268
User








Максим Осколков 





ЛИХОЛЕТЬЕ



_Повести_и_повествования_








«Один день сельской ярмарки»












ПРОЛОГ


Вольно раскинулось вдоль Исетского почтового тракта торговое село Архангельское... История его основания уходит в глубь веков. Доподлинно известно, что первыми поселились здесь выходцы из Устюга Великого – монахи Михаило-Архангельского монастыря. Какая нужда заставила великоустюжских служителей божьих перевалить через Камень и обустроиться на сибирской земле? Не распространение идей христианства, не укрепление в вере новообращённых подвигли монахов на освоение новых земель в далёком краю, а чистейший практицизм. Дело в том, что в связи с колонизацией Сибири российские монастыри обязаны были ежегодно поставлять в Зауралье продовольственное зерно. Путь этот был длинный и опасный... Часто монастырские крестьяне, ушедшие с хлебным обозом, обратно не воз- вращались. Архимандрит Михаило-Архангельского монастыря Арсений запросил у царя Алексея Михайловича вотчину на реке Исети, с которой могли бы поставлять хлеб «в государев кошт на месте». Его просьба была удовлетворена. В 1667 году монастырю было выделено 280 десятин пахотной земли.

В следующем году десять монастырских работников во главе со старцем-строителем Варлаамом приступили к освоению вновь при- обретенной землицы. Известны и первые поселенцы, они названы в дозорной книге Тобольского Софийского дома за 1686 год: Хабаров, Токмаков, Вепрев, Кобелев, Кремлев, Пахомов и другие. Позднее к устюжанам подселились сольвычегодцы, важевцы, белозерцы – Вешкурцевы, Приваловы, Акинфиевы, Смольниковы.

В первые годы устюжане корчевали берёзовые редники, заводили пашню, обустраивали монастырскую заимку: строили избы для жилья, кельи для Варлаама и монахов, церковь...

Архангельская заимка росла, ширилась, набирала силу и вскоре получила статус слободы. К концу XVII века в неё входили собственно слобода Архангельская и три деревни: Скородум, Сплывайка и Денисова, в которых жили 70 самостоятельных хозяев и 48 из них были устюжанами.

В дальнейшем земельное утеснение привело к освоению новых территорий, образованию новых деревень: Яровской, Таловки, Куликовой, Кирьяновой, Горбуновой, Зубаревой, Протасовского выселка... 

К 1912 году в Архангельскую волость входили сёла Архангельское и Денисово; деревни: Ионина, Сплывайка, Скородум, Таловка и Протасовский выселок. В них по налоговой описи значилось 848 дворов, 4838 жителей, 5979 десятин пашни, 588 десятин сенокосов, 2066 лошадей, 1620 коров, 4255 овец, 12 магазинов и лавок, 82 ветряные мельницы, пять мельниц-водянок, три маслодельни, три маслобойки и 13 кузниц.

На территории волости действовало пять торжков (по два – в сёлах Архангельском, и Денисовском, один в Сплывайке) и ярмарка в селе Архангельском.

Михайловская ярмарка проводилась с 6 по 10 ноября (старый стиль) и приходилась на день празднования (8 ноября) православной церковью Ладокийского Собора (начало IV в.н.э.), отвергшего еретическое поклонение ангелам как творцам и правителям мира, признав, что они, как и человек, сотворены Богом. Одновременно Собор указал, что над всеми ангельскими чинами поставлен Господом святой Архистратиг Михаил («кто как Бог»), изгнавший с небес на землю возгордившегося и восставшего против Создателя Сатану с его под- ручными.

Церковь в селе Архангельском была построена (1677 г.) устюжанами, как и у себя на первородине, во имя Архистратига Михаила, поэтому архангельцы отмечали этот день широко и торжественно. Позднее была построена каменная церковь с тремя престолами. Главный престол был освящен в честь Архистратига Михаила, а боковые приделы – в честь сорока великомученников и первосвятителей Петра и Павла.






1


К празднику село приукрасилось и похорошело: присыпанные снегом, прибранные улицы сверкали первозданной белизной; на нарядных фасадах многих домов полоскались на ветру трёхцветные флаги; над двухэтажным кирпичным домом купца Данченко и волостной управой развевались белые шёлковые знамёна с изображением Спаса Нерукотворного; на воротных столбах поповского дома и на церков- ной паперти колыхались белые хоругви с изображением Архангела Михаила, попирающего копьём поверженного Сатану. 

Огромная торговая площадь в центре села, заставленная сборными лавками и прилавками, искрилась радужным многоцветьем. Разномастные флажки и гирлянды бумажных цветов, прикреплённых к амбарам и лабазам, к перилам моста, перекинутого через речку Попадьюшку, к каменному магазину, к многооконному дому богатого торгового мужика Михаила Пахомова, к домам благочинного и его причта, напоминали сказочных райских птиц, ниспосланных Создателем в поздравление трудолюбивым архангельцам.

В канун праздника, ближе к полудню, потянулись по улицам села первые, припорошенные снегом санные обозы рукодельников и купцов. Принаряженные поселяне высыпали на улицы встречать гостей. Около церкви собралась большая толпа молодежи. Девицы в крытых гарусом шубах, чёрных плисовых жакетах щелкали семечки и орехи, смахивая шелуху с концов цветастых шалей пуховыми рукавичками; глазели на проезжавших, высматривая родственников и знакомых, кричали: «С праздником Вас, с Михаилом Архенгелом!». – «И вас, молодки, с тем же самым и по тому же самому месту», – весело от- вечали обозники. – «Эй, Кузя, почём сопли продаёшь?». – «Подбегай, Манюха, я соплями-то твои губы обмажу – бесплатно выйдет!», – весело скалился парень, узнавая хохотушку...

Парни в крытых сукном шубах, дублёнках и модных, отороченных серым и чёрным каракулем бекешах стояли отдельной группой. Согреваясь, пританцовывали, поколачивали остроносыми хромовыми сапогами нога об ногу, переговаривались: «Вон, кажись, эти-то с деревянной посудой из Богандинки». – «Да вроде червишевские, богандинские-то сит да решёт не делают. Точно, червишевские! Вон, видишь, Ванюха Тоболкин базлат – родственника узнал...». Высокий, плечистый парень в синей бекеше и барловых унтах, размахивая се- рой каракулевой папахой, выбежал на дорогу: «Дядя Павел, здорово... Настя, здравствуй», – расцеловал он спрыгнувшую с воза розовощёкую красавицу-смуглянку, – давайте, заворачивайте к нам, мы уж заждались». – «Дядю-то чё не лобызаешь? Его целуй, а Настю-то нам оставь», – смеялись парни. – «Так это Павел Саранчин?». – «Он, перекупщик, по всем ярмаркам кадушки, квашни, шайки, посуду разную, сита да решёта развозит... Богатый!..».

Из глубины улицы надвигались на публику сплетённые из черёмуховых и таловых прутьев высоченные короба. – «А вот и головинские!». – «Они, больше некому». – «А может, рафайловские?». – «Нет...». – «А может, уковские или зарубинские?». – «Нет...». – «Да пошто ты так уверен-то?». – «Вот привязался! Видишь, посуда-то голубоватая?». – «Ну...». – «Вот и ну!..». Огромные пестери были до- верху набиты корчагами, горшками, латками, мисками, кринками... «Вот это да! Они когда хоть столько посуды-то накружали?», – дивил- ся невысокий, плотный парень, сдвигая на затылок пешковую шапку боярку. – «Денно и нощно, вот когда! Ты зимой-то чё делашь, медведишь? Вот, то-то и оно! А они от этого дела не отстают круглый год», – растолковал молодцу прибившийся к молодёжи седой, похожий на Николая угодника, старичок. – «Так они чё, Реписав Ферапонтович, и землю не пашут?». – «Пашут, да немного. Некогда им». Погоди-ко, вроде сват мой подъезжает», – и старичок, призывно замахав рукой, крикнул: – «Прокоп Елистратович, с праздником тебя светлым...».

В толпе, где собрались мужики, бабы и ребятишки – свои забо- ты, свои разговоры... Высокий, сутулый мужчина в рыжем собачьем треухе, с подбитым глазом, озабоченно вертя головой, спрашивает у соседей: «Есть ли у них суслогонные-то корчаги?». – «Есть, как не быть», – несётся в ответ с разных сторон. – «А тебе, Петрован, зачем – не завод ли пивной хочешь открыть?». – «Какой завод, баба моя все корчаги ненароком перехлопала». – «Не о твою ли голову, Петруха?». – «Да пойди, ты знашь куда?!». – Все дружно смеются...

– «А мне новую маслёнку надо... Старая-то хорошая была, привыкла к ней, а ноне утром блины пекла да нечаянно сковородником и толкнула», – сокрушается сухопарая, тонкогубая женщина средних лет. – «А свекровка-то твоя, Степанида, чё поделыват?», – участливо спрашивает Петрован. – «У неё одна работа – на печке лежать да на жизнь жалобиться», – не угадывая подвоха, отвечает откровенная Степанида. – «А ты сковородником-то не подмазки ли ей поднесла?» – с хитрецой уточняет Петруха. – «Вот тебя-то Авдотья точно блином со сковородника попотчевала», – зло отпарировала Степанида, угрожающе придвигаясь к Петровану...

На последней подводе головинского обоза, на облучке, рядом с цыганского вида мужиком сидел хлопчик и наигрывал на глиняной дудочке: «Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...». На конце дудочки сидела маленькая раскрашенная птичка... «Ах, пострел, да как хорошо выводит!», – дивились женщины, хлопая себя руками по бёдрам... «Да это Маркел Скородумов – перекупщик, – узнала мужика Василина Тоболкина, – а это, выходит, его сынок...». – «Мама, мама, купи мне такую же птичку», – дёргая мать за руку, просил, одетый в дублёную шубейку, валенки и ондатровый малахай, парнишка. Щёки его разрумянились, глаза горели восторгом. – «Куплю...». – «А Кольке?». – «И Кольке, и Сашке, и Гришке, и Машке и Палашке – всем куплю!», – утешила его мать, сбивая с шапки лёгкий пушистый снежок.

А обозы всё шли и шли. Мимо толпившихся зрителей, в туго увязанных возах «проплывали» туесья, лукошки, гробы, корзины, мешки с зерном, мукой. Они перемежались коробами, набитыми иртышской и обской рыбой. «Осетров-то, осетров-то сколь!..». – «Везут не только осетров, вон на подходе муксун, нельма, стерлядь…». – Эка невидаль! Да без этой рыбы мы никогда не жили…». – «Что правда, то правда, везут её к нам потому, что у нас она расходится широко…». И снова потянулись обозы с бунтами верёвок, мочала, рогож, мерёж, бочками с растительным маслом, пакетами кож, битой птицей, столами, стульями. «Гостей-то, гостей – со всех волостей!», – дивилась пожилая женщина, высматривая знакомых обозников. – «Уж, что, правда, то, правда, сватьюшка. Не проглядеть бы нам родственников с далёкого Верхотурья». – «Обещали с мёдом приехать, высматривай липовые бочонки». Они встречали и провожали глазами каждую подводу. А мимо них двигались санные упряжки со свиными, бараньими и скотскими тушами, нагромождениями кошев, беговушек, кроватей, ящиков, ларей, комодов, шкафов и шкафчиков. «Смотри, Митревна, рулоны ковров везут – не с Кулаковской ли волости?». – «Да их теперь приспособились ткать во многих местах, но, может, и оттуда…». На- пахнуло пряным рыбьим засолом. «Не забыть бы селёдочки сосьвинской прикупить, сватьюшка». – «Не забудем». А мимо них тянулись обозы с топлёным салом, тележными колёсами, кровельным железом, веялками...

За возами, стараясь не натягивать верёвок, торопливо ступали коровы и нетели. Лошади, ведомые на продажу, пугливо всхрапывали и косили на публику большими блестящими глазами…

У церковной ограды две пожилые женщины, отделившись от толпы, ведут неспешный разговор.

– Смотри-ко, Аграфенушка, вроде кросна везут, – подслеповато щурясь и подставляя ко лбу ладонь в чёрной шерстяной рукавице, спрашивает сухопарая, прямая как палка старуха.–

– И кросна, и навои, и воробы, и сновалки... Это лучинкинские, Агапеюшка, из Червишевской волости, – поясняет высокая, полная женщина, поправляя выбившуюся из-под серой пуховой шали седую прядь.

– Да знаю я, не раз у них покупала и цевки, и челноки, и бёрда. Надо завтра «семуху» купить: мешки ткём, все бёрда исхлопали.

– Вместе и пойдём, я «двенадцатерик» выберу – для тонкого холста... Они и ящички для фамильного чая делают...

– Надо посмотреть... Это не шатровские ли шубники катят?

– Они, Агапеюшка...

– Я ведь эту шубу-то у них покупала, – Агапея оглаживает, огля- дывая, подол крытой чёрным гарусом шубы, – поди-ко, лет двадцать минуло.

– А она как будто вчера с базара, – дивится Аграфена, – а я свою шубейку в прошлом году купила у солтосарайских. У меня и старая, как новая, да чё-то меня развозить стало. Маньке, дочке, отдала.

– А это с хомутами-то, не сплываевские ли прутся?

– Они, Агапеюшка. На возах-то не только хомуты, но и седёлки, и шлеи, и вожжи...

– Вижу, вижу! Вон сбруя-то на лошадях так блёстками и наигрыват, – восхитилась Агапея, – мастера сплываевцы-то сбрую ладить. Ты мне вот чё скажи, Аграфенушка, они пошто на ночь-то глядя, катят? – удивилась Агапея. – Могли бы и утром, – ведь от Сплывайки до нас версты четыре, не боле.

– А торговое-то место? – и пояснила: – И яровские, и ионинские, и денисовские, и скородумские, и таловские – все уж давно проехали. Видела, как тележные-то колёса везли, сани, кошевы, беговушки, веялки, верёвки, санные завёртки, ульи, мёд в бочонках, медогонки? Не успеют занять прилавок на площади, так торговать-то придётся за Попадьюшкой, с возов.

– Ну, там кака торговля, – поддакнула Агапея, – гляди-ко, уж и смеркатся. Вон, кажись, Мелентьевы и лампу в горнице зажгли... Батюшки святы, едут и едут, едут и едут... Вроде дёгтем напахнуло?..

– Ну, это боровлянские катят, – Аграфена повела длинным прямым носом, – смолу, скипидар, дёготь, древесный уголь везут.

– Надо прикупить уголька-то для самовара, – поёжилась Агапея.–

– Холодает...

И тут с колокольни раздались позывные звоны. «Мать пресвятая Богородица, колокол святой...», – перекрестилась Агапея, – пойдем- ко, Аграфенушка, к вечерне... Миру-то, миру-то сёдни будет – не по- шевелиться...






2


После вечерни у Геннадия Георгиевича Данченко, торговца и промышленника, в обширной гостиной второго этажа собрались члены ярмарочного комитета и гости хозяина. Под потолком сияли три двадцатилинейные лампы, отбрасывая отражённый свет на дубовые шкафы, комоды, обтянутые кожей диваны, на накрытый посредине комнаты огромный стол с закусками и батареями бутылок. От него сверкали лысины, шевелюры, косые и прямые проборы, жирно смазанных маслом и бриолином, волос ярмарочных активистов и официальных лиц... Выпив и закусив, они горячо обсуждали насущные проблемы.

Председатель ярмарочного комитета Данченко сообщил собравшимся о предполагаемом завозе товаров, торговом обороте ярмарки, о пожертвованиях, собранных для поощрения победителей в конских бегах и борцовском турнире.

– Какова цена призов в бегах и борьбе? – уточнил волосатый старшина Прокопий Хабаров.

– Цена одинаковая: первый приз - 500, второй - 300, третий - 100 рублей. В бегах призы будут вручены ассигнациями, а для победите- лей и призеров в борцовском турнире закуплены три лошади.

После этих слов председателя наступило неловкое молчание, прервал которое председатель маслодельной артели села Архангельского Константин Вешкурцев:

– Лошади-то не твои ли, Геннадий Георгиевич?

– Мои...

– Шибко хорошо!.. Призы в бегах тебе достанутся и лошадок пристроил неплохо.

Лицо Данченко побагровело:

– Не твоих ли волосатых да пузатых, Константин Алексеевич, прикажете купить? – сдерживая гнев, усмехнулся Данченко. – На первый приз я выставил Ветерка...

По застолью прошёл гул удивления – это был один из лучших выездных жеребцов купца. 

– Ему шесть лет, – продолжил Данченко, – на второй приз – пятилетнюю кобылу Зорьку, а на третий – семилетнего жеребца Булана. Все они от заводских породистых лошадей.

– Знаю я и Зорьку, и Булана, их Геннадий Георгиевич в лёгкой ямщине гоняет. Хорошие лошади, – подал голос Зудилов, начальник земской Архангельской станции.

– А сколько ты сам, Геннадий Георгиевич, пожертвовал денег на призы? – вкрадчиво спросил председателя благочинный первого церковного округа, он же протоиерей церкви Михаила Архангела, поправляя надетый поверх рясы большой серебряный наперсный крест.

Данченко засмущался и, сделав паузу, выдавил:

– Тысячу рублей...

– Знай наших, поминай чужих! – крякнул священник, поглаживая русую окладистую бороду, – А ты, Константин Алексеевич?

Вешкурцев угрюмо молчал, не поднимая на присутствующих опущенных глаз.

– Десять рублей он пожертвовал, – буркнул Данченко, чем и развеселил всех присутствующих.

– Ай да Константин Алексеевич, вот отвалил, так отвалил! – развеселился батюшка. – Продолжай, Геннадий Георгиевич.

– Подано заявлений от 255 борцов, все они уже разбиты на пары... Соревнования пройдут по олимпийской системе – проигравший вы- бывает... Победитель проведёт семь схваток... На конные бега выставлено 18 троек и 22 одиночных бегуна...

– Постой-ко, Геннадий Георгиевич, значит, по-новому бороться будут, а не кто с кем захочет, – подал голос Леонтий Ергин, доверенное лицо денисовского маслодельного товарищества.

– По-новому... Господин крестьянский начальник посоветовал, – пояснил Данченко.

– А по дням-то как?

– Борьба будет идти три дня. В первый день борцы проведут по четыре схватки, во второй – две. Победитель определится в день Михаила Архангела...

– А теперь такой вопрос, Геннадий Георгиевич: для 128-й пары есть у тебя кто из борцов на примете? Ведь одного доброхота недостаёт, – уточнил благочинный.

– Не хватает, – подтвердил Данченко.–

– Запиши-ка в последнюю пару меня.

– Вот это батюшка!.. Вот это благочинный! – раздались голоса с разных концов стола.

– Давай-ко, отец Василий, тряхни стариной!..

Все развеселились, загалдели. Когда общее оживление прошло, Данченко продолжил:

– Что касается цен на товары, то ярмарка их назовёт сама.

– Геннадий Георгиевич, а нет ли у тебя сведений с тех осенних ярмарок, которые уже прошли? – поинтересовался представитель ишимского торгового дома «Коркин и сыновья», Семён Коркин.

– Есть такие сведения по покровской ярмарке, которая прошла в Бобылево с 27 по 3 октября, могу зачитать, – Данченко достал из портфеля несколько листов бумаги, – вот слушайте: пшеница была продана по 65 копеек за пуд, мука пшеничная – 70, рожь – 47, мука ржаная – 56, крупа гречневая – по 176 коп. за пуд... Масло коровье топлёное – по 10 рублей 10 копеек за пуд, масло сливочное –10 рублей 70 копеек, говядина – 4 рубля 40 копеек, свинина – 4 рубля 81 копейку, баранина – 4 рубля 47 копеек, сало скотское сырое – 5 рублей 10 копеек, сало скотское топленое – 6 рублей 67 копеек, курица – 30 копеек за штуку, петух – 35 копеек, гусь – 93 копейки...

– Погоди, Геннадий Георгиевич, а почему цены на масло оказались такими низкими? – перебил председателя волостной старшина. – Ведь это наш основной продукт… Крестьянам-то и налоги нечем будет заплатить. Они уж и так недоимками обросли...

– А вы, Прокопий Иванович, спросите об этом у присутствующего здесь представителя датско-шведского торгового общества господина Козлюкевича, – подал голос крестьянский начальник второго округа, потомственный дворянин Панин Виктор Петрович, – ведь это на его контору приходится основной объем закупок этого продукта.

Козлюкевич нервно поправил пенсне и нехотя, сквозь зубы про- говорил:

– Моей вины здесь нет. Я получаю указания свыше... Причина низкой цены на масло – его плохое качество. На мировом рынке оно идёт по самым низким ценам...

Выборщики от крестьян зашумели, раздались выкрики: «Врёт он, масло у нас хорошее!». – «Выдумки это, наживаются за наш счёт!».

– «Смешивают его со своим никудышным маслом, а продают за наше…». – «Правильно говорит Леонтий Иванович – переклеят ярлыки и наше масло продают, как своё, втридорога…».

Данченко постучал вилкой о хрустальный графин, успокаивая разошедшихся членов комитета. Козлюкевич воспользовался возникшей паузой и, уперев большие, навыкат, глаза в стол тихо произнес:

– Мне дано указание закупать масло топленое по 10 рублей 50 копеек, а сливочное - по 9 рублей 70 копеек за пуд...

Застолье зашумело, снова подали возмущенные голоса крестьянские представители. Председательствующий поднял руку, требуя тишины.

– Геннадий Георгиевич, Константин Алексеевич, ваше мнение? – возвысил голос крестьянский начальник.

И Данченко, и председатель маслодельного кооператива Вешкурцев промолчали.

– Чё их спрашивать, они сами масло производят да скупают, им такая политика выгодна, – подал голос представитель таловского общества Егор Тоболкин.

– Можно мне, господин начальник, высказать некоторые соображения по возникшему вопросу, – поднялся со стула денисовский старовер Леонтий Ергин.

– Говори, Леонтий Иванович.

– Цена за пуд российского масла на мировом рынке ниже новозеландского на полтора, а датского почти на два рубля. И дело здесь не в качестве, а в политике. Ведь если бы российское масло было плохим, разве бы его закупал английский королевский дом? А королева Елизавета к кофею требует только наше сибирское масло.

– Ну, Леонтий Иванович, откуда ты только берешь и куда кладешь! – удивился отец Василий.

Ергин, не обращая внимания на реплику благочинного, продолжал:

– А политика плохая. Европейские конторы, которые торгуют маслом, сами рубят сук, на котором сидят. Сегодня российское масло по продаже занимает второе место в Европе, а вскоре может оказаться и на первом, покупатели его разбирают… Западные торговцы и производители преследуют две цели: первая – набить на разнице цен свои карманы; вторая – разорить наших производителей и подорвать экономику нашего государства, вытеснить нас с рынка. Тут мы ничего не сможем сделать, а вот продиктовать свою волю здесь, во втором Ялуторовском округе или на этой ярмарке, можем.

Застольщики слушали, разинув рты.

– Ты где всего этого набрался, Леонтий Иванович? – удивился волостной старшина.

– Об этом печатают в газетах, журналах…

– Что вы предлагаете, Леонтий Иванович? – оживился Панин.

– А предлагаю я вот что: топлёное масло закупать по 12 рублей 20 копеек, а сливочное – по 11 рублей 80 копеек за пуд. Наша денисовская артель уполномочила меня вести закупку масла по этим ценам. Наш доход составит 20 копеек на рубль. Это очень хороший доход. При такой цене и сдатчики молока тоже останутся не внакладе.

Послышался одобрительный гул. Лицо Панина просветлело. Данченко и Вешкурцев сидели безмолвно, не поднимая на присутствующих глаз.

– Ставлю вопрос на голосование. Кто за предложение Ергина, прошу поднять руку. Так, за –17. Кто против? – Один. Кто воздержался?

– Двое. Так, решение принято.

– Господин крестьянский начальник, я не досказал. Дело не только в ценах на масло. Вы посмотрите цены на другие продукты крестьянского труда – политика такая же. Возьмём цены на мёд и льноволокно. Они ниже европейских в два и три раза... Что я предлагаю? Надо объединить капитал и самим связаться с лондонским, парижским и брюссельским рынками. Здесь надо посмотреть...

– Хорошо, Леонтий Иванович, вопрос этот, как я вижу, большой. Обсудим его немного погодя, а сейчас, Геннадий Георгиевич, объяви- ка перерыв.

Когда все встали из-за стола, Панин подошел к Ергину и, взяв его за локоть, отвёл в сторону...






3


Большой многооконный дом старовера Пахомова Михаила Ивановича сверкает праздничными огнями. У него гости со всех окрестных сёл и деревень – ближняя и дальняя родня. В огромной гостиной по всему периметру расставлены столы. Хозяйка Евдокия Ниловна, её дочери Наталья и Ирина, сноха Татьяна и их добровольные помощницы разносят по столам холодные закуски. На столах плотнятся: заварная и квашеная капуста, тонко нарезанная отварная и копченая говядина, свинина и баранина. Радуют глаз огурцы в рассоле, помидоры, мясные и рыбные студни на разный вкус. А девушки несут к столам грузди в сметане, икру чёрную и красную, клюкву, бруснику, осетрину заливную, вязигу – отварные хрящи осетра с мелко нарезанным хреном и уксусом, хрен маринованный, рыбу фаршированную и жареную, икру щучью отварную с солью и пряностями. Мать Михаила Ивановича – Анна Никитична следит за порядком: указывает молодайкам, на какой стол, что поставить, определят порядок выноса блюд: «Теперь несите соусы, приправы, домашние колбасы, редьку с сухарями, редьку со свёклой…». И поправляет тарелки, соусники, салатницы, розетки с горчицей...

На невысоком дубовом комоде – граммофон. Около него толпится молодежь: парни и девушки рассматривают пластинки, заглядывают в трубу-наставку. Оттуда по всей гостиной, горницам и горенкам разносится молодой игривый женский голос: «А я тебя, мой дружок, всё ждала, всё ждала. Перевозчика наняла, наняла, наняла...».

Гости разбрелись по горницам. Мужчины в годах, отцы семейства ведут разговор о хозяйственных делах, погоде, видах на урожай, ценах на продукты своего труда.

– Иван Михайлович, как ныне с намолотом? – пытает таловский Ефимушко своего скородумского родственника.

– Сам-четыре, поди-ко, будет...

– Не густо!

– Не густо, Ефим Нестерович, не густо, двенадцать пудов рассеял, а сорок восемь собрал, – соглашается Иван и с надеждой в голосе добавляет: – Ноне снег выпал на мерзлую землю, а мне еще мой покойный батюшка говаривал, что если в ноябре снегу надует – хлеб прибудет.

– Для озимых хлебов примета верная, – соглашается Ефим, поглаживая смоляную окладистую бороду.

– Приметы ладные. Лёд-то на реках заторосился, грудами встал – надо ждать груды хлеба, – внёс свою лепту в разговор сродный брат Ефима Степан Вешкурцев, – у нас в Сплываевке в этом году урожаишко тоже неважнецкий, да прошлогоднее зерно осталось, не в цене было... Проживём....

Мужики зашевелились, зашумели, каждый хотел показать, что и он не лыком шит. Со всех сторон посыпалось: «Вот и сёдни Михайло на белом коне приехал». – «Ноне зима ранняя – Михайло с мостом». – «На Митрия реки-то замёрзли». – «Дорога ноне бугром, значит, и хлеб бугром будет...». – «А цены, что о них говорить, ярмарка их сама окажет». – «Э, нет, Сидор, цены можно поднять, только для этого нам скооперироваться надо, на своём мнении стоять...».

У женщин свои заботы, свои разговоры: как со льном – батюшкой управились, кто, сколько пряжи напрял да полотна наткал, какое пиво вышло да каковы ковриги из новины.

Беседа текла вяло – с пятого на десятое. И тут жена Степана Вешкурцева – Секлета внесла в разговор свежую струю:

– «А у нас, бабы, в Сплывайке такое несчастье, такая беда: четыре бабы в овине угорели. Ну, лён мяли. Овин натопили, а трубу-то закрыли рано. Ну, недоглядели... Когда? Да на этой неделе. Одну только и откачали. Ну, Матрёну Важиху. Недолго пожила: на поминках у товарок компотом – захлебнулась. Ну, изюминка в дыхательное горло попала». Женщины заохали, заахали.

– Это судьба! – авторитетно заявила таловская Ефросинья Ефимиха, и разговор резко повернул на заинтересовавшую всех тему.

– Да кто хоть бабы-то? – полюбопытствовала скородумская Матрёна Маркова, жена Ивана Михайловича. – Чьи они?

– Приезжие, вы их не знаете. Ну, недавно приселились к обществу, – выдохлась Секлета.

– А у нас в Горбунихе Гордюшиным цыганка нагадала, что девка ихняя – Кланька в восемнадцать лет от воды умрёт, – с придыхом за- говорила Аграфена Зеленина, сродная сестра Михаила Ивановича. – Они смеются, говорят: «Так у нас ни реки, ни озера нет – возле болота живём, чё её в болото-то черти потащат». А цыганка им: – «Это не моё дело». А ей уже вот-вот восемнадцать. Они следить стали. Крышку у колодца на замок, а она на колодезном журавле и повесилась».

– Слышали мы про Гордюшиных, – авторитетно заявила Ефросинья, – это судьба. Недаром говорится: всякая судьба сбудется.

– А это уж здесь, в Архангельском было, – вступила в разговор подошедшая Евдокия Ниловна, – и совсем недавно, в сентябре. Витька, Тоболкина Елизара парнишко, ребятам и говорит: «Пойдёмте купаться…». А они ему: «Да ты чё, такой холодрыга!..». А Витька ребятам своё твердит: «Купаться и купаться…». Ну, пошли. Ребятишки-то купаться не стали, а он в воду полез. Чё-то кричит, рукой машет... Нет не на Попадьюшке, на Исети... Ребятишки-то ему руками машут: пошли-де домой. Глядят, вроде неладно чё-то. А он уж и под воду ушёл, да и не вынырнул. Прямо беда, как рвался купаться-то. Смёртушка-то, видать, их манит, к себе, зовёт...

– Нет, это судьба!..

– Ладно, Ефросинья Егоровна, потом доскажешь. Михаил Иванович велел всех к столу звать. Не любит он по два-то раза приглашать, – голос Евдокии Ниловны построжал.

– Чё-то Леонтия Ивановича не видно.

– На комитете он, Ефросинья Егоровна...

– Усаживайтесь, усаживайтесь, гости дорогие! – Евдокия Ниловна радушно улыбается гостям, – Милости просим! Рады приветить вас чем Бог послал.

– Видать, хорошо ладите с богом-то, – улыбнулся Ефим Нестерович.

– И сами не плошаем. Давай, Ефим Нестерович, проходи в передний угол, правь к батюшке моему Ивану Васильевичу. Степан Тимофеевич, Иван Михайлович, Секлетинья Петровна, подсаживайтесь к Ефимушку.

– А вы, холостяжники, куда? Ваше место последнее – у порога, – строго указал хозяин.

Гости уселись за столы, соблюдая степень родства и почёта.

– Александро, Сергей, Роман – водку гостям! – крикнул хозяин. В гостиную один за другим с подносами в руках вошли сыновья Михаила Ивановича – плечистые, статные ребята. Все они в отца – русоволосы и черноглазы...

– Татьяна, Наталья, Ирина, – ромейского вина женщинам и пива молодяжнику. Сноха и дочери хозяина появились в дверях. На их подносах – высокие хрустальные стаканы, наполненные вином рубиново цвета и тёмным, почти чёрным пенистым напитком...

– Со свиданьицем, будьте здоровы! – Михаил Иванович первым опрокинул чарку. – Просим приступить.

По его слову в торжественном молчании проголодавшиеся гости принялись за уничтожение закусок.

Попробовав разных блюд и утолив голод, гости заговорили, зашу- мели. Уловив настроение, хозяин поднял чарку с вином.

– С наступающим праздником, с днём Михаила Архангела! – про- возгласил новый тост Михаил Иванович и выпил половину рюмки. Глядя на него, и честная компания выпила кто как: полрюмки, четверть рюмки, а кто и просто пригубил. Один Степан Вешкурцев лихо опрокинул свою посудину и, крякнув, произнёс:

– На одной ноге не ходят!

За что тут же заработал хороший тычок в бок от своей благоверной Секлеты.

– На меня не глядите, – обратился хозяин к гостям, – я нахожусь при службе, а вы пейте в свое удовольствие и во славу Божию. А ты, Секлетинья, Степана не одёргивай, ему эта рюмка, что медведю дробина.

Гости опять принялись за еду... Ели и хвалили хозяйку, хозяина...

– За Ивана Васильевича и Анну Никитичну, – поднялся со стула Ефим, – за их чадолюбие и трудолюбие, за их истинную любовь к Господу нашему Иисусу Христу.

Все встали и дружно выпили за старшего хозяина и хозяйку. Те в ответ поднялись, поклонились гостям, и поблагодарили за оказанную честь.

– А ребята-то твои, Михаил Иванович, почему с нами не выпьют? – обратился Степан к хозяину.

– Завтра у них ответственное дело: Александр с Сергеем будут бороться, а Романа я поставлю на бега. Да и не пьют они, разве что пива, когда пригубят...

– Строго ты их держишь, Михаил Иванович, – укорил Степан.

– Без строгости, Степан Тимофеевич, в семейном деле нельзя... Следующий тост подняли уже под первую горячую перемену – говядину, запеченную с гречневой кашей в горшочках. Выпили за здоровье молодого хозяина Михаила Ивановича и молодой хозяйки Евдокии Ниловны.

Отведав горячего, молодёжь поднялась из-за стола и ушла на по- сиделки. После третьей горячей перемены – баранины, запечённой с грибами, женщины затянули песню: «Шумел камыш, деревья гнулись»... Мужики дружно поддержали: «... и ночка тёмная была»...

Леонтий Иванович пришёл, когда на столы несли шестую перемену – жареного гуся... Застолье распалось. Женщины под тальянку вы- езживали «камаринского» и пытались втянуть в пляску мужиков. Но те, топнув раз-другой, тут же покидали «грешное место». Только Сте- пан, выручая мужскую половину, задорил женщин, то и дело, вплетая в пляску песенную вязь: «Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик! Ты зачем мою калашницу ушиб? Она маленьки калачики пекла, на базаре всех дороже продала...».

Мужики, углядев Леонтия Ивановича, подходили, здоровались за руку, пытали: «Ну, как там на комитете?». – «Что-то ты припозднился?». – «Что там решили?». – «Какие призы в бегах будут?..». Леонтий Иванович улыбался, отвечал на рукопожатия, обнимал близких родственников, прижимал к груди, отвечал односложно: «На заседании комитета задержался…». «Хорошо решили…». «Призы – большие»... Набежавшие женщины, оставив мужиков, лезли к Леонтию Ивановичу с поцелуями.

– Ну, вы, сороки, отойдите! Дайте человеку дорогу! – ворчал на женщин Михаил Иванович. – Леонтий Иванович, проходи в передний угол. Гости дорогие, прошу всех за стол архангельского гуся отведать...

– Штрафную рюмку ему за опоздание! – кричали возбуждённые женщины.

– Цыц, вы, гомонухи! – прикрикнул на них хозяин. – Скажи слово, Леонтий Иванович.

Ергин поднялся, одернул длинный, с небольшими отворотами сюртук и улыбнулся. Большие карие глаза его лучились добротой.

– За воина, заступника нашего, гонителя врагов рода человеческого – за Михаила Архангела! – и первым опрокинул чарку...

После жареного, набитого яблоками гуся на столы были поданы и другие перемены. Под каждую из них гости поднимали чарки, славя Господа, его апостолов и завтрашний день... Женщины пели протяжные песни, плясали... Мужчины, отягощённые торговыми заботами, вели разговор:

– Леонтий Иванович, а правильно ли ты сделал, когда цены-то на масло предложил поднять?

– Правильно! Мы, производители, тоже должны свой интерес иметь...

– Погоди, Степан, не тебя спрашивают, – осадил родственника Михаил Иванович.

– Для нас, скупщиков, цена, может, и высоковата, да ведь завтра тот же Степан или вон Иван ещё по паре коров заведут. Они сдадут больше молока, кооперативы, товарищества или Данченко произведут больше масла, у нас будет больше оборот, а, следовательно, вырастет доход. Всем будет хорошо: Ивану со Степаном, и нам с тобой, и государству.

– Да что нам государство! У нас свой интерес!..

– Погоди, Михаил, – вмешался Ефим, – Леонтий Иванович правильно рассуждает. Нельзя нам без крепкого государства, сомнут нас, задавят. А сильным оно будет только тогда, когда мы насельники и служители его будем богаты. Посмотрите, что нынче творится! Сегодня весь наш уезд задолжал датско-шведской конторе, все общества обросли недоимками – не могут вовремя заплатить налогов!..

– Это-то так, – согласился Михаил Иванович, – только и своё-то упустить жаль.

– Экой ты твердолобый, Михаил Иванович!..

– Да не твердолобый я, Степан, а дремучий. Дремь-то эта ишо, когда из меня выйдет. Я так понимаю: посредников этих нам надо убирать, самим становиться хозяевами.

– Вот это правильно! – засмеялся Ергин. – У меня с крестьянским начальником нашего участка сегодня состоялся разговор. Он обещал сговориться с начальниками других участков нашего уезда – Заводоуковским, Емуртлинским и Исетским. Будем всем уездом создавать единое производственное и торговое дело. Попросим кредиты у правительства, коммерческих банков, привлечём капиталы тюменского, ялуторовского, ишимского купечества. Куда капиталы?.. Нам надо от- крывать новые производства, строить в деревнях молоканки, ледники, закупать оборудование, искать людей, знающих европейский рынок.

– Эх, и голова у тебя, Леонтий Иванович, тебе бы не денисовским товариществом управлять, а всей Россией!..

– Ну, Степан, ты и хватил! – улыбнулся Ергин. – Так дело будем ставить не только с маслом, но и льноволокном, продуктами пчеловодства – мёдом, воском, прополисом! Пчеловодство нам надо развивать – вот что! Мёд-то на европейском рынке в прошлом году по 32 рублика за пуд шел...

– Да неужто, правда? – удивился Михаил Иванович. – А мы здесь его, можно сказать, за копейки сбываем…

– Ну, уж за копейки!? – не поверил Иван.

– По десять рублей с копейками за пуд вышло, – уточнил Пахомов, – а у тебя, Ефим, как?

– По двенадцать рублей за пуд отдал Сивахину, оптовику из Екатеринбурга.

- Вот то-то и оно! – опять повел разговор Ергин. – А посмотрим на дело с другой стороны: много ли у нас хозяев, которые пчёлами занимаются? Я тут посмотрел отчёт губернского инструктора по пчеловодству господина Заглядимова за прошлый год, а там прописано: тридцать один хозяин! А у нас в Ялуторовском уезде по этому отчету – всего четыре пасеки.. Это выходит, что все с нашей волости: благочинный, вы двое, да я. Куда, говоришь, сбываю? На местных ярмарках расходится, вот и сюда привёз...

– А по какой цене вышло? – поинтересовался Михаил Иванович.

– По 16 рублей на круг, да хлопот много...

– Эх, ты, мать честная! Выходит, я Рыжову в Курган мёд-то почти бесплатно отвез, - огорчился Пахомов.

– Теперь возьмём льноволокно. В прошлом году было продано на наших уездных ярмарках и торжках по пяти рублей за пуд, а на европейском рынке оно шло по 74, а сортом повыше – и по 115 рубликов за пуд.

Мужики зашумели…

– Не может этого быть! – Михаил Иванович ухватил за руку Ергина.

– Нет, может! – повысил голос Леонтий Иванович. – Это чистая правда.

– Вот это да! Выходит, что нас обобрали, а мы за это нашим грабителям ещё и спасибо сказали, – вскинул на собеседников удивлённые простоквашные глазки Иван Михайлович.

– Никто нас не грабил, – тяжело вздохнул Ергин, – живём вчерашним днём. – Сколько наши женщины время убивают на то, чтобы холстов наткать да какой-нибудь рублишко в доход получить. А вы посмотрите на своих жён и дочерей, ведь никто из них не носит до- мотканину. О сарафанах и не вспоминают: все в городских модных одеждах щеголяют. Вон и дочки твои, Михаил Иванович, сегодня нарядились в платья из английской крашеной ткани...

– В тюменской мастерской «Венский шик» шили, у Калугиной, – похвастался Пахомов.

– А мои дочери и вовсе в парижских платьях щеголяют. В Тюмени у Оверштейна в фирменном магазине покупают, – не уступил Ергин, – а почему? Да потому, что зарубежные ткани качественнее, тоньше отечественных.

– Дак чё, россияне ткать разучились? – удивился хозяин.

– Дело здесь не в этом. Жизнь на месте не стоит. Оборудование совершенствуется. Вот возьмём, к примеру, англичан. Они на своих прядильных станках из одного пуда сырья получают почти в два раза больше нитей, чем у нас в России. Что из этого следует? Полотна про- изводят больше, а цены на него такие же, как и на российскую ткань. Понятно теперь, почему твоя Евдокия Ниловна выбрала дочкам на платья английскую материю?..

– Понятно...

– Дак чё, тканьё нашим бабам надо бросать? – уставился на Ергина Степан.

– С бухты-барахты никакое дело не делается...

– Об этом все знают, – не унимался Степан, – нам-то чё делать?

– А вот и подумай на досуге на свежую голову, – усмехнулся Ергин.

– Нет, уж если начал, Леонтий Иванович, то договаривай. Твои-то дочери кросна не забросили, ткут?

– Ткут...

– Ну, вот, а ты говоришь!..

– Ткут только скатерти, кушаки, опояски и полотенца. Холсты домашним ткать запретил годочков, эдак, пять назад. Разыскал лучших мастериц, договорился с ними, чтобы дочек подучили. Теперь ужё они сами мастерицы...

– И куда ты с товаром, кто покупает-то?

– Это, брат, коммерческая тайна. Но если твои дочери выткут хорошие скатерти, я за ценой не постою. Где посмотреть-то? Да завтра и Дарья, и Ксения приедут, покажут свой товар на ярмарке, но предупреждаю: с расспросами о цене к ним не лезь, они и сами не знают. Их дело выявить покупателя, а разговор с ним о цене веду я с глазу на глаз...

– Видать, дело шибко доходное, – в раздумье произнес Михаил Иванович.

– Доходное...

– Я вот о чём думаю, Леонтий Иванович, – надо это дело со льном- то быстрее решать: выгода огромная!

– Согласен, но и капиталов потребует – ой-ё-ёй! Надо строить производственную базу для первичной переработки льна, закупать новую технику – кустарным-то способом нужного качества волокна не добиться. Нужно завозить из европейской России новые сорта льна. Приспосабливать их к нашим условиям. Чего греха таить: сибирский льнишко коротковат и грубоват. А для начала надо найти нужных людей, собрать капитал, сгоношить товарищество. Ты-то свои капиталы вложишь в это дело?

– Если ясность полная в этом деле будет, почему бы не вложить...

– Дак и мы чем можем – поможем. Верно, мужики? – загорелся Степан.

– Думаем на Никольской ярмарке в Ишиме собрать торговых людей. Там всё и обсудим.

Женщины, видя серьёзный настрой разговора, оставили мужчин в покое. Возбуждение их улеглось, песни стихли. Готовясь ко сну, они умылись, и одна за другой потянулись в молельную комнату просить у Господа прощения за глупые слова, злые мысли и плохие дела в минувшем дне. Встав перед образами, шептали слова вечерней молитвы: «Господи Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, просим мы, мирен сон и безмятежен даруй ми… Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла...». Били земные поклоны, опуская головы на любовно расшитые подлобники. Молили Господа в меру наложенной на себя епитимьи по делам, словом и мыслям своим. В такт поклонам пальцами левой руки теплили всё новые и новые зубчики лестовки.

А мужики повели разговор о ценах на мясо, сало, шерсть, живность. О том, кто какого товара привёз да как его выгоднее сбыть.

– Сало свиное топлёное, в какой цене будет? – пытал мужиков Степан.

– Каков привоз будет...

– Ярмарка покажет...

– Знаю, что покажет, но всё-таки?

– Думаю, что не больше семи с полтиной за пуд, – пожалел Степана Михаил Иванович.

– А возьмешь по такой цене?

– Камней-то в бочонки много набутил?

– Да ты чё! – обиделся Степан. – Сроду такими делами не занимался. Ведь у меня крест на шее.

– Много привёз-то?

– Семь бочонков.

– Приму...

– Дак и у нас, Михаил Иванович, прими, – загалдели мужики.

– Вон Леонтию Ивановичу да Ефиму Нестеровичу предлагайте, – уклонился от обещания Пахомов, – не буду им дорогу перебегать.

– У меня подряды на масло топлёное да сливочное...

– А у меня – на шкуры да шерсть…

– Ну, тогда приму, куда вас деть – братья по вере всё-таки, – успокоил застольщиков Пахомов.

Мужики облегченно вздохнули.

– А шкуры-то, Ефим Нестерович, по какой цене пойдут? – заинтересовался Иван.

– Я думаю, что конские шкуры будут скупать по пять рублей за пуд, яловые – по шесть, опойковые – по рублю.

– А шерсть-то, Ефим Нестерович?

– По десять рублей за пуд.

– Ну, тогда сговоримся, – успокоился Иван.

– А лошади в какой цене будут? – заёрзал на стуле Степан.

– Лошади зимой не в цене, сам знаешь, – подцепил брата Ефим, – рублей по полста, поди, пойдут не более того.

– Да как по полста, когда у меня Вихорь!..

– Так ты выездного жеребца продаёшь? – уточнил Ефим.

– Его... Хочу заводского жеребца купить...

– Ну тут, брат, всё надо провернуть с умом.

– Вот-вот, Ефимушко, посоветуй, как тут быть, – голос Степана забархатился теплотой.

– В бега-то Вихря заявил?

– Заявил...

– Вот после бегов всё и обсудим. Покупатели есть. Курганские барышники приехали, ремонтёры, цыгане...

Разговор сам собой перешёл на состязания. Мужики стали высказывать соображения и догадки о возможных победителях в конских бегах...

– Данченко нового жеребца купил, видели? – обратился к собравшимся родственникам Иван. – Заводской, орловских кровей.

– Нет, даже и не слышали, – подался вперёд Ефим, ну-ко, обскажи...

– Я его хорошо разглядел. Плечо длинное и отлогое, плечевая кость короткая, а подпруга глубока. Цевки коротки и бабки не длинны и так ладно между собой сцеплены: как будто припечатаны казённым сургучом. Шея – тонкая и хорошо выходит из плеча кверху, ну вон как свеча из подсвечника, – Иван замолчал, с хитрецой поглядывая на Ефима.

– А не врёшь? – помрачнел Ефим.

– Да ты чё! Зачем это мне?

– А рёбра?

– Рёбра длинные, но не плоские...

– А ноги?

– Передние ноги прямые и верны в запястьях. Задние – не очень согнуты, но чуть-чуть косят.

– А копыта?

– Копыта торцовые…

– На ходу как?

– На ходу не видел, – честно признался Иван.

– То-то я гляжу: он первый-то приз и по тройкам, и по одиночкам над всеми поднял! – подскочил на стуле Леонтий Иванович.

– А я вам вот что скажу, – мрачно усмехнулся Ефим, – все первые призы достанутся мне. Кроме разве что борьбы.

– А в борьбе-то, почему отказываешься? – полюбопытствовал Сте- пан.

– Да потому, что бороться не буду, года прошли... Все дружно засмеялись.

– А напрасно, вон отец Василий записался – бороться будет, – сообщил новость Ергин.

– Да ему, сколько лет-то? – удивился Степан.

– Брать-то его будут не за года, а за рёбра...

– Не может быть! – не поверил Ефим. – Всё-таки он благочинный!..

– Божиться не буду, – усмехнулся Леонтий.

– Да шутит он, – успокоил разгорячённых единоверцев Пахомов.

– Примите за шутку, если хотите, – отступил Ергин.

– Ефимушко, а в птичьих-то боях победа тоже за твоим петухом будет? – не унимался Степан.

– За моим! – сказал, как отрубил Ефим.

– Дак вроде у Константина Вешкурцева, Данченко, да вот и у Михаила Ивановича петухи-то побойчее твоих будут, – зудил Степан.–

– Бьёмся об заклад! – предложил Ефим.

– А в закладе-то чё?..

– Корова...

– Дак боязно! Жалко коровы-то, ежели проиграю...

– Ну, раз боязно, так и сиди, не вякай!

Мужики засмеялись.

– Давайте-ко, помолясь, да на боковую, – предложил Леонтий Иванович.

Никто не возразил...

– Пойдёмте-ко ночевать-то во флигель, там и постели приготовлены, – предложил хозяин, – там и умоемся, там и помолимся...






4


В пять часов утра Михаил Иванович был уже на ногах. Он разбудил работников, спавших во флигеле на полатях, накормил собак, про- верил замки на амбарах, с зажжёнными фонарями обошёл конюшни и стаи. Осмотрел и оглядел каждую животину. Стельным коровам и жерёбым кобылам заглянул в подхвостье, пытаясь определить день и час прибавления столь желанного потомства. Чистопородного заводского жеребца потрепал по крутой шее, из кармана потёртой рабочей шубейки достал кусок ржанины. Конь благодарно ткнулся хозяину в руку бархатистыми губами и осторожно забрал угощение...

Пока работники одевались, умывались, крестили в переднем углу лбы и кланялись в сторону иконостаса, Евдокия Ниловна расставляла по столу поставушки... Позавтракав, работники ушли управляться.

Михаил Иванович прошёл в дом, поднял на ноги сыновей и, пока те одевались, давал им наставления: «Тройку карих и Агата промните, поставьте под попонами на выстойку, а как просохнут – прочеши- те мелкими волосяными щетями. Уксусной-то водой?.. Ей протрёте перед выездом, как ободняет... Да завёртки, сбрую проверьте, блёстки натрите... Колокольца-то? На тройку поставьте дугу с колокольчиками Серебрянникова, те, что с малиновым звоном, а под дугу воронка при- вяжите валдайские разухабистые да ширкунцов добавьте.

Тем временем поднялись и гости. Умылись, гребешками прочеса- ли бороды, пригладили волосы на голове. Евдокия Ниловна пригласила всех пройти в дом на завтрак.

Мужики оделись и вышли из флигеля во двор, заставленный увязанными возами, кошевами, беговушками. Приглядывались, пере- говаривались: «Инеёк – надо ждать больших снегов». – «Оттепелью- то и не пахнет...». – «Да крутенёк Михайло-то ноне… ». – «Дак уж зиме-то, поди, две недели»... – «Это так!..».

На крыльце дома их поджидал Пахомов.

Приветливо здоровался с каждым за руку, называл по имени- отчеству и просил пройти на молитву.

Молельная комната на самом деле была домовой церковью. За иконостасом находился престол, горнее место, алтарь, жертвенник. Перед царскими вратами – амвон. К большим двунадесятым праздникам приезжали к Пахомову попы-старообрядцы из деревни Иониной, Ялуторовска, Тюмени, а то и из Екатеринбурга. В эти дни велись торжественные службы по всем старообрядческим канонам.

Михайлов день был праздником трудовым, потому обошлись рядовой утренней молитвой. Некогда, к делам надо спешить: «Кто рано встает да дело в руки берет, тому Бог подает».

Молились. Кланялись поясно, били земные поклоны. Просили Го- спода научить их различать добро и зло, уберечь от всякой напасти, наставить на добрые дела, направить на дорогу, ведущую к спасению: «От сна востав, благодарю Тя, Всесвятая Троице, яко многия ради благости и долготерпения не прогневася на мя грешнаго и лениваго раба Твоего… И ныне Владыко, Боже Пресвятый, просвети очи сердца моего и отверзи ми устне поучатися словесам Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою…».

После утренней молитвы Господу каждый прочитал молитву своему ангелу-хранителю: Ефим – преподобному Ефимию Великому, Иван – апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, Степан – святителю Стефану Пермскому, а хозяин – Михаилу Архангелу: «Ангеле Христов, хранителю мой святый, помилуй мя и помолися о мне грешном ко Господу Богу, и помози ми ныне, в жизне сей, и во исход души моея, и в будущем веце…».

На завтрак Евдокия Ниловна подала стерляжью уху, обильно заправленную протёртой налимьей печенью, и растягаи из нельмы. На столе стояли графинчики с водкой, рюмки, бокалы и кувшины с пивом. Хозяин предложил гостям опохмелиться.

– Веру блюдём и по вере живём, Михаил Иванович, – степенно проговорил Ергин, – мог и не предлагать. Знаешь ведь: не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся.–

– Всякому «савелью» свое похмелье, – не согласился Пахомов. – Степан, ты как?

– Обижаешь, Михаил Иванович, я ведь тоже в старой вере вырос, – тихо проговорил Степан, – с молоком матери впитал: «Не хмель беда, а похмелье».

– Это так, – согласился Пахомов, – не жаль молодца битого, жаль похмельного...

После завтрака все разошлись по своим делам. Пахомов с младшим сыном Романом направился в свой магазин. За ними шли работники. Один нёс граммофон, а другой – коробку с пластинками.

Гости общими усилиями разворачивали сани оглоблями в сторону ворот, запрягали лошадей и один за другим выезжали из ограды...

Когда Леонтий Ергин, Ефим Вешкурцев и другие мужики подъехали к торговому подворью Пахомовых, оттуда в утренней сторожкой тишине уже разносилось: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в прошлой минувшей судьбе, ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе?..». Ворота были открыты, мужики прошли в ограду. Пахомов их уже поджидал.

– Михаил Иванович, вот тебе весы. Товар можешь складировать в завозню, там место найдётся. А ты, Ефим Нестерович, устраивайся со своими шкурами под навесом, там уже работники весы поставили...

Мужики начали благодарить Пахомова, но он не стал их слушать.

– Знаете ведь – живём по присловью: свой человек своего родственника пнёт – поможет.

Через полчаса Пахомов, Ергин и Ефим Вешкурцев уже рассчитали своих родственников и друзей за проданный товар.

– Ну вот, масло, сало, шерсть, кожи я пристроил, – весело похохатывая, говорил Степан подъехавшим на песни мужикам. – Теперь примусь искать покупщиков на мясо, пшеницу, ячмень, овес, гречиху, просо, муку. Масло постное кому-то надо навелить. Дочкам помочь холсты продать...

– Про коня-то не забыл? – напомнил Ефим.

– Вот и Вихря продать надо. Ты уж, Ефимушко, своё обещание сдержи! Ну, мужики, прощевайте до вечера.

Степан заторопился к выходу с подворья.

За ним потянулись и другие...

Село проснулось: в разных его концах, не смолкая, лаяли собаки. Столбы дыма из печных труб клубились над всеми порядками домов. В восточной стороне заалело. Чистое фиолетовое небо, частые яркие звёзды и светел месяц, обещали морозный ясный день. «В том лесу соловей громко песни поёт, молодая вдова в хуторочке живёт»... На звук граммофона к торговому подворью Пахомова потянулись подводы, группы людей и одиночки, тащившие за собой санки с товаром. Народ прибывал, образовались очереди. «Чё сидишь, да чё глядишь, да чё ты добиваешься? Все равно любить не буду, а ты набиваешься». Опохмелившиеся мужики и бабы пустились в пляс... Когда праздничный благовест колоколов оповестил о начале нового дня, призывая прихожан к заутрене, торг кипел вовсю. Ефим, Михаил и Леонтий, скинув чернёные шубы-борчатки, в одних душегрейках споро орудовали у весов, окриками подгоняя работников. «Ой мороз, мороз, не морозь меня»…






5


У Петрухи Мелентьева на ночёвку набилась большая компания родственников и знакомых из соседних и дальних деревень: пили за здоровье хозяина, хозяйки, за Михаила Архангела, за гостей. Тон за- давал хозяин: «По единой, братцы, по единой!.. Не считайте! За таловского богатыря, за Сеню Кобелева, за его силушку!..». Не отставала от него и хозяйка: «За сплываевскую куму, за Феофанью Константи- новну: все разом – по полной рюмке!», – и сама первая опрокидывала чарку. Пели и плясали да вторых петухов...

Таловчанин Егор Тоболкин, сухопарый, жилистый мужик (один из немногих, кто выдержал напор «гостеприимных» хозяев и не напился в стельку), утром сумел поднять на ноги только своего однодеревенца Елистрата Кремлёва – богатого, многодетного мужика. Вдвоём они обежали торговые подворья Данченко, Матвея Тоболкина, Констан- тина Вешкурцева и, найдя их закрытыми, пошли на звук песен, до- носившихся от магазина Пахомова...

Посредине огромного двора: между каменным магазином, амбарами и завознями, гомонился народ. Мужики и бабы плясали под граммофонный напев: «...Из-под вязова коренья бежит зайка горностайка. Ой, калина! Ой, малина!..». Среди пляшущих Егор заметил и своих однодеревенцев – Дмитрия и Сидора Иониных, их жен – Александру и Федосью, Анисима Кремлёва... Зазевавшись, он лицом к лицу стол- кнулся с соседом Тимофеем Токмаковым. Поздоровались, поздравили друг друга с наступающим праздником...

– Чё тут, почём, Тимофей?

– Цены подходящие, – и земляк обстоятельно, всё, что знал, обсказал Егору.

– Дак и наш Ефимушко здесь скупку ведёт?

– Торгует, только пыль столбом!..

– Эти двоедане народ дружный, за ценой не стоят.

– Потому им от всех почёт и уважение...

– Ну, ты меня, Тимофей, извиняй. Проспали мы сёдни. Побегу... Окликнув Василия, он, ругая себя самыми последними словами, чуть не бегом направился к дому Мелентьева...

Колокольный звон, призывающий верующих на молитву, подстегнул его, и он побежал.

За ним, не отставая ни на шаг, поспешал Василий. Забежав в ограду, они с трудом развернули свои возы, вывели из-под навеса лошадей и быстро их запрягали. Уже потом сообразили, что лошади не поены. Побежали с вёдрами к колодцу. Когда вывели подводы за ограду, Егор повернул обратно.

– Подожди, надо разбудить народ-то, а то проспят и обедню.

В избе шибанул в нос запах водочного перегара, кислой капусты и застоявшегося запаха табачного дыма. Подумал: «Хуже, чем в хлеву...».

Растолкал спавших на полатях Павла и Семёна Кобелевых, Мартемьяна Сысоева. Втолковал им, что к чему...

– Других поднимайте да хозяев-то не забудьте разбудить. – «Нет, к этим Мелентьевым в последний раз заехал», – поклялся сам себе Егор.

Проводив гостей, Авдотья накинулась на Петра с руганью:

– Лежебока! Лежишь, а добрые-то люди уже давно деньги добывают. Напился вчера: рюмка за рюмкой, рюмка за рюмкой.

– Я – за рюмку, а ты – за стакан, – слабо сопротивлялся Петрован. – Я – на один бок, а ты – на другой.

– А ты чё, удумал на мне пахать? Не на ту напал! Да тебе ли лежать! Скотина не поена, не кормлена...

– А у тебя ребятишки голодны, – уколол он супругу.

Напоминание о детях, которые испуганно лупили на родителей глаза из-под печной занавески, вывело Авдотью из ругательно-воспитательного состояния, и она перешла к крутым мерам.

– А ну, вставай! Иди, управляйся, лошадь запрягай. Сало, масло, кожу грузи! – скомандовала она, угрожая сковородником.

Петрован не стал вступать с женой в перепалку, а счёл за благо, схватив шапку в охапку, ретироваться из избы.

– А как управишься, зайди в дом. Без меня на улицу – ни шагу! – скомандовала Авдотья...

К магазину Пахомова они ехали уже по многолюдным улицам: на- род шёл из храма, стекался с окраин к центру села. На базарной площади около лавок и прилавков толпился торговый люд, зеваки и покупатели... Пожарники обмораживали призовой столб и устанавливали качели... Авдотья сидела на возу. Голова её беспрерывно крутилась из стороны в сторону. Она то и дело донимала мужа:

– Петро, а Петро, это чё там тако: какие-то красные ленточки по кругу к кольям вяжут?

– Это место, где мужики будут бороться, – недовольно бурчал Петрован, похмельную голову которого неведомые силы давили и рвали на части.

– А там-то, вон, смотри, у Попадьюшки балаган какой-то ставят.

– Это комедианты...

– А за Попадьюшкой-то, что за горы? Я чё-то плохо вижу, – Авдотья приставила руку ко лбу, – солнышко мешат. Ну, чё молчишь-то?

– Да мясо это, туши свиные, коровьи да овечьи: приказчики с Урала скупают...

– Вот народ! Да они хоть когда это успели?

– А пока ты спьяну дрыхла! – уколол Петруха свою половину, при- кладывая к воспалённому лбу горсть снега.

– Трутень, лежебока!.. Ты меня ишо будешь упрекать! Бараны не колоты, бычок тоже корм проедат: много ты его накосил сена-то! Опять в конце зимы пойдёшь побираться! Сёдни же коли и быка и баранов! С живого с тебя не слезу!..

Петруха нехотя огрызнулся. Он уже пожалел, что зацепил свою благоверную. Так, перебраниваясь, они и въехали на торговое подворье Пахомова. «Ой, ты, Коля, Коля – Николай, сиди дома, не гуляй…». Авдотья, увидев пляшущих баб, тут же, забыв обо всём, ринулась в самую их гущу и закричала пронзительно, с привизгом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки…».

Петрован, услышав голос супружницы, беспомощно оглянулся. Пожалобиться было некому: все были заняты своими делами. Понаблюдав некоторое время за беснующейся супругой, он с досады плюнул в её сторону и направился к заготовителям…

Бочку с салом ему помогли закатить на переносные платформенные весы работники Пахомова. Михаил Иванович осторожно по- ложил две плоские с прорезями гири на площадку, подвешенную к противовесу на стальном стержне, освободил подвижную шкалу, и её моментально прижало к дужке ограничителя. Он хмыкнул, достал блестящий стальной щуп и стал погружать его в сальную толщу раз, другой, третий. Закончив обследование, он осторожно поднес его к носу и тут же отдернул…

– Да ты где хоть это сало взял?..

– Тут прикупил у одного мужика по осени, – замялся Петрован, – неполная бочка-то была. А сверху – свое…

– Не могу принять продукт: ближе ко дну в бочонке лежит здоровенный бутовый камень, да к тому же сало протухло. Ежели не веришь – понюхай, – и Пахомов проворно мазнул засаленным инструментом по бороде Петрована.

Петруха качнулся, обтёр бороду рукавицами, с омерзением сплюнул и закричал:

– Не имеешь права!..

– Да тебе за такие дела надо ноги повыдергать из того места, откуда они растут. Иди прочь, а то ненароком второй фонарь под глаза-то подвешу…

Меленьев отошёл к куче снега, пригребенную к заплоту, начал яростно оттирать бороду. Отстояв очередь с продавцами масла, которые, не переставая, подтрунивали над ним, он перетаскал на весы янтарно-жёлтые замороженные бруски. Ергин взял один из них и под- нёс к носу.

– Можешь забрать обратно…

– Да это чё хоть тако! – Петруха беспомощно завертел головой. – Почему не принимаешь-то?

– Масло прогоркло. Если не веришь – смотри, – Ергин отколол небольшой кусочек от одного из брусков и подал чёрной кудрявой собачонке, которая сидела около весов на рогожной подстилке, - Жучка, ешь!

Собака понюхала подаяние и отвернула от хозяина голову, с тоской оглядывая обступивших её мужиков и баб.

«Ишь ты, тварь какая, не хочет…». – «Да какая она тварь. Она по- лучше человека в масле-то понимат!..». – «Объелась, однако, зажирела…». – «Сам ты зажирел, нормальная собака, с умом! Не хочет Петрухино добро заедать», – скалил зубы народ.

– Дак она сыта, с масла-то её воротит, – тихо промямлил Петрован.

– Не веришь, значит?

Ергин поднялся в завозню и вскоре вернулся с куском мороженого масла величиной с напёрсток. Подал его собаке, та моментально его проглотила и благодарно лизнула руку хозяину.

Мужики и бабы загалдели, захохотали. Жучка вскочила, напружинилась и злобно залаяла на развеселившуюся публику. «Ну, собака, ну, потешница!». «В балаган её отдай, Леонтий Иванович!..».

– Вас бы в балаган-то! – сердито буркнул Ергин. – Не отрывайте собаку от дела: она при службе…

– Ну, извиняй нас, дураков, Жучка, – больше не будем, – поясно поклонился собаке, погодившийся к случаю, Степан.

Собака, узнавшая Степана, успокоилась и заняла свое место на дерюге. «Не собака, а человек…». – «Да, помощница!..».

Пока Петрован освобождал весы, перетаскивая масло к своей под- воде, Степан завёл с Ергиным разговор:

– Слушай, Леонтий Иванович, твоих дочек на торговой площади встретил, не девки – картинки…

– Приехали, значит.

– И Марфа Егоровна здесь, она у Пахомовых. Я сейчас от них…

– Коней-то прибрали ли, – забеспокоился Ергин.

– Всё как положено – на выстойке стоят под попонами. А кобылку- то я твою что-то раньше не видел, откуда она у тебя?

– С Курганского округа, с конезавода – сеголеткой купил. Там и содержал её, а нынче к ярмарке пригнал.

– Дак дорого, наверно, содержание-то да тренаж обходится?

– Ещё и доход имею: она в бегах участвует, деньги приносит заводу. Да и ставлю на неё понемногу…

– Резвая, значит, кобылка. Слушай, а ведь я мясо продал…

– А цена, какая? – оживился Ергин.

– Скотское и баранину – по четыре с полтиной за пуд, свиное по пять с полтиной. Вместе с сыновьями Михаила Ивановича мясо-то сбыли…–

– Цены неплохие. Моих парней там не встретил?

– Ребят не встретил – наверное, раньше меня отстрадовались. А вот скатерти твоих красавиц – хорошо разглядел, – Степан хохотнул. – Народу там, не протолкнуться. Да всё молодые парни, якорило их!..

– Твои-то дочери холсты продают?

– Торгуют…

– Тоже, поди, парни около них крутятся?

– На то и мужики, чтобы девок оглядывать: куда без них. Да и папаши ихние и мамаши нет-нет, да и заглянут: приглядываются…

– Ну, это само собой… Зерно сбыл?

– Муку столкнул. Пшеничную муку – по 87 копеек за пуд, ржаную – по 70, а зерно не продал: к ценам приглядываюсь. Говорят, уральские купцы на подворьях Данченко, Хабарова, Кости Вешкурцева да у хлебных амбаров на берегу Попадьюшки скупают.

– За муку настоящую цену взял, – в голосе Ергина послышалось одобрение, – а как про зерно что хорошее узнаешь – скажи или ребятам передай…

– Сделаю. Ну, побежал я. Да, постой: когда у тебя перерыв-то?

– Договорились с Ефимом и Михаилом в двенадцать часов сегодня пошабашить, – Ергин, дёрнув за серебряную цепочку, вытянул из брючного кармашка часы в серебряном футляре. Крышка отскочила, и полилась мелодия Российского гимна. – Сейчас одиннадцать, а бега и борьба назначены на час.

– Не опоздаете?

– Успеем. Эй, продавцы, очередь не занимать: через час перерыв…

Песня стихла, плясуньи и певуньи разбрелись по двору, прибились к мужьям, стоявшим в очередях…

– Ты чё стоишь, товар не сдаёшь? – налетела на Петруху жена.

– Сдавал уж, да не приняли…

– Как это не приняли! Масло-то наше да сало полутьше многих! – гремела она на всю ограду.

– Давай, Авдотья, становись по второму разу, – смеялись мужики.

– Да заткнись ты! – прошипел Петрован, опасливо оглядываясь по сторонам. – Нашёл Ефим камень-то в сале. И что негодное оно – тоже унюхал…

– Вот вражина! Ни дна бы ему и ни покрышки! А масло-то чё?

– И масло Леонтий не взял. Да-ишо собака – не стала жрать-то его, морду отвернула. Досталось ноне мне. На-ко, вот, понюхай, – Петрован ухватил жену за голову и прижал свою бороду к её лицу.

Авдотья задохнулась, вырываясь, замахала руками…

– Да ты чё, козёл душной, выдумал! – озверела Авдотья. – Я вот тебе покажу!..

Отколотив мужа под крики, свист и улюлюканье толпы, она снова принялась за расспросы:

– А кожу-то почему не сдал?

– Не успел. Иди сама навеливай, – поправляя сбитую шапку, решительно заявил Петрован.

Авдотья схватила засохшую, согнутую пополам шкуру и, расталкивая людей, пробилась вперёд. Подождала, пока Ергин рассчитает очередника, и сунула шкуру на весы. Народ недовольно загудел: «Без очереди залезла…».

– Да пустите. Разве вы не видите, что под крышей-то у неё потолка нет, – успокоил публику Ефим.

Авдотья надула губы, но ничего не ответила заготовителю.

Ефим, покрутив шкуру и так и сяк, посмотрел на свет и решительно сунул Авдотье в руки.

– Не возьму!..

– Это почему же?! – притопнула ногой Авдотья.

– Потому, что всю мездру сороки издолбили…

– Так её скоблить не надо. Шкура-то моя дорогая…

– Решето я у червишевских баб куплю, а ты со своей шкурой до- мой побегай, – Ефим вернул шкуру Авдотье. – Следующий!

Рассерженная Авдоха, выбравшись из толпы, налетела на мужа:

– Ты чё, не видел разве, что вороны да сороки шкуру-то всю испортили?

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – отбоярился Петрован. – У тебя самой-то чё, руки отсохли?..

Так, перебраниваясь, они выехали с пахомовского двора на улицу. Базарная площадь была забита торговым и гуляющим людом. Солнце ярилось, выбивая из снега алмазные россыпи. Легкий ветерок развевал флаги над управой и домом Данченко, колыхал хоругви на церковной паперти, играл рукавами и подолами рубах, раскачивал сапоги и ведёрные самовары на призовом столбе, мотал гирлянды бумажных цветов. На качелях визжали девки, взлетая к ясному голубому небу. От циркового балагана доносились крики и взрывы смеха, около хлебных амбаров на берегу Попадьюшки толклась молодежь: ребята, ухватившись за верёвку, вытягивали из-под горы розвальни, разворачивали их головками к реке и «кучей малой» проваливались в бездну. На приречной луговине, за мясными рядами, мужики и парни проминали тройки и одиночные упряжки – готовились к бегам…

Авдотья, как зачарованная, смотрела на серебрившийся в лучах солнца призовой столб. По нему медленно полз мужик в кумачовой рубахе. Вот он уже добрался до крестовины, поднял руку, чтобы ухватиться за нее, и… покатился вниз. Она облегчённо вздохнула…

– Куда ты правишь?!

– Так нам прямо-то к дому не проехать…

– Я тебе покажу!.. Домой захотел, на печку! Сало-то да масло сам исть будешь?! – Авдотья вырвала у Петрована вожжи и решительно повернула кобылёнку к торговой площади…






6


Агапея и Аграфена с трудом продирались через базарную площадь – мешали санки с пестерями, доверху набитые древесным углём. Приходилось то и дело останавливаться, выжидать, пока схлынет народ... Подружки, кроме уголька, припасли и богородскую травку, и деготёк, и медок в туесьях. Теперь искали лучинкинских бёрдышников да цевошников. В очередной раз толпа прижала старушек к пирамиде бочек.

– Миру-то, миру-то! Батюшки светы, да куда хоть мы попали-то? – высокая, полная Аграфена, тяжело дыша, огляделась. – Куда ни по- гляди – всё бочки, бочки и бочки. Чё хоть в них, Агапеюшка?

– Не скажу. Эй, продавец, чё в бочках-то?

– Рыба обская солёная, нельма потрошёная, подходи красавицы- старушки!

– Не надо нам соленой, ты нам морожену продай...

– Есть и морожена!.. Сами мы тобольски, стерляди – обдорски. Подходи, покупай!.. Нельма, осетр, муксун, стерлядка – на выбор!..

– Погоди, не кричи шибко-то. Рыба-то у тебя по чём?

– Девять рубликов за пуд.

– Ой, красавец, да для меня вдовухи-горюхи отдай по семь, – под- лаживаясь под продавца, запела Агапея.–

– А много ли возьмёшь?

– Подешевле продашь – поболе куплю.

– Десять пудов возьмёшь – по восемь срядимся.

– Ой, голубь, двадцать возьму, но по семь...

– По семь с полтиной!..

– Так-то ладно, согласна. У кого на постое-то?

– У Шемякина Афанасья Степановича.

– Пошлю вечерком для встречи и договора зятя своего Ивана Токменина.

– Будем ждать, – обрадовался торговец...

Снова двинулись вперёд. А кругом шум, гам; около горы шуб, полушубков, тулупов бьются по рукам купцы: «Наши шатровские шубы неизносимы». – «Знамо дело, были бы худы – не покупали...».

Впереди толпа, не пробиться.

– Чё хоть там, девки?

– Борьба началась, тётонька Аграфёна...

– Кто на кругу-то?

– Сказывают: таловский Сенька Кобелев против сплываевского Ивана Митриковского.

– Кто кого пересиливат?

– Не знаю. Вроде, Сенька...

А ярмарка звенит, искрится, хлопочет. Полыхают ярким многоцветьем голландские, английские и немецкие сукна; зазывно трепещут на ветру красные, лазоревые, сиреневые, кубовые, зелёные ткани...

– Богатства-то, богатства сколь, Агапеюшка! – дивится Аграфена.

– Чё и говорить: год от году живём всё краше да краше. Погоди-ко, вон там, по праву руку, вроде холсты да полотенца продают. Слышала я, что девки Леонтия Ергина скатерки невиданные ткут. Пойдём-ко, поглядим.

За прилавками стоят сами мастерицы – молодые девицы: одна другой краше. Около них толпа молодых парней, мужиков и пожилых супружеских пар. Продавщицы щелкают орехи, смеются, кричат: «Эй, мужички, покупай рушнички!..». – «Белёны холсты – парням холостым!..». – «Полотенца с петухами – мужикам с бородами! Подходи! Покупай!..».

Парни одаривают девчат калёными орехами, пряниками, конфетами, орут: «Налетай, подешевело!». – «Расхвастали, не берут!..».

Агапея с Аграфеной долго разглядывали и ощупывали цветастые скатерти, дивились узорам, расспрашивали молодую, одетую по- городскому девицу:

– Ергиных будешь? А которая? Младшая-то Дарья где? Да неужто она с конём-то сладит?

– Управится, ей не привыкать...

– Ну и ладно. А пряжу-то красишь как?

– По-разному: в розовый цвет – фуксином; в красный – отваром зеленицы и марены; в чёрный – отваром груздевой воды и берёзовой коры; в жёлтый – отваром серпухи...

– А ярко-то жёлтый?

– В серпуховом отваре три, а то и четыре раза пропариваю...

– По какой цене продаёшь?

– Об этом надо с батюшкой моим, Леонтием Ивановичем, говорить. Мы у Пахомова Михаила Ивановича остановились...

– Знаем, знаем родителей твоих, передавай им поклон от Агапеи Ивановны да от Аграфены Спиридоновны. Тутошние мы, архангельские. Счастливой тебе торговли, голубушка...

– Видела цвета какие на скатерках-то?

– Видела, Аграфенушка, как не видать. Я ведь тоже этими отварами крашу, а резкости, приглядистости той в утке-то нет.

– Секреты знают. У них и бабушка с материной стороны мастерица была, и красить и ткать...

– Это Евлампия-то Сидоровна?

– Она...

– Видела я её работы. Но девки-то её обошли. Сказывают, что мастерицы у них подолгу живали, обучали девок-то...

– Это так, – подтвердила Аграфена, – с России привозил Леонтий наставниц-то, а одна с Тотьмы, сказывают, два года жила.

– Незамужние они?

– Девки...

– Вот повезёт кому-то. А у меня сынок привёл сношку – ничегошеньки делать не умеет!

– А с ним-то хоть наигрыват?

– Ну, тут у неё руки золотые! Слушай-ко, а почему Ксения-то цены не сказыват?

– Дорогие, видать, скатерки-то: не для всякого…

– Так-так, не для Петрухи Мелентьева...

– Эй, разойдись, расступись! – громкий, с провизгом голос заставил товарок шарахнуться в сторону. Мимо них медленно «проплыла» подвода, гружённая тремя бочонками. Авдотья, стоя в передке саней, поторапливала лошадь, наигрывая правой рукой верёвочными вожжа- ми, и не переставая, кричала. На последнем бочонке, подложив телячью шкуру под тощий зад, гордо восседал Петрован. Потревоженный народ свистел и улюлюкал им вслед.

– Верно говорят: худых людей и помянуть нельзя – тут же объявятся.

– Так, Агапеюшка. Каковы в колыбельку, таковы и в могилку... Подруги тащились меж товарных рядов под крики зазывал и продавцов, часто останавливались, обсуждали услышанное и шли дальше. «Есть ниточки! Есть катушечки! Подходите, покупайте, девки-душечки».

– Постой-ко, Аграфенушка, нитки-то погляжу, надо бы голубых прикупить двадцатого номера...

– Посмотри, Аграфенушка...

– У дядюшки Якова, товару всякого: мыла пахучие! Ситца нелинючие!..

– Мыла земляничного девки просят. Надо поглядеть...

– Погляди, Агапеюшка...

– Булавки, иголки! Стальные приколки! За один пучок плати пятачок!..

Что ни шаг, то новые краски, новые товары...

– Вот орешки из Вагая! Скорлупка у них золотая! Вкусные на меду, давай в шапку накладу...

Ссыпав орешки в домотканые мешочки, подруги огляделись.

– Это кто там по столбу-то ползёт? Не вижу на солнышко-то, - Агапея приставила рукавицу ко лбу, – нет, не разгляжу...

– Да это вроде Петруха Мелентьев, – прищурила глаза Аграфена, – пойдём-ко поглядим. Ежели он, так там представленье в самом разгаре...

Около призового столба собралась большая толпа зевак и охотников за дармовой поживой. Задрав головы, они на все лады обсуждали возможности Петрована. «Жилистый – доберётся». – «Не вытянет – кишка тонка». – «Так лезет же!..». – «По опползанному елозит, а как до свежатины-то доскребётся, тут вниз и навернётся!..».

Со стороны Петруха был похож на гигантского червяка. Удерживая себя на столбе переплетёнными в взъёмах ногами, он выпрямлял выгнутую дугой спину, крепко обхватывал столб руками, подтягивал колени к животу и вновь выпрямлялся... «Уж до половины дополз!..». – «Ничего, скоро вниз покатится!..». – «Доползёт!..». – «Вон, уж остановился!..». – «Перебирается!..».

– Петя, держись! – взвизгнула дотоле молчавшая Авдотья. – Без рубахи да самовара лучше не спускайся: тут у столба и прибью!..

Петруха ещё энергичнее заработал конечностями и заметно сократил расстояние до заветной цели.

– Наши будут и хромовые сапоги, и самовар, и рубахи! – ликовала Авдотья, суетясь под столбом.

Уверенность Авдохи подлила «масла в огонь». Забеспокоились те, кто не меньше Мелентьевой мечтали обуться в хромовые сапоги да износить кумачовую атласную рубаху. Мужики засвистели и заулюлюкали. В Петруху полетели комья снега...

– Петрован, у тебя штаны на заднице лопнули! – перекрыл шум и гам мощный басовой голос Степаниды. – Помидоры-то подтяни!

Свист и гул усиливались, комья снега полетели ещё гуще...

– Аграфенушка, чё это Степанида-то разошлась?

– Ты чё её не знашь?.. Порода такая... Слышала, поди, как она свекровь вместо блинов сковородником угощала?

– Нет...

– Степанида блины пекла, а Евдокия с печки голос подала раз, другой да третий: блинов просила. А той, видать, недосуг... Когда она голос-то подала по четвёртому разу, та сковородником её и ткнула. Тимофей-то с улицы зашёл, да и спрашиват: «Мамонька, ты чё плачешь?». А она того тошней. Тогда Степанида-то и говорит: «Дала ей блин, а она и подмазку просит...».

– Да неужто правда?

– Вот те истинный крест! – размашисто перекрестилась Аграфена. – Сама от Евдокии слышала. Видать, Петруха Степаниде чем-то досадил, а она не такая, чтобы должок-то за ней оставался.

Петрован сучил ногами и руками изо всех сил, но обледенелый столб «съедал» все его усилия... Крик Степаниды, долетевший до его ушей, сделал свое чёрное дело: он медленно съехал по столбу... Авдотья с руганью набросилась на Степаниду. Петрован шарил по заднику штанов и не находил прорехи. Толпа от души веселилась. На столб полез очередной охотник...

– Да ну их к лешему! Пойдём-ко дале, Аграфенушка, а то бёрда-то так и не купим…






7


После заутрени Васюха Тоболкин и Настя Саранчина, отпросившись у родителей, упорхнули на ярмарку. Для начала поколыхались на качелях, а, проголодавшись, направились к обжорным рядам. Бежали, шли, продирались сквозь торговые ряды кузнецов, бондарей, гончаров, шорников. Где-то рядом зычный, уверенный голос выкрикивал: «Ай да квас! С мядком с лядком! С винной брагой! Горло серебрит, волосы ершит!..». Молодые люди замедлили ход, огляделись. Ярмарка шумела, звенела, работала. Мимо, горланя и смеясь, текла толпа... Рядом били по рукам продавцы и покупатели – делавцы и купцы...

– Кажись, обжорный ряд, – Василий остановился.

Анастасия, успокаиваясь, прикрыла веками глаза. Шум людского моря то нарастал, то затихал; над прибойной волной всплескивались крики людей, похожие на вопли чаек, ржание вздыбленных коней... «Кому пирожки горячие?.. С пылу с жару – пятачок за пару! Нажари- ла, напекла Акулина для Петра!.. Налетай!..».

– Настя, ты чё, уснула?.. Пошли, обжорный ряд близко...

На прилавках дымили самовары, возвышались горы стряпни: блинов, расстегаев, пирогов, шанег, булок, каралек. Блины пекли здесь же на жарких углях... Набрав в тарелки блинов, сдобных творожных, капустных и морковных шанег, обильно политых подденьем, Василий и Настя огляделись, где бы прислониться... К ним тут же приблизился весёлый бородач, в котором Василий с удивлением узнал своего поселянина – Павла Токмакова, который ещё на подходе заголосил:

– Ай да сбитень-сбитенёк! Напой девку, Василёк! Оба вместе пейте, денег не жалейте!

– А вкусно? – улыбнулась ему навстречу Настёна.

– Сбитень сладкий на меду, надо – мёду подкладу! Пригуби, душа девица, вечно будешь молодица, – продавец налил сбитень из большой керамической бутыли и протянул девушке. Настя глотнула горячий сбитень из голубой эмалевой кружки раз, другой...

– А и верно, вкусно да сладко...

За сестрой попробовал сбитень и Василий.

– Дядя Павел, открой секрет: что это у тебя за настой?

– Мой секрет простой: мёд со святой водой, да бабушкины травки – зореставки. Покойника недавно поили – оживили. А ты, баба, своего мужика напой – будет как молодой! – устремился Павел за проходя- щей мимо пожилой парой... Перекусывали, приглядывались, прислушивались. В соседнем ряду шла бойкая торговля игрушками... «Ай да птичка! Сама летит, сама свистит, сама покупателя ищет! Сама клюёт, сама питается, сама с детками забавляется!». – Выкрикивала бойкая моложавая бабёнка, одетая в крытую чёрным гарусом шубу и серую пуховую шаль.

Рядом с ней розовощёкий мальчик в чёрной дублёной шубе-борчатке и лисьем треухе самозабвенно наигрывал на дудочке: «Уж ты, сизенький петун, деревенский хлопотун…».

– Наша знакомая тётонька Феоктиста с сыном Костей – живут в деревне Головиной. Сёдни к нам в гости всем семейством придут, – кивнул головой в её сторону Василий.

В этот момент к продавщице подошла миловидная, розовощёкая женщина, повязанная цветастой кашемировой шалью, с целым выводком ребятишек.

– А это наша архангельская Анастасия Токмакова с детишками: Толькой, Колькой, Сашкой, Машкой, Гришкой и Палашкой.

Настя с удивлением уставилась на Василя:

– Как ты их всех запомнил?

– Наши соседи…

Тем временем счастливая ребятня, взявшись за руки и дуя в сопёлки всяк на свой лад, потянулась за матерью...

Выпив на сверхосыток по бокалу горячего сбитня, молодые люди направились к балагану, около которого толпился праздный люд. Голос зазывалы летел к ним навстречу, гипнотизировал, заставлял быстрее переставлять непослушные ноги, разжигал желание увидеть дотоле не виданное: «... народная драма «Приключения Петра Ивановича на ярмарке»... Европейская знаменитость, чудодей Аттос! По- разительное вращение монет силой глаз! Чтение чужих мыслей! Кровавые разрезы тела! Танец апашей на битом стекле! Необыкновенное глотание шпаг!.. Загадочная англичанка, которая голыми руками куёт раскалённое железо! Вливает в рот раскаленное олово! Ходит голыми ногами по горячим углям! Откусывает зубами раскалённую железную пластинку!..

– Ой, как интересно! – Настя дёрнула брата за рукав. – Василёк, пойдём посмотрим.

– Да как туда пробьёмся-то? Ты видишь, сколько миру-то! – Василий закрутил головой, выискивая знакомцев. – Вон, кажись, наши толкутся. Постой здесь...

Он, работая локтями, стал пробиваться вперёд... Около кассы затылок в затылок стояли братья Кобелевы: Григорий, Мартемьян и Александр.

– Робя, возьмите на меня пару билетов, – обратился Василий к старшему из них, суя рублёвую ассигнацию.

Гришка неохотно протянул руку и, перекрывая негодующие вопли «очередников», крикнул: «Это мой родственник – имею право!..».

Рассаживались по местам согласно номерам, указанным в билетах.

– Какие нам места-то славные попали, прямо у ограды, – удивился Василий.

– Не попали, а выпросил. Мы уж по второму разу идём, – с гордостью пояснил Гришаня простодушному товарищу. – Напротив нас дверь видишь? Вот оттуда, из коридора, будут выходить комедианты, а над тамбуром – музыканты... Народ сидит не только здесь, но и над нами – на галёрке. И здесь и там по пять рядов вкруговую...

– А топят-то как? Здесь вроде тепло...

– Печка у них в пристрое, а от неё трубы идут по кругу...

– Крыша-то на столбе держится? – задрал голову вверх Василий.

– На столбе... Только не крыша это, а утеплённая брезентуха.

– В прошлые-то разы всё было попроще: поменьше, без стульев и без печки...

– Так и за билет-то по двугривенному платили...

В это время частой дробью забили барабаны. Настя ткнула Василия в бок:

– Выходят!..

На арену выскочил бравый мужик. Его русая окладистая борода прикрывала ворот кумачовой атласной рубахи. Чёрные плисовые шаровары были заправлены в хромовые сапоги «гармошкой». На голове молодца красовался малиновый колпак с кисточкой. Он поклонился на все четыре стороны.

– Я – Пётр Иванович, ваш земляк – коренной сибиряк. Приехал на ярмарку на три дня, купить коня. А, тут ребятишки! Здорово, парнишки! Да тут и девчушки, весёлые хохотушки! – он неожиданно подскочил к Анастасии и протянул ей алую розу, непонятно как оказавшуюся в его руке. Она, зардевшись, взяла цветок и поднесла к лицу. Напахнуло затхлостью и мышиным помётом...

– И вам поклон, моложавые старушки и удалые старички! Я пришёл вас позабавить, потешить и с праздником поздравить.

В это время на арену цыган вывел упирающуюся лошадь и закричал:

– Здравствуй, мусью Пётр Иванович! Как живёшь – поживаешь, часто ли хвораешь?

– А ты откуда меня знаешь? Уж не лекарем ли промышляешь?

– Не бойся, я не фершал. Я цыган Бора из хора, пою басом, запиваю квасом, заедаю ананасом!

– А ты языком не болтай, он, видать, у тебя без костей. Зубы мне не заговаривай, говори, что надо да мимо проваливай.

– Мой знакомый француз Фома, который совсем без ума, сказал, что тебе хорошая лошадь нужна.

– Это, брат, дело! – повеселел Петруша. – Мне лошадь давно нужна. Только хороша ли она?

– Не конь-огонь: бежит – дрожит, спотыкается, а упадёт - не подымается.

– Ого-го! Вот так лошадь! Какой масти?

– Серо-буро-кауро-вороная, с хвостом и гривой, лохматая, кривая, горбатая – арабской породы с фамильньм аттестатом.

В этот момент из заднего прохода мерина вылетел кляп, изрядно испортив воздух. Потощавший мерин, стал заваливаться на бок и, откинув голову, рухнул на арену. Оглушительный хохот, свист и улюлюканье накрыли балаган, уплотнили в нём пространство, и брезентовый купол натянулся, как надутый бычий пузырь. Переждав, пока, схлынет шум, Петрушка завопил:

– Ого-го! Такую-то лошадь мне и надо. Сколько просишь?

– По знакомству и не дорого возьму: пятьсот.

Публика недовольно загудела...

– Чё так дорого просишь?

– Так ты посмотри, какой конь? Не конь – огонь!..

Голова мерина стала медленно подниматься, он сделал попытку встать на ноги, но снова в бессилии рухнул на землю. Пётр Иванович задумчиво посмотрел на распластанного коня, почесал за ухом...

– Бери рупь с полтиной да в придачу дубину с горбиной. Последние слова земляка потонули в шуме и гаме одобрения. Послышались выкрики: «Дубьём его, дубьём, Петр Иванович!». - «Не поддавайся, омманет!». Гриня, сидевший рядом с Василием, распалился: «Пётр Иванович, сбавь до рубля да к горбатой дубине прибавь сучковатую осину!..». Александр и Мартемьян дружно поддержали брата, но голоса их потонули в общем гуле. Мерин пришёл в возбуждение: забился, заржал, перекатился на брюшину, медленно поднялся, покачиваясь на слабых, дрожащих ногах, и пустил звучные ветры. «Гриня, гли, мерин-то совсем усох! – Мартемьян не переставая колотил брата, приводя того ещё в большее возбуждение...

Цыган, улучив момент, громко прокричал:

– Мало! Прибавь хоть ребятишкам на молочишко.

Петр Иванович, глядя на дыбавшего коня, с сомнением в голосе произнес:

– Хочешь сто рублей?..

Григорий вскочил на ноги и, вскинув руки над головой, завопил:

«Петро, не сдавайся, омманет!».

Публика поддержала Григория выкриками...

– Экой скупой! Прибавляй больше! – цыган сорвал с головы островерхую мерлушковую шапку и с силой ударил ею об землю.

– Хочешь полтораста с пятаком?

– Мало! Но видать из тебя больше не выжмешь – по рукам!

Публика притихла в ожидании развязки... Петр Иванович суетливо шарил по карманам.

– Погоди капельку, кошелёк затерял, – земляк-сибиряк растерянно посмотрел на зрителей и поднял с пола непонятно как оказавшуюся у его ног увесистую дубину.

– А вот этого не хочешь? Вот тебе сто! Вот тебе полтораста! – увесистый берёзовый стяжок дважды прошёл по спине цыгана. Он упал, приподнялся и, не разгибаясь, на карачках убежал в тёмный провал двери...

Зрители повскакивали с мест, свистели, улюлюкали, кричали: «Так его, цыганское отродье! Будет знать наших, поминать чужих!..». – «Ишь, нашёл простаков!». – «Сибиряк – это тебе не лапотный рос- сиянин!..».

Братья Кобелевы, вскочив на ноги, тузили друг друга кулаками, заливаясь зычным хохотом. Пётр Иванович подошёл к лошади, ухватил её за сап, разжал челюсти и заглянул в зев.

– Лошадь совсем молодая! Во рту ишо ни одного зуба нет. Он прытко вскочил на коня, ударив его в паха каблуками.

– Прощайте, ребята! Прощай, жисть молодецкая! Я уезжаю... Мерин начал скакать, брыкаться, бить ногами. Пётр Иванович, ухватившись за гриву руками, с трудом держался на выступающей хребтине.

– Тпру, стой, серо-буро-малиновый! А то я упаду и шею сломаю! Конь встал на дабы, а потом резко опустился и подбросил зад. Землячок-сибирячок кубарем покатился по арене... Настя в испуге ухватила Василя за руку. Зрители замерли. Петр Иванович шевельнул ногой, рукой, крутнул головой.

– Ой, родимые земляки, смёртушка моя пришла. Пропала моя удалая головушка!

На арену выбежал музыкант со скрипкой в руках, подскочил к несчастному, утешил:

– Не тужи, вроде не скоро!

– Через сорок лет, прямо в обед. Побегай за лекарем да скорей беги, шевели помидорами-то...

Музыкант убежал, а Пётр Иванович потешал публику: «Тихо едешь – беда догонит, быстро едешь – сам беду догонишь. Скажите на милость Божию: куда я торопился? Сам на себя беду накликал, вот уж воистину: был не грешен, да повешен! Ну да ничего: живы будем – не помрём, а помрём – травой взойдём...».

Гришаня толкнул Василия в бок: «Вчера совсем другое молол...». О чём вчера толковал комедиант, Гриша сказать не успел: на арену выскочил доктор с саквояжем и заорал:

– Не стонать, не кричать, а смирно лежать! Я знаменитый лекарь, коновал и аптекарь. Я был в Париже, был ближе, был в Италии, был и далее. Я талантом владею и лечить я умею... Кто ко мне придёт на ногах, того домой повезут на дровнях…

– Таких-то лекарей мы повидали! Для них главное – денежки, – орал худенький, сморщенный мужичок. – Вон один такой насмерть мою бабу залечил…

– Батюшка, лекарь-аптекарь, слышишь, об чём мужик кричит. Ты меня пожалей, не погуби, на дровнях-то меня не вози, а в колясочке.–

– А деньги у тебя есть за лечение заплатить?

– Где-то были, да уплыли...

– Говори, где болит: тут или здесь? – лекарь-аптекарь начал колотить огромным молотком но рукам, ногам, груди, животу и голове больного. – Внутри ил снаружи?

– Пониже...

– Здесь?..

– Поправей...

– Здесь?..

– Тьфу! Экий ты дуралей! Сам не знаешь, где болит. Встань да покажи!

– Батюшка, лекарь, встать-то моченьки нет. Всё болит. Ой, ой, ой! – вскричал Пётр Иванович, поднимаясь.

Настя ухватила Василия за руку. Зал, переживая за земляка, притих...

– Деньги, давай! – доктор ударил своим молотком калеку по мягкому месту.

Пётр Иванович упал на четвереньки и плачущим голосом произнёс:

– Сколько?

– Два червонца.

Зрители возмущенно зашумели. Тощий мужичок, энергично размахивая руками, закричал: «Я вам говорил: он его угробит, но до этого обдерёт как липку!».

Василий наклонился к уху Настены и, чтобы не слышали братья Кобелевы, тихо сказал на ухо: «Не дрожи, это же представление...». «Ой, а я и забыла! Думала взаправду...».

Между тем Петр Иванович, доковыляв до открытой двери, ведущей в подсобное помещение, вернулся с расчётом. В руках его была все та же дубина…






8


На подворье Данченко деловая суета. Представители торговых домов Тюмени, Екатеринбурга и Перми скупали продовольственное и фуражное зерно, муку, растительное масло. Приказчики Данченко у огромной завозни принимали сливочное и топлёное масло, тут же рассчитывая продавцов... Ямщики и конюхи просматривали сбрую, проверяя на крепость сочленения подпруг, шлей, уздечек. Мастер- наставник с работником, перевалив кошеву на ребро, ставили новые завёртки. Медленно поворачивали оглоблю, покрикивая: «Эй, поберегись... Эй, пригнись!..». Три вороных жеребца стояли у коновязи под попонами. Лошади нервно перебирали стройными прямыми ногами, «стригли» ушами. При каждом вскрике, взрыве смеха вздрагивали, вскидывали вверх сухие головы и косили глазами на обступившую их публику. «Ну, чё вы столпились, коней не видели?!». – сердился мастер-наставник. «Не часто таких-то увидишь, Анкудин Пафнутич», – подливая в голос елея, отвечал невысокий, благообразный, похожий на Николая Угодника, старичок.

«А уж тебе-то, Реписав Ферапонтович, грех тут толкаться, у самого кони не хуже», – выговорил старичку мастер-наставник, осторожно ставя кошеву на полозья. «Ну, как тут не полюбоваться-то такой красотой! – Анкудин Пафнутич! Ты посмотри на их головы-то: сухие, точёные, словно Господня десница их осенила. И в щеках ничего лиш- него – в самый аккурат. А с шеей-то как они сливаются на затылке – никакой художник такого не изобразит...».

Торговцы и любители лошадей, вслушиваясь в разговор знатоков, с сосредоточенным молчаливым наслаждением взирали на благородных животных. Вдруг толпу качнуло. «Поберегись!.. Разойдись!..». Двое конюхов на растяжках вывели из конюшни молочно-белого жеребца. «Вот это конь!». – «Не конь, а огонь!..». Кто-то из молодых парней замахал шапкой. Жеребец взвился на дыбы. Один из коноводов, потеряв равновесие, упал и ослабил натяжку. Конь, опускаясь на передние ноги, рванул в сторону. Толпа охнула и подалась назад. «Чёрт, задавит!», – взвизгнул женский испуганный голос. И в этот момент молодой парень стремительно сорвался с места и ухватил коня за храп. «Ванька! Шемякин!». – «Ну, этот справится, ему не впер- вой!..». Парень что-то проговорил коню на ухо, и тот, словно в знак согласия, спокойно закивал головой. «Ну, Ваньша!..». – «Не Ваньша, чистый варнак!».

«Как он его ловко, а!» – Реписав Ферапонтович с неожиданной для его лет сноровкой ткнул Анкудина в бок. – Вот кому мастером-то наставником робить! Нет, ты на коня посмотри: голову-то, голову-то как держит! Гордец, знает себе цену! А глаза-то! Ума в них сколь да мужества!.. Боец!..

– Да, силы и гордости в нём хоть отбавляй, – согласился Анкудин.

– Как хоть его кличут?

– Барсом...

– Ишь ты! А каких он кровей?

– Чистых рысистых. От Лебедя и Дуры линию ведёт...

– Лебедь-то не от Барса ли?

– От него...

– Значит, к Сметанке род-то восходит...

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. Ещё от прадеда остались журналы о коневодстве, вот и читаем. Какие, говоришь? «Еженедельник для охотников до лошадей», «Российский новый и опытный коновал», да и книжки по коневодству почитываем.

– А посмотреть их можно? – в голосе Анкудина зазвучали просительные нотки.

– Да об чём разговор, Анкудин Пафнутьич, приходи, выбирай что надо, только с возвратом…

К ним скорым шагом подошёл встревоженный Данченко.

– Что тут стряслось, Анкудин Пафнутьевич?

– Да ничего особенного. Барс немного пошалил. Да вон нашёлся молодец – вмиг успокоил...

Данченко подошел к Ивану и положил руку на плечо:

– Ты сын Романа Васильевича?

– Его...

– В ямщики ко мне пойдёшь?

– Нет, тятенька не отпустит...

– А ты поговори с ним: я не пообижу...

Меж тем конюха запрягли в кошеву тройку вороных. Ямщики выкатили из-под крыши лакированную беговушку тёмно-коричневых тонов и впрягли в неё Барса.

– Анкудин Пафнутьич, погонишь тройку. Да смотри у меня! – строго погрозил указательным пальцем Данченко. – Чтобы первым пришёл!..

– В лепёшку расшибусь, Геннадий Георгиевич!

– Да уж, постарайся. Саша, подойди сюда, – позвал сына Данченко. Молодой статный парень в бекеше и барловых унтах тобольской работы подошёл к отцу, на ходу поправляя серую мерлушковую папаху.

– Ну, сынок, не подведи! Тебе и вовсе проигрывать грешно: смотри, на каком коне в гонку пойдёшь.

– Первым приду, тятя!..

– Смотри, а то бороды лишишься, – засмеялся Данченко.

– При мне останется, – Александр, улыбаясь, провел рукой по русой окладистой бородке.

– С богом. – Данченко приобнял сына...

Последней со двора укатила тройка. Правил Анкудин, а в ногах у него прилегли Реписав Ферапонтович и Ваньша Шемякин…






9


Обеденное застолье у Пахомовых поредело. Кроме семейных, за столом, накрытым в ближней горнице, собрались родственники: Ергин, Марковы и Вешкурцевы в неполном составе. На первое была подана томлённая в русской печи свинина с лапшой. Варево, разлитое по глубоким, голубым кузнецовским тарелкам, домашние и гости хлебали деревянными кленовыми ложками, похваливали хозяйку: «Добра, добра лапшица!..». – «Аромат-то какой: всю бы жизнь ел – не наелся!..». На что Евдокия Ниловна скромно отвечала: «Да с мороза-то и картошка в кожуре за рыбный пирог сойдёт. Вот ты, Леонтий Иванович, ешь да хвалишь, а дочке твоей Дарье блюдо, видать, не по нраву – только ложку обмочила...». – «Ой, что вы, тётонька Евдокия! Я ем, не отстаю от других. Лапша замечательная!..». - «Кушай, душа моя, сил набирайся. Сегодня они тебе пригодятся...».

На второе Евдокия подала на стол отварные пельмени в мелких сервизных гарднеровских тарелках голубоватого оттенка. «Ну и пельмени у тебя, Евдокия Ниловна! Сроду таких вкусных не едал – во рту тают. На этот раз ты саму себя превзошла», – отправляя в рот серебряной вилкой пельмень за пельменем, нахваливал хозяйку Степан. «А и верно, Ниловна, запах какой-то особенный – открой секрет», – поддержала Степана Марфа Егоровна. «Да никакого секрета нет. Мясо пяти видов нарублено, добавлено в меру лука, соли, перца... А запах от свежих льняных мешков!». – «Но тут ишо и руки нужны», – не согласился Степан...

Чай, обильно сдобренный сливками, пили, разливая по блюдцам. Громоздили их на пальцы правой руки и тянули губами обжигающую ароматную влагу по-прежнему, по-старинному, с присвистом...

Сразу из-за стола, не присев, мужики оделись и вышли на улицу запрягать лошадей.

Со двора выезжали в таком порядке:

Первым на тройке вороных, запряжённых в кошеву, обитую ковровой тканью , выехал из ограды Леонтий Иванович. За ним на серой в яблоках, молодой, игривой кобыле, запряжённой в чёрную лакированную беговушку – Дарья. Следом – Иван Михайлович на тройке каурых. Его сын Сидор на высоком, норовистом чалом жеребце напирал сзади, едва не наезжая не кошеву отца. Ефим Нестерович, поотстав, вылетел из ворот на тройке игреневых, перепугав стоящих зевак. Спиридон, сдерживая саврасого жеребца, шёл вплотную за кошевой брата. Далее – на натянутых вожжах рысил буланый жеребец Степана. Замыкали поезд Михаил Иванович – на тройке гнедых и его младший сын Роман на рослом кауром жеребце.

В каждой кошеве, кроме кучера, расселись на коврах по два-три гостя и домочадца. Ехали, сдерживая коней, покрикивали: «Поберегись!.. Расступись!..». За Попадьюшкой, миновав торговые мясные ряды, прибавили ходу. Выехав на пойму, рассыпались... Тройки вырвались вперёд и по снежной целине ухо в ухо устремились к реке: «Эй, поберегись!..». Зa ними неслись одиночки, запряжённые в разноцветные беговушки...

По левому берегу Исети – толпы народа... Снуют продавцы: «Пироги! Кому пироги?..». - «Горячие шаньги на всякий вкус!..». – «Сбитень горяч, кипит, клокочет, кто выпьет – ещё захочет!». Публика пьёт, жуёт, горланит… Пожилые, степенные люди собираются в группы по родству, по знакомству: смотрят на пролетающие мимо тройки и одиночные упряжки, обмениваются репликами, спорят, горячатся. В одной из таких компаний вниманием зевак завладел уже знакомый нам Реписав Ферапонтович. Суждения его вески и категоричны:

– Вот посмотрите на коней Ергина – важнецкая тройка!

– А чем она лучше твоей, Реписав Ферапонтович, или, вон, Константина Вешкурцева? – пытает его высокий, худощавый с седой клинообразной бородой, старик.

– Чем? А разве не видишь, как боковые-то к кореннику льнут, рядом с ним стелются. Тащат – будь здоров! Не то, что твоя тройка, Ерофей Петрович, или вон Константина – помощники от кореннинка шеи воротят, поперёк идут. Для красоты, может, и ничего, но пользе во вред. На ноги смотри! Эх, лепота, какая!..–

– Да, нога в ногу прут! – соглашается Ерофей.

– В том-то и дело! – горячится Реписав. – А у Ефима тройка хорошая, но правая пристяжная косит...

– А тройка Данчеко? – с обожанием заглядывая старику в глаза, уже не по первому разу спрашивает Ванька Шемякин.

Реписав Ферапонтович, надвинув парню на глаза лисий треух, отечески поясняет:

– У Геннадия Георгиевича каждый конь сам по себе хорош, но друг к другу они не подобраны. Коренник слабоват. Вот если бы на его место поставить жеребца старовера Пахомова – отменная бы тройка вышла.

– Реписав Ферапонтович, а из одиночек-то кто в фаворе будет?

– А сам-то как думаешь?

– Мне приглянулась вон та, серая в яблоках кобыла…

– Где, которая? – щурится Реписав, подставив рукавицу ко лбу.

– Да вон, в чёрную лакированную беговушку запряжена. Девка правит.

– А, эта-то! Так тебе девица или лошадь на сердце легла? – смеётся Реписав.

– Да лошадь! О ней спрашиваю, – смущается парень.

– И девица хороша! Удалая девчонка, мастерица!

– Дашка это, Ергина Леонтия Ивановича дочь, просватана уже...

– Так у неё сестра есть, Ксения...

– Есть, я знаю...

– Ну, а чего же ты спрашиваешь, ежели всё знаешь?

– Так я о лошади...

– Глаз у тебя на лошадь верный. Кобыла эта «Золотая» – Ты знаешь, сколь за неё Леонтий Иванович отвалил, когда она еще жеребёнком бегала?

– Не-е-ет...

– Вот то-то и оно! А как тебе жеребец Данченко?

– Хороший, но лёта в нём нет. Крыльев ему недостает...

– Ну, Ванька, лошадник из тебя выйдет первостатейный! А я думаю, чё это ты мне всё в рот заглядываешь? Заходи, как время будет, мы об этих делах с тобой потолкуем. А теперь извиняй, пойду с кержаками парой слов переброшусь. Родственники, друзья и добрые знакомые Пахомовых собрались на угоре, под старым коряжистым тополем. Разговор идёт общий, но у каждого свой интерес, свои заботы, свои тревоги. Марфа Егоровна то и дело переводит глаза с вороной тройки на серую в яблоках кобылу, с мужа – на дочь. Она там, с ними. Ей понятно каждое их движение. Вот они поравнялись и придержали коней. Леонтий Иванович что-то говорит дочери, решительно водит правой рукой вверх – вниз... «Наказывает, чтобы себя не теряла, глядела по сторонам... Дала волю ко- быле»...

Она, незаметно для других, крестит их, мысленно читая молитву: «Матушка Богородица, поддержи их и помоги...». Секлета не спускает глаз со Степана, со своего Вихря – песчано-жёлтого жеребца с чёрной гривой, чёрным хвостом и ногами. Екатерина Ниловна любуется сыном. Его светло-каштановая бекеша (материал подбирали под масть жеребца), отороченная чёрной мерлушкой, видна издалека. Материнское сердце переполнено любовью, сомнениями и надеждой...

В отдельную группу сбились мелкие барышники, цыгане и ремонтёры. Ремонтёров всего пятеро - два поручика и три штабс-капитана.

Около каждого из них вьются по два – три прилипалы – барышника. Они уже провели разведку: всё выспросили, всё вызнали и этим знанием переполнены. Они постоянно липнут к военным, что-то таинственно шепчут им на ухо, машут руками в сторону проносящихся упряжек. Их знания – это их капитал, поэтому они спешат распорядиться им как можно выгоднее для себя. Иной барышник, купив «ходячий одёр» и продержав его в темноте на отрубях с известкой и всяких, известных ему одному снадобьях, превратит выработанную заваль в игривого и резвого коня. Поэтому барышники нужны как продавцам, так и покупателям. Их терпят, привечают, одаривают заискивающими улыбками. «Ваше благородие, видите буланого коня? Вон, впряжён в коричневую лакированную беговушку, а в ней мужик, похож на Степана Разина». – «Вижу...». – «Так вот, завтра будет выставлен на торги. Ежели вы к нему имеете интерес – я могу поспособствовать». – «Помоги, любезный Иван Лупидорович, а мою благодарность ты знаешь...». Один из барышников не переставая кричал: «Господа, делайте ставки по забегам!..». К нему поочередно подходили купцы, военные, приказчики, цыгане, – отдавали деньги, что-то говорили стоявшему рядом тощему низкорослому человеку, который вёл записи в амбарной книге. Здесь в центре внимания высокий, светлобородый господин. На плечи его накинута волчья доха, а на голове возвышается соболья шапка «мономах». Это известный Курганский торговец лошадьми Иван Петрович Грибов. Он подхватил под левую руку голощёкого приземистого штабс-капитана и, глядя на него сверху вниз, назидательно говорил: «Вы в этом деле, Николай Петрович, человек новой, а я, что называется, «собаку съел...». Действовать, выбирая коня, надо осторожно. Крестьяне часто продают дурных лошадей, но не из-за хитрости, а по нужде. Коней они знают и любят. Толкуют:«Сытая лошадь меньше ест», что надо покупать на неё не плеть, а овёс, который и возит. Не гладь её рукой, а посыпай мукой, потому что «бей её одной рукой, а другой вытирай слёзы». По этим приметам около крестьянской лошади столько суеверных обычаев и приёмов, что их не перечтёшь... Как часто я здесь бываю? Да, почитай, каждый год. Здешние мужики толк в лошадях понимают. Вон, видите, вороная тройка несётся? Правит ею Ергин. Вот про такую и говорят: птица!… Я у него четырех лошадей в разные годы купил и ни в одной не ошибся. Конечно, денежек стоят, но зато уж и кони!». – «А тройка каурых чья?», – улучив момент, интересуется капитан. Грибов требовательно смотрит на стоящего рядом барышника. «Эта-с? – маклак тычет в сторону идущей крупной рысью тройки. – «Да...». – «Ивана Маркова-с...». – «А продаст он её?». – «За хорошие деньги продаст, не утерпит, – улыбается Грибов, – а через год у него будет такая же». – «Это так-с, – подтверждает перекупщик, – признаёт только рыжих коней...».

Разговор Грибова со штабс-капитаном и барышником внимательно слушает «цыганский барон» Исидор Варош. Он плотен, приземист, голова его – чёрный курчавый шар, из которого клювом грифона торчит горбатый нос. Он без головного убора, в руках – огромная ремённая плеть. Остальные цыгане держатся от него на почтительном расстоянии, но их взоры направлены в его сторону. Они что-то кричат, машут руками. Вожак оглядывается. «Бачка, – обращается он к Грибову, – однако, сбор объявили». Все поворачивают головы на восход солнца. Грибов достаёт из жёсткого кожаного футляра бинокль и дол- го смотрит в сторону тёмной копошащейся массы. Наконец, удовлетворяя всё возрастающее любопытство присутствующих, он медленно, растягивая фразы, говорит: «Одиночек выстраивают в линию. Двадцать одного бегуна насчитал. Плотно стоят...». – «Бачка, ты не ошибся, должно бежать двадцать два гонца? – «Может, и ошибся. Пошли!», – до болельщиков и зевак доносится ружейный выстрел. «Бачка, ну как там?», – цыганский барон нервно терзает в руках ремённую плеть. – «Ровно идут. Вот вперёд вырывается саврасый конь. За ним каурый. Буланый. Чалый. К ним подтягиваются два белых...». – «Бачка дорогой, а где вороной?», – глаза цыгана горят азартом, он распустил плеть по снегу... «Вороных много, но все они поотстали...». – «Эх!», – цыган в отчаянии вздымает руку с плетью, слышится громкий, похожий ни выстрел хлопок... «Вперёд выходит белый. Рядом с ним белая в яблоках кобыла Ергина!», – узнаёт лошадь Грибов. – «А вороной? Где вороной?», – кричит цыган... «За двумя первыми – саврасый... каурый, чалый, буланый. А вот и вороной – подтягивается к буланому коню...». – «Эх!», – снова слышится хлёсткий удар плетью...

Теперь уже видно невооруженным глазом: впереди всех несутся два белых коня. Они оторвались от ближайших преследователей едва ли не на пятьдесят сажен. Грибов прячет бинокль в футляр и отдаёт стоящему рядом приказчику. Картина вырисовывается совершенно чётко: забег расслоился на две части. От третьей, замыкающей, оторвались два воронка и пытались подтянуться ко второй группе. «Эх!» – цыганский бич засвистел в воздухе и щелкнул раз, другой. В третий раз кнут прошёлся по спине старого цыгана, бросившегося утешать вожака. «На то цыган мать свою бьёт, чтобы жена боялась», – подтолкнув локтем капитана, усмехнулся Грибов. Гонцы стремительно приближались к мете. Молодой Данченко укороченной плетью, не переставая, подстёгивал своего рысака. Барс приблизился к Вербе, почти сравнялся с ней. Было слышно, как Дашутка что-то кричала своей кобыле. Ноги Вербы закрутили немыслимую карусель, и она медленно стала уходить от Барса. Мету она пересекла первой, опередив жеребца на целый корпус...

Публика свистела, кричала, улюлюкала; вверх полетели шапки и рукавицы.

Цыганский вожак, увязая в снегу, устремился к участникам забега. Он угрожающе потрясал кнутом. За ним, едва поспевая, неслись его подручные. Гонец на вороном жеребце, опасаясь гнева своего владыки, маячил в далёкой закатной стороне…

Дашутка, успокаиваясь, гоняла Вербу по кругу утишающейся рысью. Невдалеке приводили в чувство своих бегунов Роман, Спиридон, Степан Вешкурцев, Сидор Марков и Александр Данченко. К ним устремились родители, родственники, друзья и знакомые…






10


Авдотья и Петрован, забыв об обеде, объезжали подворье за подворьем, пытаясь сбыть продукты своего труда. Они отстояли очереди в обширных оградах Константина Вешкурцева, Тоболкина и были с позором изгнаны приемщиками. Геннадий Данченко, завидев парочку, въезжавшую на территорию молочного завода, велел работникам гнать их взашей, чем окончательно распалил заводную Авдоху.

– Ну, погоди, куркуль проклятый, придёт наше время, мы тебе покажем – своих не узнашь! – орала она на всю улицу.

– Ступайте, езжайте с богом. Пьяни да голодрани времени своего не дождаться, – напуствовал их Данченко.

– Куда теперь? – оказавшись за воротами, Авдотья вновь набросилась на мужа с ругательствами. Петрован, втянув голову в воротник засаленной шубейки, угрюмо молчал. – Ну, чё сопишь, говори!

– Дак осталась одна дорога – к Козлюкевичу...

Вблизи хлебных амбаров, где вела скупку масла и сала датско-шведская компания, очереди не оказалось... Козлюкович, посмотрев на истыканное контрольными щупами сало, хмыкнул и, подозвав приказчика, распорядился:

– Возьми по рублю за бочку…

– Как это по рублю! – зашлась криком Авдоха. – Да у нас сало-то первый сорт...

Петрован в сердцах ткнул кулаком супружницу в бок, и та замолчала.

– Давай по рублю, – согласился Петруха. – А масло-то?

– По полтиннику за пуд...

– Ну, уж нет! взъярилась Авдотья. – Да наше-то масло... Петрован вновь поддал ей крепкого тумака...

– Бери по полтине, – согласился он.

По дороге к винному магазину Авдотья не переставала костерить мужа.

– Безмозглая твоя башка! Да как же можно было самое лучшее масло по полтине за пуд отпускать! Не напрасно про тебя говорят, что без головы родился! Так без головы и подохнешь!..

–




11


Выбравшись из балагана, Настя долго не могла прийти в себя. Она то и дело дёргала брата за рукав:

– Васюха, это как чудодей-то глазами монету двигал?

– Хитрость тут какая-то. Скрыта она от нас. Может, магнит под столом, или ишо чё...

– А ноги-то как не ранит на битом стекле?

– Может, сточены края-то, а то подошвы чем ни на будь смазаны...

– А как мысли-то чужие читает?

– Этого я не знаю... Но без хитрости и здесь не обошлось...

Тут внимание Василия привлек гул толпы, свист и громкие крики мужиков.

– Постой, давай свернём. Там борьба – поглядим...

Но посмотреть не удалось. Болельщики стояли плечом к плечу, и пробиться в первые ряды не было никакой возможности. Тогда Василий стал тормошить мужиков, стоявших по внешнему кругу:

– Кто борются-то? Кто кого одолевает? Много пар-то осталось?..

– Дело к концу идёт – четвёртый круг. Осталось две схватки. Сейчас толкутся денисовский Трифон Мальцев со сплываевским Федотом Зубаревым, – пояснил незнакомый, подвыпивший, встрёпанный мужик. «Трифон, Трифон! На грудь взял! Прижал!.. Бросил через себя!», – от одного болельщика к другому передавалось виденное из первых рядов. – «Дале-то чё?», – требовательно кричали обделённые... «На снегу юзгаются!.. Трифон жмёт!».

В этот момент на тройках и одиночках подкатила новая партия зрителей. Василий увидел среди них Ваньшу Шемякина, закричал:

– Ваньша, здорово!.. Не с бегов ли?

– Оттуда...

– Ну, кто кого?

– Да опять старообрядцы всех обошли. Но всё решится завтра. Может, что-то и мирским достанется…

Крики и свист заглушили последние слова Ивана. «Эй, мужики, чё там тако?» – «Благочинный против Семёна Кобелева», – понеслось по рядам. «Ходят!.. Увертываются!.. Батюшка, нырнул под Сенькины

– руки! Тот увернулся! Ухватил благочинного за загривок! Держит! Батюшка хочет вывернуться! Не может! Семён сжимает клешню! Попище краснеет, бьёт Сеньку руками. Буреет! Синеет! Валится к ногам Семёна!.. Всё! Положил попа на лопатки...–

Публика пришла в неистовство. В алое вечернее небо полетели шапки... Таловские мужики подхватили Семёна и начали его качать, раз за разом подбрасывая вверх...

– Ну, сёдни Сенька надерётся!..

– Дак чё ему вино – слону дробина!.. Выстоит!..

– Ну, может, хоть в борьбе обойдём староверов...

– Тут ишо бабушка надвое сказала! Мирских-то всего шестеро, а тех десять человек!.. Видели, как братья Пахомовы расправились со своими противниками? А Трифон! А Пётр Ергин!..

– Доживём до завтра, увидим...

– Толпа поредела. Зрители расходились по домам…

– На вечеринку пойдете? – спросил Ваньша Василия, поглядывая на Настю.

– У нас сёдни гости...

– Так и у нас гости. После ужина к Елене Ванихе прибегайте...

– Придём...

Окна домов, обращённые на закатную сторону, полыхали багрянцем. В чуткой вечерней тишине изредка скрипели колодезные журавли, взлаивали собаки и слышались отголоски протяжных песен. Утишалась заря Маремьяна. Ночь натягивала фиолетовое покрывало над притихшим селом...

Закончился первый день Михайловской ярмарки. За ним последуют ещё четыре дня трудовых хлопот и праздничных гуляний, четыре дня пользы и красоты.






12


Леонтий Ергин, Михаил Пахомов, Константин Вешкурцев и Григорий Данченко, получив от сельских обществ кредит доверия на ведение переговоров с промышленниками и купцами о вложении капитала в развитие маслоделия и льноводства Ялуторовского уезда, пригнали в Ишим на Никольскую ярмарку обоз, гружённый салом, топлёным маслом, яловыми, конскими и овечьими шкурами.

Долго определялись с квартирой – никак не могли сойтись в цене с хозяевами. Наконец сговорились: за постой – рубль в сутки с каждого ночевщика, а за утренний чай и поздний ужин еще по 40 копеек.

– Ну, хапуги, ну жлобы! – возмущался Пахомов. – Это надо же за такую малость и такие деньги! Да я эти сорок копеек плачу жнице за рабочий день на моих харчах!..–

– Не сердись, Михаил Иванович, – пытался утешить товарища Ергин, – цены диктуют обстоятельств. Надо молить бога, что при таком утеснении разрешилось всё довольно хорошо.

– Нет, уж ты моли, а я не буду! – горячился Пахомов. – Я лучше Сатану помолю, чтобы он за алчность нашего хозяина спровадил прямо в ад.

Мужики засмеялись…

Комната досталась маленькая, в одно оконц. Спать пришлось на полу…

На другой день, разведав цены на привезённый товар, они, поторговавшись, сбыли всю продукцию.

– Хорошо получилось! – похлопывая огромной ручищей по пухлому бумажнику, говорил вечером своим землякам Пахомов. – Доход – почти полкопейки на рубль. Надо сюда каждый год с товаром ездить.

– Михаил Иванович, я тут прикинул: если товар поездом по железке везти, то доход-то побольше будет, – поддержал Пахомова Данченко…

– Не о том, мужики, думаете, – охладил пыл земляков Ергин, – надо поразмыслить, как с промышленниками да купцами разговор о кредитах вести.

– Леонтий Иванович, будет день, будет и пища. Поздно уже, давайте-ко спать, – предложил, зевая, Костя Вешкурцев.

Улеглись. Долго не могли заснуть. Ворочались, вздыхали. Сам собой вновь начался разговор о возможных кредиторах и пайщиках. Перебирали известные в торговом мире фамилии, ориентируясь на туринских, тюменских и курганских богачей, приехавших на ярмарку.

Утром почаевничали и разошлись по торговым рядам…

Вечером снова встретились на съёмной квартире за чаем. Каждый обстоятельно доложил о встречах и разговорах с купцами и промышленниками.

– Есть, есть охотники вложить капитал в наше предприятие, – радостно заключил Пахомов, выслушав Вешкурцева и Данченко. – Ну а ты что скажешь, Леонтий Иванович?

– Кажется, что дело наше выгорит, – поддержал Ергин Пахомова.

– Меня один курганский знакомец свёл со своим земляком – Балакшиным Александром Николаевичем. Оказалось, что он сам владелец большого маслодельного завода, оборудованного новейшей техникой, и ярый сторонник сибирской маслодельной кооперации. Его хорошо знают и в столице. Сегодня в его руках разрешение министра финансов на создание Союза сибирских маслодельных артелей…

Эмоциональный Пахомов бросился обнимать Ергина.

– Погоди, Михаил Иванович, дай досказать, – остановил его Ергин. – Он добился того, что мелиоративный кредит правительство распространило и на Сибирь, так что часть его пойдёт на развитие кормовой базы для молочного скотоводства. А в этом году департамент земледелия выделил на строительство школы молочного хозяйства сто тысяч рублей…

– А где школа-то будет построена? – перебил Ергина Данченко.

– Да в Кургане же! – хлопнул его по плечу, улыбаясь, Леонтий Иванович. – Более того, на её содержание департамент будет ежегодно выделять десять тысяч рублей…

– Выходит, что нас опередили, – помрачнел Вешкурцев…

– Константин Алексеевич, – в голосе Ергина прозвучала мягкая укоризна, – разве в этом дело. Работы хватит на всех, ведь это только начало и зачин хороший. Главное, у предмета нашей заботы есть голова умная. Александр Николаевич – человек учёный, окончил Казанский университет…

– Вот как!.. – прервал Ергина Данченко. В голосе его чувствовалось неподдельное изумление.

– Вы ещё больше удивитесь, если я скажу, что он наш земляк – выходец из Ялуторовска…

На Ергина посыпался град вопросов. Он зажал уши и закричал:

– Всё, всё, всё! Больше никаких вопросов, ужинаем и на боковую. А завтра всё, что вас интересует, узнаете из первых уст от самого господина Балакшина…

–




ЭПИЛОГ


«Через Тюмень гнали на Север ссыльных из других округов и районов Уральской области. По состоянию на 5 марта 1930 года, через город было пропущено 16 эшелонов, в коих числилось восемь тысяч подвод, 4424 семьи, 22107 человек. В составе первопроходцев ровно шесть тысяч мужиков, 6600 женщин и 9438 детей. Ка- рательная кампания еще только разворачивалась…».

    Базаров А.А. «Дурелом или господа колхозники». Александр Базаров «Дурелом».



В марте 1933 года железнодорожные станции Уральской области были забиты жертвами «великого перелома».

На одном из пересыльных пунктов Свердловска встретились земляки: Пахомов Михаил Иванович и Данченко Геннадий Георгиевич. Обнялись и повели разговор, заново узнавая друг друга.

– Вот где довелось встретиться, Михаил Иванович, – прослезился Данченко.

– Да, местечко не самое хорошее, но есть и похуже, – усмехнулся Пахомов.

– Давно ли с воли?

– Да уже четвёртый год…

– А меня гоняют по этапам из лагеря в лагерь, с одной стройки социализма на другую уже больше тринадцати лет. Лишён права переписки. Ничего не знаю о своих родных. Как они там? – Данченко с надеждой посмотрел на Пахомова.

– Вместе этапом шли до Кондинска. Александра Терентьевна не выдержала дороги, умерла на переходе между деревнями Елизаровой и Сухоруковой…

– Где похоронили?

– Не дали. Сунули в штабель таких же замороженных, а нас дальше погнали.

Данченко опустился на бревно и закрыл лицо руками. Плечи его мелко тряслись.

– А Саша? – голос Данченко неузнаваемо изменился.

– Одним этапом сюда пригнали, да в конце разделил. Он где-то здесь, в Свердловске, на другом пересыльном пункте. Может, встретитесь.

Влажные, с густыми красными прожилками глаза Данченко затеплились надеждой.

– Твои бы речи да Богу встречи. А Катерина, сноха моя?

– Умерла в Кондинске. Болела сильно…

– А внук Геннадий? – Данченко сжался, словно ожидая удара.

– Сбежал он в южные края, ближе к дому. Голод заставил. Не знаю, жив ли. Мир не без добрых людей: может, прислонился к кому. А двое твоих младшеньких внуков умерли на этапе. Я ведь тоже за дорогу троих внуков потерял, – Пахомов смахнул скупую слезу.

Данченко, склонив голову, долго молчал. Смолк и Пахомов, вновь мучительно переживая смерть близких.

– Как их звали? – голос Данченко дрожал…

– Старшего – Петром, а младшего – Павлом.

– А я и не знал, что у меня внуки, – Данченко застонал.

– Ну, полно, Геннадий Георгиевич, не изводи себя. По нонешним временам, может, это и к лучшему: меньше мук приняли…

– Ты не унимай меня, тяжело мне. Может, слезой-то горе и изойдёт…

– Тут ты прав. Мой внучек Мишенька перед смертью сказал мне: «Деда, ты поспи. Я умирать буду, разбужу тебя…». Не разбудил. Как вспомню его последние слова, так слеза и прошибает. Отмякает душа слезой-то. Поплачь. Сколько мук приняли дети малые – не обсказать. Холод, голод. Ты знаешь, что в заброшенных таёжных посёлках ссыльные женщины убивали своих детей, чтобы избавить их от голода. Дело доходило до людоедства: жертвовали младшими, чтобы старшие выжили.

– Слышал я об этом. Мертвое бревно советской власти много дороже кулака и кулацких детей. У нас по Висимскому лагерю стишок ходил: «…Когда Ленин умирал, Сталину наказывал: «Хлеба, соли не давай, мяса не показывай…». Ты думаешь, народ простит им это?

– Простит. Память у нас короткая, по вчерашний ужин.

Помолчали, прислушиваясь к шуму лагеря, крикам вертухаев.

– Как хоть вы жили все эти годы, Михаил Иванович? – Данченко зашёлся кашлем.

Подождав, пока в груди земляка улеглись клокотанье и хрипы, Пахомов вернулся к недоговоренному:

– Мы, Геннадий Георгиевич, как лошади на молотьбе: ходим по кругу, привязанные к одному и тому же водилу и не видим, кто погоняет. Дали нам слабинку в 1921 году, мы и обрадовались: побежали всё быстрее да быстрее. Нам бы приостановиться, оглядеться да помарковать: изменилось ли чё там наверху-то. А мы безоглядно. Обрадовались. После восстанья пожили спокойно годочка три, повкалывали до седьмого пота, а потом и пошло по присловью: «Стали дела наши поправляться: стало земли от семян оставаться…». Началась крутая жизнь с конца 1927 года. Стали душить налогами, займами. Давили весь 1928 год, весну, лето и осень 1929 года, а в зиму объявили коллективизацию. Все крепкие хозяйства развалили. Восемнадцать семей отправили на Север, а скольких еще ограбили без высылки!..

– Кого сослали-то?

Василия Тоболкина… Кобелева Александра, Кобелева Мартемья- на, Кобелева Григория, Вешкурцева Константина, Хабарова Прокопия, троих моих сыновей…

– Отдельно жили?

– Самостоятельно…

– А твоих-то родственников-старообрядцев?

– Их, считай, первыми и порешили. Ни одной двоеданской семьи не оставили в деревнях: все вырубили под корень. Теперь говорят: «Был один двоедан, и того доедам».

– И Леонтия Ивановича?..

– Он не дожил до этих страшных дней. Умер в 1923 году.

– А Марфу Егоровну, жену его?

– Выбросили из дома вместе с внуками. Умерла она, не успели сослать…

– Значит, не стало Марфы Егоровны. А дочери её?

– Ксения со своими дочерьми живёт в Таловке у тетки, Ефросиньи Егоровны, а Дарья в бегах. Вместе с семьёй на Алтай, кажись, подалась…

– А Ефим Нестерович?

– Погиб в 1921 году в восстанье. Вот после этого Ксения и пере- бралась к тётке. Раскулачили и их, но из дома не выбросили: считай, что им повезло…

–Да, государственного ума были мужики. Без таких хозяев деревне не выжить.

– Это так. Честные были мужики, справедливые. По совести жили.

– Да, новая власть разрушила весь наш уклад, всю нашу хозяйственную жизнь. Не понимают новые хозяева, что без крепкого, зажиточного крестьянини России сильной и богатой не бывать. Вспомни-ко, Михаил Иванович, как мы жили: перед империалистической войной: маслом с Англией торговали. Зажили – лучше не надо…

– Всё так, да что вспоминать, – махнул рукой Пахомов.

– Нет, не говори так. Прошлое наше, дела наши душу согревают. Про Балакшина-то Александра Николаевича слышал чё-нибудь?

– Говорили, что вместе с семьёй в Англии проживал…

– А Тоболкин-то Матвей Леонтьевич?

– До коллективизации, кажись, в 1923 году, точно не помню, вступил он в товарищество по обработке земли. Трактор купил для коллектива. Продукцию-то распределяли по вложенным паям. А когда товарищество перевели на устав коммуны, он всё бросил, забрал семью и уехал неизвестно куда. Всех нас умнее оказался. Верные люди сказывали, что в Китае он. Там много русских-то после гражданской войны осело. Жил в деревне Некрасовке, а теперь, может, уже в другое место перебрался…

– А как твои сыновья?

– Нету моих сыновей, – Пахомов сжал сухие обветренные кулаки, – их, как участников восстания, забрали первыми еще в ноябре 1929 года. Решением тройки – расстреляны… Данченко обнял Пахомова, прижался седой бородой к его голове.

– Извиняй, брат, не знал я, что тебя постигло такое горе.

– Переболел я и перегорел. Сердце мое оплавилось и закаменело. Пойдем-ко вон на солнечную сторону, там, на ящиках посидим.

– Двадцать-то первый год как вас коснулся?

– Не коснулся, а пламенем по нашему краю прошёл, злым палом. Развёрстка всему виной. Год был малоурожайный. Вся тяжесть обложения зерновой податью пала на наш Исетский и Ишимский уезды, как более благополучные.. Досталось всем: и кулакам, и беднякам. Зи- мой понаехали продотряды и начали всех трясти.

– Постой, вроде наша волость уже к концу сентября рассчиталась по разверсткё. Я ещё на воле был…

– Так-то оно так, да другие-то уезды и волости зерно не сдали. К нам опять полезли: где завтракали, туда и обедать наладились. Началось всё в нашем углу глубокой зимой – в начале февраля. Восстала Ингалинская волость, а за ней – весь уезд и всё Приисетье. Много народу пало с обеих сторон – сотни истерзанных и замученных. Продотрядчиков перебили почти всех. Местных активистов, которые не успели скрыться, выловили и прикончили…

– Да, страшен наш мужик в гневе. Уж если ввязался в драку, тут держись!.. «Око за око, зуб за зуб» – исстари повелось. Петрован-то Мелентьев уцелел? Я это к тому спрашиваю, что он и пришил мне контрреволюционную агитацию…

– Был убит в феврале 1921 года. Его схватили и увезли в Исетск. Там и казнили: изрубили саблями и сунули под лёд озера Топкого.

– Убит значит. А как с восставшими-то справились?

– Восстанье подавляли регулярные части. Разбить-то разбили, а до конца дело не довели. Восставшие разделились на мелкие отряды и разбрелись по лесам. Ночами выходили к деревням, вылавливали и уничтожали коммунистов, активистов и продотрядчиков. Тогда-то, кажись, в мае, власти и объявили амнистию: тем, кто в течение двух недель выйдет из леса и сложит оружие, было обещано помилование.

– Вышел кто?

– Вышли. Из наших, архангельских – Григорий Вешкурцев, Фёдор Вешкурцев, Афанасий Шемякин, Пётр Кремлев! Иван Кремлёв, Иван Костоломов и мои ребята!.. Постой, дай вспомнить. Из денисовских – Василий Коренев, Алексей Токменин… Больше что-то не припомню…

– Простили их?

– Простили…

– Что-то не верится…

– Пришлось временно простить. А тех, которые остались в лесах, объявили вне закона. На них началась охота. Но и они огрызались: в августе поймали и казнили Павла Токмакова, Степана Мелентьева. В сентябре остатки отряда Вараксина уничтожили Лыткина Алексан- дра, Мелентьева Ивана, Тоболкина Ефима, Мелентьева Елизара, Мелентьева Якова. Поговаривают, что Вараксин-то и поныне в лесах гуляет… Прощённых-то до поры, до времени не трогали, а в 1929 году замели всех да с ними заодно прихватили и тех, кто в белой армии состоял.

– Выходит, советская власть ничего не забыла, – в раздумье сказал Данченко, осмысливая услышанное.–

– Памятливая…

– Как там на родине, всё улеглось?

– На кладбище, сам знаешь, всегда тихо и покойно. В деревне остались старики, бабы, увечные да беспросветные пьяницы. Нет нам свободы, – Пахомов с тоской посмотрел на высоченные заборы, обтянутые колючей проволокой. – Свобода только для голодранцев и лентяев, которые раньше по канавам валялись.

За спинами сидевших земляков раздались крики охранников, лай собак…

– Пошли, – снова в путь-дорогу. Говорят на Челябу погонят, – Пахомов помог Данченко подняться. С трудом, переставляя распухшие ноги, земляки потащились на сборный пункт.



1998–2012 гг.