268
User








Максим Осколков 





ЛИХОЛЕТЬЕ



_Повести_и_повествования_








«Васька Черепок»












 ВАСЬКА ЧЕРЕПОК 





1


С жарких клубничных полян в прохладу берёзового редника мы с тётушкой Домной выбрались к полудню. Руки приятно оттягивали полные эмалированные вёдра спелой, пахучей клубники. Из багажника «Москвича» я вытащил продуктовую сумку, термос, старое зеленоватое покрывало, служившее при необходимости и скатертью-самобранкой.

Пока тётушка разбиралась с припасами, я огляделся. День благоухал: в высоком бирюзовом небе – ни облачка; раскалённое добела солнце полоскалось в струистых водах речушки; видимый окоём был в дымке, скрывавшей дальние леса, а одиночные деревья и кусты, казалось, плавали в фиолетовом тумане; в осиновой роще за рекой надсадно каркали вороны.

– Не соберётся ли к вечеру дождичек? – обратил я свой вопрос к тётушке.

– Не дождичка, а хорошего проливного дождя следует ждать, – ответила Домна, наливая в кружки чай.

– Суставы мозжат, руки выкручивает? – Попытался добраться я до истоков тётушкиного прогноза.

– Нет, по приметам.

– По каким?

– Да чё ты меня пыташь – сам всё знашь, в деревне вырос.

– А всё же?

– Росы утром не было? Не было. Когда клубнику утром собирали, ты сам сказал, что травы как-то по-особенному пахнут.

– Аромат сильный источали.

– Вот-вот. А когда в березняк заходили грибы-колосовики искать – обратил внимание, что пауков на тенётах нет?

Я молча кивнул головой.

– А теперь посмотри в деревенскую сторону. Видишь, грачи по поляне ходят, носы то и дело в землю суют. Это живность какая-то перед дождем из земли выворачивается, вот они и успевают. Вороны вон раскаркались, а самое-то главное – эта мгла, – тётушка махнула рукой за реку, – будет дождик, к ворожее не ходи.

– Приглядистая – всё видишь, всё замечаешь.

Домна не обратила внимания на мою похвалу.

– А руки мои, что крюки, – тётушка приподняла свои крыльца и растопырила жилистые, в бугристых венах пакалючи, – не разгибаются, все жилы из них вымотаны тяжёлой колхозной работой. Все болезни, которые во мне сидит, прошли через них: и ревматизм, и бруцеллёз, и всякая другая холера. Вот рученьки-то мои и мозжат, ноют, жалуются постоянно на тяжёлую жизнь. И во сне их чую, не знаю, куда и положить. Нет, по моим рукам погоды не угадать. А бабы, которые не так изработаны, говорят, что и дождь, и слякоть, и снег могут предсказать…

– Хорошо сказала.

– Да ладно тебе насмехаться-то. – Домна пытливо посмотрела мне в лицо. – Третьеводни ты меня про Черепкова пытал, я кое-чё повспоминала, если интересно тебе, то и поговорим.

– Жду – не дождусь твоих рассказов.

– Разговоры да воспоминания – наше основное старушечье занятие: как сгуртуемся, то – все кости перемоем и живым и покойным.

Домна уселась на покрывало и привалилась спиной к старой коряжистой берёзе.

– Ты мне вот чё скажи: как про Черепкова-то прознал?

– Впервые услышал о нём от Акима Швецова.

– Кукушенского? Хорошо знаю Акима Фёдоровича и жену его Фросю, он долгое время в нашем совхозе директорствовал, – Домна тяжело вздохнула. – Вот времечко-то летит! Где хоть он сичас?

– В районе агрономит. – Я прилёг напротив тётушки так, чтобы видеть её лицо. – А ещё расспрашивал о нём твоего зятя Василия.

– А он-то откуда знает про него?

– От бабушки своей слышал.

– Ну, Василина-то памятливая была, – тётушка усмехнулась, – я от неё многого наслышалась, но больше всего в женском кругу она сказки с «картинками» любила рассказывать: как заведётся – не остановишь.

– Повспоминаешь?

– Сказки-то? Поворошу память, если надо, – Домна усмехнулась, – и сичас бы добрую дюжину могла намолоть, да не для того мельницу-то на ветер повернули. Разговор-то о Черепкове, не забыл?

– Помню. Расспрашивал о Черепкове ещё и Андриана Аксёновича Коренева…

– Это одиновского-то. Ему теперь, поди, за девяносто…

– Девяносто пять.

– А откуда про него вызнал?

– Виктор Иванович Рябков натакал с ним поговорить, слышала о нём?

– Дак неуж, он близкий родственник моему зятю Геннадию в третьем колене.

– А я думал они однофамильцы.

– Родня. Их отцы были сродными братьями.

– Двоюродными?

– По-нонешнему так, – тётушка вздохнула, – ты ведь мне и сам как-то говорил, что все мы в нашем краю сродники, все кровными и родственными узами повязаны, а если принять во внимание то родство, про которое люди говорят: «Только и родни, что лапти одни», то и получится, что куда ни плюнь – в родственника попадёшь.

– Что ты имеешь в виду?

– А вот возьми, к примеру, род твоей бабушки. Мать её, Марфа Егоровна, была из Белоноговых. Они испокон-веку жили в деревне Могильные Ярки. Старшая тётка прабабушки твоей Марфы – Авдотья была выдана замуж в Бархатову и стала Бархатовой, следующая за ней Неонила – в Теренкуль и стала Фоминой, Параскева вышла замуж в Красногорку и стала Четвёркиной, младшую – Устинью увезли в Упоровскую сторону. Дальше – больше: прабабушка твоя Марфа оказалась замужем в Денисовой за Леонтием Ивановичем, моим дедом и стала Ергиной; её младшая сестра Ефросинья вышла замуж за Ефима Несторовича в Таловку и стала Вешкурцевой, а у Ефима-то не четыре ли брата – Спиридон, Филимон, остальных-то не помню, да сестра Катерина, которая вышла замуж в семью Токмаковых…

– Каких? В Таловке жило несколько семей Токмаковых, – уточнил я.

– Трофим Маркелович её сын.

– Помню, бабушка рассказывала, что Ефиму-то прабабушка Ефросинья так пришлась по душе, что он и веру переменил, в старообрядчество перешёл.

– Ну, это особый разговор. Наши-то староверы с нововерами не больно якшались, не брачились с ними, – тётушка оживилась, – слушай дале-то. Бабушка твоя Ксения вышла замуж за Трифона Маль- цева, её сестра Дарья – за Степана Протасова. Сестра Трифона Прасковья Федотовна вышла замуж за Токменина. Это я только с одной стороны копнула – с Белоноговых, а ежели то же самое сделать с Ергиными, Мальцевыми, Протасовыми, Токмениными и другими, то окажется, что все мы свойственники.

– Про таких родственников моя же бабушка часто говорила: «Ваша-то Катерина да нашей Орине –двоюродная Секлетинья».

Домна рассмеялась.

– С этим я согласна, свойство с Фомиными, Бархатовыми, Четверкиными и другими семьями – десятая вода с киселя, но разве плохо, что все мы плотнились, гостились, помогали друг другу, а ноне-то, посмотри, и родные – чужие.

– К Черепкову твои рассуждения какое-то отношение имеют?

– Дак неуж! К нему разговор и подвожу, – тётушка подалась в мою сторону, – его бабушка была из Четвёркиных и приходилась Тимофею Четвёркину, мужу Прасковьи, троюродной сестрой. Бабушка-то Марфа с дедушкой Леонтием как приедут из гостей – у них только и разговоров, что об этих Черепковых. Уж больно неслыханные дела творил Василко-то.

– Так он красногорский?

– Нет, пастуховский. Бабушка-то его Варвара была выдана замуж за Николая Черепкова. Он у богачей тамошних, братьев Сидоровых, мельничным делом заправлял. Было у них пятеро детей – четыре дочери и сын Марк. Марк-то этот женился на красногорской девице Агафье Косьминой, она каким-то боком приходилась родственницей красногорскому царьку Осипу Бельченко, наверно, по жене.

– Это что ещё за царёк?

– А ты о нём разве ни чё не слышал? – удивилась тётушка. – Разве тётонька-то Ксения тебе о нём не говорила? Не сказывала, говоришь? Он деньги фальшивые печатал. Я об этом мало чё знаю, не спрашивай. Так вот, Марк и Агафья были его родителями. Кроме Василия, у них было три дочери, не помню, как их прозывали, да дело не в них, а в этом выродке, – Домна замолчала, прикрыв веками глаза. Лицо её побледнело, и на нём выступила испарина. Она провела по нему концом платка…

Я встревожился.

– Тебе плохо?

– Скоро пройдёт, так-то со мной часто бывает. Видать переутомилась, погоди чуток…

Я поднялся, прихватил полотенце и быстро спустился к реке. Намочив его в игривых перекатах Бешкильки, вернулся к нашему стану, и подал рушник тётушке. Она обтёрла им лицо, грудь и плечи, после чего прикрыла утиральником голову.

– Полегчало мне. Чайку глотну и продолжим…






2


Сделав несколько глотков уже остывшего чая, она вернулась к своему повествованию.

– Васенька рос еберзистым, неслухом, от работы лынял, ни к какому делу не приставал.

– Красивое слово произнесла – еберзистый, как ты его понимаешь? – прервал я тётушку.

– Драчливый, задиристый – вот как, – тётушка довольно улыбнулась, – я вижу, тебе старые слова в радость, мне они тоже по душе, поэтому из речи их не выбрасываю. Давай так сделаем, чтобы ты меня не перебивал, записывай их в свою книжечку, а опосля поговорим. Согласен? Тогда побежали дальше. Пакостливый был, по чужим огородам, огуречникам шастал, по погребам лазил.

– Что же его в погребах привлекало?

– А кринки с пенками воровал. Утащит да и слопает. Что за пенки, говоришь? Ране-то сепараторов не было, поэтому из этих пенок били масло сливочное, а из него получали топлёное. Отстоявшуюся с вечерним удоем посуду утром ставили в протопленную русскую печь, а ближе к вечеру снимали с топлёного молока поджаристый жировой слой, вот и пенка. Понятно, что ел бы и не наелся! А началось всё с домашнего погреба. Сядет евонная бабушка Варвара на лавку, зажмёт меж ног горшок с пенками и давай в нём мутовкой кружать. Вертит, крутит – руки отнимаются, а толку нет: масло не сбивается. Вот так-то раз, другой да третий. Пожалобилась она соседке, а та ей подустила: сходи-де к знахарке. Знатуха-то её выслушала и говорит: «В посуду лазит кто-то помимо тебя – покарауль». И стала она за входной дверью в амбарушку, где погреб был, присматривать. Смотрела, сторожила, а толку нет: никто к двери не подходит.

– Замок-то на дверях был?

– Ране-то и на двери жилья замков не вешали, бадажком или голичком обходились: хворостинка какая прислонена к двери – хозяев дома нет. Не принято было на замки закрывать ни амбары, ни завозни, ни амбарушки, разве что на ночь. Нет, амбарушка стояла без замка. Да и сам посуди: какой мазурик не насторожится, увидев запорку там, где её не было. Тогда она схитрила. Сказала домашним, что пошла к соседке за свежей опарой, а сама – в садик да в малину и залегла. Только облежалась, а у дверей-то амбарушки – внучек. Она подхватилась и в ограду, как раз и застала его на пакости. Оттрепала его, за волосы с приговорами оттаскала, а вечером, когда отец с матерью с сенокоса пришли, всё им и обсказала. Стали с ним родители говорить, увещевать, хотели добрыми словами принудить его к покаянию, а он как волчонок, уставил глаза на отца и молчит. Отец за ремень и ну его понужать, а он крутится, то один бок подставит, то другой, то спину.

Отец-то зашёлся: лупит и лупит, хлещет и хлещет – до крови из- бил. Тут, видя такое дело, Агафья-то в мужа вцепилась, кричит: «Маркушко, перестань! Ты ведь на смерть его забьёшь! Видишь, он в крови весь!». Тот лупцевать перестал, ремень отбросил, махнул рукой и ушёл в горницу, а Василко – в сени, из сеней во двор и забился на сеновал…

Мать к ужину его звала, гаркала, а он не откликнулся. Тогда она на сеновал по приставной лестнице поднялась, еду поставила и повела с ним ласковую, уговористую беседу; осмотрела его, ощупала и, знаешь, что обнаружила? На нём ни царапины, ни кровоподтёка, ни синяка! Не может быть, говоришь? Вот так и домашние тогда удивились – хоть бы волдырь какой!

– Как же могло такое случиться? – поразился я. Ведь и мать и бабушка и сёстры видели, что отец его исстегал до крови.

– Заметили, дак чё, – усмехнулась Домна, – слушай дальше-то, так может, чё и поймёшь.

Дома он пакостить перестал, а в деревне нет-нет, да и пропадёт из погреба горшок с пенками. Приходили ли на него? Как не приходить-то, раз уж по деревне слава о нём разошлась. Подозревали, да не поймали, а, как известно: не пойман – не вор. Пытались поймать его да не укараулили.

– Бабушка-то Варвара хороший урок ему преподала: попался – отвечай! Вот он и стал сторожким, – предположил я. – Если уж лез в погреб, то был уверен, что его не поймают.

– Кто его знает, может, и так, – усмехнулась Домна, – только после этого случая к дому он охладел. Стал смотреть на сторону: то от проезжих цыган не отходит, то по лесам шастает, то на Исети днями пропадает. Ладно бы грибы собирал, ягоды или рыбу ловил, а то всё налегке да на бережке. А если цыгане у кого зимой на постой станут, то он у них дневал и ночевал. Нет, плоха та птица, которой своё гнездо не мило.

– Тянуло, видать, к ним, – высказал я свое предположение, – может, слушал их рассказы о странствиях, приключениях. Мы тоже в детстве около стариков отирались, а те нам бывальщины всякие рассказывали из мирной и военной жизни.

– Не без того, – согласилась тётушка, – заманивали они своими байками, песнями, плясками. Цыгане и есть цыгане – у них вся жизнь – праздник. Вот это-то его, видать, и привлекало. А они между разговорами да весельем выпытывали у него, кто как в деревне живёт да чё жуёт, у кого какой достаток да какая боль в сердце сидит. Без этого-то хлебца да денежек не соберёшь, семью большую цыганскую не прокормишь.

– А, может, для своих целей каких его готовили, – поддакнул я тётушке.

– Вот-вот! Тут ты в точку попал! – Домна пришла в возбуждение.

– Многое он у них перенял: на гитаре научился играть, а как подрос да голос прорезался – песни цыганские страдательные запел. Голос у него, сказывал и, был высокий звонкий, за душу брал. Они же обучили его картёжной игре. Он, видать, хорошим учеником оказался. Счинится с мужиками в карты играть – у всех карманы повытрясет. Но, думаю, и другое имели в виду: всякая животина к нему льнула, слушалась его. Пойдут ребятишки в лес или на пустошь около деревни птиц ловить, и он за ними. Маленький тогда был. Они ловушки расставят – ждут. А он приманку-то на ладонь насыплет, и они на ладонь к нему по двое да по трое лезут. Ребята тоже руки с приманкой вытянут, станут рядом, а толку нет – к ним не садятся. Прознал про это и Ерошка Хромой, он птиц на продажу ловил, да и говорит: «Я слышал, что птицы к тебе льнут, можешь мне показать?» Тот согласился. Пошли они на пустошь, корма на ладонь насыпали и стоят. Прошло какое-то время. Щеглы, чечётки, овсянки и другая птичья мелочь Ваську так и обсыпала, а к Ерохе хоть бы одна подлетела. «И соловья так можешь подманить?», – пытает Ероха. А Васька ему говорит: «Могу…». Но как Ерошка не сговаривал Васютку соловьёв для него ловить, тот не согласился. Говорит Ерохе, что-де у нас соловьи-то все переведутся.

А ещё дедушка Леонтий рассказывал, что была у Марка кобыла – от работы лытала. Ну, никак её, даже спутанную, не могли поймать. Так за ней всегда Ваську посылали. Увидит она, что малец к луговине подходит и встанет как вкопанная. А чтоб он узду-то быстрее надел да взнуздал и голову склонит. Как на неё забирался-то? А просто: за узду вниз потянет, она и ляжет – садись да погоняй.

– Ничего от себя не прибавила? Это я потому спрашиваю, что в свое время на ингалинских заливных лугах, в сенокос, натерпелся от хитрых изработанных колхозных лошадёнок: семь потов сойдёт, пока утром поймаешь да в копновозку запряжёшь.

– За что купила, за то и продаю, – Домна с укоризной посмотрела на меня, – врать не приучена, а если и обманывала кого, то только во спасение ребятишек своих в голодные годы. Ну вот, опять ты меня со стёжки на обочину согнал. На чём я остановилась-то?

– Говорила о ленивой лошади Черепковых.

– Так вот, тут надо сказать, что к лошадям он тянулся с детских лет. Какая лошадь забредёт в их проулок, он – к ней, и – за хвост. Она – в сторону, а он, стервец такой, за ней бежит, махало не отпускат. Рассказывали, что бабушка-то Варвара всё причитала: «Ой, парнишко, не умрёшь ты своей смертью, убьют тебя лошади!». Но ни одна не лягнула.

– Как же он к торговому делу пристал?

– А когда он подрос маленько, то начал по местным ярмаркам да торжкам шастать. Там многолюдье, торговые ряды, балаганы, конские бега, борьба, фартовые мужики, которые не сеют, не жнут, а хорошо живут. Вот он около них там и крутился: прислушивался, приглядывался, кумекал, видать, чё-то. А то заберётся на призовой столб да сапоги, али там рубаху, али самовар снимет. Баяли наши, что уже тогда у него денежки появились. Как добывал? Ну, об этом разве, что он сам мог бы рассказать. А так разное болтали, говорили, что подвыпивших обирал, в карты выигрывал, но дедушко Леонтий, который ни одной ярмарки не пропускал и присматривался к нему, сказывал, что от барышников, перекупщиков лошадей, долю Василко получал.

– За что?

– Да за то, что помогал охмурить простаков – разве не понял.

– А с картами как?

– Ну, в то время вряд ли кто с ним связался бы по картёжному делу, ведь он молодой был.

– Домашние-то как к его увлечениям относились?

– А как в крестьянской семье могли на это смотреть? Осуждали. И отец его не раз на путь истинный наставлял, и мать христом-богом умоляла, чтобы он отстал от пагубных привычек, да что толку! С него, как с гуся вода. Нет, – напрасный труд! – Домна устало махнула рукой. – Не нами сказано: горбатого только могила исправит.

– Семье-то хоть в хозяйстве помогал?

– А куда деваться-то? Работников-то двое – отец да он. Девки-то? Помогали и девки, как без этого. На сенокосе, уборочных работах – наравне с мужиками махали руками, а окромя этого на них и огород, и управа со скотом, и работы по дому, а со льном-то делов сколь. Его надо прополоть, вытеребить, расстелить, собрать в снопы, вымочить, высушить, промять, выбить, вычесать, спрясть пряжу, вздверяжить, наладить основу, покрасить уток, выткать скатерти, полотенца, куша- ки, полотно. Нет, бабью работу в доме никогда не переделать. А вот пахота – это мужицкое дело. Пахал и он. Но и на пахоте все больше ловчил да народ смешил.

– Что ты имеешь в виду?

– Пошлёт его отец на дальнюю пашню зябь пахать, а он дружка своего Шурку Яскова наймёт, тот пашет, а Васька спит да на охоте пропадат. Настреляет косачей, рябчиков, куропаток, да и жирует. Нет, к крестьянской работе у него душа не лежала. Ефимушко-то его даже в работники звал, сулил большие деньги заплатить, да тот отказался. Я, говорит, не слезая с печки, твои гроши заработаю.

Домна с тревогой посмотрела на заречные дали.

– Посмотри, чё деется: хмарь-то на нас так и прёт…

– Не беспокойся, рассказывай дальше…

– А вот Шурка Ясков, дружок Васькин, был у деда Ефима в работниках два года. Он, наверное, и взял-то его, чтобы о Васькиных проделках всё поподробнее узнать. Любитель был большой до всяких баек.

– Когда это было? – Поинтересовался я. – Когда Санко у него в сроке жил?

Домна задумалась.

– Это уж позже было, где-то после крестьянского восстания, после двадцать первого года.

– В деревне-то, что про него говорили?

– Народ поговаривал, что «слово» он знал, морочил добрых людей, а заодно и животину всякую. – Домна оживилась. – Дедушка Ефим рассказывал, что где-то об ту пору, когда он стал мужать, зародилась в нём неведомая сила. Мог он любую разбушевавшуюся животину вмиг успокоить.

– Как он это делал?

– Ну, этого я не знаю, а Ефимущко рассказывал, что видел, как он один на один вышел против разъяренного быка. Бежит этот зверь по деревне – все люди врассыпную, а он спокойно так вышел на сере- дину улицы, ноги пошире расставил, ладони вперед выставил и стал ждать. Бычара-то до него добежал и как рогами в стену упёрся. Постоял, головой помотал, ушами потряс и как побитый поплёлся обратно.

– Значит, он морокун был, если на людей блажь наводил, а быкам характер ломал.

– Всякое говорили: и что рожки у него в волосах обозначены, и что зубы черевинные, коренные значит, прямо в нёбо вросли, но я в рот ему не заглядывала и ни чё про это сказать не могу. Понимаю только, что мощь в нём таилась непонятная, а он её использовал для воровства, для обмана и надувательства.

– А добрых дел за ним не числилось? – попытался я направить мысли тётушки по другому руслу. – Может, он спас кого, вылечил, помог поднять хозяйство?

– Про это я ни чё не слышала, врать не буду. Да и сам подумай: кто его пестовал да жизни учил? – Лицо Домны посуровело. – Не печальники, не лекари, не бескорыстники, а попрошайки, обманщики да лихоимцы. Видать, и у самого привада в крови была такая, вот и тянуло его к ним.

– Хорошо сказано…

– Опять ты за своё!.. На чём я остановилась-то?

– На том, как Черепков бычью волю сломил.






3


Вот-вот, как он в мощь-то свою вошёл, так родители дома удержать его уже не могли. Сколько, говоришь, ему тогда годков было? В армию-то забирали двадцати лет, вот и считалось, что к этому сроку окрепших, налитых силой ребят можно было женить. И он был в этой поре. В армию-то? Нет, на службу его не призвали, так как он был единственный сын в семье. Таких парней царь-батюшка оставлял пашню содержать да налоги платить. Вот он и «боронил» подальше от дома – на ярмарках да гуляньях. Приезжал в родительский дом на паре выездных лошадей. Летом – в ходке на рессорах, зимой – в кошеве. Сбруя вся изукрашена блёстками, под дугой – колокольчики да ширкунчики, на сиденьях ковры. Сам весь разодет: костюм – не костюм, рубаха – не рубаха, шуба – не шуба. При золотых часах с музыкой, а может, серебряных, не знаю. На ярмарках-то каких, говоришь? На местных-то ярмарках его уже знали, береглись. Так он на дальних торгах прибыток-то искал. Дедушка-то Леонтий в Кургане бывал по торговым делам, так на тамошних ярмарках его часто видел. Люди говорили, что бывал он и в Ирбите, и в Ишиме, и в Нижнем Новгороде, и в Петропавловске и дальше на солнцевосход – вплоть до китайской границы.

– До Кяхты?

– Вот-вот, говорили, что до неё.

– Чем же он занимался на ярмарках?

– А чем и раньше, – тётушка усмехнулась, – по проторенной дорожке шёл: сводничал, помогал обмишурить простаков, в карты играл. В ту пору у него крутились большие деньги. Но милее всего ему были конские торги, вот к ним от ярмарки к ярмарке он и торопился. Дедушко Леонтий рассказывал, что помогал Василий и продавцам и по- купателям: одним – продать, другим – купить. Ясно, что с бедными хозяевами, у которых в кармане – вошь на аркане, не связывался, а льнул к толстосумам. В одно время по нашим местам поползли слухи, что породистых коней, купленных на курганских и других ярмарках, у новых владельцев стали воровать. Уводили их и днём и ночью: с пастбищ, загонов, конюшен, от присутственных мест и кабаков. Никакие сторожа, никакие замки не спасали…

Время бежало, а воровство продолжалось. Дело дошло до прямого грабежа: у хозяев коней отбирали на глухих лесных дорогах, на бродах, на крутых подъёмах. С небольшими перерывами эта катавасия продолжалась, поди, года три. Наши мужики и до этого без обрезов в дальнюю дорогу не выезжали, а тут и дедушко Леонтий и Ефим Нестерович обзавелись многозарядными, заграничными ружьями.

– Каких марок, не помнишь?

– В ружейных делах я не разбираюсь, – Домна с укором посмотрела на меня.

– Так почему же грабителей не смогли поймать? – не отставал я от тётушки.

– Слышал, поди, что у воров одна дорога, а у погонщиков – сто. У них же, у конокрадов-то было всё отлажено: одни воровали, другие – тайными тропами коней уводили, третьи – держали в стойле, четвёртые – жегалами меняли клейма, пятые продавали. Об этом я от дедушки Ефима слышала. Он же и говорил, что Черепок, так в народе Ваську прозвали, соучастник этого воровства. Но поймать не могли. Так как и среди дознавателей у них были свои люди. Перевёртыши-то, которых ноне по телевизору показывают, и тогда были. Чё тут удивляться, что не могли поймать.

– У наших-то родственников коней не уводили?

– Да ково! Слушай дале-то. У Ефима Нестеровича увели призового жеребца – Лебедем кликали – белый был, как первый снежок. Украли прямо из конюшни из-под замка. В ограде была собака, так она даже не тявкнула. И сам спал сторожко, но в ту ночь сон-кошмар прижимал его к кровати, пеленал. Он боролся с неведомой силой, убегал от неё, но из темноты из-за каждого поворота, из-под пола, с потолка протягивала длинная, жилистая рука, хватала его за горло и душила. Он боролся с ней, срывал её с шеи, убегал, но она настигала его снова и снова. Он пытался кричать, но челюсти сводила судорога, зубы не разжимались. Освободился он от этой нечистой силы только после того, как в окна кто-то всполошно забарабанил. Стучали соседи. Они-то и сообщили, что лошадей увели ещё с трёх подворий.

– А Ефросинья Егоровна, жена его, спала спокойно?

– Её всю ночь черти гоняли по болотцу, которое примыкало к задам их огорода.

– А другие пострадавшие что рассказывали?

– То же самое: одного лешак по лесу гонял, другого банник в парилке душил, третью кикимора всю ночь нитками пеленала да веретеном щекотала.

– А прадеда моего, Леонтия Ивановича, тоже грабанули?

– Нет, его Бог миловал. Он как услышал, что свояк-то ему бает, так сразу и сказал, что без Черепкова тут не обошлось.

– Грабителей-то искали?

– Да как их искать-то! – Домна безнадёжно махнула рукой. – Они ни одной зацепки не оставили.

– А следы?

– Никаких следов. Дедушка Леонтий, я помню, говорил, что конокрады-то на ноги лошадей пимы старые приспосабливали. Носки обрежут, дыры дратвой затянут, а к голяшкам ремешки с пряжкой приспособят, чтобы на ходу с ног не спадывали. А то еще копыта портянками обматывали. Нет, опыт в воровских делах у них, видать, был большой. Но, как говорится, не на того напали, – тётушка усмехнулась. – Ефим-то заводной был, удалый. С японской войны с двумя георгиевскими крестами вернулся. Вот и стал он потерпевших сбивать на охоту за конокрадами. Сговорил человек семь или восемь, я уж не помню точно-то сколько. Все мужики как на подбор: молодые, боевые – войну японскую прошли.

Собрал он их и говорит: «Лихое время настало, мужики. Властям не до нас. Революционная зараза расползается по стране. Этим пользуются воры и грабители. Нам самим надо конокрадов выследить и повязать. Если окажут сопротивление, то перестреляем их, как бешеных собак». Мужики согласились и, как люди бывалые, стали кумекать, как негодяев изловить или извести. Думали, мозговали и при- думали. Ловил-то кто? Ну, парень, снова ты за своё! Вон, смотри, морок-то из-за реки скоро до нас доползёт.

– Если и помочит нас немного, то вреда нам не будет: не сахарные мы, не растаем, – усмехнулся я.

– Погоди ужо, дай подумать. Двое кукушенских было – братья Коробейниковы – Егор да Захар. Они были наши дальние родственники. Из Скородума, нонешнего Рассвета – Иван Марков, а другие-то пока на ум не приходят. Ну вот, слушай дале-то. Решили они ловить конокрадов на приманку. Подсадным-то и сговорили быть Ивана. У него кузница была, вот и придумали: ехать ему за углём в Боровлянку, а по пути останавливаться во всех сёлах, где были кабаки: в Архан- гельском, Исетском, Солобоевском, Станичном. Так и сделали: Иван в трактирах заказывал выпивку, закуску, выпивал, притворялся пьяным. Рассказывал кабатчикам и соседям по столу, что едет в Боровлянку за углём, что он кузнец, каких надо поискать. Хвалился: у меня-де кони такие, что вынесут из всякой беды, да и сам-де не промах: руки-де у меня, что клещи. Ухвачу за горло – ставьте супостату свечку за упокой, а за руку – переломлю, как овечью ножку. Да и обрез-де у меня славный – никогда не подводил и никогда не подгадит.

Застольники, которые потрезвей, советовали одному не ездить. Время-де лихое, разбойное, дорога между Станичным и Боровлянкой лесная, овражистая. На этом-де участке и нападают грабители на одиноких да подвыпивших мужиков. А те сидельцы, которые уже на- лакались, горячили, подхваливали Ивана: езжай-де, не бойся, подвыпившим – море по колено. Знаем-де тебя: ты мужик хваткий. А ему то и надо.

Один из таких и напросился доехать с ним до Исетска. По дороге завели разговор: то да сё. А попутчик-то, между прочим, его и пытает: где, да что, да как? С ночёвой-де едешь или на уденку? У кого-де остановишься да когда домой? А Иван ему своё талдычит: остановлюсь-де у родственников – попьём, погуляем, попляшем да помашем, а утром по холодку и домой…

В Исетске прибился Иван к большому обозу рогожников, которые везли кипы мешков в Курган на Михайловскую ярмарку, и ближе к вечеру добрался до Боровлянки. Купил у углежогов товар и поехал на постой к своему дальнему родственнику – внучатому племяннику троюродного дяди. А там его уже товарищи поджидали

– два стрелка…

Их на ночь устроили на сеновале. Спали они по очереди, опасались, как бы конфуза какого не вышло. А Иван со сродником далеко за полночь сидели в горнице, бухтели, жгли десятилинейную лампу и песни горланили.

– А Ефим-то Нестерович где в это время был, на сеновале? – не удержался я от вопроса.

– Опять ты меня с панталыку сбиваешь! Не спеши, всё, что знаю и помню – обскажу. Оставим пока Ивана в Боровлянке, пусть гуляет, а сами вернёмся к нашим родственникам и землякам, которые остановились в селе Станичном.






4


– У кого остановились-то?

– Да у единоверца Прокофия Федосеевича Мякишева. Откуда знаю про Мякишева? Да это был лучший друг дедушки Леонтия. Часто гостил у нас с семейством. Его и Ефим Нестерович знал хорошо через своего свояка. Вот у него и опнулись. Прокофий-то им и подсказал, что засады надо ставить у логов. Одну – у Гиблого лога, а вторую – у Безголового. Что за лога? Обыкновенные: пробили их то ли ручьи, то ли речушки – не знаю. Так вот, через них были переброшены небольшие, на два встречных воза, низенькие мостки. Вот в этих логах-то, по словам Прокофия, чаще всего и нападали грабители. Его тоже одинова там зажали, так он еле ушёл. Ладно, кони были хорошие – вынесли. Отстреливался из двух обрезов. Одного из нападавших пристрелил прямо на мосту. Это и спасло. Он как услышал, что мужики задумали порешить грабителей, так сразу и заявил: «Я с вами!» Отговаривать его не стали…

– Ефим Нестерович, Прокофий и Максим Марков из Архангельского обосновались у Гиблого лога, ближе к Станичному, а у Безголового – это уж ближе к Боровлянке – братья Коробейниковы. Куда подводы девали? Известное дело – в укромненькое местечко, подальше от людского глаза. Охрана была, а как без неё. Для этого дела взяли Спиридона Нестеровича, родного брата дедушки Ефима, а братья Коробейниковы – своего племянника Пафнутия. Как, говоришь, расположились? Сам-то подумай!

– Я бы предложил своим землякам укрыться на разных берегах, но по одну сторону тракта, чтобы, случаем, не подстрелить кого из своих!

– Так и сделали. Укрылись с расчетом, чтобы видеть и склоны лога и мост…

– А при случае достать грабителей выстрелом, – уточнил я.

– Ну, это само собой! Ружья-то какие? Ну, в этом деле я мало чё понимаю. Ружей-то в деревнях в то время было много. Каждый крепкий хозяин имел централку, берданку или переломку какую. Откуда знаю? Да у дедушки-то Леонтия этих ружей было, поди, полдюжины. Это уж потом, после восстания двадцать первого года, новая-то власть их поотбирала. Но многие не отдали, спрятали…

У дедушки-то какие? Централка была одноствольная. Висела у него в спальной комнате. Приклад воронёный, ствол длиннющий. Он с ней на лосей охотился. Гордился ей, говаривал мужикам: «Убойная сила в ней большая – жакан на сто сажен лобовую кость лося пробьёт, как тыкву». Те не верили. Дедушка усмехался, приглашал их на испытание. Шли в поскотину, любопытные тащили с собой обрезок половой доски. Неверы сами отмеряли шагами условленное расстояние. Дедушко вставлял патрон, прижимал его затвором, прицеливался, грохотал выстрел, и… пуля прошивала плаху насквозь. Народ дивился, качал головами, фомы неверящие разводили руками. У дедушки Ефима и Захара были такие же ружья. Откуда я знаю? Да знаю потому, что об этом не раз было говорено. Для добычи уток и лесной дичи дедушка Леонтий держал берданку да пару переломок. У него было и ещё одно ружье – не наше – иностранное, не знаю, как прозывалось – не спрашивай. –

– Может, винчестер? – не удержался я от вопроса.

– Вроде по звуку чё-то похоже, не знаю. Так вот, оно было многозарядное: один патрон в стволе да пяток в патроннике. Окромя того над дробовым стволом, а может под ним, не помню, был еще один – для пули. Вот и выходило, что из него можно было выстрелить семь раз. Он его в дороге всегда при себе держал. Вот это ружьё для охоты на двуногих волков и выпросил у него дедушка Ефим. Нет, не для себя. Отдал его верному стрелку. Вот голова садовая! Ну, никак не могу вспомнить его фамилию. Да ладно, может, потом выскочит из шалабана-то, тогда и объявлю. Он прятался в коробе с другим това- рищем, я же тебе говорила. Ну, парень, совсем ты меня закружал! В какую сторону бежать теперь и не знаю…

– К логам…






5


– Вот, верно к логам. Ну, слушай, дале-то, как всё повернулось. Уже далеко за полночь караульщики уловили далёкий конский топот. Прислушались: звуки всё слышнее да яснее. Вскоре уловили фырканье лошадей и человеческие голоса. Внедолге на береговой взгорок вылетели четверо верховых и остановились, стали оглядываться, переговариваться. Вскоре подкатила пароконная рессорная коляска. В плетёном коробке сидел хорошо одетый мужчина. Всадники окружили его. Он чё-то им сказал и махнул рукой в сторону Боровлянки. Они тут же спустились к реке, миновали мост и стали подниматься на крутой правый берег оврага. А мужчина, который в коляске сидел, повертел головой – пооглядывался, тронул лошадей вожжами и тоже стал спускаться к мосту.

– Это был Черепков?

– Ну, парень, всё-то тебе надо знать наперёд! – Домна с укоризной посмотрела на меня. – Когда лошади вынесли коляску на берег и проехали рядом с тем местом, где залёг Ефим Нестерович, он его узнал. Это был Черепок, но облик он изменил. Василий носил только усы, а теперь был при бородке, одет был в городскую тройку, при галстуке, да и кони были другой масти – вороные, а раньше ездил на серых лошадях в яблоках. Опознали его и братья Коробейниковы, когда он миновал мост и остановился на берегу Безголового лога.

Тут он выскочил из коляски и привязал коней к придорожному столбу. Всадники спешились и подошли к нему. Он чё-то им сказал, показал рукой на левый берег реки, на придорожные кусты, на небольшой мысок, поросший тальником. Потом отвёл в сторону крупного мужика с окладистой чёрной бородой и чё-то долго ему говорил. Тот внимательно слушал и согласно кивал головой. На прощание Черепков приобнял его за широкие плечи, похлопал по спине, сел в коробок и уехал в сторону Боровлянки.

– Черепков-то бывал в Кукушках?

– Это ты к чему?

– Если Егор с Захаром его узнали, значит, они где-то его уже видели.

– Тут ты в самую точку попал, кукушенские знали его как облупленного! – Домна усмехнулась. – Там у него зазноба жила – молодая вдова Варвара Чагина. Он порой в Кукушках жил неделями, а то и месяцами. Наряжал её, как куколку; жила – нужды не знала. Ну вот, снова ты меня с тропинки свёл. Давай-ко обратно заворачивать. После отъезда Черепкова разбойники отвели лошадей на речной извив и спрятали их в тальнике. Вернулись, постояли, поговорили и разошлись: двое ушли за мост и спрятались в черёмушнике, а старший с белокурым высоким мужиком залегли в канаве на самом спуске.

– А те охотники, что остались без дела, двинулись вслед за конокрадами?

– Прокофий с Максимом засобирались в дорогу, но Ефим Нестерович их урезонил: что-де пока не всё ясно, может, это хитрость какая. Подождём, а под утро, если двуногие волки не вернутся – двинемся к Безголовому логу. Так и сделали…






6


Тем временем боровлянские гости попили чаю, выгрузили уголь из короба, на дно его бросили прошлогоднее сено и запрягли лошадей. Стрелки по приставной лестнице забрались в «скрадок». Им подали оружие и боеприпасы, накрыли досками, поверх тесин растянули полог, чтобы на сидельцев не сыпалась угольная пыль, а на него уложили мешки с углём. После этого Иван чинно распрощался с хозяевами, и повозка выехала со двора.

– Так и не вспомнила имена охотников, что были спрятаны в коробке?

– Хоть убей, не могу вспомнить! – Домна тяжело вздохнула. – Может, и слышала, и знала в молодости, но время стёрло память. Голова-то у меня совсем дырявая стала, ни чё в ней не держится. Выйду на крыльцо, спущусь в ограду, стою и думаю: зачем же я пошла, ведь чё-то мне надо было. Вспомню только тогда, когда вернусь на то место, откуда побежала на улицу.

– Не скромничай, многое помнишь из прошлого времени.

– Много, да не всё, – Домна печально покачала головой, – ладно хоть ты маленько память ворошишь, а то бы совсем ополоумела.

– Стрелки-то как в коробе поместились? Мне приходилось видеть в молодые годы, как мужики в деревне эти коробки плели. Небольшие они по размерам. Да и использовали их в основном в зимнее время. А тут лето…

– Коробья разные плели, для всякого дела свои, – пояснила Домна. – Уголёк-то лёгкий, вот и плели огромные короба. Для них и телеги особые делали: подлиннее да пошире, а в передке место для возчика было обустроено. В таком коробе трое, а то и четверо самых рослых мужиков могли спокойно растянуться.

– Понятно, спасибо за разъяснение.

– Тогда побежали дальше, а то отстанем от наших охотников. Так вот, перед выездом на курганский тракт Иван подметил за невысокими кустами шиповника двух вороных, и около них человека, который поправлял сбрую и посматривал в сторону Боровлянки. Иван окликнул мужиков, посмотрите-де, не нас ли высматривает, не к моим ли лошадям приценивается какой вражина? И пока они не свернули за поворот, он всё стоял и смотрел им вслед. Это был Черепков. О чём он думал в эти минуты, какие мысли бродили в его голове?

– Я думаю, что его грызли сомнения, терзали смутные предчувствия опасности. И размышлял он о том, что не завернуть ли обратно, и не приостановить ли начатое дело.

– Может, и так, кто его знает. Но не повернул, не остановил. На подъезде к логу Иван предупредил товарищей об опасности, а сам, будто кто его подтолкнул, подвинулся по скамейке влево – подальше от кустов, которые подступали к кромке дороги справа. Взвёл курок обреза, который висел у него на шее, и был направлен в сторону возможного нападения. Обрез был двуствольный, не раз опробованный, и Иван взбодрился.

Стрелки после предупреждения Ивана приготовились: выдернули из короба заранее подрезанные прутья, просунули в щели ружья и стали ждать.

Вот мы и подошли к главному. Со слов братьев Коробейниковых, Ивана Маркова и стрелков, события у Крутого лога разворачивались быстро. Это рассказывать долго, а свершилось всё в считанную минуту. Когда грабители выскочили из-за кустов и бросились с обрезами в руках к повозке, Захар вскочил, поднял ружьё и закричал, крепко так, с матом. Я уж не буду по его-то грозить, – Домна засмеялась. – Стойте– де, гады, бросайте ружья! Вы окружены! И тут же один из разбойников выстрелил в него на бегу. Заряд был дробовой, и несколько дробин ужалило его в правое плечо. Он тут же выстрелил по супротивнику. И в то же самое время из короба прогремели два выстрела. Ай, дева! – в голосе Домны прозвучало неподдельное изумление. – Я ведь вспомнила, как звали мужиков-то. Один был из Таловки – Иван Ионин, а другой – из деревни Кирьяновой – Андрон Протасов. Вот Андрон-то и стрелял из ружья дедушки Леонтия. Когда он услышал крик Захара, то понял, что пора браться за дело, но немножко опоздал. Крупный, чернобородый мужик, который бежал первым, не поворачивая головы, пальнул из обреза в сторону Захара и тут же наткнулся на пулю Андрона. Ноги его подкосились, он взмахнул руками и рухнул на самой середине спуска. И тут сразу же выстрелил Иван по другому грабителю. Бандит споткнулся о подельника и больше не поднялся. Его обрез отлетел в кусты, и там ещё раз громыхнуло. Те два бандита, которые притаились на противоположном склоне лога, выскочили из кустов с первыми выстрелами и бросились на встречу повозке. Егор выцелил заднего и нажал на спусковой крючок, тот упал. И тут же из-за соседнего пригорка прогремело ещё два выстрела. Это бабахнули Прокофий с дедушкой Ефимом. Вражина упал. Кони промчались мимо и вынесли охотников на крутояр. Там Иван их попридержал, успокоил и помог стрелкам выбраться из скрадка. – Домна задумалась.

– Что замолчала?

– Да вот соображаю, как это дело завершить, чтобы покороче вышло, а то, гляди, хмарь-то как расползлась.

– Не торопись, деревня рядом, – успокоил я тётушку. И чтобы направить её мысли в нужное русло, уточнил: «Всех прикончили?».

– Троих укокошили сразу, а четвёртый, в которого стрелял Егор, был ранен. Его потормошили, похлопали по щекам, но он так и не пришел в сознание. Его дедушка Ефим приказал оттащить в кусты, а остальных оставили там, где смерть настигла.

– Опознали кого?–

– Нет, никого не признали. Сказывали после люди, что двое были с курганской стороны, один из-за Тюмени – из деревни Кулиги, а четвёртого в земельку безымянного так и закопали.

– Обрезы забрали?

– Нет, ни чё не тронули.

– А лошадей?

– Ну, коней взяли. Да как не забрать! Ведь у всех-то охотников одиннадцать лошадей увели, а были они в то время в цене. На них у хозяев вся работа держалась. Одну лошадь отдали Ивану, а остальных разыграли по жребию. Кому достались? Дедушке Ефиму ни чё не выпало. А про других «охотников» – не помню. Может, и слышала когда, да память не удержала.

– Как разъезжались?

– Съехали с тракта и пока ждали коневодов – всё и обговорили. Иван хотел вернуться в Боровлянку за углём, но ему запретили. Он поехал домой. С ним в коробе укатили ещё двое – киряновский Андрон да станичнинский Прокофий. Коробейниковы поехали в Курган на ярмарку высматривать Черепкова.

– Так его тоже решили убрать?

– Об этом ни чё не слышала, не знаю. Но сам-то подумай: ведь он себя обнаружил. Мужики видели, что он с бандитами якшался, значит, был их подельником, а может, и главарём.

– Встретили его Коробейниковы в Кургане?

– Нет, не нашли – как сквозь землю провалился. Никто его не видел и ни чё о нем не слышал.

– Что, на этом и сказке конец?






7


– Да нет, до конца далеко. Объявился он лет через шесть или семь, когда уже шла война с германцами. Пошатался по белу свету да снова прибился к Варваре Чагиной. Жил – не тужил, денежками сорил. Фокусы кукушенским жителям показывал. Раз как-то, ранней весной в воскресный день, мужики собрались в сходне по пожарным делам. Весна, сухота, вот и обсуждали: где бочки с водой поставить, где ящики с песком разместить, кому с каким инструментом на пожар бежать. Собрание вёл кукушенский староста Арсанаф Анимподистович Викулов – самый близкий дружок Ефима Нестеровича. Так он рассказывал: «Сидим, беседу ведём. Я начал зачитывать список очередниковна пожарное дежурство, как вдруг раздался многоголосый крик: «Пожар! Горим!». Глянул я, а все углы в сходне ярым пламенем пластают. Мужики кто чем: водой, песком заливают, забивают огонь. У меня у самого дым из-под рубахи валит, а в межножье – несусветная жара – огнём палит! Вскочил я, штаны с подштанниками сбросил, а у них уж вся мотня выгорела. Бью, колочу их об стол, а пламя сбить не могу. Бросил их на пол и ну топтать ногами: дым, искры из-под босых ног и… тишина. Поднял я голову, а мужики, разинув рты, на меня глаза пялят. Оглянулся я, а таких грешников посередь избы ишо человек пять на своих штанах топчутся, хозяйством своим натряхивают. Спохватился я и прикрыл руками грешное место. И тут грянул такой хохот, что в сходне прикрытые створки окон распахнулись. Мужики схватились за животы, корчатся от смеха, по полу катаются, руками на нас показывают. Когда все поуспокоились, давай соображать: чё к чему? Штаны с подштанниками целы, в сходне никаких следов пожара. Сидим, глядим друг на друга, ни чё понять не можем. Тут открывается дверь и входит в помещение опоздавший на собрание Елистрат Коробейников. Выслушал нас, да и говорит: «Это Черепок над вами злую шутку сыграл. Видел я на подходе к пожарке, как он из сходни ужом выскользнул». Мы сидим, друг на друга поглядывам: никто его не видел, никто не помнит, чтобы он в сходню заглядывал.

Домна тронула меня за руку:

– А раздел-то он тех, с кем у него нелады были, на кого зло имел.

– А мне Аким Федорович рассказал байку, которую он от своего деда слышал.

– Ну-ко, что за рассказ?

– А вот послушай. Зашёл по какому-то делу Черепков к дедушке Акима Фёдоровича, а тот собрался завозню закрывать. Он из рук его замок-то взял, пожамкал его, ладони раскрыл, а там – россыпь из замочных деталей. Дед заругался на Черепкова, чё-де ты натворил! А он ладонь – на ладонь, детали в руках покрутил и подаёт ему замок целый и невредимый.

– Да про эдаки-то чудеса я слышала. Много про него рассказывали: возьмёт чей топор и давай по железу рубить, а то придёт к нему кто денег занять, а он у него же из-за пазухи четвертных да сотенных билетов надостаёт целую гору. Говорит: «У самого денег целые тайники, а ходишь, побираешься. Бери, раскладывай по карманам». Заёмщик с поклонами благодарит, что-де благодетель ты наш, если бы не ты, так чё бы мы делали. Чуть ли ноги не целует ему. Придёт человек домой, карманы вывернет, а там газетные бумажки настрижены. Где тут быль, а где небыль – не разберёшь. – Домна отвалилась от дерева, сунула за спину сложенную вдвое старенькую шерстяную кофту, пояснила, – больно шершавая берёза-то – вся спина занемела. – Помолчала…

– А ещё что про фокусы его знаешь? – подтолкнул я тётушку к дальнейшему разговору. Домна беспокойно обвела глазами заречное чернильное небо, подсвечиваемое далёкими огненными сполохами и прокашлялась, очищая дыхательное горло.

– Расскажу тебе ещё одну историю, которую я слышала в Таловке, когда гостила у тётоньки Ефросиньи и дедушки Ефима. – Домна, глядя на меня, улыбчиво прищурилась. – Самый короткий путь от Варвариного пятистенного дома к главным улицам пролегал по проулку мимо усадьбы Елистрата Коробейникова. Пойдёт Черепков в магазин или по другим каким делам в центр села, то всегда остановится около неё. Оглядит большой крестовый двухэтажный дом под железной крышей, окрашенной водостойким суриком, резные наличники, разукрашенные ворота, крытые тёсом амбары, завозни, конюшни с сеновалами, стаи заднего двора, ухоженный огород. Чё высматривал? Ну, этого я не знаю. Слышал, поди, в народе говорят: «Чужая душа – потёмки». О чём он думал, можно только догадываться. Может, размышлял, как лучше попасть в Елистратову крепость да коней увести, может, злобу свою распалял на братьев Коробейниковых и самого Елистрата, а может, зависть свою питал. Не даром же говорят: «Завистливый своих двух глаз не пожалеет».

– Господи, Господи! Убей того до смерти, кто лучше нашего живёт.

– Вот-вот, берут завидки на чужие пожитки, – засмеялась тётушка. – Крепко жил Елистратушко. Сыновей не отделил, жили одной семьёй. С каждым годом крепло его хозяйство, прирастало богатство. Он и торговлю завёл: скупал в округе овчины, скотские и конские шкуры, ткацкие поделки, свой магазин открыл.

– И война не помешала? – уточнил я.

– Когда царь-батюшка призвал на службу Егора и Захара, он нанял двух годовых работников, сам за двоих ломил, да младший сын Поликарп уже в силу вошел. Нет, урону хозяйство не понесло, а укрепилось.

Приметил одинова Елистрат, что Черепков на его подворье глаза пялит и высказал ему: «Проходи, чё пасть на чужое добро раскрыл! Этот кус не для твоих уст». А тот ему ответил: «Не гонорись, откусывал, а будет случай и опять откушу». – «Зубы обломаешь!» – распалил глаза Елистрат. А Черепков ему пригрозил: «Смотри, как бы тебе твои гнилушки вместе с головой не потерять…».

Внедолге после этой стычки Черепков, под вечер уже, ехал в ходке по проулку к дому Варвары и увидел, как Коробейниковы садят в огороде картошку. Он остановил лошадь, подошёл к пряслу и долго смотрел, как они работают. Потом окликнул Евлампию, сноху Елистрата, которая была ближе к нему и говорит: «Давай ведро, я вам заморских фруктов дам». Та принесла. Он подошёл к дрожкам, развязал мешок и насыпал в него картошки. Подал Евлампии со словами: «Ешь, это ананасы». Она взяла картофелину, откусила, а он ей говорит «Чуешь, сладость какая, земляникой отдаёт!». Та головой мотает, мычит: «Сла-а-дко!». – «Зови всех, пусть попробуют», – говорит ей. Она позвала. Все работники подошли, пробуют, губами причмокивают, хвалят заморскую еду, благодарят…

– И Елистрат?

– И он хвалит да пуще других. Когда в руках у едоков осталось по последней картофелине, он сел в ходок и уехал…

– Где он заморочкам-то этим обучился? – Не вытерпел я. – Тут чувствуется рука профессионала.

– А Шурку-то Яскова помнишь?

– Помню. Теперь уже не забыть…

– Так вот, он рассказывал дедушке Ефиму, что после гибели своих подельников Черепков подался а Екатеринбург. Там попал на цирковое представление, где и познакомился с этим, как его,… который людей-то морочит?

– Гипнотизёром…






8


– Вот-вот, тот каждого, кто хотел, вызывал к себе на сцену и заставлял проделывать всякие номера: кукарекать, лаять, мяукать, прыгать по лягушачьи, складывать в уме большие числа, петь, плясать…

Много всего дедушка Ефим рассказывал, да я уж теперь забыла. Дошла очередь до Черепкова. Он поднялся на сцену. Артист-то только глянул на него и говорит тихонько: «Я с тобой справиться не смогу. Спускайся в зал и подожди конца выступления. Мне надо с тобой поговорить». Василий послушался, а гипнотизер-то и говорит: «Мужчина болен, у него температура, работать с ним нельзя…». После окончания представления скоморох-то этот и говорит, что-де у тебя, Василий, большие природные способности, и если ты пристанешь ко мне, то я из тебя сделаю артиста. Черепков, видать, и согласился. Оказалось, что гипнотизёр-то возит с собой ещё трёх женщин и двух мужчин потому, что те легко поддавались его внушению. Обучил этому делу и Черепкова. Так и пошло: гипнотизёр работал с подсадными, а Василий со всеми остальными, кто поднимался на сцену из зала. Объехали они всю Россию, а потом подались на восток. Там во Владивостоке задержались надолго…

– Тётушка, ты мне вот что скажи: был женат Черепков, были у него дети?

– Здесь венчан не был, а жил гражданским браком, как теперь говорят, с Варварой Чагиной. Я ведь тебе говорила. Прижили они и ребёночка. Девка была – Устиньей звали. Потом, где-то уже при колхозах, её сосной на лесозаготовках придавило. А на чужой стороне кто его знает. У вас, мужиков, куда ненадолго отлучитесь, там и жена. – Домна засмеялась. – Ты телевизор-то смотришь?

– Новости каждый день…

– Видел, там, во Владивостоке-то, какого-то Черепкова трясут чуть ли не кажинный день?

– Мэр города, политик…

– А я уж, грешным делом, думаю: не внук ли это Василия или какой другой родственник.

– Всё может быть, – согласился я, – так как всё уже бывало. Домна, взбодрённая таким поворотом дела, повеселела.

– Глянь-ко, гроза-то всё ближе да ближе к нам.

Я глянул на заречье. Многохвостые молнии прорезали фиолетовый мрак. Их яркие вспышки высвечивали дальние леса, ближние колки, кусты, копны сена и одиночные деревья. Бледно помельтешив, они с грохотом проваливались в чернильную темь… Сполох за сполохом!.. Серебристо-синие змеи осыпались на землю золотом искр, будто кто-то там, за тьмой египетской, огромный и незнаемый, рубил, высекал огнивом из кремня золотистые россыпи искр. Но дождь не налаживался.

– Сухая гроза, – подсказала тётушка. – Будем собираться али как?

– Али как, – рассмеялся я. – Может, пронесёт тучу мороком.

– Смотри, тебе машину вести, – Домна кивнула на клубящиеся тучи. – Природа душу рвёт, слёзы небесные копит, как соберёт поболе, то и оросит, обмоет грешную землю, а заодно и нас с тобой.

– Давай-ко лучше рассказ свой продолжай, а то с торной-то дороги опять сбежали в сторону.

– Ты думашь, чё они во Владивостоке-то задержались? А умыслили оттуль в Америку попасть. Этот внушатель-то, он из евреев был, наговаривал им, что грядут, наползают на Россию страшные времена: веру порушат, а всех верующих – соль земли русской, её защитников и служителей – погубят.

– Что-то не сходится. Евреи дальше Могилева не имели права выезжать в Россию на постоянное местожительство.

– А наши тётки да бабушки у кого в Тюмени модные платья покупали?

– Спасибо, что напомнила. Это были свои, проверенные евреи, а чужаков со стороны не пускали. Время такое было: революцией попахивало. Тех же, кого по установленной квоте принимали на учёбу в университеты – находились под наблюдением полиции.

– Главный-то ихний комедиант жил по подложному паспорту. – Домна укоризненно посмотрела на меня. – Ни чё на веру не берёшь! Всё-то тебе докажи да обскажи.

– И удалось им перебраться через океан?

– Убрались из России: деньги всё сделают.

– И Черепков?..

– А чё, Черепков хуже других? Рассказывал он Яскову, что жить в Америке хорошо. Дураков-де там поболе, чем в России, и деньги у них выманивать легче. Славно зажили: у главного-то руководителя все его помощницы одна за другой забеременели. А Черепков затосковал. То ли у него зазноба во Владивостоке осталась, то ли по Варваре соскучился, а, может, мысли о Коробейниковых спать не давали – не знаю. Вернулся домой и сразу к Варваре, к дочке своей. А остальное ты знаешь.

– А Елистрат, как отнёсся к выходке Черепкова?

– А так: собрали сход и сказали, чтобы сей же час покинул Кукушки.

– И подчинился?

– Попробуй, не подчинись! Сила у схода была большая. Народ всё решал сам: суд правил, а повредившимся головой мозги вправлял. Оговорил парень девку – на год, а то и боле путь в родную деревню ему заказан. Все иски по гражданским делам решались на сходе. И как решат, так и будет… Что с Черепковым? В тот же вечер Васька из Кукушек убрался. Но народ поговаривал, что по ночам приходил он к Варваре на свиданье. А вскоре потерялся Елистрат и сын его Поликарп.

– Как это потерялся?

– Поехали в Тюмень кожи переработчикам продавать, а домой не вернулись. Они на третий день должны были приехать обратно, а уж и пятый день миновал, и шестой – нет их как в воду канули. Стали искать. Ефим Нестерович, который знал его торговые дела, на лёгкой лошади, в ходке поехал в Тюмень. В Амосовских избушках остановился покормить лошадь, а сам давай пытать тамошних жителей. Все в один голос: «Туда проехал, ночевал у нас, а чтоб обратно ехал – не видели». В Тюмени нашёл заводчиков, которые купили у Елистрата шкуры. Они сказали, что не задержался Елистрат, закупил товары для магазина и вместе с сыном укатил домой.

– Круг замкнулся?

– Так-так. Откуда начали поиски, туда же и пришли. Подозрение пало на Черепкова. Так как многие амосовские жители показали дедушке Ефиму, что Черепков проехал в Тюмень сразу же вслед за Елистратом.

Доложили в полицейскую управу. Выехал следователь. Он провел обыск в Варварином дому и на её подворье, в Пастуховой – у родственников. Бесполезно: ни чё не нашли!

– Коробейниковых-то искали?

– А как же! Всё время вели розыск. Нашли свидетелей – ягодников. Они смородину собирали в тех местах, где река. Вот голова садовая! Забыла, как называется.

– Цинга?

– Вот-вот, Цинга! Это там, где ноне Леваши стоят. У моста он его и поджидал. Там и лошадь была распряжена…

– Старый тракт проходил восточнее нынешнего, высоким бором, он спускался к реке и пересекал её прямо в нынешних Левашах…

– В те времена Левашей-то и в помине не было. Видать, у этого взъёма-то он их и поджидал. Стали искать там, где указали ягодники и… нашли. Сначала увидели телеги без колёс, они лежали в воде, а потом – невдалеке, на излучине – и трупы. Их прибило к кустам. Там и лежали. Из ружья их убил. Деньги, товар и лошадей, видать, забрал.

– А прямые улики указывали на Черепкова?

– В том-то и дело, что никаких улик не нашли. Не забрали его. Жил он в Пастуховой, но и в Кукушки часто наезжал без всякой опаски. А кто с ним будет связываться. Но осенью 1916 года вернулись с фронта, после лазарета, братья Коробейниковы. Он, видать, про это не знал и приехал в Кукушки днём. Варвара-то, видать, ему о них рассказала, и он вечерком, под покровом темноты, решил уехать из Кукушек, но братья его уже стерегли. Взяли его, когда он вышел из дома. Навалились скопом, вместе с другими вернувшимися фронтовиками, связали и привели в сходню.






9


Развязывать не стали, усадили на табуретку и начали допрос. Всё вспомнили: и довоенные кражи, и грабежи, и убийства. Он молчит, как воды в рот набрал. И так к нему, и сяк: он – ни гу-гу…

Тогда Коробейниковы за него взялись: сшибли его с табуретки и давай его пинать ногами, а он по полу катается. Побьют его, поколотят да снова за допрос. Он – хоть бы словечко. Глазами их прожигат. А они тоже завелись. Сходня-то, как я уже говорила, была в пожарке. Они и давай его обхаживать запасными колёсами. Лупят и лупят! На нём уж и живого места нет – весь в кровище. Народ сбежался в пожарку. Кто орёт, требует убить дьявола, а кто и ревёт – жалко. Тут и Варвара мечется, хватается то за Егора, то за Захара. Те её отбросят, а она снова на них прыгает – озверела. Не в себе баба – глаза безумные. Прорвалась она к Черепкову и упала на него, базлат: «Убили, убили моего ненаглядного! Убили мою любую косточку! Собаки! Волки! Шакалы! Уби-и-и-ли!..». А сама на нём распласталась, бить его не даёт. Егор было её ухватил, хотел отбросить, а староста – Арсанаф Викулов его попридержал: «Вроде он уже мёртвый: грешно над покойником-то издеваться».

Мужики оттащили обезумевшую Варвару в сторону. Арсанаф ухватил Черепкова за руку. Проверил, бьётся ли кровяная жила. Видать ни чё не ущупал, крикнул в толпу: «Дайте зеркало!». Какая-то молодайка подбежала к нему и сунула в руку карманное зеркальце. Арсанаф приложил его к губам и носу Черепкова. Держал долго, пока какая-то сердобольная баба не крикнула: «Да хватит уж! И так видно, что неживой!».

Староста отнял зеркальце и, показывая его тем, кто стоял рядом, сказал: «Всё – покойник!.. Расходитесь». Потихоньку все разошлись. Бабы под руки увели Варвару домой. В пожарке остались сторож, братья Коробейниковы и Арсанаф. Сидели, удручённо поглядывая на окровавленного, бездыханного Черепка. – «Чё с ним делать-то теперь?». – обратился Арсанаф к братьям. – «Закопаем за оградой кладбища, да и вся недолга» – ответил быстрый на решения Егор. А Захар возразил: нет-де, время терять не будем, увезём на скотомогильник. Арсанаф, глядя на них, покачал головой: нет-де, не дело говорите. Вы там, на войне, к кровушке-то привыкли, одичали совсем. Забыли-де, что у него родители есть, родственники. Им надо сообщить. Они и решат, чё с ним делать – панихиду заказывать или без молитвы закапывать. Вина-де его не доказана. Пока суд да дело, вам надо скрыться из деревни на какое-то время, а там жизнь покажет, кто прав, а кто виноват. Куда-де думаете податься? А братья отвечают: «Мы не крысы и от родного дома не побежим никуда, отомстим за отца и за брата. – Мы кровь за отечество проливали, награды от царя-батюшки имеем», – побренчали братья крестами и медалями, а через неделю снова на фронт». – «Ну, смотрите сами, как вам жить дальше, – Арсанаф безнадёжно махнул рукой и направился к двери. За ним вышли и Коробейниковы, оставив покойника на попечение сторожа Ивана Сорокина.

– Василию, зятю твоему не родственник?

– Сорокин, значит, родня.

– Без шуток?

– Какие шутки, – устало вздохнула Домна, – он приходился Василку троюродным прадедом.

– А насчёт скотомогильника, о котором говорил Захар, – это серьёзно?

– Не на шутку сказано. Воров и конокрадов в наших краях не жаловали. Если застанут на месте преступления, то разговор короток: изобьют до смерти и увезут на скотомогильник, а то ещё и так: возьмут мужики конокрада, вздымут повыше да на пенёк задницей несколько раз опустят – вроде и не покойник, но уже и не жилец.

– А если розыск начнётся?

– Ничего не сыщут: все жители деревни или села скажут одно: ни чё не видели, ни чё не слышали, ни чё не знаем.

– А если покалеченный человек обратится в следственные органы?

– Да когда хоть! – Домна безнадёжно махнула рукой. – Они больше недели не жили.

– А родственники?

– Канитель эта ближним не нужна. Зачем им себя оказывать да позор лишний на свою голову принимать, – ответила тётушка рассудительно. – Они тоже молчали. Разве только какая отпетая головушка потом убивцам отомстит, но это редко бывало. А вот когда со скотомогильников-то уползут да поправятся, тут жди беды. В вашей деревне Таловке поймали на воровстве Епифана Кобелёва да Михаила Стекольникова. Они баранинкой захотели полакомиться, да их укараулили. Мужики выволокли их из стайки в загон да бараньими головами забили. Дело было ночное, тайное. Они их положили на дроги да на скотомогильник и увезли, а ворьё это очухалось, выжило. Потом в зиму двадцать девятого года, в коллективизацию они всех своих убивцев вместе с семьями отправили на дальние сивера. Никто не вернулся, все погибли. Но народ памятлив. Когда Михуил, так его в деревне прозывали, окочурился, кто-то ночью проник незаметно в комнату, где лежал покойник и завернул ему голову в обратную сторону.

– А, может, кто-то из тех, кто заходил в позднее время попечалиться выбрал подходящий момент и совершил надругательство.

– Да так, наверное, и было, – согласилась Домна. – А когда гроб привезли на кладбище, то в яме оказалась вода. Никогда такого не бывало. Место высокое, сухое. Материнская порода – глинистый орешник, а тут – вода. Побегали, посуетились, за вёдрами в деревню никто не побежал, чтобы воду вычерпать. Опустили гроб в ямку, а он плавает…

– И не вытащили обратно?

– Нет. Мужики сказали, что земелькой придавит и всё будет хорошо. Так и похоронили…

– Слышал я об этой истории от снохи Михаила Стекольникова – Прасковьи Ниловны. Концовка этого рассказа такова: по деревне пошёл слух, что это Михаилу божье наказание за воровство, изгальство над народом и унесённые из церкви кресты и иконы, которые власть потребовала снять и привезти в Исетское. Говорили, что их переплавили на подшипники для пастуховской мельницы.

– У нас в Денисовой я тоже про это слышала. Говорили, что приезжал следователь. Потыкался туда-сюда, попытал, постращал народ, да ни с чем и уехал.

– Так и было. Ну а тело Черепкова кто забрал, где его погребли?

Домна усмехнулась.

– Чё-то ты рано его похоронил…

– Так он выжил?






10


– А вот слушай дале-то. Только разберёшь ли чё? Гром-то как кувалдой по башке колотит – уши заложило. Погляди-ко, чё деется.

В северо-восточной стороне тучи мрачным табуном молодых резвых кобыл, топоча громами, неслись над далёкими тёмными лесами, надвигаясь на серые редники, колки и притихшую свинцовую реку.

– Давай-ко, тётушка, соберём свои пожитки и приготовимся к отъезду.

– Я уж давно тебе намекаю на это.

Быстро собрали свой немудрёный скарб, опасливо поглядывая на несущуюся галопом небесную конницу. Пока я устанавливал в салоне автомобиля вёдра с клубникой, налетел шквал ветра. Он растрепал благопристойные праздничные головные уборы берёз: на нас полетели отмершие ветки, сучки, жухлые и побитые зелёные листья. Деревья возмущенно гудели… Домна, обратив лицо к востоку, часто-часто крестилась. Неукротимые порывы ветра промчались зелёными волнами по зарослям прибрежной осоки. Взбурунили свинцовую гладь реки и развалили свежесмётанные копны сена на чисто прибранной елани. Небесный табун под сверкание выбиваемых крепкими копытами молний и грохот громов нёсся прямо на нас. «Свят, свят, свят, Господи Исусе, помилуй нас грешных!». – громко проговорила Домна, осеняя себя крестным знаменьем. И в этот момент зигзагообразная молния, охлестнув, словно опоясав, скачущую впереди вожачиху, вспорола её громовое брюхо. Верескнуло так, что Домна, ойкнув, присела. Хлынул обвальный парной ливень. Мы плюхнулись на сиденья машины. Из-под клубящихся туч рванул, усиливая ярость, низовой ветрище. Он крутил струи, свивал их в вервьё, швырял банными ковшами на лобовое стекло. Нас подбрасывало на кочках и ухабах: я торопился – надо было проскочить полевую дорогу и улицу, ведущую в деревню со стороны Куликовской поскотины. Машину начало водить. Пролетели мимо кладбища и въехали в улицу: наезженная колея была залита водой. Дождь усилился. Тихо, на ощупь добрались до первого перекрёстка и, ощутив под колесами машины щебёночную твердь, вздохнули с облегчением. Шквальными порывами ветра и струями «Москвича» сотрясало и покачивало. «Дворники» не справлялись с потоками воды. Среди бела дня ночь опустила над нами свой тёмный плат. Я остановил автомобиль и выключил двигатель.

С заднего сиденья подала голос тётушка.

– Давно живу, а такой страсти видеть не приходилось: темно, как в домовине, как в земле – зги не видать. Слышал, поди, присловье: «Дал Бог дожжину в толстую вожжину»?

– Приходилось…

– Так вот, Господь-то и «обиходил» нас не вожжами, а канатами… Тётушка не договорила. По крыше забило, защелкало крупной небесной дробью.

– Град!..

– Вот я и говорю, – это на нас с тобой Божья кара! С начала бури Всевышний тяжёлыми водяными канатами отхлестал нашу машину. Потом во тьму беспросветную загнал, а теперь наслал своё святое воинство во главе с Архистратигом Михаилом, по команде которого в нас и летят небесные снаряды. Хорошо хоть, что они не с куриное яйцо…

– В чём же мы перед Господом провинились?

– А в том, что дьявола во плоти тешим.

– Это ты про Черепкова?

– Про него, – улыбнулась Домна, – надо же нам к другому берегу прибиваться – уж далеко заплыли.

– Хороший переход!..

– Опять ты за своё! Научилась уж на тебя глядя, – засмеялась тётушка. – На чём я остановилась-то?

– Оставили мы с тобой покойника в пожарке под охраной Ивана Сорокина, – подсказал я.

– Иван-то по служебному распорядку должен был сидеть в каланче, на верхотуре и глядеть: не занялся ли где пожар да не идёт ли пал на деревню. Вот он и пошёл свои обязанности исполнять. Когда проходил мимо убитого – споткнулся и упал, а когда стал подниматься, глянул на покойника-то и чуть память не потерял. На нём ни кровинки: лежит спутанный и прожигает его глазами. Иван онемел – ни чё сказать не может. А Черепков-то ему и говорит: «Развяжи меня». Иван его распутал. Тот встал, отряхнулся, себя прибрал и говорит: «Передай братьям Коробейниковым, что рано они меня похоронили. Не они меня, а я их на скотомогильник отправлю». С этим и ушёл.–

Ливень усилился. Гроза, принесённая лихим небесным табуном, изливалась на нас сплошным потоком. Казалось, что вышние силы опустили нас на дно водоёма. Над нами ярились молнии и, переломляясь в воде, метались вокруг нас белыми, фосфоресцирующими зайцами…

– Говорила тебе: поедем, дождика не миновать. Так тебя разве убаешь. Весь в дедушку Леонтия. Тот тоже такой был: пока не закончит дело – силком не оттащить. До смешного доходило. Зовут его обедать или там паужнать, а он молчит как глухой. Так приходилось его кормить по ходу дела. И в разговоре такой же был. Пока не договорит, пока не измочалит человека, пока у него всё не выведает – ни в жизнь не отпустит!.. Сидим, а ягоды киснут…

– Ну что теперь делать! Ягоды подождут. Их не на базар везти, а в сахар да на огонь. А кто из нас больше в дедушку Леонтия удался

– это ещё надо посмотреть… Далеко ещё до конца твоего рассказа?

Домна захохотала.

– Ну, уел! Да я и сама знаю, что поговорить охотница. А конец нашему разговору близок…

Она зашлась кашлем и попросила воды. Промочив горло – продолжила:






11


– После этого события Черепков снова потерялся. Дедушка Ефим выведал у Яскова, что он подался в Москву, а потом в Петроград. Правильно я последний-то город назвала? Это я к тому, что его много раз переиначивали. Ну, раз не ошиблась, дальше побежим. В Петрограде-то большевики переворот совершили, а он, видать, к ним и пристал: рыбак рыбака видит издалека. Знал Черепков, где можно руки погреть да над людьми поизгаляться, а, может, решил «погреть руки» у большого костра, обогатиться. Те его, видать, быстро раскусили – перевели в ЧК. Вот говорю – ЧК, а сама уж и забыла, что это за хреновина такая.

– Чрезвычайная комиссия…

– В этой комиссии-то спросы да допросы вели. Ни чё от человека добиться не могут, а он с таким побеседует и без всяких пыток и мордобоя нужные сведения разузнает. Его стали потихоньку повышать. Так шаг за шагом добрался он до большого поста. В партии-то? Наверно, состоял, без этого его продвигать не стали бы.

Они там, в чрезвычайке-то этой, не только врагов выявляли, но и выведывали: где богатые своё состояние схоронили. Вот в этом он обошёл всех тамошних сыскарей. Богачи, у кого за душой хоть чё-то было – сами отдавали и золото и каменья. А чё тут удивляться-то: бес он и есть бес!.. Но вскоре его отправили на фронт, с большим понижением в должности. Ясков-то о причинах ни чё не сказал, а дедушка Ефим высказался по этому делу так: «Много себе присвоил, а с начальством, которое над ним стояло, не поделился. Вот поэтому его и турнули».

Но и на новом месте не в окопах вшей кормил да не шашкой махал, а служил по дознавательной части. И тут опять у него всё шло хорошо, а когда гражданская война пошла к завершению, его отправили куда-то в южные края. Там он за какими-то бандами гонялся…

– Скорее всего его направили в Среднюю Азию, на подавление восставших басмачей.

– Кто они такие?

– Враги советской власти, которые не захотели вместе с коммунарами из одной чашки баланду хлебать.

– Прежние хозяева, значит…

– С ними удалось справиться только в конце тридцатых годов. Была объявлена амнистия: все участники басмаческого движения были прощены, а главарей сделали председателями колхозов…

– Неуж-то правда? – В голосе Домны чувствовалось неподдельное изумление. – А хотя чё дивиться-то. Потом их наверняка всех одного за другим забрали да кого расстреляли, а кого в лагеря отправили – социализм строить.

– Так и было…

– Но пробыл там Черепков недолго. В наших краях он появился незадолго до кулацкого восстания – осенью двадцать первого года. Весь в коже. На голове – фуражка с красной звездой, на боку – колодка с оружием. Уполномоченный! Приехал с небольшим отрядом таких же, как он грабителей, хлеб нового урожая у крестьян забирать. Штаб у него был в волостном селе Шороховском, и он часто бывал как в Одине, так и в Кукушках. Опять к Варваре пристал.

– А братья Коробейниковы войну пережили?

– Вернулись домой. А время-то какое было! То белые, то красные. Они ни к какой стороне не пристали. Если что – скрывались. Люди говорили, что у них капитальное зимовье было где-то в денисовских лесах.–

– Жёнам-то хоть помогали?

– А как же, всю крестьянскую работу воротили: пахали, сеяли, сено косили, убирали хлеба, дрова заготавливали. А в затишье жили дома. После приезда Черепкова они снова ушли в леса, но держались ближе к деревне, выслеживали его.

Раз как-то Фенко – сынок Егора нёс им еду и набежал на Черепкова. Тот спал на соломе под скирдой. Рядом в колке конь стреноженный кормился. Люди потом говорили, что накануне, после совещания в Исетске по хлебу, он крепко загулял вместе с другими уполномоченными и активистами. А утром поехал в Шорохово. По дороге-то, видать,его сморило и решил вздремнуть. Фенко добежал до отца с дядей да всё им и обсказал. Те подхватились и к скирде, Фенко за ними. Пока Егор сына приструнивал, что-де не ходи с нами, а подожди здесь. Захар в это время добежал до зарода сена, где спал Черепков. Тот храпит, не слышит, что рядом в колке сторожкие сороки кричат. Рядом с ним оружие – не спрашивай какое – не знаю.

– Да я уж понял, что это маузер.

– Вот, Захар-то его дулом ружья отбросил подальше от Черепкова и крикнул: «Вставай, убивец, твоя смерть пришла!». Тот открыл глаза и ни чё не поймёт. Рукой-то рядом хлоп да хлоп по тому месту, где оружие-то лежало. А Захар отскочил, ружьё на него наставил и пальнул. Тот только левой рукой повёл. Лежит, как ни в чём не бывало – лыбится: «Пуля, которая меня убьёт, ещё не отлита». Захар снова пальнул в его ненавистную морду. Результат тот же: на лице улыбка и очередная насмешка. Подбежал Егор, кричит: «Не трать заряды! Его только медным жаканом можно укокошить!». Наставил на него ружьё и со словами: «Получай, нечистая сила!» – пальнул. Тот левой-то рукой дёрнул, а пуля уже во лбу – над самой переносицей. Потом посмотрели туда, куда он рукой-то махал, а там всё сено как сечкой изрублено. Нет, это был не человек, а настоящий дьявол.

– Что же сталось с братьями Коробейниковыми? – уточнил я.

– Не знаю, как бы их жизнь сложилась дальше, но продотрядчики снова к нам зимой наехали за хлебушком. А где он? Осенью всё забрали. Осталось только семенное зерно. Его и стали выгребать. Ну, тут и началось! Народ встал на дыбы: челюсть за зуб, голову за око! Ой, страшен наш человек в своём праведном гневе!.. Прикончили всех пришлых грабителей, а так же и тех местных активистов, которые под руку попали. Коробейниковы и верховодили в Кукушках. Потом они вместе с моим отцом сражались против сатанинской власти в отряде Вараксина. Погибли они – не спрашивай как – не знаю. Эти лихие годы дорого обошлись всему народу, а нашей семье особенно.

Домна всхлипнула и замолчала. Я понял, что она оплакивает отца, убитого чоновцами, смерть матери, бабушки, деда, разорение семьи в годы лихолетья и беспокоить её не стал.

Развиднелось. Редкие рваные облака неслись вслед промчавшейся буйной небесной кавалерии. В южной стороне густились тёмно-сизые тучи, подсвечиваемые огненными сполохами, и глухо ворчали громы…



2003–2006 ГГ.