и! Не таись! Интересно!

— Спятил... Он сошел с ума! — Клавдия, бледнея на глазах, отступила в сторону. — Чего при дочери плетешь? Какие еще фотки?

— Это я плету? — В глазах у Саньки потемнело. — Ах ты, артистка из конторы! — Он в ярости взмахнул рукой и залепил пощечину. Звонкую, как выстрел.

Охнув, Клавдия осела. Галка, бросив тряпку, со слезами на глазах убежала в комнату...

Санька выскочил из дома, распахнул калитку.

Не заметил, как пришел на озеро. Детвора на берегу удила рыбу, старухи на лужайке пасли выводки гусят. Санька огляделся, лег навзничь под талинами, обхватил затылок...

Когда-то с ним такое было. Давно, в сопливом детстве. Ждали в гости дядю, материного брата. Моряка из Севастополя. И вот он прислал телеграммку: встречайте такого-то, буду. Мать всполошилась, затеяла стряпню. Санька — на большак. Дождище поливал, дорогу развезло, и он боялся, что автобус не придет, на полпути застрянет. Но автобус все-таки дополз. И дядька — в форме и фуражке — вышел, осмотрелся. Санька бросился навстречу, но оскользнулся и упал. Носом прямо в лужу. Пассажиры засмеялись, и дядька улыбнулся, прошел мимо. Он Саньку не видел до этого, потому не мог узнать. Но Санька от обиды и конфуза сбежал тогда на озеро, под этими талинами до вечера проплакал. Не оттого, что в лужу шлепнулся, — это ли беда! Оттого что дядя посмеялся. Так же вот обида жгла, душила... И совестно, и стыдно было, что ударил Клавдию...

В глубине подсиненного неба парили кругами серые коршуны. Санька наблюдал за плавным их кружением, постепенно успокаивался.




8

Холодная война в доме Сычихиных грозила принять затяжной, устойчивый характер. Санька не находил повода к примирению, а Клавдия, оскорбленная подозрением, похоже было, не искала повода. Хозяйничала молча и озлобленно.

— Все, Санечка, — сказала как-то утром. — До отпуска работаю, и все... Хватит. Нажилися. Галка не ребенок — все поймет.

Галка тоже приуныла, безропотно томилась в домашнем заточении. Часто заходила Берта. Взглянув опасливо на Саньку, шмыгала к подруге. О чем шушукались, приходилось лишь гадать. Санька догадывался — монтажники уже установили трансформатор, строительство ЛЭП шло к завершению, приближался отъезд рыжего Генки...

В понедельник Санька, как обычно, сходил на озеро к мордушкам, бесцельно послонялся по двору. Снял с чердака старые удочки, стал приводить их в порядок, но бросил — душа не лежала к рыбалке. В ограде столбик требовал замены, а ничего не делалось, тошно стало жить.

Выручила почта.

Днем Галка пошла в магазин, вернулась с хлебом и газетами под мышкой, а в руке — открытка. Попутно вынула из ящика.

— Приглашение тебе! — с порога сообщила.

— Какое приглашение? — с дивана безучастно отозвался Санька.

— Уважаемый Сычихин Александр Иванович! Среднее профессионально-техническое училище номер сорок приглашает Вас — с большой буквы, пап! — принять участие во встрече выпускников разных лет, посвященной тридцатилетию училища. Встреча состоится в восемнадцать ноль-ноль... — Галка прервалась, глянула на численник. — Уже завтра, пап! — по адресу Ремесленная, два... Ой, как здорово! Поедешь?

— Как же, разогнался. Кто меня там помнит, кто меня там ждет? Столько лет прошло!

— Так ведь друзья, наверно, соберутся.

— Какие там друзья?!

— Зря, — сказала Галка. — Я бы с удовольствием!

— Ты бы, да не съездила! Тебе, поди, не терпится отца скорей спровадить?

— Опять ты за свое!

И вот тут ему стукнуло в голову. Ведь открытка — это выход. Вернее, выход не открытка — встреча. Не встреча даже, а поездка. Повод для отдушины. Почему бы не проветриться? Денек-другой среди народа потолкаться, отвлечься, отдохнуть от этой круговерти. Осточертело все, с ума сойти. Лехи Кузлюкина дело — не сменить ли декорации?

Санька так разволновался, что соскочил с дивана, схватил открытку со стола, пробежал глазами.

Галка собрала на стол, обедать позвала.

— Если, пап, поедешь, то новый костюм тебе нужен, — сказала за столом. — Тот, — на шкаф кивнула, — моль давно почикала.

— К чему на новый тратиться — старый еще гож.

— Ну да, поедешь в жеваном!

— Так что мне, ехать, что ли?

— Конечно, поезжай! Картошки нашим отвезешь. Когда еще писали — картошка на исходе.

«Нашим» значило для Саньки — тестю с тещей. Теща — Анна Тимофеевна, по-местному — Покровская (родом из соседней Новопокровки) — к старости надумала пожить красивой жизнью. Соблазнила мужа в город, где проживали двое сыновей и старшая дочь, Василина. На окраинной улице Среднесибирска старики купили домик; свой же, дедовский, стоял в Шадринке заколоченным. Сыновья и дочь жили по соседству, в обшарпанных хрущевках, работали на фабрике, и домик на улице Северной служил доставочным пунктом. Санька ежегодно завозил туда картошку, сало, лук, оттуда в равных долях все это уплывало к потребителям. Тестя Санька уважал, к Анне Тимофеевне претензий не имел, но потребителей открыто недолюбливал, поскольку ни один из них ни разу не явился к нему на огород помочь копать картошку. Зато все трое обладали удивительнейшим нюхом и являлись к старикам день в день прибытия товара...




* * *

После обеда сходили с Галкой в сельмаг. Костюмов висело на плечиках много, разных размеров, расцветок, но дочь замудрила, браковала один за другим: то материал ей не нравился, то шитье не устраивало. Перебрали все, что на виду висели, по другому разу принялись. Саньке приглянулся темно-синий — ткань немаркая и плотная, если и зацепишь, то порвешь не сразу, и цена подходит. Но Галкин выбор пал на светлый, в тонкую полосочку.

— Так он же маркий, — возразил отец. — Раз-другой наденешь и — капец костюму.

— В нем тебе на ферму не ходить. — Сдернув с плечиков костюм, дочь заставила примерить.

Галкин выбор Боголюбова одобрила.

— Знает девка толк в мужских нарядах! К этому костюмчику бы галстучек под цвет.

Галка ухватилась за идею. Продавщица раструсила связку разноцветных галстуков, стали в них копаться, как девчонки в лоскутках. Санька поверх головы продавщицы на полку с книгами взглянул — литературы поубавилось.

— А что, родня, — осведомился, — берут литературу?

— Как же, берут помаленьку.

— Тогда продай и мне Грязнова. В дороге почитаю...

— Грязнова, говоришь? — Продавщица подняла глаза на Саньку.

— Книжечку такую! В беленькой обложке... Автор — А. Грязнов.

— В беленькой сегодня школьный военрук последнюю забрал.

— Дался тебе этот А. Грязнов! — удивилась Галка.

— Вы кончайте в галстуках копаться. — Санька вдруг заторопился. — Некогда мне тут.

...По дороге домой дочь беспрестанно щебетала:

— Пап, ну ты доволен, нет? Костюмчик клевый, верно?

Санька снисходительно кивал.

— Клевый, доча, клевый!

— И галстучек ништяк?

— Еще бы!

— Мы к нему рубашку подберем!

— Как же без рубашки!

Галка неожиданно споткнулась.

— Пап, я к Берте заскочу?

— К Берте? — Санька сбавил шагу.

— Ну что ты, пап! На полчаса.

— Ну, если на полчасика... Смотри ты мне, лисичка!

Домой шел примиренный, с обновкою под мышкой, но безотрадно, горестно было на душе. Для равновесия души недоставало малости — уюта в своем доме...

Вечером пришла Шубина Валюха. Она теще приходилась крестницей, и надо отдать должное, крестную любила. Валюха со свертком в руке топталась возле Саньки — он перебирал издряблую картошку.

— Не забудь, Санечек, пирожки отдай. Све-ежие! С черемушкой! Уж так она их любит! «Я, Валюнька, — скажет было, — слаще не едала!»

— Передам, не беспокойся, — усмехнулся Санька.

— Передай, будь сладеньким! — Валюха обратилась к Клавдии: — Я как-то раз с Кузлюкиным отправила. Слопал, паразит. Съел, не подавился!

Тут Санька прыснул в сторону.

— Ох, родня, родня! Не будь ты Шубиной Валюхой, ни в жизнь не взял бы от тебя стряпню.

Валюха запоздало взмахнула руками.

— Ведь я без задней мысли! Вспомнилось, и только. Ну, съел так съел, и на здоровье. И ты поешь, если захочешь. Подумаешь, беда! Напеку еще, черемушки навалом.

Клавдия, до этого молчавшая, голос подала:

— Смотри не заводись там с мужиками. Трезвый-то не сахар, а выпимши — дурак. Твою натуру, слава Богу, знаю. Как выпьешь, все тебе родня, все братья и товарищи.

—  А я не рвусь, могу не ехать!

Валюха встрепенулась, накинулась на Клавдию:

— Ты что, подружка дорогая? Кла-а-авдия ты Кла-ав- дия! Пошто на мужа напустилась? Ведь он не забулдыга, не алкаш какой! Кого попало-то на встречу не зовут. Ехай, Саня, ехай! — оговорилась от волнения. — Езжай, не слухай, ну ее!

Санька ссыпал картошку в мешки, ведро рахитичных ростков вынес за ворота. Валюха у канавы догнала.

— Дубина ты, Сычихин! Неужто впрямь приревновал любезную свою? Она ведь карточку тебе специально не казала, чтоб не распалять фантазию твою. Знаешь, с кем она сидит-то? С Сизовым дядей Ваней, главбухом из Покровки. Он ее пупсиком помнит. Фронтовик. С деревянной ногой. На балалайке тренькает. На курсы, Клава говорила, приехал с балалайкой. А ты? Уж если ревновать, то Клавдии тебя!

— К кому бы, любопытно?

— Да хоть бы и ко мне.

— Не выдумывай, родня.

— Я, Саня, в свое время пронадеялась... Из-за тебя и годы упустила. Помнишь, как с тобою целовались? Ты на каникулы приехал, в училище учился... Забыл, Санечек, да? А я вот не забыла.

— Собираешь абы что. Вспомнила б детсад!

— Для тебя, Сычихин, было, да быльем поросло, а у меня, быть может, только это и осталось. Хорохорюсь, бегаю, шумлю. А на душе-то, Саня, кто бы знал!.. Чем дальше, тем страшней. Думаешь, она не понимает? Все она, Санечек, понимает. Не обижай ее, дурак!.. А вот косметику, духи для себя купила. Там-то насмотрелась. Девчонки крашутся, малюются... Не старуха, Саня! Ну и что, что тридцать шесть? За тебя, ревнивца, в девятнадцать вышла — и в старухи сразу? Привезла оттуда, думала — сгодится. Феня Боголюбова только и помазалась... Нет, видно, все. Все наше позади...




9

Лexa Кузлюкин слово сдержал: доставил Саньку до калитки тещиного дворика. Помог выбросить мешки с картошкой из автобуса, просигналил на прощание и поехал по делам.

Тесть, Илья Фомич, в летних шароварах, в белой майке и плетенках — сидел на низком, в две ступеньки, крыльце, жмурился от солнца.

Санька волоком втащил мешки с картошкой в сенцы, бросил на лавку баул с Валюхиной стряпней, поверх баула «дипломат» — Галка для солидности всучила.

— Ну, как вы тут? — осведомился для порядка. Окинул теплым взором уютный тесный дворик, обсаженный малиной и крыжовником, с клумбами вдоль узенькой дорожки.

— Так вот и живем, — ответил тесть загадочно.

За что Санька его уважал, так в первую очередь за немногословность и несуетливость. Теща тотчас бы пустилась в расспросы и допросы — надолго ли приехал, какие новины привез (кто там, в Шадринке, женился, у кого кто родился, кто помер, кто уехал)? — а тесть и бровью не повел, будто все ему побоку, ничто не любопытно. Сдержанность в эмоциях исходила у него не от задубелости сердца, оно-то как раз было чересчур ранимым, восприимчивым, сплошь во вмятинах и царапинах. Вот уж кто познал, почем фунт лиха. В детстве беспризорничал, войну от Подмосковья до Берлина прошагал, полкило цветмета в легких. Сдержанность в эмоциях шла, скорей, из детства, когда и от затрещины плакалось втихую, чтобы не добавили, и прянику случайному радовалось в одиночку, дабы не отняли...

— Так вот и живем, — со вздохом повторил Илья Фомич. — Сама-то все в бегах, покамест всех подружек не облетает, не явится. Кукушечка бездомная — не бабка! Тебя, поди-ко, надо покормить?

— Не хлопочи. Не с пашни, не промялся.

Отсутствие тещи Саньке было на руку. Сказать, что в семье все в порядке, значило соврать, а кривду Анна Тимофеевна распознавала по глазам.

Тесть, напившись чаю с Клавдиным вареньем, прибрав посуду со стола, вновь уединился на крылечке. Санька полистал увесистый кирпич мемуаров Жукова с фольговой закладкой на сто седьмой странице (ненамного же продвинулся с осени старик!), и тут ему пришло на ум...

Если книжечка Грязнова попала к ним в Шадринку, то наверняка имеется и здесь!

Он какое-то время помедлил, затем решительно вскочил. Перед зеркалом поправил галстук на рубашке, в сенцах снял с баула «дипломат».

— Ну, я потопал потихоньку. Ужинать не ждите, а ночевать приду.

— Ступай встречайся, коль приехал. Не забыл, как до Ремесленной добраться? До центра на трамвае-«тройке», оттуда — на автобусе-«семерке»...

Санька в справках не нуждался. До Ремесленной, два, до пэтэушки-сороковушки, с завязанными глазами мог бы добраться. А ведь всего-то ничего и поучился. Все, видно, потому, что город невелик, за два десятка лет почти не изменился... На Ремесленную, два, так же как и на Рабочие, одинаково чумазые, одетые в асфальт, Саньку безошибочно вывел бы и нюх...

Было в удовольствие пройтись по праздной, изукрашенной неоном, сверкающей витринами центральной улице Среднесибирска. Легко по ней шагалось. Но — одному. Клавдия с ходу пускалась в бега по магазинам, металась от отдела к отделу, лезла во все без разбору очереди, так что к вечеру Санька, вконец измотанный, с высунутым, как у собачонки, языком тащился позади неутомимой половины к тещиному домику с единственной мыслью добраться до постели. Другое дело прогуляться в одиночку, бесцельно, для души. Порцию пломбира на ходу слизать, купить какую-либо безделушку, свежую газету, присесть в тенечке, подивиться людскому муравейнику и в кои веки ощутить себя действительно пылинкой. Город Саньке так же был необходим, как, наверно, горожанину село.




* * *

В книжном магазине он едва от радости не вскрикнул. Новенькая книжечка в беленькой обложке лежала на виду. Санька выбил в кассе чек на сорок пять копеек, всунул книжку в «дипломат» — и стрелою к выходу.

В скверике уселся на скамью перед бодро фонтанирующим гипсовым китенком и, сгорая от нетерпения, развернул на коленях книжку. И чем дольше вчитывался в повесть, тем меньше оставалось в нем сомнений: автор — он, сержант Грязнов. И сам герой грязновской повести напомнил нечто давнее, забытое, что из-за вялости усилий являлось иногда блеклыми картинками, случайными, разрозненными звенышками, не образующими осмысленной последовательности...

Санька соскочил со скамьи, заходил кругами. Что же это получается? Выходит, он с живым писателем служил? Это же какую голову надобно иметь, чтоб книжку сочинить! Ай да гвардии сержант! Ну, Грязнов, ну, Лев Толстой! Ведь кому в Шадринке рассказать — не поверят, засмеют, собаки! Самому не верится. Вот кто жизнь, должно быть, знает. Вот бы с кем поговорить! Отчего так кошки на душе скребут? Отчего так тошно? Будто виноватый. Перед Галкой, перед Клавдией... Валюхой, черт возьми! Что за напасть-то такая?

«А что если зайти? — мелькнула вдруг шалая мысль. — Явиться и бухнуть с порога: здравствуй, сержант! Узнаешь рядового Сычихина? Когда-то строевым учил ходить. Разучился, брат. Учи по новой!»

Ехать предстояло через город, и трамваем — долго. А Саньке не терпелось, он спешил, боясь перегореть. Поймал такси. Водитель оказался парнем сметливым, спиной почуял нетерпение...

Дом № 2 по улице Мира ничем не выделялся из унылого ряда других пятиэтажек. За торцовым фасадом бойко шла торговля квасом, вовсю палило солнце, тополиный пух кружился в воздухе, опушая клумбы и газоны, сугробами катился по асфальту. И в подъезде, так же как в других ничем не примечательных подъездах, пахнуло плесенью и кухней. На почтовых плоских ящиках в ряду — мелом нарисованные рожицы. Одна — без ушей — звалась Борькой, другая — с бантиком, без носа — Райкой. Между ними красовался жирный «плюс» и справа — результат: «оба дураки».

«Художнику видней». — Санька отчего-то замешкался в подъезде. Решимость утекала, как вода сквозь пальцы. И тогда, собрав ее остатки, он в три скачка взлетел наверх, вдавил кнопку звонка до упора.

За дверью шаркнули шаги, щелкнул внутренний замок. На площадку вышла женщина. В Клавдином возрасте, вся в чем-то светло-голубом и воздушно-легком...

У Саньки отчего-то запершило в горле.

Женщина окинула его пытливым добрым взглядом. Вскинув длинные ресницы, улыбнулась вопросительно.

— Вы к Анатолию Палычу? А он в командировке...

Санька растерялся окончательно. Он, конечно, догадался: перед ним — писательша.

Писательша раздумчиво поморщилась, и в голубых ее глазах блеснуло любопытство.

— Вы к нему... по делу?

— Мы с ним в армии служили!

— Во-от оно что! — обрадовалась женщина. — Толя будет рад... Зайдите к нему завтра. Завтра он вернется...

— Лина! Кто там? Не ко мне? — раздался голос из квартиры.

Дверь перед Санькой затворилась...

Он вышел из подъезда, отдышался...

О встрече в пэтэушке не думалось уже. Сел на скамью возле кинотеатра, ослабил узел галстука. Глядел в книгу — видел фигу. Строчки, как мысли, цеплялись одна об другую...

На краю скамьи, склонясь, сидел мужчина с красными руками, в пестрой, навыпуск, рубахе и, тихо беседуя с голубями на асфальте, крошил в ноги бублик. Время от времени он распрямлялся, взглядывал на Саньку, и улыбка на губах медленно таяла, глаза в прищуре суживались. Казалось, он хотел заговорить, но отчего-то не решался. Скрошив бублик голубям, руками хлопнул по коленям.

— Пора! Сейчас начнется! — И пошагал к кинотеатру.

И Санька как завороженный последовал за ним.

На дневной сеанс народу набралось негусто. В душном кинозале, не досмотрев журнал о дружной пионерии, Санька разомлел и задремал. И уже когда вышел на улицу, а в глаза с прежней силой ударило солнце и асфальт под ногами пружинил, он понял: фильм был о войне, и в сонный мозг она вошла с экрана проливным дождем и громом.




10

Мужчина с красными руками вновь уселся на скамью, из кармана мешковатых брюк извлек обломок бублика.

«Прочно, видно, основался! — Жирных голубей Санька не любил. В уборочную на току они промышляли тучами и, отяжелевшие, не могли взлететь, ковыляли хомяками. — Зачем же я сюда приехал? Расфрантился, как пижон. Галстук нацепил! — Он рывком распустил узел галстука, сорвал его с рубашки, бросил в «дипломат». Стал решать, что делать дальше. — Домой? Автобусы ушли... На встречу? Уже поздно... К теще? С расспросами прилипнет...»

Ноги гудели, как провода. Только теперь ощутилась усталость. Так бы и сидел. Время утратило значимость...

— Слушай, друг, где я мог тебя видеть?

Вопрос застал врасплох. Санька ткнул себя в грудь кулаком.

— Вы это мне?

— Ну да, кому ж еще-то! — мужчина утвердительно кивнул.

Санька буркнул раздраженно:

— В кино дремали рядом.

Мужчина неуверенно придвинулся.

— Кроме шуток, ну? Где-то вроде видел, но вот где — не вспомню... Может быть, во Владике служил?

— Близко не бывал. — Санька покосился на липучего соседа, взял свой «дипломат», чтобы уйти.

Мужчина внезапно выстрелил пальцем.

— В Покровке не бывал?

— В Покровке-то бывал. — На тещиной родине Саньке бывать доводилось. В страду, как правило, садился за комбайн, а покровские ребята сами с жатвой не справлялись, к ним частенько присылали помощь из Шадринки...

— Ну вот, а я оттуда родом! — мужчина засмеялся заразительно.

Санька вновь установил свой «дипломат».

— А я шадринский, стало быть... Сычихин Александр.

— Так вот где мы с тобою виделись! В сороком училище! Ты по электрике учился? Кажись, у Колобка? Ну, вспомни Колобкова-то! «Колобок, Колобок, я б тебя съел!» Мастер был у вас. Как, не промахнулся?

— В яблочко попал!

— Семен не промахнется! — по-мальчишески задорно похвастался мужчина и коротко представился: — Малышин.

— Выходит, ты на встречу прибыл? — догадался Санька. — Чего ж тогда торчишь тут? С голубями забавляешься?

— Да так, — поморщился Семен. — Долгая история... Я почему тебя запомнил? Ты сальто-мортале здорово выделывал. Фигурой вроде бы не вышел, но крутился как приклеенный. Со страху аж кишки стонали, когда ты солнышко крутил. Было дело, ну, Санек?

— Изображал и солнышко.

Семен с размаху шлепнул по плечу, да так, что Санька крякнул.

— Слушай, друг, — сказал Семен, — пойдем ко мне в гостиницу. Посидим, поокаем. У меня для встречи кое-что стоит... Ребята обещали вечерком зайти.

Долго уговаривать Санька не заставил.

— Ну что ж, встречаться так встречаться!




* * *

За столом у окна с видом на скучный пейзаж новостроек разговор незаметно превысил гостиничный уровень громкости.

— Хорошо, Санек, что мы с тобою встретились! — с чувством произнес Семен, разливая дорогой коньяк по пластмассовым стаканчикам из-под плавленого сыра, и с опаской вслушался в шаги за дверью. Вооруженная строгой инструкцией новейшего Указа дежурная по этажу держала ушки на макушке. Шаги стихли в конце коридора, и Семен поднял стаканчик.

— Давай за встречу, друг Санек!

— Давай, Семен, за встречу! — Санька нацепил на вилку половину рыхлой помидорины, щедро начиненной солью.

Семен ему понравился. И нос его солидный, и ручищи красные, широкие, и привычка нукать вопросительно — все это вызывало уважение. Бывший пэтэушник занимал в своем совхозе какую-то начальственную должность, но человеком был простецким, с ним легко сиделось...

— Если б мы с тобой не встретились, третий раз подался бы в кино, — с грустью произнес Семен.

Кинотеатр притягивал Семена не фильмом о войне, а журналом про безоблачное детство. И даже не журналом целиком — коротеньким отрывком, где в радужных брызгах прибоя берегом Черного моря легко, как на крыльях, неслась за белой яхтой хрупкая девчушка, удивительно похожая на его, Семенову, дочурку...

— Она у меня умница, честное слово, — с нежностью рассказывал Семен. — Осенью пойдет уже в четвертый, круглая отличница. Со сцены на скрипке играла!.. Не веришь?

— Отчего не верю... Очень даже верю! — отозвался Санька, смутным чем-то растревоженный.

В прошлом году умерла от рака Семенова жена, месяц назад в армию призвали сына. Всю жизнь Семен Малышин мечтал о тишине в своей квартире, и вот она настала, но жить в ней оказалось тошно.

— Бывало, с работы усталый придешь, а дочка на скрипке пиликает. Мне бы послушать ее, похвалить, а я уши затыкаю. У меня в голове от работы бедлам. А когда мы мамку схоронили, вижу, дочка к скрипке охладела. В школу ходит, как и прежде, но дома не играет. Спросил ее, в чем дело. И знаешь, что ответила? «Я маме любила играть, она хорошо меня слушала!» Вот какие тонкости... Я — играй, дочура! Буду тебя слушать, только не бросай! Как думаешь, не бросит она скрипку?

...Чужая боль слилась в Саньке со своею. Но не с сегодняшней — досаднейшей нелепостью представился прошедший день, — а с болью давнишней и смутной...

Сочный луг в июльском цвете увиделся вдруг Саньке. Стрекотали кузнечики, их беспрерывный стрекот оглушающим звоном отдавался в ушах. По-девчоночьи легко от цветка к цветку перебегала Клавдия. А он, стоя на дороге, цедил ругательства сквозь зубы: мотоцикл не заводился. Субботний день клонился к вечеру, а до Шадринки далеко. Припозднились с Клавдией в райцентре в бегах по магазинам... Но вот наконец мотоцикл чихнул, разразился тарахтеньем. Клавдия с букетом розовых саранок вышла на дорогу. «И куда ты с ними?» — спросил ее, нахмурясь. Клавдия, вскинув ресницы, улыбнулась застенчиво: «Что ты, Саня? Бросить жалко. Красота какая!» «Да брось ты их!» — И он прибавил газу. Клавдия поднесла букет к губам, понюхала, зажмурилась. Шагнула на обочину, сложила цветы на каменистую землю...

Семен Малышин вдруг встряхнулся.

— А ты, Санек, меня не помнишь?

— Нет, — честно сказал Санька.

— Все правильно, я — серый. Я сроду серый среди серых. А я тебя, Санек, запомнил. Как солнышко крутил!

— По сю пору, друг, кручу. Все кручу, кручу, кручу — остановиться недосуг!

— Вре-ешь, Санек, — прервал Малышин. — Пузцо-то обозначилось уже. Теперь не до крученья.

— Кручу, Семен. Кручу! — упрямо твердил Санька.

— Да ты, земляк, никак, осоловел?

Но Санька не осоловел. Он, напротив, мыслил ясно. Так ясно, как, пожалуй, никогда. Если малость и шумело в голове, так это от жары и сутолоки города...

— Сегодня я ходил, Семен, к одному... писателю. Шел к нему, как теща в церковь. А он — в командировке. Для меня. Зачем я шел? Не знаю. Наверно, душу распахнуть... Мы с тобой, Семен, больше не увидимся. Поговорим и разбежимся. Тебе и распахну... Только без ухмылок! Распахни иному душу, а он соображает: либо ты дурак, либо ты хитрец. Кто вбил мне это в голову? Ухмылки. Много видел их, они всему виной. В панцирь душу-то загнали. В скорлупу. А ей там тесно. Жутко ей в потемках. Она ведь к свету тянется. Взять подсолнух в огороде. Ведь он, собака, к солнцу тянется. Оно, Семен, у всех одно и свое у каждого. А ухмылки — удел обделенных, с обломанными крыльями. Тех, кто без солнышка в душе. И мы с тобой, Семен, с подрезанными крыльями, потому что тоже небезгрешны. Нам крылышки ломали, и мы ломцы хорошие!

Семен Малышин медленно поднялся, и во влажных его глазах появилась любовь к человечеству. Он сграбастал Саньку в крепкие объятия и в обе щеки по-мужски расцеловал...

Потом они в обнимку сидели за столом, Санька с чувством декламировал стихи:

Летела птица в поднебесье,
Охотник выцелил ее,
И неоконченная песня
Упала камнем на жнивье...

Семен Малышин плакал и смеялся от потрясения поэзией Кузлюкиной-Тумановой, от разгаданности тайны, способной спасти мир, погрязший в море лжи и фальши, оглохший от стрельбы человека в человека. Но человечество, что в этот поздний час укладывалось спать, работало в ночную, служило и творило добрые и темные дела — неблагодарное человечество в лице дежурной по этажу стучало в дверь, грозило выселением.




11

Во сне Санька видел себя подростком. Будто на покосе. Сидит на конных граблях, понукает пегую кобылу: «Н-но-о ты у меня, раскоряка непутевая!» — подражает бригадиру конного звена. Кобыла вдруг очнулась и пустилась рысью по кустам да по кочкарику. Санька вожжи выпустил, повалился набок. Но искалечиться во сне ему не дали...

— Гражданин, здесь спать-запрещено!

Санька разлепил набрякшие веки, огляделся и увидел, что он на городском автовокзале. В зале ожидания было полупусто, ожидающие медленно вставали, протирали красные глаза, смачно, с наслаждением зевали. Сбоку скамьи высился щит с расписанием движения автобусов, а у изголовья — пожилой сержант.

Санька, шумно отдуваясь, сел и свесил ноги, пальцами ощупал подбородок, двинул челюстью, шевельнул руками и ногами. Все оказалось при себе, все двигалось, работало, но, к удивлению, саднило и болело...

Сержант милиции, видать, соскучился по службе.

— Ваши документы, гражданин!

Санька вздохнул удрученно, но от недоброй мысли вдруг захолонуло сердце, лоб мгновенно покрылся испариной. Он лихорадочно пошарил по карманам... Слава Богу, все на месте! Паспорт, деньги, записная книжка с адресом Малышина...

Сержант повертел документ, недоверчиво глянул на Саньку.

— Далеко ехать собрались?

— Домой, — ответил Санька.

— Куда — домой?

— В Шадринку.

— Во сколько отправляется автобус?

Первый утренний автобус отправлялся ровно в десять.

— Чтоб после десяти я тебя не видел, — скомандовал сержант. — Не порть мне тут картину. За версту несет!

«Должно быть, видок у меня! — догадался Санька. Он зашел в туалет, погляделся в зеркало... — Ма-амочка родная! Не нос, а безобразие! — Из свежей царапины на переносице, как из паза мох, торчали крошки подорожника. — Где же меня угораздило?» — Санька напился воды из-под крана, ополоснул лицо. Холодная вода утолила жажду. Каждая клеточка алчущей плоти обрела прежние трезвые формы, постепенно наполнялась содержанием. Санька стал припоминать...

Кричали стихи про убитую птицу, клялись друг другу в вечной дружбе. Потом пришли со встречи мужики. На столе появился коньяк, помидоры... Затем вошла сердитая дежурная... Брели по улице с Семеном, уже горели фонари. Шли спасать человечество. Но начать надумали почему-то с уголка у черта на куличиках, где-то аж за мясокомбинатом. Там проживал Семенов брат—мясник...

Долго ехали автобусом, брели каким-то пустырем. На пути возник забор... Тут и зацепило! Протискивались в узенький проем, и нос вдруг чем-то всковырнуло. Рану залепили подорожником. Затем почему-то ловили такси... Ах да! Семен передумал спасать мясника. Ему вдруг позарез потребовалось к дочери, в Покровку... Пошли искать такси... Но как он, Санька, оказался на вокзале? Ведь к теще было ближе! Или еще не иссяк в нем запал? Искал контактов с человечеством?

Санька причесался перед зеркалом, глотнул воды и вышел на перрон. Ночью пролил дождь, дышалось полной грудью. «Старики ведь с ума посходили! — опомнился он вдруг. — Ночевать вернуться обещал!» Нашел в кармане двушку, позвонил из автомата...

Теща истерично закричала в трубку:

— Что ты думаешь головушкой? Пропадаешь где-то, слуху не даешь!

Санька, улучшив момент, перебил:

— Я жив-здоров, чего и вам желаю. Ночевал у друзей. В «люксе» с душем. — Его вдруг охватила беспричинная веселость.

— Шуточки ему! — разорялась теща. — Мы глаз всю ночку не сомкнули. Все трезвиловки, больницы обзвонили... До моргов добрались!

— Брр! — Саньку передернуло. — Там холодно, родня!

— Что? Что ты сказал?

— Хо-олодно там! Ну его к дьяволу!

— А ты, однако, не проспался? Откуда звонишь-то, турист?

— Трезвый, и с вокзала. Я, мать, домой поеду.

Теща не на шутку всполошилась.

— Да что с тобой случилось-то? Пошто такая спешка? Какая муха цапнула?

— Домой хочу, и точка. Соскучился. Устал. Привет родным и близким. — Санька бросил трубку.

«И впрямь, пора домой, — решил бесповоротно. — Сейчас подъедет Леха».

Кузлюкин, возвращаясь, подъезжал к вокзалу за своими.




* * *

В автобусе сидели Васильев и Кузлюкина.

— Кого я вижу?! — Санька, дурачась, схватился за голову. — Кругом родня. Знакомые все лица!

— Сычихин собственной персоной! — заржал приветственно Кузлюкин. — Да с расцарапанной носярой! Сразу видно: вечерок на высшем уровне. Банкетик с дамами! Ну-ка, признавайся, кто поцеловал?

— Не обошлось, видать, без фокусов, — сказал разочарованно Васильев. — Ты случайно там не наследил? Бумага не придет?

— Больно рано разбежались, — удивился Леха. — Стоило ли ехать?

— Хорошего помалу.

— Правильно, Сычихин, — поддержал Васильев. — Приходи на ферму, будем движок ставить.

— Достал?

— А как же!

Новенький мотор в проходе в упаковке.

— Пробивной ты! — восхитился Санька.

Меж тем автобус выехал на тракт. Замелькали столбы новой ЛЭП, березовые колки, дачи горожан.

«Два часа и — дома, — обрадовался Санька. Веселость закипала в нем. — Все путем. И дома будет все в порядке... Царапина — пустяк, заживет как на собаке».

— Что-то, братцы, скучно едем, — удивился он. — Сидим как на собрании. Вы, Елена Трофимовна, стихи бы, что ли, почитали. Про птицу в поднебесье...

Степан на Саньку покосился подозрительно. Леха хохотнул. Кузлюкина обиделась.

— Все б вы с подковырками!

— Какие подковырки! Хорошие стихи. Ей-бо, не вру. Как там начинается? «Летела птица в поднебесье...».

— Звенела, Сычихин, — поправила Кузлюкина. — Не летела, а звенела. «Звенела птица в поднебесье...».

— Если звенела, значит, летела. Не полетишь — не зазвенишь! Разницы не вижу.

— Ой, не скажите, нет! Разница большая. — И сообщила как давно решенное: — Уеду скоро вот от вас. В Среднесибирск. Подруга в областной библиотеке заведует отделом. Звала к себе. Уеду. Долго ли собраться?

— Нет, так нельзя, — отрезал Санька. — На кого библиотеку?

— Галка ваша через год окончит школу, вот мне и замена. Склонность к делу есть. Учиться на заочное поступит...

— Никуда вы от нас не уедете.

— Это почему же так категорично?

— Кому вы там стихи-то будете читать? Там, поди, своих писак полно. А вы — наша. Местная.

— Ой, Сычихин, не смешите! — Кузлюкина закрылась рукавом.

— Чего уж там стесняться! — махнул рукою Санька. — Спеть бы, братцы, — скучно едем!

— Развезло мужика на вчерашние дрожжи! — усмехнулся Леха.

— А какую? — спросила Кузлюкина.

— Да любую. Хоть вот эту. — Санька набрал воздуха в легкие.

Поехал казак на чужбину далеку
На своем, на боевом коне...

— Не в ту степь тянешь, — заметил Васильев.

— Черт ладу не понимает, лишь бы шум стоял, — прокомментировал Леха.

Кузлюкина беспомощно развела руками:

— Эту мне не вытянуть!

— Ну давай другую:

При лужке, лужке, лужке,
При широком по-оле...

Кузлюкина подхватила:

При станишном табуне
Конь гулял по во-оле!

И Степан не усидел:

Вот споймал казак коня,
Зануздал уздою,
Вдарил шпорой под бока —
Ко-онь летит стрело-ою!..

Пели в три голоса. И песня постепенно набрала силу, зазвенела...

Лишь Леха Кузлюкин изредка взглядывал в зеркало заднего вида и недоуменно пожимал плечами. «Три взрослых человека! — выражали Лехины глаза. — Три взрослых человека, а ведут себя как дети. Что же это с ними сделалось?»

И оттого, что не находил ответа, злее нажимал на газ.

1987 г.