Судьбы потаенная нить
Антонина Маркова
АНТОНИНА МАРКОВА СУДЬБЫ ПОТАЁННАЯ НИТЬ
ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО
Мещеринов Александр Владимирович, точные даты жизни неизвестны
Говорят, что прошлое истончается, блёкнет, уходит бесследно... Порой от него остаются разрозненные фрагменты в памяти, почти прозрачные, бестелесные воспоминания... И вдруг!
Через многие годы прошлое моего деда — Мещери- нова Александра Владимировича, репрессированного в 30-е годы двадцатого столетия и сгинувшего в горниле истории, ворвалось вдруг в мою повседневность незамысловатыми строчками личной переписки.
Эти немногочисленные письма, которые хранились у его дочери Евгении и были по известным причинам тщательно скрыты от посторонних и даже от не посторонних глаз, обнажили неведомые мне факты его биографии, черты характера, глубинные интонации. Читая их, я будто слышала живой голос благородного, интеллигентного, стойкого и искреннего человека. А обращение «Дорогая Тонечка» к бабушке, в честь которой назвали меня, заставляло буквально перевоплощаться и воспринимать каждое слово собственным душевным нутром.
Личность деда в родословии оставалась самой загадочной и от того далёкой. Сведений было чрезвычайно мало, да и то не все они оказались достоверными. Принимаясь за эту главу, решила — пусть всё, что было о нём написано мною ранее, останется без изменения — это были рассказы бабушки, испытавшей на собственной шкуре все «прелести» тридцать седьмого. И они, эти полуправдивые, скупые, а порой и просто выдуманные рассказы, наверняка, имели место быть. По иному, вероятно, жить, а то и выжить было просто невозможно...
Десять «бесконтрольных» (как он сам назвал) писем заключённого деда, пришедшие в мою жизнь из прошлого, осветили малую часть особенной, трагической жизни родного мне человека. Я выбрала из них самые яркие, самые потрясающие моменты, снабдив их весьма субъективными комментариями. Хочется надеяться, что поведанные здесь пережитые мною чувства и возникшие мысли ни у кого не вызовут осуждения.
Время в письмах составляет всего четыре с небольшим месяца по имеющимся датам — с 1 февраля по 21 июня 1938 года. Но в них столько надежды на будущее, уверенности в справедливости, упования на скорое счастье! Хронология событий укладывается всего в несколько позиций:
15.10.1937 г. — Иркутская тюрьма. Суд. Статья 58-7 (экономическая контрреволюция, саботаж, вредительство). Приговор — расстрел.
«...Просидел я под смертью 37 дней. Не буду говорить о всех переживаниях, когда каждую минуту ждёшь смерти. Многих брали на расстрел из нашей камеры, в том числе и Еланский, Карпов Лука Степанович. В это время бывали самые большие нервные состояния, т.к. не знаешь, кто следующий. Вся эта кошмарная жизнь за эти 37 дней оставила в душе огромные следы. Гораздо лучше сразу расстрелять человека, чем дать ему переживать все мученья ожидания смерти и сознания того, что жизнь твоя вот- вот оборвётся...»
«...Не буду тебе описывать кошмар этих дней, тяжелы они. Не смерть страшна, а тяжело её дожидаться каждую минуту, а тут как нарочно жить хочется. И в особенности больно было переживать то, что умрёшь и не увидишь ни тебя, ни ребят. Видел я смерть на фронте, но там я знал, за что умру. А тут — за что? Что я сделал такого, чтоб умирать? Сильно переживать приходилось, когда брали из нашей камеры других на расстрел ночью. Так и думаешь — следующий ты на очереди...»
22.11.1937 г. — Хлопоты о помиловании.
«...Мы писали помилование в Верховный Суд, а там, конечно, люди советския, не юридические вредители. Им стало сомнительно в отношении нашего приговора, т.к. он далеко расходился с делом... Но Верховный суд усмотрел, видимо, что-то неладное, раз за 1200 р. Репину дали 15 лет тюремного заключения... Верховный Суд затребовал наше дело...»
03.01.1938 г. Второе рождение. «...Пришёл ответ Верховного Суда. В нём подробно было указано, что всем нам статью изменили с 58-7 на 109 без поражения в правах и без конфискации имущества. Больше мы уже не враги народа, и это главное, ибо 109-я статья — бытовая... В результате замена расстрела: Кравцову —15 лет, мне — 8, Григоровскому — 5, Поргачеву — 3 года...»
04.01.1938 г. Этап в труд-колонию за Байкал.
01.02.1938 г. Колония (точный адрес: Бурят-Монгольская АССР, Ново-Селенгинск, исправительно-трудовая колония при Строительстве № 495, лаг-точка № 3, заключённому Ме- щеринову)
«...Сейчас я нахожусь в колонии, совершенно свободен, без конвоя могу ходить куда угодно. Живу в одном доме со своим начальником участка. Работаю бухгалтером. Колония новая (всего существует 10 дней) по строительству № 495. От Улан-Уде 140 км, от Селенгинска 7 км, как раз там, где приходилось воевать с Унгерном в 1921 г. Местность вся знакома. Был недавно на месте около реки Селенги, где у нас был бой с бандой Унгерна, живо вспомнилось всё прошлое боевое время...»
21.06.1938 г. Последнее письмо № 10. Дальнейшая судьба достоверно неизвестна.
В наши дни дотошные учёные-историки на множестве примеров давно разоблачили и описали коварные методы фабрикации политических дел эпохи репрессий. Но всё это — чужие, незнакомые, далёкие имена и судьбы. Факты, перечисленные в письмах деда, воспринимаются намного острее и драматичнее от того, что это жизнь моего предка. Попав в колонию, Александр Владимирович, уже ничего не скрывая, писал жене о том, как было «слеплено» его Дело.
«...15 октября нас судили, дали расстрел, как и писали в газете, конечно, разукрасили, как полагается. Но было совершенно не так (неразборчиво)... Шесть человек специально подобрали. Были Литвинов, Катоманов (сволочь), Зверев (гад) и Владимиров. Все крыли только на Кравцова. И Катоманов, стервец, врал суду, что я закупил неходовых товаров на 50 тысяч (масло и чу- гуны) и что я в январе 36-го г. был членом правления. Суд ему верил. В общем, судили так: ни на какие наши доказательства внимания не обращали, отвечали по стандарту «суду всё ясно» и «суду всё понятно», «суд в этом не нуждается». Так и присудили нам вышака...»
Сколько благородного негодования и оправданного возмущения кипело в сердце оклеветанного, оболганного заключённого Мещеринова. И даже в этой праведной ненависти он старался оставаться интеллигентным человеком, не позволяя себе нецензурной брани или махрового сквернословия и оставляя недопи- санными самые ругательные слова.
«...А Котоманова, этого сына-ублюдка, пед.....отца я живым бы в могилу зарыл. Мало того, что он ограбил меня и семью, так мне ещё на суде было поставлено в обвинение, что я этого идиота называл «конской головой», когда он замещал Кравцова. Ну ладно, ч... с ними, эти вредители сами попадут скоро, одне уже попали. Ты, наверное, знаешь, что Гаврилов, Медведев уже сидят за вредительство: пожар в совхозе. И ведь Гаврилов специально окружал себя такими дураками, как Котоманов, ибо их легче всего сагитировать на вредительство. Недаром эта банда и протащила его в сельсовет, чтобы их делишки прикрывал. Ну ладно, хватит об этих гнусах...»
Судьба семейства Мещериновых складывалась по классической схеме — для врагов народа не существует больше родственных связей и помощи! По-видимому, сестра Вера смалодушничала и отодвинулась подальше от Антонины с детьми (хотя я знаю, что бабушка всю свою жизнь поддерживала родственные связи и с т. Верой, и с её сыном, помогала, чем удавалось). Но тогда очень жёстко Александр в письме пишет: «...В отношении Верки ты права, к ч... всех этих сволочей, которым мы нужны только тогда, когда они сами сядут в лужу. Так ей и скажи, что Шура знать её не хочет так же, как и она меня знать не хотела, когда я сел, и тебя оставила с ребятами на произвол судьбы...»
Но в то же время он пытался хотя бы словом поддержать жену и усмирить в себе чувство мести. «...Милая, дорогая моя Тонечка, как начнёшь перебирать в памяти всё, что ты пережила и перетерпела, так мои переживания блекнут перед твоими. Ведь умереть легко и просто: несколько тоскливых минут жажды жизни и ... кровавый ураган под сердцем и всё кончено. Но жить труднее, да ещё когда травят люди, и чувствуешь себя одинокой, беззащитной. Да, милая, тебе нелегко, верю. И вот досаднее всего, даже до бессильного бешенства, что помочь тебе в твоём положении я не могу. Пойми, милая, разве легко сдерживать себя от того, чтобы не рассчитаться с врагами их же кровью за все издевательства над тобой и детьми. И только сознание того, что впоследствии могу совсем потерять Вас и сделать более несчастными, удерживает от мести...»
Пережив «дикия скачки от смерти к жизни», успокоившись от волнений в ожидании расстрела, Александр Владимирович сразу начал строить планы. Вот и сидеть в колонии надеялся не 8 лет, а год-полтора с учётом амнистий и прав на досрочное освобождение. Прикидывал, куда можно будет переехать с семьёй, чтобы «не косились — в Алтай или ещё куда...»
Как хороший хозяин и заботливый муж, Александр Владимирович пробовал давать своей неопытной Тоне распоряжения насчёт конфискованного имущества, которое по закону должно было быть возвращено семье. «...Имущество теперь всё наше. Возьми, если надо, справку в Спецколлегии Облсуда из приговора Верховного Суда о том, что я в правах не поражён, и имущество конфискации не подлежит. Дом продай за 1500-1000 руб. 400 уплати совхозу, остальное тебе годится. Ружьё возьми от Григорьева, тоже продай. Корову, конечно, оставь... С остальным определись по своему усмотрению...» И дальше: «...Ты, Тонечка, не останавливайся ни перед чем, дойди, если надо, до самого Щербакова (секретарь обкома). И, если потребуется, напиши Вышинскому, но падать духом в случае неудачи не надо...» «...Ты пишешь, что передала все дела в райисполком. Вот теперь опять задача: надо ждать, что решат там. Представь себе, я так не волновался на суде, перед приговором был спокоен, как волнуюсь, получая твои последния письма. Ведь в них решение судьбы моих самых дорогих и близких. Ведь от решения тупых чиновников с заплывшими жиром мозгами иногда зависит наша судьба...»
Александр Владимирович не стеснялся говорить о том, как сам отчаянно и страстно сочувствовал жене, как переживал муки собственного бессилия. «...Я знаю, милая, как тяжело тебе, верю и болею душой за тебя. Мне тяжело переживать то положение, что я жив, сил не лишён, и в то же время помочь ничем не могу тем, кто для меня дороже всего...»
Свои трудные, голодные и холодные будни заключённый Мещеринов старался описывать по возможности скупо, небрежно, стараясь смягчить или даже «вышутить» их. Всего-то и удалось узнать, что на почте не всегда есть конверты и марки, а в магазине табаку, что «привязалась какая-то странная желудочно- кишечная болезнь с головными болями, врач написал диету белых сухарей, да здесь их нет...». Судя по немногочисленным просьбам прислать кое-какие вещи, заключённый был почти босым («...сапоги развалились, ...а носков здесь нет. Я уже сшил из рукавов майки, но они настолько ветхие, что уже изорвались...»), полуголым («...А когда получишь имущество, то купи дорогая, брюки, а то у меня остались одни серые, которые ещё кое-как проносятся»), полуголодным («...дают кило хлеба ржаного на обед и ужин. Идут продукты по норме: 100 гр. рыбы свежей или кеты-горбуши 80 гр., круп-овощей 300 гр., мяса 50 гр. раз в пятидневку...»). Но всё это не заслоняло ему желание заниматься любимыми делами «...В посылке пошли ... зелёную охотсумку, ...крючки и лески рыболовные, ...журнал «Охота» за 1937 год, ... пьесок, где мало людей, в особенности Зощенко «Тяжёлая расплата» и другие, ...пошли мне книги, а то совсем без чтения пропадаю...»
Александр Владимирович невыносимо скучал о детях, просил прислать фотографию, называл их самыми ласковыми словами: «милые малютки», «цыплята», «крошки», «дорогие «битишки». Признавался, что часто видит их во сне или воображает «их рожицы с блестящими глазёнками, в которых светится радость и прыгают лукавые бесенята...» Зримо представлял, как они «...всё время выставляют свои курносики в окно и смотрят, когда погода станет лучше...»
Перебирал, как самоцветные камушки, смаковал и комментировал незатейливые сюжетики из жизни детей, описанные женой. «...Воображаю Вовку во всей его красе и, главное, как он угощал гостей тумаками, силёнка у него есть, да и, пожалуй, больше, чем у Юры. А Юрка, милый мой мальчик, уже читает. Вот я рад, умница моя дорогая. Он обещает многое. Займись, Тоня, с ним особо. Какие узнай в нём талантливые наклонности и старайся их развивать. За Женю доволен, о ея учёбе, надеюсь, что дальше выправится. Вот насчёт крыши, как это понять: лазает по крышам, так она что же парашютисткой что ли хочет быть? Ещё ни разу не приземлялась с крыши, а то, если приземлится, больно будет. Ты скажи ей, что папка против такого вида спорта. Скажи моим дорогим ребятам, что папка их всех целует и кланяется от бела лица до сырой земли...»
Содержание писем сформировало образ человека чистого, солнечного, с богатым внутренним миром, со здоровым чувством юмора. Он умел радоваться малой малости — получению письма с карточками детей, успеху на охоте, редким дням хорошей погоды. И тут же устало и раздражённо восклицал: «... В общем, ну её, эту Колыму к монаху...»
Но основное полотно писем соткано самыми личными, а порой даже интимными, продиктованными человеческой физиологией признаниями. Как любящий мужчина, лишённый возможности делиться своими чувствами, Александр Владимирович изливал сердечные переживания нежными словами и неотступно мечтал о встрече, чтобы поцеловать крепко-крепко «дорогия губки», считал дни до каникул, когда его жена-учительница могла бы приехать к нему на свидание.
Сколько нерастраченной ласки к жене источало его обожающее, страдающее сердце! Ведь и было-то им на тот момент чуть более пятидесяти лет на двоих.
«...Ты представь себе, моя дорогая, что в это время у меня просто невольно в памяти встают все картины прошлого из времени до нашей свадьбы, особо ярко встаёт та, когда, помнишь, мы стояли на крыльце Тенячевского дома, и мне чувствовалась тогда ещё робкая твоя страсть и вообще всё-всё...» И дальше: «...Моя дорогая Тонька, можешь ли ты понять, как ты мне дорога. Я не умею выражать словами свои действительные чувства. Я их могу только сильно чувствовать. Но тебя я люблю самым серьёзным образом без всяких хитростей... Что для меня могут представлять все женщины, кроме тебя? Разве они могут мне дать столько, сколько ты мне давала страсти и горячности. Все они мне кажутся «покойниками с гробами» и не больше...»
Конечно, нескончаемые дни вынужденной разлуки порождали естественные сомнения, тревожные мысли, но недомолвкам и подозрениям не оставалось места в любящих сердцах. Искренность отношений светилась в каждом письме, в каждом слове. Она готова была даже на жертву прощения «всех грехов» молодого мужчины, если они вдруг произошли бы в его заточении. А он признавался, что другая женщина сразу же утрачивает в его глазах всё женское, и что ему «...не хватит нахальства изменить, как бы тяжело не было». Александр даже на бумаге каждого письма искал следы от любимых пальчиков, чтобы поцеловать их.
Вспоминая волнение перед арестом, Александр Владимирович винился за свою раздражительность и необоснованные нападки на жену, был уверен в том, что их отношения ничем больше омрачаться не будут. «Ведь пословица права, — пишет он, — лучшие друзья познаются в несчастье... Ты для меня не только жена и мать моих детей, но и хороший незаменимый товарищ...» И не терял надежды на то, что «...у нас впереди будет лучшая жизнь, чем у тех «счастливцев», которые сейчас живут хорошо. То, что мы потеряли, всё вернётся опять...»
Не вернулось, не заглянуло больше счастье в жизнь моего деда. Его пылкое слово пробилось сквозь лагерные решетки и стены, сквозь годы и расстояния. Его крестный путь, его стойкость и жертвенность навеки будут для нас примером незабываемого подвига. В памяти остаётся «горячо любящий Вас А. Мещеринов».
Антонина Маркова
АНТОНИНА МАРКОВА СУДЬБЫ ПОТАЁННАЯ НИТЬ
ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО
Мещеринов Александр Владимирович, точные даты жизни неизвестны
Говорят, что прошлое истончается, блёкнет, уходит бесследно... Порой от него остаются разрозненные фрагменты в памяти, почти прозрачные, бестелесные воспоминания... И вдруг!
Через многие годы прошлое моего деда — Мещери- нова Александра Владимировича, репрессированного в 30-е годы двадцатого столетия и сгинувшего в горниле истории, ворвалось вдруг в мою повседневность незамысловатыми строчками личной переписки.
Эти немногочисленные письма, которые хранились у его дочери Евгении и были по известным причинам тщательно скрыты от посторонних и даже от не посторонних глаз, обнажили неведомые мне факты его биографии, черты характера, глубинные интонации. Читая их, я будто слышала живой голос благородного, интеллигентного, стойкого и искреннего человека. А обращение «Дорогая Тонечка» к бабушке, в честь которой назвали меня, заставляло буквально перевоплощаться и воспринимать каждое слово собственным душевным нутром.
Личность деда в родословии оставалась самой загадочной и от того далёкой. Сведений было чрезвычайно мало, да и то не все они оказались достоверными. Принимаясь за эту главу, решила — пусть всё, что было о нём написано мною ранее, останется без изменения — это были рассказы бабушки, испытавшей на собственной шкуре все «прелести» тридцать седьмого. И они, эти полуправдивые, скупые, а порой и просто выдуманные рассказы, наверняка, имели место быть. По иному, вероятно, жить, а то и выжить было просто невозможно...
Десять «бесконтрольных» (как он сам назвал) писем заключённого деда, пришедшие в мою жизнь из прошлого, осветили малую часть особенной, трагической жизни родного мне человека. Я выбрала из них самые яркие, самые потрясающие моменты, снабдив их весьма субъективными комментариями. Хочется надеяться, что поведанные здесь пережитые мною чувства и возникшие мысли ни у кого не вызовут осуждения.
Время в письмах составляет всего четыре с небольшим месяца по имеющимся датам — с 1 февраля по 21 июня 1938 года. Но в них столько надежды на будущее, уверенности в справедливости, упования на скорое счастье! Хронология событий укладывается всего в несколько позиций:
15.10.1937 г. — Иркутская тюрьма. Суд. Статья 58-7 (экономическая контрреволюция, саботаж, вредительство). Приговор — расстрел.
«...Просидел я под смертью 37 дней. Не буду говорить о всех переживаниях, когда каждую минуту ждёшь смерти. Многих брали на расстрел из нашей камеры, в том числе и Еланский, Карпов Лука Степанович. В это время бывали самые большие нервные состояния, т.к. не знаешь, кто следующий. Вся эта кошмарная жизнь за эти 37 дней оставила в душе огромные следы. Гораздо лучше сразу расстрелять человека, чем дать ему переживать все мученья ожидания смерти и сознания того, что жизнь твоя вот- вот оборвётся...»
«...Не буду тебе описывать кошмар этих дней, тяжелы они. Не смерть страшна, а тяжело её дожидаться каждую минуту, а тут как нарочно жить хочется. И в особенности больно было переживать то, что умрёшь и не увидишь ни тебя, ни ребят. Видел я смерть на фронте, но там я знал, за что умру. А тут — за что? Что я сделал такого, чтоб умирать? Сильно переживать приходилось, когда брали из нашей камеры других на расстрел ночью. Так и думаешь — следующий ты на очереди...»
22.11.1937 г. — Хлопоты о помиловании.
«...Мы писали помилование в Верховный Суд, а там, конечно, люди советския, не юридические вредители. Им стало сомнительно в отношении нашего приговора, т.к. он далеко расходился с делом... Но Верховный суд усмотрел, видимо, что-то неладное, раз за 1200 р. Репину дали 15 лет тюремного заключения... Верховный Суд затребовал наше дело...»
03.01.1938 г. Второе рождение. «...Пришёл ответ Верховного Суда. В нём подробно было указано, что всем нам статью изменили с 58-7 на 109 без поражения в правах и без конфискации имущества. Больше мы уже не враги народа, и это главное, ибо 109-я статья — бытовая... В результате замена расстрела: Кравцову —15 лет, мне — 8, Григоровскому — 5, Поргачеву — 3 года...»
04.01.1938 г. Этап в труд-колонию за Байкал.
01.02.1938 г. Колония (точный адрес: Бурят-Монгольская АССР, Ново-Селенгинск, исправительно-трудовая колония при Строительстве № 495, лаг-точка № 3, заключённому Ме- щеринову)
«...Сейчас я нахожусь в колонии, совершенно свободен, без конвоя могу ходить куда угодно. Живу в одном доме со своим начальником участка. Работаю бухгалтером. Колония новая (всего существует 10 дней) по строительству № 495. От Улан-Уде 140 км, от Селенгинска 7 км, как раз там, где приходилось воевать с Унгерном в 1921 г. Местность вся знакома. Был недавно на месте около реки Селенги, где у нас был бой с бандой Унгерна, живо вспомнилось всё прошлое боевое время...»
21.06.1938 г. Последнее письмо № 10. Дальнейшая судьба достоверно неизвестна.
В наши дни дотошные учёные-историки на множестве примеров давно разоблачили и описали коварные методы фабрикации политических дел эпохи репрессий. Но всё это — чужие, незнакомые, далёкие имена и судьбы. Факты, перечисленные в письмах деда, воспринимаются намного острее и драматичнее от того, что это жизнь моего предка. Попав в колонию, Александр Владимирович, уже ничего не скрывая, писал жене о том, как было «слеплено» его Дело.
«...15 октября нас судили, дали расстрел, как и писали в газете, конечно, разукрасили, как полагается. Но было совершенно не так (неразборчиво)... Шесть человек специально подобрали. Были Литвинов, Катоманов (сволочь), Зверев (гад) и Владимиров. Все крыли только на Кравцова. И Катоманов, стервец, врал суду, что я закупил неходовых товаров на 50 тысяч (масло и чу- гуны) и что я в январе 36-го г. был членом правления. Суд ему верил. В общем, судили так: ни на какие наши доказательства внимания не обращали, отвечали по стандарту «суду всё ясно» и «суду всё понятно», «суд в этом не нуждается». Так и присудили нам вышака...»
Сколько благородного негодования и оправданного возмущения кипело в сердце оклеветанного, оболганного заключённого Мещеринова. И даже в этой праведной ненависти он старался оставаться интеллигентным человеком, не позволяя себе нецензурной брани или махрового сквернословия и оставляя недопи- санными самые ругательные слова.
«...А Котоманова, этого сына-ублюдка, пед.....отца я живым бы в могилу зарыл. Мало того, что он ограбил меня и семью, так мне ещё на суде было поставлено в обвинение, что я этого идиота называл «конской головой», когда он замещал Кравцова. Ну ладно, ч... с ними, эти вредители сами попадут скоро, одне уже попали. Ты, наверное, знаешь, что Гаврилов, Медведев уже сидят за вредительство: пожар в совхозе. И ведь Гаврилов специально окружал себя такими дураками, как Котоманов, ибо их легче всего сагитировать на вредительство. Недаром эта банда и протащила его в сельсовет, чтобы их делишки прикрывал. Ну ладно, хватит об этих гнусах...»
Судьба семейства Мещериновых складывалась по классической схеме — для врагов народа не существует больше родственных связей и помощи! По-видимому, сестра Вера смалодушничала и отодвинулась подальше от Антонины с детьми (хотя я знаю, что бабушка всю свою жизнь поддерживала родственные связи и с т. Верой, и с её сыном, помогала, чем удавалось). Но тогда очень жёстко Александр в письме пишет: «...В отношении Верки ты права, к ч... всех этих сволочей, которым мы нужны только тогда, когда они сами сядут в лужу. Так ей и скажи, что Шура знать её не хочет так же, как и она меня знать не хотела, когда я сел, и тебя оставила с ребятами на произвол судьбы...»
Но в то же время он пытался хотя бы словом поддержать жену и усмирить в себе чувство мести. «...Милая, дорогая моя Тонечка, как начнёшь перебирать в памяти всё, что ты пережила и перетерпела, так мои переживания блекнут перед твоими. Ведь умереть легко и просто: несколько тоскливых минут жажды жизни и ... кровавый ураган под сердцем и всё кончено. Но жить труднее, да ещё когда травят люди, и чувствуешь себя одинокой, беззащитной. Да, милая, тебе нелегко, верю. И вот досаднее всего, даже до бессильного бешенства, что помочь тебе в твоём положении я не могу. Пойми, милая, разве легко сдерживать себя от того, чтобы не рассчитаться с врагами их же кровью за все издевательства над тобой и детьми. И только сознание того, что впоследствии могу совсем потерять Вас и сделать более несчастными, удерживает от мести...»
Пережив «дикия скачки от смерти к жизни», успокоившись от волнений в ожидании расстрела, Александр Владимирович сразу начал строить планы. Вот и сидеть в колонии надеялся не 8 лет, а год-полтора с учётом амнистий и прав на досрочное освобождение. Прикидывал, куда можно будет переехать с семьёй, чтобы «не косились — в Алтай или ещё куда...»
Как хороший хозяин и заботливый муж, Александр Владимирович пробовал давать своей неопытной Тоне распоряжения насчёт конфискованного имущества, которое по закону должно было быть возвращено семье. «...Имущество теперь всё наше. Возьми, если надо, справку в Спецколлегии Облсуда из приговора Верховного Суда о том, что я в правах не поражён, и имущество конфискации не подлежит. Дом продай за 1500-1000 руб. 400 уплати совхозу, остальное тебе годится. Ружьё возьми от Григорьева, тоже продай. Корову, конечно, оставь... С остальным определись по своему усмотрению...» И дальше: «...Ты, Тонечка, не останавливайся ни перед чем, дойди, если надо, до самого Щербакова (секретарь обкома). И, если потребуется, напиши Вышинскому, но падать духом в случае неудачи не надо...» «...Ты пишешь, что передала все дела в райисполком. Вот теперь опять задача: надо ждать, что решат там. Представь себе, я так не волновался на суде, перед приговором был спокоен, как волнуюсь, получая твои последния письма. Ведь в них решение судьбы моих самых дорогих и близких. Ведь от решения тупых чиновников с заплывшими жиром мозгами иногда зависит наша судьба...»
Александр Владимирович не стеснялся говорить о том, как сам отчаянно и страстно сочувствовал жене, как переживал муки собственного бессилия. «...Я знаю, милая, как тяжело тебе, верю и болею душой за тебя. Мне тяжело переживать то положение, что я жив, сил не лишён, и в то же время помочь ничем не могу тем, кто для меня дороже всего...»
Свои трудные, голодные и холодные будни заключённый Мещеринов старался описывать по возможности скупо, небрежно, стараясь смягчить или даже «вышутить» их. Всего-то и удалось узнать, что на почте не всегда есть конверты и марки, а в магазине табаку, что «привязалась какая-то странная желудочно- кишечная болезнь с головными болями, врач написал диету белых сухарей, да здесь их нет...». Судя по немногочисленным просьбам прислать кое-какие вещи, заключённый был почти босым («...сапоги развалились, ...а носков здесь нет. Я уже сшил из рукавов майки, но они настолько ветхие, что уже изорвались...»), полуголым («...А когда получишь имущество, то купи дорогая, брюки, а то у меня остались одни серые, которые ещё кое-как проносятся»), полуголодным («...дают кило хлеба ржаного на обед и ужин. Идут продукты по норме: 100 гр. рыбы свежей или кеты-горбуши 80 гр., круп-овощей 300 гр., мяса 50 гр. раз в пятидневку...»). Но всё это не заслоняло ему желание заниматься любимыми делами «...В посылке пошли ... зелёную охотсумку, ...крючки и лески рыболовные, ...журнал «Охота» за 1937 год, ... пьесок, где мало людей, в особенности Зощенко «Тяжёлая расплата» и другие, ...пошли мне книги, а то совсем без чтения пропадаю...»
Александр Владимирович невыносимо скучал о детях, просил прислать фотографию, называл их самыми ласковыми словами: «милые малютки», «цыплята», «крошки», «дорогие «битишки». Признавался, что часто видит их во сне или воображает «их рожицы с блестящими глазёнками, в которых светится радость и прыгают лукавые бесенята...» Зримо представлял, как они «...всё время выставляют свои курносики в окно и смотрят, когда погода станет лучше...»
Перебирал, как самоцветные камушки, смаковал и комментировал незатейливые сюжетики из жизни детей, описанные женой. «...Воображаю Вовку во всей его красе и, главное, как он угощал гостей тумаками, силёнка у него есть, да и, пожалуй, больше, чем у Юры. А Юрка, милый мой мальчик, уже читает. Вот я рад, умница моя дорогая. Он обещает многое. Займись, Тоня, с ним особо. Какие узнай в нём талантливые наклонности и старайся их развивать. За Женю доволен, о ея учёбе, надеюсь, что дальше выправится. Вот насчёт крыши, как это понять: лазает по крышам, так она что же парашютисткой что ли хочет быть? Ещё ни разу не приземлялась с крыши, а то, если приземлится, больно будет. Ты скажи ей, что папка против такого вида спорта. Скажи моим дорогим ребятам, что папка их всех целует и кланяется от бела лица до сырой земли...»
Содержание писем сформировало образ человека чистого, солнечного, с богатым внутренним миром, со здоровым чувством юмора. Он умел радоваться малой малости — получению письма с карточками детей, успеху на охоте, редким дням хорошей погоды. И тут же устало и раздражённо восклицал: «... В общем, ну её, эту Колыму к монаху...»
Но основное полотно писем соткано самыми личными, а порой даже интимными, продиктованными человеческой физиологией признаниями. Как любящий мужчина, лишённый возможности делиться своими чувствами, Александр Владимирович изливал сердечные переживания нежными словами и неотступно мечтал о встрече, чтобы поцеловать крепко-крепко «дорогия губки», считал дни до каникул, когда его жена-учительница могла бы приехать к нему на свидание.
Сколько нерастраченной ласки к жене источало его обожающее, страдающее сердце! Ведь и было-то им на тот момент чуть более пятидесяти лет на двоих.
«...Ты представь себе, моя дорогая, что в это время у меня просто невольно в памяти встают все картины прошлого из времени до нашей свадьбы, особо ярко встаёт та, когда, помнишь, мы стояли на крыльце Тенячевского дома, и мне чувствовалась тогда ещё робкая твоя страсть и вообще всё-всё...» И дальше: «...Моя дорогая Тонька, можешь ли ты понять, как ты мне дорога. Я не умею выражать словами свои действительные чувства. Я их могу только сильно чувствовать. Но тебя я люблю самым серьёзным образом без всяких хитростей... Что для меня могут представлять все женщины, кроме тебя? Разве они могут мне дать столько, сколько ты мне давала страсти и горячности. Все они мне кажутся «покойниками с гробами» и не больше...»
Конечно, нескончаемые дни вынужденной разлуки порождали естественные сомнения, тревожные мысли, но недомолвкам и подозрениям не оставалось места в любящих сердцах. Искренность отношений светилась в каждом письме, в каждом слове. Она готова была даже на жертву прощения «всех грехов» молодого мужчины, если они вдруг произошли бы в его заточении. А он признавался, что другая женщина сразу же утрачивает в его глазах всё женское, и что ему «...не хватит нахальства изменить, как бы тяжело не было». Александр даже на бумаге каждого письма искал следы от любимых пальчиков, чтобы поцеловать их.
Вспоминая волнение перед арестом, Александр Владимирович винился за свою раздражительность и необоснованные нападки на жену, был уверен в том, что их отношения ничем больше омрачаться не будут. «Ведь пословица права, — пишет он, — лучшие друзья познаются в несчастье... Ты для меня не только жена и мать моих детей, но и хороший незаменимый товарищ...» И не терял надежды на то, что «...у нас впереди будет лучшая жизнь, чем у тех «счастливцев», которые сейчас живут хорошо. То, что мы потеряли, всё вернётся опять...»
Не вернулось, не заглянуло больше счастье в жизнь моего деда. Его пылкое слово пробилось сквозь лагерные решетки и стены, сквозь годы и расстояния. Его крестный путь, его стойкость и жертвенность навеки будут для нас примером незабываемого подвига. В памяти остаётся «горячо любящий Вас А. Мещеринов».