Том 3 Васильев.indd
SIV
ИЗБРАННОЕ
_в_трех_томах_
_Том_третий_
СТИХОТВОРЕНИЯ. ЭССЕ. ВОСПОМИНАНИЯ.
Я — БАЗА!
У нее вязкий, призывный голос. Со счастливой готовностью отзывается она на вызовы раций днем и ночью, в любой час. Она в кровном родстве с людьми, пришедшими в ее древний мир. Старыми сообществами снимались они с насиженных мест, старыми бригадами приезжали к ней, и - многие, разные, - казались ей одним Большим Человеком, потому как мысли у них были одинаковые и дела.
Зная закон: «Не ходи в тайгу в одиночку!» - они уходили группами во все стороны ее земли: на юг и на север, на восток и на запад.
- Я - база! Я - база! - отзывалась она днем и ночью на вызовы раций.
Далекие, запропавшие, они держались за тонкую ниточку связи с нею.
Когда-то ее земля была морским дном - потому пески да пески, на которых сосны, болота, реки. Болот много - сплошная топь, рек-озер много - сплошная вода. Большая. Ее родичи путь измеряли «песками»: от «песка» до «песка» - пятнадцать километров. Три «песка» - сорок пять. Сколько п е с к о в во все стороны? Ее земля велика - пусть широко шагается Большому Человеку.
Она будто Золотая Баба - высока и дородна. В ней всепонимание и всепрощение. Золотая Баба, не прячущаяся от людей, но идущая к ним: шаманы вывелись, ее утаивать некому.
Ее небо обжито вертолетами. Школьными птеродактилями несуразны, метут они посадочную площадку базы взвихренным воздухом, откромсывают разлапыми винтами строительные блоки синевы, и она радуется: в ее стране города будут построены из голубого камня, который воздух.
Ее любовь - летчики.
Саша сходил с небес, приходил к ней - и в ее комнатенке пахло синим.
* * *
Все так далеко, и все так рядом.
- Я - база! Я - база!
В наушниках только треск - грозовые разряды, звуковые молнии.
Неделя дождей длинна, как дороги рыб.
У самого ее начала рыжий Мишка, бригадир окаянный, стучал кулаком по столу начальника, напрашивался на Варьеган - и напросился. Варьеган - Большая Обь, ее протоки. Гиблое место.
Мишка ушел - и полторы недели от него ни звука: или рацию утопили, или сами...
«Да миленькие вы мои, - думала она о вертолетчиках, - когда же вы их найдете?!» - и много курила.
Столько суток без сна - близко к краешку глаза не подпускала. Эфир молчал. Место гиблое.
Дождь и дождь без перерыва. Столбы воды подпирают небо, крупные мурашки бегут по коже реки, понуро горбятся вертолеты, опустив винты. Никто никого не ищет, никого не хватается. Все потеряны в мокром мире.
Пустые дни.
Она - как когда-то мама - делает зарубки на палочке: пустые дни все равно жизнь, им без следа нельзя. Вздумалось Ляльке вернуться к маме, в их домик. Сестра, а другая. Быть радисткой ей показалось в тягость. Ушла. А надолго ли к маме?! Не усидит - другим воздухом надышалась. Лялька ушла. А она осталась.
Идут и идут в эфир ее позывные. Но в наушниках только треск.
Ей становится страшно: как бы не пришлось идти зимой на Варьеган, раскладывать костер, просить богов земли и неба принять души Мишкиной группы в верхние стойбища манси. Длинный-длинный потянется за нею след, широкий: лыжи-то мехом обиты... Нет, лучше прилететь туда вертолетом.
- Я - ноль семнадцатый!
Она еще не сошла с лыж, но перестала двигаться: в наушниках возник голос. Или ей почудилось?!
Она растерялась, но опомнилась тут же: «Ноль семнадцатый? Из Стрежевого?!» А сердце ворохнулось и обомлело: «Нашли!».
- Я - база! Я - база! - счастливо сорвался голос. - Где они, ласточка?!
(Над ее «ласточкой» потом смеялись. Она понимала: счастливые смеялись).
Голос знакомый. Летчик с чудной фамилией Остроушко. Он иногда прилетал к ним, синеглазый и белокурый, улучив минутку, самоуверенный, приставал к ней. А по глазам было видно: ничего от нее ему не надо. Жизни в глазах не было. Держал марку.
- Ой, люшеньки-люши! - бежала она к начальнику партии. И волосы ее развевались по ветру. - Небо доброе, вода добрая, лес добрый!
«Никакой он не мертвый, - думала. - Мертвые живых не спасают».
Остроушко Саша!
А остальные все - неудачники.
* * *
«Это, наверное, красиво, - думала она, - когда на подушке белые и черные волосы перепутаны. А Саша, будто мальчик, маленький мальчик. Холодный, - и одергивала себя: - Глупая я, однако; снова что мертвый». Натягивала одеяло до подбородка, закрывала глаза.
И видела мамин домик. Во дворе сосна и береза над Обью. Береза выше, сильнее, будто подает руку сосне, будто хочет повести ее над берегом. Береза - Саша, она - сосна. Белое и черное.
Вместе со всеми она ждала вчера, когда отработают винты и опустится лесенка. Он вышел первым. Все побежали. Но она - к нему, остальные - к нашедшимся. Она только взглянула, что все - пятеро. И протянула ему неловкий букетик. Саша улыбнулся и положил ей на плечо руку.
- Знай наших, женщина! - все понял.
(Ей было восемнадцать. Над нею посмеивались - женщина!).
Смущаясь, она шла рядом. Спасший человека - под покровительством Золотой Бабы. Ему приносят подарки и стоят в стороне.
Стоять в стороне она не могла, шла рядом. И подсматривала, как он несет букетик. Он нес его правильно. «Значит, я ему нравлюсь!».
Саша потянулся и сонно поцеловал ее.
«Небо - отец наш, - думала она, - а Саша - его сын. Он пришел с неба. Отец дал ему силу, ум, смелость. Ничто в тайге не остановит его. У него с собою ружье и топор. Волк не уйдет от него, медведь испугается. Длинными оленьими жилами я шью ему кисы. Длинными, чтобы путь его по земле был долгим. ».
Саша улетал через час, потому отодвинул стакан с огненною водою. Она смотрела на его белое лицо, на маленькие руки с розовыми, будто накрашенными ногтями, и тело ее наливалось памятью его ночных ласк. Он зря отодвинул стакан - огненная вода дает свет сердцу, которое увидит, как его любит другое сердце.
- У тебя, наверное, много женщин? - не поняла, как и зачем спросила. Прикусила язык, да поздно.
- По всей трассе, - ответил Саша. Не задумываясь, не ища слов.
«Кто тебе поверит, ласточка?» - улыбнулась про себя и прильнула к нему. Одетый, в плаще и фуражке, он отстранялся, не давал целовать себя. Она обхватывала его шею, ловила губами глаза, брови, рот. Недовольный, он сел на лавку, складки подбородка легли на воротник плаща. «Неживые, - похолодела она. - Неживые».
- Ты жди, я буду прилетать.
Она осталась одна.
* * *
Рассыпающимися клубками кочуют с места на место северные собаки, но все рядом с человеческим жильем. И друга признают в тебе, и приятеля, пищу возьмут из рук, погладить себя дадут, но уйти не уйдут из стаи, кочевники. Своим среди своих уверенней и спокойней.
Она купила своего Волчка у покосившегося балка - бросила на крыльцо монетку. Живой комочек, но все же живая душа рядом. Щенок лежал в ногах, когда она писала письма - маме или Саше, и ей было хорошо, будто не в комнатенке жила, а в доме.
Потомок всех собачьих пород Севера Волчок лопал все, что ни дадут, был весел, рос на глазах.
А Саши не было. Только письма.
Сашино сердце билось в них, как птица о клетку. «Я напишу тебе хорошее большое письмо, когда выйду из плена. Кроме плена неба, есть плен земли - и путы его тяжелые. У неба плен легкий. Я напишу большое письмо и спрошу тебя, женщина: ты земля или небо?».
Она понимала: давняя любовь. И письма его - о ней.
О своей любви ей говорить не надо. О ней наедине с собой она будет говорить ему. У нее много слов и много времени. У Саши о любви говорят не так, по-другому. Она своими словами говорить будет. Себе - Саше. Не потому, что он сошел с небес, потому что он ее мужчина.
Сашино небо - другая женщина. А она - его земная пристань, точка касания.
Саша бывал, но его не было.
- Я - ноль семнадцатый!
Она бежала к его неуклюжему птеродактилю, зависающему над площадкой, туда-сюда поводящему железным хвостом, радостно махала букетиком: ее цветы то же, что живая вода в русских сказках, - возвращают к жизни. Возвращали к жизни сердце Саши, и оно принадлежало ей.
Здесь она запиналась. Когда-то он катал ее на своем вертолете, совсем стареньком - пол ржа съела. Железная решетка под ногами. Страшнее страшного - будто висишь над бездной. Потом было страшно заглядывать в душу Саши: вдруг там, как под ногами в его вертолете, - пустая бездна.
* * *
В аэропорту Тюмени березы и сосны за изгородью. Струи белого солнца и струи мрака - березы и сосны. Словно жизнь, полосат аэропорт.
Она никогда не бывала здесь, но знакомым кажется все. Наверное, из книжек о городах. Но и не только. Те же кисы на людях, меховые шапки. Малиц не носят, но и она в городском пальто.
Люди, может быть, всюду одинаковы. Зря она не решается видеть Сашу своими глазами. Зрячими.
В городе теплее - это да.
В подарочном магазине Саша купил ей авторучку с подсветкой: пусть она пишет ему письма днем и ночью, даже когда барахлит электростанция. Пишет - и вспоминает о путешествии.
Музыканты в красных рубахах дули в трубы, блестевшие, как рыбья чешуя, били в барабаны, похожие на бубны. Но куда как красивее. Свет на стенах и потолках ресторана переливался северным сиянием.
Она весь вечер не поднялась из-за стола: не взяла с собой туфли, сидела в кисах, когда-то расшитых бисером мамой. Саша танцевал с разными женщинами, но чаще с одной, гордой, с белыми волосами. Золото в ушах и на голой шее. И на голых руках золото. Гордая да, видать, легкая. «У неба плен легкий?» Просто так пришло в голову. Веселый Саша возвращался к столу, тоже беловолосый, наполнял рюмки. В зеленом платье, с янтарными бусами, она чувствовала себя уютно в ресторанном шуме и гаме. Но как-то само собою сказалось:
- Я не боюсь, что между нами обман, обманутой я себя не чувствую.
Он посмотрел на нее, отстранил рюмку:
- Мы в чем можем обманывать друг друга?
Она хотела сказать ему о вертолете, в котором под ногами бездна, но раздумала. Саша уходил танцевать, она подпирала голову рукой, закрывала глаза. «Песня моя, стань жизнью воды и деревьев, жизнью матери земли и людского сердца. Пусть мой костер будет виден далеко, далеко». Капельку было жаль, что никто не видит, какая она счастливая женщина. Зато все видят, как красив ее Саша, как красивы его прямые ноги и золотые полоски на плечах.
Из ресторана Саша взял в номер вино в высоких бутылках. Кислое, оно сильно пьянило. Желтые искорки поднимались со дна стакана и гасли на поверхности. Оно стреляло в нос, пить его было неприятно.
- У неба плен легкий, - хохотала она. - Легкий...
И тянулась к нему целоваться.
Он схватил одеяло, убежал в другую комнату, закутался с головой на диване.
Утром на столе лежал ее обратный билет.
Саши не было.
* * *
«Хуже нет, когда человек теряет дом - потом он и себя растеривает потихоньку». Большая женщина, молодая, тяжелая от любви, сжигала письма. И плакать было некстати, и жаль было всего. В черных, незряче остановленных глазах отражалась языческая пляска огня.
Саша говорил, что женщин у него - по всей трассе. И еще говорил, что она самая-самая. Или с рождения он заморожен, на душу худ, или глуп. И никаких женщин у него нет, как нет Золотой Бабы - просто баба.
Лес постучал ей ветками в окно, и она вышла к лесу.
Слепительно белые березы, даже сине-белые, как снега.
Земля еще мало оттаяла, неглубоко отогрета. Но там, где солнце бывает подолгу, махонькие, мохнатые, в сизом трогательном пуху подснежники. Их немного, на нежных лапках. А она нападала на них. Не рвала - нападала. Им вовсе незачем было быть ее цветами, принадлежать ей.
Это вовсе и не подснежники - прострелы. Они простреливают снега.
Она вносила в дом цветы, осиновые ветки и вербу. Хоть и не воскресенье, и не вербное. У порога ей встретилась Наташа - тоже мансийская земля. Только маленькая. И некрасивая. Дочка соседей. Цветы ей понравились, весь букет. Но больше подснежники.
Женщина велела ей взять, сколько она хочет, подснежников.
Наташа улыбнулась и стала красивая. Женщина пожалела, что никто больше не видит, какая Наташа красивая.
Они вошли в комнату.
Наташа остановила взгляд на Саше в берестяной раме, сказала, что дядя хороший.
- Но он не чувствует того, что я каждую минуту, с утра до вечера думаю о нем, - ответила женщина. - Ничего хорошего в этом думании нет. Ночью только бы уснуть сразу, а то потом со сном ничего не получится.
Наташа смотрела в глаза Золотой Бабы - она ей нравилась. Только была непонятной: Наташе всего пять лет. Ей стало грустно - и она ушла.
А женщина подумала: вот улетит - и всем станет спокойно. Но кому всем? Только ей. Только ей все равно грустно без ее взрослого мальчика. Обыщи весь свет, кроме него, его не сыскать. Она уже забывать его стала. Однако не его, а такого его, когда он весь. И не забывать - задумывать. Он жил так, будто прятался - себя в себе прятал.
В его руках совсем не было силы. Нет, сила была, но неприятная для таких маленьких рук.
А о доме - это сестра написала, Лялька. Вернее, не сестра, а маме сестра, а ей - мама. Лялька написала, что не может жить в ее доме. А мама - как домик.
Она переворошила кочергой остывший пепел и подумала о Саше: «Как-то ему, бездомному?»
* * *
Она собиралась улететь на трассу газопровода, тянуть нитку. На сто лет собиралась. Опять хотела лететь. Опять летчики.
Хотела улететь, потому что стала засыпать под аппаратурой. Сон целый день почти. Доискивалась причины, пока не поняла - будет матерью.
И перестала курить.
Пустое небо. Вертолеты садятся и улетают. А Саши нет - небо пустое.
Под пустым небом она не могла жить - и улетала. Хотела улететь.
А в комнатенке ее пахло синим. Всякие воспоминания бродили - Сашей. Потом исчезали.
Ветры дули теплые, грустные. Снег уходил в березовые рощи. Там лежали длинные тени.
Она говорила себе: минует и эта белая печаль снегов среди весны, придет на причал ее жизни Саша или во сне придет.
Ей все же было лучше хотя бы думать о нем.
Она проснулась - и жила одними глазами. Тихо-тихо. А мальчик мучил немножко, толкал. Но она не ощущала его. Вообще, он был похож на воду. Как существо - неощутим. Как всплескивающая вода - да. Хотя ему - шестой.
Ей надо было не нитку лететь тянуть, а в дом мамы, в их с мамой дом. В нем должно быть хорошо душе. Без родного дома душа - скиталец.
Все холода и холода. Только чуть различимо пахнет осиной. «Приезжай, друг Саша, летом. Напрасно ты упрямишься и дичишься. Горше, чем есть, не будет», - звала она своего небожителя.
Сколько ни обманывайся, себя не обманешь.
Столько худых предзнаменований в этом году. Самое первое и страшное - смерть Волчка. Не успела прилететь из Тюмени, на- играться-натешиться, он за ворота, на трассу, а там - мотоцикл.
Она улетала. От себя улетала. А, наверное, от Сашеньки. И думала: хорошо, что он - летчик. У него нелады с землей. Коснется ее - и опять небо.
Улетала. Внизу земля странная, будто меж облаков чернота. А это лес и снег: самолеты-то низкие здесь. Весь путь в огнях: где-нибудь да живет живой человек. Огни через равные промежутки. Будто пески отмечены. Будто.
Она летит будто на край света.
Саша говорил ей: камень. О себе говорил. Но это уже было. «Кто возьмет этот камень и снесет в гору.» Так-таки никто не понес. Ясно было: из этого ничего не получится. А она пока несла своего летчика. Она пока любила его. И идти ей было легко. И еще: она не в гору шла, а шла по полю. На траве роса, как спелая икра. И такое красное солнце.
В полупопутном ее городе - молодые дома. Сосны всюду по- оставлены - и сквозящие и густые. Здесь она случайно познакомилась с Сашиным братом: Сашины руки распростерты надо всей ее жизнью. Они похожи, хоть один летчик, другой - прокурор. Он моложе и веселее. Оттого, должно быть, что молодой. Но у него такое недоброе узкое кольцо на правой руке.
Ей было и больно и сладко смотреть на Сашеньку второго, пусть и не совсем похожего. Он сильный, и любить его, наверное, страшно. Но и не жалко: такой большой и сильный.
Вот и все, что она увидела в этом городе. Внутри себя собралась и никак не могла выйти посмотреть на мир Божий.
Ей не надо приобретать, не надо иметь - она так трудно отдает.
А мальчонка беспокойный все крутится, толкал, по ночам будил. Долго-долго копошился, не мог улечься.
* * *
Рано, в половине пятого, начался день. Он, как берестяной свиток, светел изнутри, снаружи рыж на закате.
По оранжевой и алой воде на синем катере прибыли они в гидропорт Салехарда.
Самолет легко и небольно оторвал ее от Полярного круга - и понес, понес. А земля - все узорные мхи да смуглая вода, тонкая у берегов.
Дул сильный ветер, уж такой сильный! Чуть не переворачивало.
Велели сесть к кабине.
У летчика справа - большие руки. В прекрасных венах. Не то что у Саши.
Она подумала: «Ах, если бы меня удерживали такие! Да я сама бы пошла в них. И это было бы прекрасно. Хотя в этом больше боли, чем красоты».
Она разговаривала с мальчиком, этим летчиком, с уха на ухо.
Он умница и, наверное, добрый человек. Потому что юный.
Солнце было так близко - сразу за стеклянным куполом. Ей захотелось поцеловать руки солнца - она их поцеловала. Потом подумала: не солнцу, а летчику бы надо, но раздумала.
- А ты надолго сюда? - спросил небожитель, когда сели.
- Навсегда!
Ответить-то она ответила, но подумала, что от Сашеньки- то ей никуда не убежать, не улететь, не уехать.
Ей дали комнатенку в балке: в окне - песчаные гривы да темный лес.
Она уже на трассе. Пусть Сашенька найдет ее на карте.
Лето, как заморская птица, склевывало за звездою звезду. К дождю ли это, просто ли утро? Ей хотелось положить голову на колени земли.
- Сашенька, хороший день начинается, однако. Я целую каждую складку на твоем лице, руки твои немужские, каждую полоску на твоих погонах.
Завтра - работа. Завтра она капельку начнет прикасаться к газопроводу. И делать его. Чуточку.
Только она думала не о себе, потому что мальчик был похож на воду.
И, может быть, никакой работы не будет. Может, ей лучше вообще уехать к маме. Хотя мама и ее дом - на потом. На крайний случай.
Она скажет Саше:
- Все же ты будь сильней и нежнее будь. И, пожалуйста, найди меня. Правда!
Она лежала в больнице. С Урала дул ветер. Она зарывалась лицом в подушку и видела одним глазом только лес с тяжелой, готовой опасть листвой. Лес был похож на Текутьевское кладбище в Тюмени.
Она все ждала его. Невероятного ждала - его прилета. «Если человеку думается, что все: лес, воздух, небо - будет существовать, жить, быть, только если их увидит другой человек, - это нормально, это не умопомрачение?»
Раскрывала окно, глядела в неприютный мир и думала: «Глуп ты был, говоря, что я тебя когда-нибудь возненавижу. Ты со мной становился меньше. И мне неудобно, неловко было принять хоть малую малость твоего покровительства. Потому что я большая, а ты будто мальчик. Так уж получилось. Наши неурядицы я принимаю как приложения к ценным вещам в подарочных магазинах. Я счастлива, что люблю тебя. А ты вон какой умница! Даже позволяешь мне любить тебя. Захлопывается клетка. Птичья душа хочет петь. Но любить и петь она может только в неволе. Моя - птичья. Я не могу с тобою расстаться, я еще хочу побыть с тобою чуточку. Когда мы встретимся, ты разрешишь мне поцеловать тебя?!»
Во дворе и на песчаных гривах собаки - не стаями, сообществами. Вспоминала своего Волчка, и ей становилось спокойнее. Печально, но - да. Это вовсе не то, когда люди рядом, но будто нет их.
Она закрывала створки, отходила от окна.
В больничном саду - ива да лиственница. Не лиственница - беспомощные лилово-голубые колокольчики величиной с ноготок на мизинце Саши.
Погода лётная. Но вертолеты не привозят ей ни строчки.
За год она повзрослела, набралась ума-разума. Только сердцу все не находилось места.
* * *
У ее здешних ночей белые нежные тела, руки белые.
Песчаные колеи улиц - как волосы после мытья.
Саша перестал ей сниться. И слава Богу. У него холодные зимние глаза, и он спит, как глухарь под снегом.
Она нынче всласть нагляделась, нарвала князь-ягоды, княженики. И рыбалки были замечательные. Черные окуни, белый туман ночью. И белые сны на белом ягеле.
Если Бог создал эту землю, ничего лучшего ему не удалось, чем этот уголок земного шара.
Ночью летел снег навстречу прожекторам.
А кругом - глушь и тишь. Хоть их на трассе уже, наверное, около трехсот. И самый маленький из них - ее Иванка. И поселок их - Белоярский. Она так и не улетела к маме, потому что мальчик был похож на воду, а нарушать покой воды - худое дело.
Она работала в столовой, мыла посуду. И было это не столько неприятно, как раньше казалось. Поклонение великое было ей.
Через полчаса-час прибегала к Иванке, белоголовому, с черными мансийскими глазами. Наполнялась счастьем, глядя на беспорядочные движения рук и ног радостного ее малышки, на улыбающийся беззубый рот, и думала: «Нет, Лялечка, не надо ко мне прилетать, я сама управляюсь со всем. Тебе тоже надо подумать о ребенке. Или в городе с ним сложнее?..»
Как ни печально, она все еще его любила. Разговаривала по ночам:
- Господи, как я люблю тебя, ласточка! Все это правда. И хочу только поцеловать тебя. Не морщись, пожалуйста, ничего я тебе не сделаю. Просто мне жаль, что столько здесь красоты зазря пропадает. Кто ее оценит? Кому она нужна? Тебе.
Сны-снами, разговоры-разговорами. А мысли - никуда не годные.
Дикий северный олень с весной уходит к океану. Гнуса меньше. Ветер, ягель, белые ночи.
Напротив маминого дома Иртыш припадает к Оби. Припал - пропал. И за домиком уже не зовется Иртышом.
«Ах ты, Саша, - думает, засыпая. - Не ходите, мужчины, с женщиной к океану.»
«...я привезу тебе кедровую ветку и оленьи рога, на которых в тундре спит солнце. В Гыде. На краю моей любви.»
SIV
ИЗБРАННОЕ
_в_трех_томах_
_Том_третий_
СТИХОТВОРЕНИЯ. ЭССЕ. ВОСПОМИНАНИЯ.
Я — БАЗА!
У нее вязкий, призывный голос. Со счастливой готовностью отзывается она на вызовы раций днем и ночью, в любой час. Она в кровном родстве с людьми, пришедшими в ее древний мир. Старыми сообществами снимались они с насиженных мест, старыми бригадами приезжали к ней, и - многие, разные, - казались ей одним Большим Человеком, потому как мысли у них были одинаковые и дела.
Зная закон: «Не ходи в тайгу в одиночку!» - они уходили группами во все стороны ее земли: на юг и на север, на восток и на запад.
- Я - база! Я - база! - отзывалась она днем и ночью на вызовы раций.
Далекие, запропавшие, они держались за тонкую ниточку связи с нею.
Когда-то ее земля была морским дном - потому пески да пески, на которых сосны, болота, реки. Болот много - сплошная топь, рек-озер много - сплошная вода. Большая. Ее родичи путь измеряли «песками»: от «песка» до «песка» - пятнадцать километров. Три «песка» - сорок пять. Сколько п е с к о в во все стороны? Ее земля велика - пусть широко шагается Большому Человеку.
Она будто Золотая Баба - высока и дородна. В ней всепонимание и всепрощение. Золотая Баба, не прячущаяся от людей, но идущая к ним: шаманы вывелись, ее утаивать некому.
Ее небо обжито вертолетами. Школьными птеродактилями несуразны, метут они посадочную площадку базы взвихренным воздухом, откромсывают разлапыми винтами строительные блоки синевы, и она радуется: в ее стране города будут построены из голубого камня, который воздух.
Ее любовь - летчики.
Саша сходил с небес, приходил к ней - и в ее комнатенке пахло синим.
* * *
Все так далеко, и все так рядом.
- Я - база! Я - база!
В наушниках только треск - грозовые разряды, звуковые молнии.
Неделя дождей длинна, как дороги рыб.
У самого ее начала рыжий Мишка, бригадир окаянный, стучал кулаком по столу начальника, напрашивался на Варьеган - и напросился. Варьеган - Большая Обь, ее протоки. Гиблое место.
Мишка ушел - и полторы недели от него ни звука: или рацию утопили, или сами...
«Да миленькие вы мои, - думала она о вертолетчиках, - когда же вы их найдете?!» - и много курила.
Столько суток без сна - близко к краешку глаза не подпускала. Эфир молчал. Место гиблое.
Дождь и дождь без перерыва. Столбы воды подпирают небо, крупные мурашки бегут по коже реки, понуро горбятся вертолеты, опустив винты. Никто никого не ищет, никого не хватается. Все потеряны в мокром мире.
Пустые дни.
Она - как когда-то мама - делает зарубки на палочке: пустые дни все равно жизнь, им без следа нельзя. Вздумалось Ляльке вернуться к маме, в их домик. Сестра, а другая. Быть радисткой ей показалось в тягость. Ушла. А надолго ли к маме?! Не усидит - другим воздухом надышалась. Лялька ушла. А она осталась.
Идут и идут в эфир ее позывные. Но в наушниках только треск.
Ей становится страшно: как бы не пришлось идти зимой на Варьеган, раскладывать костер, просить богов земли и неба принять души Мишкиной группы в верхние стойбища манси. Длинный-длинный потянется за нею след, широкий: лыжи-то мехом обиты... Нет, лучше прилететь туда вертолетом.
- Я - ноль семнадцатый!
Она еще не сошла с лыж, но перестала двигаться: в наушниках возник голос. Или ей почудилось?!
Она растерялась, но опомнилась тут же: «Ноль семнадцатый? Из Стрежевого?!» А сердце ворохнулось и обомлело: «Нашли!».
- Я - база! Я - база! - счастливо сорвался голос. - Где они, ласточка?!
(Над ее «ласточкой» потом смеялись. Она понимала: счастливые смеялись).
Голос знакомый. Летчик с чудной фамилией Остроушко. Он иногда прилетал к ним, синеглазый и белокурый, улучив минутку, самоуверенный, приставал к ней. А по глазам было видно: ничего от нее ему не надо. Жизни в глазах не было. Держал марку.
- Ой, люшеньки-люши! - бежала она к начальнику партии. И волосы ее развевались по ветру. - Небо доброе, вода добрая, лес добрый!
«Никакой он не мертвый, - думала. - Мертвые живых не спасают».
Остроушко Саша!
А остальные все - неудачники.
* * *
«Это, наверное, красиво, - думала она, - когда на подушке белые и черные волосы перепутаны. А Саша, будто мальчик, маленький мальчик. Холодный, - и одергивала себя: - Глупая я, однако; снова что мертвый». Натягивала одеяло до подбородка, закрывала глаза.
И видела мамин домик. Во дворе сосна и береза над Обью. Береза выше, сильнее, будто подает руку сосне, будто хочет повести ее над берегом. Береза - Саша, она - сосна. Белое и черное.
Вместе со всеми она ждала вчера, когда отработают винты и опустится лесенка. Он вышел первым. Все побежали. Но она - к нему, остальные - к нашедшимся. Она только взглянула, что все - пятеро. И протянула ему неловкий букетик. Саша улыбнулся и положил ей на плечо руку.
- Знай наших, женщина! - все понял.
(Ей было восемнадцать. Над нею посмеивались - женщина!).
Смущаясь, она шла рядом. Спасший человека - под покровительством Золотой Бабы. Ему приносят подарки и стоят в стороне.
Стоять в стороне она не могла, шла рядом. И подсматривала, как он несет букетик. Он нес его правильно. «Значит, я ему нравлюсь!».
Саша потянулся и сонно поцеловал ее.
«Небо - отец наш, - думала она, - а Саша - его сын. Он пришел с неба. Отец дал ему силу, ум, смелость. Ничто в тайге не остановит его. У него с собою ружье и топор. Волк не уйдет от него, медведь испугается. Длинными оленьими жилами я шью ему кисы. Длинными, чтобы путь его по земле был долгим. ».
Саша улетал через час, потому отодвинул стакан с огненною водою. Она смотрела на его белое лицо, на маленькие руки с розовыми, будто накрашенными ногтями, и тело ее наливалось памятью его ночных ласк. Он зря отодвинул стакан - огненная вода дает свет сердцу, которое увидит, как его любит другое сердце.
- У тебя, наверное, много женщин? - не поняла, как и зачем спросила. Прикусила язык, да поздно.
- По всей трассе, - ответил Саша. Не задумываясь, не ища слов.
«Кто тебе поверит, ласточка?» - улыбнулась про себя и прильнула к нему. Одетый, в плаще и фуражке, он отстранялся, не давал целовать себя. Она обхватывала его шею, ловила губами глаза, брови, рот. Недовольный, он сел на лавку, складки подбородка легли на воротник плаща. «Неживые, - похолодела она. - Неживые».
- Ты жди, я буду прилетать.
Она осталась одна.
* * *
Рассыпающимися клубками кочуют с места на место северные собаки, но все рядом с человеческим жильем. И друга признают в тебе, и приятеля, пищу возьмут из рук, погладить себя дадут, но уйти не уйдут из стаи, кочевники. Своим среди своих уверенней и спокойней.
Она купила своего Волчка у покосившегося балка - бросила на крыльцо монетку. Живой комочек, но все же живая душа рядом. Щенок лежал в ногах, когда она писала письма - маме или Саше, и ей было хорошо, будто не в комнатенке жила, а в доме.
Потомок всех собачьих пород Севера Волчок лопал все, что ни дадут, был весел, рос на глазах.
А Саши не было. Только письма.
Сашино сердце билось в них, как птица о клетку. «Я напишу тебе хорошее большое письмо, когда выйду из плена. Кроме плена неба, есть плен земли - и путы его тяжелые. У неба плен легкий. Я напишу большое письмо и спрошу тебя, женщина: ты земля или небо?».
Она понимала: давняя любовь. И письма его - о ней.
О своей любви ей говорить не надо. О ней наедине с собой она будет говорить ему. У нее много слов и много времени. У Саши о любви говорят не так, по-другому. Она своими словами говорить будет. Себе - Саше. Не потому, что он сошел с небес, потому что он ее мужчина.
Сашино небо - другая женщина. А она - его земная пристань, точка касания.
Саша бывал, но его не было.
- Я - ноль семнадцатый!
Она бежала к его неуклюжему птеродактилю, зависающему над площадкой, туда-сюда поводящему железным хвостом, радостно махала букетиком: ее цветы то же, что живая вода в русских сказках, - возвращают к жизни. Возвращали к жизни сердце Саши, и оно принадлежало ей.
Здесь она запиналась. Когда-то он катал ее на своем вертолете, совсем стареньком - пол ржа съела. Железная решетка под ногами. Страшнее страшного - будто висишь над бездной. Потом было страшно заглядывать в душу Саши: вдруг там, как под ногами в его вертолете, - пустая бездна.
* * *
В аэропорту Тюмени березы и сосны за изгородью. Струи белого солнца и струи мрака - березы и сосны. Словно жизнь, полосат аэропорт.
Она никогда не бывала здесь, но знакомым кажется все. Наверное, из книжек о городах. Но и не только. Те же кисы на людях, меховые шапки. Малиц не носят, но и она в городском пальто.
Люди, может быть, всюду одинаковы. Зря она не решается видеть Сашу своими глазами. Зрячими.
В городе теплее - это да.
В подарочном магазине Саша купил ей авторучку с подсветкой: пусть она пишет ему письма днем и ночью, даже когда барахлит электростанция. Пишет - и вспоминает о путешествии.
Музыканты в красных рубахах дули в трубы, блестевшие, как рыбья чешуя, били в барабаны, похожие на бубны. Но куда как красивее. Свет на стенах и потолках ресторана переливался северным сиянием.
Она весь вечер не поднялась из-за стола: не взяла с собой туфли, сидела в кисах, когда-то расшитых бисером мамой. Саша танцевал с разными женщинами, но чаще с одной, гордой, с белыми волосами. Золото в ушах и на голой шее. И на голых руках золото. Гордая да, видать, легкая. «У неба плен легкий?» Просто так пришло в голову. Веселый Саша возвращался к столу, тоже беловолосый, наполнял рюмки. В зеленом платье, с янтарными бусами, она чувствовала себя уютно в ресторанном шуме и гаме. Но как-то само собою сказалось:
- Я не боюсь, что между нами обман, обманутой я себя не чувствую.
Он посмотрел на нее, отстранил рюмку:
- Мы в чем можем обманывать друг друга?
Она хотела сказать ему о вертолете, в котором под ногами бездна, но раздумала. Саша уходил танцевать, она подпирала голову рукой, закрывала глаза. «Песня моя, стань жизнью воды и деревьев, жизнью матери земли и людского сердца. Пусть мой костер будет виден далеко, далеко». Капельку было жаль, что никто не видит, какая она счастливая женщина. Зато все видят, как красив ее Саша, как красивы его прямые ноги и золотые полоски на плечах.
Из ресторана Саша взял в номер вино в высоких бутылках. Кислое, оно сильно пьянило. Желтые искорки поднимались со дна стакана и гасли на поверхности. Оно стреляло в нос, пить его было неприятно.
- У неба плен легкий, - хохотала она. - Легкий...
И тянулась к нему целоваться.
Он схватил одеяло, убежал в другую комнату, закутался с головой на диване.
Утром на столе лежал ее обратный билет.
Саши не было.
* * *
«Хуже нет, когда человек теряет дом - потом он и себя растеривает потихоньку». Большая женщина, молодая, тяжелая от любви, сжигала письма. И плакать было некстати, и жаль было всего. В черных, незряче остановленных глазах отражалась языческая пляска огня.
Саша говорил, что женщин у него - по всей трассе. И еще говорил, что она самая-самая. Или с рождения он заморожен, на душу худ, или глуп. И никаких женщин у него нет, как нет Золотой Бабы - просто баба.
Лес постучал ей ветками в окно, и она вышла к лесу.
Слепительно белые березы, даже сине-белые, как снега.
Земля еще мало оттаяла, неглубоко отогрета. Но там, где солнце бывает подолгу, махонькие, мохнатые, в сизом трогательном пуху подснежники. Их немного, на нежных лапках. А она нападала на них. Не рвала - нападала. Им вовсе незачем было быть ее цветами, принадлежать ей.
Это вовсе и не подснежники - прострелы. Они простреливают снега.
Она вносила в дом цветы, осиновые ветки и вербу. Хоть и не воскресенье, и не вербное. У порога ей встретилась Наташа - тоже мансийская земля. Только маленькая. И некрасивая. Дочка соседей. Цветы ей понравились, весь букет. Но больше подснежники.
Женщина велела ей взять, сколько она хочет, подснежников.
Наташа улыбнулась и стала красивая. Женщина пожалела, что никто больше не видит, какая Наташа красивая.
Они вошли в комнату.
Наташа остановила взгляд на Саше в берестяной раме, сказала, что дядя хороший.
- Но он не чувствует того, что я каждую минуту, с утра до вечера думаю о нем, - ответила женщина. - Ничего хорошего в этом думании нет. Ночью только бы уснуть сразу, а то потом со сном ничего не получится.
Наташа смотрела в глаза Золотой Бабы - она ей нравилась. Только была непонятной: Наташе всего пять лет. Ей стало грустно - и она ушла.
А женщина подумала: вот улетит - и всем станет спокойно. Но кому всем? Только ей. Только ей все равно грустно без ее взрослого мальчика. Обыщи весь свет, кроме него, его не сыскать. Она уже забывать его стала. Однако не его, а такого его, когда он весь. И не забывать - задумывать. Он жил так, будто прятался - себя в себе прятал.
В его руках совсем не было силы. Нет, сила была, но неприятная для таких маленьких рук.
А о доме - это сестра написала, Лялька. Вернее, не сестра, а маме сестра, а ей - мама. Лялька написала, что не может жить в ее доме. А мама - как домик.
Она переворошила кочергой остывший пепел и подумала о Саше: «Как-то ему, бездомному?»
* * *
Она собиралась улететь на трассу газопровода, тянуть нитку. На сто лет собиралась. Опять хотела лететь. Опять летчики.
Хотела улететь, потому что стала засыпать под аппаратурой. Сон целый день почти. Доискивалась причины, пока не поняла - будет матерью.
И перестала курить.
Пустое небо. Вертолеты садятся и улетают. А Саши нет - небо пустое.
Под пустым небом она не могла жить - и улетала. Хотела улететь.
А в комнатенке ее пахло синим. Всякие воспоминания бродили - Сашей. Потом исчезали.
Ветры дули теплые, грустные. Снег уходил в березовые рощи. Там лежали длинные тени.
Она говорила себе: минует и эта белая печаль снегов среди весны, придет на причал ее жизни Саша или во сне придет.
Ей все же было лучше хотя бы думать о нем.
Она проснулась - и жила одними глазами. Тихо-тихо. А мальчик мучил немножко, толкал. Но она не ощущала его. Вообще, он был похож на воду. Как существо - неощутим. Как всплескивающая вода - да. Хотя ему - шестой.
Ей надо было не нитку лететь тянуть, а в дом мамы, в их с мамой дом. В нем должно быть хорошо душе. Без родного дома душа - скиталец.
Все холода и холода. Только чуть различимо пахнет осиной. «Приезжай, друг Саша, летом. Напрасно ты упрямишься и дичишься. Горше, чем есть, не будет», - звала она своего небожителя.
Сколько ни обманывайся, себя не обманешь.
Столько худых предзнаменований в этом году. Самое первое и страшное - смерть Волчка. Не успела прилететь из Тюмени, на- играться-натешиться, он за ворота, на трассу, а там - мотоцикл.
Она улетала. От себя улетала. А, наверное, от Сашеньки. И думала: хорошо, что он - летчик. У него нелады с землей. Коснется ее - и опять небо.
Улетала. Внизу земля странная, будто меж облаков чернота. А это лес и снег: самолеты-то низкие здесь. Весь путь в огнях: где-нибудь да живет живой человек. Огни через равные промежутки. Будто пески отмечены. Будто.
Она летит будто на край света.
Саша говорил ей: камень. О себе говорил. Но это уже было. «Кто возьмет этот камень и снесет в гору.» Так-таки никто не понес. Ясно было: из этого ничего не получится. А она пока несла своего летчика. Она пока любила его. И идти ей было легко. И еще: она не в гору шла, а шла по полю. На траве роса, как спелая икра. И такое красное солнце.
В полупопутном ее городе - молодые дома. Сосны всюду по- оставлены - и сквозящие и густые. Здесь она случайно познакомилась с Сашиным братом: Сашины руки распростерты надо всей ее жизнью. Они похожи, хоть один летчик, другой - прокурор. Он моложе и веселее. Оттого, должно быть, что молодой. Но у него такое недоброе узкое кольцо на правой руке.
Ей было и больно и сладко смотреть на Сашеньку второго, пусть и не совсем похожего. Он сильный, и любить его, наверное, страшно. Но и не жалко: такой большой и сильный.
Вот и все, что она увидела в этом городе. Внутри себя собралась и никак не могла выйти посмотреть на мир Божий.
Ей не надо приобретать, не надо иметь - она так трудно отдает.
А мальчонка беспокойный все крутится, толкал, по ночам будил. Долго-долго копошился, не мог улечься.
* * *
Рано, в половине пятого, начался день. Он, как берестяной свиток, светел изнутри, снаружи рыж на закате.
По оранжевой и алой воде на синем катере прибыли они в гидропорт Салехарда.
Самолет легко и небольно оторвал ее от Полярного круга - и понес, понес. А земля - все узорные мхи да смуглая вода, тонкая у берегов.
Дул сильный ветер, уж такой сильный! Чуть не переворачивало.
Велели сесть к кабине.
У летчика справа - большие руки. В прекрасных венах. Не то что у Саши.
Она подумала: «Ах, если бы меня удерживали такие! Да я сама бы пошла в них. И это было бы прекрасно. Хотя в этом больше боли, чем красоты».
Она разговаривала с мальчиком, этим летчиком, с уха на ухо.
Он умница и, наверное, добрый человек. Потому что юный.
Солнце было так близко - сразу за стеклянным куполом. Ей захотелось поцеловать руки солнца - она их поцеловала. Потом подумала: не солнцу, а летчику бы надо, но раздумала.
- А ты надолго сюда? - спросил небожитель, когда сели.
- Навсегда!
Ответить-то она ответила, но подумала, что от Сашеньки- то ей никуда не убежать, не улететь, не уехать.
Ей дали комнатенку в балке: в окне - песчаные гривы да темный лес.
Она уже на трассе. Пусть Сашенька найдет ее на карте.
Лето, как заморская птица, склевывало за звездою звезду. К дождю ли это, просто ли утро? Ей хотелось положить голову на колени земли.
- Сашенька, хороший день начинается, однако. Я целую каждую складку на твоем лице, руки твои немужские, каждую полоску на твоих погонах.
Завтра - работа. Завтра она капельку начнет прикасаться к газопроводу. И делать его. Чуточку.
Только она думала не о себе, потому что мальчик был похож на воду.
И, может быть, никакой работы не будет. Может, ей лучше вообще уехать к маме. Хотя мама и ее дом - на потом. На крайний случай.
Она скажет Саше:
- Все же ты будь сильней и нежнее будь. И, пожалуйста, найди меня. Правда!
Она лежала в больнице. С Урала дул ветер. Она зарывалась лицом в подушку и видела одним глазом только лес с тяжелой, готовой опасть листвой. Лес был похож на Текутьевское кладбище в Тюмени.
Она все ждала его. Невероятного ждала - его прилета. «Если человеку думается, что все: лес, воздух, небо - будет существовать, жить, быть, только если их увидит другой человек, - это нормально, это не умопомрачение?»
Раскрывала окно, глядела в неприютный мир и думала: «Глуп ты был, говоря, что я тебя когда-нибудь возненавижу. Ты со мной становился меньше. И мне неудобно, неловко было принять хоть малую малость твоего покровительства. Потому что я большая, а ты будто мальчик. Так уж получилось. Наши неурядицы я принимаю как приложения к ценным вещам в подарочных магазинах. Я счастлива, что люблю тебя. А ты вон какой умница! Даже позволяешь мне любить тебя. Захлопывается клетка. Птичья душа хочет петь. Но любить и петь она может только в неволе. Моя - птичья. Я не могу с тобою расстаться, я еще хочу побыть с тобою чуточку. Когда мы встретимся, ты разрешишь мне поцеловать тебя?!»
Во дворе и на песчаных гривах собаки - не стаями, сообществами. Вспоминала своего Волчка, и ей становилось спокойнее. Печально, но - да. Это вовсе не то, когда люди рядом, но будто нет их.
Она закрывала створки, отходила от окна.
В больничном саду - ива да лиственница. Не лиственница - беспомощные лилово-голубые колокольчики величиной с ноготок на мизинце Саши.
Погода лётная. Но вертолеты не привозят ей ни строчки.
За год она повзрослела, набралась ума-разума. Только сердцу все не находилось места.
* * *
У ее здешних ночей белые нежные тела, руки белые.
Песчаные колеи улиц - как волосы после мытья.
Саша перестал ей сниться. И слава Богу. У него холодные зимние глаза, и он спит, как глухарь под снегом.
Она нынче всласть нагляделась, нарвала князь-ягоды, княженики. И рыбалки были замечательные. Черные окуни, белый туман ночью. И белые сны на белом ягеле.
Если Бог создал эту землю, ничего лучшего ему не удалось, чем этот уголок земного шара.
Ночью летел снег навстречу прожекторам.
А кругом - глушь и тишь. Хоть их на трассе уже, наверное, около трехсот. И самый маленький из них - ее Иванка. И поселок их - Белоярский. Она так и не улетела к маме, потому что мальчик был похож на воду, а нарушать покой воды - худое дело.
Она работала в столовой, мыла посуду. И было это не столько неприятно, как раньше казалось. Поклонение великое было ей.
Через полчаса-час прибегала к Иванке, белоголовому, с черными мансийскими глазами. Наполнялась счастьем, глядя на беспорядочные движения рук и ног радостного ее малышки, на улыбающийся беззубый рот, и думала: «Нет, Лялечка, не надо ко мне прилетать, я сама управляюсь со всем. Тебе тоже надо подумать о ребенке. Или в городе с ним сложнее?..»
Как ни печально, она все еще его любила. Разговаривала по ночам:
- Господи, как я люблю тебя, ласточка! Все это правда. И хочу только поцеловать тебя. Не морщись, пожалуйста, ничего я тебе не сделаю. Просто мне жаль, что столько здесь красоты зазря пропадает. Кто ее оценит? Кому она нужна? Тебе.
Сны-снами, разговоры-разговорами. А мысли - никуда не годные.
Дикий северный олень с весной уходит к океану. Гнуса меньше. Ветер, ягель, белые ночи.
Напротив маминого дома Иртыш припадает к Оби. Припал - пропал. И за домиком уже не зовется Иртышом.
«Ах ты, Саша, - думает, засыпая. - Не ходите, мужчины, с женщиной к океану.»
«...я привезу тебе кедровую ветку и оленьи рога, на которых в тундре спит солнце. В Гыде. На краю моей любви.»