О душе и не только
Станислав Ломакин





_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_ 





ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ


Виктор Васильевич Шершнев, доктор философских наук, профессор, еще не старый человек, стал иногда в своих лекциях по философии в университете иронизировать над современной молодежью. Нет, это было не морализаторство типа «вот в наше время». Нет, он не вставал в позу духовного отца-пастыря, не делал назиданий, не учил студентов, как надо жить. Профессор понимал, что каждое поколение переживает свои трудности, а людей, с возрастом идеализирующих свое время и не согласных с некоторыми нравами и отношениями у части молодежи, всегда было много. Достаточно вспомнить диалоги Платона, написан­ные еще до новой эры. В этих диалогах Платон в уста своего учителя Сократа вложил слова, которые мало чем отличаются от сегодняшних сетований на то, что молодежь стала хуже, чем в «наше время». Основных претензий к современной молодежи у профессора было две – ее пассивность и сытость. Испытание сытостью он считал не меньшим злом для молодежи, чем испыта­ние голодом. Пассивность молодых людей, по мнению Виктора Васильевича, является производной от сытости. Профессор биче­вал мещанство, цитировал по памяти М. Цветаеву, Вл. Солоухи­на, Ю. Кузнецова. Но иногда говорил, словно успокаивая себя, после очередного искреннего негодования против «вещизма»: «Вы же не виноваты в том, что стали потребителями, объективно не виноваты, мы, взрослые, сделали вас такими, не всех, конечно, но мы вам обеспечили комфортную жизнь, опекая и оберегая от всяких трудностей, которые с избытком сами испытали. А пере­строечные годы сориентировали у вас дух предпринимательства и накопительства. И эта идеология властно вторгается во все сфе­ры нашей жизни. И особенно этой идеологии более всего подвер­жена молодежь.

Мещанин, хапуга, лентяй сами по себе не возникают, функ­ция человека, – говорил профессор, – не приходит извне, она обусловлена, т. е. детерминирована теми отношениями, в кото­рых оказывается человек. Вы помните известное суждение, ни­кем не опровергнутое: «Обстоятельства в такой мере творят лю­дей, в какой люди творят обстоятельства».

Мы должны изменить обстоятельства. Что я имею в виду? Против сытости, мещанства мы должны выработать иммунитет, и таким иммунитетом для нас должна быть духовность, нрав­ственное самосовершенствование человека. Как природа является источником вдохновения для художников, поэтов, источником че­ловечности, так труд, книга, постижение культурных ценностей являются духовной основой человека. Необходимо изменить сис­тему ценностей, отдав предпочтение не потребительским, а ду­ховным.

Однажды во время лекции, когда Виктор Васильевич комменти­ровал острую статью о «вещизме», опубликованную в «Литератур­ной газете», кто-то из студентов, прервав профессора, сказал: «Вик­тор Васильевич, вот Вы катите бочку на молодых потребителей, а каково было Ваше поколение студентов? Расскажите нам, как Вы жили, чем жили, каковы были Ваши интересы». «Охотно это сде­лаю, – сказал Виктор Васильевич, – но только не на лекции, а на очередном вечере вопросов и ответов в общежитии, напомните мне об этом». Студенты напомнили. И в один из вечеров Виктор Васильевич предстал перед студентами в неофициальной обстановке. Собрались в красном уголке общежития, где на столе красовался самовар, а рядом – гора печенья и конфет. Это не был официаль­ный вечер вопросов и ответов. Был задан один вопрос: чем и как жило студенчество университета 20-25 лет назад.

Начал профессор с того, что поколение, к которому он при­надлежал, пришло в университет в 60– е годы, многие из ребят отслужили в армии, поработали на производстве. Это студенты, родившиеся в годы войны, в «сороковые-роковые». Нужно ли вам говорить о нашем голодном детстве. Большинство из нас не имели отцов – они погибли в Великую Отечественную. Мне тоже пришлось работать в деревне: был плотником, пас коров, рабо­тал слесарем в ремонтных мастерских. После окончания школы поступил в высшее летное училище, но не повезло: проучился больше года, когда училище попало под сокращение. Вы знаете, что было сокращение армии на 1,5 млн. человек в 60– е годы, и мне, как и многим ребятам, пришлось изменить своей мечте: я поступил в университет. Жили мы очень бедно – стипендия на первом курсе была 22 рубля, повышенная – 28 рублей. Жили коммуной. Что это такое? О, это особая форма организации сту­денчества, которая, наверное, войдет в историю. Мы, человек двадцать, объединялись, сдавали по 18 рублей какой-нибудь жен­щине-пенсионерке, которая на эти деньги покупала самые деше­вые продукты и готовила нам еду три раза в день прямо в обще­житии, на кухне какого-нибудь этажа. Иногда сами готовили по очереди, по графику. Сами понимаете, как мы питались. Остава­лось 4 рубля, из которых часть шла на уплату за общежитие, комсомольские взносы, словом, денег не оставалось даже на би­лет в кино. Вы, вероятно, удивляетесь, почему нигде не подрабаты­вали. Во-первых, сил не хватало, во-вторых, может, для вас это будет неубедительно, но каждый свободный час старались прове­сти за книгами в научной библиотеке. Были и голодные обморо­ки. Что касается одежды, никто особенно не обращал на нее вни­мания, для некоторых ребят единственным костюмом, на все слу­чаи жизни – была солдатская роба.

Все жили мыслью о том, что вот закончим университет, тогда и заживем, как нужно. Но жили весело. А какой мы пир закаты­вали, когда кому-нибудь присылали из деревни сало, – это был праздник на факультете. Иногда в таких стихийных праздне­ствах принимали участие даже профессора, которые были часты­ми гостями нашего общежития.

О многом бы можно рассказать, но мне из студенческой поры вспоминается один случай, который потряс меня до основания и заставил на себя посмотреть с иной стороны. До этого случая мне казалось, что я все могу, все давалось легко, думал, так пойдет и дальше!

Речь о калыме. Во время летних каникул мы ездили в Казах­стан со студенческим строительным отрядом. Бывало, правда, редко, что мы подрабатывали на разгрузке вагонов с углем, щебенкой, гравием. Но однажды выпал особый случай – заработать боль­шие деньги. Как-то вечером в университетском общежитии по­явились вербовщики-калымщики из числа студентов политех­нического института. Это были здоровые, просто могучие пар­ни – мастера спорта по штанге и вольной борьбе. Они шли по коридорам общаги и громко зазывали собраться физически силь­ных парней на третьем этаже в красном уголке, где мы сейчас с вами беседуем. Через какие-нибудь полчаса красный уголок за­полнился десятками парней, в нем, как говорят, яблоку негде было упасть. Многие, видимо, пришли из любопытства. Один из вербовщиков – широкоплечий парень могучего телосложения – сказал примерно следующее:

«Парни, мы вас собрали для того, чтобы предложить работу, работу очень трудную, но высокооплачиваемую. Работать пред­стоит одни сутки с несколькими перерывами на обед. Надо вруч­ную разгрузить две баржи с досками-сороковками. За сутки можно получить 150 рублей. Деньги получаем сразу после окончания работы». Парень объяснил, что тот, кто не выдержит до оконча­ния работы, скажем несколько часов, не получает ничего. «Такой у нас закон, – продолжал он, – понимаю, что закон жесткий, но мы предупреждаем честно заранее, чтобы потом, как говорят, разговоров не было. Вот и кумекайте: идти или не идти, а если кто надумает, запишитесь у Влада, – и показал на товарища, сидевшего за столом с блокнотом наготове. – Сбор завтра на пристани в шесть часов утра». Конечно, 150 рублей за сутки для студента в 60– е годы – огромное богатство, на них можно было приобрести недорого костюм и пальто. Стоимость, то есть покупная способность тех денег была в 1000 раз выше, чем сегодняш­няя, их девальвация как-то со временем все более ощущалась.

После такого предельно краткого выступления организатора калыма больше половины парней покинули красный уголок, а оставшиеся стали записываться у Влада. Во время записи некото­рые вербовщики подходили к парням и пробовали мускулы рук, иногда небрежно роняли: «не выдержит», иногда: «норма, пой­дет, хорош». Кто-то из записавшихся заметил: «Как на неволь­ничьем рынке, зубы только еще не смотрите». На следующий день, ровно в шесть часов, мы были на пристани, там уже шла перекличка. Ребят из разных вузов города собралось много, и все крепкие, здоровые, сильные.

Была середина мая, солнце уже давало о себе знать, днем ребятишки вовсю купались в реке. Организаторы разгрузки барж на берегу четко объяснили, куда носить доски, с кем быть в паре. Попросили раздеться до трусов (будет жарко), на ноги выдали видавшие виды кеды (их было великое множество), дали каждо­му наплечник, как солдату, и мешковину – для прикрытия шеи и спины. Работа была организована так: у штабелей в несколь­ких местах выбора досок стояло два добрых крепких молодца, которые брали по нескольку досок с двух концов (на каждого несущего приходилось более 100 килограммов) и обрушивали их на плечи впереди стоящих, а затем следующей пары и т. д.. От мест разгрузки до нового складирования досок было метров трис­та, нужно было пройти по мосткам с баржи на берег, а там самое трудное – в гору – до нового штабеля. Через три часа работы – перекур на пятнадцать минут, разрешалось искупаться, а через шесть часов можно было перекусить, на это отводилось полчаса. Фирма, т. е. организаторы, позаботилась о подкреплении груз­чиков. Еда немудрящая, но сытная: мясо, яйца, огурцы, помидо­ры, хлеб с молоком. После купания в холодной воде мы некото­рое время чувствовали себя бодро, а еда расслабляла. Некоторые из студентов после перерыва не могли подняться, им нужно было размять, помассировать ноги, чтобы вновь начать ходить. После каждого получасового перерыва, т. е. через шесть часов, грузчи­ков становилось все меньше и меньше. Шел, так сказать, есте­ственный отбор, оставались самые выносливые, сильные физи­чески и духом. У меня было четыре партнера. Особенно запомнился один из них, это был могучий, красивый атлет, штангист полутяжелого веса. Он не доработал до конца шесть часов, пот ручьем катился с него, он много пил воды. На барже стояло несколько бачков с водой, и мы, возвращаясь с берега, часто прикладывались, чтобы восполнить вышедшую с потом воду. А когда мой партнер из политехнического института после оче­редного перерыва, едва поднявшись, пошел с баржи, его никто не остановил, никто не окликнул. Я было попытался что-то ска­зать относительно того, что, мол, парню надо заплатить, но меня оборвали, посоветовав свои моральные сентенции оставить за пре­делами баржи. Здесь, дескать, свои законы.

Последние часы работы были самыми трудными, просто ужас­ными. Ноги стали как на шарнирах, во время перерыва нельзя было опускаться на корточки – потом не поднимешься. Уже не хотелось ни пить, ни есть, появилась слабость. Была одна только мысль: как донести груз – доски – до места, сбросить их и отдышаться, двигаясь «порожняком».

Мучила навязчивая строчка С. Щипачева «... Землю раем можно сделать, только руки приложить». А вообще-то в голове была такая пустота, словно и не было многих лет учебы.

Не помню почти последних часов работы, был я уже не чело­веком, а роботом, автоматом, но сутки выдержал! За работу по­лучил 220 рублей. Нас, доработавших до конца, развез по обще­житиям автобус, нанятый для этого фирмой. Каждому дали по полной сумке продуктов, оставшихся от обеда. Кстати, выдержа­ли в основном не спортсмены, а ребята, привыкшие к постоянно­му труду, в основном это были деревенские парни.

В общежитии я появился рано утром. Меня едва узнали: не­бритого, постаревшего, с распухшей шеей и плечами. Девчата где-то раздобыли пинцет: вытащили занозы, обработали шею и плечи одеколоном, уложили в постель. Проспал я более суток, а когда проснулся, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, все тело ломало и горело. Встать без помощи товарищей не мог. Ребята меня носили умываться. И только на третий день сам стал подни­маться, ходить на лекции и семинары...

Сейчас, вспоминая эту работу, думаю, что в данный момент не смог бы выдержать этой двух-трехчасовой гонки – разорва­лось бы сердце».

Виктор Васильевич сделал паузу, давая понять, что рассказ окончен. А потом заметил, что при сытой жизни вряд ли наня­лись бы охотники из числа студентов, чтобы так убиваться.

«Не скажите, – послышался голос, – и сейчас 22000 рублей не валяются на дороге».

«Понимаете, мне этот случай дал возможность оценить слож­ность, многоликость, многообразность жизни, – закончил свой рассказ профессор. – Я понял, что нужно серьезно готовить себя к жизни. Потом было много всякого, но этот случай особенно памятен. Может быть, потому что он был по трудности первым».