306 Коняев До поры до времени
Unknown
Николай Коняев
ВРЕМЯ ПОВОРОТА СОЛНЫШКА НА ЛЕТО
Рассказ
Под старый Новый год Петр Мокеевич Нелюбин открыл вдруг для себя, что световой день прибыл. Если еще месяц назад к четырем смеркалось, то сегодня, за час до закрытия булочной, куда он собрался за батоном, — было светло.
Такое малозначительное, но приятное открытие подвигло его на кое-какие уточнения. Он присел к столу, снял со стены календарь и с интересом стал изучать долготу дня, время восхода и захода солнца, обозначенные на отрывных листах. День, убедился Петр Мокеевич, действительно прибыл — и прибывал уже не на воробьиный скок, а, как говаривала некогда покойная матушка, на куриный шажок.
— Вот так вот, Женя, — с чувством сбывшегося ожидания произнес Петр Мокеевич, обращаясь к жене, сидевшей напротив и перебиравшей гречку к ужину. — Денек-то прибыл крадучись... Покатилась зима с горки.
— Покатилась-раскатилась, — в тон ответила Евгения Степановна и, показав глазами на обледенелое с улицы окно, добавила с усмешкой. — То-то он, весна, гляжу, вдогонку разбежалась, запыхалась прямо...
— Прямо или криво, а придет по расписанию, никуда не денется. Солнышко на лето — календарный факт. Неопровержимый.
Давно Петр Мокеевич не заглядывал в календари, не подсчитывал денечки до желанного события — такового в его жизни и не предвиделось: что должно было свершиться, то свершилось. Сам три года, как пенсионер, жена — год без малого, детьми, а следовательно, внуками Господь не одарил, как ни вымаливали в молодости, так что подсчитывать денечки приходилось разве что до третьего числа — до пенсии. Он и весну-то из времен года особенно не выделял. Весна, конечно, не зима с ее морозами-метелями, но и приятного немного: то снег с дождем, то дождь со снегом... Сырость, слякоть на дворе. Он не весну любил, а время поворота солнышка на лето, когда мысли о тепле и свете согревали душу...
Еще какое-то время помусолив листки календаря, Петр Мокеевич отправился в булочную. И ходил-то с полчаса, не больше. Взял батон да завернул в молочный за кефиром, а по пути купил в киоске «Советскую Россию» — любимую «совраску», которая еще стояла за таких, как он — выжатых и брошенных на произвол судьбы. Когда он вернулся, жена обронила:
— Кто-то только что звонил.
— Кому? — не понял Петр Мокеевич.
— Тебе, кому!
Он скинул обувь у порога.
— И кто же мне звонил?
— А не назвался даже.
— Кто бы это мог? — Петр Мокеевич разделся и прошел с покупками на кухню. За ним — Евгения Степановна с перебранной крупой на донышке кастрюльки.
— А чего звонил-то, Женя?
— Тоже не сказал. Спросил, дома или нет. Ответила, что в булочную вышел.
— И перезвонить не обещал?
— Не пообещал. Сразу бросил трубку.
— Тоже мне, ответчица! Можно было и спросить, кто, по какому поводу... А вдруг не перезвонит?
— А не перезвонит, значит, так и нужен! — отрезала жена. — Чего засуетился, будто ждал звонка откуда-то?
— Не ждал, а просто любопытно, кому понадобиться мог...
После чая он взял свежую газету и прилег на тахту. Возле телефона. Так, на всякий случай.
Сто лет ему никто не звонил. Жене с бывшей работы позванивали часто верные подруги, а ему — сто лет. Как умер. Ну, сто не сто а года два, однако, точно...
А впрочем, нет — звонили в декабре с телефонной станции. Девичьим звонким голосом было строго спрошено: «Абонент Нелюбин? Номер „три — сорок четыре — два нуля“?»
Он поперхнулся от внезапной сухости во рту и подтвердил скороговоркой: «Да, да, да... Три — сорок четыре...»
«Если вы, Пэ Эм Нелюбин, не внесете плату за квартал до первого числа, — перебила юная особа, — телефон отключим. Без предупреждения. Вы поняли меня?»
«Все прекрасно понял!» — Он, как ни странно, не расстроился, не запсиховал, а до того обрадовался нежданному звонку и неприветливому, но все ж таки живому человеческому голосу, обращенному к нему пусть и не по имени и отчеству, как принято у добрых-то людей, а по инициалам, — что некстати, чуть ли не за месяц поздравил позвонившую с Рождеством и Новогодьем (в таком именно порядке и почему-то с «Новогодьем», а не с Новым, как обычно, годом — опять же, видно, от волнения).
На что девицей с телефонной станции была допущена слабинка в голосе и смятенно молвлено: «Спасибо уж, но плату все-таки внесите — сами понимаете, что себе дороже...»
Как было не внести? Сходил и внес.
Содержание прочитанной статьи не воспринималось. Петр Мокеевич вздохнул, сложил газету вчетверо.
— Женя, слышишь? Голос — старый? Молодой?
— Какой еще там голос? — откликнулась из кухни Евгения Степановна.
— Да по телефону-то?
— Вот дался ему голос! — Евгения Степановна с наброшенным на руку полотенцем неслышно вошла в зал, уставилась на мужа взором психодиагноста. — Я думала, ты спишь с газетой на носу.
— Уснешь, пожалуй, как же... Голос, спрашиваю, старый или молодой?
— Не сказать, что молодой, но вроде и не старый... Не поняла я толком.
— Не Гусев с третьего подъезда? За шахматами, может, не с кем посидеть?
— Что ж я, Гусева басочка не признала б? Сроду он нам не звонил.
— Да и телефона у Гусева-то нет, — вспомнил Петр Мокеевич. Он бросил сложенную вчетверо газету на тахту, встал и подошел к окну. — Кто бы это мог?..
— Выбрось ты из головы!
— Выбрось вот попробуй. А не из отдела пенсий? Не насчет ли регистрации какой-нибудь опять? Хотя... оттуда тебе звонят. — Прошелся от окна до телефона и резко обернулся: — А как он обратился-то?
— Господи! — взмолилась Евгения Степановна. — Ты доконал меня сегодня. Что же я, за ним записывала, что ли? Так и обратился: здравствуйте, нельзя ли передать трубочку Мокеичу...
— Моке-еичу?! — подался вдруг вперед Нелюбин. — Ты не ошиблась, Женя? Так и сказал — Мокеичу?
— Да ну тебя, на самом деле! Прям как на допросе! — Евгения Степановна вернулась на кухню.
Мокеичем Нелюбина называл на службе, в управлении, лишь Костя Григораш...
В первый год после того, как Петра Мокеевича тихой сапой выдавили в отпуск, а из отпуска — на пенсию, позванивал преемничек Костя Григораш. Позванивал, понятно, не по доброте душевной — душевности у нынешних явно не в избытке. Выдавить-то выдавили с должности начальника отдела, а с чего начать работу, как задействовать давнишние отлаженные связи, на то опыту, смекалки не хватало. Вот и растерялся Костя поначалу. Звонил, водил вокруг да около, интересовался на словах здоровьем, настроением, планами на лето, даже предлагал, хитрец, путевку (на какие шиши ехать после обгайдаривания?), а между тем намеками и недоговорками вытягивал советы да подсказки...
Был повод для обиды! Не согласись он, Григораш-то, на предложенную должность, все могло бы для Нелюбина остаться так, как было. Так и подмывало проявить характер! Но не проявил, не опустился, слава богу, до отместки. Вздыхал да поучал. Наставлял. Подсказывал. Душа болела за работу — нынешним опять же не понять. Но Григораш обтерся, освоился на должности да и забыл наставника. А там и Петр Мокеевич свыкся с положением...
«Неужели он, голубчик? Вспомнил? Устыдился? Решил поздравить с Рождеством? Поздно спохватился. Со старым Новым годом? Премного благодарен! Я, Костя, не спесив... И сам могу поздравить. Вот возьму да звякну. На опережение».
Но тут же вклинились сомнения:
«А вдруг звонил не он? Мало ль кто когда-то называл Мокеичем? Тот же Гусев с третьего подъезда. Всех и не упомнишь. Не-ет, скажет Григораш, не звонил сегодня, не было нужды! И что тогда — умыться?»
И все же позвонил. Через две недели, устав от ожидания повторного звонка. С утра Евгения Степановна, наказав купить кефиру и батон, отправилась к подруге. Оставшись в одиночестве, набрал номер телефона своего преемника с намерением бросить трубку сразу же, как только Костя отзовется. Удостовериться, что дома...
Абонент незамедлительно ответил утробным женским голосом:
— Слушаю... Але?
И Петр Мокеевич дал маху.
— Простите, — просипел он. — Я, кажется, ошибся...
Он посидел у телефона на тахте с отрешенным взглядом, оделся и пошел. Но не за батоном и кефиром. Слепо, безотчетно вышел на центральную городскую улицу и через полчаса уперся в ограждение родного управления...
То, что он увидел, потрясло. Некогда обшарпанное, сырое и мрачное здание управления выглядело легким трехэтажным теремком под блистающим на солнце кровельным железом. Он неуверенно толкнул входную дверь, зашел вовнутрь и замер... «Матушка родимая!»
На какое-то мгновение ослеп от бьющей в глаза роскоши внутренней отделки. Куда девался тот привычный коридор — грязный и прокуренный, холодный и заплеванный слоняющимся людом — рабочим и служилым? Во всю солидную длину залитого светом коридора стены были облицованы какой-то белой, теплой на взгляд крошкой, схожей с пузырьками пенопласта, но с розовыми тонкими прожилками, а ослепительно сияющий — зеркальный? — потолок отражал зеленую ковровую дорожку...
По застланным покрытием ступенькам крутой парадной лестницы он медленно поднялся на пролет и, полуобернувшись, глянул вниз — туда, где раньше коротали рукодельем смену бабушки-вахтерши. На месте бабушкиных тумбочек стояло некое подобие кабинки с врезанным окном и телефонным аппаратом на подставке. Из кабинки неожиданно вышел белокурый молодой омоновец с упитанным лицом, дожевывающий что-то на ходу. Увидев постороннего, встал и поморгал оцепенело, затем вдруг густо покраснел и ринулся наверх:
— Вы как сюда попали? Кто вас пропустил? Пропуск предъявите!
Теперь оцепенел и Петр Мокеевич.
— Какой еще вам пропуск?
— Ах, так вы без пропуска? Немедленно назад!
— Я на пять минут. На третий, в отдел сбыта!
— Немедленно назад! И без пререканий! Что у вас в пакете?
— Ничего. Он пуст.
— Короче, быстро вниз, не понуждайте к силе! — И подтолкнул Нелюбина плечом.
— Ты кого толкаешь? — вспылил Петр Мокеевич. — Ты щит возьми с дубинкой. Дубинкой-то удобней! И каску нахлобучь на пустую голову! Не гляди, что пожилой, так подтолкну, пожалуй, что как звать забудешь!
На шум откуда ни возьмись другой омоновец. Стройный и чернявый, с выправкой спортсмена, с зачесанными на косой пробор вьющимися волосами.
— Что тут происходит?
— Да вот, — кивнул с потухшим видом белокурый. — Отвлекся на секунду, а этот тут как тут... Пулей проскочил... Да еще без пропуска. Обыскать?
— Не надо. — Осмотрев Нелюбина с ног до головы, чернявый приказал: — Выпишите пропуск. В бюро вход со двора. Паспорт при себе?
— Нету при себе, — развел руками Петр Мокеевич.
— Что же вы без документов?
— Я все объясню... Я — Петр Мокеевич... Нелюбин. Ветеран труда... В кои веки вздумал попроведать, а тут такая катавасия! И этот... боевик розовощекий, — просверлил глазами белокурого, — обыскивать собрался!
— Кого хотели попроведать? — перебил чернявый.
— Ну, скажем, Григораша — начальника отдела сбыта...
— Хорошо, звоните. Аппарат внизу. Знаете пароль?
— Какой еще пароль?
— Номер по внутренней связи.
— Что ж вы издеваетесь, молодые люди! — взмолился Петр Мокеевич. — Паролей напридумывали тут, как в бункере... у этого! Не знаю никаких паролей.
— Да что мы тут толкуем с ним? Вышвырнуть, и все дела, раз подобру не понимает! — встрепенулся белокурый.
— Ладно, помолчи! — осадил его. — И вы не горячитесь, как вас... Петр Мокеевич? Григораш — фамилия вашего знакомого?
— Костя Григораш, — подтвердил Нелюбин, чувствуя, как сдавливает сердце... —Ладно, я пошел... Ничего не надо.
— Вы присядьте на минутку там, внизу. Я сейчас все выясню и выйду.
Нелюбин медленно спустился по ступенькам.
— Ничего на надо!..
Он вышел и присел на заснеженную лавку у края расчищенной дорожки...
Чернявый не заставил себя долго ждать.
— Что, отец, остыл немного? — Он дружелюбно улыбнулся и подсел к Нелюбину. — Вы не обижайтесь — порядок есть порядок. Служба. А ситуация такая: уволен ваш знакомый. Месяц, как уволен по истечении контракта. Где искать — не знаю. И еще —я вижу, вы не в курсе... Нет больше управления. Раскрошили, поделили. Жаль! Я сам на стройке начинал. Теперь здесь — частная компания, новые хозяева. Вот так. Такая ситуация!
Нелюбин промолчал, лишь сильнее съежился.
Чернявый встал.
— Вот так... До дому доберетесь? Помощь не нужна?
— Нет... Не беспокойся. Спасибо тебе, парень!
...Из распахнутой настежь двери средней школы по противоположной стороне малолюдной улицы на двор высыпала стайка детворы и пошла стенка на стенку в рассыпающиеся пухом на лету снежки.
«Тоже ведь весну почуяли!» — улыбнулся Петр Мокеевич.
Светлая печаль растеклась по сердцу. И даже от сознания того, что внешний его мир отныне замкнут в суженном пространстве от дома до киоска «Роспечать», не улетучилась улыбка...
Солнышко на лето! А со временем зачатия весны в вечной живой природе так много было связано в его, Петра Мокеевича, жизни: от беспричинного восторга, жертвенной любви, ощущения полета и прилива сил до безмятежного сознания неотвратимости ухода... Чего еще желать?
* * *
Костя Григораш пришел домой к обеду.
— Чем порадуешь сегодня? — встретила жена холодным взглядом.
— Ничем. Пока ничем. Все — пустые хлопоты. Найти работу нынче — не пустяк.
— Что-то затянулись твои хлопоты. — Жена поджала губы и выдержала паузу. — Кто-то только что звонил...
— Кому? — застыл на месте Григораш.
— Не знаю, кто, кому... Позвонил да извинился, сказал, ошибся номером... Но голос показался мне знакомым.
Григораш разделся и умылся, причесался перед зеркалом и прошел на кухню. Уставя глаза в стол, раздумчиво спросил:
— А голос старый? Молодой?
_1998_
Unknown
Николай Коняев
ВРЕМЯ ПОВОРОТА СОЛНЫШКА НА ЛЕТО
Рассказ
Под старый Новый год Петр Мокеевич Нелюбин открыл вдруг для себя, что световой день прибыл. Если еще месяц назад к четырем смеркалось, то сегодня, за час до закрытия булочной, куда он собрался за батоном, — было светло.
Такое малозначительное, но приятное открытие подвигло его на кое-какие уточнения. Он присел к столу, снял со стены календарь и с интересом стал изучать долготу дня, время восхода и захода солнца, обозначенные на отрывных листах. День, убедился Петр Мокеевич, действительно прибыл — и прибывал уже не на воробьиный скок, а, как говаривала некогда покойная матушка, на куриный шажок.
— Вот так вот, Женя, — с чувством сбывшегося ожидания произнес Петр Мокеевич, обращаясь к жене, сидевшей напротив и перебиравшей гречку к ужину. — Денек-то прибыл крадучись... Покатилась зима с горки.
— Покатилась-раскатилась, — в тон ответила Евгения Степановна и, показав глазами на обледенелое с улицы окно, добавила с усмешкой. — То-то он, весна, гляжу, вдогонку разбежалась, запыхалась прямо...
— Прямо или криво, а придет по расписанию, никуда не денется. Солнышко на лето — календарный факт. Неопровержимый.
Давно Петр Мокеевич не заглядывал в календари, не подсчитывал денечки до желанного события — такового в его жизни и не предвиделось: что должно было свершиться, то свершилось. Сам три года, как пенсионер, жена — год без малого, детьми, а следовательно, внуками Господь не одарил, как ни вымаливали в молодости, так что подсчитывать денечки приходилось разве что до третьего числа — до пенсии. Он и весну-то из времен года особенно не выделял. Весна, конечно, не зима с ее морозами-метелями, но и приятного немного: то снег с дождем, то дождь со снегом... Сырость, слякоть на дворе. Он не весну любил, а время поворота солнышка на лето, когда мысли о тепле и свете согревали душу...
Еще какое-то время помусолив листки календаря, Петр Мокеевич отправился в булочную. И ходил-то с полчаса, не больше. Взял батон да завернул в молочный за кефиром, а по пути купил в киоске «Советскую Россию» — любимую «совраску», которая еще стояла за таких, как он — выжатых и брошенных на произвол судьбы. Когда он вернулся, жена обронила:
— Кто-то только что звонил.
— Кому? — не понял Петр Мокеевич.
— Тебе, кому!
Он скинул обувь у порога.
— И кто же мне звонил?
— А не назвался даже.
— Кто бы это мог? — Петр Мокеевич разделся и прошел с покупками на кухню. За ним — Евгения Степановна с перебранной крупой на донышке кастрюльки.
— А чего звонил-то, Женя?
— Тоже не сказал. Спросил, дома или нет. Ответила, что в булочную вышел.
— И перезвонить не обещал?
— Не пообещал. Сразу бросил трубку.
— Тоже мне, ответчица! Можно было и спросить, кто, по какому поводу... А вдруг не перезвонит?
— А не перезвонит, значит, так и нужен! — отрезала жена. — Чего засуетился, будто ждал звонка откуда-то?
— Не ждал, а просто любопытно, кому понадобиться мог...
После чая он взял свежую газету и прилег на тахту. Возле телефона. Так, на всякий случай.
Сто лет ему никто не звонил. Жене с бывшей работы позванивали часто верные подруги, а ему — сто лет. Как умер. Ну, сто не сто а года два, однако, точно...
А впрочем, нет — звонили в декабре с телефонной станции. Девичьим звонким голосом было строго спрошено: «Абонент Нелюбин? Номер „три — сорок четыре — два нуля“?»
Он поперхнулся от внезапной сухости во рту и подтвердил скороговоркой: «Да, да, да... Три — сорок четыре...»
«Если вы, Пэ Эм Нелюбин, не внесете плату за квартал до первого числа, — перебила юная особа, — телефон отключим. Без предупреждения. Вы поняли меня?»
«Все прекрасно понял!» — Он, как ни странно, не расстроился, не запсиховал, а до того обрадовался нежданному звонку и неприветливому, но все ж таки живому человеческому голосу, обращенному к нему пусть и не по имени и отчеству, как принято у добрых-то людей, а по инициалам, — что некстати, чуть ли не за месяц поздравил позвонившую с Рождеством и Новогодьем (в таком именно порядке и почему-то с «Новогодьем», а не с Новым, как обычно, годом — опять же, видно, от волнения).
На что девицей с телефонной станции была допущена слабинка в голосе и смятенно молвлено: «Спасибо уж, но плату все-таки внесите — сами понимаете, что себе дороже...»
Как было не внести? Сходил и внес.
Содержание прочитанной статьи не воспринималось. Петр Мокеевич вздохнул, сложил газету вчетверо.
— Женя, слышишь? Голос — старый? Молодой?
— Какой еще там голос? — откликнулась из кухни Евгения Степановна.
— Да по телефону-то?
— Вот дался ему голос! — Евгения Степановна с наброшенным на руку полотенцем неслышно вошла в зал, уставилась на мужа взором психодиагноста. — Я думала, ты спишь с газетой на носу.
— Уснешь, пожалуй, как же... Голос, спрашиваю, старый или молодой?
— Не сказать, что молодой, но вроде и не старый... Не поняла я толком.
— Не Гусев с третьего подъезда? За шахматами, может, не с кем посидеть?
— Что ж я, Гусева басочка не признала б? Сроду он нам не звонил.
— Да и телефона у Гусева-то нет, — вспомнил Петр Мокеевич. Он бросил сложенную вчетверо газету на тахту, встал и подошел к окну. — Кто бы это мог?..
— Выбрось ты из головы!
— Выбрось вот попробуй. А не из отдела пенсий? Не насчет ли регистрации какой-нибудь опять? Хотя... оттуда тебе звонят. — Прошелся от окна до телефона и резко обернулся: — А как он обратился-то?
— Господи! — взмолилась Евгения Степановна. — Ты доконал меня сегодня. Что же я, за ним записывала, что ли? Так и обратился: здравствуйте, нельзя ли передать трубочку Мокеичу...
— Моке-еичу?! — подался вдруг вперед Нелюбин. — Ты не ошиблась, Женя? Так и сказал — Мокеичу?
— Да ну тебя, на самом деле! Прям как на допросе! — Евгения Степановна вернулась на кухню.
Мокеичем Нелюбина называл на службе, в управлении, лишь Костя Григораш...
В первый год после того, как Петра Мокеевича тихой сапой выдавили в отпуск, а из отпуска — на пенсию, позванивал преемничек Костя Григораш. Позванивал, понятно, не по доброте душевной — душевности у нынешних явно не в избытке. Выдавить-то выдавили с должности начальника отдела, а с чего начать работу, как задействовать давнишние отлаженные связи, на то опыту, смекалки не хватало. Вот и растерялся Костя поначалу. Звонил, водил вокруг да около, интересовался на словах здоровьем, настроением, планами на лето, даже предлагал, хитрец, путевку (на какие шиши ехать после обгайдаривания?), а между тем намеками и недоговорками вытягивал советы да подсказки...
Был повод для обиды! Не согласись он, Григораш-то, на предложенную должность, все могло бы для Нелюбина остаться так, как было. Так и подмывало проявить характер! Но не проявил, не опустился, слава богу, до отместки. Вздыхал да поучал. Наставлял. Подсказывал. Душа болела за работу — нынешним опять же не понять. Но Григораш обтерся, освоился на должности да и забыл наставника. А там и Петр Мокеевич свыкся с положением...
«Неужели он, голубчик? Вспомнил? Устыдился? Решил поздравить с Рождеством? Поздно спохватился. Со старым Новым годом? Премного благодарен! Я, Костя, не спесив... И сам могу поздравить. Вот возьму да звякну. На опережение».
Но тут же вклинились сомнения:
«А вдруг звонил не он? Мало ль кто когда-то называл Мокеичем? Тот же Гусев с третьего подъезда. Всех и не упомнишь. Не-ет, скажет Григораш, не звонил сегодня, не было нужды! И что тогда — умыться?»
И все же позвонил. Через две недели, устав от ожидания повторного звонка. С утра Евгения Степановна, наказав купить кефиру и батон, отправилась к подруге. Оставшись в одиночестве, набрал номер телефона своего преемника с намерением бросить трубку сразу же, как только Костя отзовется. Удостовериться, что дома...
Абонент незамедлительно ответил утробным женским голосом:
— Слушаю... Але?
И Петр Мокеевич дал маху.
— Простите, — просипел он. — Я, кажется, ошибся...
Он посидел у телефона на тахте с отрешенным взглядом, оделся и пошел. Но не за батоном и кефиром. Слепо, безотчетно вышел на центральную городскую улицу и через полчаса уперся в ограждение родного управления...
То, что он увидел, потрясло. Некогда обшарпанное, сырое и мрачное здание управления выглядело легким трехэтажным теремком под блистающим на солнце кровельным железом. Он неуверенно толкнул входную дверь, зашел вовнутрь и замер... «Матушка родимая!»
На какое-то мгновение ослеп от бьющей в глаза роскоши внутренней отделки. Куда девался тот привычный коридор — грязный и прокуренный, холодный и заплеванный слоняющимся людом — рабочим и служилым? Во всю солидную длину залитого светом коридора стены были облицованы какой-то белой, теплой на взгляд крошкой, схожей с пузырьками пенопласта, но с розовыми тонкими прожилками, а ослепительно сияющий — зеркальный? — потолок отражал зеленую ковровую дорожку...
По застланным покрытием ступенькам крутой парадной лестницы он медленно поднялся на пролет и, полуобернувшись, глянул вниз — туда, где раньше коротали рукодельем смену бабушки-вахтерши. На месте бабушкиных тумбочек стояло некое подобие кабинки с врезанным окном и телефонным аппаратом на подставке. Из кабинки неожиданно вышел белокурый молодой омоновец с упитанным лицом, дожевывающий что-то на ходу. Увидев постороннего, встал и поморгал оцепенело, затем вдруг густо покраснел и ринулся наверх:
— Вы как сюда попали? Кто вас пропустил? Пропуск предъявите!
Теперь оцепенел и Петр Мокеевич.
— Какой еще вам пропуск?
— Ах, так вы без пропуска? Немедленно назад!
— Я на пять минут. На третий, в отдел сбыта!
— Немедленно назад! И без пререканий! Что у вас в пакете?
— Ничего. Он пуст.
— Короче, быстро вниз, не понуждайте к силе! — И подтолкнул Нелюбина плечом.
— Ты кого толкаешь? — вспылил Петр Мокеевич. — Ты щит возьми с дубинкой. Дубинкой-то удобней! И каску нахлобучь на пустую голову! Не гляди, что пожилой, так подтолкну, пожалуй, что как звать забудешь!
На шум откуда ни возьмись другой омоновец. Стройный и чернявый, с выправкой спортсмена, с зачесанными на косой пробор вьющимися волосами.
— Что тут происходит?
— Да вот, — кивнул с потухшим видом белокурый. — Отвлекся на секунду, а этот тут как тут... Пулей проскочил... Да еще без пропуска. Обыскать?
— Не надо. — Осмотрев Нелюбина с ног до головы, чернявый приказал: — Выпишите пропуск. В бюро вход со двора. Паспорт при себе?
— Нету при себе, — развел руками Петр Мокеевич.
— Что же вы без документов?
— Я все объясню... Я — Петр Мокеевич... Нелюбин. Ветеран труда... В кои веки вздумал попроведать, а тут такая катавасия! И этот... боевик розовощекий, — просверлил глазами белокурого, — обыскивать собрался!
— Кого хотели попроведать? — перебил чернявый.
— Ну, скажем, Григораша — начальника отдела сбыта...
— Хорошо, звоните. Аппарат внизу. Знаете пароль?
— Какой еще пароль?
— Номер по внутренней связи.
— Что ж вы издеваетесь, молодые люди! — взмолился Петр Мокеевич. — Паролей напридумывали тут, как в бункере... у этого! Не знаю никаких паролей.
— Да что мы тут толкуем с ним? Вышвырнуть, и все дела, раз подобру не понимает! — встрепенулся белокурый.
— Ладно, помолчи! — осадил его. — И вы не горячитесь, как вас... Петр Мокеевич? Григораш — фамилия вашего знакомого?
— Костя Григораш, — подтвердил Нелюбин, чувствуя, как сдавливает сердце... —Ладно, я пошел... Ничего не надо.
— Вы присядьте на минутку там, внизу. Я сейчас все выясню и выйду.
Нелюбин медленно спустился по ступенькам.
— Ничего на надо!..
Он вышел и присел на заснеженную лавку у края расчищенной дорожки...
Чернявый не заставил себя долго ждать.
— Что, отец, остыл немного? — Он дружелюбно улыбнулся и подсел к Нелюбину. — Вы не обижайтесь — порядок есть порядок. Служба. А ситуация такая: уволен ваш знакомый. Месяц, как уволен по истечении контракта. Где искать — не знаю. И еще —я вижу, вы не в курсе... Нет больше управления. Раскрошили, поделили. Жаль! Я сам на стройке начинал. Теперь здесь — частная компания, новые хозяева. Вот так. Такая ситуация!
Нелюбин промолчал, лишь сильнее съежился.
Чернявый встал.
— Вот так... До дому доберетесь? Помощь не нужна?
— Нет... Не беспокойся. Спасибо тебе, парень!
...Из распахнутой настежь двери средней школы по противоположной стороне малолюдной улицы на двор высыпала стайка детворы и пошла стенка на стенку в рассыпающиеся пухом на лету снежки.
«Тоже ведь весну почуяли!» — улыбнулся Петр Мокеевич.
Светлая печаль растеклась по сердцу. И даже от сознания того, что внешний его мир отныне замкнут в суженном пространстве от дома до киоска «Роспечать», не улетучилась улыбка...
Солнышко на лето! А со временем зачатия весны в вечной живой природе так много было связано в его, Петра Мокеевича, жизни: от беспричинного восторга, жертвенной любви, ощущения полета и прилива сил до безмятежного сознания неотвратимости ухода... Чего еще желать?
* * *
Костя Григораш пришел домой к обеду.
— Чем порадуешь сегодня? — встретила жена холодным взглядом.
— Ничем. Пока ничем. Все — пустые хлопоты. Найти работу нынче — не пустяк.
— Что-то затянулись твои хлопоты. — Жена поджала губы и выдержала паузу. — Кто-то только что звонил...
— Кому? — застыл на месте Григораш.
— Не знаю, кто, кому... Позвонил да извинился, сказал, ошибся номером... Но голос показался мне знакомым.
Григораш разделся и умылся, причесался перед зеркалом и прошел на кухню. Уставя глаза в стол, раздумчиво спросил:
— А голос старый? Молодой?
_1998_