Казематы его крепостей том 2






Его земные пути   




Александр Сергеевич Пушкин давно принадлежит миру, не только России. Жизнь его в потомках продолжена на всех материках, они разговаривают на всех ведущих языках планеты, имеют разный цвет кожи. Мы ведем разговор о Предтече, о Пушкиных, подготавливающих явление Александра Сергеевича, точнее, о тех из них, в чьих судьбах имела место Сибирь.






СЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК


На старорусском языке слово «пушка» означает человека, который громко разговаривает. Поэтому неверно предположение Н. Я. Эйдельмана: «...Любопытно, что при пушках в ХVIII веке состояли очень многие Ганнибалы и Пушкины: не исключено, что «артиллерийская фамилия» во многом определила военную специальность, но, как знать, не родилось ли еще в ХIV–XV веках прозвание «Пушкин, Пушкины» у лиц, склонных к этой новейшей технике?» Нет, не родилось. Скорее, наоборот: от человека на орудие «перешло прозвание».





I

 Фамилия определила наследственную черту характера Пушкиных, сам Александр Сергеевич определил ее так: «Упрямства дух нам всем подгадил». Пушкины – громкие люди. «Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском... сделал честное дело. Четверо Пушкиных подписалось под грамотою об избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести его характеру)...». Эти строки «Начала автобиографии» Александра Сергеевича написаны наспех, потому вместо Григория Гавриловича надо читать Гаврила Григорьевич и знать, что утвержденную грамоту подписали не четверо, а семеро Пушкиных. Они и позже подписывались под документами государственной важности: Соборное Уложение 1649 года, например, подписано тремя: боярином и оружничим Григорием Гавриловичем (не во время самозванца появляется он, а сорок лет спустя!) и двумя окольничими – Степаном Гавриловичем и Борисом Ивановичем. Это XVII век, похоже, он был временем наибольшей активности Пушкиных в русской общественной жизни. Может быть, и в другие времена активность их была высока, но посты были много ниже.

Вы помните, что такое местничество, за стояние против которого упрекает Александр Сергеевич далекого предка? Это чтобы тебе не давали должность ниже, чем была у твоего отца, не ставили в положение ниже, чем было у него. Местничество – дело нешуточное. Летописцы повествуют: «А которые бояре царю свойственные по царице, и они в думе и у царя за столом не бывают, потому что им под иными боярами сидеть стыдно, а выше невместно, что породою невысоки».

В 1830 году Александр Сергеевич в «Моей родословной» пишет:

_Смеясь_жестоко_над_собратом,_
_Писаки_русские_порой_
_Меня_зовут_аристократом:_
_Смотри,_пожалуй,_вздор _какой!_

И смиренно замечает:

_Понятна_мне_времен_превратность,_
_Не_прекословлю,_право,_ей:_
_У_нас_нова_рожденьем_знатность,_
_И_чем_новее,_тем_знатней..._

Предок же его, Степан Гаврилович, чувств смирения не испытывает и почти за двести лет до этих стихов в 1611 году бьет челом царю Алексею Михайловичу: «В нынешнем, Государь, во 160 году декабря в 17 день в передней при тебе, Государь, боярин князь Юрьи Алексеевич Долгорукий лаял отца моего и всех родителей наших и называл нас перед собою худыми людьми». Но Пушкины – громкие люди. Степана Гавриловича не перекричишь, доводы у него основательные: «...Родители, Государь, наши, как и пошла наша лествица от Григорь от Пушки и от сына ево от Константина Григорьевича и по се время не токмо у архиепискупов и у удельных великих князей ни один человек нашей лествицы не служивали, а служивали все вам государем и великим князем московским и всеа Руси». Что было в ответ сказать боярину князю  Юрию Алексеевичу, если его предки «были у архиепискупа у Новгородцкова в детех боярских?!».

«Детьми боярскими» в те времена назывались мелкопоместные дворяне, живущие военной службой.

Гордость за свой род – это тоже наследственная пушкинская черта.




II

Александр Сергеевич называет свой род мятежным. В год основания Тюмени, в 1586-м, за слабоумного царя Федора Иоанновича государством Российским правил царский шурин Борис Годунов. Дабы отстранить его от власти, князья Шуйские, заручившись поддержкой московского посада и старомосковского дворянства, подали челобитье о разводе царя с неплодной Ириной Федоровной в надежде, что это поможет им отстранить Годунова от власти. Церковь оказалась на стороне Шуйских: челобитную поддержали глава церкви Дионисий и архиепископ Крутицкий Варлаам Пушкин.

Годунов мятежников успокоил быстро: кого посадил в тюрьму, кого отправил в ссылку в разные места, а Варлаама Пушкина – на Северную Двину, в Антониево-Сийский монастырь. Тема Сибири в судьбах Пушкиных начинает звучать через пятнадцать лет после основания Тюмени, в 1601 году:

«Того же году, в феврале 2 день, послал царь и великий князь по городам в сибирские городы; в Тобольск воевода Федор Иванович Шереметев да Остафей Михайлович Пушкин...».

Остановим строки летописи.

В «Борисе Годунове» Афанасий Пушкин (под этим именем выведен как раз «Остафей» Михайлович) в ответ на тревожную реплику Шуйского при известии о появлении самозванца, что если эта весть дойдет до народа, «то быть грозе великой», отвечает: гроза будет такой, что царю Бори- су вряд ли удастся «сдержать венец на умной голове»:

_И_поделом_ему!_он_правит_нами,_
_Как_царь_Иван_(не_к_ночи_будь_помянут)._
_Что_пользы_в_том,_что_явных_казней_нет,_
_Что_на_колу_кровавом,_всенародно_
_Мы_не_поем_канонов_Иисусу,_
_Что_нас_не_жгут_на_площади,_а_царь_
_Своим_жезлом_не_подгребает_углей?_
_Уверены_ль_мы_в_бедной_жизни_нашей?_

А дальше самое-самое то, что пережито не только родом, но и самим Александром Сергеевичем:

_Нас_каждый_день_опала_ожидает,_
_Тюрьма,_Сибирь,_клобук_иль_кандалы._

Он сам в 1820-м мог оказаться в Сибири, только заступничеством друзей перед императором оказался не в наших отдаленных местах, а на юге, и не в ссылке, но переведенным по службе.

А летопись продолжает: «в Пелыме воевода князь Василей князь Григорьев сын Долгорукий да Гаврило Пушкин...».

Вот он где, Гаврила, вторым воеводой в Пелыме, через восемь лет после основания городка.

«В Тюмени воевода князь Александр князь Данилов сын Приимков да Федор Пушкин...».

То есть первый город Сибири одним из первых увидел на своих улицах Пушкиных: через пятнадцать лет после возникновения Тюмени в ней второй воевода Пушкин, Федор Семенович.




III

«А послал царь Борис в Сибирь Пушкиных Остафея с братью за опалу, что на нево на Остафья доводили люди ево Филлипка да Гришка Петров в прошлом во 108-м (1599-1600) году. А Левонтий да Ивашка Пушкины в то же время сосланы были в Сибирь за то, как они били челом на князь Андрея Елетцкого в отечестве, и оне царя Бориса челобитьем своим раскручинили, и царь Борис на них опалу свою положил – сослал их в Сибирь, а поместья и вотчины у них велел отписать и животы их распродать». При Борисе Годунове Пушкины пострадали всем родом. В Сибири оказались Савлук Пушкин и сын Евстафия Влука – вторым воеводой в 1601-1602 гг. в Мангазее, в 1601 году по делу Романовых в Сибирь был сослан Василий Никитич Пушкин, племянник Евстафия. Сам Евстафий умер и похоронен в Тобольске, на смену ему был послан его брат Никита Михайлович.

Истинную причину гонений Степан Гаврилович Пушкин объяснил царю Алексею Михайловичу: «И родители, Государь, наши при царе Борисе Федоровиче в то время все были в опале разосланы за вас, государей, что говорил дядя мой Остафей с отцом моим и иными братьями своими: «Как де царя Бориса выбирали на Московское государство, и он де в те поры передо всем народом клялся, что ему другу не дружити, а недругу не мстити, а ныне де почал разсылати в заточеньях таких великородных и ближних людей – деда твоего государева блаженные памяти ве- ликого государя святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Руси з братею – и за то де ему и Бог потерпит... И за то, Государь, царь Борис Федорович на отца моево и на дядей моих опалу свою положил и разослал их по городам...».

И говорил далее Степан Гаврилович, что после ссылки, даже если кто и претендовал на высокий пост, «сыскав розряды, всем поворот бывал...».

К 300-летию царствующей династии была издана книга «Россия под скипетром Романовых». В ней Пушкины, не про- стившие обид Годунову, не обойдены вниманием.

13 апреля 1605 года царь Борис после обеда почувствовал себя дурно и через несколько часов скончался. Он пользовался малым доверием войска, оно полностью перешло на сторону самозванца Димитрия. Первого июня в Москву прибыли два посланца его, одним из них был Гаврила Григорьевич Пушкин, он, как только позволили обстоятельства, оказался в стане лженаследника русского престола.

Посланцы прибыли «с прелестными грамотами сперва в Красное село и собрався с мужики, пошли в город, и пристал народ многой, и учал на Лобном месте грамоты честь... народ воз- мутился и учали Годуновых дворы грабить... И Гаврила Пушкина Рострига за то пожаловал, что назвался у него к Москве и государство Московское смутил, пожаловал сокольничеством и в Думу».

Он присутствует при возведении на престол Михаила Федоровича. И не только присутствует, но и местничает. С кем бы вы дума- ли? С тем, кто собрал и повел против самозванца Земское ополчение.

«Тово же дни пожаловал государь в бояре столника князя Дмитрея Михайловича Пожарского, а сказывал боярство думный розрядный дьяк Семен Зиновьевич Сыдавной-Васильев. А у скаски велел государь стоять думному дворянину Гаврилу Григорьевичу Пушкину, и Гаврила на князя Дмитрея бил челом государю в отечестве, што ему у скаски стояти и менши князя Дмитрея быти невместно...».

Может быть, оттого «невместно», что женат Гаврила Григорьевич был на дочери шестой жены Грозного Василисе Мелентьевой? Иль по чему иному?

Опальные Пушкины в Сибири задерживались недолго: год-два, реже три-четыре – и возвращались в Москву. Не вернулся только Евстафий Михайлович – лег в тобольскую землю. Дольше пребывали здесь Пушкины, исполняющие иной служебный долг, они прошли с казаками через всю Сибирь до самого Тихого океана. «Писали к нам прежние воеводы Василий Пушкин со товарыщи: в прошлом во 156 (1648 г.) году писал к ним в Якутский острог ясачный сборщик служивый человек Семейка Шелковник... а в отписке его писано «в прошлом же де 155 году пришел он Семейка на Охоту реку и зимовье поставили...». Душа Александра Сергеевича, наверное, была удовлетворена свершениями предков. Но Пушкины не очень стара- лись упоминать о Сибири, даже вымарывали это слово в семейных бумагах, как вымарывали кое-что из касаемого Смутного времени.






ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК





I

С Сибирью связана и судьба прадеда Пушкина по материнской линии – Абрама Петровича Ганнибала.

В «Арапе Петра Великого» (1827 г.) и в «Начале автобиографии» (1834 г.) Александр Сергеевич из воспоминаний стареющей родни, не весьма расположенной к рассказам о прошлом своем восемнадцатом веке, из якобы иностранных – «немецких» – документов («...Он был родом африканский арап из Абиссинии, сын одного из могущественных богатых и влиятельных князей, горделиво возводившего свое происхождение по прямой лини к роду знаменитого Ганнибала, грозы Рима...») и немногих семейных бумаг собирает сведения и выводит на страницах своих трудов предка представителем древнейшей аристократии – более 2000 лет роду! Пунические войны, Карфаген – все до Рождества Христова.

Время раскрывает архивы, приоткрывает тайны. Многочисленными исследователями ныне с большей полнотой и достоверностью восстановлена истинная картина жизни черного родича Пушкина.

Граф Петр Андреевич Толстой – прапрадед Льва Николаевича и предок обоих Алексеев Толстых – через два года после назначения посланником в Османскую империю по повелению Петра Первого заполучает и отсылает в Петербург с финансовым агентом и купцом Саввой Лукичом Рагузинским-Владиславичем,  сербом  по  происхождению,  двух  арапчат,  которые «лучшие и искуснее». Государь, любитель всяких редкостей и курьезов, и прежде держивал «арапов», ими его не удивишь – это он решил удивить, вознамерившись показать российским недорослям, что к делам и наукам способны даже чернокожие. Одного из них он отдает в общую дворцовую службу, вероятно, не обнаружив в нем «лучшести», – тот через двенадцать лет после прибытия из Стамбула оказывается гобоистом Пре- ображенского полка, женатым на крепостной... Судьбы другого арапа – Ибрагима, что одно и то же, что Абрам, – счастливей и выше. «Начало автобиографии»: «...Государь крестил малень- кого Ибрагима в Вильне, в 1707 году, с польской королевой, супругою Августа, и дал ему фамилию Ганнибал. В крещении наименован он был Петром; но как он плакал и не хотел носить нового имени, то до самой смерти назывался Абрамом...».

Не в 1707 году крестили его в Вильне, а в 1705-м, и поль- ской королевы при этом не было: ни она, ни ее венценосный супруг вообще никогда не бывали в этом городе. И фамилии своему крестнику государь не давал – только имя и отчество, фамилия образовалась сама собой: чей он? – Петров. Так что никакого Ганнибала – просто Петр Петрович Петров. Однако его называли Абрам Петрович, и сам себя он называл так – не хотел расставаться со своим первым именем.

Расхождений много. Дальше будет еще больше.

Черный неофит при особе государя находился постоянно, спал в его комнате, в его токарне, то денщик, в документах той поры упоминаемый наряду с шутом Лакостой, то камердинер, то секретарь. Ни в походах, ни в сражениях Петр не отпускает от себя крестника: Полтавская битва (1709 г.), морская баталия при Гангуте (1714 г.) ...А в 1716-м он не «послан был в Париж» («Начало автобиографии»), но вместе с государем в составе его свиты отбывает туда, где и остается для обучения в военно-инженерном училище.

За шесть лет, проведенных за границей, Абрам Петрович завершает школьное образование, становится офицером французской армии, принимает участие в испанской войне, где получает ранение в голову. (В «Арапе Петра Великого» – сколько невероятные, столько невозможные амурные подвиги его в высшем па- рижском свете...). Перед самым наступлением нового 1723 года в свите русского посла в Париже князя Василия Лукича Долгорукова в Россию отправляется «отставной капитан французской армии Абрам Петров», двадцати шести лет от роду.

Набравшегося наук и боевого опыта крестника государь зачисляет инженер-поручиком (не капитан-лейтенантом, как в «Начале автобиографии», а чином ниже) бомбардирской роты Преображенского полка, в которой сам числится капитаном.




II

Спустя два года императора Петра Первого не стало.

На престол взошла его супруга Екатерина Первая Алексеевна, урожденная Марта Скавронская. Взошла с помощью давнего любезного друга князя Меншикова и гвардии. И поцарствовала недолго, однако Абрам Петрович уже был в партии «недовольных возвышением Меншикова, который, опасаясь его влияния на императора Петра Второго, нашел способ удалить его от двора. Ганнибал был переименован в майоры Тобольского гарнизона и послан в Сибирь с препоручением измерить Китайскую стену...» («Начало автобиографии»).

«Измерить Китайскую стену» – это, разумеется, иносказание: на что только не идут сильные мира сего, чтобы избавиться от неугодных или опасных.

«...Перенести город Селенгинск на новое место...» – говорят другие источники. И это ближе к истине: в Русском государстве того времени такое случалось часто. Власти слали воеводам переносимых городов подробные наставления. Например, в указе о переносе Нарыма говорилось, что дол- жен быть сделан чертеж «новому городу и городовым всяким крепостям, и пашенным землям, и всяким угодьям». Последующие указы наставляли: «да в котором месте вверх или вниз по Оби место, где острог поставить и посад устроить отыщешь и тебе тому месту велети чертеж начертить, как будет и посад, и какие крепости и по какую сторону Оби реки». И уточняли: «нужно обыскать место, где бы поставить острог, чтоб у Оби на берегу или по самой нуже в полуверсте к речкам или с Конским протоком для судовой пристани и к селитьбе было угоже и в крепком месте, чтоб было впредь постоятельно». И еще одно требование: «...не велети плотникам город рубить и делать наспех, а делати им город образом, как пригоже...».

Нарым Нарымом. Но Селенгинск! От Петербурга до Иркутска 5821 верста, от него 295 верст до Верхнеудинска (г. Улан- Удэ), от которого еще 110. Итого 6226 верст.

В донесении казачьего головы Осипа Васильева указана дата возведения Селенгинского острога: «...в нынешнем во 174 (т. е. 1665–м г.) сентября в 27-й день». Острог был квадратным в плане, «кругом мерою... шестьдесят сажен печатных» (около 127 м), с четырьмя угловыми и въездной башнями. А «для осадного времени ров выкопали и во рву чеснок (т. е. частокол), и около острогу надолбы построил». Рядом с острогом выросла церковь с тремя престолами: во имя Нерукотворного образа Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Михаила Архангела и Николы Чудотворца. В 1685-м году Селенгинск рублен как город.

Инженер-поручик – не майор, как в автобиографии – Абрам Петров пробыл в Сибири около трех лет.

Ехать сюда ему хотелось не очень. 29 июня 1727 года он из Казани уничижительно бьет челом Меншикову: «Не погуби меня до конца... и кого давить такому превысокому лицу – такого гада и самую последнюю креатуру на земли, которого червя и трава может сего света лишить: нищ, сир, беззаступен, иностранец, наг, бос, алчен, жажден, помилуй, заступник и отец и защититель сиротам и вдовицам». Меншиков отослал его в Казань под благовидным предлогом – осмотреть тамошнюю крепость, а потом повелел отправиться на край света. И слезной мольбе не внял.

В конце XVII – начале XVIII вв. Русское государство всерьез занялось укреплением южной границы на всем ее протяжении; в Сибири и Дальнем Востоке вблизи нее возродились остроги, городки-крепости, торговые слободы.

В 1725 году в Китай для разграничения земель, упорядочения пограничных и торговых правил во главе уже с графом Савой Лукичом Рагузинским-Владиславичем отправляется внушительное посольство, в состав которого включен и строитель Омской крепости полковник Бухгольц.

Граф энергично взялся за дело, в короткое время с представителями Китая был заключен Буринский договор о границах, подписан Кяхтинский трактат, устанавливающий новые условия товарообмена между двумя государствами. Формирование казенных караванов, отправляемых в Китай, осуществлялось в Селенгинске. Этот город не удовлетворял Савву Лукича ни как оборонительный пункт, ни как торговый центр. «Селенгинск ни город, ни село, ни деревня, – до- кладывал он в столицу, – понеже в оном токмо 250 дворов и строек на месте ни к чему годным и ко всяким набегам опасным ничем не огорожен, к тому ж оной за низостью места повсегодно водою реки Селенги разлитием затопляется».

В 1726 году последовал указ о переносе крепости на новое место – «городовой камень», выход горных пород на противоположном, левом, берегу. Возведение крепости возлагалось на полковника Ивана Дмитриевича Бухгольца.

В январе 1728 года для возведения «фортеций в г. Селенгинск» прибыл униженный и оскорбленный Абрам Петров. (А в декабре 1727 г. в Березов прибыл его гонитель князь А. Д. Меншиков с фамилиею).

Естественно, и граф Рагузинский, и Абрам Петрович обрадовались друг другу – бывший «подарок» Петру Первому и бывший доставщик его из Стамбула в Петербург, и оба столь долго находившиеся при особе императора.

Естественно, арап пожаловался на судьбу, а Савва Лукич пообещал заступничество и слово сдержал, о чем свидетельствует его сочувственное письмо Сибирскому генерал-губернатору князю Михаилу Федоровичу Долгорукову, хранящееся в Омском государственном архиве. И слово сдержал, и самому гонимому посоветовал обратиться с челобитной к юному императору, что и было осуществлено. «В прошлом 1727 году мая 15 день в бытность мою в Питербурхе при дворе Вашего императорского Величества князь Меншиков поимея на меня, последнего раба, безвинно отлучил от двора... и беспременно выслал меня со своим партикулярным письмом в Тобольск и писал к сибирскому губернатору тайному советнику Долгорукову, чтобы он меня послал в сибирский крайний город Селенгинск». А в конце – «лейб гвардии Преображенского полку от бомбандер порутчик Абрам Петров апреля в 5 день 1728 году руку приложил».

Таких челобитных несколько.

«Начало автобиографии»: «Ганнибал пробыл там несколько времени, соскучился и самовольно возвратился в Петербург, узнав о падении Меншикова и надеясь на покровительство князей Долгоруких, с которыми был он связан».

Несколько не так. Справедливо считая свое появление в этом краю следствием козней личных врагов, арап отказался «сочинять тому строению чертеж». И в 1729 году у него было велено отобрать бумаги и содержать под арестом в Томске, выдавая ему ежемесячно по 10 руб. В январе 1730 его на- значили майором в Тобольский гарнизон, а в сентябре перевели капитаном в Инженерный корпус, в Петербург, где он и служил до увольнения в отставку в 1733 году. Никакой Миних не спасал арапа, «отправляя его тайно в Ревельскую деревню...».

А Селенгинск все-таки перенесли на левый берег реки, но через сто с лишним лет – в 1840-42 гг.

В «Ревельской деревне» – на хуторе Карьякула – в 30 верстах от Ревеля Абрам Петров жил отнюдь не тайно, напротив, часто напоминал о себе правительству, «императрице престрашного зраку» Анне Иоанновне, просил ее, например, об увеличении пенсии. Тем временем на Соловках отрубают голову князю Василию Лукичу Долгорукову, в свите которого он возвратился из Франции в Россию.

В ночь на 25 ноября 1741 года гвардия возвела на российский трон дщерь Петра Великого Елизавету Петровну. Евангельскими словами: «Помяни мя, егда приидише во царствие свое» – напомнил ей о себе Абрам Петрович. И сорокапятилетнего отставного офицера судьба подняла на уровень, которого он был достоин: в 1741-м возводится в бригадирский чин, назначается ревельским комендантом в 1742-м, награждается имениями, и далее – генерал-майор, действительный камергер, в 1752 году возвращенный в Инженерный корпус, он назначается заведовать разграничением земель со Швецией. Опыт у него есть: в Омском архиве сохранились десятки рапортов на его имя от комендантов сибирских крепостей о работах на пограничных линиях. В 1755 году назначается главным командиром «канал-доков» на острове Котлин, то есть в Кронштадтской крепости, здесь ему деятельно помогает инженер-капитан И. М. Голенищев-Кутузов – отец великого полководца. Он возводил крепость в Рогервике (ныне г. Полдиски), прокладывал Ладожский канал, возводил бастионы крепости в Выборге. Генерал-аншефом в 1762-м уходит в отставку, а в 1781-м оставляет сей мир, не «на 93 году своей жизни», а на 84-85-м, потому что родился он или в 1696, или в 1697 г.

Но когда Абрам Петрович Петров стал Ганнибалом? После возвращения из Сибири. Известно, что Петр Первый не очень почитал родовитость, деловитость у него была в чести, но это, увы, вело к забвению исторических заслуг угасавших родов. После утверждения Табели о рангах и попытки упорядочить положение с дворянством в России началось придание гербов знатным родам. Знатность надо было доказывать, однако семейные бумаги имелись не у всех, архивы оставались за семью печатями, хранились не только в государственных учреждениях, но и во многих монастырях, соборах. Тут и началось сочинительство родословных – около двух третей русского дворянства оказалось «иноземного» происхождения. В это время и называет Абрам Петрович себя Ганнибалом, для него это явление престижного порядка. Возведенный Елизаветой в генерал-майоры, он тут же подает прошение о выдаче ему диплома на дворянство и закрепление за ним герба: «Родом я нижайший из Африки, тамошнего знатного дворянства, родился во владении отца моего, в городе Лагоне, который и, кроме того, имел два города». Отправив прошение, заказал себе печать с гербом: в центре щит со слоном, на нем почти в размер туловища слона изображение великокняжеской шапки – той, которую в гербоведении принято связывать с именем и временем Александра Невского. Герб в поколениях много раз перерисовывался, но смысл оставался тем же: что Африка – поскольку слон, что Россия – поскольку Александр Невский. И, тем не менее, в резолюции Псковского дворянского депутатского собрания писалось: «...чтоб предки сего рода принадлежали к какому-либо особому классу... это покрыто неизвестностью».

Современные герольдмейстеры установили, что понравившийся Ганнибалу герб принадлежал в свое время петровскому адмиралу Францу Лефорту.

Узаконить эту печать Ганнибалам так и не удалось, и только в 1843 году род их был внесен в шестую книгу «древних благородных дворянских родов».

Такова нехрестоматийная судьба.

В скобках заметим: может быть, не последнюю роль в выборе Абрамом Петровичем фамилии сыграло его знакомство в Ревеле с морским офицером Сципионом – действительным прямым потомком более чем двухтысячелетнего рода Сципиона Африканского Старшего; это он в 202 г. до н. э. в битве при Земе наголову разбил войска Ганнибала. Адмирал Флота Советского Союза И. С. Исаков в юности, перед самым октябрьским переворотом 1917 года, служил на одном корабле с потомком того Ревельского Сципиона.






Девятнадцатый век


Предки великого соотечественника имели прямое отношение к освоению нашего края. Девятнадцатый век с Сибирью связал имя поэта именами его друзей, и не только Кюхельбекера.





ИЛЛИЧЕВСКИЙ




I

Не столько восшествием на престол императора Павла Первого завершался восемнадцатый век, сколько кончиной императрицы Екатерины Второй. Участник ее дворцового переворота Михаил Алексеевич Пушкин, за денежные махинации позже приговоренный к смертной казни, но помилованный ею вечной ссылкой в Сибирь с повелением «зваться бывший Пушкин», в эти же годы оставил земную юдоль в Тобольске. Александр Сергеевич за родню его не считал.  Его новой родней стали обитатели «Лицейской республики», а среди них Алексей Демьянович Илличевский, по прозвищу Олосенька – сын томского губернатора.

Директор лицея, Егор Антонович Энгельгардт, так живописал своего воспитанника: «...подобно избушке на куричьих ножках, верхом толст, а низом щедровит (то есть хиловат). Он был остроумен, но вспыльчив, задорен, сварлив и себя - любив...». Профессор Кошанский знал Олосеньку подольше: «Алексей Илличевский также из числа немногих воспитанников, соединяющих счастливые способности памяти и понятливости с сильным воображением и начитанностью книг. В нем приметно больше пылкости, нежели основательности. Его прилежание, возбуждаемое честолюбием, и стремление отличиться чрезвычайны; почему и отличными успехами он не уступает первым воспитанникам». Характеристики директора и профессора объединяет и дополняет гувернер: «вспыльчив», но в прочем усерден, услужлив, опрятен, весьма бережлив, откровенен, щедр, крайне прилежен, имеет особенную страсть к стихам».

 Олосенька хороший товарищ, заводила мальчишеских игр. Отечество воюет, лицеисты ведут свои «боевые действия», верный Олосенька ходит у них в «генералах от инфантерии».

В лицейской программе тема обязательного сочинения определена длинно, но зато четко: «Строгое исполнение должностей доставляет чистейшее удовлетворение» – лицей готовит чиновников для службы в правительственных учреждениях. Илличевский не из тех, кто стоит на дороге и дорогу спрашивает, он в сочинении раскрывает свой идеал: «Чья участь завиднее участи человека, исполняющего свои обязанности? Безмятежный в душе своей, почтенный в кругу своего общества, он служит на земле зерцалом добродетели и образом того высочайшего существа, которое без всякой пользы для себя творит блаженство миллионов людей...». Он чиновник по крови и духу.




II

Но «имеет особенную страсть к стихам». В лицейской иерархии поэтов он на первом месте, он для них второй Державин, Пушкин лишь второй Дмитриев. Лицеисты в день рождения своего кумира сочиняют и вручают ему, произносят панегирик:

_Слава,_честь_лицейских_муз,_
_О,_бессмертный_Илличевский!_
_Меж_поэтами_ты_туз!_
_........................................_
_У_него_все_подмастерья,_
_Мастеров_он_превзошел!_

С уважением к дару однокашника относится и Пушкин: в «Пирующих студентах» он восклицает:

_Остряк_любезный,_по_рукам!_
_Полней_бокал_досуга!_
_И_вылей_сотню_эпиграмм_
_На_недруга_и_друга._

При выпуске пишет ему в альбом:

_Ах!_ведает_мой_добрый_гений,_
_Что_предпочел_бы_я_скорей_
_Бессмертию_души_моей_
_Бессмертие_своих_творений._
_Не_властны_мы_в_судьбе_своей,_
_По_крайней_мере,_нет_сомненья,_
_Сей_плод_небрежный_вдохновенья,_
_Без_подписи,_в_твоих_руках_
_На_скромных_дружества_листках_
_Уйдет_от_общего_забвенья..._

Россия – страна духа, лирическая страна, два-три человека в лицее не пишут стихов. Начальство на первых этапах запрещало сочинительство, опасаясь, что оно отвлечет воспитанников от изучения наук естественных. Кроме двух-трех, они искренне ненавидят математику, а вместе с нею и преподающего ее профессора Карцова, по прозвищу Черняк. Школяр Илличевский посвящает ему четыре приятных строки:

_Могу_тебя_измерить_разом,_
_Мой_друг_Черняк!_
_Ты_математик_–_минус_разум,_
_Ты_злой_насмешник_–_плюс_дурак._

Нет, он не против Карцова – он беспомощно опускает руки перед его Уранией, музой чисел и астрономии:

_О_Ураньи_чадо_темное,_
_О_наука_необъятная,_
_О_премудрость_непостижная,_
_Глубина_неизмеримая!_

Он не один с этим «О!». Карцов вызывает к доске Пушкина, задает алгебраическую задачу. Мученик переступает с ноги на ногу, пишет и пишет какие-то формулы. Карцов не выдерживает:

«Что же вышло? Чему равен икс?!». Пушкин, улыбаясь, отвечает:

«Нулю». Карцов улыбается тоже: «У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи».

Илличевский, в отличие от лицейских собратий, ставит Пушкина много выше себя. В начале 1812 года он откровенничает перед другом: «Что касается до моих стихотворных занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса... и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкой». Со школьных лет Алексей Демьянович Илличевский верил в высокую поэтическую звезду своего друга. «...Он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием «Философ», – сообщает Олосенька другу. – План довольно удачен и начало, то есть 1-е действие, до сих пор написанное, обещает нечто хорошее, стихи и говорить нечего, а острых слов – сколько хочешь! Дай только Бог ему терпения и постоянства, что редко бывает в молодых писателях (конечно, «в молодых»! Илличевский на год старше Пушкина). Дай Бог ему успеха – лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах».




III

Июнь 1817 года. Лицей окончен. «Судьба на вечную разлуку, быть может, породнила нас». Илличевский уезжает в Сибирь, на службу в Тобольский почтамт. Он такого назначения не ожидал и растерялся. Однако отцом все было предусмотрено: для ознакомления с родом занятий его оставляют на неопределенное время при Главном Департаменте. Он человек способный – ознакомился быстро.

Старинный русский ямщик обещал «ямскую гоньбу гонять с прежними ямскими охотниками в ряд, а на кабаке не пропиваться, и зернью и в карты не играть, и никаким воровством не воровать, и никуда не збежать, и ямской гоньбы жеребьев своих в пусте не покинуть...».

– Глядит, ровно семерых проглотил, восьмым поперхнулся, – с ревнивой ехидцей указывают глазами в библиотеке Департамента на девятнадцатилетнего титулярного советника повидавшие всякого на своем веку чиновники рангом ниже.

«Сибирская почта Москва-Нерчинск введена в 1698 году, – записывает Олосенька в своей тетради. – За лето почтальон проделывал этот путь трижды... В петровском указе о сибирской почте сказано: «Велеть отнюдь ни чьей грамотки не распечатывать и не смотреть, чтобы всяк, заплатя достойную заплату, был обнадежен...». В 1782-м учрежден Почтовый департамент, ямские дворы переименованы в почтовые станции...».

Илличевский в Тобольске пробыл недолго, вероятным следом его пребывания здесь было обращение вскоре после его отъезда Сибирского почтамта к генерал-губернатору с планом создания для детей почтовых служащих училища, в котором обучение и содержание приравнивалось бы к таковым в военно-сиротских заведениях.

Тобольская действительность смутила Алексея Демьяновича, генерал-губернатора Пестеля уже десять лет нет по месту службы: в свое время он арестовал в Тобольске по ложному обвинению генерал-майора Куткина, заведовавшего провиантской комиссией, двух губернаторов и восемь лет гнал их по инстанциям от земского суда до Государственного совета, что давало ему право все это время находиться в Петербурге.

Олосенька исправно служит, изучает мир и делает обоснованные выводы: «Одному здесь не устоять, надо перебираться в Томск».

В год приезда в Тобольск Илличевского из него убыл в Томск для руководства строительными работами инженерный поручик Гавриил Степанович Батеньков. «Три короба наболтал я об укреплении берега реки, теперь занимаюсь проектом моста, и хочется построить оный аркою из железа на каменных быках», –  пишет он в Москву другу. Железному мосту и каменным быкам противятся петербургское начальство и местное – губернатор Демьян Васильевич Илличевский. Поручик строит деревянный «по образцовым чертежам» мост. Олосенька у отца служит по другому ведомству – финансов, оно, как и почтовое, все же не к стихам, к презираемой им математике ближе, сие обстоятельство не тяготит безупречного чиновника. Лицейский друг Антон Дельвиг в обширнейшем послании к нему откровенничает, вечно сонный ленивец: «Я благодарности труда еще, мой друг, не постигаю! Лениться, говорят, беда – а я в беде той утопаю и, пробудившись, забываю, о чем заботился вчера...».

Конечно, лежебоке Дельвигу, что Департамент соляных дел, что Департамент финансов – его никакая муха не укусит, а в Сибири переполох.

В марте 1819 года Сибирским генерал-губернатором на- значен Сперанский. «Чем далее спускаюсь я на дно Сибири, – пишет Михаил Михайлович из Томска, – тем более нахожу зла, и зла почти нестерпимого. Если бы в Тобольске я отдал всех под суд, что и можно было бы сделать, то здесь осталось бы уже всех повесить». Капитана Батенькова тайный советник Сперанский берет к себе в штат, а коллежский асессор Алексей Илличевский оказывается советником губернского правления во Владимире. В январе 1822-го майор Батеньков пишет в Москву друзьям из Петербурга: «Через три дня приедет к вам некто Илличевский... знакомый мне по Сибири, сын томского губернатора, который едва меня не выжил со свету. Но как впоследствии искал помириться со мною, то я прощаю его совершенно и все, что мне сделано, выгнал из сердца, желал бы истребить и из памяти...». Будущий декабрист отходчив, великодушен: томский юноша в Москве принят с должным уважением, а через несколько месяцев отец его был предан суду.

В Петербурге Алексей Демьянович появился чиновником Министерства государственных имуществ. Через четыре года лицейские из Петербурга рассказывают лицейскому в Польше:

«Илличевский как путешественник, наблюдатель, марширует по Петербургу с золотыми очками, без которых ничего не значили бы его проницательные очи. Представлен к Владимирскому кресту, а ему очень хочется быть кавалером разных орденов. Честолюбия у Алексея Демьяновича довольно, мы это с тобой давно знаем».

В зиму 1828-го первый выпуск Лицея сотоварищи два раза в неделю собирался на квартире у Дельвига в доме, в котором снимала квартиру и Анна Петровна Керн – непременная участница этих собраний. Увлечения ею не избежал и господин в золотых очках. Учтив и язвителен,  он развлекал собеседницу замечательными стихами, обращаясь  к ней:

_Сердец_царица,_
_Горчицы_мастерица,_

потому что у ее отца была горчичная фабрика. Но сквозь строки пробивалось и истинное чувство:

_Близ_тебя_в_восторге_нем,_
_Пью_отраду_и_веселье._
_Без_тебя_я_жадно_ем_
_Фабрики_твоей_изделье._
_Ты_так_сладостно_мила._
_Люди_скажут_небылица,_
_Чтоб_тебя_подчас_могла_
_Мне_напоминать_горчица._
_Без_горчицы_всякий_стол_
_Мне_теперь_сухояденье;_
_Честолюбцу_льстит_престол,_
_Мне_ж_–_горчичницей_владенье._
_Но_угодно_так_судьбе,_
_Ни_вдова_ты,_ни_девица,_
_И_моя_любовь_к_тебе_–_
_После_ужина_горчица._

Легкое перо Илличевского во все годы оставалось легким. Анна Петровна рассказывает: стоит отчего-то захандривший Пушкин в гостиной у камина, заложив руки назад, к нему подходит Олосенька и говорит:

_У _печки,_погружен_в_молчанье,_
_Поднявши_фрак,_он_спину_грел_
_И_никого_во_всей_компанье_
_Благословить_он_не_хотел._

Экспромт развеселил Александра Сергеевича: лицейский приятель на ходу пародировал строки из его «Демона».

_Не_верил_он_любви,_свободе,_
_На_жизнь_насмешливо_глядел_–_
_И_ничего_во_всей_природе_
_Благословить_он_не_хотел._

Вскоре коллежский советник и кавалер издает сборник своих стихотворений «Опыты в антологическом роде», друзья прочитали – и ахнули: Олосенька со своими стихами остался в его и их лицейских годах. Александр Сергеевич отозвался: «Стихи посредственные, заметные только по некоторой легкости и чистоте мелочной отделки».

Илличевский никогда не думал избрать поэзию жизненной стезей. В «Эпилоге» он признает: «Счастлив, кто на чреде блестящей, водимый гением, трудится для веков; но змеи зависти шипящей тлетворный точат яд на лавр его венков. Я для забавы пел и вздорными стихами не выпрошу у Славы ни листка...».

Он был образованным, талантливым человеком, смотрел на мир проницательными глазами сквозь золотые очки. В «Совершенном человеке» он говорит:

_Другого_мысль_проникнуть_сразу,_
_Себя_уметь_скрывать_всего,_
_Смеяться,_плакать_по_заказу,_
_Любить_и_всех_и_никого,_
_Льстить_и_обманываться_век_–_
_Вот_что_зовется_совершенный_
_В_понятьи_светском_человек._

В 1829 году Иван Киреевский в «Обзоре русской словесности» в большом перечне писателей, но на первом месте упоминает Илличевского. «Что сказать об этих писателях? Многие уже знакомы нашей публике, другие вышли еще с белыми щитами на опасное поприще стихотворной деятельности. Во многих, может быть, таится талант и для развития силы ждет только времени, случая и труда...».



Двадцатипятилетие лицея – 19 октября 1836 года – Алексей Демьянович Илличевский в кругу однокашников праздновал вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.



Он родился годом раньше него, умер в один год с ним.






БОЛЬШОЙ ЖАННО





I

При открытии Лицея им было по 10-13 лет.

(Из тридцати воспитанников, правда, трое имели по 14, а один даже 15 лет – Иван Малиновский, сын директора Лицея).

За шесть лет безвыездного совместного житья чего они только не наговорили, не напридумывали друг о друге, каких только прозвищ не надавали. Один из четырнадцатилетних именовался Стариком, девически хрупкий Володя Вольховский за мечты о воинских подвигах ходил под именем Суворочка, а еще Разумница, потому что первенствовал по оценкам, Мясоедов превратился в Мясожорова, Тырков – в Кирпичный Брус, Данзас – в Медведя, Иван Малиновский – неукротимый драчун – в Казака... В те времена представителей мужского пола до 15 лет именовали отроками. Средний рост лицейских отроков составлял 160-164 см по-нынешнему, а Иван Пущин имел 184. Потому и звался Иван Великий – как большая колокольня в Московском Кремле, но чаще Большой Жанно, то есть Большой Иванчик.

Общим прозвищем для себя они взяли скотобратцы, придуманное из вызова. Протокол встречи лицеистов первого выпуска 19 октября 1828 года писан рукою Пушкина: «Собрались на пепелище скотобратца Курнофеуса Тыркова (по прозвищу Кирпичный Брус) 8 человек скотобратцев, а именно: Дельвиг – Тося, Илличевский – Олосенька, Яковлев – Паяс, Корф – Дьячок Мордан, Стевен – Швед, Тырков – (смотри выше), Комовский – Лиса, Пушкин – Француз (смесь обезьяны с тигром)...».

Они представлялись и называли себя номерами комнат келий, в которых жили: 13 – Пущин, 14 – Пушкин. Две цифры рядом, имеющие противоположное значение: тринадцать – никуда не годное, четырнадцать – лучше некуда. Проще – несчастливое и счастливое числа. «14» – много лет спустя подписывает иногда свои письма Пушкин. «13» – в Лицее, № 14 – в Петровском Заводе» – подписывается Пущин. «С мнением № 8 не согласен»

– значит с мнением Корфа.

Игра потеху любит. Но с жизнью шутками не отыграешься.

_Любви,_надежды,_тихой_славы_
_Недолго_тешил_нас_обман._
_Исчезли_юные_забавы,_
_Как_сон,_как_утренний_туман._

Пущин: «Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком...».




II

 Леди Вильямс приехала в Сибирь из Лондона, разговаривала на прежнем – дореволюционном русском языке, просила:

– Если будете рассказывать о нас, пожалуйста, не останавливайтесь на некоторых частностях истории нашего рода.

Мы успокоили ее:

– Мария Лаврентьевна, мало ли простолюдинок входило в родовитые семьи? В вашей тайне – ничего особенного.

– Но все-таки Пущин и Кюхельбекер – лицейские приятели, а моя прабабушка – вдова Вильгельма Карловича...

Не судите, да не судимы будете.

Иван Иванович – Большой Жанно – два аршина восемь вершков ростом, карие глаза, смуглое лицо, густые темно-русые волосы. Он и далеко за сорок – видный мужчина.

А женщины что: вдовые да бесталанные, да в глуши людской и всяческой.

У него двое детей, и оба внебрачные.

От одного из них тянется линия леди Вильямс.

Все же даль дальняя – середина девятнадцатого века. «Глаза карие, смуглое лицо, волосы темно-русые» – это жандармское описание внешности. «Он был красив, – повествуют об Иване Ивановиче другие люди, – голубые глаза смотрели весело». И еще, что у него светлые волосы, светлые усы, лежащие выгибом. Кто же прав, каким нам представлять Ивана Ивановича? На портрете кисти Николая Бестужева – единомышленника-каторжника, глаза у него голубые, волосы светлые, а усы – куда светлее волос.

Мария Лаврентьевна брюнетка.

Ни в беседах, ни в письмах ни словом не обмолвился он, кто мать его первого ребенка.

После каторги и тюрьмы Пущин на поселении в Туринске. Он не только после каторги и тюрьмы, он после Восточной Сибири, он из величественности гор и рек, из объемного пространства. Здешние плоские места наводят на него тоску.

К тому же на другой день после его приезда пошел снег, и душа вовсе расстроилась: опять холод, зима, ветер.

Город можно пройти за десять минут, но он все ходил и ходил – искал пристойное пристанище для себя.

В конце концов снял три комнаты, нанял юношу пятнадцати лет для мелких услужений, старуху для приготовления пищи. Изменил образ жизни: стал больше гулять и не пить перед обедом водки, хотя по общим правилам принято, что она необходима для людей его возраста. Признал за благо вместо нее выпивать стакан кваса и определил такой порядок навсегда.

Квартира не нравилась: низкие потолки, низкие двери, забывал каждой кланяться – стукался лбом. «Ради развлечения», – отшучивался.

В скором времени распустил нанятых, отправился искать новую крышу над головой.




III

В Туринске их четверо – людей 14 декабря. «Вообще, я не- доволен переходом в Западную Сибирь, не имел права отказать родным в желании поселить меня поближе, но под Иркутском мне было бы лучше. Город наш в совершенной глуши и имеет какой-то свой отпечаток безжизненности. Я всякий день брожу по пустым улицам, где иногда не встретишь человеческого лица. Женский пол здесь обижен природой, все необыкновенно уродливы».

Ой, ли, Иван Иванович, не слишком ли?!

Всякий родится, да не всякий в люди годится. Иван Иванович у соузников непререкаемый авторитет, общий любимец. Женщины в него влюбляются с первого взгляда.

Басаргин – туринский сотоварищ – строг, честен, в отзывах о нем:

– В Чите и Петровском он только и хлопотал о том, чтобы никто из его товарищей не нуждался. Присылаемые родными деньги клал почти все в общую артель и жил сам очень скромно, никогда почти не был без долгов, оставаясь иногда без копейки и нуждаясь часто в необходимом...

Николай Васильевич в этом месте речи делал паузу, а на письме начинал новый абзац:

– Нельзя сказать, чтобы он не имел своих недостатков. Мнение света слишком много значило для него, и нередко он поступал вопреки своему характеру и правилам, чтобы заслужить одобрение большинства. Кроме того, у него была еще одна слабость: это особенное  влечение к женскому полу.

Николай Иванович был женат вторым браком на дочери поручика местной инвалидной команды, двое других соузников тоже были женаты, но на француженках, приехавших к одному на каторгу в Читу, к другому – в тюрьму Петровского Завода. Чита стала продолжением романтической истории корнета Кавалергардского полка Ивана Анненкова и Полины Гёбль, Петровский Завод – ротмистра того же полка Василия Ивашева и Камиллы Ле Дантю.

– Базиль, – сказала она Ивашеву в Туринске, видя метания Ивана Ивановича, – Пущин ищет то, чего здесь нет. Пусть он живет у нас.

– Пусть живет, – ответил Базиль.

За восемь лет супружества у них трое детей. Их пестовать– холить помогает матушка Камиллы Мари-Сесиль, по-русски Марья Петровна.

Иван Иванович оказался под надежной крышей трехэтажного собственного дома Ивашевых и за готовым столом.

Это позволило ему заняться запущенным главным делом – ведением объединительной переписки с собратьями по каторге, их родственниками, знакомыми в России и за пределами ее. Мари-Сесиль обосновалась в России в конце восемнадцатого века. Старшая ее дочь, вдова, была замужем за сибирским помещиком Григоровичем, их сын Дмитрий воспитывается в Главном инженерном училище, где водит дружбу с кадетом Федором Достоевским. Им обоим быть не военными инженерами – писателями.

Младшему сыну Мари-Сесиль быть прадедом известного русского художника Михаила Васильевича Ле Дантю (революции разгоняют людей по белу свету на века).

На рождественском празднике в Зимнем дворце поручик лейб–гвардии конной артиллерии Пущин через месяц после производства в сей чин получает резкое замечание от великого князя Михаила Павловича за не по форме повязанный темляк, вспыхивает и подает в отставку: он равный среди равных – унижать себя не позволит.

Он равный среди равных, да не очень. Принадлежность к высшему свету навсегда обозначена в нем манерой говорить.

– Что за жалкая привычка изменять своему благородному характеру и вертеться возле этих господ генералов! – выговаривает Иван Иванович Пушкину в театре, когда тот отходит от их превосходительств, а они, снисходительно улыбаясь, повторяют его остроты и шутки.

Пушкин выслушивает и бросается тискать, щекотать выговаривающего, как обыкновенно делает, когда теряется.




IV

– Я думала: Ялуторовск – глушь, оказалось, современный город.

Мария Лаврентьевна от избытка чувств, а может, от сострадания – на исходе двадцатый век, а тут еще девятнадцатый не закончился – льстила, высказывала признательность молодым женщинам – сотрудницам музея, разыскавшим ее в туманах Альбиона, позвавшим на родину предков.

В музее-доме Муравьева-Апостола – в бывшей гостиной в углу стоял клавесин, за соседним фортепиано сидел человек, профессионально всплескивал руками и закрывал глаза.

За столиками, накрытыми за скудный музейный счет и безалкогольными по случаю горбачевского сухого закона, сидела местная и приезжая творческая интеллигенция.

Рядом с фортепиано страдала скрипка.

Танцевала пара: она – в белом, он – в черном. Он с явными восточными чертами лица, она – не без них, но очень похожая на Марию Волконскую – тоже смуглую, тонкую, с утомленным взглядом. И полтора века назад в этом доме были фортепиано, скрипка и Мария Волконская.

В сентябре 1852 года Иван Иванович писал Матюшкину:

«...моя Аннушка большие делает успехи на фортепиано – теперь учится, ходит к учителю, своего фортепиано нет. Хочется мне ей подарить хороший инструмент. Следовательно, если ты можешь купить фортепиано и послать зимними обозами в Тюмень, то мне сделаешь великое одолжение».

Иван Иванович по праву, исходатайствованному сестрой, давно проживает в Ялуторовске, Аннушка воспитывается в семье Муравьевых-Апостолов и приучена называть Матвея Ивановича папаша, его супругу – мамаша, родного отца – дядя.

Девочка дышит их воздухом.

«Скажи мамаше большой поклон, поцелуй ручку за меня, а папаше скажи, что я сейчас узнал, что Черносвитова поймали в Тюкале и повезли в Петербург, – писал Иван Иванович Аннушке из Тобольска, где был на очередном лечении, – я думал про него, когда узнал, что послали кого-то искать в Красноярске по петербургскому обществу, но, признаюсь, не полагал, чтобы он принадлежал к комюнизму, зная, как он делил собственность, когда был исправником. Как ты все расскажешь, маленькая моя дырдашка?!».

Письмо писано 19 июля 1849 года (это для заострения внимания!).

Петербургское общество – петрашевцы.

Черносвитов арестован 3-го июля, 21-го заключен в Петропавловскую крепость, а 19-го, за три дня до события, Пущин кое о чем этом в Сибири пишет из Тобольска в Ялуторовск. Видно, связь в те поры работала хорошо.

Аннушке что – всего-то семь лет девице! О Черносвитове она рассказывать не будет: еще раньше Иван Иванович написал Матвею Ивановичу: «...не понимаю, каким образом комюнизм может у нас привиться». Из чего следует, что товарищ Ленин не совсем справедливо причисляет господина Пущина к своим предшественникам. Мнения последующих друзей Ивана Ивановича еще больше утверждают в сем убеждении.

Его превосходительство адмирал Матюшкин великое одолжение делает, и через полгода Пущин благодарит друга: «Фортепиано в Сибири будет известно под именем лицейского и теперь всем слушающим высказывают то, что отрадно срывается с языка. Аннушка вместе с музыкой будет на нем учиться знать и любить старый Лицей! Теперь она лучше прочтет нашу лицейскую песнь, которую знает наизусть».

Ничего удивительного: песня есть песня, само собою запоминается:

_Простимся,_братья._Руку_в_руку!_
_Обнимемся_в_последний_раз._
_Судьба_на_вечную_разлуку,_
_Быть_может,_породнила_нас!_

Аннушка за свою жизнь успела окончить девичий институт в Нижнем Новгороде, выйти замуж и умереть в 21 год.

Она не имеет никакого отношения к происхождению леди Вильямс.




V

Их здесь пятеро из 1825 года. Художник Знаменский – сын местного священника, изобразил их всех за игорным столом. Они не то чтобы заядлые игроки – просто потакают своему товарищу Тизенгаузену, который стар и глух, для него зеленый стол – желанное общение.

Они обособлены, сближения с местными чиновниками не ищут, но близки с одним из купцов: он с радостью выписывает для них газеты, книги – безо всяких препон, чинимых государственным преступникам то Тобольском, то Омском. Они живут жизнью духовной: возводят школы, обучают детей грамоте, ремеслам. Даже огород полковника Тизенгаузена – духовное поприще: жители города Ялуторовска в большинстве своем крестьяне. Василий Карлович учит их выращиванию плодов и овощей, о которых они и слыхом не слыхивали...

Пущин и Муравьев-Апостол в родстве, уходящем в глубину веков, их роды пошли от одного корня – от братьев Есипа Пущи и Ивана Муравья. Все дворяне Муравьевы – родственники: двоюродные, троюродные, восьмиюродные... «Муравейник» называют их. Пущины не отстают, только у одного Ивана Ивановича двенадцать братьев и сестер. «Пуща» называют их род.

Иван Иванович пишет в Петербург разные письма. В них иногда бывает кое-что и о Кюхельбекере. «...Три дня проглотил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житье в Курган со своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и ящиками литературных произведений... не могу сказать вам, что- бы его семейный быт убеждал в приятности супружества... Я не раз задумывался, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака, и в Баргузине можно было что-нибудь найти хоть для глаза получше...».

Ивану Ивановичу вспоминается Туринск, Ивашевы. Туринск – это от Тюмени к Верхотурью. Всего-то верст триста.

Бойся не бойся, а без року нет смерти.

Идиллия ивашевской семьи закончилась непостижимым образом. Он, Пущин, не заметил, как прокатились эти полтора-два месяца его жизни в семье Василия Петровича, а тут гром среди ясного неба: заболевает нервическою лихорадкой Камилла Петровна, десять дней горит и зябнет в беспамятстве. Потом со спокойной душой благословляет детей, прощается со всеми и 30 декабря покидает сей мир – у кромки его остались стоять ошеломленные, ничего не понимающие родные и близкие.

Но драма не закончилась этим. Через год на 30 декабря Ивашев заказывает в кладбищенской церкви обедню-поминки, а сам 27-го на глазах у всех неожиданно умирает – его хоронят в день смерти жены. Будто сам по себе заказывал обедню.




VI

– Мария Лаврентьевна, мы могли бы быть с вами однофамильцами.

Она удивленно поднимает голову, выжидательно смотрит. В Туринске на руках Ивана Ивановича остались дети Ивашевых и престарелая Мари-Сесиль. Только через полгода после смерти Василия Петровича они были вывезены к родственникам в Россию. Только через год после смерти Кюхельбекера были вывезены из Ялуторовска его дети: Дросида Ивановна после кончины Вильгельма Карловича решила отправиться в родные края, в Баргузин, и на время остановилась у Пущина, чтобы дождаться приезда сестры Кюхельбекера за его детьми. Думала задержаться ненадолго, но задержалась на три года. Причиной тому, похоже, стало то, что Иван Иванович изменил на время мнение о Дросиде Ивановне, отчего у них появилось на свет дитя по имени Ваня, то есть второй Иван Иванович.

Однако записан он не был Ивановичем, но Николаевичем. Он родился 4 октября 1849 года, крестным его отцом стал Николай Васильевич Басаргин, декабрист. В честь него новорожденный носил и отчество, и фамилию – Иван Васильевич Васильев.

Если бы ему не вернули фамилию отца, он так бы и остался Васильевым, такой бы в девичестве была и фамилия леди Вильямс.

Большой Жанно был не очень рад его появлению: он столько раз уверял себя и друзей, что никогда не вступит в связь с женщиной, которая по эту сторону Камня, а тут второе явное доказательство. Хотя он, конечно, имел в виду узы Гименея, но все-таки...

Но все-таки что-то было в Дросиде Ивановне!

В январе 1850 года она оставляет сына Пущину, возвращается в свои бурятские дали. В Иркутске останавливается у Марии Волконской. В тамошнем Управлении жандармский генерал читает письмо заботливого Ивана Ивановича: «Прошу принять со свойственною добротою этот обломок Кюхельбекерова корабля».




VII

Мария Лаврентьевна приехала в Россию с дочерью Елизаветой, точнее, Элизабет: она по-русски едва знала несколько слов. А выглядела совершенно русской: румяное округлое лицо – открытое и улыбчивое, она казалась пшеничной, утренней в своем ситцевом мятом-перемятом костюме: блузке и брюках в меленький красненький цветочек на розовом поле.

– Вы где работаете? – спрашивали ее.

Она долго не могла понять, о чем идет речь. Когда поняла, отвечала: только в благотворительных обществах и только тогда, когда есть желание.

Ничего странного – ее родители люди состоятельные. Это ее прапрадед Большой Жанно жил в стесненных обстоятельствах. «Когда в 1850 году я отправил ее в свою сторону, она, кроме Вани, вручила мне свой капитал за десять процентов в год, – писал он знакомым о Дросиде Ивановне. – В продолжение пяти лет я уже процентами уплатил ей половину капитала и делал это в том убеждении, что она беззаботна насчет своей фортуны. Вдруг она просит теперь, что- бы я ей выслал все деньги. Это прекрасно, но у меня их нет. К своим я писать не могу, потому что знаю, что и у них теперь тонко. Между тем есть русская пословица: с чужого коня среди грязи долой!».

Это о том Ване, от которого идет ветвь Марии Лаврентьевны. Его превращения из одного в другого продолжались: усыновленный братом Ивана Ивановича, он стал носить фамилию Пущин, но был записан в купечество: «В субботу привезли купчика Пущина...» – пошучивал Иван Иванович.

Он учился в известном московском частном пансионате, на медицинском факультете Московского университета. Стал военным врачом, участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 гг., дослужившись до высоких чинов, был удостоен возведения в дворянское достоинство.

В том зале, в котором некогда художник писал сидящих за картами людей, современный художник между тем писал портрет леди Вильямс-старшей. На широком листе ватмана проступали черты женщины с тяжеловатым носом, с волосами, уложенными короной

– несколько рядов косичек, как на древних греческих гравюрах.

Сложность судьбы предка будто определила сложность ее судьбы от дней младенчества до взрослых лет. Русскими в Европе не всегда было безопасно называться, родство с русскими часто ломало чью-то карьеру.

Супруг Марии Лаврентьевны – известный английский дипломат. Во время Второй мировой войны она сама – майор английской армии, военный корреспондент агентства «Рейтер», переводчик английской миссии в Австрии, в Комитете по репатриации военнопленных.

Разогнанный по белу свету русский ум служил и служит процветанию многих наций.

Иван Иванович так и не связал себя узами Гименея в Сибири, это произошло по ту сторону Камня: его женой стала вдова генерала фон Визина Наталья Дмитриевна, урожденная Апухтина.