306 Коняев До поры до времени
Unknown










Николай Коняев  





ЧУЖАЯ МУЗЫКА



Рассказ

Жуткую весть привез Витька Скобелкин...

Был день как день. Суббота. С утра Таисья управилась по хозяйству, в доме вымыла полы, в баню воды натаскала. С часок поокучивала картошку и, томясь неопределенностью, вышла за калитку. Оказалось, вовремя. Только что пропылил городской автобус и остановился в аккурат против дома Скобелкиных.

«Однако прибыл на побывку мой дед!» — Таисья обра­довалась и встревожилась разом. Подумала, отпустили Ива­на из больницы на субботу-воскресенье в баньке помыть­ся. Но знала и другое: если сегодня отпустили, значит, на той неделе не выпишут, неизвестно, сколько пролежит. Худо, стало быть, дело.

Вот уже месяц лежал Иван в областной больнице, язву желудка признали. Пичкали деда таблетками, поили мик­стурами, запретили то и это, но главное — курево. Без ку­рева он заскучал, сделался капризным, несговорчивым. А улучшения не наступало.

Таисья из-под руки всмотрелась в приезжих.

Первой из автобуса вышла Марфута Вдоль-и-Поперек, сродного Иванова брата, Тимохи Киселева, жена. Круг­лая, с красным отечным лицом, в кофте на булавках вме­сто пуговиц. Одышливо мимо прошагала, не поздорова­лась.

«На свидание ездила к Тимохе», — догадалась Таисья.

Тимоху осудили осенью. В уборочную ночью загнал комбайн во двор сельповского шофера Пашки Кудленка и за полтора червонца ссыпал в короб бункер пшеницы. Кто- то, видимо, донес. Кудленок мужик изворотливый, вышел сухим из воды, а Тимоха пострадал. Иван до суда с глазу на глаз с ним встречался. О чем говорили — неведомо, только Марфута с тех пор дулась...

За Марфутой Вдоль-и-Поперек Витька Скобелкин по­казался, через дорогу к дому поковылял. В одной руке — картонная коробка, другую — свободную — над головой вскинул, пальцы в кулак.

—  Здра жла, теть Тас!

—  Ба-а, сосед! Здоровкались уже!

—  Так-то — утречком! — Витька подошел. Вид празд­ничный: свежая стрижка, пестрая рубашка, наглажен­ные брюки. В улыбке расплылся. — Не меня ли поджида­ешь?

Автобус лязгнул дверцей, дальше попылил.

«Нет моего Ивана, — вздохнула Таисья. — В понедель­ник буду ждать».

—  А то кого же, — ответила Витьке. — Стою вот, гадаю, куда мой соседушка с утра запропастился. А он — вот он, с городу явился. Да блестит, как стеколушко. Нешто в ло­терею выиграл?

—  В лотерею невезучий, но в музтоварах кой-чего от­хватил. — Витька тряхнул коробкой.

Таисья разглядела на крышке изображение.

—  Радио, однако?

—  Сама ты радио! Не видишь — маг. Инострания. Вон, не по-русски написано...

—  Тогда коне-ечно, если не по-русски! Не баран чих­нул. И сколько она стоит, эта инострания? Рублей сто, не меньше?

Витька пренебрежительно сплюнул в сторону.

—  За сто рублей купишь, ага. Патефон с ручкой. Я на эту музыку весь капиталец бухнул.

—  И не жалко?

—  Капиталец-то? He-а. На то и трудимся, теть Тас, чтоб чего-нибудь куплять.

—  Братовья увидят — выцыганют, — предсказала Таи­сья. — Они хитрые у тебя, братовья-то. Свои денежки в ку­бышку, а на твои косятся. Не давай, ну их!

—  Жирно будет! — Витька любовно огладил коробку. — Пойду опробую капиталиста, дам заразе испытание. При­ходи, теть Тас, как управишься. Брейк-танец будем репе­тировать.

—  Приду, — обещала Таисья. — Вот только туфли на шпильках надену, чтоб звончей стучать. Заводи свою ино- странию.

Витька хмыкнул, к калитке пошел. Обернулся.

—  Теть Тас, чего Натаха-то давеча приезжала?

—  Соскучилась, вот и приезжала.

—  Просто так? И ниче не сказала? Интересно, тесто пре­сно, — Витька плечами пожал недоуменно.

Таисья ухо навострила.

—  Ну, ну, договаривай!

—  Да Марфута Вдоль-и-Поперек разное болтает. Будто в магазине у Натахи ревизия.

—  Ну и что, что ревизия?

—  Да будто у них там растрата. Или — излишки. Будто шерстят их там!

Таисья от Витьки рукой заслонилась.

—  Чего ты собираешь-то?

—  Не пужайся, теть Тас, — Витька засмеялся. — Или ты Марфутушки не знаешь? Ей соврать, что в лужу дунуть. Как дядю Тимоху посадили, всех бы за решетку упрятала, в каж­дом вора видит. Ну ее!

—  А я не испугалась, с чего ты взял? — поспешно от­ветила Таисья. — Я за дочь спокойна. Марфуте верить как? Всю деревню грязью облила. До нас очередь до­шла.

—  Ну, значит, я пошел! — За Витькой щелкнула ка­литка.

Таисья, ошарашенная вестью, побрела на огород. Вновь за тяпку взялась. Вскоре от Скобелкиных скрежетом и воплями ударила Витькина инострания. Таисья присела на краешек навозного вала, разделявшего соседские ого­роды...

Звучала музыка чужая, непонятная.

Таисья любила старую Витькину музыку. В сенцах под окном у Скобелкиных с давних пор стоял громоздкий при­емник с проигрывателем. Витька часто и подолгу гонял на нем одни и те же пластинки, Таисья знала их наперечет. Ей особенно нравилась «Ах, Наташа». «А-ах, Наташа, что-о мне делать?» — вопрошала певица, и душу бередила песня. «Старый сад» тоже любила. «На свете ничего не повернуть назад...» Золотые слова. Много добрых песен имелось у Скобелкиных. И Таисья любила их больше за то, что все они были песнями дочериной молодости. И Витькиной тоже. Обоим уже по тридцать...

Теперь у Натальи своя семья, другая жизнь, иные пес­ни. А у Витьки все прежнее. Уж как за Наташкой ухлесты­вал — в зятья прочили. Не судьба. В одно лето взялась мо­лодежь на мотоциклах гонять. Как с ума посходили. Шум, треск. Предупреждали: быть беде. Куда-а там! Выходить выходили Витьку, но на обе ноги охромел — коленные ча­шечки побил. Все мимо прошло — армия, женитьба. На подхвате у шабашников подвизался — наряды им писал. За то держали, что дед Скобелкин пустил их на постой в ста­рую избу. Будто из семнадцати годов никак Витька не вый­дет. Те же пластинки и Наталья на уме. А Наталья, дуреха, потешается, ей в забаву...

Ох, Наташка, Наташка! Спроста ли, в самом деле, при­езжала?

Дочь в последнее время приезжала редко.

«Конечно, — в сердцах укоряла Таисья, — вы теперя опушилися, в стариках не нуждаетесь!»

Дочь отвечала: «Купим скоро «Москвича» — глаза на­мозолим, не обрадуетесь!»

«Москвича» купили — с гаражом проблема. «Вот гараж построим!..» И гараж построили. Тут зятю квартиру дали. Двухкомнатную, в центре города. А квартиру до ума довес­ти — на полгода работы. Опять причина. Потом о дачке за­говорили...

А в среду прикатила. Нежданно-негаданно. Одна. Таи­сья как раз окучивать начала. Спину разогнула — глазам не поверила: Наташка! Бежит огородом. Тяпка выпала из рук — не с Иваном ли беда?

«Соскучилась, мама. Слов нет, как соскучилась!» — На­талья в шеки мать нацеловала, в дом потянула, сели пить чай. «Три дня в счет отпуска взяла», — сообщила.

Тараторила без умолку и, как в детстве, ластилась, а гла­за — печальные. Таисья недоброе заподозрила: «Ты не от Стаса ли сбежала? — спросила осторожно. — Не поруга­лась с ним?»

«Да ты чего себе вообразила? — вскинулась Наталья. — Стас мой золото мужик. Непьющий, некурящий... Все до копейки в дом несет. С чего бы нам ругаться? Ангелочек мой Стасик!»

«Что правда, то правда, — согласилась Таисья. — Ты нос перед ним высоко не задирай, попусту не фыркай».

Посидели, поговорили — вновь на огород. Наталья до купальника разделась. Взяла в руки тяпку — ловко получа­лось, не отвыкла. Витька на обед прошел. Наталью увидел — работе конец. Музыку завел. До позднего вечера «Ах, На­ташу» гонял. Вечера тихие — далеко слышно. Наталья слу- шала-слушала — вздохнула: «Вот бы мне хоть на денечек в прошлое вернуться. Устала я, мама. Знала б, как устала!»

«Еще бы, — посочувствовала мать. — Три часа в такую духотищу в автобусе томилась. И я, рогожа старая, на ого­род с дороги загнала!»

Наталья рассмеялась. Странно как-то рассмеялась...



Не утерпела Таисья. Тяпку бросила, в дом зашла. Пере­дник на себе сменила и — к Марфуте Вдоль-и-Поперек. Разбираться. Решительно настроилась...

На ходу распахнула калитку. В углу двора высилась гор­ка березовых чурок. У крыльца, острой мордочкой тычась в ступеньку, истошно визжал поросенок. Двери сеничные настежь. В избе топилась печь. Стойким духом распарен­ной картошки шибануло в нос. В чугуне, обдаваемом на­кипью, пыхтело поросячье месиво. Запустение глядело из углов... У печи, сложив руки на колени, недвижно сидела хозяйка. Медленно повернулась на шаги, большие тусклые глаза сузились в ядовитом прищуре.

—  Пожа-а-аловала, значит? Не побрезговала к во- рам-то?

От вызова Таисья уклонилась. Улетучилась воинствен­ность. Жалость к Марфуте сковала. Была Марфута Вдоль- и-Поперек — стала мяч приспущенный. Лицо — отечное, серое, в складках, веки — красные, припухшие, под глаза­ми — сине. Несладко, видно, без Тимохи.

—  Потчевать не стану и присесть не предложу!

—  Не язык чесать пришла. — Таисья приступила к де­лу. — Кто тебе про Наташку наплел? Иль сама со зла при­думала?

—  С чего бы я придумала? Ни полслова не прибавила. За что купила, за то и продала.

—  У кого купила?

—  У людей. Есть, которые все знают. И ты тоже знаешь. Не ломай комедию.

—  Да про что я знаю-то?

Марфута нервно рассмеялась. Черная, с горошину, ро­динка на щеке вверх-вниз забегала.

—  За деньгами дочка приезжала. Чтоб растрату покрыть, от суда откупиться. Все-е ты знаешь, не юли!

Таисья побледнела, по лицу ладонью провела.

—  Говори, да отвечай за свои слова!

—  A-а, не ндра-а-авится? Не ндравится в ворах ходить? Вы чистенькие, да?

—  На чужую копейку не зарились!

—  Зато дочь не побрезговала!

—  Ты мою дочь не марай!

—  Зна-аем, на какие доходы дочка твоя распушилась. На трудовую копейку этак не размахнешься. Проворова­лась!

Кровь в виски бросилась Таисье, в глазах, как от удара, потемнело.

—  Вре-ешь, бесстыжие шары!

—  Не ндра-а-авится, ага?!

—  На один аршин всех не меряй! — Таисья задыха­лась. — Мои живут честно. У Наташки мужик работяга, и сама без дела не сидит!

Марфута тоже распалилась — щеки пятнами пошли.

—  У Натахи оклад девяносто. И Стас не тыщи получает!

—  Сколько ж в тебе злобы! — враз обессилела Таисья. — За Тимоху мстишь? Кому? Мне или Наталье? Или — Ива­ну? Разве он Тимоху посадил? Жадность Тимоху в тюрьму загнала!

—  А вы не стройте честных из себя! — талдычила Мар­фута. — Вам тащить неоткуда, потому и не тащите. Все во­руют. Кто где может, там и тащит. Один больше, другой меньше. Все! Ишь, че-естенькие мне!

—  Врешь ты все, Марфута!

—  Слушай, раз пришла. Слушай правду-матку! — брыз­жа слюной, ликовала Марфута. — Все заворовались! Пого­ловно! Все! На Тимоху, бедного, молитесь, он за всех стра­дает. И пусть Иван твой дочерю стыдит, а не моего Тимоху!



С прежней силой у Скобелкиных гремел магнитофон. Витькины братья с женами, как всегда по субботам, сходи­лись к родителям. Пора было доить корову, управляться по хозяйству, но Таисья не спешила, рукам не искала заделья. И в дом бы не входила... Там, куда ни глянь, везде Натальи­ны следы. Заколки для волос на подоконнике, духи на хо­лодильнике, раскрытая на выкройках «Крестьянка».

—  Ох, Наташка, Наташка! Трое суток дома побыла, а сколь тоски наделала. Лучше бы совсем не приезжала!

Не верилось в Марфутины сплетни, но душу сомнение точило.

«А вдруг?.. А что, если... Зачем-то ведь являлась?»

Ни сном ни духом не ведала Таисья, какую думу не­отвязную принесет суббота...

Три года назад Наталья приезжала с мужем на перво­майские праздники. «Машину, мама, будем покупать!» Та­исья сразу-то мимо ушей пропустила, а ночью раздумалась: на какие шиши покупать? Машину! Всю жизнь с Иваном спины не разгибали, просвету в работе не видывали, рань­ше срока состарились, а всего-то и скопили на дом. И ко­пейкой не гнушались. Поросят на продажу откармливали, картошку выращивали. Мясо, масло, молоко, овощ вся­кий — все свое, не куплено. Горбом доставалось. У Ивана, может, оттого и желудок нарушен, что всю жизнь всухомят­ку. То он в поле, то в лесу, то на покосе... Кто там горячего спроворит? А дочка с зятем раз — и в дамки. Машину поку­пать!

Наутро Стас с Иваном в лес уехали. Делянку под дрова отвели в тот же год аж в десяти верстах. Иван с корня нава­лил загодя, оставалась раскряжевка, и чтоб туда-сюда впу­стую не мотаться, мужики отправились с ночевой. Случай у Таисьи подвернулся — остались с дочерью вдвоем. «Вам не свекр со свекровью на машину отвалили!» — спросила как бы походя. «Еще чего, — с гонором ответила дочь. — Сами с усами!» — «Большие ведь деньги!» — «Деньги, мама, не проблема. Проблема — где достать!» Таисья походила- походила — снова как бы ненароком: «В Бобровке, слыш­но, продавщица сбедокурила. Яблоки по рубель шестьде­сят продала за рубль семьдесят, а разница в карман. Сты­добушка и срам. Трое ребятишек и мужик — директор в школе». Наталья глаза округлила, йокнула тихонько. «Ты чего это, мама, держишь себе на уме? Неужели думаешь, что я...» — «Ничего такого я не думаю, — устыдившись, пе­ребила мать. — Уж и сказать-то ничего нельзя!» У Натальи слезы проступили на глазах от смеха. «Ты чего себе вообра­зила? Оклад, конечно, невелик, но ведь плюс и прогрес­сивка. Стасу двести рэ установили, премия приличная. Первый мастер в городе по телекам. Не за спасибо крутится, понятно. Хочешь жить — умей вертеться. Деньги сами не придут, деньги делать надо. Такая, мама, жизнь настала».

И хоть слово «делать» немножко покоробило, Таисья успокоилась. «Сделать» — не украсть. Другая жизнь — иные песни... Разве все понять?

Поздно вечером зашел Петро Козырев — бригадир ша­башников. В запыленных кирзачах, в пропахшей деревом спецовке. Лишь Тимоха Киселев выше Козырева ростом. Борода у бригадира не то что у Стаса — три хилые волосин­ки — густая, с проседью, в опилках. Такую видела Таисья на картинке в книге, что на этажерке. Каждый вечер для Петра Таисья оставляла литр молока. Он заходил после ра­боты — дом из бруса ставили совхозу, залпом осушал банку, утирал усы ладонью. Таисья улыбалась одобрительно. «Так я же взрос на молоке!» — пояснял Петро.

И сегодня он привычно прошел к холодильнику, взял в свои медвежьи лапы банку, влил полнормы внутрь усов и бороды.

—  Это, — сказал, отдышавшись, — завтра стюкаю воро­та. Как и обещал.

Таисья, любуясь Петром, машинально кивнула.

Ворота — тоже дочери придумка. «Ты с Петра копейки не бери», — перед отъездом наказала. «Почему? — удиви­лась Таисья. — Молоко — не вода, оно денег стоит». — «Не бери, я с Петром договорилась, он ворота сменит. На всей середке лишь у вас ворота развалились, грибком уже взялись». — «Давно с отцом об этом говорим, — подхватила Таисья, — то тесу нет, то самого не дождусь из больницы». — «Будут вам ворота!» — обещала дочь...

Петро допил молоко, вручил банку Таисье.

—  Добре, тетка!

Таисья прикрыла за ним дверь, разобрала постель, по­тушила свет. И, вопреки опасениям, сразу заснула.



Свет за окном легко проткнул июньский сумрак, белый отсвет метнулся по горнице, скользнул по лицу. Таисья при­открыла глаза, раздвинула занавески, прильнула к стеклу. С дороги к забору медленно двигался грузовик.

«Кого серед ночи несет?» — Села на постели, со спинки стула сдернула халат, набросила на плечи. Кряхтя и мор­щась от боли в суставах, поднялась.

Грузовик, чихнув у забора, заглох. Не зажигая света, Та­исья вышла на улицу. Взбренчав сырой цепью, запоздало взлаял Витькин кобель Кум. С крыльца Таисья разглядела мужиков в кузове. В одном по росту угадала Петра, в дру­гом — вертлявом коротышке — Кудленка Пашку.

Задний борт кузова с грохотом отпал.

—  Вы чего? — окликнула Таисья. — Чего вы тута поза­были?

На машине замерли.

—  Напугала! — сплюнул Петро Козырев. — Матерьялу вот привез... На ворота.

Через забор полетел брусок, другой, третий... Россыпью ахнули на землю тесины.

И до Таисьи вдруг дошло: краденые брусья. И лес тоже краденый. Потому и ночью привезенные...

—  Стойте, — вскрикнула она. — Не сгружайте. Кто ве­лел?

Кудленок подмигнул.

—  Не трусись, хозяйка. Под навес перетаскай, и все дела. Кто там разберет, откуда доски?

—  Ты это, тетка, не дури, — посуровел Петро. — Иль мне больше делать нечего, как с досками таскаться?

—  Мне ворованно не нужно!

—  Да идите вы! — махнул рукой Петро. — Что, у меня своя лесопилка? Дочь твоя о том не знала?

Осеклась Таисья. Знала. И Наташка, и она, рогожа ста­рая, знала. Но не подумала, чем обернется. В мыслях не держала.

—  Давай гони в гараж! — приказал Петро Кудленку. — Неровен час, попухнешь с этим тесом!

Кудленок прытко вскочил в кабину, Петро сплюнул под ноги и молча ушел.

Таисья по брусочку, по тесинке стаскала привезенное под навес. Что оставалось делать?



Теперь заснуть оказалось непросто. Таисья долго лежа­ла с открытыми глазами, поминутно взглядывала в окно. То ей чудилось шарканье шагов, то, казалось, тень скольз­нула через дорогу. Задремывала и видела Тимоху Киселева, растрепанную Марфуту, повисшую на мужнином плече, дочь с упреком в смеющихся глазах... «Ты чего это держишь себе на уме?» — вопрошала Наталья. «Все молитесь на Ти­моху, он за всех страдает!» — ликовала Марфута.

Вновь пробуждалась Таисья, таращилась на потолок. Мысли о дочери одолевали. «Ох, Наташка, Наташка! Наво­рочала девка делов! Хорошо, что Иван не приехал сегодня...»

Вспомнился вечер после суда над Тимохой. «Не больно ли с ним круто?» — с надеждой на сочувствие спросила у Ивана. «Что, пожалела? — взвился Иван. — В войну лебеду жрали? Почему тогда не воровал? Тогда б и я, может, пожа­лел. А сейчас — не жалко. По заслугам!» — «Охо-хо! — вздохнула Таисья. — Нешто, правда, жизнь другая?»

Ах, эта Витькина новость! Тес этот, будь он неладен!

Таисью знобило. Она с головой накрылась одеялом, боком вжалась в перину, но дрожь не унималась. Сбросила с ног одеяло, взад-вперед по горнице прошлась. Сняла с гвоздя Иванову фуфайку...

На востоке коромыслом высветлялся краешек неба. Фиолетовый сумрак ночи переходил в предрассветную синь. Тихо было. Таисья подошла к штабелю, постояла в раздумье. У Скобелкиных скрипнула сеничная дверь. Та­исья вздрогнула, метнулась в сторону, под навес. Жаром опалило лицо, во рту осушило.

Витька в трусах и майке вышел на крыльцо. Зашел за угол. Звонко шлепнула резинка трусов...

— Прости меня, грешную, Господи! — перекрестилась Таисья. Запахнула на себе фуфайку, сдернула со штабеля тесину, взяла конец под мышку. Прямиком по улице до стройки — метров сто, не больше, а в обход — все двести. Огородом, задворками, проулком... Двести метров позора.

Рассвет встретила на ногах. Начался новый день. День как день. Воскресенье. Таисья подоила корову, процедила молоко. Отдохнуть на крылечко присела. У Скобелкиных музыка заиграла. «А-ах, Наташа, ах, подружка!» — поли­лась старая песня. Хорошая песня. Таисья встрепенулась, вслушалась. «Вот и выцаганили братья иностранию, — до­гадалась. — Остался Витька на бобах!».

_1987_