Судьбы потаенная нить
Антонина Маркова




АНТОНИНА МАРКОВА СУДЬБЫ ПОТАЁННАЯ НИТЬ 













Часть 1.

СЧАСТЬЕ МОЁ СИТЦЕВО







Стихи







СЧАСТЬЕ МОЁ СИТЦЕВО




Счастье моё — ситцево,
Шито белой ниткою,
Вывязано спицами,
Узелками выткано.

Вечерами длинными
Прялочные, зыбкие
Думы журавлиные
Над ребячьей зыбкою.

Радость — балалаешна,
Самоварно-сдобная.
Каравайным краешком
Я её испробую.

Горюшко — крапивное
Где-то за околицей.
Песнями старинными
Сердце успокоится.

Не мытьём, так катаньем
Пересилю долюшку,
И мечты крылатые
Отпущу на волюшку.






МАМИН ДОМ




Пахнет дом полынью, пахнет светом,
Солнечным полуденным лучом.
Как бы мне хотелось в доме этом
В тишине не думать ни о чём.

На окне — по-прежнему герани,
И мурлычет, приласкавшись, кот,
Пирогами пахнет утром ранним...
Здесь остановило время ход...

Сказки тут ещё шуршат повсюду,
Куклы убаюканные спят,
Солнечные зайчики — в посуде
Без присмотра строгого шалят,

Прячется простуда в занавесках,
На печи пиликает сверчок.
Здесь ещё живут мечты и песни,
Ждут ветра нехоженых дорог.

Мамин дом. Особый вкус уюта.
Всё родное здесь до мелочей.
В детство возвращаешься как будто
Из бессонных нынешних ночей.






* * *




Я не помню моего отца,
Он ушёл из жизни слишком рано.
Но хранит черты его лица
Память моя детская упрямо
По его портрету на стене,
Что с годами больше выцветает.
До сих пор я чувствую, как мне
Мудрости отцовской не хватает.
Не хватает ласки и тепла,
В трудных ситуациях подмоги.
Я вернула, если бы могла,
Время, чтоб с отцом побыть немного.
Я б повисла на его руках,
На колени взобралась уютно,
И от счастья, словно в облаках,
Стук сердец сверяла поминутно.

Представляю, как мы помолчим,
Напитав теплом целебным души.
Радиолу старую включим —
Полонез Огинского послушать...
Видно, предначертано в судьбе —
По воспоминаниям привычным
Я придумала отца себе
И слепила образ романтичный.
Благородный и открытый взгляд —
Облик рыцаря легко сложился! —
За который много лет назад
На меня б отец не рассердился...






ТЁТЯ ФРОСЯ




Там, где лето пьёт густые росы,
Звёзд ромашки никнут над избой,
Там живёт в деревне тётя Фрося —
Родничок, подаренный судьбой.
Если жаждет сердце городское,
Истомившись вечной суетой,
Молока парного и покоя —
Значит, к тёте Фросе на постой.
Не перину с кружевным подзором,
Выберу я старый сеновал,
Чтоб не пропустить за косогором
Предрассветный соловьиный бал,
Чтоб потом, в работе неторопкой,
Жадно слушать выговор простой
И старинным песням вторить робко,
И вкушать рябиновый настой.
Деревенский шум-многоголосье
Слаще самой тихой тишины.
Родничок мой добрый, тётя Фрося,
Капелька родимой стороны!






РОДОСЛОВИЕ




Я — всего лишь маленький листок
На семейном древе вековечном.
В смене дней, в потоке быстротечном
Затерялся мой первоисток.
Времени тяжёлые жгуты
Спеленали памяти страницы,
Но сквозь них великий свет струится,
К предкам обозначивший мосты.
Мой прапрадед, кем ты в жизни был?
Как тогда твоя судьба сложилась?
Кровь твоя в моих играет жилах,
А в моём характере — твой пыл!
Кем была прабабушка моя?
Как справлялась с «горькой бабьей долей»?
Знаю, что её стремленье к воле
Мои мысли до сих пор таят.
«Родинка», «родня», «родной народ» —
Для домашней летописи строки.
Только сохранив свои истоки,
Есть надежда, что продлится род.






МАМА




Меня разбудит запах пирогов
И треск огня в белёной русской печке.
Мать поднялась до самых петухов,
Управившись, присела на крылечке.

Я выйду к ней. Уже капелей звон
Лучами солнца первого разбужен,
И зацелованы со всех сторон
Ночной прохладой вышитые лужи.

Танцует над проталиной теплынь,
Скворечник гостя первого встречает.
Как пахнет в сенках горькая полынь!
Как мать знакомо головой качает!

Прижмусь щекой к родимому плечу.
И запах детства обожжёт мне душу.
О многом вместе с мамой помолчу,
Ничем воспоминаний не нарушив.






* * *




Снег по обочинам дорог
Опять осел и зазернился.
И птиц крикливых табунок
В ветвях рябины поселился.
И начался вселенский пир
Средь ягод, выстужено-рдяных,
Зимы впитавших эликсир
И от весны немного пьяных.
Ласкало солнце малых птах,
В ладонях тёплых их качало,
И стрелки на своих часах
Переводило на начало.






ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ВЕСНА




Моя провинциальная неспешная весна,
День ото дня заметнее становится она.
Вот небеса свинцовые с земли приподнялись,
Растаяли, развеялись и обнажили высь,
Лежат сугробы пышные застывшим молоком,
А из-под них, как ниточка, ручей бежит тайком.
Капель горохом солнечным решилась прыгать вниз,
Сосульки ножки свесили, усевшись на карниз,
И за окном затенькали синичьи голоса,
А кот на подоконнике — с улыбкою в усах.






Я ЖДАЛА ТЕБЯ ЦЕЛУЮ ЖИЗНЬ...




Я ждала тебя целую жизнь,
Средь прохожих тебя я искала,
На ночь двери не запирала,
Заклинала: Приди! Появись!
Я часами глядела в окно
Сквозь дожди или дымчатый иней.
По ладони, по сеточке линий
Я гадала, что мне суждено.
В неназначенный день или час,
На каком неизвестно распутье
Будет узнанным утренний путник
По простому сиянию глаз.
Он войдёт в мою жизнь, в мою дверь.
И хозяином полноправным
Завладеет в душе самым главным,
Что ему сохраняю теперь,
Что растратить по пустякам
Не отважилась я, не посмела.
Лишь читала — по чёрному белым —
Час настанет увидеться нам.






ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР




Мама, представляешь, я влюбилась!
Видишь, крылья за моей спиной?!
В эти-то лета, скажи на милость,
Снова стать девчонкой озорной...

Да за что такое наказанье?
Или дар, ниспосланный с небес?
Стыдно, что мечтаю о свиданьях,
Что живу предчувствием чудес...

Счастье, ты ли это у порога
Или мною выдуманный рай?
Не суди меня ты слишком строго,
Я исправлюсь, мама, не вздыхай!






* * *




Вышел дождь на покос,
Размахнулся с плеча,
Но стоит медонос,
Не упал иван-чай.
Дождь прошёлся ещё
По траве-мураве —
Спелость ягодных щёк
Приласкалась к земле.
Сочен, свеж и высок
Разнотравия лес.
Только радуги стог
Поднялся до небес.






НОЧЬ У МОРЯ




Ночь. Вдали закатная дорожка
Распустилась лентой голубой.
И шипит у ног пугливой кошкой
Тихо набегающий прибой.

Ковш Большой Медведицы так низко,
Что вот-вот — и зачерпнёт воды.
И луна огромным жёлтым диском
Расцвела улыбкой тамады.

Переборы трепетной гитары,
Белый танец на морском песке.
Рядом кипарисы и чинары
Шепчут на зелёном языке.

С моря — долгожданная прохлада.
И очарованием полны
Аромат садов и треск цикады,
Ты и я, и тихий плеск волны...






О ТЕБЕ




Мне нравится твоя несуета,
Немногословность, близкая к молчанью,
И то, как пожимаешь ты плечами,
Как намечается улыбка возле рта,
Как у рубашки засучён рукав,
Как медленно плывёт твоё дыханье,
Как невзначай опять заполыхает
Смущения румянец на щеках.
Мне голос твой приятен молодой
И головы неспешное движенье.
Необъяснимо умиротворенье,
Что рядом поселяется с тобой...






* * *




И снова дождь наискосок,
Как первоклассник,
Выводит тонкий завиток,
Шалит проказник.
Стекло разлиновал опять
В косую строчку,
Как будто учится писать
Тире и точку.
Как будто снова по окну
Сказать желает,
Что лето в дальнюю страну
Вновь улетает.






* * *




А что же лето? Говорят, прошло...
На подоконник лист упал несмело.
И дождь крадёт последнее тепло,
И старый сад скучает онемело.

Стирают позолоту холода,
Стихают краски в предосенней дымке,
Но раскраснелись, словно от стыда,
Тугие гроздья на ветвях рябинки.

Гоняет в небе суетливых птиц
И к югу провожает их с рассветом
Бродяга-ветер. В небе без границ
Лишь облака — вопросом без ответа...






ДУРОЧКА




В старом парке Дурочка гуляла,
Улыбалась, будто про себя,
И в блокноте что-то рифмовала,
Чистые странички теребя.

Подбирала листья золотые,
Прижимала к трепетным губам,
И букеты, солнцем налитые,
Раздавала встречным старикам.

Дурочку прохожие не знали,
Но вертели пальцем у виска,
Ведь они совсем не понимали,
Что любовь приходит к дуракам.

Молодёжь о ней галдела шумно
(Ей бы только на смех поднимать!)
Дурочке ж, восторженно безумной,
Было на прохожих наплевать.

Им она блаженно улыбалась,
Листья целовала вновь и вновь,
А в глазах её тепло плескалась
Неземная мудрая любовь.






* * *




В осенних днях такой восторг
От красоты, щемящей душу,
От тишины, что не нарушит
Упавший с дерева листок.

В осенних днях такой простор,
В лесах, открывшихся для света,
И в небесах, что края нету,
Ведущих с ветром разговор.

В осенних днях такой покой.
В дождях, идущих монотонно,
В мечтах, нечаянных, бездонных,
И в размышленьях над строкой.

В осенних днях — печаль, печаль
Поникла гроздьями рябины,
Блеснула нитью паутины
И — вместе с журавлями — вдаль.






БУЗИНА




Загустела к осени тишина.
Опустел, нахмурившись, старый сад.
Вызрела до терпкости бузина,
Ягоды чернильные чуть горчат.

Им у щедрой осени на пиру
Есть предназначение лишь одно —
Гроздья эти томные соберу,
Пусть забродит, выстоится вино.

Ночи полнолунные напролёт
Буду мудрой знахаркой ворожить.
Пусть вино получится — чистый мёд —
Сладкую любовь станем вместе пить!






НЕТ НИКАКОГО СЛАДУ...




Нет никакого сладу с этой бабою —
То плачет, то смеётся невпопад,
То кажется растерянной и слабою,
А то вдруг искры злобные летят,

То ластится пушистой, нежной кошкою,
А через час пускает коготки,
Капризничает, твёрдо топнув ножкою,
Своим словам и чувствам вопреки.

То беззащитна, трепетно-испугана,
Как тот птенец, что выпал из гнезда,
А то сорвётся вдруг февральской вьюгою,
Да так, что не согреться никогда.

Она, как ветер в поле переменчива,
Не по душе ей скука и покой.
Нет никакого сладу с этой женщиной,
Но мне она по нраву вот такой!






* * *




Мы не будем о любви говорить,
Не спугнём её случайностью фраз.
Потаённых чувств тончайшая нить
Кружева любви сплетает за нас.

Мы зажжём с тобой две тонких свечи
И наполним два бокала вина,
Обо всём, что на душе, помолчим —
Пусть за нас договорит тишина.

Будут звёзды улыбаться в окне,
И кружится от вина голова.
И окажутся понятны вполне
Взглядов искренних немые слова.






ОСЕННЕЕ




Безветренно.
И пожелтевший лист
Перетекает плавно на дорогу.
Так дни мои,
Подвластно воле Бога,
В часах песочных жизни тянет вниз.

Высвечивает
Осень кружева
Над каждой загрустившею берёзой.
Вдруг проступают
Беспричинно слёзы,
И замирают лишние слова.

Земля остыла.
И дожди опять
Перебирают чётки золотые.
Приходит мудрость.
Истины простые
Всё чаще удаётся разгадать.






* * *




Бродить по опавшим листьям,
Смущая лесной покой.
Листать золотые письма,
Любуясь каждой строкой.
Читать по прозрачным жилкам
Судьбы потаённую нить.
И в памяти, как в копилке,
Прошедшее сохранить.
Вдыхать этот пряный воздух,
Несущий зимы печать,
Догадываясь, что поздно
Вослед журавлям кричать.






БАБЬЕ ЛЕТО




Ворковало, колдовало
Бабье лето в октябре,
Пёстрой нитью покрывало
Расшивало по заре,
Торопилось, хлопотало,
Наполняя закрома,
Птиц несчётных провожало
Золотило терема,
Жар листвы перебирало,
Приглашая лицезреть
Драгоценные кораллы
И рассыпанную медь.
Суетилось, поспешало,
Грело яблокам бока,
Свой цветастый полушалок
Примеряло на закат...

...Так бы пело и плясало.
Только вдруг прошло-пропало,
Вдруг наутро цвет померк —
Выпал снег.






* * *




Свечу последнюю задул
Позавчера осенний ветер,
И больше ни один не светит
Листок в заброшенном саду.

Своей стесняясь наготы,
Став и возвышенней, и строже,
Над многоцветным бездорожьем
Молчат деревья и кусты.

Такая тишь среди ветвей
И грусть о невозвратном лете.
О, не задуй, Осенний Ветер,
Свечу любви в душе моей!






ПЕРВЫЙ СНЕГ




Первый снег, как первая любовь.
Чист. Не тронут. Не измят следами.
Я какой-то трепет вновь и вновь
Всё сильнее чувствую с годами.

И боюсь по снегу сделать шаг,
Первый шаг по этой снежной глади.
Словно мой поступок не пустяк,
Словно он гармонию разладит.

И непоправимо навредит
Этой недоступности морозной.
Будто кто-то свыше не простит
Выходки мне этой несерьёзной.

Так стою в бессилии смешном,
В ожиданьи тех, кто посмелее.
Сердцем чувствую, что не грешно,
Но шагнуть с порога всё ж не смею...






СЛОВА ДЛЯ СНЕГА




Угадываю в первом снегопаде
Путь облаков, летящих до земли,
Намёки на мелодию Вивальди
В полутонах разлившихся белил.

Не нарушая чуть заметной грани
Меж мной и властью инобытия,
За восхищеньем в очереди крайней
Встаю опять, дыханье затая.

Встаю и жду... Закат в окне морозном
Непостижимо нежен и лилов.
И отрешённо понимаю: поздно
Искать для снега сочетанья слов.






КЛЮЧИ ОТ ЗИМЫ




Зима оставила ключи:
Входи без стука.
Её торжественен почин,
Чиста наука:
По снегу первому идти
Навстречу свету,
Деревьям белым по пути
Писать сонеты,
Разгадывать метели тень
До завиточка,
И заучить морозный день
До самой точки.






* * *




Снег на солнце в январе —
Точно звёзды в янтаре,
Точно волны на заре
В золотистом серебре.
Отойдёт на полшага
Мимолётная пурга,
И в небесных берегах
Вновь засветятся снега,
Засверкают хрустали,
Закружатся до земли,
И сугробов корабли
Вспыхнут искрами вдали.






РОЖДЕСТВО




Звёзды в ночь на Рождество
По-особому лучисты.
Всё мне чудится родство
Снега со страницей чистой.

Вот бы враз переписать
Жизни набело остаток.
Проявитесь, чудеса,
Над гадальной чашей Святок!

Дай поверить, Ангел мой,
Соглядатай мой невольный,
В то, что крылья за спиной
И летать совсем не больно!






ОТЧЕГО Я НЕ ПТИЦА




Настроение такое,
Словно крылья за спиною.
И пытаюсь я опять
Над землёй себя поднять.

Я руками трепещу,
Небо близкое ищу,
Поднимаюсь до него...
Лишь на цыпочки всего!






КРАСОТА




Ты где-то здесь ходила, Красота!
Твои шаги запомнили ступени
И вырезное кружево куста
Заснеженно-изнеженной сирени.

Застывший лес как в вековечном сне —
Заиндевел в наряде белопенном.
В рисунке серебристом на окне
Мерцают звёзды маленькой Вселенной.

Засохшая былиночка, и та
Сияет от морозного крещенья...
Ты где-то здесь ходила, Красота!
И замирает дух от восхищенья.






* * *




Старый сад средь зимы,
Голых веток застывшие крылья
Рвутся ввысь, где под звёздною пылью
Благодать проступает из тьмы.

В этой белой тиши
Сотворённого первородства
Есть с деревьями странное сходство
Моей бедной души.

Я — как те дерева:
На душе — то весна, то морозы,
То из лёгких стихов, то из прозы
Прорастают слова.






ЕЩЁ ФЕВРАЛЬ...




Ещё февраль. Ещё мороз балует,
Сугробы лижет снежным языком.
Но вот уж ветви голые целует
Закат, что разрумянился тайком.

Ещё ночами, выстужен до боли,
Хрустит прозрачный воздух за окном,
Одаривает инеем собольим,
Отбеливает зимнее сукно.

Ещё поутру — у метелей праздник:
Прядут позёмку, навевают сны,
А днём — пожалуйста! — капели дразнят,
Заманивая запахом весны.






ВЕСНА НЕ ДЛЯ СНЕГОВИКА




Темны глаза снеговика,
Грустны два чёрных уголька,
Горька улыбка.
Его расстроила весна —
Теплом повеяла она,
Прозрачно-зыбким.

Последний снеговик зимы —
Разбухли белые пимы,
Тулуп подтаял,
И щёки солнце больно жжёт,
А он упрямо марта ждёт И птичьи стаи.

Он знать не знал, что будет так,
Но вот капели ждал, чудак,
Вздыхал украдкой.
И сердце снежное во сне,
Мечтая нежно о весне,
Сжималось сладко.

Грустит февральское дитя,
Что дни, как облака, летят
По белу свету.
Ему неведомо пока,
Весна — не для снеговика,
В ней счастья нету...






ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ




Последний снег припал к земле
Ломтём крупитчатого хлеба.
И в ожиданьи журавлей
Открылось синевою небо.
Ласкает вербы весновей,
На свет выманивая почки.
И кружевной обводит строчкой
Листву вчерашнюю ручей.
Но красноталовые сны
Ещё тягучи, не торопки.
И только я намёкам робким
Внимаю посреди весны.






ЗАРИСОВКА С НАТУРЫ




Повинуясь нежности метельной,
Март затих, забылся, присмирел —
Отдохнуть от суеты капельной
И от птичьих трелей захотел.
Ну, а завтра будет день особый:
Вспыхнет солнце в тысячу свечей,
Прямо из-под носа у сугробов
Стоголосый выкрадет ручей...






* * *




Неторопкое солнце апреля
Заполняет невольно
Под деревьями первой капелью
Лоно чаши приствольной.

Терпеливо — по капле, по капле —
Тишина истекает.
Я опять сомневаюсь: «А так ли
Благодать наступает?»

Не могу по привычке поверить,
По старой привычке,
Что подобраны кем-то к апрелю
Золотые отмычки.













Часть 2.

ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ МОЙ РАССКАЗ







Стихи







* * *




Утоли мои печали,
утоли.
По воде венок отчалил
у талин.
Закружилась, засмеялась
быстрина,
Утонул венок. Осталась
я одна.

Мне б со цветом повилики
на косе,
Да с язычниками дико
по росе
До утра самозабвенно
танцевать,
Да другого откровенно
целовать...

Только ночи на Купалу
коротки,
Берега под красноталом
глубоки,
Маска лунная над чащей —
колесом,
И дурмана зов манящий
невесом.








* * *




Зашепчите мою рану,
камыши,
Дайте амулет охранный
для души,
Колыхнись лиловым морем,
Иван-чай,
Поглоти ты моё горе
и печаль.

Осушите мои слёзы, ковыли.
Прорастут колосья прозы из земли,
Полетит счастливый ветер по стихам.
Не прожить на этом свете без греха...






ОСЕНИНЫ




Ещё вчера был полон мир тепла.
Босое солнце по листве осенней
плясало, как по углям. И была
согрета роща птичьим песнопеньем.

Лебяжьим пухом плыли облака,
играя в догонялки беззаботно.
И лист, багрянцем тронутый слегка,
парил, сорвавшись, тихо и свободно.

А поутру пошёл нежданный снег.
И ветер беззастенчиво и строго
задул листву. И жар её померк,
и облетел устало на дорогу.

Озябли в палисадниках цветы.
И лепестки роняют георгины.
И первым снегом замело мосты,
что навели меж нами осенины...






ОБЛЕТАЮТ ЛИСТЬЯ, ОБЛЕТАЮТ...




Облетают листья, облетают
нынче так же, как бывало встарь.
Вновь в оправу тонкую вплетает
осень выцветающий янтарь.

Всё как прежде золотом струится:
неба переспевшая эмаль,
листопада тёплая живица,
рук твоих заметная печаль...

Облетают листья, облетают —
гонит ветер желтокрылых птиц.
Грустных слов неуловима стая
на полях исписанных страниц.






ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЁМ




Одиночество вдвоём —
И нелепо, и печально.
Два колечка обручальных —
Нашей жизни окоём.

На двоих одна постель,
Но не греющая тело.
И колдует ошалело
На двоих один апрель.

Зажигаем две свечи
По сложившейся привычке,
Разговор ведём обычный,
А душа молчит, молчит...

В мыслях — каждый о своём,
Две обочины дороги...
Суд, безжалостный и строгий —
Одиночество вдвоём!






БЕССОННИЦА




Ставит ночь свои условия
Сон со мною не в ладу.
Влажный лоб на изголовие,
Как на плаху, я кладу.

Слепнут стены с половицами,
Лишь в промоине окна
Мечется тревожной птицею
Полуночная луна.

Сердца стук сухой горошиной
Прокатился по избе.
Измочалены, искрошены
Мои мысли о тебе.

Я всё жду, что дверь откроется,
Вскрикнув на петлях тугих —
И тогда мою бессонницу
Мы поделим на двоих!






ЖИТЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ




Он не любил завзятых птицеловов
И дома птиц в неволе не держал,
Но вот однажды вечером лиловым
В своём саду пичужку увидал.
Ей распахнул гостеприимно окна,
На подоконник зёрен накрошил
И, чтоб в ночной росе она не мокла,
Заночевать певунью пригласил.
От радости такой слегка робея,
(Ах, знал бы он, всесильный господин,
Что только для него ночная фея
Свой голос рассыпала меж рябин).
Так вот она, не веря в чудо-счастье,
Впорхнула в тёплых комнат полумрак,
Позволила колечко на запястье
Себе надеть — казалось бы, пустяк...
С тех пор, как по-мужски ему казалось,
Он холил свою птичку и любил.
Вот только... крылья ей подрезал малость
И окна навсегда заколотил.






* * *




Казалось, сердце выболит до дна.
Испепелит алхимия разлуки
Всю душу.
         Ведь танталовые муки
В который раз пережила она.
Ей пить хотелось!
И была вода
Так близко,
    чтоб глотнуть хотя бы малость!
Но счастье мне недолгое досталось,
Да выпало бесследно из гнезда.
И вновь — осиротевшая постель,
А вечера пронзительны и долги...
За что ко мне несправедливы боги,
Легко сорвав судьбу мою с петель,
Перечеркнув в моём календаре
Полжизни?
         Но теперь я точно знаю,
Что сильных крыльев
                    ветры не сминают,
А шире расправляют на заре.






УХОЖУ




Ухожу от тебя. Не держи, не зови! Ухожу!
На прощанье на краешек старого стула присяду.
Ничего не возьму. Даже память любимого взгляда.
Даже запах знакомый. И зла на тебя не держу!

Ухожу в никуда. Чемодан у порога готов —
Уношу все обиды с собой, все тревоги-печали.
Всё банально до слёз. И разбитой стоит у причала
Наша лодка любви... А была ли, была ли любовь?!

Ухожу навсегда. И тебя постараюсь простить.
Знаю, что не останешься ты одиноким на свете.
Перед Богом теперь за себя будет каждый в ответе,
Коль вдвоём мы с тобой не сумели счастливыми быть.






И...




И голос пропал, и поникли усталые крылья,
И тронут висок сединой, будто звёздною пылью,
И песни в душе на старинные плачи похожи,
И ты был родным, а теперь почему-то прохожий...

И лист облетел, и на юг журавли поспешили,
И северный ветер привычные ноты фальшивит,
И поздние астры уныло сорят лепестками,
И сердце застыло, и стало не сердце, а камень...

И воздух дрожит от предчувствия близких метелей,
И этой разлуки, наверное, мы не хотели,
И дождь сто ночей напролёт барабанит по крыше,
И нет виноватых — у нас не сложилось, не вышло...






ПОДСЛУШАННОЕ В ТЕМНОТЕ




К самому себе длинна дорога,
А дойдёшь, так выбьешься из сил.
Я опять у ночки-недотроги
Второпях прощения просил
За бессонницу души саднящей,
За болтливый свечки язычок.
И за то, что дверь для приходящих
С вечера закрыта на крючок.
Время торопил опять напрасно
У подножья старого стола...
Ночь, как сена клок с пустого прясла,
Выцветшую боль мою сняла.






Я С ОДИНОЧЕСТВОМ НА «ТЫ»




Я с одиночеством на «ты».
И тихо в доме.
На подоконнике цветы
Застыли в дрёме.
Вино забыто на столе —
Почти не дышит.
И огонёк в печной золе —
Всё тише, тише...
У одиночества во всём
Свои привычки:
Входить без приглашенья в дом
И без отмычки,
Моих знакомых адреса
Терять из виду,
Из ничего за полчаса
Раздуть обиду,
Не зажигать по вечерам
Ни свет, ни свечи,
И то, что было лишь вчера,
Забыть навечно...
Старинные часы молчат —
Завод их вышел.
И только слышно, как стучат
Дожди по крышам...






ЛИСТОПИСАНИЕ ПРОШЛО




Меня не ждал мой старый парк,
Уже заснеженно-уснувший.
Скамьи стояли точно так,
Как было осенью минувшей,

Когда лукавый листопад —
Моей влюбленности виновник —
Листвой раскрашивал асфальт,
И спелый полыхал шиповник,

Когда кружилась голова
От пряных запахов и звуков,
И обозначились едва
Приметы первые разлуки...

Теперь обрывки облаков
Цеплялись за края деревьев,
С ветвей, озябшие, легко
Срывались золотые перья.

Листописание прошло.
Настал черед иной страницы.
И невозвратное тепло
Теперь ночами будет сниться,

И будет сниться вновь и вновь,
Из ночи в ночь светлей и чище,
Придуманная мной любовь,
Что завершилась, не случившись...






* * *




Птицы поздние летели,
Перья тонкие роняли,
Голосили,
И среди пурги-метели
О пощаде заклинали,
Обессилев.
Ветром северным гонимы,
Запорошенные вьюгой,
В небе чёрном
С мест насиженных — да в зиму,
Всё метались по округе
Обречённо.
Что коротким будет лето
И ещё короче осень,
Ведал кто же?
И теперь по белу свету
Стаю птиц несчастных носит,
Стаю божью.
Негде бедным приютиться,
Грешные летают души,
Сбившись в стаю.
И крылатой вереницей
О прощении заблудших
Умоляют.
Этой полночью бессонной
Небесам бездонным мне бы
Помолиться.
И взметнуться отрешённо,
И — за ними, и — на небо
Горе-птицей...






ПРОСТИЛА БЫ




Я простила бы тебе непростительную слабость,
Опоздание с работы, недовольный тон с утра,
И раскаявшихся губ упоительную сладость,
Обещание простое, что не выполнил вчера...

Я простила бы тебе женский праздник позабытый,
Неоправданную ревность, неожиданный цинизм,
И осколки новой вазы, что нечаянно разбита,
И невынесенный мусор, и махровый эгоизм...

Я простила бы тебе эту пьяную субботу,
Оправданья, у которых бесконечна череда,
И нелепые подарки, и рыбалку, и охоту...
Но простить тебе другую не сумею никогда!






* * *




Моей судьбы ночная полоса.
Ни фонарей, ни звёзд, ни капли света...
И не отыщешь Рая по приметам,
Куда зовут спасаться небеса.

В кромешной тьме не разглядеть небес,
Уходит из-под ног и твердь земная.
А выход есть! Но я его не знаю.
И в силу разуверилась чудес.

Хотя бы голос чей! Но тишина...
Молитва тоже не даёт ответа.
Неужто всё закончится на этом?!
Вокруг меня — стена, стена, стена...






ПОКАЯННОЕ




Брела по саду, чуть дыша.
Пылала грешная душа
В костре осеннем.
А я старалась, не спеша,
Сухими листьями шурша,
Просить прощенье.

Молитвы собственной слова,
Произносимые едва,
Легко слагались.
Летела пёстрая листва,
Звенела мысли тетива
Признаньем: «Каюсь!»

Сегодня, как в последний раз,
Исповедальный мой рассказ
Сентябрь, послушай!
И ты, мой листопадный час,
Мой золотой иконостас,
Спаси мне душу!






* * *




Я из любви да в ненависть,
Как из огня да в полымя,
Чужого счастья летопись
Не изучила вовремя.

Хочу казаться бойкою
В заброшенном скворечнике.
Пусть недруги не ойкают,
Поди и сами — грешники.

Не чаяла быть брошенной,
Глотать обиды скверные.
Была женой хорошею,
Семья была примерною.

И вдруг вот — одиночество,
Как гром средь неба ясного.
И всё оспорить хочется
От общего до частного,

Не притворяться сильною,
Не сплетничать с подругами,
А по сюжету мыльному
В подушку выть белугою.

Любовь? Она останется,
Свернётся тёплой кошкою.
К тебе убогой странницей
Не встанет под окошками!






СТО ЗОЛОТЫХ ПЕЧАТЕЙ СЕНТЯБРЯ




Сто золотых печатей сентября
Сорвал и разметал по свету ветер.
Горчат рябины, спелостью даря,
И небосвод пронзителен и светел.

Осенний воздух тонко золотист,
И день опять изысканно печален.
Твоей любви последний жёлтый лист
Упал в траву колечком обручальным.

Его сомнут холодные дожди,
И снегопад его не пожалеет,
А по весне — пойди его найди.
И золото от времени ржавеет...

Не разучилось время врачевать,
Настанет час — оно и нас рассудит.
Меня научит заново летать
И холодами душу не остудит.






РЯБИНОВОЕ ВИНО




Рябина хмельные кисти
Баюкает на ветру.
Я жар облетевших листьев
По искорке соберу.
Сегодня грустить не стану,
Что листья не греют рук,
Я к ним прикоснусь устами,
Сцелую горечь разлук.
Пусть терпкими станут губы.
Покинутой — всё равно...
Я пить облегчённо буду
Рябиновое вино.
Ему до весны качаться
И на ветвях пылать.
А осени — не кончаться,
А мне уже — не терять...






МЕНЯ НАКАЗЫВАЕТ ВРЕМЯ...




Меня наказывает время,
Отнюдь не лечит.
Всё больше разлучает с теми,
С кем было легче.

Всё шире над рекой любви
Мосты разводит.
Я птицу счастья изловить
Сумела вроде,

Да удержать не довелось —
Вспорхнула птица.
Вся исписалась вкривь и вкось
Моя страница.

Устало время врачевать,
Закон нарушив.
В воспоминаньях кочевать
Устали души.

Истлела шёлковая нить,
Что нас связала.
И дальше каждый будет жить,
Начав сначала...






РАЗБЕЖАЛИСЬ ДОРОГИ ВРОЗЬ




Я из жизни твоей ушла.
Не кричи вослед, не зови!
Я с собою только взяла
Лишь осколки своей любви.

Стало солнце холодным льдом,
Стали ложью твои слова.
Как хозяйка в уютный дом
Горькой правдой вошла молва.

Я в надежде слепой — а вдруг? —
Всё искала глаза твои.
Но колец обручальных круг
Тесен сделался для двоих.

У разлук законы просты:
Разлюби, предай или брось!
Разошлись наших душ мосты,
Разбежались дороги врозь...






Я НАСТЕЖЬ РАСПАХНУ ОКНО




Я настежь распахну окно,
Глотну взахлёб холодный воздух.
Привычным стало нам давно
Не вместе жить, а вроде «возле».
Морозом белые цветы
Ночь виртуозно нарисует.
Обычные слова пусты,
А нежные забылись всуе.
Входи, январь, в окно! Входи!
Проветри сонное жилище,
Чтоб захотелось возродить
Любви погасшее кострище.






* * *




Серебряными стёжками
Заштопано окно.
А снег между дорожками
Лежит, как домино.
Торжественным акрополем
Теснятся облака.
И лист последний с тополя
Не облетел пока.
И кое-где зелёная
Средь белого трава,
Живая тень под клёнами
Рисует кружева.
Но ласточки оставили
Обжитые дворы.
Зима диктует правила
Совсем другой игры.






* * *




Белый свет. Белый снег. Белый стих
Шевельнулся в душе и затих.
Белый лист. Белой птицы крыло.
Как сладка эта грусть о былом.

Белый сон: то ли ночь, то ли день.
Белой зависти лёгкая тень,
Что у сказки счастливый конец —
Ты другую повёл под венец.






Я ПРИДУМАЛА ТЕБЯ




Я придумала тебя,
Я тебя нарисовала,
Потому что так устала
Жить на свете, не любя.

Ты, наверно, не похож
На придуманного мною...
Просто не даёт покоя
За окном шумящий дождь.

Я стихи тебе пишу,
Я во снах твоих бываю,
Благодарна шалашу,
Что легко ты сделал раем...

Я тебя не отниму
У привычек и у тайны,
Но украсть тебя случайно
Не позволю никому!






ГОРЕ-ГОРЬКОЕ




Где-то Горе-горькое бродило,
Износилось, сухари доело,
И ко мне пришло, а я впустила,
Напоила чаем, обогрела.
Плакало оно, не утихая.
Я боялась, что в слезах утонем.
Голова его почти седая
Падала на скорбные ладони.
Я ему, болезному, по-русски
Истопила баньку до заката.
Мне оно за это перстень узкий
Подарило с камушком агата.
Расставаясь утром, на прощанье,
Сиротливо стоя у порога,
Прошептало Горе обещанье
Позабыть навек ко мне дорогу.











Часть 3.

МИГ ОСТАНОВИТЬ НА ЗАПЯТОЙ







Стихи







ОТПУЩУ СИНИЦУ В ОБЛАКА




Отпущу синицу в облака,
Возвратившись из позавчера.
По душе мне новая игра —
Журавля почувствовать в руках.

Знаю, что гоняюсь за мечтой,
Знаю, что по-глупому спешу,
Но опять у времени прошу
Миг остановить на запятой,

Чтоб ещё примерить на бегу
Дождевую нитку серебра,
А потом по осени собрать
Самородки листьев на снегу,

Чтоб успеть, рассудку вопреки,
На исходе всех последних дней
Проводить в дорогу журавлей
И синицу покормить с руки...






* * *




Фотографии из старого альбома —
Образы давно ушедших лет.
Лики предков, дальних и знакомых,
Излучают благородный свет.

В старомодных бабушки нарядах,
Незамысловаты и просты.
Деды в театральных позах рядом —
Милые семейные черты.

Памяти застывшие мгновенья,
Замерший навеки фотовзгляд.
Родословия святые звенья
Зримую историю хранят.






ТИХИЙ ОСТРОВ СТАРОСТИ


Моей бабушке Мещериновой А.Б.




Тихий остров старости,
Пристань у окна.
Мало всё по малости
Прожито до дна.

Прошлое, как водится —
Выцветшая шаль.
Из того, что помнится,
Ничего не жаль.

К этому привыкли вы
На исходе лет.
Старые реликвии
Потеряли цвет.

И морщинки сеточкой
Вкруг усталых глаз.
Клён качает веточкой,
Как в последний раз...






* * *


Тёте Фросе посвящается




Есть женщина, как чистая вода,
Глядеть бы на неё — не наглядеться.
Глубинной красотой согреет сердце,
Невзгод земных развеет холода.
Она — как серебристый родничок,
Сидел бы рядом, неотрывно слушал —
Волшебной силой исцеляет душу
И словно жизни продлевает срок.

Есть женщина средь множества других,
Зовут её красиво — Ефросинья.
Глаза её сияют русской синью,
Года её — как по воде круги.
За столько лет изведать довелось
И радости безмерные, и муки,
И встречи, и тяжёлые разлуки,
Но жизнь прожить достойно удалось!

Есть женщина, как звонкая струна —
Каким бы счастьем жизнь не одарила,
Каким бы горьким горем не давила,
Звенит высокой нотою она.
Несуетна в обыденных делах,
Божественна у детской колыбели,
Хрупка, ранима, а на самом деле
Весь мир качает на своих руках!






ПРЕДЗИМЬЕ




Ещё предзимье.
И сиротский снег
Едва заметен меж листвы опавшей.
Кого-то ищет ветер заплутавший
Среди дерев, стоящих в полусне.

Ещё предзимье.
Не зима еще.
И не разгаданы все тайны лета,
И осени молитвы не допеты,
И перелёту птиц не вышел счёт.

Предзимье.
До зимы лишь полшага.
К теплу привычка тихо отболела.
Черёмуха в саду застекленела,
И дозревают в небесах снега...






* * *




А в мир явился первый снег,
Пугливой птицей.
Затих осенний жар, померк,
Не разгорится.
В дрожащих ветках кружева
Жемчужных капель.
Тень, различимая едва,
Оттуда — на пол.
В проём мерцающий окна
Бескрылой стаей
Такая синь вовлечена!
И тает, тает...






ИМЕНА МОИХ ПРЕДКОВ




Имена моих предков,
Зазвучавшие издалека,
Чисто-русские, крепкие,
Сохранённые на века.
Маримьяна и Кира,
Ираида, Дементий, Иван —
В них гармония мира,
Оберёг для души, талисман.
Точно искры пожара,
Разгоревшийся зеленью май,
Светит имя Тамара,
Окликает меня Николай.
Ожерельем из бусин
Родовые храню имена:
Марфа, Нестор, Маруся —
Каждый бросил свои семена,
Чтобы добрые всходы
Повторить в поколениях вновь.
Точно реченька — имя Володя,
Словно вечная песня — Любовь.
И как тёплое солнышко — Фёдор,
Как Надежда — роднее родных —
В продолжение рода
Мы сынов называем своих
Именами простыми,
Что прапрадедам были даны,
Чтоб семейной святыней —
Родословной — гордились сыны.






Я - БАБУШКА




Я — бабушка! Мне это так к лицу.
Все говорят, что я помолодела.
Так хочется понравиться мальцу,
Что из пелёнок на меня глядит несмело.

Я — бабушка! И я горжусь собой.
Всем важен опыт, мной приобретённый.
Очки, таблетки и хандра — долой!
Я так нужна душе новорождённой.

Что возраст?! Пусть не мне о нём трубят!
Я — словно вся родник любви бездонной,
Я — бабушка! А чувствую себя
С младенцем рафаэлевской Мадонной!






ШУТОЧКА




Стихи бывают белые, лирические,
А у меня, простите, диетические —
То в чайнике кипят, а то — в борще,
А то из мясорубки вообще!
Прости, читатель, кухонный жаргон —
Мне обстановкой продиктован он...
Что размышлять, где ямб, а где хорей?!
Прольётся вдруг стихами лук-порей,
Иль макарониной, прозрачной и худой,
Свернётся стих недоварённый мой...
Свои стихи я стряпаю так ловко —
В одной руке — перо, в другой — шумовка.
И вот на стол торжественно слегка
Я подаю не суп, а два стиха!
Жду от родных благоговенья я.
Вздыхает лишь голодная семья...






* * *




Разбавлен вечер снежным молоком.
Струится он торжественно и томно.
И сумерки незваным холодком
Втекают в дом застенчиво и скромно.

А снег идёт! Хороший первый снег,
Колдует нынче, ошибившись сроком,
Не ведая про свой короткий век,
На вечность замахнувшись ненароком.

Пусть завтра он уже растает, пусть.
И от него не будет даже следа.
Осенняя кольнёт под сердцем грусть,
И вспомнится острее запах лета.






РОБКИЙ СНЕГ




Снег с утра идёт какой-то робкий,
Незаметный, редкий, неторопкий,
На листву опавшую, на тропку
Тихо он ложится белым хлопком.

Двор ещё веснушчатый и пегий,
Но уж манит побродить-побегать.
И колдуют тишина и нега
Властью свежевыпавшего снега.






НА ДВА ГОЛОСА


Л. Максимовой




На вечерней зорьке, на закатной,
Посидим, как повелось, вдвоём,
Помолчим в печали непонятной,
А потом в два голоса споём.

Растворимся в песне голосами,
Унесёмся вслед за нею вдаль.
Будем пить, не понимая сами
Эту неразлитую печаль.

Без вина сегодня захмелеем,
Доверяя трепетным словам.
Мы споём с тобою, как умеем,
Чтоб делилось сердце пополам.






ЧУЖОЙ СНЕГ




Венесуэльский снег,
Давно в горах лежащий,
От вечности поблек
И стал ненастоящим.
В долине — духота,
И пыльно на дорогах.
И теплится мечта
Российский снег потрогать.
Сверкающий, живой,
Холодный и бодрящий.
Лишь там, где дом родной,
Снег самый настоящий!






МОРОЗ




А морозец не на шутку
Всё крепчает.
Вот уже какие сутки
Он серчает!
На стекле рисует мелом
Сад Эдемский,
Снег томит буханкой белой,
Деревенской.
Каждый шаг многоголосо
Повторяет,
Будто звонкий танец босым
Вытворяет.
На деревьях сны развесил
Кружевные,
Сам от стужи пьян и весел,
И шальные,
Ледяные ветры гонит
Переулком,
И в холодном свете тонет
Эхом гулким.






ИДУ НА СВИДАНЬЕ




К тебе на свиданье иду,
Мой возлюбленный снег.
На первое в этом году,
Позабыв имярек.

Тропинку запамятав старую,
Вброд, наугад.
Мы были влюблённою парою
Годом назад.

В саду целовались тайком,
И мороз — не беда.
Ты кутал пуховым платком
Мои плечи тогда,

Признанья под старой берёзой
Шептал до темна.
Была я совсем не морозом,
Словами пьяна.






СВЯЩЕННЫЙ СИМВОЛ РОЖДЕСТВА




Сквозь полусомкнутость ресниц
Огонь свечи звезде подобен,
На иглы мелкие раздроблен,
Пронизан сотней белых спиц.

Качается на ёлке свет,
Из разноцветных нитей соткан,
Искрит хрустальною обводкой
У ангелочка силуэт.

В окне — мороза кружева.
И там волшебной диадемой
Летит созвездье Вифлеема —
Священный символ Рождества.






ВЕРНИ МЕНЯ, ГОСПОДЬ!




Когда из Ада восходить начну
Ко свету — круг за кругом, обессилев,
Молитву стану повторять одну:
«Верни меня, Господь, в мою Россию!»

Там жизнь моя последняя прошла
Среди седых легенд и русских песен,
Мне грусть её знакома и мила
И дороги леса её и веси.

Я русская до кончиков волос!
И рождена душа под русской синью,
И умерла под шепотом берёз...
Верни меня, Господь, в мою Россию!






* * *




Уже сугробы у крыльца,
А снегопаду нет конца.
Февраль опять перемудрил —
На землю небо опустил,
Нарушив чувство высоты,
Смешал и небо, и кусты,
И будто белая река,
К земле приникли облака.
И кажется, что целый век
Летит, летит на землю снег...
Уже сугробы у крыльца,
А снегопаду нет конца.






* * *




Истомился снег, залежался,
Выстыл, выветрился насквозь.
Сиротливо к земле прижался
У подножия голых берёз.

Он устал от ночей студёных,
От морозных колючих дней.
И приствольные чаши клёнов
Обнажает он до корней.

Он грустит поседевшим старцем
От того ли, что вышел срок,
От того ли, что не подняться
Над излучинами дорог.

Или чувствует стылым телом
В бесконечности февраля,
Как медлительно и несмело
Вызревает к весне земля.








НЕТОРОПКАЯ ВЕСНА




Нынче весна неторопкая.
Зреет неспешно капель.
В лес заповедными тропками,
Крадучись, входит апрель.

Там, полонённый оврагами,
Слепо считая свой век,
Скомканной, серой бумагою
Прячется выцветший снег.

Хрупкими, влажными звёздами
Еле заметен ручей.
Над необжитыми гнёздами
Чудится гомон грачей.

Но на сиротских проталинках,
Солнечный пробуя свет,
Дрогнули соки. И маленький
Всё же взошёл первоцвет.






* * *




Стекляшки льдинок на снегу —
Как неба мелкие осколки.
Лучей тончайшие иголки
Апрель рассыпал на бегу.

Свирельный обласкал ручей,
Разгладил у сугробов плечи,
Благословил шальное вече
На лето прибывших грачей.






ЯМАЛЬСКИЙ АПРЕЛЬ




Здесь небо синевы особой,
И снег белее всех снегов.
Полярный круг над Малой Обью
Лежит меж звёздных берегов.

Вослед за ненецкой упряжкой —
Вуально-лёгкая метель.
И ягель ждёт под ношей тяжкой,
Что вызволит его апрель.

Вороны жмурятся от света
И млеют в солнечной сети.
И грезится Ямалу лето —
Оно уже на полпути.

Настанет день, настанет утро,
Под вешний перезвон ключей
Раскроется над белой тундрой
Бутон серебряных ночей.






НА ПАСХУ




Иду на колокольный звон,
Как на маяк лодчонка в море.
На купола — земной поклон,
На голоса в церковном хоре.
Свечой затеплится душа,
Засветится теплом и лаской.
Зачем о смерти вопрошать
В воскресный день пресветлой Пасхи.
На крыльях веры вознесусь,
Возрадуюсь за жизнь земную.
Я помню, что святой Иисус
Своею смертью жизнь дарует.






В НЕБО ПОЭЗИИ ЮНЫЕ ПРОСЯТСЯ ПТИЦЫ


Питомцам из литобъединения «Верешок»




Первые капли дождя — это вовсе не дождь.
Может быть, следом за ними развеются тучи.
Первые строчки стихов — не стихи. Только всё ж,
Могут ли быть откровеннее чувства и лучше?!

Робкой капели намёки — ещё не весна.
Будут ещё и ветра, и мороз, и позёмки.
Хрупкая у новорожденной рифмы струна —
Сердце растущее пробует голос негромкий.

Самые первые слёзы — ещё не беда.
Строки грустят и тоскуют — рождается песня.
Пусть к облакам улетает душа иногда —
Лёгкие крылья окрепнут в полёте чудесном!

Светлые, нежные, чистые — точно хрусталь,
В чём-то наивные, в чём-то мудрее провидца.
Первым стихам открывается дальняя даль,
В небо Поэзии юные просятся птицы.






СОЛОВЕЙ




На задворках городских,
В зарослях черёмух диких,
Средь певцов разновеликих
В стороне от глаз людских
Обустроился — и вот,
Чуть затихнут шум и звуки,
О любви ли, о разлуке
До рассвета он поёт...






ВСТРЕЧА С МОРЕМ




Ну, здравствуй, море! Я издалека
В твои объятья погостить явилась.
Встречай меня, волны тугая сила,
И солнце южное, и облака!

А в списке дел — сплошные пустяки!
Серьёзные проблемы — отступите!
Пусть дни, как ярких ожерелий нити,
Мелькают, беззаботны и легки.

Пусть тело, истомившись от жары,
В морской волне блаженствует от ласки.
И душу, как кувшин из старой сказки,
Наполнят черноморские дары!






МАЛЕНЬКАЯ ПРИСТАНЬ НА ОБИ




Бьются волны у парапета,
К берегам, как родные, льнут.
Между сосен пригрелось лето,
А в реке облака плывут.
Завершается день, тоскуя
Птицей в зарослях камыша.
Наши предки волну обскую
Высоко нарекли — «Душа».
Обь-душа! По всему выходит —
Изначально хранишь в веках
Крутояр, меня, пароходик,
Бор сосновый и облака.
Гальки вылизанное монисто
Безыскусно и холодно.
Чтоб вернуться на эту пристань,
Я монетку брошу на дно.






БАЙКАЛ




О! Это приглашенье на Байкал,
во сне полученное мной когда-то...
Желанье разрасталось, голос звал,
манил рассвет...
              Так вызревала дата
паломничества в край седых берёз,
багульника лилового на сопках,
и журавлей, что ветер вдаль унёс,
жарков, как углей выпавших из топки...
И вот стою у голубой воды.
Байкальская волна ласкает камни,
шуршит прибой у ног на все лады —
всё это грезилось издалека мне!
Ну, здравствуй, край суровый и родной!
Как птица крылья, распластаю руки
навстречу облакам.
                  И воздух твой,
дыханье чистое ловлю и звуки.
Байкал!
          Пора поверить мне уже,
что стали явью снов былых картины!
И неземное наслаждение в душе
дрожит струною тоньше паутины...






МОРЕ ШТОРМИТ




Сегодня штормит. И живая волна
Встаёт из пучины, как будто стена,
Встаёт на дыбы, и шумит, и поёт,
И флаг белой пены на берег несёт.
Морская вода, забродив в глубине,
С шипением злым подползает ко мне,
В бессилье обманчивом глухо шипит
И тут же, назад отступая, бежит,
Себя возвращает почти налегке,
Оставив лишь след на солёном песке.






СНЫ ОБ ИССЫК-КУЛЕ




Я буду во снах возвращаться сюда,
К заснеженным пикам в горах Ала-Тоо,
Где в горных ручьях ледяная вода,
И жаждут ущелья луча золотого.

Летите, летите во снах, скакуны!
И ты, водопад, лёгкой песнею лейся!
Закрою глаза — там, где выше луны,
Увижу опять, как цветут эдельвейсы!

Там в озеро важно глядят ледники,
И тучи клубятся, от ветра ликуя,
И времени вторя, молве вопреки,
Слагает легенды волна Иссык-Куля.






МОНОЛОГ СТАРОГО ФОТОГРАФА




Гляжу на тебя, мой родной, мой единственный город.
Ловлю фотокамерой образы прожитых лет.
Старинно-былинный, ты по-настоящему молод —
На снимках в альбоме оставлен навеки твой след.

Меняется город — у всех на глазах хорошеет,
А прошлого нить ускользает в потоке времён.
Но по фотографиям, будто по книге, сумеет
Всю летопись города каждый читать без имён.

Пусть миг остановленный будет потомкам наградой,
Пусть в этих мгновениях прошлое станет видней.
И память былого хранят чёрно-белые кадры,
Как вехи судьбы — от рожденья до нынешних дней!






МОЯ ТЮМЕНЬ




По тихим улочкам весной
Пройтись попробуй.
У них особенный покой,
Уют особый.
Здесь любопытен в окнах взор
Простых гераней,
И петушиный разговор
На зорьке ранней,
Здесь старина между домов
Наколдовала
Изгиб изящный куполов
Петра и Павла.
Когда-то вдоль по слободе,
Прогретой солнцем,
Летела тройка ямщика
Под колокольцем.
А нынче колокольный звон
До поднебесья,
Да соловьиная в садах
Ночами песня...






ДУНЬКИН САД




Здесь был когда-то «Дунькин сад»...
Деревья старые грустят
О невозвратном, о былом —
Что был когда-то окружён
Оградой сад. А вот теперь
Здесь всем ветрам открыта дверь.
Здесь — как тогда — и воздух чист,
И жёлтый облетает лист,
И берег над рекой высок...
Но сада нет. Есть уголок,
Где запоздалым мотыльком
Порхает время над цветком,
Где взору праздному открыт
На Зареку широкий вид,
И Мост Влюблённых вдалеке
Огни полощет на реке.






ДОМ НА СЛОМ




Закрыты ставни наглухо —
Идёт на слом,
Забытый домочадцами,
Старинный дом.
Крыльцо, навес узорчатый,
В цвету сирень...
И может, день сегодняшний —
Последний день.
Вздыхает половицами,
В трубу грустит,
И мыслями, как птицами,
Во сне летит.
И блики пятен солнечных
Плывут во сне
По тротуару звонкому,
И по стене
Надеждою, молитвою,
Чтоб поутру
Переменилась сказочно
Судьба к добру —
Чтоб мастера весёлые, —
Вот это да! —
Не рушить, восстанавливать
Пришли сюда.
Опилками и стружкою
Пропахнет дом,
И вскоре новых жителей
Поселят в нём...






СТАРЫЙ ГОРОД




Уголок Тюмени стародавней.
Покосились расписные ставни,
Тротуар дощатый и крапива
У ворот хозяйкой горделивой.

Тишина здесь сочная, густая.
В колыбели ветра — птичья стая,
Только на верёвке белой птахой
Рвётся в небо мытая рубаха.

Избяного кружева узоры
Притерпелись к любопытным взорам,
А вдали над редкими дымами
Троицкий вознёсся куполами

И светло любуется, и важно
Затюменкою одноэтажной,
Где усердно долгими веками
Точит время придорожный камень.






ФОТОЛЕТОПИСЬ




За кадром кадр — и летопись готова:
Вот старый храм, а вот тенистый сад,
Здесь улица в предпраздничной обнове,
А там пылает в лужах листопад.

Любимый город мой похож на птицу,
Что воспарила над рекой Турой,
И в фотоснимках бережно хранится
Застывший миг истории живой.

Ему теперь навеки красоваться
Искусством панорам и перспектив.
И будем мы смотреть и любоваться
На город, что попался в объектив!






СРОК НАСТАЛ...




В лёгких паутинках седины
Осень загрустит немолодая.
Срок настал. Неслышно опадают
Листья золотые с бузины.

В тонкой обнажённости ветвей
Ягод драгоценные агаты,
А в лучах холодного заката
Робкое прощанье журавлей.

Срок настал. А может, вышел срок.
Неминуема кончина лета.
Падают счастливые билеты
На ладони стылые дорог...






ОКТЯБРЬ




Круги морщинок от дождя
Распишут лужи.
Синицей раненой листок
по ветру кружит,
Озябшим странником стоит
клён у дороги,
смиренно милостыньку ждёт.
Ах, он убогий!
Сбивает ветер листьев хлам
в остаток жалкий,
Как с мышью кот,
играет с ними в догонялки.
И дождь настраивает
вновь свою гитару,
Чтоб до упаду танцевать
по тротуару.
И лишь рябиновый наряд
пылает жарко —
ей, видно, лето провожать
совсем не жалко...






* * *




Отплакали дожди. Отголосили
Прощальным криком в небе журавли.
Печальна осень. На исходе силы
Для радости и жизни у земли.

Легло послушно золотое семя
Привычно ждать очередной весны.
Неумолимо приближает время
Снега большие и большие сны.

Пожухли травы. Отбелилось небо.
Морозным звоном полнится заря.
И летнее тепло уходит в небыль,
И затухают краски сентября.






ОСЕНЬ




Влажные облака
В прошлое ветер уносит.
В золоте и шелках
Тает капризная осень.
Кружевом по воде
Пруд остывает к закату.
Листья к сырой звезде
Стаей летят крылатой.
Мокр листопадный шум,
Клин журавлей печален.
Глупо ищу, наобум,
Осени где начало?
Где её тайный ход
Перетеканья в зиму?
Вычислить наперёд,
Не промахнуться б мимо!
Мимо неточных дат,
Что отворят метели,
Чтобы душа и взгляд
Осень допить успели.













Часть 4.

А ДУША МОЯ, ЧТО РАДУГА







Стихи







* * *




Белым снегом зачарована.
Наблюдаю, чуть дыша.
Заповедана, дарована
Снегу первому душа,
Беззащитная, безгрешная,
Как у малого дитя.
Потому ли хлопья снежные
Так доверчиво летят
На ладонь мою раскрытую?!
Потому ли налегке
Драгоценностью разбитою
Он стекает по руке?!
Самый первый, чистый.
Надолго ль Богом данная краса?
И душа моя, что радуга,
Так и рвётся в небеса.






ГОСПОДИ, СПАСИ И СОХРАНИ!




Господи, спаси и сохрани
Капельку души моей скорбящей,
По ночам молитву возносящей
За слепые и глухие дни.

Ветер рвёт наличники с окон,
У крылечка старый клён корёжит,
Но сломить упрямого не может —
Вот и мне бы выстоять, как он!

Испытанье снова превозмочь,
Плен разрушить дьявольского круга!
Исцеляя душу от недуга,
Радуюсь весне, целую дочь,

Листопадом жарким осенин
До краёв себя переполняю.
И молитву снова повторяю:
«Господи, спаси и сохрани!»






ПОЗЁМКА СЛОВ




Капризничали часики
В полночной тишине,
И выводились классики
Луною на окне.
А за стеною вьюжило,
И лютовал февраль,
Плёл ледяное кружево,
Как мастерица шаль,
Парчой заиндевелою
Мороз окно стеклил.
Слова позёмкой белою
На чистый лист стекли...






* * *




Переливчат, невесом
Снег Рождественский порхает.
И волшебный звёздный сон
Нас невидимо качает.

Снова Ангел за плечом
С благолепием и пеньем
Освещает путь свечой
И Божественным Прощеньем!






НЕ РАЗ...




Я приходила в эту жизнь не раз —
Цветком невзрачным, белокрылой птицей,
И нищенкой блаженной, и царицей
В назначенный черёд, в урочный час.

Я приходила, чтоб испить росу,
Попробовать крылом тугое небо
И вкус особый поданного хлеба,
И тяжкий крест, что все цари несут.

Я приходила, не запомнив дней,
И лиц, и дум из прошлого теченья,
Но каждое моё предназначенье —
Отметинкою на душе моей:

Как тот цветок — прибавить красоты,
Подобно птице — обрести свободу,
Царицей счастье даровать народу,
А нищенкой уверовать в мечту.






ФЕВРАЛЬ




Февраль размыл свои снега,
Разгладил у сугробов спины,
Небес свинцовых берега
И ввысь, и вширь легко раздвинул.

И хлынула на землю синь,
Какой не видывали ныне.
В ней прошлогодняя полынь
Былинкой высохшею стынет.

В рябине — свиристелей трель.
Поют весь день, не умолкая.
Они уже зовут апрель,
Весну и солнце закликая.






* * *




Снег состарился, осел,
Обнажил свои морщинки.
И засохшие травинки
Стынут в ледяной росе.

Облетают семена
Парашютиками с клёна,
И внимают удивлённо:
Что наделала весна!

Тянет звонкая капель
Снег нахохлившийся с крыши.
И зовёт всё выше, выше —
Выше неба свиристель.






Я - РУССКАЯ




Я — русская.
     Рябины у крыльца,
Ромашки вдоль тропы, ведущей к дому,
Берёзы в позолоченных венцах —
Черты к портрету моему простому.

Я — русская.
     И небо возлюбя,
Крещусь на купола святого храма,
И правду сущую ищу упрямо,
И отдаю последнее с себя.

Я — русская.
     И может потому
Душа то болью мается, то плачет,
Ликует и волнуется незряче,
Понятная лишь Богу одному.






* * *




Полжизни — реченька-душа.
Дно светит голышами буден.
Про них мы скоро позабудем,
Вниз по течению спеша.
Забвенья ветер-верховей
Со следствиями рвёт причины.
Сияют светлые глубины
Далёкой памяти моей.






И СНОВА ОЖИДАЕТСЯ ВЕСНА




И снова ожидается весна
По всем прогнозам и по всем приметам.
Сквозь лёгкий воздух первозданным светом
Больших небес сияет новизна.

Опять снега в предчувствии воды.
И, свой исход печальный точно зная,
Невыразимой грустью заполняют
Зимы прошедшей лёгкие следы.

Опять ветвей готический каприз
Изящно вознесён теплу навстречу,
Под крышей опрокинутые свечи
Звенящую капель роняют вниз.

И воробьи из лужи, не спеша,
Клюют степенно солнечные блики.
День ото дня, весенне, светлолико
Оттаивает грешная душа.






* * *




Как давно, мой берёзовый лес,
У тебя не была я в гостях...
Мироточит на белых стволах
Синь бездонных небес.

На весах обнажённых ветвей
Тяжесть мартовских почек и птиц,
Пробиваясь меж листьев-страниц.
Серебрится ручей.

Замереть, постоять, чуть дыша,
Ощутив два крыла за спиной,
И берёзовый сок молодой
Пригубить не спеша.

Здесь, среди светоносных берёз,
Заповедное детство прошло.
Здесь почувствует сердце тепло
Непридуманных слёз...






КРЫЛЬЯ




Когда-то были крылья у меня,
Сияющие тонкой белизною.
Теперь пылятся, брошенные мною,
И вдохновеньем больше не манят.
Забытые, поникшие, давно
В шкафу скучают и теряют перья.
Но кажется, что лишь открою дверь я,
Они мгновенно выпорхнут в окно,
Влекомые внезапным сквозняком,
Подальше от тенёт и нафталина -
Вслед облакам, за журавлиным клином,
За тёплым ветром и за мотыльком.
Умчатся крылья, радостью дразня,
Вмиг обретя и лёгкость, и напевность,
Оставят бренный быт и повседневность
И улетят. Но только... без меня.






МАРТ




Подтаивает снег на солнцепёке,
Стекает с неба мартовская синь.
И нежит свои высохшие щёки
На солнце прошлогодняя полынь.

Съедает свет полутона и тени.
Я на него смотрю из-под руки
И в небо восхожу, как по ступеням,
Законам тяготенья вопреки.

И с высоты нептичьего полёта,
Среди холодных заспанных ветвей
Увижу первой шаг солнцеворота
В ту сторону, откуда ждать грачей.






ПАСХА




Покаяться перед капелью,
Той, что целует лужи,
Той, что пластинку кружит
Выцветшего апреля.
Покаяться перед снегом,
Что затухает чинно,
Что послужил причиной
Зреющего побега.
Перед апрелем снова
Всенощное моленье
Выстоять на коленях
И причаститься словом,
Тем, что было в Начале
Каждой травы и птицы,
Каждой моей страницы,
Каждой моей печали.






А БЕРЁЗЫ ЗДЕСЬ ТАКИЕ БЕЛЫЕ




А берёзы здесь такие белые.
Лес продут апрельским сквозняком.
О! Весна, что ты со мною сделала —
Стать хочу зелёным стебельком.

Вот ручей в овраге тропку выстелил,
К той же речке всё бежит, звеня,
И манит призывно, кличет издали
Растерявшуюся меня.

Меж сугробов — талые проплешины.
Птичий щебет в небо вознесён.
Знаю, будет мир цветами вешними,
Песней соловьиною спасён.

Я стою на взгорке, оробелая,
Как заворожённая молчу...
О! Весна, что ты со мною сделала —
Я родиться заново хочу!






АПРЕЛЬСКИЙ ДОЖДЬ




Апрельский дождь прохладною щекой
Ко мне прижался, только я из дома.
Его пьянящий запах молодой
Неведом был и вместе с тем знакомым.

Он вёл меня по лужам прямиком,
И было так легко его скольженье.
А я послушно тонким каблуком
Дробила в лужах чьё-то отраженье.

Отринув зонт, ему внимала я
Без чопорной притворности и лести.
Как капля, невесомо малая,
Я вместе с ним перетекала в песню...






* * *




Прирастаем корнями,
Приживаемся прочно
К просторечью апреля,
К немоте полуночной,
К половодью закатов,
Щебетанью синицы
И к размаху крыла
Пролетающей птицы.
Вот уеду за город,
Где берёзы тоскуют,
Где, года отмеряя,
Всё кукушка кукует,
Где к ручью так и манит
Приникнуть губами,
Где лесные заулки
Пропахли грибами,
Где найду поэтичность
Для каждого слова —
И не надо, не надо
Мне края чужого!






ПРОСЫПАЙСЯ, ДУША!


Просыпайся, Душа! Видишь, солнце уже высоко,
Слышишь, птицы поют — им твои не знакомы печали —
Они помнят слова — те, которые были в Начале.
И тебя всё зовут в облака, где светло и легко.

Открывайся, Душа, как весной открываются окна!
Свежий ветер наполнит дыханием первой грозы,
Осенит перламутровым взмахом большой стрекозы,
И сплетёт невесомо добра золотые волокна.

Поднимайся, Душа! Оторвись от привычных оков,
Расправляй над обыденным лёгкие белые крылья,
И лети, и блистай серебристою звёздною пылью,
Чтобы каждая искра впечаталась в строки стихов.






* * *




Слов не выдохнуть, не застонать, —
Над собой горевать не пристало, —
Только крыльев своих усталых
Над землёй не могу поднять.

Не взлететь уже, не взлететь
Тихой песнею, облаком белым.
Мне б тебя простить неумело,
В сотый раз тебя пожалеть...

Дай мне, Господи, чистых сил
Умереть и воскреснуть снова,
Чтоб ещё неродившимся словом
Мой обидчик меня простил.






АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ


Т. Бабичевой




Вот Ангел-хранитель стоит за плечом,
И силы даёт, и в беде утешает.
Он только один лишь всегда понимает,
Как крест наш тяжёл, что по жизни несём.
Раденье его незаметно подчас —
Любовь неземную ничем не измерить,
Но он головой отвечает за нас,
Чтоб нам отмерялось по силе и вере.
С улыбкою кроткой на детских устах
Ругает нас, грешных, и тут же прощает!
Пусть Ангел-хранитель тебя защищает
И ныне, и присно, и дальше в веках!






* * *




В сиротство предапрельских дней,
Ещё метелями продутых,
Вошла, легко срывая путы,
Весна-красна и иже с ней.
Не разомкнув усталых век,
Внимает город птицепенью.
И жмётся, жмётся вслед за тенью
Испуганным зайчонком снег.
Капель, наметившись едва,
Земные отдаёт поклоны.
В большие лужи — по сезону —
Вступили чинно дерева.
И я поверила весне —
Её творящему всесилью,
И прорастающие крылья
Уже щекочут на спине.






ВЕСЕННЕЕ




Звон капелей схлёбывают лужи,
Пьют ручьи небес густую высь.
Птицы, вновь весною занедужив,
Петь с утра до ночи собрались.
Кружева ветвей в разрезе света
Утончённей, выше и нежней.
Ах, за что, Господь, прозренье это
На исходе полусонных дней?!
За какие мнимые заслуги,
Столько нынче нам дано тепла?
И лучей, по-мартовски упругих?
Облаков, промытых добела?
У капелей снова новоселье —
Кто-то их развесил на поветь.
Я хмельна от щедрости весенней —
Впору вместе с птицами запеть!






МЕЛОДИЯ


В. Серебренникову




Были в капле росы разноцветные ноты,
И в траве шелестели простые слова.
Тонкий ветер весенний нашёптывал что-то.
И мелодия вдруг проявилась сама.

Колыбельные пели дожди и метели,
И курлыкали осенью нам журавли.
Серебристые струны в душе зазвенели,
Отзываясь на голос родимой земли.

Собираю в ладони прозрачные звуки —
Пусть рождается песня, как тёплый рассвет,
Чтобы крыльями белыми сделались руки,
И взлетел в поднебесие новый куплет.






НАЧАЛО ДОЖДЯ




Закрою глаза, буду слушать начало дождя.
И каждую каплю его угадаю по звуку —
Вот первая робко упала на тёплую руку,
Скатилась в ладони легко, как по речке ладья.

А следом за нею, как слёзы утраты какой,
Ударили больно в листву золотистого клёна.
И он отозвался стократно редеющей кроной,
Почувствовав зябко, что снова нарушен покой.

А дальше — сильнее и звонче, отчётливей стук
По сонной траве, по спине оседающей крыши.
И вот отовсюду поток нарастающий слышен —
О! Первых осенних дождей опьяняющий звук!

В такие минуты глаза не спешу открывать.
Пусть мокнут ресницы и пряди волос непослушных.
И вот от дождя поцелуй я приму простодушно,
Как благословение, чтобы стихи сочинять.






* * *




За озером степным, за камышами
Выкатывалось яблоко луны,
Бежали волны, словно скакуны,
И гривами янтарными шуршали.

Плескалась сонно рыбина в сетях,
Презрев опасность, позабыв о страхе.
И тёплый ветер прятался в рубахе
И ластился, как малое дитя.

Вращали звёзды карусельный круг,
Звенела тихо тонкая осока,
И пробовала голос свой высокий
Душа, освободившаяся вдруг.






НА МОРСКОМ БЕРЕГУ




По земляным ступеням — к морю, вниз,
Где берег весь усыпан круглой галькой,
Где голых скал причудливый карниз
Летит над головой огромной чайкой.

Бродить легко по кромочке воды —
Она чиста, прохладна и прозрачна,
И среди камешков на все лады
Побулькивает весело и смачно.

С разбегу — в воду! Обнимать волну,
Как дорогого гостя на пороге.
И замечать, как тянутся ко дну
Лучи, как будто тонкие дороги.

И плавать беззаботно, и нырять,
Подобно черноморскому дельфину,
А после под ногами отыскать
«Куриного божка»... и в море кинуть!






О СЕБЕ




Я — внезапный листопад,
Лета бабьего тревога,
Спелых яблок аромат,
Грусть рябины у порога.

Я — безвыходность дождей,
Золотой листвы прозрачность
И среди осенних дней
Тишины немногозначность.

Я — слезинка на стекле,
На рассвете первый иней,
И прощанье журавлей,
Что плывут в небесной сини...






* * *




Купола в глубокой синеве небес,
Облака легки и серебристы.
Опадают чинно, потерявши вес,
Солнечным дождём сухие листья.

Устилает ветер мягко колыбель
Кружевом тончайшей паутины,
Колокольным звоном тешит голубей,
Раздувает жар в руках рябины.

Плещет, плещет осень краски хохломы,
Золотит чеканные монеты,
Но звенят синицы — вестницы зимы,
И болит душа тоской по лету.






ПОКРОВ




Я шепчу молитвы слова,
Выхожу в опустевший сад,
Причащаюсь на Покрова
И приветствую снегопад.

Белый колокол в небесах,
Над землёю — благая весть.
Снегом первая полоса
Ржавых листьев окрасит жесть.

Снизойдёт с небес благодать —
Белый пух лебединых стай.
Мне души умом не понять,
Мне зимы не прочесть с листа...













Часть 5.

ЗВУЧАЛА МУЗЫКА ВО МНЕ...







Песни.

Музыка Валерия Серебренникова









ВЕЛИКАЯ РОССИЯ




1.  Колокольный звон над храмом величавым,
И берёз кудрявых белоствольный ряд.
Здесь судьба моя берёт своё начало.
Здесь истоки рода бережно хранят.

Припев:
Мой край отцов и дедов,
Святая Русь одна!
И в радостях, и в бедах Могучая,
Красивая,
Великая страна!

2.  Все народы — это хор многоголосый,
И защитников земли святая рать.
Если просто все мы за руки возьмёмся —
Нас врагам не одолеть и не сломать!

Припев.

3.  Небосвод для белых птиц открылся синий,
Красным солнцем метит каждое крыло —
Это в радуге — цвета моей России,
Это в небе бьётся флага триколор!






ТЮМЕНЬ МОЯ, ТЮМЕНЬ




1.  Тюмень моя, Тюмень,
В созвездии огней,
Несёшь величья свет,
Четыре сотни лет.
Плывёшь через века
На стругах Ермака.
И солнце в куполах,
И птицы в облаках
Над улицей моей.

Припев:
А я пройдусь по любимой Республике,
Как по Невскому, как по Тверской.
Моя столица, моё сокровище,
Мой любимый, мой город родной!

2.  Здесь каждый старый дом,
И дворик за углом,
И кружево оград
Историю хранят.
Качает на ветру
Влюблённых на мосту,
И яблони в цвету,
И звёздную фату
Любимый город мой.

Припев.

3. Мой город над Турой,
С Ямскою слободой,
И в «Загородном» вновь
Играет духовой.
Глубинка, ну и пусть!
Ты — маленькая Русь.
Тобою я горжусь,
И я опять пройдусь
По улице моей.

Припев.






ЦЕНТРАЛЬНЫЙ РАЙОН




1.  В витринах свет купается,
В фонтанах отражается,
Бульвары улыбаются,
Приветствуют с поклоном.
Мой город просыпается,
Мой город начинается,
Мой город разрастается
С Центрального района.

2.  Века сплетают кружево
С рекой Турой натруженной
И с мостовой завьюженной,
И с колокольным звоном.
На месте зачарованном
Тюмень была основана,
И расцветает новая
С Центрального района.

3.  Тюмень такая разная —
И в Загородном праздники,
И медь котов-проказников,
Ажурный мост влюбленных.
Известно, впрочем, каждому —
Дела вершатся важные
И подвиги отважные
С Центрального района.

4. И драгоценней золота
Здесь бьётся сердце города,
Возвышенно и молодо.
И песней окрыленный,
Мой город просыпается,
Мой город начинается,
Мой город разрастается
С Центрального района.






ТЮМЕНСКИЙ РАЙОН




1.  У нефтяной столицы края,
Среди лесов и малых рек,
Живёт, растёт и процветает
Район, прославленный навек.

Припев:
Тюменский район — эпохи страница!
Тюменский район — это наша Сибирь.
И в песню так легко ложится
И красота твоя, и ширь!

2.  Как россыпь жемчуга на карте
Деревни, сёла, городки.
Огни промышленных заводов
И агрофирмы-маяки.

Припев.

3.  И мирным днём, и в лихолетье
Он славу добрую куёт —
Так малой родины соцветье
В букете области цветет.

Припев.






ТАРАСКУЛЬ




1.  Рассвет бежит вдоль озера, прохладный и босой,
Мерцают колокольчики, умытые росой,
И шепчут волны чистые: «Завидуй и ликуй!»
Меня встречает сказками любимый Тараскуль.

2.  Здесь хвойный дух целительный от птичьих трелей пьян,
Вздыхает упоительно мечтательный баян,
Поют часы кукушечьи пророчески: «Ку-ку!»
Меня встречает песнями любимый Тараскуль.

3.  Обласканные солнышком пустились сосны в пляс,
И ласточки над озером танцуют первый вальс,
Осока шепчет ласково: «Не хмурься, не тоскуй!»
Меня встречает с радостью любимый Тараскуль.






САНАТОРИЙ «СИБИРЬ»




1.  Смотрятся птицы в озёрную, чистую гладь,
Воздух смолистый качает зелёная рать,
Радует глаз вековечный зелёный наряд —
Эти просторы целебные силы хранят.

Припев:
Здесь родные, заповедные места.
Под Тюменью неземная красота,
Высь небес и неохваченную ширь
Щедро дарит отдыхающим «Сибирь».

2.  Словно продолжить природы живой чудеса
Встали однажды лечебные здесь корпуса.
Летнее солнце и зимний искрящийся снег
Рады служить, чтобы мог отдохнуть человек.

Припев.

3.  Сколько б земель не прошёл и не исколесил,
Наша «Сибирь» — кладовая здоровья и сил!
Доброе дело — и добрые всходы видны:
Стала жемчужиной ты на ладонях страны.

Припев.






ПОСЁЛОК БОРОВСКИЙ




1.  Среди многих посёлков с названьем неброским,
Что лежат под Тюменью, маня тишиной,
Дорог сердцу один лишь — посёлок Боровский —
Моя родина малая, дом мой родной.

Припев:
Эти улочки скромные по соседству,
Кружевные наличники, клён под окном.
Здесь обласкано чьё-то босоногое детство,
Чья-то старость согрета домашним теплом.

2.  Нашим символом стала белокрылая птица,
Что в счастливое завтра ведёт за собой,
Наш посёлок Боровский земляками гордиться,
И историей славной, и особой судьбой.

Припев.

3.  Мне, конечно, его не воспеть по-рубцовски,
Этот скромный провинции уголок,
Чтоб ещё побывать мне в посёлке Боровском.
Я сосновую шишку возьму, как залог.

Припев.






ЗАВОДОУКОВСКИЙ ЭЛЕВАТОР




1.  Элеватор, как руки земные
Принимает хлеба наливные,
А зерно и течёт, и смеётся
Миллиардами капелек солнца.

Припев:
Среди сосен в Заводоуковске
В самом центре, в самом центре,
Стопудовое, зерновое
Бьётся сердце, бьётся сердце.
«Хлеб — всему голова» и чудо —
Верят люди, верят люди.
Если наш элеватор будет —
Будет город, счастье будет!

2.  Помнит старая хлебная площадь,
Как пшеница грузилась на лошадь,
Как вручную до склада катилась,
Очищалась потом и сушилась.

Припев.

3.  Здесь бегут золотистые волны,
Закрома урожайные полны,
Элеватор — как старый кудесник.
Будет хлеб, говорят, будет песня!

Припев.






УПОРОВСКИЙ КРАЙ




1.  Обжита земля с древней древности
От Суерки до Емуртлы.
Люди — главные наши ценности,
И настойчивы, и смелы

Припев:
Для врагов своих мы непокорные,
Для друзей от нас — хлеб да соль.
Мы — упоровцы, мы — упорные,
По душе нам такая роль!

2.  Здесь звенят леса чистым голосом,
И в Тоболе плывут века,
Мы хлеба растим тучным колосом,
Молоко течёт, как река.

Припев.

3.  Есть у нас мастера проворные,
Агрофирмы есть и лесхоз,
Мы — упоровцы, мы — упорные,
По плечу нам любой вопрос.

Припев.

4.  Пусть сменяются поколения.
Ветеранам — земной поклон,
И вперёд молодому племени
Пусть откроется небосклон!

Припев.






КРАСНОСЕЛЬКУП




1.  Свечой вонзалось солнце в нежный купол
Голубовато-дымчатых небес.
Зима творила над Красноселькупом
Рассветную феерию чудес.

Припев:
Пусть круг полярный в трёх верстах отсюда,
А до Большой Земли — лишь самолёт.
Теплом людских сердец согреты будут
Все, кто сюда гостями попадёт.

2.  Нет, не зима! — поправит местный житель, —
Уже конец апреля на дворе.
И северную посетить обитель
Вороны прилетели на заре.

Припев.

3.  Они расселись чинно по сугробам.
И криком нарушая тишину,
В страну пурги и снега высшей пробы
Всё звали заплутавшую весну.

Припев.

4.  Она сюда придёт еще не скоро,
Ненадолго согреет снежный край.
И ждут красноселькупские просторы,
Что бубен солнца наколдует рай.

Припев.






МУРАВЛЕНКО




1.  Лист сухой танцует летку-енку,
Обнимает первый снег дома —
Так приходит в город Муравленко
Северная долгая зима.

Припев:
Не пугает юных вечный холод,
Песня колыбельная пурги.
Всем ветрам назло красивый город
Расцветает посреди тайги.

2.  Ветер неприветливо студёный
Кроны сосен злобно теребит,
Словно поменять наряд зелёный
На ягушку белую велит.

Припев.

3.  Снег на солнце — россыпь самоцветов,
А в домах — уютно и тепло.
И напоминанием про лето
Лист морозный ляжет на стекло.

Припев.






СИБИРЯТА




1.  Тихий шелест крыльев журавля,
Робкое дыханье разнотравья
Дарит нам любимая земля,
Доброе тепло родного края.

Припев:

Отчий дом, берёзка у крыльца
С детства всем так дороги и святы.
И Сибирь в наследство от отца
Воспевать и славить Сибирятам.

2.  Разноцветный радуги шатёр,
Неба высь над синими лесами.
Бесконечный Родины простор
Детскими разбужен голосами.

Припев.

3.  Родинка на маминой щеке —
Нет на свете ничего красивей.
Зреет в каждом детском голоске
Малая любовь к большой России.

Припев.






РАСТРЕВОЖУ КЛАВИШИ




1.  Слышу звуки трав, дождей, лесов —
Все они цветущи и крылаты.
Превратились сотни голосов
В нежную мелодию когда-то...
Я раскрою старенький рояль,
Растревожу клавиши упрямо.
Им дарили радость и печаль
До меня и бабушка, и мама.

2.  Слышу я, как вновь поёт весна
И звенит капелью и ручьями.
Возникает музыка — она
Тонкою струной лежит меж нами.
Музыка меня приподняла —
Чувств переполняющая гамма.
А летать большие два крыла
Мне вручили бабушка и мама!

3.  Снова слышу — часики спешат,
Времени отмеривая сроки.
Вдохновенье черпает душа
Из семьи — из чистого истока.
Он родной, куда не повернись,
Он простой и сокровенный самый.
Музыку — мою вторую жизнь —
Подарили бабушка и мама.






СЕМЬ НОТ




1.  Сияла музыка во мне, легко звучала.
Душа покоилась у звёздного причала.
Слова, как птицы, высоко парили в небе,
И оторваться от земли хотелось мне бы.

Припев:
Рукою до неба
Достанешь ты смело!
Твой голос услышит земля.
Семь нот на ладони,
Семь звёздных мелодий.
Семь нот — это наша судьба

2.  Мои ресницы ветерок влюблённо трогал,
И Млечный путь душе указывал дорогу.
И будто звёзды, перемигивались ноты —
Манила музыка к заоблачным высотам.






ФЕВРАЛЬ-ОБМАНЩИК (хоровое произведение)




Февраль — обманщик,
Февраль — проказник,
Вчера устроил
Капелей праздник.
Дохнул весною,
Теплом повеял,
И каждый в это
Вчера поверил.
Вчера озябших
Слегка разнежил,
А вот сегодня
Опять заснежил.
Задул ветрами,
Замёл позёмкой,
Покрыл сугробы
Скорлупкой звонкой.
И пусть сегодня
Нигде не тает,
Мы точно знаем —
Весна настанет!






В НЕБЕ КАЖДАЯ ЗВЕЗДА - СВЕТ (хоровое произведение)




В небе каждая звезда — свет,
Утешения короткий миг.
Даже капля по воде — след,
Даже тихое «Прощай» — крик.
Недосказанность — почти ложь,
Новорожденный — уже суть.
Оказалось, в Ад легко вхож,
А до Рая каменист путь.
Каждый лист у сентября свят,
Колокольцев золотых глас.
Даже враг у алтаря — брат,
Покаяние роднит нас.






ПЕСЕНКА ПРО БИБЛИОТЕКУ




1.  Я пока не терялся ещё никогда,
Но сегодня случилось такое —
Я внезапно пропал, я исчез в никуда.
Мама с папой лишились покоя!

Припев:
Нет меня во дворе,
У друзей меня нет,
Я отсутствовал на дискотеке.
Если б знали они,
Что отыщут мой след
Просто рядышком — в библиотеке!

2.  Кто хотя бы однажды сюда попадал,
Тот, как я, непременно терялся
Средь космических звёзд, средь загадочных скал
Он в героев своих воплощался.

Припев.

3.  Я подумал бы, что это сон или бред.
Не бывает такого вовеки!
Если б сам для себя не нашёл я ответ
В стенах детской библиотеки.






СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ




1.  На зелёных ветках
Золотые метки —
Солнечные зайчики,
Звонкие монетки.

Припев:
Это солнышко после ночи,
Всех лучами своими щекочет,
И медовым пряником зреет,
И ласкает оно, и лелеет!

2.  Глянь-ка, на рубашке
Расцвели ромашки —
Солнечные зайчики,
Тёплые пятнашки.

3.  Что за хохотушки
На лесной опушке?
Солнечные зайчики,
Жёлтые веснушки.

4.  Прямо из лукошка
Выпали горошки —
Солнечные зайчики,
Счастье на ладошке. 











Часть 6.

ИМЕНА МОИХ ПРЕДКОВ







Эссе







ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ




Что нам в родословии нашем? Что мы ищем в наших предках? Поддержку, опору на традиции? Нравственный пример и доказательство тому, что служение добру — в наших генах?

Род, народ, родня, родина, родители, родословная. Какие знакомые с детства слова! Живя в родительском доме, мы осознаём свою принадлежность к целой группе людей, являющихся прямыми нашими предками. Это бабушка и дедушка, прабабушка и прадедушка. Мы носим в себе многие их качества. Осознание своей причастности к роду даёт нам чувство защищённости, достоинства, гордости, самоуважения, патриотизма.

Много лет я жила, не задумываясь над тем, кто были мои предки. Но стараниями бабушки Антонины Брониславовны в моём распоряжении оказались некоторые документы, фотографии и её письма- воспоминания об отце — опальном поляке, о матери — сибирской крестьянке, о муже — «враге народа». Конечно, приятно узнать о необычной и замечательной судьбе своих предков до третьего колена (а ещё лучше бы до Бог знает какого!!!). Но что-то действительно засело в душе, какое-то внутреннее беспокойство: «А что, если после меня не сохранятся ни эти фотографии, ни газетные вырезки, ни бабушкины письма? И моим детям нечего будет рассказать своим детям, которые, возможно, вдруг спросят: «Мама, а кто был мой прадедушка?»

Эти небольшие эссе, которые я назвала просто «Имена моих предков», результат страстного желания собрать, сохранить и передать детям то, что знаю сама, что обнаружила, рассматривая документы и фотографии, перечитывая письма, расспрашивая маму и бабушку, а также вспоминая свои детские разговоры со взрослыми.

Быть может, образы моих предков получились слегка романтичные, приукрашенные. Но главное — основные факты их жизни — я сохранила без каких бы то ни было вымыслов. Подтверждение этому — копии подлинных документов и отрывки из писем.

Хочется надеяться, что дело, начатое мною, будет подхвачено детьми, продолжено внуками, оценено правнуками, которым я и посвящаю эти рассказы.



P.S. В цитируемых отрывках из писем сохранены все грамматические особенности речи и слога.






МОЛИТВЕННИК НА ПОЛЬСКОМ ЯЗЫКЕ







Щипа Бронислав Янович, поляк, 1880 г.р. Умер 5 мая 1928 г.



Я держу в руках маленькую, чуть больше ладони книжечку в золочёном старинном переплёте, обветшавшем от времени. Перелистываю пожелтевшие страницы, пытаюсь прочесть.

«Йезус, Мария, вам отданы сердце и душа моя», — с трудом разбираю я по-польски, элементарные знания которого были когда-то усвоены на курсе университета. А как бы хотелось понять хотя бы малую часть того, что когда- то могло быть обязательным вечерним чтением моего прадеда. Сборничек молитв издан в Варшаве в 1907 году и благословлён матерью в день отбытия в далёкую Сибирь молодого политического ссыльного.

Он оплакан слезами отчаяния и горя простой крестьянки из деревни Властовице Люблянской губернии, он хранит тревожный стук гордого сердца и звон кандалов, в которых по этапу, возможно, через Тюмень, проследовал на каторгу в Иркутский острог 27-летний Щипа Бронислав Янович...

Из писем Антонины Брониславовны: «Папа мой, Бронислав Янович (Иванович — как звали его товарищи) был выслан из Польши за революционную деятельность. Ему каждый месяц надо было ходить в жандармское управление, отмечаться, т.к. он был под гласным надзором. В 1920 г. в Иркутске защищал так называемый Белый дом, где располагалось революционное правительство.

Папа мой был человек суровый, справедливый и в то же время очень добрый. К нему шли его товарищи за советами, просто так поговорить, он всегда находил время, хотя работал целый день. Он был очень хорошим краснодеревщиком (Варшавские мастера тогда славились). Работал сначала у частника и брал заказы на дом. У него были книги, где нарисована всевозможная красивая мебель. И он по этим рисункам и эскизам делал сам очень изящную мебель. Сам полировал по особым рецептам, такой полировки сейчас нет, а та была — на века.

А жили мы в небольшой квартире. В одной комнате стояла наша очень простая, скромная мебель (сапожник ведь всегда без сапог). А на кухне стоял стол-верстак, стеллажи, где сохли доски. Всегда пахло клеем, свежим деревом. Всё было заставлено, трудно пройти. Но когда заказ был готов, и мебель вывозили, всё начиналось заново.

Когда мне исполнилось 16 лет, папа начал мастерить для меня приданое — 6 мягких стульев, круглый стол, письменный столик с инкрустацией, шифоньер с зеркалом, кресло-качалку. (Но всё это пропало, потому что после смерти отца мы с мамой перебрались в деревню, а мебель временно оставили у папиного друга. Но тот уехал, продав нашу мебель, и мы его так и не нашли...)

...Вот сейчас вспоминаю, что отец часто называл фамилии Чернышова и Постышева. Они были руководителями боёв за Белый дом в Иркутске. Значит, папа их знал и общался с ними. А когда в семье у Чернышова умерла дочка, то мы с папой ходили к ним и мне подарили куклу.

...Водки в доме не было никогда. Папа выпивал только по большим праздникам. Умер неожиданно в 48 лет, видимо, у него была сердечная недостаточность и гипертония (он часто жаловался на головные боли)...».

Достаю из семейного альбома его портрет, подретушированный по всем правилам фотосъёмки начала 20-го века. Слегка вьющиеся волосы, прямой лоб, молодцевато подкрученные усики над красивыми губами, галстук-бабочка под стоечкой воротника. И взгляд добрых, открытых, спокойных глаз... Он был столяром-краснодеревщиком, получившим высокую квалификацию в Варшавской частной школе столярного дела. В доме бабушки до последних дней её жизни хранилось помутневшее старое зеркало в бархатной рамке, подаренное ей отцом в качестве приданого.

Два года заточения в камере Иркутского острога не сломили благородный дух опального поляка. За хорошее поведение и высокое мастерство он был отпущен на волю, но со страшным приговором — запретом выезжать за пределы Иркутской губернии и вернуться на родину. Смириться с такой участью помогла ему встреча с будущей женой Тепляшиной Марфой Ивановной, которая приглянулась ему за свободолюбивый и смелый нрав. Выданная замуж за нелюбимого человека по настоянию отца, молодая крестьянка не стерпела положения бессловесной батрачки и тихой июньской ночью, без паспорта, через тайгу сбежала в большой город, где затерялась среди рабочего люда.

Там, в столярной мастерской, куда Марфуша пришла устраиваться на работу, они и встретились с моим прадедом, а уже через полгода стали жить вместе.

Из писем Антонины Брониславовны: «Мама была простой деревенской женщиной, в молодости жила у богатых в качестве домработницы. Сбежала от своего мужа, за которого её выдали замуж по велению отца. Раньше ведь не спрашивали согласия девушки. И попала она в ужасные условия — муж был золотоискателем, пил, играл в карты, всё пропивал, бил и истязал маму. И вот она без паспорта на пароходе убежала из Бодайбо в Иркутск. Потом уже отец понял, что жестоко поступил с дочерью, и сам привёз ей паспорт. Но развода она не получила (это было только для богатых). Так и прожила всю жизнь под фамилией мужа — Шеметова.

...Мама была неграмотной, но очень мудрой. А уж доброты и такта у неё было много. Она всегда говорила: «Идёт старый человек — поклонись, шея не отломится, несёт тяжесть — помоги, руки не отвалятся!»

У неё было много подруг. И если кто заболел, то мама соберёт гостинец какой-нибудь, обязательно завяжет в белый платочек, возьмёт меня за руку, и мы идём проведывать больного. Она любила огородничать, любила животных, держала кур, гусей, поросёнка. Папа не разрешал ей работать (на службе), зарабатывал сам неплохие деньги.

В доме было всё необходимое, без излишеств. Одевали меня добротно (купят на платье хорошего материала, сошьют, и я ношу его долго, завидуя тем девчонкам, которым шили из ситца и часто). А папа всегда говорил: «Не настолько мы богаты, чтобы покупать дешёвые вещи!»

...Росла я в доброй, отзывчивой семье. Так как мои родители не были обвенчаны, то меня крестили под фамилией мамы. И только после пятого класса (не знаю, почему) меня переписали на имя моего родного отца... Я была одна у папы и мамы. Детей рождалось много, но они умирали, ведь не было прививок, не было нужных лекарств, а болезней было много — и скарлатина, и дифтерит, и дизентерия, от которых не вылечивали.

Питались мы хорошо. К праздникам готовились основательно — стол ломился от еды. Мама очень вкусно готовила.

После смерти папы мы уехали в д. Большежилкино. Там началась коллективизация, и мама с деревенскими женщинами принялись за организацию детских яслей, где затем она стала заведующей. Потом мама заболела, болезнь прогрессировала (ноги плохо ходили), а потом и совсем слегла. Умерла в 1938-м на 61-м году жизни».

Их, Яна и Марфу, католика и христианку, не обвенчали в церкви, и они так и прожили 18 лет гражданским браком, воспитав одну-единственную дочь, названную в честь бабушки-полячки Антониной. Однако после смерти отца, когда из Польши пришло уведомление о доле наследства, причитающегося дочери, это имя не помогло. Ведь Тонечка была рождена в «невенчанном» браке и не могла предоставить подтверждение от нотариуса...

Молодая семья жила в полном достатке, ведь работа краснодеревщика давала хорошие заработки. Они купили небольшой флигелёк в уютном иркутском дворике, куда часто приходили многочисленные друзья. Хозяева были гостеприимными и хлебосольными, хотя позже выяснилось, что под видом вечеринок в доме собиралось весьма «неблагонадёжное» общество, которое поддерживало революционное восстание в Иркутске. Бронислав Янович был участником штурма городской управы и боёв на улицах. Семилетняя Тонечка запомнила, как однажды отец вернулся домой с окровавленным лицом, и мать промывала и перевязывала ему рану, а ей наказали выйти на улицу и смотреть, не идёт ли кто чужой.

После революции жить стало труднее, хотя семья никогда не бедствовала — золотые руки прадеда и огромное трудолюбие сохраняли достаток и покой в доме. Более того, семья Щипа постоянно помогала бедным соседям, на религиозные праздники обязательно оказывала благотворительную помощь Иркутскому приюту, а вскоре приняла в свой дом как родную сиротку Августу, ставшую и подругой, и сестрой маленькой Тонечке. Их дружба сохранилась на всю оставшуюся жизнь.

Девочек Бронислав Янович отдал в хорошую школу с педагогическим уклоном и строго следил за их успеваемостью. Он сам много читал и ненавязчиво предлагал школьницам произведения классиков. А иногда наизусть читал стихи на польском языке. Он учил их честности, трудолюбию, благородству, отзывчивости и умению радоваться жизни. Ни разу девочки не видели его в гневе, никогда он не повышал голоса, общаясь с ними на равных. Бронислав Янович умел находить самые нужные слова, всегда давал мудрые советы. Жить рядом с ним было легко и беззаботно. Но радость вскоре омрачилась тяжёлой утратой — на 49-ом году жизни от сердечного приступа скончался отец...

Мой прадед, по воспоминаниям бабушки, неплохо говорил на русском языке, хотя всегда чувствовался его польский акцент. Его любили за особую справедливость и чуткость. Да разве он мог быть иным, борец за всеобщее счастье, в душе которого звучали слова святой молитвы: «Пани Боже Всемогущий, очисти меня от грехов моих, чтоб приблизиться к святыням Твоим!»






СЕНТЯБРЬСКИЙ ЛИСТОПАД







Мещеринова (урождённая Щипа) Антонина Брониславовна, 11 июня 1911 г. р. Умерла 21 октября 1998 г.



Золотыми монетками осыпалась с берёз листва. В палисадниках цвели георгины и астры. Она любила эти цветы и это время года, потому что сентябрь оглашал школьные коридоры весёлым перезвоном ребячьих голосов и начинал новый год учительского счастья.

Иначе, как счастьем, она свою работу не называла и всё лето не могла дождаться сентября, перелистывая аккуратные тетрадки своих отличников. Частенько я усаживалась рядышком и просила бабушку рассказать о том, что было давным-давно...

Мы любили эти минуты воспоминаний, хотя много позже до моего сознания дошло, как мучительно было ей доставать из глубин памяти многие подробности своей нелёгкой судьбы. Непрошенная слеза наполняла её ласковый взгляд, а я, глупая, всё списывала на старость. Только теперь, когда бабушки уже нет с нами, высветилась удивительная схожесть её жизни с биографией нашей страны.

Она начала учительствовать в тот самый год, когда в 1930-м вышло в свет постановление ЦК партии и Совнаркома об обязательном начальном образовании. Совсем юная Тоня после окончания школы с педагогическим уклоном была отправлена на работу в глухую деревню Болыпежилкино и стала сельской учительницей Антониной Брониславовной...

Ранним утром, когда она переступила порог своего первого класса, глаза её расширились от удивления — за партами сидели не малыши, а ребята 10-14 лет, которых предстояло выучить грамоте. Совсем скоро робость сменилась непередаваемой радостью, потому что эти крестьянские мальчишки и девчонки умели не только работать в поле и дома наравне со взрослыми, но и на лету схватывать азы чтения и письма. Вот тогда Антонина впервые почувствовала цену непростого учительского счастья — открывать мир и учить самому главному: умению быть Человеком.

Заканчивались занятия с ребятишками, и молодые педагоги шли агитировать. Деревня была разбита на участки, за каждым из которых был закреплён молодой учитель. Антонине Православне, как ее называли в народе, досталась самая трудная улица, населённая в основном зажиточными крестьянами, для которых вступать в какой-то там колхоз не было нужды. Приходилось помногу раз уговаривать, убеждать, чуть ли не на пальцах объясняя политику партии. Нередко надоедливую агитаторшу просто не пускали в избу. Или ещё хуже, одаривали отборной русской бранью. Но она снова шла по дворам, радуясь самым малым успехам в этом деле.

А вечером при свете керосиновой лампы начинался ликбез для взрослых. «Мы не рабы, рабы не мы» — по слогам читали деревенские женщины и огрубевшими от тяжёлой работы пальцами выводили непослушные буковки на бумаге. А Антонина Брониславовна, как бы между делом, узнавала секреты крестьянского быта, ведь ей, горожанке, пришлось учиться доить корову, сажать огород, косить сено, вязать снопы. Засиживались до поздней ночи, пока школьный сторож не разгонял всех по домам.

Там, в Большежилкино, Антонина встретила свою судьбу — единственного на всю жизнь человека, с которым довелось прожить всего 7 лет.

Из писем Антонины Брониславовны: «Поженились мы с Александром в сентябре 1930 года. На тот момент у нас почти ничего не было. У меня матрац, подушки да одеяло, а у него солдатское одеяло, да в придачу дочурка Женя 1 г. и 3 мес. Вот и всё богатство. А потом работа, работа... Александр Владимирович был очень интеллигентным человеком, внимательным к людям, никогда никого не обижал. И меня нередко поправлял- воспитывал: «Тоня, нельзя так относиться к людям, в каждом человеке наравне с плохим есть хорошее, так ты усматривай вначале хорошее!»

Мы жили в деревне, постепенно обзавелись хозяйством. У нас были кролики, куры, чушки (поросята). Правда, трудились здорово по хозяйству. А зарплата у меня была всего 290 рублей (теперь (в 80-е годы) это всего 29 руб.)...»

— Бабушка, а что такое «штурмовые ночи»? — спросила я однажды, припоминая наш давнишний разговор. Мне хотелось ещё раз представить себя рядом с ней на колхозном току среди грохота молотилки, пыли, смеха и шуток молодых неунывающих людей, помогающих готовить «Красный обоз» с хлебом. Я видела запылённые, усталые лица, озарённые особым светом причастности к великому и важному делу. Я будто вместе с ними усаживалась за общий ужин среди ночи и наслаждалась обыкновенной картошкой, ржаным хлебом и чаем с молоком. А на рассвете возвращалась домой, чтобы слегка передохнуть и идти на уроки. Я восхищалась героикой тех дней и чувствовала, что и бабушка становилась моложе и красивей, когда вспоминала свои «штурмовые ночи», агитспектакли по борьбе с пьянством и предрассудками, воскресники по уборке векового мусора на улицах деревни, стенгазеты и читки на полевых станах. В 1935 году Антонина Брониславовна за особые заслуги была выбрана делегатом на съезд ударников культуры Восточно-Сибирского края, проходивший в городе Иркутске. Она всегда говорила, что время было трудное, но счастливое от сознания приносимой пользы. Каждый день был похож на праздник.

Однако праздники непременно кончаются. Наступил 37-й год, положивший начало целой веренице потерь. Однажды ночью знаменитый чёрный воронок остановился и около их дома, и двадцатишестилетняя женщина с тремя малолетними детьми осталась одна. Забрали мужа, кормильца, друга и помощника. Обвинение показалось на первый взгляд смешным и нелепым — клевета на Центральный комитет партии. Дело в том, что Александру Владимировичу, наделённому от природы умением прекрасно рисовать, поручили написать портреты членов ЦК для фойе сельского клуба. Но однажды какому-то уполномоченному из города показалось, что один из портретов не очень схож с оригиналом, и... Александр Владимирович в одночасье стал «врагом народа», а бабушка и дети — «семьёй врага народа». Добрые люди подсказали срочно уничтожить все фотографии и документы мужа и уехать в отдалённую глухую деревеньку, где их никто не знает. Вскоре дошли слухи (которые потом не подтвердились!), что партию репрессированных, в которой был Александр Владимирович, переправили на Дальний Восток, поместили на баржу, потому что мест в тюрьмах не хватало, вывели баржу в открытый океан и сожгли вместе с людьми...

И с тех пор Антонина Брониславовна мужа больше не видела. Лишь в 80-х годах на запрос о муже пришла казённая бумага, извещавшая о полной реабилитации Мещеринова А.В.

Из писем Антонины Брониславовны: «В 37-м Шуру оклеветали... и осудили по 58-й политической статье, приговорив к расстрелу. Затем эту статью с него сняли и заменили восемью годами лишения свободы. Работала тройка по реабилитации под председательством гос. прокурора Ульриха. Вначале Александр отбывал наказание в Ново-Селингинске где-то в Читинской области. А затем его отправили на Колыму. Тогда это было страшное место.

До 1943 года мы переписывались (письма хранятся у Жени, не все конечно, ведь многие нельзя было хранить, и я их сразу уничтожала). С 1943 года наша переписка прекратилась, а в 1944 году пришло письмо на Тайтурский сельсовет, где он меня разыскивал. Я ему ответила, но больше письма не получила. И с тех пор ничего о нём не знаю.

С 1947-го я регулярно писала письма по всем адресам, где находился Александр Владимирович — в лагерь, в учреждение, где он содержался, но отовсюду был ответ, что «адресат выбыл». Его разыскивали и его родные, им ещё в 1939-м году ответили, что реабилитирован, но сведений о нём никаких не было. Исчез человек!

Твоим дедом можно гордиться, он был честный, справедливый человек. Юра (твой папа) характером был в своего отца...»

Расспрашивать о годах войны я всегда не решалась. Всё ждала удобного случая, когда бабушка сама начинала разговор. Она каждый раз больше рассказывала не о себе, а о моём отце Юре, его брате Володе и сестре Жене, которым в ту пору было от 6 до 13 лет. Было трудно, голодно, одиноко, ведь государственной помощи им, как «семье врага народа» не полагалось.

Из писем Антонины Брониславовны: «Сама была и за папу, и за бабушку, и за маму. Правда, когда дети были совсем маленькие, то мама мне помогала, а потом её парализовало, и у меня на руках оказалось трое детей (Жене — 6 лет, Юре — 4,5 года и Володе около 3-х) и лежачая мама. Приходилось работать в 2 смены, чтобы заработать для всей семьи, и дома всё сделать. Как хочешь, так и воюй. Придёшь с работы и не знаешь, за что взяться. А тут тетради с 2-х смен, подготовка к двум классам, а самой всего 26 лет.

Ни яслей, ни детсада не было. И помощи ждать неоткуда, родных нет, государство тоже не помогало, т.к. мы были семья репрессированного... Меня и из партии исключили, и унижали всячески. Люди, которых бы надо расстрелять, жили в своё удовольствие. Они могли ещё надсмехаться, да устраивать каверзы. Они, чтобы замести следы своих грязных дел, старались опорочить честных людей, которые были верны Советской власти...

...А потом умерла мама, и осталась я совсем одна... Иногда было так: получу отпускные и снова иду работать, т.к. куплю ребятам одежду. А на еду зарабатываю. На мальчишках всё горело, как на огне. Штаны только сошью, смотришь, а коленки порвались и сзади дыры. Обуви не могла накупиться...»

Юра и Женя рано пошли работать. 12-летний Юра сначала работал в столярной мастерской, а затем в пекарне. Там они могли хотя бы получить бесплатный обед. Шестилетний Володя оставался один без присмотра. Вскоре он тяжело заболел и умер.

— Не помню, как пережила это горе, — вспоминала бабушка, — Видимо, спасло то, что во всех соседских домах к тому времени получили похоронки, и наше личное горе стало общим.

А ещё, возможно, спасли дети, свои и чужие, которым она отдавала своё душевное тепло. И школа, ставшая для неё смыслом всей жизни.

Антонина Брониславовна была первой учительницей для тысяч учеников, получив за свою работу государственные награды и многочисленные Почётные грамоты. Она прожила 87 лет и не переставала ждать наступления осени, потому что сентябрь начинал для неё очередной год человеческого счастья.



P.S. В нашем скромном семейном архиве хранится Удостоверение Антонины Брониславовны об окончании 4-й Советской школы-девятилетки «Десятый Октябрь», в которой она наряду с основными знаниями получила ещё навыки работы в столярно-токарных мастерских и на земельном участке, занималась общественно-полезной работой в ячейках «Безбожник» и «Ликвидация неграмотности», посещала политический кружок и являлась секретарём групкома.

Пожелтевшие газетные вырезки характеризуют мою бабушку как человека неравнодушного, увлечённого, заботливого. В своих статьях в газеты «Ленинский путь» и «Советская молодёжь» она рассказывала о голодных и холодных буднях детей в период становления Советской власти, о появлении пионерии и славных делах красногалстучников, об открытии первых школ в Иркутске и нелёгкой жизни учителей своего поколения.

Одна из учениц Белой средней школы, в которой многие годы проработала моя бабушка, написала: «...И через всю жизнь пронесла она неиссякаемую любовь к детям. Антонина Брониславовна была и остаётся для своих учеников больше чем учитель: она их добрый, отзывчивый друг, наставник, школьная мама».






ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО


Мещеринов Александр Владимирович, точные даты жизни неизвестны



Говорят, что прошлое истончается, блёкнет, уходит бесследно... Порой от него остаются разрозненные фрагменты в памяти, почти прозрачные, бестелесные воспоминания... И вдруг!

Через многие годы прошлое моего деда — Мещери- нова Александра Владимировича, репрессированного в 30-е годы двадцатого столетия и сгинувшего в горниле истории, ворвалось вдруг в мою повседневность незамысловатыми строчками личной переписки.

Эти немногочисленные письма, которые хранились у его дочери Евгении и были по известным причинам тщательно скрыты от посторонних и даже от не посторонних глаз, обнажили неведомые мне факты его биографии, черты характера, глубинные интонации. Читая их, я будто слышала живой голос благородного, интеллигентного, стойкого и искреннего человека. А обращение «Дорогая Тонечка» к бабушке, в честь которой назвали меня, заставляло буквально перевоплощаться и воспринимать каждое слово собственным душевным нутром.

Личность деда в родословии оставалась самой загадочной и от того далёкой. Сведений было чрезвычайно мало, да и то не все они оказались достоверными. Принимаясь за эту главу, решила — пусть всё, что было о нём написано мною ранее, останется без изменения — это были рассказы бабушки, испытавшей на собственной шкуре все «прелести» тридцать седьмого. И они, эти полуправдивые, скупые, а порой и просто выдуманные рассказы, наверняка, имели место быть. По иному, вероятно, жить, а то и выжить было просто невозможно...

Десять «бесконтрольных» (как он сам назвал) писем заключённого деда, пришедшие в мою жизнь из прошлого, осветили малую часть особенной, трагической жизни родного мне человека. Я выбрала из них самые яркие, самые потрясающие моменты, снабдив их весьма субъективными комментариями. Хочется надеяться, что поведанные здесь пережитые мною чувства и возникшие мысли ни у кого не вызовут осуждения.

Время в письмах составляет всего четыре с небольшим месяца по имеющимся датам — с 1 февраля по 21 июня 1938 года. Но в них столько надежды на будущее, уверенности в справедливости, упования на скорое счастье! Хронология событий укладывается всего в несколько позиций:

15.10.1937  г. — Иркутская тюрьма. Суд. Статья 58-7 (экономическая контрреволюция, саботаж, вредительство). Приговор — расстрел.

«...Просидел я под смертью 37 дней. Не буду говорить о всех переживаниях, когда каждую минуту ждёшь смерти. Многих брали на расстрел из нашей камеры, в том числе и Еланский, Карпов Лука Степанович. В это время бывали самые большие нервные состояния, т.к. не знаешь, кто следующий. Вся эта кошмарная жизнь за эти 37 дней оставила в душе огромные следы. Гораздо лучше сразу расстрелять человека, чем дать ему переживать все мученья ожидания смерти и сознания того, что жизнь твоя вот- вот оборвётся...»

«...Не буду тебе описывать кошмар этих дней, тяжелы они. Не смерть страшна, а тяжело её дожидаться каждую минуту, а тут как нарочно жить хочется. И в особенности больно было переживать то, что умрёшь и не увидишь ни тебя, ни ребят. Видел я смерть на фронте, но там я знал, за что умру. А тут — за что? Что я сделал такого, чтоб умирать? Сильно переживать приходилось, когда брали из нашей камеры других на расстрел ночью. Так и думаешь — следующий ты на очереди...»

22.11.1937  г. — Хлопоты о помиловании.

«...Мы писали помилование в Верховный Суд, а там, конечно, люди советския, не юридические вредители. Им стало сомнительно в отношении нашего приговора, т.к. он далеко расходился с делом... Но Верховный суд усмотрел, видимо, что-то неладное, раз за 1200 р. Репину дали 15 лет тюремного заключения... Верховный Суд затребовал наше дело...»

03.01.1938  г. Второе рождение. «...Пришёл ответ Верховного Суда. В нём подробно было указано, что всем нам статью изменили с 58-7 на 109 без поражения в правах и без конфискации имущества. Больше мы уже не враги народа, и это главное, ибо 109-я статья — бытовая... В результате замена расстрела: Кравцову —15 лет, мне — 8, Григоровскому — 5, Поргачеву — 3 года...»

04.01.1938  г. Этап в труд-колонию за Байкал.

01.02.1938  г. Колония (точный адрес: Бурят-Монгольская АССР, Ново-Селенгинск, исправительно-трудовая колония при Строительстве № 495, лаг-точка № 3, заключённому Ме- щеринову)

«...Сейчас я нахожусь в колонии, совершенно свободен, без конвоя могу ходить куда угодно. Живу в одном доме со своим начальником участка. Работаю бухгалтером. Колония новая (всего существует 10 дней) по строительству № 495. От Улан-Уде 140 км, от Селенгинска 7 км, как раз там, где приходилось воевать с Унгерном в 1921 г. Местность вся знакома. Был недавно на месте около реки Селенги, где у нас был бой с бандой Унгерна, живо вспомнилось всё прошлое боевое время...»

 21.06.1938  г. Последнее письмо № 10. Дальнейшая судьба достоверно неизвестна.

В наши дни дотошные учёные-историки на множестве примеров давно разоблачили и описали коварные методы фабрикации политических дел эпохи репрессий. Но всё это — чужие, незнакомые, далёкие имена и судьбы. Факты, перечисленные в письмах деда, воспринимаются намного острее и драматичнее от того, что это жизнь моего предка. Попав в колонию, Александр Владимирович, уже ничего не скрывая, писал жене о том, как было «слеплено» его Дело.

«...15 октября нас судили, дали расстрел, как и писали в газете, конечно, разукрасили, как полагается. Но было совершенно не так (неразборчиво)... Шесть человек специально подобрали. Были Литвинов, Катоманов (сволочь), Зверев (гад) и Владимиров. Все крыли только на Кравцова. И Катоманов, стервец, врал суду, что я закупил неходовых товаров на 50 тысяч (масло и чу- гуны) и что я в январе 36-го г. был членом правления. Суд ему верил. В общем, судили так: ни на какие наши доказательства внимания не обращали, отвечали по стандарту «суду всё ясно» и «суду всё понятно», «суд в этом не нуждается». Так и присудили нам вышака...»

Сколько благородного негодования и оправданного возмущения кипело в сердце оклеветанного, оболганного заключённого Мещеринова. И даже в этой праведной ненависти он старался оставаться интеллигентным человеком, не позволяя себе нецензурной брани или махрового сквернословия и оставляя недопи- санными самые ругательные слова.

«...А Котоманова, этого сына-ублюдка, пед.....отца я живым бы в могилу зарыл. Мало того, что он ограбил меня и семью, так мне ещё на суде было поставлено в обвинение, что я этого идиота называл «конской головой», когда он замещал Кравцова. Ну ладно, ч... с ними, эти вредители сами попадут скоро, одне уже попали. Ты, наверное, знаешь, что Гаврилов, Медведев уже сидят за вредительство: пожар в совхозе. И ведь Гаврилов специально окружал себя такими дураками, как Котоманов, ибо их легче всего сагитировать на вредительство. Недаром эта банда и протащила его в сельсовет, чтобы их делишки прикрывал. Ну ладно, хватит об этих гнусах...»

Судьба семейства Мещериновых складывалась по классической схеме — для врагов народа не существует больше родственных связей и помощи! По-видимому, сестра Вера смалодушничала и отодвинулась подальше от Антонины с детьми (хотя я знаю, что бабушка всю свою жизнь поддерживала родственные связи и с т. Верой, и с её сыном, помогала, чем удавалось). Но тогда очень жёстко Александр в письме пишет: «...В отношении Верки ты права, к ч... всех этих сволочей, которым мы нужны только тогда, когда они сами сядут в лужу. Так ей и скажи, что Шура знать её не хочет так же, как и она меня знать не хотела, когда я сел, и тебя оставила с ребятами на произвол судьбы...»

Но в то же время он пытался хотя бы словом поддержать жену и усмирить в себе чувство мести. «...Милая, дорогая моя Тонечка, как начнёшь перебирать в памяти всё, что ты пережила и перетерпела, так мои переживания блекнут перед твоими. Ведь умереть легко и просто: несколько тоскливых минут жажды жизни и ... кровавый ураган под сердцем и всё кончено. Но жить труднее, да ещё когда травят люди, и чувствуешь себя одинокой, беззащитной. Да, милая, тебе нелегко, верю. И вот досаднее всего, даже до бессильного бешенства, что помочь тебе в твоём положении я не могу. Пойми, милая, разве легко сдерживать себя от того, чтобы не рассчитаться с врагами их же кровью за все издевательства над тобой и детьми. И только сознание того, что впоследствии могу совсем потерять Вас и сделать более несчастными, удерживает от мести...»

Пережив «дикия скачки от смерти к жизни», успокоившись от волнений в ожидании расстрела, Александр Владимирович сразу начал строить планы. Вот и сидеть в колонии надеялся не 8 лет, а год-полтора с учётом амнистий и прав на досрочное освобождение. Прикидывал, куда можно будет переехать с семьёй, чтобы «не косились — в Алтай или ещё куда...»

Как хороший хозяин и заботливый муж, Александр Владимирович пробовал давать своей неопытной Тоне распоряжения насчёт конфискованного имущества, которое по закону должно было быть возвращено семье. «...Имущество теперь всё наше. Возьми, если надо, справку в Спецколлегии Облсуда из приговора Верховного Суда о том, что я в правах не поражён, и имущество конфискации не подлежит. Дом продай за 1500-1000 руб. 400 уплати совхозу, остальное тебе годится. Ружьё возьми от Григорьева, тоже продай. Корову, конечно, оставь... С остальным определись по своему усмотрению...» И дальше: «...Ты, Тонечка, не останавливайся ни перед чем, дойди, если надо, до самого Щербакова (секретарь обкома). И, если потребуется, напиши Вышинскому, но падать духом в случае неудачи не надо...» «...Ты пишешь, что передала все дела в райисполком. Вот теперь опять задача: надо ждать, что решат там. Представь себе, я так не волновался на суде, перед приговором был спокоен, как волнуюсь, получая твои последния письма. Ведь в них решение судьбы моих самых дорогих и близких. Ведь от решения тупых чиновников с заплывшими жиром мозгами иногда зависит наша судьба...»

Александр Владимирович не стеснялся говорить о том, как сам отчаянно и страстно сочувствовал жене, как переживал муки собственного бессилия. «...Я знаю, милая, как тяжело тебе, верю и болею душой за тебя. Мне тяжело переживать то положение, что я жив, сил не лишён, и в то же время помочь ничем не могу тем, кто для меня дороже всего...»

Свои трудные, голодные и холодные будни заключённый Мещеринов старался описывать по возможности скупо, небрежно, стараясь смягчить или даже «вышутить» их. Всего-то и удалось узнать, что на почте не всегда есть конверты и марки, а в магазине табаку, что «привязалась какая-то странная желудочно- кишечная болезнь с головными болями, врач написал диету белых сухарей, да здесь их нет...». Судя по немногочисленным просьбам прислать кое-какие вещи, заключённый был почти босым («...сапоги развалились, ...а носков здесь нет. Я уже сшил из рукавов майки, но они настолько ветхие, что уже изорвались...»), полуголым («...А когда получишь имущество, то купи дорогая, брюки, а то у меня остались одни серые, которые ещё кое-как проносятся»), полуголодным («...дают кило хлеба ржаного на обед и ужин. Идут продукты по норме: 100 гр. рыбы свежей или кеты-горбуши 80 гр., круп-овощей 300 гр., мяса 50 гр. раз в пятидневку...»). Но всё это не заслоняло ему желание заниматься любимыми делами «...В посылке пошли ... зелёную охотсумку, ...крючки и лески рыболовные, ...журнал «Охота» за 1937 год, ... пьесок, где мало людей, в особенности Зощенко «Тяжёлая расплата» и другие, ...пошли мне книги, а то совсем без чтения пропадаю...»

   Александр Владимирович невыносимо скучал о детях, просил прислать фотографию, называл их самыми ласковыми словами: «милые малютки», «цыплята», «крошки», «дорогие «битишки». Признавался, что часто видит их во сне или воображает «их рожицы с блестящими глазёнками, в которых светится радость и прыгают лукавые бесенята...» Зримо представлял, как они «...всё время выставляют свои курносики в окно и смотрят, когда погода станет лучше...»

Перебирал, как самоцветные камушки, смаковал и комментировал незатейливые сюжетики из жизни детей, описанные женой. «...Воображаю Вовку во всей его красе и, главное, как он угощал гостей тумаками, силёнка у него есть, да и, пожалуй, больше, чем у Юры. А Юрка, милый мой мальчик, уже читает. Вот я рад, умница моя дорогая. Он обещает многое. Займись, Тоня, с ним особо. Какие узнай в нём талантливые наклонности и старайся их развивать. За Женю доволен, о ея учёбе, надеюсь, что дальше выправится. Вот насчёт крыши, как это понять: лазает по крышам, так она что же парашютисткой что ли хочет быть? Ещё ни разу не приземлялась с крыши, а то, если приземлится, больно будет. Ты скажи ей, что папка против такого вида спорта. Скажи моим дорогим ребятам, что папка их всех целует и кланяется от бела лица до сырой земли...»

Содержание писем сформировало образ человека чистого, солнечного, с богатым внутренним миром, со здоровым чувством юмора. Он умел радоваться малой малости — получению письма с карточками детей, успеху на охоте, редким дням хорошей погоды. И тут же устало и раздражённо восклицал: «... В общем, ну её, эту Колыму к монаху...»

Но основное полотно писем соткано самыми личными, а порой даже интимными, продиктованными человеческой физиологией признаниями. Как любящий мужчина, лишённый возможности делиться своими чувствами, Александр Владимирович изливал сердечные переживания нежными словами и неотступно мечтал о встрече, чтобы поцеловать крепко-крепко «дорогия губки», считал дни до каникул, когда его жена-учительница могла бы приехать к нему на свидание.

Сколько нерастраченной ласки к жене источало его обожающее, страдающее сердце! Ведь и было-то им на тот момент чуть более пятидесяти лет на двоих.

«...Ты представь себе, моя дорогая, что в это время у меня просто невольно в памяти встают все картины прошлого из времени до нашей свадьбы, особо ярко встаёт та, когда, помнишь, мы стояли на крыльце Тенячевского дома, и мне чувствовалась тогда ещё робкая твоя страсть и вообще всё-всё...» И дальше: «...Моя дорогая Тонька, можешь ли ты понять, как ты мне дорога. Я не умею выражать словами свои действительные чувства. Я их могу только сильно чувствовать. Но тебя я люблю самым серьёзным образом без всяких хитростей... Что для меня могут представлять все женщины, кроме тебя? Разве они могут мне дать столько, сколько ты мне давала страсти и горячности. Все они мне кажутся «покойниками с гробами» и не больше...»

Конечно, нескончаемые дни вынужденной разлуки порождали естественные сомнения, тревожные мысли, но недомолвкам и подозрениям не оставалось места в любящих сердцах. Искренность отношений светилась в каждом письме, в каждом слове. Она готова была даже на жертву прощения «всех грехов» молодого мужчины, если они вдруг произошли бы в его заточении. А он признавался, что другая женщина сразу же утрачивает в его глазах всё женское, и что ему «...не хватит нахальства изменить, как бы тяжело не было». Александр даже на бумаге каждого письма искал следы от любимых пальчиков, чтобы поцеловать их.

Вспоминая волнение перед арестом, Александр Владимирович винился за свою раздражительность и необоснованные нападки на жену, был уверен в том, что их отношения ничем больше омрачаться не будут. «Ведь пословица права, — пишет он, — лучшие друзья познаются в несчастье... Ты для меня не только жена и мать моих детей, но и хороший незаменимый товарищ...» И не терял надежды на то, что «...у нас впереди будет лучшая жизнь, чем у тех «счастливцев», которые сейчас живут хорошо. То, что мы потеряли, всё вернётся опять...»

Не вернулось, не заглянуло больше счастье в жизнь моего деда. Его пылкое слово пробилось сквозь лагерные решетки и стены, сквозь годы и расстояния. Его крестный путь, его стойкость и жертвенность навеки будут для нас примером незабываемого подвига. В памяти остаётся «горячо любящий Вас А. Мещеринов».






ЛЕГЕНДАРНАЯ МАРИМЬЯНА







Кононова Маримьяна Григорьевна, даты жизни неизвестны



Она давно обезножила и уже около десятка лет сидела, прикованная к кровати. Единственной радостью для неё была маленькая комнатная собачка по кличке Гошка. Прабабушка сшила ему шикарные плисовые шароварчики, красную атласную косоворотку и кепку с большим бумажным цветком. По вечерам, когда возвращались с работы дочь Любушка, зять Костя и взрослый уже внук Юрий, она брала в руки небольшую гармонику, и начинался концерт. Гошка, выдрессированный как в цирке, вставал на задние лапки, кружился вокруг себя и громко подвывал. Прабабушка была очень весёлой, неунывающей, хорошо играла и пела.

А ещё могла подолгу вспоминать о том, как она воевала в отряде красногвардейцев «за революцию». Мне тогда казалось, что она рассказывает старинную легенду о небывалых героях и подвигах...

Маримьяна Григорьевна родилась в глухой сибирской деревушке Холмушино Иркутской губернии, славившейся, однако, на всю округу местом ссылки ещё со времён восстания Емельяна Пугачева. Её родители были, по-видимому, зажиточными крестьянами, потому что смогли отправить свою дочь на курсы сестёр милосердия в губернскую столицу. Где и как молодая Маримьяна познакомилась со своим будущим мужем, спросить уже не у кого. Знаем только, что Кононов Дементий Иванович был родом из Черкесии, и весь его облик выдавал настоящего горца. Был он высоким, статным, с чёрными вьющимися волосами и орлиным носом. Жена до самой старости пыталась справиться с приступами глупой ревности, возникающей по самому незначительному поводу.

Они поженились ещё до революции, и к началу Гражданской войны у них было уже трое детей. В отряд по борьбе с белогвардейцами забрали мужа, и Маримьяна попросилась туда же, оставив малолетних детей на попечение своих родителей. Её взяли не только благодаря медицинскому образованию, но и потому, что она хорошо ездила верхом и обладала какой-то особой решительностью и смелостью. В семейном архиве долго хранилась выцветшая фотография, на которой бабушка Маримьяна щеголяет в гимнастёрке, галифе и портупее. Она не только оказывала первую медицинскую помощь и выхаживала бойцов, но и с шашкой наголо участвовала в боях с колчаковцами, за что её в отряде прозвали Легендарной.

После войны семья прабабушки зажила обычной мирной жизнью. Дементий Иванович был шорником и устроился работать на Тайтурский лесозавод, а по вечерам дома занимался любимым делом — выделывал телячьи кожи и шил из них чирки и ичиги, обувая не только свою семью, но и деревенских жителей. Маримьяна хозяйничала по дому, рожала и воспитывала детей, которых у них было шестеро — три дочери и три сына. А ещё она была незаменимой помощницей в том доме, где ждали прибавления семейства. Маримьяна слыла по всей округе искусной повитухой, и за ней приезжали даже из отдалённых деревень. Иногда, если роды были тяжёлыми, она оставалась в чужом доме по нескольку дней и выхаживала молодую мамашу с новорожденным.

Началась Великая Отечественная война, и супруги проводили на фронт своих старших сыновей, с которыми больше никогда не довелось свидеться — Константин пропал без вести, а на Фёдора пришла похоронка. Имя Кононова Фёдора Демьяновича вместе с именами многих односельчан, не вернувшихся с войны, высечено золотыми буквами на мемориальной доске памятника павшим в с. Тайтурка Иркутской области. Внуки, правнуки и праправнуки, живущие там, приносят цветы к незатухающему Вечному огню каждую весну в день Победы.

Чета Кононовых отметила 50-летний юбилей своей совместной жизни. Дементий Иванович в то время уже тяжело болел и вскоре, на семидесятом году, ушел из жизни. А Маримьяна, простудившись однажды в лесу, отдыхая на сырой земле, обезножила. Такой вот беспомощной, но неунывающей, она запомнилась мне. Я по детской наивности долго думала, что моя прабабушка, воевавшая в Гражданскую войну, получила какое-то ранение именно там. Ведь не зря же её прозвали Легендарной.






ЗАПЛЕТУ КОНЮ ГРИВУ НА СЧАСТЬЕ...







Бирюков Николай Макарович, 6 января 1910 г. Умер 15 августа 1978 г.



Я никогда не ездила верхом, кроме как на детской деревянной лошадке, подаренной мне дедушкой Колей в трёхлетнем возрасте. Тогда это было великое счастье, ведь мне казалось, что я скачу на настоящем лихом коне. Дед назвал его по сложившейся традиции — Гнедко.

Коняшка была коричневой с рыжими яблоками на боках, с умной, доброй мордочкой и шелковистой гривой. Дед усаживал меня на лошадку и начинал разговаривать с ней, как с живой, потому что всю жизнь проработал конюхом и хорошо знал, что эти замечательные животные любят внимание и ласку человека.

Дед родился в канун Рождества 1910 года в бедной батрацкой семье. Его отец Макар не имел своей земли и зарабатывал на хлеб, нанимаясь в работники к богачам, а мать Татьяна воспитывала детей, ведь у деда Николая было ещё три брата и две сестры. Жили очень бедно, перебиваясь с хлеба на воду. Но, несмотря на это, родители нашли возможность каждого ребенка обучить грамоте, дав им начальное образование в четыре класса. Коленька был самым способным, и мать с отцом возлагали на него большие надежды. Они мечтали, что их сын выучится на счетовода. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Когда Коле пошёл тринадцатый годок, умер отец, надорвавшись от тяжёлой работы. И мальчику пришлось самому отправляться на заработки.

Судьба привела его на конюшню при Усольском хромовом заводе, где началась его трудовая биография. Вначале он помогал ухаживать за лошадьми, кормил и чистил их, косил для них сено, выезжал в ночное. Он делал для себя открытие за открытием, наблюдая за грациозными и очень умными животными, удивительно похожими на людей.

С рождения маленького жеребёнка нужно было подготовить к тяжёлой работе на хромовом заводе, приучить его перевозить неуклюжие вагонетки с углём от железнодорожной станции до заводских печей, перетаскивать огромные чаны с водой от пруда до дубильного цеха и многому, многому другому, заменяющему труд человека. Лошади по-разному проявляли себя, выказывая покладистый или неуправляемый нрав. Но все они без исключения прекрасно понимали доброту и ласку, отвечая тем же своему любимому конюху.

Когда в городке открыли ипподром, то на заводе стали готовить скаковых лошадей для участия в соревнованиях. Целый табун дорогих породистых рысаков поручили самому лучшему конюху Бирюкову Николаю Макаровичу. Он всю жизнь гордился этим назначением и часто рассказывал, какие красивые и сильные лошади у него получались, чаще всего упоминая черного высокого коня по кличке Циклон, который много лет подряд занимал призовые места на скачках.

В 1932 году Николай женился на девушке из простой семьи Кононовой Кире Демьяновне, которая родила ему двоих детей — дочь Тамару и сына Петра. Они поселились там же при конном заводе и зажили счастливой полнокровной жизнью. Дети с малолетства вертелись на конюшне и помогали отцу ухаживать за лошадьми. Но больше всех они любили играть с жеребятами и кататься на старом мерине-бочковозе, «вышедшем на пенсию» и доживающем свои последние дни.

Отец был всегда спокойным и уравновешенным, никогда не повышал голоса, а только постоянно мурлыкал себе под нос старинные русские песни.

А когда по праздникам собирались в гости все братья и сёстры, то Николай красивым сильным голосом пел вместе со всеми. Получался целый многоголосый хор, послушать который приходили соседи. В семейном репертуаре была одна песня, которую дед не мог петь, а только слушал, вытирая наворачивающиеся слёзы — «Летят утки, летят утки и два гуся. Ой, кого люблю, кого люблю, не дождуся...» Уже тогда болела душа в предчувствии горького поворота судьбы, разлучившего его с любимой. Не пришёлся его спокойный характер к разудалому и крутому нраву жены Киры, которая в одночасье ушла к другому.

А потом началась война. Ушёл на фронт старший брат Иннокентий, а вот на Ивана, Георгия и Николая «наложили бронь», потому что все они были необходимы в тылу как хорошие специалисты. Иван и Георгий работали ремонтниками в железнодорожном депо, а Николаю дали задание — готовить лошадей для фронта, для Победы. Теперь он стал заведующим конным хозяйством, и на его плечи легла полная ответственность за выполнение военного задания.

Молодняк пригоняли из соседних деревень, откармливали его, объезжали, учили навыкам бега по труднопроходимым дорогам. И вскоре отправляли молодых лошадей на фронт, прощаясь с ними, как со своими родными и близкими.

После Победы на хромовом заводе началась большая реконструкция, и труд лошадей постепенно заменили машины. Лошади пригодились для подсобного хозяйства и других мелких работ, а дед так и остался работать до самой пенсии на конюшне.

Приезжая в гости к внучкам, он обязательно привозил гостинцы, доставая которые приговаривал: «Шёл я по лесу, а навстречу мне зайчик. Протягивает пряник и просит передать вам, чтобы кушали да зайчика помнили». Наивно верилось, что это было именно так, а гостинчик «от зайки» казался таким вкусным!

А однажды дедушка привёз мне в подарок несколько ярких разноцветных ленточек для косы. Я, недолго думая, вплела эти ленты в гриву моему любимому деревянному конику, а дед со смешинкой сказал, что ленты коню заплетают на счастье...

Он умер в возрасте 67 лет от болезни, и навсегда остались в памяти его улыбающиеся, добрые глаза и чугунная статуэтка вздыбившейся лошади, которая всегда стояла в его доме на самом видном месте.






ПИРОЖКИ С СУШЁНОЙ КЛУБНИКОЙ







Бирюкова Кира Демьяновна, (урождённая Кононова), 10 марта 1912 г. Умерла 29.02.1984 г.



С бабушкой Кирой у меня не сложилось таких отношений, какие обычно бывают между внуками и бабушками. Она всегда оставалась для меня какой-то отстранённой, холодной, чужой. То ли наложили отпечаток детские воспоминания о том времени, когда бабушка часто «гулеванила», а приезжая к нам в гости, нередко была пьяной, громко пела, бранилась и, как мне казалось, совершенно не обращала на нас внимания. То ли позже, когда она уже после серьёзных осложнений с сердцем бросила пить и курить, но оставалась всё такой же суровой и равнодушной. Бабушкина чрезмерная строгость и эмоциональная сдержанность отдалила и меня. Не помню, чтобы тянуло к ней, чтобы я по ней скучала, чтобы часто у неё гостила...

Однако моё личное отношение не освобождает меня от взятых обязательств — составлению портретов моих предков. И я в нескольких словах (просто потому что полнокровного рассказа не получается) опишу ее биографию.

Она родилась в большой семье Кононовых Дементия Ивановича и Маримьяны Григорьевны. С S-6-ти летнего возраста воспитывалась у своей бабушки (имя неизвестно), пока родители воевали с белогвардейцами «за революцию». Образование — начальное. В 18 лет уехала в г. Усолье-Сибирское и устроилась на Усольский хромовый завод на должность «чирочницы, шитни- цы» в так называемый «спортивочный» цех (по шитью спортивной обуви — прим. автора).

В 19 лет вышла замуж за Бирюкова Николая Макаровича. Скорее всего, они познакомились на хромовом заводе, где Николай работал конюхом. У них родилось двое детей — Тамара и Пётр. Вместе пережили тяжёлые годы войны.

Летом 1945-го Кира уезжает в Якутию, бросив мужа и сына. Причина одна — другая любовь, другой мужчина. А в 1948-м возвращается на родину, не солоно хлебавши. Неудачи в личной жизни, душевная неустроенность и одиночество подтолкнули ее пуститься «во все тяжкие» — вместе с подругами или приезжающими в гости сёстрами Ираидой и Любовью она начала пить, курить и даже дебоширить на своей улице.

Рассказывали, что если три сестры выходили на улицу и запевали песни, то тайтурские мужики старались не попадаться им на глаза — иначе обязательно будут побиты. Так, вероятно, сёстры вымещали всю свою ненависть к мужскому полу и обиду за горькую бабью долю. Одна из сестёр — Ираида — работала тогда в магазине, сделала большую недостачу (возможно, потратив на спиртное), и, боясь предстоящего суда и позора, покончила счёты с жизнью. Это ненадолго отрезвило Киру, заставило задуматься о будущем.

Затем она переезжает с места на место — живёт и работает в п. Среднем, в г. Усолье-Сибирское, в д. Сосновка, в п. Тайтур- ка, не задерживаясь там подолгу. Появляющееся периодически желание повеселиться и выпить, видимо, становилось причиной такой частой смены места жительства и работы. Где-то в начале 50-х она выходит замуж за Германа Шадрина, от которого рожает сына Владимира (1955 г.р.). С 1964 года живет на Среднем, где работает сначала техничкой, а затем прачкой в больнице. В 1967-м выходит на пенсию.

Бабушка была очень чистоплотной и трудолюбивой. В доме у неё всегда был порядок, бельё простирано до блеска, накрахмалено и отутюжено. Она вкусно готовила, особенно удавалась ей стряпня. Можно уверенно сказать, что она была стряпухой от Бога — её пироги с сушёными ягодами, калачи и булочки с коричной посыпкой подолгу сохраняли пышность, а варенье из сибирских ранеток — розовое и прозрачное — имело особый, неповторимый аромат. Помню, что зимой она напекала множество разных булочек и пирожков, замораживала их и хранила в эмалированных ведрах. Для неожиданных гостей всегда было свежее, будто только из печи, угощение — разогретые в духовке постряпушки.

Кира Демьяновна, как мне казалось, была немного расчётлива и скуповата, несмотря на то, что у неё всегда было много разных запасов. Для нас конфетки были по выдаче, обед — только в своё время, никаких подарков, ничего лишнего, никакого баловства! Хотя теперь, взрослым умом понимаю, что эта черта сформировалась у неё в условиях «скупого» на разносолы детства, неутолимого голода войны, скромного достатка в течение всей жизни.

Бабушка, по рассказам мамы, была человеком прямым и справедливым. Никогда не сплетничала, никого не осуждала. У неё почти не было подруг, она любила читать, вязать, шить простенькие вещицы типа ночной сорочки или кухонного фартучка. Была немногословной и сдержанной. Но уж если требовалось наказание, то она не церемонилась — могла, что называется, и «в морду дать».

Моя память сохранила образ крупной, крепкой женщины, которую нельзя было назвать старухой. В свои 70 лет она могла приехать из Иркутской области в Тюмень к внучкам и правнуку (а это почти трое суток поездом!). Бабушка по-прежнему строго и рачительно вела своё немудрёное хозяйство. Летом любила ходить по ближайшим лесам, собирать ягоды, грибы, лекарственные травы.

В этом возрасте ей поставили диагноз «рак пищевода», и буквально через полгода (в 1984-м) бабушки не стало. Мама рассказывала, что ухаживать за ней пришлось не более месяца. Больная не жаловалась, не досаждала старческими капризами, не требовала особой заботы. И даже здесь проявился стойкий, терпеливый, гордый характер Киры Демьяновны.






ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО







Мещеринов Юрий Александрович, 5 июля 1931 г. Умер 23 февраля 1964 г.



Мои воспоминания об отце Мещеринове Юрии Александровиче отрывочны и расплывчаты. Я даже не уверена в том, что это именно мои воспоминания, а не образы, рождённые детским воображением по рассказам родственников. Мне было всего пять лет, когда отец ушёл из жизни.

Помню зимний базар, людскую толкотню. Мы со старшей сестрой Людмилой и отцом ищем среди прилавков продавца облепихи. На моей родине, в Иркутской области, её собирают именно зимой, сбивая большими палками на расстеленные по снегу пологи.

Я всё время боюсь потеряться в толпе и лихорадочно хватаюсь за папину руку, тёплую, большую и сильную...

Ещё помню праздничную улицу. Везде развешаны красные флаги. У меня в руке тоже маленький флажок. И я размахиваю им, сидя у папы на плечах. Сверху мне хорошо видна длинная улица и сверкающее в небе солнце. Мне хорошо и весело...

И последнее, что сохранила детская память, это звуки замечательного произведения, которое слушал отец каждый раз, когда возвращался с работы. Это был своего рода ритуал, не нарушаемый никогда и ничем. Помню, как отец входил в нашу маленькую комнатку в коммунальной квартире, не снимая рабочую одежду и не умываясь, доставал из бумажного пакета виниловую пластинку, ставил её на диск большой радиолы, включал и садился рядом на стул. Звуки с лёгким шипением и потрескиванием наполняли комнату, а отец замирал, растворяясь в щемящей душу мелодии полонеза Огинского. И мы слушали вместе с ним, стараясь не нарушать возникшую музыкальную гармонию.

А потом отец словно оживал, возвращался на землю, воспринимая действительность такой, какая его окружала — мыл руки, ужинал, усаживал нас на колени или затевал весёлую возню...

Остальное об отце знаю только со слов бабушки и мамы. Он был красивым, высоким и очень добрым. Шестилетним мальчиком — лишился отца, которого репрессировали по ложному навету. А когда началась Великая Отечественная война, семья «врага народа» осталась без государственной помощи. Друзья помогли моей бабушке Антонине Брониславовне с детьми переехать в закрытый военный городок, где открывалась новая школа.

Отца тогда пристроили сначала в столярную мастерскую, а затем в солдатскую пекарню. Работа была тяжёлой для двенадцатилетнего мальчика — нужно было таскать дрова и воду, поднимать тяжёлые чаны с тестом. Зато Юра получал бесплатный обед, что и помогло ему выжить в отличие от младшего брата. Только через 7 лет Юрию Александровичу заведут трудовую книжку, где обозначена его первая специальность — пекарь.

Во время войны жили очень голодно. Бабушке, как учительнице, в школе полагался бесплатный суп, который она относила домой, детям. Вязала по ночам крючком модные в ту пору кружевные скатерти, салфетки и подзоры для кроватей, чтобы обменять их да свои незамысловатые городские наряды на молоко и муку. С нетерпением ждали весны, собирали съедобные травы — полевой лук, щавель, первые ягоды. С тех мальчишечьих военных лет и на всю жизнь сохранил отец любовь к рыбалке. Мог часами просиживать с удочкой на берегу Ангары и по-детски радовался хорошему улову. А когда наступала осенняя пора, то он становился заядлым грибником, а свою ароматную грибную добычу называл «пищей Богов».

Бабушка рассказывала, что Юра рос ласковым и послушным мальчиком, внимательным к сестре и брату. Он был первым и незаменимым помощником во всех домашних делах — наколоть дров, принести воды, убрать снег со двора. Никогда мать не слышала от него слова «не хочу» или «не буду». Слишком рано взрослели ребята военной поры, слишком коротким оказалось их детство.

Трудолюбие и ответственность стали нормой их жизни. Это подтверждают многочисленные благодарности, занесённые в папину трудовую книжку.

Он, как и бабушка Антонина, очень любил цветы, и комнатные, и полевые. С рыбалки или грибной «охоты» он обязательно приносил маленькие букетики и сам ставил их в вазу. И ещё много читал, как только выдавалась свободная минутка. Брал книги в библиотеке, где и познакомился со своей будущей женой Бирюковой Тамарой. Тогда ей было всего 15 лет, и она даже не заметила влюблённых глаз своего читателя. А он, застенчивый и немногословный от природы, ничем не выдавал своих чувств. Тем более буквально через полгода должность библиотекаря сократили, и Тамара уехала в г. Усолье-Сибирское (в 25-ти км от п. Средний) для работы на спичечной фабрике. Там она вышла замуж (гражданский брак) и родила дочку Людочку (16.11.1952 г.р.).

В армию Юру забрали только в 1953 г. в возрасте 22-х лет. Он служил в Монголии долгих 3 года, но об этом периоде его жизни мне ничего неизвестно. Демобилизовавшись, он вернулся в родной посёлок, устроился на курсы электросварщиков и получил новую специальность, которая стала его делом до конца жизни.

Вернувшись домой, он узнал, что его любимая Томочка ушла от мужа и живёт одна с маленькой дочкой. Он бросился её разыскивать, нашёл и, не откладывая в долгий ящик, сделал предложение. Но Тамара, «обжёгшись на молоке», не сразу дала согласие. Лишь после того, как испытала настоящее мужское ухаживание и убедилась в искренности чувств Юрия, решилась на новый брак.

Сохранилось единственное, видимо, самое дорогое, памятное письмо, которое отец адресовал маме как раз после принятия ими серьёзного решения. Он пишет:

«Томочка, здравствуй! Спешу сообщить, что доехал хорошо... Сейчас в данное время рассчитываюсь с работы, сегодня подал заявление, а завтра получу обходной лист. По существу, мне предложили ехать с первой партией в бухту Тикси, которая отправляется 4-го апреля сего года, но я отказался и поэтому беру расчёт. Думаю, что устроюсь в Усолье, т.е. решил твердо и бесповоротно.

Так что, милая Томочка, прошу — сделай полати там где-нибудь за печкой. Это в шутку. А всерьёз поговорим после. На всякий случай поговори с Петром, может он будет против всего, ведь он тоже является членом семьи и имеет право на решающий голос, да и сама подумай хорошенько, ведь это шаг в жизнь.

Я, например, плохого тебе никогда не сделаю, можешь не бояться. Это не в моих силах, тем более тебе, ты для меня дороже всех. Если до воскресенья получу расчёт, то приеду в субботу. А сейчас пока до свидания. Целую крепко, твой Ю. А. Мещеринов. 31.03.58.»

И уже в апреле этого же года он устроился на Усольский завод горного оборудования, а в июле они с Тамарой оформили свои отношения в городском ЗАГСе. Вскоре им дали комнату в коммунальной квартире, где супруги прожили душа в душу 5 лет.

По рассказам мамы, это были годы её настоящего счастья, несмотря на то, что достаток в доме был весьма скромный. Поэтому молодые часто мечтали о том, что они делали бы, если б нашли клад — стали бы сытно питаться, купили бы хорошую одежду, съездили в отпуск... Но не это было главным. Важнее всего была атмосфера безграничной любви и уважения, созданная отцом.

Людочка стала для Юры родной дочерью. Он отвёл её в первый класс, делал с ней уроки, водил в парк, покупал подарки. Отец приобрёл дорогой фотоаппарат «Зенит», чтобы запечатлевать на память самые значительные события в жизни новоиспечённой семьи. Много снимков молодой мамы: вот она с книгой в руках, вот она в лёгком платьице стоит под деревом, вот с подругами в строгих костюмах, вот с коляской гуляет возле дома...

Иногда папа делал фото-шутки, соединяя на одном снимке разные кадры — например, мама наливает из бутылки газводу в стакан другой маме, и они искренне улыбаются друг другу.

В 1959-м родилась я. И с первых дней отец создавал на память мою «фото-жизнь». Он настоял на том, чтобы меня назвали Антониной в честь бабушки (и тем во многом предопределил мою дальнейшую судьбу).

Отец ласково, полушутя именовал меня «русской красавицей», разучивал со мной стихи, пел разные песенки, проводил со мной всё свободное время.

Через три года (1.08.1961 г.) родилась моя младшая сестра, имя которой тоже придумал отец — Надежда, то ли потому, что родители ждали мальчика и надеялись на его появление. То ли в это имя папа вложил все свои надежды на лучшую жизнь.

И она замаячила, было, впереди, позвала, поманила в родной посёлок. Там молодые могли получить отдельную квартиру и участок земли под огород (экое подспорье для большой семьи!). Там предлагали неплохую заработную плату. Там жила папина мама, которая тоже обещала свою помощь в воспитании детей.

В одночасье (в 1963 г.) молодая семья снялась с места и переехала на Средний, в однокомнатную, хотя и неблагоустроенную, но просторную квартиру. Папа по-хозяйски вскопал огород, построил стайку для свиньи, заготовил дрова.

Ах, знать бы тогда, каким несчастьем закончатся обещанные судьбой блага! 23 февраля 1964 года папы не стало. В свидетельстве о смерти сказано, что он отравился алкоголем — нелепое стечение обстоятельств для человека, который не увлекался употреблением спиртного!

А память достаёт из детства воспоминания похорон: жуткий февральский холод в нетопленой квартире. Нас, девчонок, приводят от соседей, усаживают рядом с гробом, а я, пятилетняя малышка, не понимаю, почему у отца такое страшное, непохожее лицо, почему он так долго спит, почему все плачут... Потом кладбище, ощущение замерзающих ножек в тонких валеночках и ручек без варежек (просмотрели взрослые и не надели рукавички, или они потерялись в суматохе?!). И горячечный бред от высокой температуры после...

Теперь, когда изредка доводится услышать звуки полонеза Огинского, они ассоциируются у меня только с образом моего отца, который сидит возле радиолы, подперев щеку кулаком...






МОЛИТВА К МАТЕРИ









Реентович Тамара Николаевна, (урождённая Бирюкова), в первом браке Мещеринова 4 апреля 1933 г.р.



Самой трудной для написания родословной была эта часть. Оказалось, что легче рассказывать о человеке, ушедшем из жизни, по давним рассказам, хранящимся документам, оставшимся письмам. Составление жизнеописания мамы — самого родного и близкого человека, натолкнулось в моём сознании на какое- то непонятное внутреннее сопротивление, не позволяющее «придумывать» рассказ, а требующее голой констатации фактов. Смущали запутанные и скупые попытки мамы заглянуть в тайники своей уже нездоровой памяти.

«Яйца курицу не учат» — гласит русская пословица, и, видимо, ещё и это останавливало меня в рассуждениях, характеристиках и оценках. Могу только сказать, что получилось то, что получилось...

Она родилась в апреле 1933 года в г. Усолье-Сибирское и была первенцем в молодой семье Бирюковых Николая Макаровича и Киры Демьяновны. Её детство прошло на конном дворе Усольского хромового завода, где отец работал конюхом, а мать в цехе по пошиву кожаных тапочек. Дом стоял прямо на территории завода, и дети с малолетства знали труд взрослых, ходили по цехам, оказывали посильную помощь.

У маленькой Тамары была любимая собака по кличке Буска, которая раз в год обязательно приносила многочисленное потомство. И никто не мог угадать, в каком месте на этот раз собака устроила своё материнское гнёздышко, спасая приплод от скорой расправы. Собачье семейство появлялось у дома лишь тогда, когда щенки уже превращались в тёплые, очаровательные комочки, на которые не поднималась рука у взрослых. На удивленье, для всех щенков находились добрые хозяева.

В летние дни отец брал Тамару с собой на сенокос — это было незабываемым развлечением для ребятни. Днём они собирали ягоды, купались в реке и валялись на солнцепёке, катались на лошадях. А с наступлением сумерек сидели у костра, слушали разговоры и песни взрослых, рассказывали друг другу сказки-страшилки.

Отец был очень добрым, спокойным человеком. А мама держала «бразды правления» в своих руках. Она была строгой, требовательной и скорой на наказание. Тамаре частенько доставалось от матери и за проказы брата Петра (1935 г.р.), и за свои шалости или невыполненное задание.

В родительском доме было скромно, без излишеств, но всегда чисто и уютно. Кира Демьяновна вкусно готовила самые простые блюда, стараясь сытно накормить свою семью. Трудолюбивая от природы, она требовала от детей точного и добросовестного исполнения всех поручений и обязанностей по дому. Воспитывала в них честность, ответственность и справедливость.

В 1940-м году Тома пошла в школу, находившуюся на другом конце длинной улицы с красивым, рабочим названием Молотовая. Обычно собирались девчушки со всей улицы, и весёлой гурьбой бежали на уроки. Бывало, что приходилось отбиваться от задиристых мальчишек, и Тамара всегда защищала младших, бесстрашно орудуя мешком со сменной обувью.

В годы войны школьники принимали участие в концертах для раненых, лечившихся в госпитале, устроенном в корпусах Усольского курорта. Тамара охотно пела в хоре и знаменитую «Катюшу», и лирическую «Синий платочек», и задорную «Три танкиста». Уже тогда стало ясно, что она унаследовала от отца отличный слух и хороший голос. После концерта был обязательный обед для маленьких артистов, который спасал их от голодных обмороков.

Надо признаться, что в семье Бирюковых и в военные годы не голодали. Выручала природная находчивость и крестьянская хватка матери — она умудрялась использовать жир со шкур, привезённых на хромовый завод, выбирала из лошадиных кормов горох, пшеницу и даже сахар. Она заготавливала дикоросы и выращивала на маленьком огородике неплохой урожай овощей. Тамара даже «подкармливала» своих двоюродных сестёр и братьев, живших в городе.

А после войны в семье произошёл раскол — то ли из-за болезни мужа, то ли по другим неизвестным мне причинам Кира Демьяновна с другим мужчиной уехала в г. Якутск, взяв с собой только Тамару, а Петра оставив мужу. Но и там, в холодном сибирском городе, не нашла она своего счастья и вскоре вернулась на родину.

Тамаре Якутск запомнился тем, что там она получила аттестат о семилетнем образовании. И ещё одним интересным событием, которое вполне могло стать в её судьбе самым решающим. В город на гастроли приезжал знаменитый хор имени Пятницкого, и его руководитель проводил в школе, где училась Тамара, прослушивание. Её певческие способности были замечены, и Кире Демьяновне предложили отправить дочку в Москву, в школу при хоре. Но мать побоялась отпустить так далеко совсем ещё юную девочку и от предложения отказалась. А ведь какой интересной и необычной могла бы стать Тамарина жизнь, прими мать другое решение...

Вернувшись на родину, Кира Демьяновна с дочерью не захотела жить ни рядом с родителями в д. Тайтурка, ни в переполненном грустными воспоминаниями г. Усолье-Сибирское. Они поселились в закрытом военном посёлке Средний, где всегда нужны были рабочие руки гражданского населения.

Мать устроилась работать уборщицей в военный клуб, а 15-летнюю Тамару пристроила там же в библиотеку. Девочка уже тогда очень любила читать, а теперь чувствовала себя просто счастливой, имея возможность беспрепятственно общаться с книгами.

Через год библиотеку закрыли, и Тамара уехала в Усолье, чтобы устроиться на спичечную фабрику. Работа была тяжёлой — неподъёмные пласты фанеры, влажный, пропитанный клеем и реактивами воздух цехов, но молоденькую работницу коллеги жалели и ценили. Её трудолюбие и упорство, а так же покладистый характер сделали её любимицей цеха. Тамара участвовала в художественной самодеятельности, пела и в хоре, и сольные номера исполняла. А летом обязательно отправлялась с бригадой на заготовку сена.

Тогда-то она и познакомилась со своим первым мужем Леонидом. Ещё наивная 18-летняя девушка поверила взрослому мужчине — весельчаку, шутнику и, как потом выяснилось, «бабьему угоднику». Но было поздно — родилась Людочка. Совсем скоро стало известно, что в Забайкалье у Леонида есть жена и ребенок, что он и при новой (гражданской) жене хорошо погуливал на сторону. И Тамара ушла от него с малолетней дочкой на руках.

В 1957 году Тамару разыскал Мещеринов Юрий, влюблённый в неё ещё с юности. Он вернулся из армии, узнал, что Тамара не замужем и решил попытать своё счастье. Вскоре они поженились, и Тамара, быть может, впервые почувствовала вкус настоящего женского счастья. Юрий был не только добрым и внимательным мужем, но и очень интересным человеком — увлекался рыбалкой, чтением, фотографией. У них было много друзей, они часто выбирались на природу, ездили в гости к родственникам, мечтали о достатке и лучшей жизни.

Но судьба распорядилась по-своему. Через пять лет, когда в семье было уже три дочери — Люда, я и Надя, — отец ушёл из жизни.

Не передать никакими словами горе женщины, овдовевшей в 31 год! Помню, как среди ночи я просыпалась и слышала мамины сдавленные рыдания в подушку, как удивлялась, глупенькая, когда она доставала из шкафа папину шапку и зарывалась в неё заплаканным лицом, нюхая знакомый и любимый до боли запах...

В течение 15 лет мама одна воспитывала и поднимала нас на ноги. Работая на двух работах (по ночам сторожила детский садик), она умудрилась окончить вечернюю школу (в 1968 г.), вступить в коммунистическую партию (в 1973 г.), пройти бухгалтерские курсы, чтобы получить более оплачиваемую должность.

Вся её жизнь состояла только в заботах о том, как обуть и накормить своих девочек, дать им образование, проследить за тем, чтобы не наделали глупостей. Мама сама мастерски шила одежду, вязала носки и варежки, и, наверное, в душе гордилась, что дети растут не хуже других.

Себя она ограничивала во всём, отдавая, что называется, «последний кусок» детям. Конечно, у неё находились добрые помощники — заботливые родственники, рабочий профком, солдатики, с которыми она работала на нижнем складе лесопильного завода, просто добрые люди.

Были у мамы и поклонники, готовые разделить с ней не только постель, но и тяготы по воспитанию дочерей. Но жизнь (или она сама) распоряжалась так, что долгие годы мама жила одна. И только тогда, когда Люда и Тоня уже вышли замуж и уехали в другой город, а Надя заканчивала 10 класс, мама решилась в очередной раз выйти замуж. Тогда ей было уже 46 лет.

В 1988 году Тамара Николаевна вышла на пенсию с почётным званием «Ветеран труда» и занялась домашним хозяйством — к тому времени они с Реентовичем Виктором Викторовичем завели корову, коз, овец, кур. И ещё мама подрабатывала сторожем в военном госпитале. Иногда летом у неё гостили внуки — Надины дочки Ира и Маша и Тонины дети Оля, Лена и Андрейка. Бабушка рада была накормить своих внучат свежим молоком, домашними яйцами, овощами со своего огорода...

А потом, как нам теперь кажется, жизнь её снова накренилась в сторону беды. Стал регулярно выпивать, а потом запил окончательно муж Виктор. Огромное (и по большому счёту уже никому не нужное) хозяйство легло на мамины уже отнюдь не сильные плечи. Нас не было рядом (Люда и Тоня жили в Тюмени, Надя — на Украине), чтобы поддержать и помочь, а мама не привыкла жаловаться. Из писем, которые не очень часто приходили от неё, мы узнавали только хорошие новости. Но однажды, как гром среди ясного неба, она прислала странную, тревожную телеграмму со словами: «Заберите меня отсюда. Больше так не могу!». И мы буквально рванули на родину, спасать свою мать, не ведая от чего или от кого. Там мы продали скотину, собрали нехитрые мамины вещички и привезли её в Тюмень (в 1997 г.), оставив на произвол судьбы спившегося Реентовича. (Через полгода мы снова поехали в Иркутскую область — хоронить маминого мужа, продавать квартиру, собирать остатки от почти совсем пропитого «совместно нажитого добра»).

Мама поселилась в отдельную квартиру, которая стояла пустой после того, как мы переехали в кооперативную. Поначалу все испытывали несказанное счастье от того, что мама — рядом с нами, что мы можем, наконец-то, реально ей помогать и заботиться. Мы покупали ей то, чего она сама не могла себе позволить, возили и водили её на праздники, в гости и на отдых. А потом стали замечать в её поведении странные вещи — поразительную забывчивость, нежелание соблюдать порядок и готовить, странные нелепые выдумки...

Обследование показало, что у неё обширный склероз, при котором нельзя жить одной. И некоторое время она «гостила» по очереди у каждой из своих тюменских дочерей. А потом эти постоянные перемены сделались для неё пугающе невыносимыми. С 2008 года она живёт в нашей семье, угасая на глазах, теряя способность ориентироваться в пространстве и времени. Прогнозы на будущее неутешительны...

До самой старости мама не утратила любви к чтению, и брала в руки книгу, пока позволяло здоровье. До тех пор, покуда видели глаза, она плела из старых тряпок милые разноцветные половички. Любила слушать театральные радиопостановки, петь на два голоса в хорошей компании. Трепетно относилась к домашним животным, одаривала добрыми пожеланиями всех знакомых... А после 75-ти началось стремительное затухание, догорание её сознания...

Я назвала эту часть молитвой, потому что болит душа, рвётся на части и не может приподнять лёгкие крылья, необходимые для заветного рассказа о самом дорогом человеке в моей жизни — о моей маме. Её старость, омрачённая ранним склерозом, а затем и старческим слабоумием, стала настоящим испытанием не только для неё, но и для всех окружающих.

Она по-прежнему хорошо сложена — ни капли полноты, её старенькие, со вздутыми от работы венами руки всё так же сильны и подвижны, а вот глаза — такие щемяще родные — излучают порой пугающую пустоту и беспомощность...






О СТИХАХ И НЕ ТОЛЬКО


(поэзия Антонины Марковой)



Из какой небесной кудели прялась «Судьбы потаённая нить», книга, смею надеяться, не только тюменской (по месту многолетнего проживания), но и истинно русской (по слововоплощению) души Антонины Марковой. «Род, народ, родня, Родина... даёт нам чувство защищённости, достоинства, гордости, самоуважения, патриотизма», как пишет автор в предисловии к родословному эссе. В пространстве-времени поэтессы «сит- цево счастье», где «радость балалаешна» и «горюшко крапивное»», где «пахнет дом полынью, пахнет светом, где «прячется простуда в занавесках, где «ждут ветра нехоженых дорог».

В наше время немало усатых-полосатых умников и умниц, которые называют свою Родину «этой страной», для которых слово «русский» равносильно ругательству, а почва под ногами — некое искусственное покрытие; для которых запах «вернеля» и «линора»

—  верх обоняния, а о пахнущей горечью полыни они говорят, что она воняет; люди, которые говорят о свободе, а сами запутались в сетях, которые целью жизни называют получение удовольствий; в наше время

—  время скорби и откровения пробиваются росточки любви в образах светлой печали и один из них — Антонина Маркова, которую я знаю более 30-ти лет, жительница параллельного мира, в котором царит добро и космический порядок...

Любимое дело — любимая работа, любимый поэт

—  Вадим Шефнер, любимый человек — предал, но и это не конец света. Остался род с польскими корнями, любимая семья, полонез Огинского, остался известный в городе «Верешок», детская литературная студия, в которой Антонина Юрьевна «царствует» на правах литературной мамы. Стихия — стихи — знаки пережитого, божественные ребусы, которые разгадываются не логикой, а на уровне 6-го чувства, красота, выходящая как богиня из пены. Настоящая поэзия пишется на ангельском языке, глубина скрывается на поверхности. Тайна в нас самих и эту тайну надо любить. Не в целях рекламы призываю открыть книгу Антонины Марковой, поскольку её стихи не просто стихи, а стихотерапия. Начните лечить свою душу и мир вокруг Вас начнёт меняться и наполняться чудесами. Отнеситесь к раздирающим душу противоречиям не с отчаянием, а со светлой печалью, как это делает автор и это будет шагом на пути к внутреннему покою и гармонии.

                                                                                   Сергей Горбунов,

                                                                член Союза писателей России.

                                                              Номинант литературной премии

                                                            Уральского федерального округа