Белая яма
Writer






«Белая Яма» – книга известного учёного экономиста, педагога, краеведа и литератора , заслуженного работника высшей школы, кавалера ордена «Почёта» Максима Осколкова. По его учебникам и учебным пособиям учатся студенты аграрных вузов России. Учебник «Экономика предприятия АПК» – победитель двух Всероссийских конкурсов: «Аграрная учебная книга России – 2005» и «Университетская учебная книга России – 2006». Собиратель сибирского фольклора, автор ряда повестей: «Купальская ночь», «Грешная любовь», «Один день сельской ярмарки», «Война», рассказов, повествований и очерков, в которых раскрываются коренные понятия крестьянского сознания и уклада бытия.

В романе «Белая Яма» ставятся вопросы о путях развития России, её выживания во враждебном окружении, возврата к вере, к вдумчивой, взвешенной политике на международной арене и внутри государства. О человеке как главной ценности. О создании условий для его духовного развития и удовлетворения возрастающих материальных потребностей. Но главная линия повествования закручивается вокруг нравственности как социальной совести во всех её проявлениях: отношения к работе, любви, моральному падению, дружбе и предательству.

Для широкого круга читателей и в первую очередь тех, у кого воспитан, выпестован вкус к слову и образной народной речи.













Белая Яма


Покосникам Приисетья

всех времён посвящаю



Сенокосный роман

















МОИМ ЧИТАТЕЛЯМ




Книга, которую вы держите в руках – продолжение повести «Купальская ночь», но она вполне самостоятельна. Отзвуки этого древнего земледельческого праздника славян многократно пульсируют в романе, объединяя обе книги.

Реальны ли события, описываемые в «Белой Яме»? Таким вопросом могут задаться читатели , которым малознакома сельская жизнь середины прошлого века, да и нынешнее молодое поколение, живущее в Приисетье, лишено возможности повторить опыт своих предшественников. Значит, и у них может возникнуть сомнение в правдоподобности покосных перипетий. Смею вас уверить, дорогие читатели, что я, как автор, ничем не погрешил против истины, так как сам целое десятилетие был участником подобных сенокосных баталий, пройдя путь от копновоза до стогомётчика. 

Что касается действующих лиц романа, то мне их придумывать не пришлось. За большинством из них стоят реальные прототипы. Думаю, что многие из ныне живущих участников тех событий могут уловить сходство с литературными героями и персонажами не только по знакомым именам и фамилиям, но и по поведению «в огороде и хороводе». 

Многие действующие лица произведения проживают жизнь в от меренные сроки под своими именами и фамилиями. Это Ионин Дмитрий Михайлович, Паньшин (Пальшин) Николай Фёдорович, Молчанюк Михаил, Смольников Александр, Токмаков Александр и другие.  

Ионин Дмитрий Михайлович – участник русско-японской войны 1904–1905 годов. Защищал крепость Порт-Артур. Прошёл путь от рядового до прапорщика. После падения крепости он был интернирован в Японию и пробыл в плену около двух лет. Многие его воспоминания о тех далёких событиях я слышал, что называется, из первых уст, и они были вплетены в ткань повествования.

Пальшин Николай Фёдорович долгое время возглавлял таловскую бригаду в объединённом колхозе им. Ленина Исетского района.

Михаил Молчанюк в конце пятидесятых годов уехал на север и трудился в Советском леспромхозе. Впоследствии возглавил бригаду лесорубов и вывел её в передовые. Она гремела по всей нашей огромной стране. Сам Молчанюк стал обладателем многих правительственных наград: орденов и медалей…

Александр Смольников после службы в армии в родную деревню не вернулся, а обосновался на заводе строительных машин в городе Тюмени, стал первоклассным сварщиком и долгие годы работал на прокладке нефте- и газотрубопроводов.

Что касается антигероя – Кобелева Епифана – в прошлом конокрада, то каюсь в том, что не все известные мне «подвиги» этого персонажа вошли в книгу. Докопаться до них было просто. Все пожилые люди Таловки знали его воровскую биографию в деталях. Я включил в книгу только те, что касались сенокосных баталий.

Реальны и городские покосники. Все их имена и фамилии изменены. Но некоторые могут узнать себя по делам и поступкам. Сцены с Владиленом Садиловым списаны мной, что называется, с натуры. В реальной жизни его прототип, как и книжной персонаж, был выдворен с покоса и сдан в милицию. Добавлю, что и приезжие девушки не все оказались порядочными и целомудренными.

Что касается географии, то и сегодня в привычных берегах несёт свои воды Исеть, не иссякла и речка Ивка, всё так же, как и полвека назад, курятся над Белой Ямой туманы, а в прибрежных камышах озера кричит по ночам выпь, оглашая окрестности устрашающими, пугающими звуками, похожими на бычий рёв: «Ут-ру-у-у-м-м-б!». Стоит на месте триангуляционная вышка, но нет Иванова и Марьина колков. Их выкорчевали ретивые мелиораторы в семидесятых годах прошлого века. Нет того обилия бочажин и водных прогалов. Поубавилась и водоплавающая дичь. А всю бывшую пойму рассекает благоустроенная асфальтированная дорога, которая выводит правобережные поисетские поселения на старинный торговый Курганский тракт в районе слободы Бешкильской. Вместо паромной переправы через Исеть здесь переброшен железобетонный мост. От уреза воды сегодня не видно церкви. Вся прибрежная полоса застроена частными подворьями. Их бани, стайки и огороды спускаются прямо к реке.

Нет сегодня и многих суходольских деревень: Усовой, Ямщиковой, Зубаревой, Кирьяновой, Куликовой, Горбуновой, Таловки, Сплывайки…Тысячи людей покинули родные места: «неперспективные» сёла и деревни… Ныне, в сенокосную пору, по вечерам не слышно на дальних покосах звуков гармоники, протяжных, щемящих сердце, песен и залихватских частушек… Но остались Денисова, Скородум – Рассвет, Архангельское, слобода Бешкильская, в которых сегодня, как и шестьдесят лет назад, в праздничные застолья народ поёт песни, которые пели наши предки. Остался и вологодский говор, производный от новгородского, на котором с семнадцатого века говорит вся православная Сибирь. И это не просто слова. Посмотрите на географическую карту. Она испещрена фамилиями первопроходцев. Большинство из них выходцы из Устюга Великого и сопредельных с ним территорий. Достаточно вспомнить Е. Хабарова, С. Дежнёва, В. Атласова, С. Кобелева, Ф. Попова, М. Неводчикова, А. Бахова, Н. Шалаурова, В. Шилова, И. Коробицина, М. Булдакова, И. Кускова, А. Баранова… Среди них были мореходы, землепроходцы, хлеборобы, рудознатцы, картографы, администраторы, промышленники и торговцы.

Сибирские воеводы ежегодно выписывали из Великого Устюга и сопредельных с ним территорий опытных мастеров-ремесленников, кузнецов, плотников, судостроителей, оружейников. Поэтому и родилась в те далёкие годы дошедшая до нас пословица: «В Сибири без устюжан никакое дело не ладится». А вот свидетельство историка П.А. Словцова, потомка устюжан: «Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена, образована всё устюжанами и их собратией, говорившею тем же наречием. Устюжане дали нам землевладельцев, ямщиков, посадских, соорудили нам храмы и колокольни, завели ярмарки, установили праздники Устюжских Чудотворцев». Добавлю что нынешнее село Архангельское заложили монахи Велико-Устюжского Михайло-Архангельского монастыря во главе со строителем Варлаамом в 1668 году. Вместе с ним приехали и пашенные крестьяне: Кобелев, Вепрев, Токмаков, Хабаров, Марков, Мелентьев, Тоболкин, Кремлёв, Шемякин. Из Сольвычегодского уезда – Вешкурцев и другие. Их потомки и заселили юго-восточную территорию нынешнего Исетского района.

Пишу много об устюжанах потому, что большинство героев и персонажей романа – их прямые потомки. И говорят они между собой не на литературном языке, а на грубоватом языке предков. Как быть? Отбросить народный говор и перейти на литературный язык? Я понимал, что отказаться от него нельзя, так как он является основой и языка литературного. Поэтому рассудил так: читатель должен окунуться в этот говор, познать лучшую и любопытную его часть, в которой просвечивается ум, юмор и душа народа.

Эту обязанность пришлось возложить в повествовании на старшее женское поколение, которое и сегодня не прочь, если представится случай, побалагурить и обменяться новостями на родном наречии.

Более образованное молодое поколение, за плечами которого семилетка, говорит в романе «обкатанным» языком, близким к цивилизованному, но и оно часто «срывается» и вкрапляет в свою речь изменяемые и неизменяемые привычные слова, которые были усвоены им, что называется, с молоком матери. Но большая часть молодёжи имела в то время за плечами всего четыре класса образования. Их вы, надеюсь, выделите в процессе чтения сами.

Подлинным выразителем народных чаяний в романе выступает Ионин Дмитрий Михайлович в силу своих знаний и представлений об окружающем мире. Он грамотен, начитан, и речь его хорошо поставлена.

Некоторым читателям может показаться, что роман перегружен подробностями, деталями, начиная со строительства балаганов, запрягания лошади в волокушу … и заканчивая любовными сценами. Нужны ли эти подробности? Они необходимы. Попытаюсь объяснить почему. Такт, пульс, интонация, насыщенная эпитетами фраза, точные выверенные детали, повторы – это художественные составляющие. Они вводят нас в среду обитания действующих лиц произведения, создают обстановку для нашего погружения в атмосферу тех или иных событий. И мы,  включая ассоциативное мышление, начинаем сопереживать персонажам или возмущаемся их поведением и проникаемся доверием к автору.

Этой же цели служит описание природных явлений: грозы, ночного неба, красок окружающего мира, запахов в созвучии с умонастроением и переживанием действующих лиц произведения.

В процессе работы над романом меня волновали два вопроса: сумею ли я написать так, чтобы не ощущая сюжетных коллизий, читатель чувствовал стремительное движение жизни и удастся ли мне найти те слова и их сочетания, которые бы точно передавали обстановку, в которой живут мои герои, их мысли и переживания?

Как мне это удалось, судить вам, дорогой читатель.








1




После Ивана Купальника всё левобережное население Поисетья, живущее в междуречье Среднего и Нижнего Бешкилей, приходило в движение. Наступала страдная сенокосная пора. В каждом доме заботы и тревоги: надо собрать покосников на долгое житьё в чужой стороне; продумать наказы дочкам, сыновьям и внукам. Болит родительское сердце: как бы чего не случилось без строгого догляда и ежедневного наставления. И вот наступал долгожданный день отъезда. Суходольские покосчики: денисовцы, куликовцы, кирьяновцы, таловчане, сплываевцы, скородумцы, архангельцы, усовцы – со своих знойных распаханных равнин шумными потоками стекали к Исети.

Первыми трогались в путь косцы-механизаторы. Гусеничные тракторы тащили за собой сцепы косилок, а колесные – широкозахватные грабли. Кони, запряжённые в фургоны, бестарки и телеги, тянули бочки с горючим, смазочными маслами, артельными котлами, лагушками, палатками, посудой и мешками с продуктами. Самые дальние покосники с лесной стороны – денисовцы и куликовцы – везли лежащих связанных баранов, мотающихся в клетках долговязых кур.… Все держали путь к слободе Бешкильской, к паромной переправе.

Через два-три дня на Самсона-сеногноя выезжала остальная пёстрая компания: стогоправы, мётчики, укладчики копен, подскребальщицы и копновозы. Ехали длинными обозами по издавна заведённому порядку. Впереди – бригадир в ходке или тарадайке. За ним – несколько повозок с пучками граблей, кос, копновых и стоговых вил. Следом ехали стогоправы в телегах со всякой всячиной: мешками, посудой, бидонами с квасом и молоком, подушками и одеждой. Вместе с ними по бокам телеги и на узлах восседало беспокойное племя копновозов-школьников от восьми до тринадцати лет. Молодёжь ехала особняком – в конце покосного поезда. Загорелые парни в цветных майках сидели по краям телег вперемежку с девчатами, заигрывали с ними: тискали и щекотали. Девки визжали, смеялись, давали сдачи, то и дело поправляя на коленях подолы светлых ситцевых платьиц и сбившиеся косынки… Игры и смех сменялись протяжными песнями и залихватскими частушками под гармонь до самой Исети.






2




Лёвка никак не мог избавиться от сна-дурмана. Кошмар погони страшного мохнатого чудовища продолжался всю ночь. Он убегал, прятался, но страшная неведомая сила вновь и вновь настигала его: «Врёшь, не возьмёшь!» – он бежал легко, почти летел над землёй. Сердце его замирало в сладостных парящих прыжках через ручьи, канавы и валёжины… Он остановился в очередной раз и не ощутил жаркого, смердящего дыхания преследователя. «Ушёл!..». Начал накрапывать дождь: «Кап, кап, кап; кап-кап-кап…». А потом припустил так, что струи его часто – часто завызванивали: «Динь – дзинь, динь – дзинь». – «Ну вот, сёдни опять на покос не уедем!» – «Но, не балуй! Всю меня исхлестала хвостищем своим. Поменьше в болота-то лезь от оводов, так и соски целы будут, не потрескаются. Бежишь сломя голову за другими, а чё тебе нестись-то? К тебе гнус не льнёт, я тебя каждое утро и вечер мазью обихаживаю. Товарки бегут, а ты постой, не торопись. Они слепней-то да паутов за собой уведут, а ты одна похаживай да травку пощипывай.… Опять! Не машись, сказала! Раз дура такая, то терпи!» – «Бабушка корову доит», – осознает он и вырывается из плена сновидения.

Утро было прохладное, небо чистое. Ласковое солнце за частоколом огорода расстилало по росным грядкам серебристые, искрящиеся скатерти, обещая жаркий денёк.

Лёвка быстро спустился по приставной лестнице во двор, ополоснул лицо из бочки с чистой колодезной водой и заглянул в стайку.

– Проснулся, сизый голубок? Чё рано-то, поспал бы? На покос без тебя не уедут. У бригадира все по счёту, каждый к своему делу будет приставлен. Снов-то насмотрелся?

–Нагляделся – всю ночь в бегах.

–А ну, расскажи, кто за тобой гонялся?

Лёвушка без утайки поведал о своих ночных небылицах.

– Пустой сон. Это тебя дни ночью-то догоняют.

– Как это?

– К Тиме Чёрному в караулку с ребятами шастал?

– Ходил.

– Об окаянной чертовке, которая к нему по ночам приходит, Тима рассказывал?

Лёвушка кивнул головой.

– Ну вот, она тебя по лесу-то всю ночь и гоняла. Урок тебе: не слушай на ночь всякие побасёнки.

Аксинья поднялась со скамеечки и огладила корову.

– Приставь-ко сиденьице-то к стенке: молоко бы не пролить.

Лёвушка мигом исполнил бабушкину просьбу.

– А лёгкость-то в беге?

– Пойдём в избу, по дороге доскажу. С полётами так: все молодые во снах летают, потому что растут. Вот придём в избу, я тебя смеряю перед покосом, а с покоса вернёшься, опять мерку снимем. Посмотрим, как работа-то тебя вытянет.

– Зачем это тебе, всё меряешь и меряешь?

– Хочу, чтобы ты быстрее подрос, да хозяйство наше подправил. Видишь, у конюшни-то чердак заваливается на восточную сторону. Люди уже смеются: «Крыша-то улетать собралась».

Зайдя в куть, Аксинья поставила ведро с молоком на лавку, взяла лучину и нож.

– Становись к косяку... Так, отметила.

– Вершок – это сколь?

– Вон, смотри на зарубки-то.

– Сантиметра четыре будет, – прикинул Лёвушка.

– Так оно и есть, может, чуть-чуть побольше.

Аксинья принесла из сеней три кринки и поставила их на стол рядом с трёхлитровым бидоном.

– Эту посудину тебе на покос наливаю. Посмотри на неё, она из жести, которая не ржавеет, таких-то ёмкостей в деревне немного, а чтобы не спутать-то с чьими другими, я к ручке голубую тряпочку привязала.

– Куда столько! Мне не выпить! – возмутился Лёвушка.

– Не вздорь, слушай: покос – дело тяжёлое, с раннего утра и до заката солнца всё на ногах, всё в работе; гнус да мухотьё – не приведи Господь. Приедете когда на стан, то перво-наперво на берегу озерка под ракитовым кустиком с северной стороны ямку вырой. В ней вода появится, так ты в неё посуду и опусти. Да неглубоко копай-то и поуже, а то посудина перевернётся. Ветками прикрой, не забудь, оно прохладное всегда и будет.

– Может, в молоко-то лучше лягушек набросать. Чигура говорит, что оно будет холодное, как из колодца.

– Вот Чигуре и бросайте в туяс лягушек, а ты делай так, как я тебе сказала. А теперь погляди на другую посудину, – Аксинья вынесла из кути алюминиевый цельнолитой бидончик, – этот я тебе пришлю на смену. К нему тоже голубая тряпочка привязана.

– Когда пришлёшь-то, через неделю? – уточнил Лёвка.

– Нет, завтра и пошлю. Подвода на дальние покосы каждое утро будет уходить от конюховки.

– Да ты чё, не надо мне! Меня там засмеют! – возмутился Лёвушка.

– Умные люди не засмеёт, а недоумки, сам знаешь – скалят зубы по всякому поводу. Теперь слушай дале: посуду опростаешь и сразу вымой горячей водой.

– Да где я эту воду возьму! – вновь возмутился Лёвушка, мыть бидоны ему явно не хотелось.

– У поварихи. Капа Зуева там будет кашеварить. Посуду не держи, отправляй сразу, а то я с тобой по-другому поговорю, – пригрозила Аксинья.

– Чё ты всё – посуда да посуда? Битон это! – возмущению Лёвки не было границ.

– Знаю я, слово это не наше, чужое. Язык не поворачивается его выговаривать,– спокойно разъяснила Аксинья. – А ты дыши ровнее, успокойся. Я жизнь доживаю и знаю, чё к чему, а ты первые шажки ступаешь. Да, чуть не забыла, если где близко крапива погодится, ты её сорви, ножом изрежь и в посудину натолкай, а потом залей кипятком и палочкой какой помешай.

– Зачем это? – набычился Лёвушка.

– Для твоего здоровья, – улыбнулась Аксинья. – Вот такое твоё первое задание. Об остальном – потом. Ты сичас поешь, да не торопись, аккуратно жуй, не поперхнись. А я тем временем на молоканку забегу, молоко сдам да корову с телёнком в стадо угоню.

– Мама где?

– Сам знаешь где: у неё одна работа – овец пасти. Ну, я побежала.

Лёвка поел картовницы, приправленной грибами. Она была сдобрена молоком и полита сверху подденьем. Картошка была горячей – жгла губы. Он каждую порцию, отправляя в рот, старательно обдувал и тут же запивал холодным топлёным молоком. Хлеба съел всего один ломоток, памятуя бабушкин наказ: «Хлебца откусывай поменьше, муки мало осталось, а до новины – далеко».

Поев, убрал со стола: сковороду поставил в печь, прикрыв её заслонкой, початую ковригу завернул в полотенце и положил в кухонный шкафчик, ложку и чашку отнёс в куть, поставил на столик для грязной посуды и накрыл кухонным полотенцем, начисто лишив мух завтрака.

Походил, подумал, чем бы ещё заняться, и решил посмотреть свой путевой мешок, уложенный бабушкой. Дорожная торба лежала на голбчике. Лёвка достал из неё чашку, ложку, бокал – новенькие, блестящие – из алюминия! Нащупал полдюжины свежих огурцов, завернутую в холстину краюху хлеба и четушку молока, закупоренную чёрной резиновой пробкой. Долго смотрел на расставленные обеденные причиндалы, размышляя: «Их же перепутать можно. Лейко говорил, что мать ему купила к покосу новый алюминиевый бокал и ложку. А вдруг у Шурки и Федьки точно такие же?». « Надо пометить», – решил он. Взяв из печурки ножик с острым концом, он положил чашку на стол вверх дном, приставил к нему острие ножа и, осторожно поворачивая влево – вправо, стал двигать его от себя.- «Вроде хватит». – Получилась небольшая вертикальная полоска. «Как серебряная ёлочка!». В наклон к ней таким же способом провёл вторую метину, получилась буква «Л». К правой прямой её ноге проелозил ещё три поперечных дорожки, получился знак – Лев Ергин.

Лёвка отошёл от стола и с разных мест посмотрел на метку: «Ай да Лёвка! Ай да молодец!». Таким же манером решил пометить и бокал. Когда он проводил последнюю поперечную дорожку, с порога донеслось: «Это ты чё творишь! Ни на минуту одного оставить нельзя! Купила для него новую посуду, думала, обрадую внука, а он её стоит, царапат! Зачем?» – голос бабушки звенел от негодования.

– Пометил, чтобы с другими не спутать: у Шурки, Лейка и Федьки такие же, – приврал Лёвка.

– И верно, Агапея Спиридоновна при мне брала в магазине, – сбавила голос Аксинья. – И как же я не додумала-то! Перепутать их не мудрено: они как яйца от одной курицы. Ведь эдак-то ты мог и из чужой посудины поесть – попить. А это большой грех! Правильно говорят: век живи, век учись. Ну-ко, дай, посмотрю, чё ты там напатрал.

Аксинья так и сяк вертела чашку: подносила к самым глазам, отодвигала на вытянутую руку.

– Чё тут написал?

– Лев Ергин.

– Чё-то уж больно коротко.

– Так это сокращённо, – потупился Лёвка, радуясь, что гроза прошла стороной.

– Получилось хорошо, а главное – не на видном месте. А то стали бы меня утыкать: «Вот, мол, Аксинья – староверка и внука тому же учит». Это тебя Господь надоумил.

– Бабушка, а чем отличаются староверы от мирских жителей? – полюбопытствовал внук.

– Не мирские они, а нововеры: все служебные книги переправили, обряды переиначили…

– А какие обряды?

– Ну, это разговор долгий, как-нибудь расскажу, если тебе интересно. Нечистые они, поэтому, чтобы не испоганиться – ешь и пей из своей посуды.

– А Капа-то как же? Она ведь суп да кашу всем из одного котла раздавать будет.

– Вишь ты, какой ушлый! Родители Капы, слава Богу, из староверов, – Аксинья, глядя в сторону божницы, перекрестилась, – давай будем собираться, у клуба уже народ копошится.

Аксинья прошла в горницу и вышла со свертком.

– Это тебе бельё, тут же и мыло. Вечером перед сном купайся в озере, мойся с мылом. Пусть тебе кто-нибудь из ребят спину потрёт.

– А мочалку?

– Здесь, в свёртке – и свежая вехотка – из лыка. Её просушивай. К балагану на какой сучок подвесь, сенцом прикрой, и пусть там висит до дела.

– А домой-то отпустят когда? – уточнил Лёвушка.

– Через неделю-полторы все дома побывают, и до тебя очередь дойдёт. Я узнаю, когда ты приедешь, и баню натоплю.

– Кто очередь-то устанавливает? – поинтересовался Лёвка.

– Бригадир. Он на покосе и бог и царь. Постой, не сбивай меня с мысли. С кем жить у Белой-то Ямы наладился?

– С Шуркой, Федькой и Лейком.

– Большой балаган-то придётся строить, – Аксинья призадумалась. – Вот чё тебе скажу: лаз-то делайте пошире да повыше и запасные выходы оставьте с трёх сторон – по бокам и против основного лаза в головах.

– Это зачем? – удивился Лёвушка.

– На случай пожара, если хочешь знать, бывает и такое. Поэтому в один ряд со всеми не лезьте, а постройтесь отдельно. Бережёного, сам знаешь, и Бог бережёт. – Аксинья задумалась. – Не забыла ли чё? А вот чё: приготовила вам положок – из старых половиков сшила, его на балаган натяните, перед тем как сеном умётывать.

– Это чтоб сенная труха сверху не валилась? – уточнил Лёвушка.

– Для этого. А вот старые сундучные накидки – их над запасными лазами повесьте.

– Ну и куда это всё? – недовольно буркнул Лёвка. – Почему я один это всё должен везти.

– Да потому, что кроме тебя никто не привезёт, – Аксинья строго посмотрела на внука, – люди бездумны и безоглядны.

– Куда всё это сложим-то и кто всё это потащит?

– Сложим в мешок с подушкой, одеялом и положком, – Аксинья усмехнулась, – а после сами и понесём: солдат всё сам припасает и сам всё носит – привыкай. Постой, чуть было не забыла. Аксинья вышла в сени и вернулась с двумя небольшими решётами.

– Да не надо мне никаких сит! – завопил Лёвка. – Зачем они?

Аксинья взъерошила волосы на голове внука.

– Сетки эти от прадеда твоего остались, им придуманы, – Аксинья прижала голову внука к груди. – Ни на один покос без них не уезжал. Для продыха они, чтоб свежий воздух в балаган поступал, и комары да мошки не лезли.

– Бабушка, пошли, я уже устал тебя слушать!

– А ты успокойся, хлопотья-то прижми да бабушку-то свою послушай. Я тебя плохому делу не учу. На лошади будешь робить-то?

– На коне, – недовольно буркнул внук.

– В сенях банка стоит с мазью, а в ней тряпочка – сама приготовила, – похвасталась Аксинья. – Корову мажу, чтобы овода не донимали. Будешь этой тряпочкой лошадь обтирать утром и в обед.

– Какие места мазать-то? – заинтересовался Лёвка.

– А все те, куда хвост не достаёт: голову, грудь, передние ноги, межножье, брюхо.

– И помогает?

– Посмотришь, – улыбнулась Аксинья, – да не жалей, пусть и ребята пользуются. Кончится натирка, я свежую мазь приготовлю.

– Всё теперь? Пошли! – заторопил внук.

– Погоди, самое главное не сказала, – улыбнулась Аксинья. – А разговор вот о чём: далеко уежжашь, на чужих глазах будешь жить, поэтому веди себя достойно. С взрослыми в пререканья не вступай, если чё спросить у них захочешь, то сначала вопрос-то обдумай со всех сторон и только тогда вступай в разговор. Учись слушать – это большое дело.

– Так я чё – дурной: не понимаю, чё к чему! – возмутился внук.

– Не горячись и вот чё пойми: ты с этого дня работник. Слышал, поди, что покосникам-то сено дадут как натуральную плату. Это, кроме того, што всем будут распределять деньги ли, зерно ли.

– Нет, не слышал, – удивился Лёвушка. – По скольку давать-то будут?

– По пятьдесят килограммов на трудодень, а трудодни-то будут начислять по поставленному сену. Чем больше смечете, тем больше трудодней заработаете, тем больше сена придётся каждому покоснику, – Аксинья вздохнула. – Хорошо бы возов пять-шесть заработать, тогда бы можно было и телёнка продержать, и овечку в зиму пустить.

– Так его с лугов-то привезут не раньше Федота – ледостава, а до него-то чем кормить будем? – засомневался внук.

– А, может, и в самом конце ноября, после Фёдора-студита, – уточнила Аксинья, –дотерпим: я по колкам копён пяток накошу, соломки подвезём, какую полутьше – выдержим, только ты не подведи.

– Не подведу, – насупился Лёвка.– Ну, давай перекрестимся на образа да посидим на дорожку.






3




Усадьба, на которой располагался конный двор, до коллективизации принадлежала богатому мужику Сысою Коптяеву. Она осталась такой же, как при бывшем хозяине, только за четверть века дворовые постройки изрядно обветшали, а на месте разобранных стай и заплотов скотного двора появился выгульный двор для лошадей, обнесённый жердёвым пряслом.

В северо-восточном углу хозяйственного двора стоял большой крестовой дом с обширной верандой. Все окна дома были обращены во двор: четыре – на закат, четыре – на полдень и кутнее окно – на восход солнца.

С востока двор ограждали высокие бревенчатые заплоты, в проёмы которых были встроены большие двустворчатые ворота и небольшие пешеходные воротца.

Окна дома, обращённые на южную сторону, упирались в строения: завозни с двустворчатыми дверями и амбары. Между ними темнел провалом проезд на конный двор. С закатной стороны двор ограничивал высоченный трёхметровый заплот, забранный в пазы лиственничных столбов. Он упирался в протапливаемую избушку, в которой сушилась и хранилась сбруя. В ней же в ночное время ютились сторожа. Крайний амбар, стоящий на юго-западном углу, и сторожку-конюховку соединяла двускатная крыша. Под ней, смотря по времени года, хранились сани, кошевы, плетёные черёмуховые короба, телеги, одры, фургоны и ходки.

Дом и конюховку с северной стороны соединял бревенчатый забор, в котором уже при колхозах пропилили проём и вставили в него небольшие воротца, а защёлку к ним прикрепить забыли – так и болтались они флюгерно и зимой и летом.

Собственно конный двор состоял из десяти конюшен с высокими сеновалами. Стояли они в два порядка, вытянутые в сторону реки, и упирались в высокий поднавес, крытый тёсом. Под его кровлей стояли две большие колоды – кормушки, а по центру двора размещался колодец. К нему по длинной стороне двора были приставлены две пятиметровые колоды-поилки, вытесанные из метровых лиственниц.

Вся территория двора изначально была выстелена толстенными тёсаными плахами, под которыми были устроены водостоки. В колхозное время дренажная система вышла из строя, плахи сгнили, настил убрали, а новый – не положили. В ненастье территория двора превращалась в сплошное навозное месиво.

В доме после коллективизации долгое время была колхозная контора; во время войны в нём жили две семьи поволжских немцев, а после войны – семья ссыльных переселенцев из Закарпатья Молчанюков.

Напротив конного двора стояло здание деревенского клуба. Изначально это был дом зажиточного мужика Пахома Токмакова, репрессированного в коллективизацию. Позднее к хоромине пристроили зрительный зал, соорудили сцену, а в боковом её приделе устроили избу-читальню. Во время сценических постановок народные артисты гримировались в ней и ожидали выхода на сцену.

Через дорогу, в сторону реки, стояло приземистое деревянное здание молоканки. Построена она была в конце девятнадцатого века деревенскими кооператорами – маслоделами. Рядом с ней круглый год горбатился ледник, умётанный метровым слоем соломы, который к осени сильно укорачивался и прижимался к земле. За ним, на излучине Шумовки, находился общественный колодец, устроенный ещё первопоселенцами.

Место было бойким во все времена года, особенно по утрам и вечерам. Каждый, кто направлялся в конюховку за подводой, нёс молоко на сдачу в молоканку, шёл за водой к колодцу, в клуб или по своим надобностям пересекал центральную площадь, мог узнать на толчке последние деревенские новости, а при случае и «подлить масла в огонь».

Мужики в зимнее время собирались на бухтины в конюховке. Сидели по лавкам плечом к плечу и, нещадно чадя самосадом, “травили баланду” на злобу дня. Свежий человек, перешагнув порог «коптильни», захлёбывался дурманным настоем табачного дыма и едкого конского пота, задыхался, начинал кашлять, не выдерживал и под хохот курильщиков выскакивал на улицу. С наступлением тёплых дней для пополнения фольклорного багажа мужики перебирались под кровлю хозяйственного двора.

У женщин не было постоянного места сходбища. Они «на минутку» задерживались у клуба, конного двора, молоканки или колодца. «К разогревшейся парочке» присоединялись всё новые и новые собеседницы. Если новости были «жареными» и затрагивали интересы собравшихся, то разговор затягивался. И только полоумный вскрик какой-либо яростной спорщицы: «Господи, да у меня, наверно, уже и печь прогорела!» – приводил всех остальных участниц летучего собрания в сознание, и толпа мало-помалу начинала редеть.

Сегодня, в день Самсона-сеногноя, сбор был общий, почти официальный. У конюховки и на хозяйственном дворе толпились стар и млад…






4




– Ну, вот и мы явились – не запылились, – поприветствовала небольшую группу пожилых женщин Аксинья. – Не опоздали?

– Да како! Уже битый час толкёмся, а всё не у шубы рукав, – заголосила Неонила.

– В чём загвоздка-то? – уточнила Аксинья, поправляя платок на голове.

– Да, чё-то все бегают, суетятся: свинья дома, Мишки нет!..

– Постой, Неонила, – вступила в разговор Агапея, – пошто ты так-то? Парни коней на хозяйственном дворе запрягают, грабли и вилы уложены, затянуты. Вот со склада продукты привезут и – в путь-дорогу.

– Каку дорогу! – не унималась Неонила. – Ты посмотри, народу-то и половины нет!

–Да все уж в сборе, а кого нет, так время есть – подбегут, – урезонила Агапея товарку.

– Да ей чё, лишь бы побалаболить! – фыркнула Аграфёна Кузовлёва, поглядывая с явным укором на шуструю, чернявую супротивницу.

– А Федька, Милодорин внук, где? – не унималась Неонила. – Я чё-то не вижу Милодоры- то…

– Да где ты его увидишь-то, ежели он с ребятишками на конном дворе в прятки играет. И твой внучонок там, – усмехнулась Аграфёна.

– Не может быть! – Неонила закрутила головой. – Я ему не разрешала.

– А он у тебя почему-то не спросился, – кольнула Аграфёна шуструю, страдающую словесным поносом бабёнку.

Женщины засмеялись.

Лёвка, услышав, что его друзья на конном дворе, дёрнул Аксинью за рукав.

– Бабушка, можно я к ребятам пойду?

– Нет, – категорически отрезала Аксинья.

– Бабушка, я играть не буду, а только посмотрю, – Лёвка вновь подёргал бабушку за кофту.

– Нет, знаю тебя!..

– А можно я на ближний двор пойду, посмотрю на сборы, – канючил Лёвка.

– Иди, только под ногами у людей не путайся, не мешай. Погоди ужо, мешок с узлом и посудину пристрой там, куда укажут, – Аксинья строго посмотрела на внука. – Не вздумай ослушаться.

– Буду послухом, – улыбнулся Лёвка. Он ухватил поклажу и устремился к кособоким

воротцам.

– Постой! – Аксинья подошла к внуку. – Ты неправильное слово в свою речь поставил. – Послух – это свидетель в старом мирском суде, который знал о деле с чужих слов, а тебе как надо было сказать?

– Буду послушным.

– Вот, это другое дело. Да всё-то не хватай, сначала мешок унеси, а за остальными узлами в другой раз прибежишь. Иди с Богом…

Женщины помолчали, подыскивая тему для разговора.

– Бабы, а вон Елизавета Дворкина со своим ненаглядным внуком Январькой катит, – Агапея ткнула рукой в сторону часовни.

– Да он пошто Январько-то, – возмутилась Аграфёна. – У него крещёное имя есть –Еварест.

– Дак близко же: Еварька – Январька, – оправдалась Агапея, – да и родился он, кажись, в январе.

– Вот и зови своего внука Воробейком: Лейко – Воробейко, тоже рядом, – укорила Аграфёна.

Агапея смолчала и поджала губы.

– А где же Молчанюки-то: Мишка с Машкой? – уставилась на Аграфёну Неонила. – Я только-что с ближнего двора – их там нету.

Видя, что Аграфёна с интересом уставилась на неё, Неонила со вздохом сказала:

– И чё это за дом? Без единого окошка на главную улицу: ни постучать, ни заглянуть.

– Сысой-то, видать, знал, что ты мимо будешь бегать да на его дом глаза выворачивать, вот окон-то в улицу и не прорубил, – усмехнулась Аграфёна.

Бабы заулыбались, вспомнив, что Неонила в молодости гонялась за младшим сыном Сысоя Платоном.

– Тебе, Аграфёна, всё хиханьки да хаханьки, а время идёт, того и гляди – с такими покосниками без сена останемся, – Неонила с укоризной посмотрела на Аграфёну и отошла к подходившей Елизавете.

Но ту уже перехватила Агапея.

– Лизавета, ты чё так припозднилась? – с участием в голосе застрекотала она.

–Да родственник у меня был, Аркаша, моей двоюродной сестры Анисьи сын, поехал в Денисову, там они радио проводят, а другая бригада – электричество.

– Радиво! – словно ужаленная пчелой, подскочила Неонила. – Да неужто правда?

– Да постой ты,тараторка, слова людям не дашь сказать, – возмутилась Агапея, усмотрев в речах и действиях товарки покушение на свой авторитет и перехват столь важной новости. – Лизавета, рассказывай всё по порядку.

– Дак чё говорить-то. И говорить не чё – всё сказала, – Елизавета с насмешкой посмотрела на Агапею и Неонилу.

– А про нас-то, про нашу-то деревню чё сказал? – Агапея ухватила Елизавету за руку, словно опасаясь, что кто-то из женщин перехватит её и уведёт вместе с новостью.

– Сказал, – улыбнулась Елизавета, – много всего наговорил…

– Да не томи ты нас, Лизавета, – подключилась к разговору Аграфёна.

– После Денисовой будут проводить радио и электричество у нас – вот чё сказал! – Елизавета залилась счастливым смехом.

Агапея бросилась её обнимать.

– Вот новость так новость! Ну, Лизавета, ну подружка! Вот удружила всем, так удружила! – Агапея завертела головой. – А где же Неонила-то? Не во двор ли пошла?

– Домой убежала, вспомнила, что у неё хлеб в печке сидит, – дружелюбно, с мурлыканьем в голосе пропела Аграфёна. – Полетела, как пташка – махнула крылышками, только её и видели.

Агапея переменилась в лице и тревожно вскрикнула:

– Бабы, а ведь у меня шаньги картовны в печке сидят! – она ударила себя руками по бёдрам и что есть духу припустила в домашнюю сторону.

Женщины переглянулись. Аграфёна требовательно посмотрела на Елизавету.

– Ну, а теперь скажи нам всю правду – соврала?

– Пошутила я, – улыбнулась Елизавета, – вижу, што вы без новостей совсем скисли.

– А ведь и мы поверили, – засмеялась Аксинья, – слухи-то давно ходят.

Бабы ожили, загалдели: «Я смотрю, Неонила-то в лице переменилась да как припустит!» – «Быстро побежала, Епифану бы не догнать!» – «А Агапея-то – шаньги у меня в печке!»…

С каждой фразой, брошенной в общий костёр веселья, смех усиливался, переходил в хохот. Бабы, глядя друг на друга и размахивая руками, пытались к бегству товарок добавить новые подробности, но получались однословные восклицания: «А Неонила!..» – «А она!..» – «А Агапея!..». Смех гнул их к земле, сгибал пополам.

– Бабы, вы чё, не помешались ли? – выбежавшая с хозяйственного двора Милодора с тревогой оглядывала гогочущих женщин.

Аграфёна, вытирая слёзы подолом фартука, глотая слова, проговорила:

– Неонила с Агапеей в запуски на спор погнались до магазина, да споткнулись: сначала одна, потом другая, а с кукорок-то пока разбегались – ну прямо курицы! Вот и хохочем.

– А на чё побились-то? – не поверила Милодора.

– Неонила на бутылку, а Агапея на картовны шаньги, унимая смех, сообщила Елизавета.

– Да они хоть чё? – удивилась Милодора.

– Поспорили они. Неонила говорит, что в деревню сначала будут свет проводить, а Агапея – радиво. Спорили долго, до белого каления дошли, а потом побежали, – авторитетно разъяснила Аграфёна. – Теперь, поди, сидят, бутылку распивают у Агапеи да шаньгами заедают.

– Ну, бабы, я пошла, – заторопилась Милодора, – а то у меня постирушка простаиват…

Женщины, озорно переглядываясь, дружно засмеялись.



Лёвка затащил поклажу во двор и огляделся: около запряжённых коней суетились Петя Сухоручкин, Ваня Овечкин, Дмитрий и Сергей Сучковы, Сергей Бурдин, Вася Дворкин, Миша Молчанюк. Его сосед Дмитрий Ионин что-то им показывал: поднимал и опускал подпругу на седёлке, прижимая хомут к груди лошади.

Люба Курочкина, Зоя Тоболкина, Феша, Галя и Надя укладывали в повозки мешки и узлы, то и дело обращаясь за советом к Дмитрию Михайловичу.

Увидев Лёвушку, Феша крикнула:

– Чё стоишь, глаза пялишь, тащи сюда свой багаж.

Она покрутила головой, выискивая кого-то глазами.

– Лида, помоги Лёвке, перенести мешки с его добром.

Из-за возов, словно чёрт из коробки, выскочила пучеглазая, вся в конопушках, Лида Кобелева. Она подбежала к Лёвке, и они вместе оттащили к Феше туго набитый самосшитый мешок и узел, увязанный в холщовую домотканину.

– Дедушка Дмитрий, куда пристроить Лёвкину поклажу? – крикнула Феша наблюдавшему за сборами Ионину.

– Тащите в эту повозку, – Ионин ткнул рукой в сторону соседней телеги, – Лёвушка, иди сюда.

Лёвка подбежал к соседу, поздоровался. Старик в ответ приподнял старую, выгоревшую на солнце фуражку.

– Доброго здравия, – глаза его лучились теплом. – Поедешь в моей повозке?

– Поеду, – обрадовался Лёвка.

– Что у тебя в мешке и что в узле?

Выслушав подробный отчёт Лёвки, старик удивился:

– Обстоятельная твоя бабушка – всё предусмотрела. Тогда узел со склянками и решётами поставим в передок телеги, а мешок положим вот сюда – на правый край – на нём и сидеть будешь. Кого с собой возьмёшь?

– Лейка, Федьку и Шурку.

– Хорошо, когда поедем, скажешь им, чтобы садились в мой экипаж, – улыбнулся сосед.

– Дедушка Митрий, у меня там, – Лёвка махнул рукой в сторону конюховки, – битон с молоком.

– Тащи, найдём место и ему.

Пристроив бидон, Лёвка пересчитал повозки и коней. Насчитал шесть телег и фургон, бугрившийся стоговыми и копновыми вилами-тройчатками. Телеги были загружены разной поклажей. На четырёх повозках груза было поменьше, и размещался он по их середине, а слева и справа по ходу оставалось свободное место. «Покосники сидеть будут», – догадался он. В каждый воз была впряжена пара коней: коренник и пристяжная. Лёвка поласкал глазами Буланка, стоявшего в супряге с Карюхой. «Двенадцать лошадей – по одной на копновоза», – и успокоился. Отдельно стоял впряжённый в конные грабли Китай – крупный, костистый вороной мерин - и недовольно мотал большой головой. Около него суетился Сергей Бурдин, проверял крепость запряжки. «Посмотрю, как ребята играют», – решил Лёвка и направился к воротам конного двора. Но тут кто-то сзади крепко ухватил его за голову и прикрыл глаза. Ощупывая длиннопалые кисти рук, он уловил нежный аромат полевых трав, исходящий от озорницы.

– Феша!

– Куда это ты направился, голубок?

– На двор, к ребятам.

Сестра, перехватив руки, развернула его голову лицом к себе, ухватила его за нос и крепко сжала.

– Чей нос?

– Савин.

– Где был?

– Славил.

– Чё выславил?

– Копеечку.

– А чё на копеечку купил?

– Фунт пряников.

– С кем съел? – Феша сильней сжала пальцы и начала закручивать нос.

– С то-о-бой! – Лёвка присел от боли.

– Ну ладно, коль ответ знаешь, то нос тебе отрывать не буду, – Феша рассмеялась. – Иди к бабушке да доложи, что вещи уложены, место для путешествия приготовлено.

Лёвка нехотя поплёлся в сторону покосившихся воротец. Проходя мимо Овечкина и Сухоручкина, услышал, как Петяня наставлял Ваню:

– Садись на телегу, в которую запряжён Пеганко…

– Дак это… Я на той поеду, где Гнедко.

– Да не перебивай, дурило! – Петяня угрожающе понизил голос, – слушай, что говорю: в

телеге этой поедет Феоктиста, вот с ней рядом и устраивайся.

– Дак это… Мне Дмитрий Михайлович сказал, что я буду править…

– Откажись! – Сухоручкин вплотную приблизился к Ване и взял его за ворот рубахи. –

Присушка-то не подействует, если сам-то около неё тереться не будешь.

– Дак это, неловко как-то?

– Стеснения тут ни к чему – главное, чтобы Феоктиста была рядом.

– Чё скажу Дмитрию-то Михайловичу, как откажусь?

Ваня нерешительно запереступал ногами.

– Вот, балда! – изумился Петяня, – скажи, что на заднице чирей и управлять подводой не можешь – всего-то и дел!

– Дак это, может, как-то по-другому, чирья-то у меня нет.

– Ну, это не моя забота, – Сухоручкин отпустил ворот рубахи приятеля. – Решай: будет Феоктиста твоей или нет.

«Ну и умора!» – Лёвка прыснул в ладошку и, нырнув под телегу, ужом проскользнул в воротца, те весело скрипнули.

Сбор завершили в половине седьмого. Перед выездом со двора произошла небольшая заминка – Ваня наотрез отказался управлять подводой.

– Почему не будешь-то? – пытал его Дмитрий Михайлович.

– Дак это, у меня горло болит, – прохрипел Ваня.

– Ну не руки же! Сиди губами почмокивай, да вожжами пошевеливай.

– Тогда оставайся дома, раз больной, – вмешался бригадир.

– Чё вы к ребёнку привязались! – вступилась за сына Федора, почуявшая, что её дитятко может лишиться сенных трудодней.

– У него не горло болит, а чирей на ж… – крикнул Лёвка и тут же получил крепкий шлепок в подзатыльник. Он оглянулся, сзади стоял Сухоручкин, в глазах его прыгали весёлые бесенята.

– Не ври, никакого у него чирья нет! – возмутилась Федора.

Бригадир с досады плюнул, выругался и приказал Диме Сучкову занять место Овечкина.

Ваня тут же, растолкав девок, втиснулся на ближайшую телегу. Рядом с ним оказалась Феша. Вытесненная Надя Туркина уже на ходу перебежала на другую сторону телеги и уселась рядом с Любой Курочкиной. А Петя Сухоручкин устроился на впереди идущей подводе рядом с Нюшей. «Поехали!» – ликовал Лёвушка.

Молодых покосников родственники провожали до околицы. Шли за телегами, давали последние наставления сыновьям и внукам. Аграфёна «на чём свет стоит» костерила своего последыша. Чигура, зоря воробьёв, сорвался и до крови обцарапал левый бок.

– Мало тебе досталось! – гремела Аграфёна. – Голову-то свою дурную чё не оторвал? Оборвать надо было, так я бы тогда маленько передохнула. Ну, кажиннай день в синяках и ссадинах! И куда только ни запялится: все столбы, деревья, крыши – его; все болота, омута – его. Всех птиц, сусликов, крыс домой перетаскал.

– Да неужто и крыс? – удивилась Елизавета.

– Ну, этих, которые в воде живут.

– Ондатр, – подсказала Аксинья.

Их, а на днях лисят припёр, и уж большеньких!

– Дак, Аграфёна, воротник к фуфайке своей пришьёшь, и на муфту останется, – поддела товарку Елизавета.

– Какой воротник! Какая муфта! – разошлась Аграфёна. – Они под сетку-то подрылись, трёх куриц задавили да и были таковы!

– Жаль, жаль, воротника-то с муфтой не поносила, – засмеялась Елизавета.

– Елизавета, постой, не шути, – остановила её Аксинья, – дай с ребятишками поговорить, последние наставления дать…

Перед заворами, прикрывавшими въезд в деревню с полуденной стороны, эшелон остановился. Пока Паня открывал ворота, родственники подошли к ребятне. Поправляли одежду, кудлатили волосы на головах, говорили напутственные слова, благословляли, желали доброго пути.

Копновозы, стесняясь посторонних, крутили головами, увёртывались, кричали: «Да я чё, маленький!..» – «Чё ты волосы ерошишь!..» – «Да понял я всё!..» – «Чё ты об одном и том же!..» – «Да помню я!»…

Паня уселся в ходок, свесил правую ногу и, устроив её на подножке, тронул поводья, подав сигнал коню к отправлению. И табор покатил по пыльной полевой дороге навстречу зелёно-восковой стене колосящейся ржи и жаркому летнему покосному дню.



Аксинья с Аграфёной закрыли ворота в поскотину и, опершись на прясло, долго смотрели вслед уходящему обозу.

– Плывут как по морю-окияну, – не поворачивая головы, тихо проговорила Аграфёна.

– Да, рожь ныне удалась – высокая, колос длинный, поди, с гектара-то пудов по сто соберём, – мечтательно проговорила Аксинья.

– Собрать-то соберём, да отведать-то коврижки придётся ли? – усмехнулась Аграфёна.

– Тут ты права, не помню уж, когда и получали на трудодни ржицы-то, – тяжело вздохнула Аксинья.

– Вон уж и последняя повозка скрылась, – Аграфёна размашисто перекрестилась. – Дай им, Господь, здоровья и хорошей погоды.

– Побежали, Аграфёна, а то товарки-то вон уж где чешут – не у моста ли? – Аксинья приставила правую руку ко лбу. – Надо дома кое-чё перепихнуть да на ближний покос собираться.

– Успеем, колхозную работу никогда не переделать, – отозвалась Аграфёна.

– Неонила-то с Агапеей так и не вернулись, – усмехнулась Аксинья, подстраиваясь в ногу к Аграфёне.

– Так они с новостью-то, поди, последний проулок обегают, – засмеялась та. – Жизнь тяжёлая, так пусть маленько народ порадуют.

– Так, так, как моя сестра Варвара говорит, пусть разомнутся, а то с сенокосными-то сборами застоялись, жиреть начали.

Товарки засмеялись и ускорили шаг.






5




Петя Сухоручкин разыграл выездной спектакль как по нотам. Всё получилось по его задумке, и он оказался в повозке рядом с ненаглядной Нюшенькой.

Пока разговор шёл на общие темы, всё было прекрасно: ему улыбалось яркое утреннее солнце; любвеобильные голубки провожали его кротким воркованием; быстрокрылые ласточки, пролетая над ним, обещали долгую счастливую любовь, а дорога изумрудно-серебристой лентой стелилась под колёса повозки и вела его прямо к желанному венцу.

Незабудковые очи Нюшеньки ласкали, бальзамировали и окутывали бархатистой пеленой его истерзанное сердце. Её милое плечико касалось его руки, и волны нежности накатывали на него, баюкая мятущуюся душу. Алые бутоны её губ раскрывались навстречу его желаниям и будили в нём пламенную страсть.

В его душевном мире расцветал Сад Любви. Он разрастался и благоухал, но в потаённых тенистых аллеях промелькнула тень Сучкова. Он не имел права появляться в духотворном раю, взлелеянном им, Петей Сухоручкиным. Но тот прокрался тайно и своим смрадным дыханием превратил его в стылый мрак ада.

Ненавистный Сучков обернулся в огнедышащего Любостая и из своей пылающей жаровни стал бросать раскалённые угли в открытый для любви душевный мир Петяни.… В нём всё пылало и клокотало. «Помучь её, потерзай!» – нашёптывал Любовёрт. – «Унизь её своими догадками и подозрениями!». И, подчиняясь его воле, Сухоручкин с ехидцей произнёс:

– Ну, что, моя подруга, не удалось тебе прокатиться с Димкой Сучком?

Нюша с удивлением посмотрела на него:

– У тебя, Петя, никак жар: не заболел ли ты часом? С чего это ты взял, что я тут устроилась для того, чтобы посидеть с Сучковым? Места здесь не куплены, и каждый садится там, где ему мило.

– Да что ты говоришь! Значит, ты в этой телеге оказалась случайно? И Сучков невзначай оказался возле тебя?

– Про него ничё не знаю, а про себя я уже всё сказала, – заугрюмилась Нюша.

– Что ты мне тумана в глаза напускаешь? Я сам видел, как ты в купальскую ночь на Стеколке целовалась с Сучком! – Петя ухватил её за руку и сжал, пепеля взглядом.

– Отпусти! – Нюра вырвала руку из цепких пальцев Сухоручкина. – Я уже тебе говорила, что ты мне – никто! И не имеешь права меня пытать. А ещё скажу, что ты совсем слепой и к тому же дурак!

– Я не слепой!..

– Нет, слепой! – Нюша отвернулась, слёзы обиды накатили на глаза, и нижняя губа её дрогнула. – Уходи!

Петя спрыгнул с телеги, подождал следом идущую подводу и, потеснив Любу с Надей Вакуровой, устроился над задним колесом.

– Наплюй ты на него! – Тоня Кремнёва, правившая лошадьми, обернулась к Нюше. – Трудный он, намаешься с ним. Дима-то, и правда, лучше, да и тянется он к тебе…

Когда деревня скрылась за высокими стенами ржи, теснившими просёлочную дорогу, Феша, перемигнувшись с Галей Туркиной, попытались столкнуть Ваню с телеги. Отвалившись на поклажу, они с разных сторон упёрлись ему в бока. Почуяв неладное, Ваня завалился на спину и прижал левую руку Гали.

– Ой, больно, отпусти руку, чёрт толстокожий!

Но Ваня продолжал лежать, понимая, что подниматься нельзя – спихнут. Галя начала отчаянно колотить его правой рукой по груди.

– Феша, помоги! У меня уже рука онемела!

Феоктиста попыталась отвалить Ваню на себя и освободить руку Туркиной. Но он, не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары, обхватил Фешу и крепко прижал к себе. Галя притихла, боясь ударить подругу. Сердце Ванюши застучало часто-часто: мечта его сладких грёз лежала у него на груди, в его объятиях. Истома, зародившаяся в груди, начала быстро растекаться по телу. Нежность переполняла всю Ванину сущность, и он начал порывисто целовать девушку в щеки, глаза, шею.

– Надя, помоги!..

Вакурова с другой стороны телеги попыталась подняться и развернуться в сторону попавших в ловушку подруг. Но Петя Ковригин, правивший подводой, обхватил её левой рукой и прижал к себе. Передав вожжи Максимке, сидевшему на узлах в передке телеги, он обхватил девушку, перевернул её, посадил на колени и стал нацеловывать, щекоча шею и уши. Надя попыталась вырваться, но тщетно: Ковригин зажал её намертво.

– Люба, да сделай чё-нибудь!.. Я задыхаюсь!..

Но Курочкина не могла помочь товарке, так как оказалась рядом с Ковригиным, который отгородился от неё пленницей. Она попыталась ухватить его за ухо, но Петя увернулся.

Максимко Кузовлёв, внук Ефросиньи, сидевший на узлах, покатывался со смеху.

Видя, что положение безвыходное, Феша решила отступить.

– Ваня, ну перестань! Отпусти, мы больше не будем, – её бархатистый, нежный голос ласкал, наполнял нежностью всё его существо. Ваня расслабил руки, и Феша оказалась на свободе. Она тут же поправила задравшееся платье и съехавший набок белый платок.

Ваня поднялся, Галя высвободила зажатую руку и беззлобно, со смехом ударила его по спине:

– Ну, Ванюша, с тобой не пособиться, ты как неподъёмная колода.

Феша напустилась на копновоза.

– Симко, чё сидишь, глаза пялишь? А ну, перестань ржать! Ты разве не знаешь, что попавших в беду дам надо выручать? Эх ты, кавалер! А ну, помоги нам освободить Надю!

Навалившись всем скопом на Ковригина, подруги вырвали пленницу из его цепких рук. Надя спрыгнула с телеги, потеснила Любу Курочкину и уселась между ней и Сухоручкиным – подальше от пылкого поклонника.

Девицы смотрелись в зеркальца, прихорашивались, перевязывали сбившиеся косынки.

Телегу слегка покачивало на ухабах. Покосники примолкли, ушли в себя. Каждый думал о своём, сокровенном.

- Странно, – размышляла Феоктиста, – третий день не вижу Игоря и только сейчас вспомнила о нём. Не болит, не тоскует по нему сердце: что Ваня, что он. Ваня даже лучше – простой, как деревянная лопата, а Игорёк всё с какими-то подковырками, тяжело с ним.

Она скосила глаза в сторону Вани. Он сидел, мечтательно улыбаясь. Из-за его полных, чётко очерченных губ высвечивались крупные молочно-белые зубы. «Если всмотреться, то хороший парень. Это мы все привыкли к его бесхитростности, доверчивости и принимаем его за простака. А он не глупый. Он добрый! Наверное, все люди были такими, когда мир только начинался, – подумалось ей. – Что у него в голове? О чём он размышляет?..».

«Прав Петяня, сны-то были вещими: и одёжку нашёл и вот теперь Феша. Какое у неё гибкое, упругое тело! Какие у неё длинные, шелковистые, солнечные волосы!.. Но вот Игорь, сумею ли я оттеснить его от Феши? – мысли Вани прыгали с пятого на десятое. – Переборю, друг поможет!».

– Тихо-то как, – мечтательно проговорила Феша, – только вот перепёлки талдычат одно и то же: «Подь-полоть, подь-полоть, подь-полоть»… Голоса их слышу часто, а ни одной никогда не видела.

– Дак это – потайная птица, по земле семенит, чтобы не оказать себя, – пояснил Ваня. – А как зерно поспеет, начнёт откармливаться, зажиреет и совсем огрузнет: поднимется на крыло, пролетит метров пять и снова к земле; особенно просо любит… Мы с Петяней, ближе к осени, каждый год накрываем их намётками на подкорме. Сейчас они птенцов откармливают – большие уже. А если будет тёплая осень с долгим бабьим летом, то многие начнут откладывать вторую кладку…

Максимко слушал Ваню, раскрыв рот.

– Ой, Ваня, расскажи нам про перепёлок, – умоляющим голосом попросила Надя Вакурова

– Расскажи, расскажи, Вань, – хором поддержали её остальные покосники.

– Слушать будете, так расскажу, время есть, – простодушно согласился Ваня, и полные щёки его заалели…

Покосный обоз таловчан, сопровождаемый неустанным хором перепелов, выкатился на широкую трактовую дорогу и остановился. Она выглядела заброшенной: вся её проезжая часть заросла конотопом, а откосы водосборных канав и полоса отчуждения дыбились пахучим лабазником, голоногой кровохлёбкой, ароматным донником и золотистой володушкой, а под их сенью вольготно разрослась клубника. Она так и звала, так и манила косарей рубиновыми капельками ягод. И стар и млад, не утерпев, рассыпались по Божьей благодати.

– Шурка, Лейко, мы почему здесь никогда не бывали? – таращил Лёвка удивлённые глаза на необозримую поросль клубничника. – Ягод-то сколь – всей деревне не выбрать!

– Чё тут делать-то: всё кругом распахано, в колках – кочкарник, кустарник, крапива да трава по пояс, – промычал Лейко, набивая рот спелыми ароматными ягодами. – Воронье да сорочье царство.

– Нет, это место теперь знать будем, не обежим,– возразил Чигура. – Чё остановились-то, надолго?

– А вон Паня о чём-то с Дмитрием Михайловичем толкует, руками машет, – приподнял голову Федя.

– Видно, гадают, по какой дороге ехать – в сторону села Архангельского, а потом – в Скородум или сразу – на Скородум, – высказал догадку Чигура.

Проглотив очередную порцию сладкой, пахучей ягоды, он вытянул шею и посмотрел в сторону обоза.

– На Скородум поедем, по этому тракту…

Нюра, сбежав в канаву, застыла на клубничнике. Пальцы её блуждали по зонтичным соцветиям володушки.

– Нюша, ты чё тут мизюришь? – подошедшая Люба Курочкина склонилась к её рукам и заглянула в глаза. – О, да у нас слёзки на колёсках!

Аня уткнулась ей в плечо, и слёзы ручьями потекли по её нежным, подёрнутым лёгким загаром щекам. Люба приобняла девушку.

– Кто обидел нашу сладкую клубничинку? Ну, говори, не таись.

– Пе-е-тя-ня! – Нюша всхлипнула. – Гово-ри-ит, что я с Димкой Сучковым целовалась, а я не целовалась. Наговорил мне всего…

– Дурочка, он тебя любит! – Люба погладила Анюту по спине. – Я уже давно приметила,

что он с тебя глаз не сводит.

– Правда? – в голосе Нюши затеплилась надежда.

– Ревнует он тебя к Димке, потому так и ведёт себя, – Люба отстранила девушку и поцеловала в щёку. – Гордый он, непоклонистый, но это хорошо, что стержень в нём крепкий. Держись за него. Такой не предаст и не бросит – не чета Игорю.

На глазах Любы навернулись слёзы.

– Люба, ты чего? – Нюша с удивлением заглянула девушке в глаза.

– Разошлись мы с Игорем как в море корабли, – Люба вытерла набежавшие слёзы. – А ты не торопи события, на поклон к Пете не иди: всё образуется само собой. Зойку, подружку свою, не вижу, где хоть она?

– А вон с Серёжей Сучковым любезничает, – Нюша махала рукой в конец обоза.

– Сладкий, видать, разговор – если клубника их не привлекла.

– Всю дорогу о чём-то шепчутся да хохочут.

– Ну, ладно, мешать им не буду…

– По подводам!

Девушки оглянулись: бригадир призывно махал рукой, но никто из покосников не поднялся и не шевельнулся.

– Ты ничего не говори Петру, – заторопилась Нюша, – а то…

– Не скажу, даже словом не обмолвлюсь и вида не подам…

– Да вы чё, с голодного острова? Ягоды жрать приехали! А ну, марш по местам! – взревел бригадир.

– Ну, ладно, побежали…

Спины загорбатились, люди стали подниматься и, один по одному, с оглядкой на росные ягодные поляны, сожалея о сладкой, запашистой клубнике, потянулись к обозу.

Последним из канавы на тракт выполз Епифан Кобелев.

– А тебе-то, Епиха, должно быть стыдно: не ребёнок - по канавам-то ползать, – упрекнул старика бригадир. – Поехали!…

Все уселись по своим местам, и караван круто, под прямым углом, повернул на восход солнца.

Овечкин, приохотившись к ягоде, отстал и, догнав подводу, вспрыгнул в телегу на ходу. В это время Ковригин понужнул лошадей, и Овечкин, теряя равновесие, повалился правым боком на Фешу. Та, чтобы окончательно не завалиться на бок, ухватилась за него, а Ваня, чувствуя свою вину, решил поддержать её. Он попытался ухватить её за плечо, но телегу качнуло, и левая рука его невольно ухватилась за правую грудь девушки. Мысли Вани смешались. Он вспомнил о божественном провидении, пророчестве Сухоручкина, колдовстве, и руку его, словно магнитом, притянуло к «наливному яблоку».

– Ну, Ванюша, ты, однако, не из робкого десятка! – Феша, усмехнувшись, не спеша убрала его руку с груди.

– Дак это, я нечаянно… Ковригин, чёрт такой!.. Я хотел за плечо.

Ваня засмущался, покраснел и, глядя на Фешу, захлопал веками.

«Какие у него длинные, загнутые ресницы! Странно, что я никогда этого не замечала, – она с интересом рассматривала Ванино лицо: его густые русые волосы, кольцами свалившиеся на высокий лоб, открытые, широко расставленные голубые глаза, в которых кувыркалось поднимающееся солнце, прямой нос. – «И дети у него будут красивые…».

– Знаем мы тебя, Ванюша! – голос Туркиной вывел её из задумчивости. – Ты своего не отдашь и чужого не упустишь.

Феша перевела разговор на другую тему:

– Люба, чё там с Анютой, какая-то она бледная и печальная?

Сухоручкин заёрзал по телеге и весь сжался.

– Голова у неё болит, говорит, что угорела: мать печную заслонку рано задвинула. Не беспокойтесь – на свежем воздухе очухается, – успокоила Люба.

– Давайте-ка, покосники, лучше песни попоём, – предложила Феша.

– С которой начнём? – уточнила Галя, прокашливаясь.

– «Страдно времячко»: я запеваю, а припев поём все вместе.

– Начинай.

Феша подобралась, лицо её пригорюнилось, голова склонилась к Ваниному плечу. Концы косынки, завязанные на затылке узлом, коснулись Ваниной щеки, напахнуло медовым настоем. Он сидел, боясь шелохнуться.

Вот приходит страдно времячко –
Жаркий сенокос.

Слёзным голосом выдохнула девушка. А подруги дружно подхватили:

Не пускают меня девицу
На всю ночь гулять.
На всю ночь гулять. Эх!

Феша совсем запечалилась и приклонилась к Ванюшиной груди. В его душе зарождается томление, ширится, растёт, наполняет каждую клеточку тела.

Семнадцать лет девчоночке –
Слезами залилась.
Слезами залилась. Эх!

Истома Ванюши переплавляется в нежность и изливается на всё видимое пространство: дальние леса, зеленеющие нивы, бегущих коней, земляничные поляны, парней, девушек и накрывает Фешу: «Она меня любит!..».

На покос поедешь дальний, –
Говорит мне мать.
Говорит мне мать. Эх!
Собралась, в телеге еду –
Рядом милый мой.
Рядом милый мой. Эх!

«Это я – милый, это обо мне! – ликует Ванино сердце. – Прав, прав оказался Петруша, надо поближе к Феше-то». – И голова его медленно клонится вправо, к милой головке.

Не о чём мне больше плакать –
Ночки наши все.
Ночки наши все. Эх!

– Ну, подружка, ты всю песню перекроила? – Галя Туркина ласково посмотрела на Фешу.

– Причина есть. Это я для Ванюши постаралась. Может, он меня полюбит, – засмеялась Феоктиста.

– Чё может-то, он и так на тебя смотрит как кот на сметану, – откликнулась Надя. – Я давеча посмотрела, так вы как пара голубков – головка к головке.

– Не знаю, сомнение меня берёт: Ванину-то любовь надо заслужить, – Феша повернулась к Ване и пытливо посмотрела на его лицо, вспыхнувшее алым маком.

После слов Феши мысли Овечкина смешались и замельтешили, как ночные бабочки, слетевшиеся на яркий свет: «Чё мне сказать – люблю?.. Нет – не выговорить!.. Это подружки её подучили!.. Может, она на до мной смеётся?.. Вроде нет – все серьёзные. А может, тут – Петруня?.. Нет, сидит и хоть бы словечко!.. Я ей поглянулся!.. В кипяток-то я не нырял!.. Надо пострадать, тогда. А может, она – серьёзно?.. Надо чё-то говорить…». И Ваня, покрываясь испариной, сказал:

– Дак это, чё вы всякую ерунду говорите.

И тут же за спиной услышал сердитый кашель Сухоручкина.

– Ну вот, видите, – закручинилась Феша, – далеко мне до Ваниной–то любви.

– Дак это…

Овечкин хотел сказать Феше, что говорить тут не о чём. Она ему нравится, но Феоктиста сразу же, после его дежурной фразы, перебила:

– Нет, Ваня, ни о чём не говори, если плохое, то я не переживу. Давайте-ка петь, природа-то, вон, так и кричит: «Пойте!».

– Зачинай, – откликнулась Люба.

Феша запела, не раздумывая, словно в воду бросилась:

Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету…

Её высокий, звонкий голос, подхваченный лёгким утренним ветерком, медоносной пчелой полетел над бело-розовым полем цветущей гречихи. Лошади зашевелили ушами и замедлили бег, покосники умолкли и подобрались, готовясь подхватить знакомый напев.

Певунья прикрыла веки, подставив лицо яркому, но ещё зябкому светилу. Оно ласкало её ланиты, заглядывало в рот, подсвечивая изнутри её полные клюквенные губы.

– Боже мой, как она прекрасна! – самопроизвольно шептали губы Овечкина. В её голосе он улавливал затаённую страсть, подёрнутую печалью, которая нежно ласкала самые чувственные струны его души; по его телу прошла волна озноба, и он подхватил:

Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.

Феша повернулась к нему, тараща удивлённые глаза. Голос Вани её поразил: в нём клокотала огромная жизненная сила, неподдельная страсть и грустная скорбь. «Вот так Ванечка! Какой у него тонкий слух, как он музыкален!». Для неё это было утро открытий…



Сухоручки, сидя рядом с Вакуровой, заново переживал ссору с Нюшей. Вновь и вновь прокручивал он в голове разговор с девушкой: «Назвала меня слепым, да у меня зрение как у кота. Я и в темноте вижу. Моим глазам свидетелей не надо: видел, как она целовалась с Сучком. Отпирается! А что отпираться, когда у всех на виду»…

Возня девок с Овечкиным отвлекла его от горестных дум. Когда Феоктиста позвала Надю на помощь, Сухоручкин обернулся и увидел, как Ваня в самозабвении нацеловывает девушку. «Ай да Ваня! Ай да молодец! Вот уже никак не ожидал от него такой прыти! Ну, теперь все его вещие сны сбылись!.. А когда мои сны сбудутся? – пригорюнился он. – Может, мне, как Ване, поменьше гонору, больше душевной простоты, доверия, отзывчивости, и тогда отношения с Нюшей будут другими. Всё у нас с ней сикось-накось! А может, она права? Может, и в самом деле я огляделся, а Сучок целовал какую-то другую девушку. Какую?.. Да хоть Лиду Кобелеву. Они с Нюшей и ростом, и статью схожи. Может быть, так оно и было. А то зачем бы она так себя вела. Сказала бы просто: да, я целовалась, и место около меня занято, а ты, Сухоручкин, отвали! Но она так не сделала… Она права: я слепец! Ох, какой я слепец! Анюта меня любит! Любит!»…

Вопрос Феши о самочувствии Нюши заставил Сухоручкина внутренне сжаться. Вслушиваясь в ответ Любы, он отходил, успокаивался, и мысль его заработала в прежнем направлении. «Она скрывает от всех нашу стычку! Зачем? А затем, чтобы не чернить меня перед другими, не выставлять меня на посмешище. Правильно она сказала, что я дурак. Ой, какой я простак! Ладно, Нюша, годы мои молодые – исправлюсь»…

Феша запела: «Вот приходит страдно времячко»… Сухоручкин усмехнулся: – Ваню разыгрывает. Погоди, не торопись, девушка. Ваня простой, но он не простак. Ещё будешь в рот Ванюше заглядывать». Сухоручкин обернулся. Феоктиста склонила голову на плечо друга, а Ваня прикрыл её своей кудрявой головой. «Ну, вот, совет вам да любовь. С огнём шутишь, Феоктиста, смотри, как бы пожара не наделать – любовь-то слепа. Заслужишь ты его любовь, завоюешь, вот тогда тебе будет не до потехи… Эх, Ваня, шуток не понимаешь!» – Сухоручкин предупреждающе кашлянул. – «Тебя в игру вовлекли, так ты и играй, а ты со своей «ерундой!»… Сказал бы: «люблю» да потискал бы просмешницу снова. Так бы мне с Нюшей поиграть, да что-то не заигрывается. Вот уж воистину - нашла коса на камень. Узнать бы её мысли, но не дано!..».



– Чё задумался? Сел в нашу телегу, так пой! – Надя толкнула Сухоручкина локтём в бок. – Вон, слушай, как Ваня выводит. Диво какое-то! Вчера был гадким утёнком, а сёдни – прямо лебедь.

– Слышала, наверное, что любовь окрыляет, – Сухоручкин с улыбкой посмотрел на Надю, – влюбился он, вот у него душа и запела.

– Да ну тебя, Петяня, ты всё подсмеивешься.

– Ваня – человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Разве он не может влюбиться?

– И правда, а я как-то об этом не подумала.

Петя подхватил напев, и его колокольчиковый голос слился с общим хором. Песня зазвучала ещё слаженнее, ещё звучнее. Стихли последние звуки. Какое-то время стояла мёртвая тишина, нарушаемая поскрипыванием телег и фырканьем лошадей. Молчали покосники, замерли перепела, замолкли кузнечики, притаившись на обочинах дороги.

– Ай да мы, молодцы! – крикнула Галя и на полтона ниже добавила: – А самый главный молодец – Ванюша!

– И Петя, – вклинилась Люба Курочкина, – он пел чудесно!

– Ещё в ладоши похлопай, – недовольно буркнул Сухоручкин.

– И похлопаем, когда с Ваней концерт поставите, – поддержала её Надя.

Под впечатлением спетой песни Феша пытала новоявленного кавалера:

– Ваня, откуда ты знаешь всю песню? – глаза её источали любопытство.

– Дак это, у Петяни песенники есть.

В голосе Овечкина чувствовалась неуверенность, он замялся, а потом решительно добави:. – И много.

– А петь?..

– Петяня же, – простовато улыбнулся Овечкин, – мы с ним часто поём на два голоса.

– А какой у тебя голос? – пытала Феша.

– Баритон, но я могу петь и тенором, и басом, – прошептал девушке на ухо Иван.

– А у меня какой?

– Не знаю, надо Петяню спросить,– хитровато улыбнувшись, Овечкин поманил девушку пальцем. – Я и на баяне играть умею!

У Феши глаза полезли на лоб.

– А не врёшь? – едва слышно проговорила она.

– Нет, – ещё тише прошептал Ваня, – уже целый год с Петей играем.

– А почему секрет выдаёшь? – построжала Феша.

– Это я только тебе – никому не говори, – Ваня склонился к уху девушки: – Да и секрета скоро не будет – Петя баян-то с собой на покос везёт.

– А какие песни вы разучили?– Да всякие: “Калинку”, “Светит месяц”, “Мы на лодочке катались”, “Меж крутых Бережков”, “Пряха”, “Вот мчится тройка почтовая”… – Ваня задумался. – И всякие другие…

– По слуху песни-то подбираете?

– Я по слуху, а Петяня и по нотам.

– Слова песен знаешь? – уточнила Феша.

– Дак это, знаю. Ты чё придумала?

– Вот и будешь петь, – голос Феоктисты посуровел, но, уловив во взгляде нерешительность нового поклонника, она с улыбкой добавила: – А мы подпоём.

Ваня засмущался и отказался, но вся тележная компания стала умолять:

– Ваня, просим тебя…

– Ванечка, запевай, не томи!..

Овечкин сдался и запел:

Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал…

Голос Вани трубно прокатился над голубым ситчиком льняного поля и уткнулся в дренажный колок, кудрявившийся тальником и черёмухой. Особенно удалась ему вторая строка, в которой слово «бушуют» он закрутил так, что впечатлительная Феша ощутила, как по коже спины прошла волна озноба…

Девушкам, которые чаще всего помнили у песен лишь первый куплет, Ваня показался дорогим подарком. Они не могли надивиться на открывшийся вдруг Ванин талант и на все лады восхваляли его…



Поотстав от бригадира, Дмитрий Михайлович пошевеливал лошадей: почмокивал губами и помахивал верёвочными вожжами.

– Дедушка Митрий, это чё за дорога, когда её строили и куда она ведёт? – полюбопытствовал Лёвка.

– Да, поди, сразу после коллективизации, – старик понужнул пристяжную концами вожжей и повернулся к Лёвке, – наверно, в году тридцать третьем. Тогда государство организовало в наших краях зерносовхоз “Коммунар”, вот от него эту дорогу и проложили в обход Сплывайки, Архангельской и Скородума – хлеб по ней в Ялуторовск возили.

– А почему теперь по ней не ездят? – подал голос Лейко.

– Думали хлеб-то возить – не перевозить, а вышло по-другому, – Дмитрий Михайлович усмехнулся, – урожайшики были неважнецкие, да и выгадали-то на расстоянии всего – ничего! А как мосты-то посыпались, так дорогу и забросили: стали возить зерно как все – по Ялуторовскому тракту. Но, работницы, пошевеливайтесь! – прикрикнул он на лошадей.

– После остановки-то уже, наверно, полчаса едем, а по обе стороны тракта всё клубничник и клубничник, – дивился Федька. – Вот бы по нему поползать.

– Скоро с него свернём, а там и до Скородума – рукой подать.

Дмитрий Михайлович оглянулся. Ехавшие следом покосники поотстали. Вольный утренний ветерок донёс до слуха игривый голос молодой певуньи:…

Сама по воду- воду,
На Исеть на реку…

– Дедушка Митрий, а как нашему колхозу покосы за Исетью достались? – спросил Федька.

– Эти земли с незапамятных времён наши пращуры арендовали у ингалинских татар, да с каждым годом всё больше и больше. К первой войне с германцем откупали у них уже больше трёх тысяч десятин.

– Десятина, это сколь? – поинтересовался Федька.

– Чуть больше гектара.

– Так много? – удивлённо протянул Чигура.

– Так деревня-то большая была - не нынешние слёзы – сто сорок дворов стояло. Но, заснули! Пошевеливайтесь! – Дмитрий Михайлович подбодрил коней, раскрутив над головой концы вожжей.

– А сёдни только пятьдесят девять, я считал, – поддержал Лёвка начатый разговор.

– Больше восьмисот голов только рогатого скота держали, более того – лошадей, да полторы тысячи овечек, а своих покосов не было – все земли под пашней да под пастбищами. Но, хитрованка! – Ионин понужнул концами вожжей пристяжную кобылу. – А когда колхозы образовались, то эти угодья так и остались за нашей деревней.

– И у архангельских тоже?

– У всех, кто с нашей стороны за Исетью сено ставит.

– Как интересно! – воскликнул Лёвка.

– Это хорошо, старину свою надо знать: порядок жизни народа, его обычаи и нравы с маху не отрубишь и не выбросишь – они крепко сидят в человеке. Всё самое лучшее, которое устоялось, прижилось, надо брать с собой в будущую жизнь. А делать это придётся вам, ребятки, если наши правители совсем не разбомбят деревню. А жизнь идёт такая, что крестьянина норовят по корням рубануть. Всё делается для того, чтобы отнять у него память, превратить в бессловесную скотину, которая только ест, пьёт да на работе горбатится. Но, совсем уснули! – Дмитрий Михайлович закрутил вожжами над головой и опустил их на круп пристяжной лошади. – Ленивая кобылёнка, так и норовит увернуться от дела. Вот такими и нас пытаются сделать. А мы выстоим и останемся людьми, так, Лёвка?

– Так…



При въезде в Скородум Феша, поласкав глазами Ванюшу, спросила:

– Знаешь песню «Во поле орешина?».

– Дак это, знаю…

– Тогда начинай.

Ваня кашлянул, прочищая горло, и запел:

Во поле орешина,
Во поле кудрявая.

А покосники дружно подхватывали:

Чернобровая моя,
Черноглазая моя.

– Это чьи же песельники катят?

– Да таловские, больше некому.

– Ай, чё? Недослышала я. Куликовские?

– Да таловские, тётонька Макрида, таловские!

– Ну, таловских-то я знаю – сыздавна певуны. А этот, паренёк-то громогласный, как хорошо выводит: век бы слушал, да и не наслушался.

– Да, хорошо поёт!

– Уж што хорошо, то хорошо! С нашей бы Дунькой его свести, вот бы была парочка!

– Дак у него, поди, и дома ухажёрок-то хоть пруд – пруди.

– Ну, это я так, к слову…

– А рядом-то с ним, вроде, Феоктиста – племянница моя. Я и вышла-то её высмотреть. Она, девка, она! Побегу.

– Побегай, Таисьюшка.

– Феша, здравствуй, племянница дорогая!

– Ой, тётя Тася! – девушка спрыгнула с телеги и подбежала к родственнице. Они обнялись и расцеловались.

– Давно не виделись. Как хоть сестрица моя дорогая, Настасья Егоровна, поживает?

– Ничего, слава Богу, здорова.

– А Егор Петрович, тётонька Варвара?

– У них тоже всё ладно. Бабушка с сестричкой своей из лесов не вылазят: травы заготавливают, ягоды, а вчера и первых грибов натащили.

– Ну, слава Господу, у нас тоже всё хорошо. Василко с Маняшей тоже на покос укатили.

– Давно?

– Да только што, может, на переправе и догоните, – Таисья вновь обняла племянницу, поцеловала. – Хорошо поёте, наши бабы не нахвалятся. А рядом с тобой, что за парень?

– Ваня Овечкин.

– Это Ваня – такой уже вымахал?! Ладный паренёк, в хорошего мужика выправится.

С его-то матерью, Федорой Ниловной, мы в юности дружили. А поёт-то как!

– Он и на баяне играет, – похвасталась Феша.

– Ну, так ему цены нет! Тётонька Макрида, та, што со мной стояла, ему и невесту подыскала, внучку свою, Дуню. Девушка ладная, – певунья, плясунья, хохотушка.

– Так у нас и своих девчонок полно, – голос Феши ревниво дрогнул.

– А ты-то как? Есть у тебя ухажёр-то?

– Нет у меня никого, я вольная птица.

– Чё-то не верится: девка ты видная, хороводница, мастерица – и ткёшь, и вяжешь, и вышиваешь.

– Ой, тётя Тася, побегу я, а то наши покосники вон уже куда укатили.

– Побегай, – Таисья вновь обняла племянницу, расцеловала, – да на обратном пути, если время будет, забегай.

– Приду! – уже на бегу, обернувшись, крикнула Феоктиста.

Она бежала мимо покосившихся серых пятистенков и изб с такими же серыми, так и сяк висящими наличниками. Сквозь битые, кое-как склеенные полосками бумаги стёкла виднелись безразличные лики старух-вековух и детские лица с внимательными немигающими глазами. «Господи, главная улица, а дома без палисадов: ни цветка, ни деревца?.. Чем живут люди, о чём думают?.. Нет, наша деревушка хоть и расхристанна, нища, но смотрится лучше, я в такую дыру ни за что бы замуж не пошла!»…



В упряжке, которой управлял Епифан, на узлах и мешках сидели Юра Туркин, Костя Вакуров, Анкудин Токмаков и Еварест Вешкурцев – все дальнепокосники-первогодки. Для них всё ново, всё любопытно. Они с неподдельным интересом пялили глаза на покосившиеся дома, стариков и старух, выглядывающих из окон, на гусей, куриц и тощих свиней, выпущенных с подворий на подножный корм, на злобных собак, сопровождающих покосников. Ехали, смотрели по сторонам и вполуха слушали рассуждения Епихи.

– Чё, первый раз в Скородуме? А я тут кулаков чихвостил, порядки наводил в тридцатом. Мы в Таловке первыми по району создали колхоз, а в Скородуме дело это провалили. Нас с Михаилом Стекольниковым, он председателем сельсовета был, а я председателем колхоза, вызвали в райком и сказали: «Командируем вас в Скородум, вот вам мандаты со всеми полномочиями. Действуйте решительно и жёстко, не бойтесь перегнуть палку. В случае чего мы вас прикроем». Ну, мы тут кулакам и подкулачникам дали прикурить! В бараний рог их согнули! Потаскаем их за бороды, пятый угол искать заставим, по мордасам нахлопаем, водой обольём и в холодный амбар. Быстро зерно у них выколотили. Девять семей сослали, да двадцать семей раскулачили без высылки. А остальные сами прибежали со слезами: «Примите, ради Бога, в колхоз!». Вот тогда мы и покочевряжились над ними. Показали им советскую власть! Ох, уж пожировали мы тогда в Скородуме с Михайлом: поели вволю мясца с серебряных вилочек; покатались в беговушках на кулацких рысаках; покрасовались…

– Чем хвалишься, издеватель! Другой бы со стыда сгорел, а ты: «Мясо вилкой ел!» – выкрикнул Еварька. Глаза его кололи и палили Епишу, поднимая в его хлипкой душонке мутную пену ненависти.

– С чьёго голоса поёшь, недобиток? До сих пор жалею, што бабку твою Лизавету не отправил этапом на север. Тогда бы и ты здесь не сидел и не выпендривался.

Епиха давился клокотавшей в нём злобой.

– А моя бабушка жалеет, что мужики тебя не забили до смерти бараньими головами, – не унимался Еварька. – Ты лучше расскажи, как коней воровал да овец у своих же мужиков.

– Ах ты, кулацкое отродье!

Епиша замахнулся на Еварьку коротким, мастерски сплетённым ремённым кнутом.

– Да не ударишь, не машись ворованной-то плетью, а то она и по твоей заднице погуляет, – не сдавался Еварька. – Расхвалился: «Я да я!». А чем хвастаешь-то? Как людей пытал да добро чужое хапал.

Епифан, опустив руку с поднятой плетью, отвернулся. Его колотило, губы тряслись, по спине струился липкий, холодный пот. Он достал из кармана кисет и трясущимися руками стал сворачивать «козью ножку».

Копновозы сдвинулись, зашептались, успокаивая разошедшегося друга:

– Правильно ты его…

– Так ему и надо, конокраду!

– Расхвастался: «Я на рысаках катался»… Голь перекатная!..

– Слышите, Ваня опять запел, – поднял голову Юра.

– Давайте и мы подпоём: песня-то горечь и снимет, – предложил Кудя.

– Да какая тут песня – на душе кошки скребут, – буркнул Костя.



– Дедушка Митрий, Феша бежит, отстала, надо бы её подождать, – Лёвка с тревогой оглянулся назад.

– Молодая, проворная – догонит, – усмехнулся Дмитрий Михайлович, но, видя Лёвкино волнение, дал волю лошадям, и они сбавили ход.

«Совсем деревня развалилась, чем только и жива? А ведь после войны уже больше десяти лет минуло, – горестно размышлял старик. – Не понимают наши правители, что если деревня будет богата, то и город будет богат и вся страна. Зорят напропалую, не петрят, что курица через клюв яйцо несёт. Держат народ в чёрном теле. Видать, боятся, что разбогатеем да власть-то советскую и перевернём. А того не поймут, что богатый, сытый народ – опора всякой власти. Не даст он её в обиду, если кто-то на неё руку поднимет. А бездумная-то – кому нужна! Если какой переворот, то народ и пальцем не шевельнёт, чтобы её защитить. Я-то уж не доживу до хорошей жизни, а эти-то, – он посмотрел на притихших, глазеющих по сторонам ребят, – доживут ли? Едва ли. Если и будет какая перетруска, так с нашими-то порядками растянется на многие годы, а за ней неизвестно что. Но, заснули, окаянные!» – понужнул он пристяжную кобылу.

– Ну, что, ребята, как вам Скородум, понравился?

– Да Таловка, вроде, побассее, – завертел головой Федя.

– Известно: родная деревня краше Москвы, – усмехнулся Дмитрий Михайлович. - А приглядеться, так всё наше житьё на одно лицо. А почему? Да потому, что опустошили деревню. Хозяйственных мужиков извели, выбили на войне, бабы изработаны, больны. Живём по присловью: день не едим, два – погодим, да опять не едим. Тут уж не до хозяйства, не до подворья. С колхозной работы приползёт человек, и одна дума: как до завтрашнего дня дожить да чё ребятишкам в рот сунуть.

– А моя бабушка говорит: «Купила бы собака хлеба на обед, да денег нет», – вставил Лёвка.

– Вот-вот, купил бы я, накупил, да купило притупил, – рассмеялся Дмитрий Михайлович.– Деревня Усова на виду, эвон, смотрите правее.

Вдали, на фоне зелёной рощицы, в два порядка стояло несколько серых домов. Лесок охватывал деревеньку с южной стороны и почти скрывал второй порядок строений. Сразу за ним, с уклоном к пойме Исети, на зелёном лужке паслись коровы вперемежку с телятами и овцами.

- Около тридцати коров, – пробежался глазами по стаду Лёвка.

– Спорим на твой перочинный ножик, – толкнул он плечом Чигуру, – что в деревне не больше тридцати дворов.

– И спорить не буду – их двадцать восемь, – усмехнулся Чигура.

– Откуда ты знаешь? – удивился Лёвка.

– В прошлом году вот так же поспорили с Ковригиным, и я проиграл ему свой самый

лучший панок.

– Жалко, что ножичек останется у тебя, – тяжело вздохнул Лёвка.

– Не повезло тебе, сосед, – посочувствовал Ионин, – а от деревни действительно остались рожки да ножки. Основали её первопоселенцы слободы Бешкильской – стрельцы и казаки – почти сплошь тайные староверы. Сначала у них были здесь пашенные заимки, а уж после – власти признали её деревней. Она разрослась. Перед первой германской войной здесь стояло больше сотни домов. Как будем проезжать, посмотрите на дома, полюбуйтесь на подзоры, пропильную и накладную резьбу. Самая красивая деревня была в Приисетье... Но, окаянные, пошевеливайтесь!

– Дедушка Митрий, а чё такое подзоры? – стесняясь, спросил Лейко.

– Подзоры-то – это полотенца, резные доски по косому краю крыши. Поедем по деревне, я вам покажу – остались кое-где.

– А казаки-то да стрельцы чё здесь делали?

– Границу держали – охрану несли от степняков, – старик обернулся к Лейку: – А вам в школе разве об этом не говорили?

– Не-ет, - протянул Лейко.

– Напрасно, об этом надо было рассказать на самом первом уроке. Историю свою надо знать. Степняков постоянно теснили, границу отодвигали всё южнее да южнее, и со временем Бешкильская оказалась в глубоком тылу. Так что в прежние времена слобода была порубежной крепостью. А казаки, когда дошли до южного предела, обосновались в Семиречье. Это далеко, если пешком идти, то полгода уйдёт, не меньше.

– А сколько километров? – не отставал Лейко.

– Ну, этого я не знаю. Но вы можете прикинуть: когда меня призвали на действительную службу в девятьсот втором году, то я с учебной командой от наших мест до Порт-Артура шагал два года, а это, пожалуй, десять, тысяч вёрст…

– Вот это да! – не сдержался Лёвка. – Дедушка Митрий, так вы с японцами воевали?

– Воевал…

– Расскажи нам, расскажи, как вы сражались в Порт-Артуре!

– Это длинная история – не для дороги, – Дмитрий Михайлович помолчал. – Как-нибудь вечером после работы или в ненастный день соберёмся да поговорим.

– Дедушка Митрий, а тайные-то староверы – это кто? – не унимался Лейко.

– Об этом лучше Лёвкину бабушку спроси, она тебе всё в точности доложит, – старик поторопил лошадей. – А может, мой сосед знает?

– Нет, она ничё не рассказывает, говорит: «В другой раз», – недовольно буркнул Лёвка.

Ребятки, а вы почему меня Митрием зовёте, смотрите, смеяться над вами будут, как над Мишей Коротким.

– А чё над ним смеются-то? – полюбопытствовал Чигура.

– В разговоре с мужиками он как-то и скажи: «У меня три сына и все на букву «мы» – Микита, Митрий и Микулай». Вот теперь, кто его ни встретит, то все и спрашивают: «Михаил, как хоть твоих ребятишек зовут, запамятовал?» – Старик взглянул на внимательные, вытянутые лица пареньков: – А как надо правильно их назвать?

– Никита…

– Митрий…

– Николай…

– Да Дмитрием меня зовут, поняли теперь?

– Поняли, – за всех ответил Лёвка. – И, правда, смешно!

Ребята дружно захохотали.

Заговорились мы, а про песни-то и забыли, – Дмитрий Михайлович прокашлялся. – У нас в Сибири изначально повелось: на работу с песнями и с работы не без них, подтягивайте песенникам.

– Мы не умеем, – засмущался Федя.

– Научитесь, ваше дело молодое, подпевайте за мной.

Старик выпрямил спину, развернул плечи, приподнял голову и подхватил, летевшую над полями и перелесками песню:

Ой, да ты не стой, не стой
На горе крутой,
Ой, да не опускай листа
Во синё море.

Ребята постепенно стали подпевать, увлеклись и запели самозабвенно:

Ой, да корабль плывёт,
Аж вода ревёт.
Ой, да как на том корабле
Два полка солдат…

Когда допели песню, Дмитрий Михайлович похвалил их:

– А говорите, что не умеете – хорошо поёте. Никогда не говорите, что не умеете или не знаете. Надо сначала подумать, попробовать, а уж потом и заявление делать. Слова-то песни, откуда знаете – учили, небось?

Ребята с удивлением переглянулись.

– Н – е – е – т, не учили, – протянул Лёвка, – мы всегда их знали.

– Ну, молодцы, прислушливы и приглядливы – это верный признак, что из вас получатся хорошие мужики.

С песнями миновали деревню Усову и по дороге, петлявшей по берёзовому реднику, покатили к паромной переправе.

Старухи, собиравшие клубнику на солнечных еланях в окружении малолеток, распрямлялись, поправляли одежду, махали приветливо руками, кричали: «С Петрами да Павлами, с зелёным покосом!». А иные, вспомнив молодость, долго смотрели покосному обозу вслед, и непрошеные слёзы скатывались по морщинистым щекам…

Я у молодца сижу, да,
Я на молодца гляжу, да,
Скажи, душа, скажи, свет, да,
Скажи, любишь или нет?..






6




Слобода Бешкильская прижата к Исети полукольцом лесных массивов. С западной стороны к ней подступают берёзовые редники с чистыми солнечными еланями, по окрайкам которых, между зелёными островками вязиля, золотятся соцветья зверобоя, ярятся льнянка и канареечник, а на солнцепёке плотным изумрудным ковром разрослась клубника. Редники смыкаются с реликтовым сосновым бором, который прикрывает посёлок от стылых северных ветров. По восточной стороне бора – лента старинного торгового тракта, вбегающего в селение на полуденную сторону. В центре слободы, напротив белокаменной церкви, он круто заворачивает влево и по главной улице уходит в восточную сторону, петляя среди лиственных и смешанных лесов. По всему полуокружью пущи, протянулись покосившиеся замшелые прясла в зарослях крапивы и конопли. За ними – серые срубы бань с ребристыми крышами, поросшими лебедой, и надворные постройки, крытые соломой.

На южном краю посёлка – река Исеть. От уреза её воды видны лишь серые замшелые тесовые крыши домов да редкие верхушки тополей. Самое ближнее строение – церковь. Она стоит на зелёной приречной лужайке, обособившись от крайнего порядка домов, и напоминает корабль, плывущий по голубой небесной лазури.

Невдалеке от собора, к усовской стороне – паромный причал. Справа и слева от него по покатому песчаному берегу к реке сбегают тропинки и утыкаются в мостки. На плотках – бабы, подоткнув широкие юбки за пояс, колотят вальками половики, рабочую одежду, полощут бельё. Яркое солнце ласкает их приоткрытые молочно – белые бёдра, теплит загорелые до черноты руки и икры ног.

На площадке перед причалом большое скопление подвод покосников. В ожидании перевоза парни и ребятня, утомлённые жарким солнцем, скидывают верхнюю одежду и шумно, с гоготом бухаются в реку. Выныривают, мотают головами, блаженно отфыркиваются. Девчата, стесняясь, с оглядкой, стягивают через голову ситцевые платья и одна по одной, семеня ногами, сбегают к реке. Пробуют воду ногами, ёжатся и с тихими охами и ахами медленно бредут на глубину. Парни быстрыми движениями рук «полощут» их струями воды, девчонки отвечают им тем же и с визгом окунаются в струистую, прохладную воду. Иные не выдерживают и отбегают от берега. Ребята догоняют беглянок, хватают за руки, волокут к воде и с хохотом, криками бросают их в реку. Девчата визжат от ребячей нахрапистости, неистово колотят ногами, выбивая белые пузыристые столбы, безумно шарахаются от змеистых извивов водорослей. Бабы на лавах распрямляются и с улыбками наблюдают за девичьими воплями и страхами.

Ребятишки, накупавшись до звона в ушах, жарятся на берегу, обсыпая себя горячим крупитчатым песком, прогреваются до зуда в теле и снова бегут к реке.

Старики и бригадиры, столпившись около передних подвод, рассуждают о сенокосных делах: о травах на суходолах и низинах, видах на заготовку сена, натуральной оплате покосников; поглядывают на разыгравшуюся молодёжь.

– Здоровые у тебя парни, – говорит скородумский бригадир Агей Марков денисовскому соратнику Серафиму Протасову. – Вот тот в зелёных трусах, кто?

– Мишка Кисляков, – в голосе Серафима чувствуется лёгкое пренебрежение, – прошлой осенью из армии пришёл. Служил на границе – всё ещё не расстался с формой – ходит во всём зелёном.

– Так это председательский сын?

– ­­Он самый.

– А вон тот, кучерявый, в чёрных трусах?

Серафим обегает глазами купальщиков и купальщиц.

– У меня трое кучерявых и все в чёрных трусах.

– Да вон тот, что обжимает черноволосую девицу, – Агей тычет черенком плети в сторону причала.

– А, это Модест Ползунков, то же самое – недавний армеец.

– А у меня прошлой осенью семь ребят не вернулись с армии домой, – тяжело вздыхает Агей, – остались в городах, где служили – не хотят бесплатно робить в колхозе.

– Так и в нашу деревню пятеро не вернулись. А эти-то? Им город не нужен. У них и так не жизнь, а малина. Холостые, а родители им такие хоромы отгрохали, што я те дам! И дома, и стаи, и бани крыты оцинкованным железом. Эх! – Серафим с ожесточением ударил рукояткой плети по телеге, крутнул головой и расстегнул верхнюю пуговицу серенькой застиранной рубахи. – Жизнь всё хуже, а воротник всё уже.

– С Кисляковым всё ясно, – согласно мотнул головой Агей, – а Ползунковы-то, на какие шиши построились?

– Под началом его матери Анфисы – птицеферма и пасека: всё районное начальство около неё пасётся – шустрая бабёнка, пользуется этим вовсю.

Серафим тяжело вздохнул.

– Кто посчитает, сколько курицы яиц снесли и сколько пчёлы мёду натаскали?

– А председатель?

– А што председатель, он той же поварёшкой, из того же котла черпает.

– Чё тут баять – живут заодно: делятся общим добром, – горестно вздохнул один из пожилых кирьяновцев. – А мы-то: живём не как люди и помрём не как родители.

– А на покос-то чё они потащились? – удивился Агей

–.Матани – на покос, и они за ними, – усмехнулся сухонький кирьяновский старичок – Видать, боятся, как бы не увёл кто.

– А работа? – От них работа не убежит: один – на должности лесника, а другой заведует клубом, зарплату от района получает, – усмехнулся Серафим. – Того и гляди, што за ударный труд скоро к медалям обоих представят.

– Всё ясно, – усмехнулся Агей. – Слышите, поют – какая-то бригада катит.

– Может, архангельские или сплываевские…

– Да и куликовские с кирьяновскими не проехали…

– Нет, это таловские, они нас всегда на переправе подпирают, – отмёл все догадки Агей.

– Паром подходит, готовьтесь, мужики, – Серафим направился к передним подводам, на ходу поправляя поклажу и проверяя крепость увязки вил, граблей и литовок.

А с усовской просёлочной дороги звуки всё яснее, всё чётче слышны голоса покосников.

Ты Бешкильская, Бешкильская,
Не стой на берегу,
Соберёмся всей деревней
И столкнём тебя в реку.

– Они, таловские просмешники, – улыбается Агей, – весёлый народ, а про нас, когда проезжают по главной улице, обязательно споют:

Скородум – больша деревня, –
Славится саранками,
Домами кособокими,
Девчонками з………

Мужики засмеялись.

– Не в бровь, а в глаз! Дома-то в вашей деревне на загулявших мужиков похожи: один пляшет, другой скачет, третий шапку потерял, – ввернула кирьяновская покосница.

– Жизнь такая, – с двадцатых годов бедуем, – заугрюмился Аким. – В войну все заборы на дрова перевели. Надо бы подворья подлатать, дома подправить, но на какие шиши, – чай вприглядку пьём.

– А в тридцатом таловские активисты – Епиха с Мишкой – и зорили нашу деревню, – напомнил сутулый, бородатый скородумец. – Около двадцати дворов под раскулачивание подвели, вот с тех пор и не можем выправиться.

– Да поправились бы, если бы не нужда, а достатка нам долго не видать: ребята из деревни бегут, хоть в армию не отпускай, девки постарше вербуются на стройки социализма; хлебишко какой соберём, его, почти задарма, государство заберёт, то же и с молоком, и мясом. – Агей обернулся на подъезжавших таловчан. – Вот поэтому так и живём: что на нас, то и при нас…

– Что верно, то верно: и в мир и в пир в одной фуфайке, – подтвердил сухонький кирьяновец.

Слободайка – молодайка
Чем известна – угадай ‏– ка?
– Лентами, гребёнками
Да девками с ребёнками.

Бабы на плотках, оторвавшись от работы, грозят кулаками, смешливо кричат:

А у таловских у ребят
Сопли до полу висят…

Мужики рассмеялись.

– В частушке-то таловских больше правды, – усмехнулся Аким. – В каждой деревне полно матерей – одиночек. Засидится перестарка в девках и от безнадёги бросится под первого попавшегося мужика.

– Ладно бы под мужика, а то и под подростка, – добавил подошедший Серафим.

– И такое бывает.

От таловского обоза под горку частыми шажками сбежал Паньшин, поздоровался с мужиками, пожал руки Серафиму и Акиму, оглядел озабоченные, расстроенные лица.

– О чём разговор, земляки?

– Да о нашей долбаной жизни, о чём же больше, – усмехнулся Аким. – Говорили о том, што скоро в деревне останутся одни старики и старухи да те, кому работать лень.

– Так оно и есть, – согласился Паньшин, – нам, чтобы справиться с планом по сенозаготовкам недостаёт целого звена – двенадцать человек.

– У нас такое же положение, – поддержал Паньшина Аким.

– И у нас…

– Этой осенью в армию уйдёт пять человек, следующей – шесть, – развивал свою мысль Николай, – а кто работать будет? Попомните мои слова, мужики: скоро помощников к нам будут возить из городов – другого выхода нет…

– Всё так: убегут последние работники из деревни, и запсеет наша земля, порастёт лебедой, чертополохом, крапивой и одуванчиком, – угрюмо подтвердил старичок – кирьяновец.

Глядя на ребятишек, горохом сыпавшихся под горку, к реке, Аким усмехнулся:

– Вон у тебя сколь работников подрастает, а ты на жизнь жалуешься

.

– Этих пока хватает. Которые ростом не вышли, тех дома оставил, будут копновозить на ближнем покосе, – глаза Николая потеплели, – хорошие парнишки, но все они довоенного рождения, а дальше обрыв.

И разговор о деревенских проблемах пошёл по новому кругу…



Исеть безмолвно и мощно несла свои воды. На белопенных барашках волн, крутящихся воронках, проплывающих водорослях и плавниковом мусоре мерцали, искрясь, мириады солнечных зайчиков.

– Вот это река! – восхитился Лёвка, сбрасывая штаны и рубаху. – Не чета нашей Шумовке.

Чигура, провожая глазами проплывающую невдалеке от берега наполовину заполненную водой чугунку, предупредил:

– Ты поберегись, сразу на глубину не лезь, приноровись к воде: река быстрая – унесёт, не выгребешь.

Лёвка улыбнулся. Вспомнил, как к пятилетнему немому Шурке «прилипло» прозвище. В ледоход на Шумовке он вместе с матерью, в окружении женщин, мужиков и подростков, стоял на берегу реки и вдруг, неожиданно для всех, придя в сильное возбуждение, закричал: «Чигура попрыра!». Удивлению и радости матери не было предела. Она обняла сына и сквозь слёзы радости, не переставая, повторяла: «Чигура ты мой! Наконец-то заговорил!» – «Радость-то, Марья, вот радость!..», – твердили женщины, с неподдельным интересом разглядывая недавнего немтыря. – «Ведь это он чугунку так-то назвал!» – «Её, её, вон она плывёт!» – «Надо же, Чигура!..».

– Чё, знакомая чугунка плывёт? – подколол друга Лёвка.

– Я её на дно пущу, – засмеялся Шурка, – чтобы другому зеваке моё прозвище не досталось.

Лёвка разбежался и, набрав полные лёгкие воздуха, первым бросился в реку. Плывя под водой, он кожей ощущал струистую мощь потока, его холодное безразличие и безжалостность. В глубине его сознания ворохнулось беспокойство, и он, подчиняясь первородному инстинкту, приподнял голову – тело его стремительно рванулось вверх, навстречу жаркому дню и яркому солнцу… Он едва пошевеливал руками, а мощный поток играл им, как лёгкой сухой тростниковой былинкой. Восторг охватил его: он загоготал, кувыркнулся и, погрузив голову в воду, заработал руками и ногами, выдыхая и хватая ртом воздух под вздымавшейся после гребка рукой. Потом перевернулся на спину, запрокинул голову и, загребая вправо, отдался во власть течения. Когда ноги коснулись дна, он встал и огляделся: следом за ним к берегу чалил Чигура, а за ним, греблись Воробейко и Бредя. Около причала толпились люди. Мужики, сдерживая лошадей, заводили их на паром. Церковь, в обрамлении белых пушистых облаков, походила на легкокрылый парусник, несущийся в неизведанные дальние края.

– Ну, Ерга, ты и чешешь! – Чигура вышел на берег и, приложив правую руку к уху, запрыгал на одной ноге, приговаривая:

Мышка, мышка, вылей воду
Под осинову колоду
Или вылей на песок –
Дам крупы тебе мешок…

Андрейко и Федя, присоединившись к товарищам, затараторили, перебивая друг друга:

– Ну и вода! Чистая, холодная…

– Несёт так, что Епише не угнаться…

– Эх, нам бы такую реку!..

– Купался бы и купался…

Шурка, перестав прыгать, предложил:

– Давайте повторим.

– А успеем?

– Успеем, – заверил Лёвка, – сичас переправляются кирьяновские, а за ними – скородумские.

– Тогда побежали, – скомандовал Чигура.

И друзья понеслись к причалу…



За ребятнёй к воде побежали парни. Скородумские и кирьяновские девчата, прибиравшие после купанья волосы, кричали им вслед обидные слова:

– Ой, мамонька, тощие-то какие: кожа да кости!..

– Сами-то тонконогие синочки…

– С такими и не погуляешь – исколешься…

– Приходите к нам вечером на стан – там и посмотрим…

– Насквозь проткнём!..

– Ой, батюшки, как страшно!..

Девицы заливались хохотом, парни смеялись.

За первой группой по растоптанному песку к реке, не спеша, спускались Овечкин и Ковригин. Девушки, увидев могучую парочку, кричали им как старым знакомым:

– Ванюша, Петя, приходите к нам на вечёрки…

– Ваня, ты всё растёшь да хорошеешь…

– Ой, Ванюша, можно около тебя погреться?

Овечкин с Ковригиным перемигнулись и ринулись к ближней телеге. Девчата бросились врассыпную, но две из них в суматохе столкнулись и оказались в руках дюжих молодцов. Прижав полонянок покрепче к груди, парни скорым шагом направились к реке. Девицы верещали, пытались вырваться, но тщетно… Ваня нёс на руках льноволосую, волоокую девицу, приговаривая: «Дак это, грейся пока, а я тебя в воде остужу – закалю, ты и про чихотню забудешь…».

Ковригин, уловив момент, раз за разом, словно петух на поклёвке, целовал девушку в шею, подбородок, щёки. Как на грех, она оказалась подружкой Кислякова. Тот, увидев матаню в руках таловчанина, бросился наперерез захватчику, догнал и толкнул Ковригина в плечо. Чтобы не ушибить девушку, Петя, заваливаясь, выставил вперёд левую ногу и плавно приземлился на песок, придавив жертву своим грузным телом. Губы Петра оказались над губами поверженной девицы и он, не удержавшись, впился в них затяжным поцелуем…

Мужики, обсуждавшие крестьянские проблемы, прервали разговор и с улыбками наблюдали за молодецкой игрой.

– Ай да Петруха! Береги наших, хабарь чужих! – Паньшин в азарте ударил черенком хлыста по задку телеги. – Ну, вылитый я в молодости!

– Видно, что обличьем, статью и ухваткой в тебя удался, – подкусил Аким.

В этот момент разъярённый Кисляков саданул поверженного Ковригина ногой в бок. Петя какое-то время лежал неподвижно, потом резко крутнулся, вскочил на ноги и занял оборонительную позицию.

Пальцы Паньшина, сжимавшие рукоятку плети, побелели…

Ваня уже забрёл в реку по колени, когда сзади донеслись крики, шум и возгласы. Он оглянулся и выпустил пленницу из рук, но она повисла у него на шее и проворковала:

– Ванюша, ну поцелуй меня!

– Дак это, некогда, Петруха в беду попал – выручать надо.

– Тогда я тебя облобызаю.

Не успел Ваня опомниться, как пухлые розовые губы девицы коснулись его щеки. Он выпрямилося



– Дак это, ты чё?

– А ничё: люб ты мне. На вечёрках в прошлый сенокос тебя высмотрела.

– Дак это, звать-то тебя как? – Ваня оглянулся на сражавшегося товарища. Ковригин отбивался от двух рослых парней. Забыв о заданном вопросе, Овечкин бросился ему на помощь.

А вслед ему неслось:

– Дуня… скородумская я…



Девушки, столпившись у телег, смотрелись в зеркальца, прихорашивались: приглаживали брови, приводили в порядок волосы. Феша, Галя и Надя то и дело, оглядывая друг друга, поправляли цветастые ситцевые купальники.

– Вы где хоть их купили? – с завистью в голосе пытала товарок Зоя Тоболкина.

– Сами сшили, разве не видно, что не фабричные?

– Да не разыгрывай меня, Галя, – Зоя внимательно осмотрела швы. – Если и сами, то всё

равно – здорово!

– В прошлом году, вот здесь же, увидели в таком костюмчике одну архангельскую покосницу и решили: сошьём себе точно такие же.

– А кто шил? – не унималась Зоя.

– Соображали все, а строчила Надя.

– Я тоже хотела искупаться, а теперь погожу – неловко как-то в носильном-то. А ты, Люба, будешь? – Нет, боюсь: как бы хуже не было после болезни…

– Чё-то Мани не вижу, да и Васьки – тоже. – Феоктиста оглядела ряды скородумских телег. – Вай, девки! Смотрите, ребята дерутся…

– Ой, я боюсь! – Вакурова побледнела и схватила за руку Туркину. – Как бы не убили кого…

– Ну и трусиха! Где ты видела, чтобы в кулачной драке кого-то убили? Помашутся, носы друг другу разобьют, фонарей навешают, да и разойдутся. Девчата, пошли поближе, а то с кулагой-то мимо нас проедут.

Туркина ухватила Надю за руку и потащила к причалу, куда уже сбегался народ…

Ковригин крутился чёртом, уклоняясь от сыпавшихся на него ударов. В голове билась одна мысль: «Надо устоять на ногах…».

Овечкин налетел на приземистого крепыша, прыгавшего около Ковригина спиной к реке, и сбил его с ног, отскочил и приготовился к бою. Памятуя уроки Сухоручкина, решил не спешить, а для начала приглядеться к противнику. Парень поднялся и пошёл на него разъярённым быком, кулаки его замелькали перед лицом Ивана. Он встречал врага упреждающими ударами – тычками левой, а когда тот подставлялся – наносил удары правой…

Пётр, оставшись один на один с Кисляковым, отскочил и расслабился, перебирая ногами. Тот наступал, чуть согнувшись, неотвратимо, как в сне-кошмаре. Злые, прижатые к длинному хрящеватому носу глаза колючками вцепились в его переносье, контролируя каждое его движение. «Обученный боксу», – понял Ковригин и весь внутренне сжался. Он, как мог, сдерживал натиск противника, но раз за разом пропускал удары. Левый его глаз залила кровавая пелена. «Бровь рассёк, гад, ну теперь держись!» – Он, забыв об осторожности, пошёл вперёд, яростно замахал руками, чувствуя, что молотит впустую…

Феоктиста переводила глаза с одной пары боксёров на другую. При каждом ударе, нанесённом Ковригину и Овечкину, она вздрагивала, прикусывала нижнюю губу и сжимала руку Вакуровой. Та попискивала:

– Ой, Феша, больно мне: синяки на руке-то останутся…

– Не ойкай, не дрожи, так и давить не буду, – Феоктиста выпустила руку подруги. – Ты этого парня, который с Ковригиным машется, видела когда-нибудь?

– Нет, – с удивлением протянула Надежда, – а в чём дело?

– Да кажется мне, что я его где-то видела…

– Денисовский он, прошлой осенью из армии пришёл, а зовут Михаилом, – не отрывая

взгляда от кулачных бойцов, подсказала Туркина.

– А ты откуда знаешь?

– Да подслушала тут, денисовские девки говорили…

– А того, который с Овечкиным дерётся?..

– Тоже денисовский – Модестом зовут.

Внимание Феоктисты переключилось на Овечкина. Её поразила Ванина стать: казалось, что перед нападавшим противником он был беззащитен, бугристая его грудь была открыта для ударов; весь его вид, казалось, кричал: «Ну, бей! Чего ты?». Но стоило Модесту начать атаку, как руки его вздымались, прикрывая голову, а сам он отскакивал, уклонялся от ударов влево или вправо, приседал, и удары денисовца зависали в воздухе. Его разворачивало, он терял равновесие, а Ванюша, уловив момент, сам начинал колошматить своего неожиданного врага. Она что-то кричала, подпрыгивала, пошевеливала плечами, мотала головой, копируя Ванюшины движения.

– Подруга, ты чё? – Туркина с улыбкой взяла её за руку. – Вот не ведала, что ты такая азартная да боевая…

– Пора бы уже знать! – Феоктиста выдернула зажатую руку…

Бригадиры, забыв о делах и разговорах, следили за молодецской потасовкой.

– Это, мужики, остановить их надо, а то изувечат друг друга, - заволновался Серафим.

– Пусть побьются, жизнь – учитель, а то раз растащим да два разведём, они ничё так и не поймут. Будут жить да оглядываться: «Скоро ли помощь-то придёт?».

– Тебе, Аким, хорошо рассуждать, твои-то ребята смотрят да потешаются, – не отступал кирьяновский бригадир. – Николай, хоть ты скажи решительное слово.

– Аким прав, завели бучу – пусть побьются, доведут дело до конца, а то без нашего догляда в другом месте додерутся.

Серафим безнадёжно махнул рукой и отошёл к своим подводам.

Аким, глядя на бойцов, проговорил:

– Кисляков собьёт с ног Петруху, видно, что он опытный, бывал в переделках, а твой-то слабоват. Сколько ему?

– Да семнадцать, – Паньшин заиграл желваками.

– А Овечкину?

– Этому шестнадцать – через два года в армию…

– Этот выстоит. Опыт, видать, есть.

– Есть, его Петрован Сухоручкин пестует. Перчатки специальные где-то достал и лупцует его почём зря…

Овечкин чувствовал себя всё увереннее. Раз за разом он наносил двойные удары: прямой – в сопатку и крюком правой - в голову. Башка противника моталась... Ваня усилил натиск и в очередную атаку провёл два стремительных удара правой рукой. Денисовца качнуло влево, он пытался удержаться на ногах, но они подкосились, и он рухнул на горячий песок, распластав руки. К нему бросилась высокая, полногрудая девица – запричитала, закричала.

– Ой, убили сладкую ягодиночку, ненаглядного моего голубочка! Чтоб руки твои отсохли, Овца проклятая!..

– Клава, брызни на него водой, – одна из денисовских девок услужливо сунула страдалице бокал с водой.

Клава, набрав в рот воды и сложив губы трубочкой, направила на своего ангелочка поток мороси. Парень приоткрыл веки, глаза его блуждали. Он приподнялся, оттолкнул плачущую девицу, перевалился на бок, встал на корточки, поднялся и, пошатываясь, направился к подводам…

Феоктиста неотрывно смотрела на Ванюшу, любовалась его молодецкой ухваткой. После замечания Туркиной она взяла себя в руки, уняла внутреннюю дрожь, и к ней вернулась способность трезво оценивать происходящее. Её не покидало удивление: «Ваня – боец, да какой! Пересилил уже зрелого парня, послужившего в армии!». Когда Модест, подломившись, упал на раскалённый песок, она чуть было не выскочила к Ванюше, горя желанием обнять его и расцеловать, но удержалась. Туркина теребила её за рукав:

– Хватит с ума сходить, драка закончилась: пошли купаться.

– Да погоди, ты!..



Нюша всю драку простояла за спиной Любы Курочкиной, переживая чужую боль. При каждом вскрике толпы она вздрагивала, жмурилась и крепко сжимала веки. Открыв глаза, после очередного вздоха толпы, она вместо белой, в голубой цветочек спины Курочкиной, упёрлась взглядом в поверженного кирьяновского парня и склонившегося над ним Овечкина. За его спиной, прямой как свеча, мерно вышагивал Сухоручкин. Всё внимание Нюши переключилось на Петра. Её словно накрыло звуконепроницаемой пеленой: она не слышала ни крика людей, ни ржания лошадей, ни слов, обращённых к ней, рядом стоящей Зои. Как заворожённая, следила она за его плавными выверенными движениями: поступью, взмахами рук, поворотами головы. Вот он дошёл до повернувшегося в его сторону Ивана, слегка, ободряюще прикоснулся к его правой руке, проследовал мимо, чуть довернул вправо и направился ко второму кирьяновскому парню, принимавшему участие в драке. Всё, что произошло потом, для многих было необъяснимо. Она же, словно в замедленном кадре фильма, разглядела каждую деталь стычки. Поравнявшись с противником Ковригина, Петя, казалось, слегка прикоснулся к его правому плечу, ревнивец качнулся, и его развернуло. Он что-то немо прокричал и попытался хлестануть Петяню левой рукой, целя в голову. Но Петя, разворачиваясь, пригнулся и стеганул денисовца в нижнюю часть грудины согнутой в локте правой рукой. Тот надломился, согнулся пополам и медленно повалился на растоптанный горячий песок... Петя резко выпрямился и тем же размеренным шагом, каким шёл раньше, проследовал к реке…

К Нюше постепенно стали возвращаться живые звуки: смех и возгласы купающихся ребят, шум и говор суетящихся на пароме людей, крики чаек.

– Вот Петяня, так Петяня, – Зоя с удивлением посмотрела на Нюру, – я думала, что на Стеколке-то он случайно пересилил Краснопёрова, а выходит, он умелец в этом деле. Я так и не поняла, как это у него вышло с кирьяновским-то парнем? Мигнула, а тот уже лежит!..



– Вот это удар! – Аким не мог поверить своим глазам: грозный Ползунков от одного тычка завалился и, свернувшись в клубок, в корчах закатался по берегу. – Я так и не понял: как он его достал?

– А я тебе говорил! – Паньшин, пряча невольную улыбку в усах, хлопнул Акима по плечу.

– А как он в жизни – верхушку среди ребят держит?

– Они сами, которые помоложе, за ним табуном ходят. А первым он никогда не наскочит, но если кто на него нападёт, тогда держись!.. Краснопёров всё петушится, хвост на него поднимает, но ему же и достаётся.

– А где он этого мастерства набрался?

– Расспрашивал я Ульяну – мать его, так она говорит, што по книжкам до всего доходит. А книжек у него много. Есть, видать, и книги, в которых рассказано о рукопашных боях. Кроме того, у него дома под кровлей, которая соединяет амбарушку со стаей, висит брезентовый мешок, набитый песком и опилом, вот по нему и лупит. Ульяна сказывала, што он ногой-то в прыжке крышу загона достаёт. Ну и Овечкина волтузит почём зря…

– Это, видать, ему на пользу – стройнее стал, - Аким махнул рукой в сторону Овечкина, бредущего по воде.

Паньшин колотнул его по руке.

– Смотри, Сухоручкин нырнул, доставай часы.

Аким привычным движением правой руки потянул за цепочку, пристёгнутую булавкой к отвороту серого затасканного пиджака, вытянул часы, щёлкнул крышкой…

– С ним ладно ли? – скородумский бригадир с тревогой посмотрел на Паньшина.

Тот промолчал, только кнутовище плети учащённо забилось о брезентовое голенище сапога.

– Может, он за причалом вынырнул? – не унимался Аким.

– Смотри под обрез того берега, не проворонь,– лучевые морщинки на виске Паньшина уплотнились. – Вон, объявился!

– Вижу, снесло-то как! – Аким уставился на часы. – Больше двух минут!

– В прошлом году на спор просидел в Белой Яме, держась за кол, около трёх минут!

– Не может быть!

– Может: я ему губную гармошку проспорил, – Паньшин тяжело вздохнул, – трофейную – с войны принёс…



Нюша, вытянув шею, вглядывалась в покрытую алмазным бисером гладь реки.

– Нюра, ты чё там потеряла? – Зоя обняла подругу за плечи.

- Сухоручкина высматриваю: он, как нырнул, так и не показался, – голос Нюши предательски дрогнул.

– Не может быть! – Зоя, прищурив глаза, с тревогой оглядела водное пространство. –Надо, поди, бригадиру сказать. Я побегу…

– Нет, постой, погоди немного.

К ним подошла Люба Курочкина.

– За Ковригиным ухаживала: левая бровь разворочена, под правым глазом кровоподтёк – едва его в чувство привели…

– Да погоди ты с Ковригиным! – лицо Зои выражало крайнюю степень тревоги. – Петяня нырнул и потерялся.

– Не знаю, что и сказать, – Люба с беспокойством завертела головой, – надо под тот берег смотреть. Он, наверно, решил через реку проплыть. По течению смотрите…

– Вынырнул! Ой, как далеко! – Зоя порывисто обняла Нюшу.

– Где? Не вижу! – Нюша растерянно пялила глаза на противоположный берег.

– Да вон он, вон! – Зоя развернула голову Нюши в нужном направлении. – Видишь?

– Вижу, – глаза Нюши увлажнились.

– Девчонки, вот он водяной-то! – Люба лукаво посмотрела на подруг. – Здесь объявился, оказал себя…






7




После отхода парома с последней партией скородумцев Паньшин собрал покосников и объявил:

– Теперь будет переправляться наша бригада. Первыми на паром заводят подводы Дмитрий Михайлович и Епиха. За ними становятся упряжки с бестарками. Вторым заходом отправится вся молодёжь, а третьим – переправимся мы с Бурдиным, – бригадир строго посмотрел на ухмыляющихся ребят. – Сразу после переправы езжайте на стан, меня не ждите. Понятно?

– Как не понять, – откликнулся Дмитрий Михайлович, – дело привычное.

Для покосников-первогодков всё ново, всё необычно. Лёвка пристально, с неослабным вниманием следит за паромом, приближающимся к причалу. Вот загорелый дочерна, похожий на цыгана паромщик ухватился за стальной трос, упёрся ногами в дощатый настил, покоящийся на двух огромных просмолённых лодках, и потянул трос на себя. «Пытается подать перевоз навстречу течению», – догадался он. Паром уткнулся в причал, и перевозчик быстро накинул цепь на металлический штырь. Затем быстро метнулся к другому краю, ухватил вторую цепь, потянул её на себя – паром выправился, и он привычным движением закрепил цепь на втором штыре. Тут же наклонился к причалу, поднял широкую доску, и, прикрыв ею щель между паромом и отмостками, крикнул:

– Заводи!

Дмитрий Михайлович медленно ввёл на помост испуганно всхрапывающих лошадей. За ним суетно матерясь, то же самое проделал Епифан.

– Не можешь без матерков-то, – пристыдил его Ионин, – постеснялся бы девчонок да ребят малых.

– Ты меня не учи, – дёрнулся Епиша.– Без матерка нельзя. И человек, и скотина только его и понимают. И в верхах всё на мате построено – сам был председателем – знаю…

– Ну, таких как ты, видать, только матюгами и можно пронять, но по себе других не суди…

Пока Епиша перепирался с Иониным, подводчики завели на перевоз бестарки. Следом за ними на паром «горохом» сыпанули копновозы. Паромщик просунул бревно-ограждение в металлические скобы и крикнул ребятам, оставшимся на причале:

– Отдать швартовы!

Братья Сучковы, отбросив доску на край отмостков, подтянули цепи на себя, освободили их от штырей и отбросили на настил парома. Паромщик – и капитан, и вахтенный матрос в одном лице – направил свой «корабль» к противоположному берегу, привычно перекидывая массивную берёзовую «зацепку» по тросу и подтягивая её на себя…

Поднявшись в гору, повозки одна за другой покатили навстречу полуденному солнцу, к Белой Яме, к покосному стану.



Среди лугов, западин и разросшихся черёмуховых куртин вьётся весёлая, поросшая конотопом дорога. К потемневшим спинам и крупам лошадей липнут овода. Дмитрий Михайлович, поглядывая по сторонам, то и дело вожжами и длинной таловой вицей сбивает с них слепней, паутов и надоедливых мух. Вокруг – привычные до сердечного щемления родные картины. Разгулявшийся южный ветерок вздымает, закручивает и гнёт к земле бархатистые зелёные волны лугового разнотравья. Слепят глаза зеркала бочажин, окаймлённых кудрявыми рамами тальника. Носятся над ними гомонливые чайки и крикливые чибисы, а с небесных высот чистым хрустальным звоном осыпаются на луга неумолкаемые трели жаворонков. Сметают пыль со ступиц колёс и кланяются покосникам придорожные цветущие травы.

«Вот так и уходит, откатывается в прошлое жизнь, как уплывает назад к Исети поросшая травой-муравой дорога, – размышлял Дмитрий Михайлович. Не мешали его думам ни крики чаек, ни говор ребят, горячо перетолковывавших молодецкую потасовку своих старших товарищей. – До последнего рубежа – рукой подать, а всё не наглядится, не налюбуется душа на земную радость: на вешние разливы, на взметнувшиеся к небесной выси луговые травы, на птичьи разлёты. Каждую былинку, каждую, даже малую, птаху держу в памяти. Порой в мыслях и сам осознаю себя в единой связи с ними. А эти-то, – он бросил взгляд в сторону ребят, – знают ли, что они – наиглавнейшая частичка всего сущего, что они в ответе за всю эту красоту? Что дорого им? Как открываются, распахиваются их души на весь видимый мир?

Не найдя ответа на поставленные вопросы, старик решил поговорить с ребятами. Он раскрутил вожжи над головой и опустил их на круп пристяжной кобылы, согнал таловым прутом со спин лошадей оводов и, обернувшись к ребятам, сказал:

– Хороша нынче на взгорках травушка: будем с сеном, ребята! Смотрите, как вымахали костёр, лисохвост, ежа, тимофеевка, луговая овсяница…

– А подрост-то какой! – не выдержал Чигура и внёс свою лепту в хвалу благодатному лету. – Густой-прегустой, а в нём и клеверки, и вязилёк, и полевой василёк, и кукушкин цвет…

– С медовым сеном будем, мужики! – подвёл итог Шуркиному восторгу Дмитрий Михайлович. – А вы, ребятки, в травах-то толк понимаете, или у вас только Шурка знахарь?

– Да знают они не хуже меня всякую травинку, – подзадорил товарищей Чигура, – а Ерга, поди, и поболе нас всех, так как около бабушки своей отирается.

– А ну-ка проверим! Эвон, глядите, в трёх метрах от нас шершаво-волосистое растение с жёлтыми цветами на мутовчатом стебле, – Ионин махнул рукой в сторону высокого одностебельного растения.

Приятели переглянулись и вопросительно уставились на Лёвку.

– Чистец это – сильно пахучий: пчёлы к нему так и льнут. Видите, полосатый шмель на цветках-то суетится?

– Да медонос первейший,– подтвердил Дмитрий Михайлович, – и мёд с него наилучший…

– Его бабушка собирает, сушит и смешивает с другими травами «для пахучести».

– А это что за трава? – Ионин ткнул рукой в сторону придорожной обочины, где на голенастых стеблях торжественно возвышались многочисленные серо-зелёные продолговато-овальные головки.‬‬

– Это кровохлёбка! – хором закричали ребята, а Лёвка добавил:

– Она только цвет набрала, а распустится в августе, и бобочки эти станут багрово-красными, почти чёрными. Поэтому зовут её и черноголовкой.

– Молодцы! Пчёлы мимо кровохлёбки тоже не пролетают, но запах против чистеца у неё слабоват. А лекарственная она?– обратил старик вопрос к Лёвке.

– Лечебная…

– А что собирает с неё твоя бабушка: листья, цветы?

– Корни. Помоет их, просушит на вольном воздухе, а досушивает в печке…

– Я настоем этого корня часто горло полощу, - вклинился в разговор Чигура.

– А я от поноса эту настойку пил, – стеснительно добавил Лейко.– Бабушка этим взваром лечит грудные болезни, и бабы за ним часто приходят…

– Выходит, что люди пользуются этой травой при всех воспалениях и кровотечениях, – подвёл итог старик.

– Бабушка говорит, что многие лекарственные травы ядовиты: одни – больше, другие меньше.

– А какие у нас самые ядовитые? – полюбопытствовал Ионин.

– Белена, копытень, волчья ягода, наперстянка, черемица, болиголов…

– Всё правильно сказал. К ним надо причислить и льнянку, и окопник, и прострел, и упомянутую черноголовку, и чистотел. А ягоды крушины – ели?

– Нет, мы знаем, что ягоды крушины ядовиты и никогда их не трогам, – с оглядкой на Лёвку, ответил Федя.

– А от кого вы об этом проведали?

Ребята переглянулись…

– От родителей, друг от друга да от добрых людей, – ответил за всех Чигура, – и этот разговор запомним…

– Это хорошо, что вы интерес имеете ко всему, что нас окружает. Любопытство движет нашу жизнь вперёд, к лучшей человеческой доле, - похвалил ребят Дмитрий Михайлович.– Ну, а съедобные растения, кроме ягодных, какие знаете?

– Все, которые брюхо переварит,– усмехнулся Чигура, – кроме семян жабрея.

– А жабрей-то чё вам не по нраву?

– Мамка рассказывала, – смущённо поглядывая на Ионина, проговорил Федя, – что во время войны их в обед накормили «хлебом» из отходов, в котором было много жабрейных семян, и вся бригада обезножела. Домой уйти не могли.

– Было такое дело, – подтвердил Дмитрий Михайлович, – только через неделю люди начали приходить в себя.

Он прошёлся вожжами по спинам лошадей.

– Виновных-то наказали?– тронул соседа за руку Лёвка.

– Наказали. Козлом отпущения назначили Мишу Хромого – бригадира. Его объявили врагом народа и диверсантом. Влепили ему четвертную, и с тех пор о нём ни слуха, ни духа, но не будем об этом шитом белыми нитками деле. Посмотрите, день-то какой! Каждая былинка радуется. Давайте-ко, лучше я вам загадаю загадки, и проверим – найдёте ли вы на них разгадки. Все они о растениях. Согласны?

У ребят загорелись глаза…

– Тогда слушайте: от цепкой кривозубки берегите шубки, и штаны, и юбки?

– Череда! – хором закричали ребята.

Правильно! Цветы – белые – кистями, плоды чёрные с костями?

– Черёмуха!..

– Молодцы! Невысока, краснобока, жила на поле, спала в подполье, а на стол попала – кормить нас стала?

– Свёкла!

– Знатоки! У репы сестра на язык остра?

– Редька!

– Знахари! Вертится Тимошка на одной ножке: куда солнце повернется – туда и обернётся.

– Подсолнух!

– Ведуны! Большое шило всю землю прошило?

– Пырей!

– Мастаки! Вырос шарик бел, да ветер его съел?

– Одуванчик!

– Нет слов! Брат с братиком связаны канатиком. Рубахи у них зелёны, а картузы золочёны?

– Гусиная лапка!

– Последнюю! У ромашки сестрица не любит пестриться – от края до края – вся золотая?

Ребята притихли, смущённо переглянулись.

– Это, наверно, пупавка красильная, - за всех ответил Лёвка.

Ионин обнял Лёвку, глаза его увлажнились.

– Ну, ребятки, порадовали старика…

– А вот и Ивка показалась,– закричал Чигура – и, наклонившись к Лёвке, пояснил: – Вся мудорезом поросла. Он плавучий. Куда ветер дует, и он в ту сторону теснится.

– Не мудорез, а водорез, – поправил Шурку Дмитрий Михайлович.

– Ежели в воду-то, Лёвка, полезешь, то, как раз о его колючки всё своё хозяйство и испластаешь.

– А зачем он в водорез-то полезет? – улыбнулся Ионин.

– А хоть за той кряквой с утятами, – Чигура махнул рукой в сторону небольшого мыска, поросшего тростником.

– Четырнадцать штук, – быстро подсчитал Федя.

– Бывает и больше. Помнишь, Ерга, как мы в одном гнезде за нашей поскотиной нашли двадцать одно яйцо?

– Помню. Это было на Балезинском болоте.

– Глядите, опять утиный выводок! – крикнул Лейко, – это шилохвостые.

– Всех уток по обличью можешь назвать?– Ионин с любопытством посмотрел на Андрея.

– Да мы всякую живность, которая плавает и летает, знаем. Правда, робя?

Копновозы дружно закивали головами.

Ионин, глянув на Андрейку, с усмешкой предложил:

– А ну, называй.

– Шилохвостых-то этих мы по селезню вострохвостыми зовём. А есть у нас и широконоски, и свиязи, и гоголи, и хохлатая чернять, и крохали, и лутки…

Андрюшка посмотрел на ребят.

– Про нырков да чирков забыл, – напомнил Лёвка.

– Нырки у нас гнездятся красноголовые и красноносые, а чирки – свистунки и трескунки…

– А что скажете про куликов? – поинтересовался Ионин.

– Не только про куликов, но и про всякую птичью мелочь многое можем рассказать, –похвастался Чигура .

– Мы их круглый год ловим в полях, на пустырях, в приречных урманах, около болот, в лесах и на их опушках, а зимой – чаще всего на складе, – пояснил Лёвка.

– И куда вы с ними?

– Поймаем, посадим в клетки, полюбуемся, понаблюдаем за ними с недельку и отпускаем, - перехватил инициативу Чигура.

– А каким инструментом ловите?

– Да всяким: западёнками, самоловами, лучками, сетью-тайником, а зимой на складе – ручными решётами. Подсыплем под ними отходов, поставим под край обода палочку-сторожок, а к ней – верёвочку. Когда они под решето-то соберутся – сторожок-то выдернем, и готово! – разошёлся Чигура. – Только вынимать их из-под решёт-то хлопотно – часто птицы улетают.

– А ловушки-то где берёте?

– Мне дядя Степан свои отдал, а по его снастям мы и свои мастерим.

– А это что за птаха? – кивнул Ионин в сторону талового куста. На его вершине, беспокойно крутя головой, сидела пичуга величиной с воробья.

– Это луговой чекан – самец, видите, у него спинка чёрная и каждое пёрышко с охристой каёмочкой, – отрапортовал Лейко. – У нас такие чеканы водятся на лугах за Балезинской рощей…

– Живёт у нас рядом с ним и другой – черноголовый чекан. Он меньше этого, но оба хорошо идут на приманку, – перебил разговорившегося друга Чигура.– Мы как-то охотились на варакушку, так он нам покоя не дал, помнишь, Ерга?

– Не успевали их выпускать из западёнки – лезли с двух сторон. Только их выпустим, ловушку насторожим, пойдём к скрадку, оглянемся, а они уже опять в западне, – Лёвка огорчённо вздохнул, – так и ушли ни с чем.

В это время телега поравнялась с кустом. Пичуга вспорхнула и с тихим посвистом – «хи-чек-чек… хи-чек-чек», перелетела на отдалённый черёмуховый куст и устроилась на его вершине. Ребята проводили её взглядом.

– Поняли, почему эту птаху чеканом-то прозвали?

– Знаем, – хором прокричали ребята, – по его песенке.

Увлёкшись, ребята наперебой угадывали «встречных и поперечных» птиц: уток, куликов, камышовок, синиц. Потом перешли на их позывные и песенки. Лучшим имитатором оказался Чигура. Он с поразительной похожестью извлекал из своего зева птичьи посвисты, щебетания, теньканья, храпы, чиканья, циканья… Ребята, любовно заглядывая ему в рот, орали: «Большая синица, поползень…» – «Зарянка, чечвица, чечётка…» – «Пеночка-теньковка, дрозд-белобровник, варакушка, соловей…»

Дмитрий Михайлович под ребячьи посвисты, смех и крики огляделся. День сверкал и благоухал. Воздух был насыщен благовонным ароматом луговых трав. С западной стороны редким караваном плыли над горизонтом белые осиянные облака. Высоко в небе на восходящих от земли тёплых воздушных потоках «зависла» пара коршунов. С водных прогалов Ивки исчезли утиные выводки, а небольшие стайки куличков, кормившихся на отмелях заводей и плёсов, попрятались в прибрежной траве. Казалось, что в природе всё живое затаилось и замерло в тревожном ожидании. Притихли и ребята. Лишь было слышно, как на неровностях дороги побрякивает стальной шкворень, соединяющий плоскость телеги с передком да у молодой пристяжной кобылы ёкает селезёнка…

– Смотри, пошёл!.. Другой!.. Сложили крылья!.. Упали в траву! – комментировал атаку хищников Чигура.

– Какие-то живые существа лишились жизни, чтоб дать возможность жить другим, – тяжело вздохнул Лёвка, – жалко их…

– Так задумано Создателем, – утешил Лёвку Дмитрий Михайлович, – в когти и лапы хищников попадают самые слабые, а сильные выживают и продолжают свой род.

Голод толкает всех плотоядных к разбою. В природе ни один хищник, ели он сыт, не набросится на живое существо…

– Так и мы такие же, дедушка Дмитрий, – прервал стрика Чигура, – раньше, в голодные вёсны, мы вёдрами яйца собирали, варили и ели, а теперь, когда не голодаем, мы птиц не зорим…

– Нынче, когда бродяжим по лесам, забираем яйца только у ворон и сорок, – уточнил Лейко

– А эти-то чем вам помешали?– полюбопытствовал Ионин.

– Потому, что они зорят птичьи гнёзда,– зачастил Федя, – съедают яйца, птенцов.

– Если им не дать укорот, то они всю живность выведут, – поддержал друга Чигура.

– Правильно рассудили, ребятки, но вы должны помнить, что без нужды у природы брать ничего нельзя. На земле человек должен хозяйствовать разумно: срубил дерево – посади новое, охотишься на птиц – создай условия для их размножения.

Старик понужнул пристяжную кобылу.

– Заговорились мы, вон Епиха наладился нас обогнать. Но, пошли, родимые!

Упряжка Епифана тянулась за подводой Ионина. Лошади, чуя конец пути, не отставали от «товарок». После переправы в его телегу подсел Миша Молчанюк, которому порядком надоела возня и розыгрыши младших товарищей. Епифан тут же начал жалобиться ему на голодное детство, бедность семьи, батрачество, на партию, пинком выбившую его из своей обоймы без всяких поблажек. Особенно его злило и раздражало то, что многие первые председатели колхозов района «на почёте» и имеют добавку к пенсии.

– Плюнь ты на них, Епифан Ксенофонтович, – в голосе Михаила Епиша уловил нотки сочувствия, и на душе у него потеплело, – ты прожил жизнь, полную приключений и опасностей. Тем, кому ты завидуешь, надо бы завидовать тебе.

– Так-то оно так, но всё равно обидно…

– А ты плюнь и растери, – Молчанюк по-дружески обнял Епифана.

Копновозы за их спинами тихо переговаривались, иногда вскрикивали, высмотрев утиный выводок или мелькнувшую меж кустов стайку косуль.

– Это хорошо, што ты с понятием, а другим скажешь, а они ржут.

– Епифан Ксенофонтович, давай не будем об этом, – Михаил притянул собеседника к себе и заглянул в его глаза: они были подёрнуты водяной плёнкой.

– Ты лучше скажи – приходилось тебе в молодости бывать на этих покосах?

– Приходилось, а когда? – Епифан, глядя на пойменную луговину и цветущее разнотравье высоких грив, предался размышлениям: - Уж не полсотни ли лет назад? А вот когда! Мужики только-только начали приходить домой с японской войны. И было мне парнишечке в ту пору полных семнадцать лет. Именно в тот год взял меня в сезонные работники Сысоюшко. Пришёл к нам домой, да и говорит, вроде того, што собирайся на покос, Епифан. С оплатой-де тебя не обижу: тридцать копеек в день будешь получать. Мать моя, покойная, чуть в ноги ему не повалилась.

– Ну и как вы тогда здесь трудились?

– Как и сичас, только косили конными косилками да гребли конными граблями.

– С девушкой какой-нибудь сдружился здесь?

– Не до того было, – Епиша тяжело вздохнул, – оказался в бригаде покосников и Мишка Стекольников. Ни дна бы ему и ни покрышки! Он был постарше меня лет на пять. Про него тогда ходили слухи, вроде того, што он подельник конокрадов... Да, покосы – работа до седьмого пота от зари до зари, торопливые вечёрки на соседних станах, а впереди – нищета!.. Вечный батрак!.. И как-то ночью, после вечёрок, говорит мне Михаил вроде того, что хреновая у нас жисть. А жить-де можно и побассе, ежели ночи-то не на вечёрки употребить, а на воровство.

– И ты согласился?..

– Я засомневался и стал отказываться. А он говорит, что-де хрен с тобой! Как батрачил, так и дальше будешь вкалывать на чужого дядю. Мы-де с тобой получаем по тридцать копеек в день за тяжёлую скотскую работу, а можем иметь по семь, а то и по четырнадцать рублей – девки все наши будут!

– После этого ты и не устоял?

– Можно и так сказать. Да ты и сам пойми, как тут не согласится, ежели душа рвалась к лутьшей жизни, а праздничной одёжки нет, обутки разваливаются, девки на вечёрках морды свои в сторону воротят. А тут, как в сказке… Я ему не поверил, а он мне говорит: давай-де на первый случай у Сысоюшка барана уведём. Я удивился и говорю ему, што-де волки и те около своего логова не охотятся.

– А он чё, дядя Епифан?

– А он смеётся и говорит, вроде того, што мы не волки, а люди. Нам голова дана для того, штобы думать, а волкам – штобы кости грызть. Не беспокойся, всё будет хорошо, у меня-де и покупатель есть. Сёдни это и спроворим…

– Вот это тёзка! Ловкач, ничё не скажешь! Ладно, говори, как дальше было.

– Всё получилось так, как задумал Мишка. Подошли мы глубокой ночью к Белой Яме, огляделись: все спят, невдалеке баран травку пощипыват. Мишка подошёл к нему, верёвку от кола отвязал и маячит мне, што-де пошли. Но тут завозилась собака, пришлось отвязать и её. Пушок впереди бежит, Михайло барана за верёвку тянет, а я его толкаю в мясистый зад. Упрели!.. Мишка кричит, вроде того, што хвост ему закрути. Завинтил – и сразу полегчало – баран побежал с прискоком. Отвели его версты с две и спрятали в небольшом колке…

– И не побоялись оставить на ночь?

– Слушай, так тебе всё будет ясно. Утром проснулись – шум, крики. Вылезли из балагана, глаза продрали: чё тако? А нам в ответ, вроде того, што баран отвязался и ушёл. На следующую ночь мы, как всегда, пошли вроде бы на вечёрки, а сами – в колок. Подошли к тому месту, где барана привязали, а там лежит голова да пара обглоданных ножек… Мишка кричит, вроде того, што волки барана слопали, а сам верёвку от дерева отпутал, голову баранью поднял и пошёл из колка. Кричит мне: ноги-де забери. На свежей кошенине всё, что осталось от жирного барана и бросили…

– Ну и умора! – Молчанюк зашёлся смехом.

Епиша улыбнулся и оглянулся на копновозов. Еварька с серьёзным видом говорил ребятам: «В прошедший луг пошёл я на субботу. Там увидел я утку, которая преследовала охотника…» – « В шиворот – навыворот играют. Это у них надолго». И он успокоился.

– Смиёшься. И мы тогда хорошо повеселились – молодые были. Похохотали мы, да и пошли на вечёрки... А на следующий день мётчики нашли бараньи косточки. Сысоюшко засобирался домой за новым бараном, а Мишка сказался больным и вместе с ним укатил домой. Через неделю вернулся и говорит мне, вроде того, што с баранами одна маята, поэтому будем воровать лошадей. Договорился-де я с верными людьми, которые нам за каждую лошадь отвалят по семь рублей. У меня дыханье спёрло – это же наш месячный заработок! Хорошо, – говорю ему, – только куда их погоним-то? А он мне говорит, вроде того, што – до Исети. Там-де нас будут поджидать нужные нам люди. Они-де денежки нам вручат, переправят лошадей через Исеть и уведут куда надо.

– И получилось у вас?

– За декаду мы умыкнули четыре пары лошадей. На пятой паре нас чуть не накрыли. Отступать пришлось болотом – едва выползли. Выждали мы тогда пару дней и решили испытать счастье за рекой на ингалинских покосах….

– Вам надо было воровство прекратить и «залечь на дно».

– Так, так! Но жадность-то: урвали деньги, но нам надо было больше, больше!

– Это верно. Ненасытная алчность всегда фраера губит!..

– Так, истинно так! Вот на этих самых берегах мы чуть не погибли. По нашим наблюдениям, вроде бы всё было чисто. Отследили самый близкий к реке стан. С уздечками подкрались к лошадям… Михаил «свою» взнуздал и распутал быстро, а «моя» захорохорилась. Мишка меня торопит. Он уже верхом на лошади, а у меня не у шубы рукав. И тут он подскакивает ко мне и кричит, вроде того, што нас окружили, прыгай–де за мою спину. Взобрался я на лошадь, и мы поскакали. Началась пальба, крики. И тут я почувствовал, как спину мою обожгло. Какой-то варнак всадил в меня дробовой заряд!.. Прорвались мы к самой реке. Мишка кричит, вроде того, што впереди засада, а сам правит к берегу реки, сваливается с лошади и тянет меня за собой. Пригребли мы к камышам и затихли. Над нашими головами, топот, крики, выстрелы… Мишка маячит мне, вроде того, што поплыли тихо, под прикрытием камышей… Звуки погони стали отдаляться, топот стих. Напоследок один за другим бабахнули три выстрела, и дробь прошелестела по камышам. Вот эта речка Ивушка и спасла нас от неминуемой расправы, а может, и смерти.

– Так вас в тот раз так и не разоблачили?

Да ково! На стоянке нас поджидали грозные, взлохмаченные мужики. Они без слов бросились на нас с кулаками и начали нас взбутетенькивать, но Сысоюшко грозным окриком их остановил и крикнул нам, вроде того, чтобы мы убирались к чёртовой матери…

– Почему же он не позволил мужикам забить вас до смерти или связать, да и отдать властям?

– А ты сам подумай: зачем ему в разгар сенокосной страды лишние хлопоты? Это, с одной стороны, а с другой – могло возникнуть подозрение в соучастии, а это позор на деревню. Поэтому нас даже не изувечили, а поколотили и проводили пинками, но зло на них и их последышей во мне живёт до сих пор.

– Я слышал, что зло всё это время накапливалось и на вас, так как вы со Стекольниковым воровали скот у своих же деревенских мужиков…

– Коршуны, коршуны! – заорали копновозы.

Епиша вздрогнул. «Откуда они прознали, што нас с Михаилом так в народе прозывали? Он обернулся на задравших головы ребят, увидел парящих хищников и помрачнел. «Чё это я разошёлся?.. Это меня бес подтолкнул!.. Ну и глупец же я! Чем этот хохол меня взял? Пойдёт теперь звонить по всей ивановской…».

Молчанюк тормошил его, пытался завязать откровенный разговор и вывести на новые воспоминания, но Епиха отнекивался: «Чё-то плохо мне. Как-ненабудь в другой раз…».



После паромной переправы вся молодёжная команда присмирела. Покосники вели тихие разговоры о драчунах, денисовских парнях и их подружках.

В упряжке, которой правил Ковригин, суды-пересуды вели девушки.

– Почему хоть денисовские-то парни набросились на наших? – недоумённо спрашивала своих подружек Надя Вакурова. – И раньше бывало: парни купали в Исети девок не только своих, но и молодых покосниц из других деревень. Ведь это вековая игра. Девки сами напрашивались, заигрывали, хотели, чтобы парни побегали за ними, потискали их.

– Потому, что среди них оказалась зазноба одного из денисовцев, который уже и в армии отслужил, а тут какие-то малолетки, – Туркина с усмешкой кивнула головой в сторону молчаливого, насупленного Ковригина, – вот они и решили показать, кто тут главный.

– Да всё и обошлось бы, если бы Петя не стал чмокать эту, как её?..

– Гутей её зовут, – подсказала Люба, – а полное имя – Августа.

– Да нет, – возразила Галя, – в конце-то он в её губы впился как вьюн.

– Трепало-то своё подбери,– недовольно буркнул Ковригин.

– Если попался, так терпи, – хохотнула Галя. – Скажи, Петя, губы-то у неё хоть сладкие?

– Отстань от меня, балаболка! – вызверился Ковригин. – Без тебя тошно!

– А не полез бы к этой Гуте со своими лобзаниями – ничё бы и не было,– наставительно проговорила Туркина, – разве тебе бы понравилось: ты собрался жениться на девушке, а какой-то балбес целует её прилюдно.

– Так он на ней жениться собрался? – удивлённо уставилась на подругу Феша.

– А ты чё с Луны свалилась? Все денисовские девчонки говорят, что дело идёт к этому. Да и тётка моя Евлампия, которая уже двадцать лет живёт в Денисовой, говорила мне об этом недавно.

– Петя, а ты зачем после драки ударил этого Кислякова? – осторожно, с дрожью в голосе, спросила Надя Вакурова задумчивого и хмурого Сухоручкина.

– Ударил, чтобы поставить его на своё место. Если бы я его не тронул, то он снова бы «заподнимал хвост» на наших ребят, распустил бы свои длинные руки. Я всё сказал, больше ко мне не приставайте, – и он снова погрузился в свои думы.

А мысли его пчелиным роем вились около ненаглядной Нюшеньки. «Как она восприняла мой поступок? Зачем надо было цеплять этого Кислякова? И не задел бы, если бы не его самодовольная торжествующая морда. А после всего, что случилось, ты, Кисляков, уже не герой. Интересно, а что Нюша думает об этой стычке? Наверняка опять рассердилась. И разговаривать со мной не будет. И поделом мне! Ведь уже всё решил про себя: буду сдержанней в своих поступках. И вот у тебя, девушка, снова на руках козыри! В самом деле – слепой и глупый! Но ведь тёзка мой поймал девушку в предложенной девицами же игре. Разве Кисляков этого не понял? Если он непонятливый, то он больший болван, чем я...».

– Я считаю, что Сухоручкин правильно врезал этому Кислякову, – подала голос Феоктиста. – Не будет нос задирать.

– Хорошо, что я тебя удержала, – усмехнулась Туркина, – а то бы ты ему добавила…

– Разговор не об этом, а о том, что в самой безобидной ситуации он бросился хоть и на крепкого, но молоденького парнишку. Хорошо, что в нашей деревне есть такие ребята, как Петя и Ваня…

– А давно ли ты этого Петю «разделала под орех» на «токовище»…

– Просмеяла и каюсь. Думаю, что и Пётр уже не раз проклял ту минуту.

Люба ткнула локтем Сухоручкина.

– Слышал?

– Не глухой,– Петя обернулся к Феше, окликнул её и, глядя в её широко распахнутые глаза, чётко проговорил: – Прости меня и моего друга Ваню за всё то зло, которое мы причинили тебе и твоей семье…

– Ты думаешь, что я с луны упала, – Феша с усмешкой посмотрела на Туркину, – а я росла вместе с ними и знаю, кто они такие. Пётр и Иван – проказники и просмешники, но скоро у них это пройдёт. И они станут настоящими весёлыми мужиками, которые сумеют постоять за себя, за своих родных и друзей. И чем больше я узнаю их, тем больше они мне нравятся. Мне временами кажется, что я горжусь ими…

– Ну, подружка, ты даёшь! – удивилась Туркина. - Кем гордиться-то?..

– Если ты этого не видишь и не осознаёшь, то ты слепа и глупа. И мне тебя жалко. Пройдёт время, и ты этот разговор ещё припомнишь.

– Спасибо, подружка, вовек твоих слов не забуду. А ты-то умная?…

– Ну, только не подеритесь, – улыбнулась Надя…

– Если ты такая разумница, то почему же ты Любину судьбу поломала?

– Вот куда тебя понесло, подружка! А кто же меня к Игорьку подталкивал – забыла? Что касается Игоря, то при свидетелях говорю: он свободен.

Люба, внимательно слушавшая соперницу, встрепенулась: «начинает действовать «остуда» бабушки Аксиньи»?…

– Не спорьте, – вмешался в разговор подружек Сухоручкин, – гордиться нами рановато, но мы стараемся: стремимся к знаниям, совершенствуемся духовно и физически, правда, Ваня?

– Дак это, так. Рано про нас такое говорить. Гордятся теми, кто на виду да на слуху, а нас никто не знает…

– Как это не знают! – прервала Овечкина Надя. – Мы знаем, скордумские и денисовские девчата от вас без ума. Слышали мы, как они вас на вечёрки к себе зазывали, а Дуня в тебе души не чает: расцеловала тебя принародно…

– Дак это, я не виноват, – Ваня растерянно посмотрел на Фешу, – она сама…

– Вот, подружки, дела-то какие: полюбишь Ванюшу и будешь всю жизнь страдать да изводиться: где он, с кем он, кто его целует да милует? – тяжело вздохнула Феоктиста.

– Так-так, подружка, тут надо сто раз подумать…

И тут Вакурову прервал громкий кашель Сухоручкина. Ваня встрепенулся и сообразил, что девушки его разыгрывают.

– Дак это, я однолюб. Если уж полюблю девушку, то на всю жизнь,– чуть дрогнувшим голосом заявил Иван, – тут бояться нечего…

– Нет, Ваня, жизнь подсказывает, что любовь переменчива. Примеров тому и в нашей деревне полно, – подала голос Люба. – Возьми в пример того же Игоря…

Люба осеклась. Наступило неловкое молчание. Только было слышно, как Ковригин почмокивает губами, поторапливая лошадей, да пробует голос кукушка… «Ку-ку – раз, ку-ку – два…», – начал считать Иван. Горюха подавала свои позывные сигналы с небольшими перерывами. Он досчитал до пятидесяти и бросил, а птица всё продолжала жалобиться на свою сиротскую жизнь. Ваня же задумался о сегодняшнем, счастливом для него дне. Он прикрыл веками глаза, и на светло-розовом фоне проявился улыбающийся образ Дуняши. «Какая у неё красивая головка – вся в венчике белокурых кудряшек! Какая у неё толстая и длинная коса! А глаза что тормоза, - как говаривает Петяня,– каждого встречного остановят! И зелени в них погуще, чем в Фешиных… Мысли его переключились на Феоктисту, но сияющий образ Дуни ещё долго маячил в глазах…

Приоткрыв веки, Ваня скосил глаза на соседку. Феша, приспустив на нос косынку, сидела, откинувшись на поклажу. Её голова, плечи, грудь покачивались, копируя неровности дороги и рывки лошадей. «Уснула», – решил Ваня и смежил веки, вновь вызывая видение скородумской Дуни…

Феша не спала, она размышляла над словами Любы. «Да, права моя бывшая соперница – любовь непостоянна. Игорёк льнёт ко мне, но насколько чувство его крепко? Завтра у него может появиться другая симпатия и… прощай, милый друг! Такое вполне возможно, ведь бросил же он Любу. Но я, слава богу, свободна. И хорошо, что о своём решении сказала при Курочкиной. А приедем на стан, и ему вечером пропою: «Без радости была любовь, разлука будет без печали». Нелюб он мне. Зря с ним связалась, Ваня ко мне тянется, но он молод, весь устремлён в будущее. Впереди у него армия, учёба. Как там всё повернётся – одному Богу известно. А этот Михаил?.. Из сна ли он? Если из грёз, то непонятно: собрался жениться. Пусть вступает в брак, никакой басы-красы в нём нет…Ваня, вот моя симпатия – губы её растянулись в улыбке, а Игорёк пусть чалит к той, от которой пришёл…».

Люба после своих слов задумалась: «Правильно ли я сделала, что открыла свои мысли грубиянке? А, так и надо! Пусть знает, что не в свои сани уселась. А может, и мысли разумные мелькнут в её бесшабашной головке… Подействует ли присушка бабушки Аксиньи?.. Бабушка-то бабушкой, но и самой не надо плошать. За своё счастье надо бороться!..».

Злоязычные сёстры – Маня и Тоня Кремнёвы - после переправы «по косточкам» разбирали поведение не только драчунов, но и зрителей: таловских, денисовских кирьяновских и скородумских покосников.

Особенно досталось таловским и денисовским девчатам. Они всячески высмеивали поведение Феоктисты, Нади Вакуровой, Любы Курочкиной и Гали Туркиной. Получила свою долю издевательств и Нюша. Маня громогласно заявила, что она жалостливая паникёрша и трусиха.

– Нюрка, ты почему всю драку простояла за спиной у Курочкиной?– упёрлась в неё взглядом Антонина.

– Она цветочки на платье Любки рассматривала, – подзадорила её Маня.– Разве ты не видела?

– Ладно бы, если цветочки. Ты посмотри: у неё вся нижняя губа искусана! Нет, Нюра, надо привыкать, закалять свой характер, – не унималась Антонина. – Замуж выйдешь - придётся с муженьком воевать, а ты и таракана не раздавишь…

– Таракана!.. Ей и муху не убить. Давеча я гляжу, а у неё слёзы – ревёт: «Пе-тя- я- ня ны-ыр- ну-у-ул и не вы-ы нур-у-ул».

– Вот оно как! К Сухорукому прикипела, – укорила Антонина Нюшу. – А ведь я тебе говорила: – Он тебе не пара. Рукоприкладчик. И тебе от него достанется, двинет – и в окошко вылетишь!

Нюша слушала старых дев молча, склонив голову. На глазах её вскипали слёзы.

– Да перестаньте вы, вороны каркливые! – прикрикнула на товарок высокая, полнотелая Мавра Нохрина. – От вашего крика голова кругом идёт!

– А ты, Нюра, их не слушай, – Ия Хабарова обняла девушку за плечи: – Это они от зависти. Судьба их обделила, вот они и злобствуют. Ты своё сердце слушай. Если оно тебе на Петю показывает – люби и радуйся.

Бузотёрши приутихли. Под тихий говор покосниц Нюша задумалась: «Какие-то странные отношения сложились у нас с Петей. Он тянется ко мне, я – к нему. Но почему взаимная симпатия превращается в терзание? Может, причина кроется в его ревности и в моей неуступчивости, в моей непокорности? А может, это и есть любовь? Ведь любовь и страдание неразделимы. Пусть в будущем наши души сольются, но избавимся ли мы от сомнений, терзаний, ревности? Едва ли… Полное освобождение от этих беспокойных чувств невозможно. Исчезнут они – уйдёт любовь. А что будет, если я покорюсь ему и буду бессловесной исполнительницей его желаний, его прихотей? А если он уступит мне?»… И вдруг её осенило: «Любовь возможна только в борении двух равных сердец! В этом состязании мы должны быть терпимы и внимательны друг к другу. Но почему мне мил Петяня?.. Наверно, потому что беспрестанно меня удивляет. Вот! Удивление!.. Его загадочность влечёт меня!.. А что привлекает во мне Петю?.. Красота?.. Но, как говорится: красота приглядится, а что потом?.. И я, я тоже должна удивлять его!.. Вот ответ на все мучившие меня вопросы!..». Нюша взволновалась… «Если так, то Петяня меня уже обошёл…Ничего, у меня семилетка за плечами, а он получит свидетельство только в будущем году. Надо думать, мечтать и… ждать, как говорит Люба…».






8




У Белой Ямы таловчане обосновались с момента первой аренды сенокосных угодий. Разрасталась деревня – ширились покосы. И постепенно становище оказалось в самом эпицентре сенокосных баталий.

Водоём был невелик. Доброхоты, измерявшие окружность озерка саженью, насчитали всего пятьсот пятьдесят мерок. Берег озерка с севера, востока и юга был чистым и торным. В меженное время он возвышался над уровнем воды не более чем на пол-аршина. С западной стороны к нему примыкало болотце, поросшее тростником, тальником, шумихой и осокой. В нём селились гагары, чомги, выпи, камышовки, тростниковые овсянки. По берегам болота обитали кулики, коростели, трясогузки, чеканы, лазоревки, варакушки, черемошники, а в небольших таловых и черёмуховых куртинах, заросших смородиной, шиповником и хмелем, распевали, любились и выводили потомство соловьи.

Ввиду мизерных размеров водоёма оно изначально было поименовано первыми косарями Ямой. Причиной такого прозвища, вероятно, послужило и другое обстоятельство – его необычайная глубина. Попытки измерения толщи воды предпринимались покосниками неоднократно, но все закончились неудачей. По сохранившемуся в деревне преданию последние потуги установить истину были предприняты мужиками перед первой мировой войной. Любопытные таловчане приготовили всё необходимое снаряжение: шесть пар вожжей, верёвки - и связали их между собой. К этой длиннющей пятидесятсаженной гирлянде проволокой прикрутили двухпудовую гирю, погрузили увязку в лодку и отплыли на середину озерка. До дна груз так и не дошёл… Покосники нового поколения для проверки истинности предания уже после второй мировой войны повторили попытку своих предков. Они увязали четыре пары вожжей, а в качестве груза использовали каток гусеничного трактора. Ему, как и гире, не пришлось лечь на дно Ямы. Но искатели истины убедились, что предание – не выдумка.

Ночами, над прогретым ярилой водоёмом, клубились густые белые туманы. Они начинали куриться после захода солнца и истончались с его восходом. Это обстоятельство и стало основным, определяющим признаком названия Ямы.

Стан покосников располагался на северной, более возвышенной части берега. Рядом с кострищем обычно стояла продуктовая палатка, а от неё в северо-западной стороне голубел многососковый общественный умывальник. С противоположной её стороны селились бригадир и стогоправы. За ними – без соблюдения субординации, вперемежку строили свои балаганы копновозы, стогомётчики, подскребальщицы, косари и накладчики копен на волокуши. Напротив бригадного очага были устроены плотки – две широкие плахи, уложенные на козлы. С них забирали воду для приготовления пищи, утреннего и вечернего туалета покосников. Неподалёку от костра, ближе к воде, щетинились косами, вилами и граблями вешала. За балаганами, метрах в пятидесяти, находилась площадка для конных граблей и волокуш. На ней копновозы запрягали и распрягали лошадей. Отсюда же отправлялись они «в сражение» за колхозное и собственное благополучие…

Для утренних водных процедур и для вечернего освежающего омовения после жаркого трудового дня на противоположной – южной части берега была устроена купальня. К ней вели те же плотки в две широких доски…

Следует отметить ещё одну важную деталь покосного быта. По малой и большой нужде лица мужского и женского пола спешили в отведённые для них места: Иванов лесок и Марьин колок. По установившейся традиции девушки ходили в своё отхожее место парами или, судя по обстоятельствам, небольшими группами.

Когда же на смену косам и конным косилкам пришли тракторные косильные агрегаты, то для бригады трактористов и косарей – механизаторов была отведена отдельная площадка в северо-западной стороне покосного стана. На ней после окончания рабочего дня ставились тракторы с цепами косилок и трактор с широкозахватными граблями. Здесь же проводилось их техническое обслуживание и ремонт. В небольшом отдалении от техники стояли бочки с горючим и смазочными материалами. Рядом с ними находился фургон для подвозки горючего.

В конце страды сено, уложенное на балаганы, смётывалось в стог, а балаганные рёбра мётчики сносили к кострищу, создавая запас растопки для будущих покосников.

Подвода Ионина обогнула талово-черёмуховую куртину, и напахнуло водорослями, настоянными на запахе скошенных трав, а в небесной выси замельтешили гомонливые чайки.

– За следующим колком наш стан, - предупредил ребят Дмитрий Михайлович.

– Мы уже догадались, – ответил за всех Федя.

Плавно обогнув колок с левой стороны, покосники выехали к приозёрной луговине. Весь стан был как на ладони: повариха с плотков зачерпывала ведром воду; рядом с лодкой на берегу бугрились «морды» и «корчаги»; около Иванова леска две гнедые лошади, подняв головы, ржанием приветствовали своих товарок и покосников, а от палатки вдоль берега тянулся ряд светло-зелёных, ещё не успевших порыжеть «домиков» косарей.

– О-го-го! – весело скаля зубы, закричал Чигура.– Сколь балаганов-то ребята понастроили!

– А теперь мы к ним и свои добавим, – подзадорил растерянно оглядывающихся новобранцев Дмитрий Михайлович.

Стоя у (От) длинного стола, сколоченного из простроганных досок, что-то кричала Капа Зуева и призывно махала рукой.

Дмитрий Михайлович подворотил коней к палатке и остановился.

– С Самсоном-сеногноем вас, с весёлым покосом! – поприветствовала прибывших повариха.– Умывайтесь да садитесь за стол. Поспели суп, уха, караси жареные...

– Не откажемся, время обеденное, – согласился Ионин.– Ребята, снимайте свои мешки и доставайте посуду, а я распрягу коней.

Пока разбирали поклажу, отводили на пастбище и путали лошадей – подъехала подвода Епиши и бестарки с покосным инструментом…

После обеда Дмитрий Михайлович подозвал ребят и предложил:

– Если не возражаете, то балаганы – мой и ваши – построим отдельно от других по эту сторону палатки. Тем самым выполним наказ Лёвкиной бабушки…

– Согласны! – вразнобой крикнули копновозы.

– Если так, то слушайте мою команду: сейчас пойдёте рубить тальник в этот колок,– Ионин махнул рукой в сторону ближайшего леска. – Талины должны быть не меньше трёх аршин, а толщина их у корня такой, чтобы вошла в отверстия, которые я проделаю вот этим шкворнем…

– Вроде поменьше вершка? – уточнил Лёвка.

– Поперечник его – три четверти вершка, – пояснил старик, – или полтора дюйма…

– Дедушка Дмитрий, дюйм это сколь? – поинтересовался Лёвка…

– Какие-то вершки, дюймы! – взбеленился Шурка.– Зачем это тебе Ерга? И так видно, што диаметр этого пробойника чуть больше трёх сантиметров. Ясно, што рубить надо такие талины, а не войдёт в отверстие – топор есть – подтёшем…

– Правильно сказал, – усмехнулся стогоправ, – только в жизни не всё придётся измерять на глазок. Мера, Шура, у всякого народа своя была. Если говорить о длине, то у нас она измерялась вершком, локтем, аршином, саженью, верстой, а у англичан – дюймом, футом, ярдом, милей… Метр-то позднее был введён, и пришлось всем народам к нему приспосабливаться, а старое не забывается. Наш вершок укладывается в этом метре двадцать два раза с половинкой. Вот и решите задачку. Определите: сколько сантиметров содержат в себе и вершок, и дюйм…

– Так условия нужны, – нахмурился Чигура.

– Вводную установку я вам дал, – усмехнулся старик.– Поразмышляйте на досуге, а теперь за работу.

– А талин-то сколь срубать? – озаботился Лёвка.

– Сашка у вас паренёк бывалый – он всё и решит, – незамедлительно ответил Ионин. – Ступайте с Богом.

Ребята расхохотались.

– Пойдём ближе к болоту, – решительно заявил Чигура.

– Зачем в болото-то лезть? – удивился Бредя.

– А там талины прямее, повыше и сучков на них поменьше – сам в прошлом году убедился в этом, – Шурка с превосходством посмотрел на Федю. – Так, что без лишних разговоров – за работу…

Первые нарубленные связки тальника ребята вытащили на опушку леса и огляделись.

– Смотрите, грабли конные стоят. Приехали уже и Бурдин с бригадиром, – крикнул Лейко.

– Значит и Петя с Ваней уже приехали?– уточнил Федя.

– Это ты к чему? – удивился Чигура.– Приехали они, потому что бригадир с Ковригиным уже на стану.

– К тому, что им тоже талины на балаган нужны…

– Уж не услужить ли ты им хочешь? – усмехнулся Чигура. – Если так, то знай, что это грешно…

– А в чём грех-то? Наоборот…

– Бабушка-то твоя Милодора разве не вдалбливала в твою башку заповеди Христовы?

Бредя, в молчаливом изумлении, распахнул глаза на Чигуру.

– Чё гляделки-то вылупил? Одна из самых главных заповедей Спаса нашего, оставленная нам, гласит: «Не сотвори себе кумира».

– А при чём здесь Петя с Ваней?..

– Разве не понимаешь, что твои слова и твоё желание выдают тебя? – поддержал Чигуру Лёвка. – Ты в мыслях своих, в душе своей утвердил их своими героями и готов поклоняться им. А если их все начнут восхвалять да услуги разные оказывать, тогда они усядутся нам на шею, да и начнут нас погонять…

– Вспомни-ко, как в войну и после войны приезжий председатель хлестал наших матерей плетью! – вцепился в ворот Федькиной рубахи Чигура.

– Так он злодей, а не герой, – не сдавался Бредя.

– А действовал этот издеватель по указке начальника, которого погоняли те, что стоят над ним и так до самого верха. А почему? Да потому что все они сотворили себе идола, который и понужал их! – Чигура притянул друга к своей груди и зло пыхнул ему в лицо.– Никогда ни перед кем не лебези, Фёдор, понял!..

– О чём разговор, мужики? – крикнул подъехавший звеньевой.

Лейко сбивчиво пересказал суть возникшего спора. Дмитрий Михайлович внимательно его выслушал, прокашлялся и пояснил:

– Петруха с Ваньшей на героев не потянут. Похвалить их можно, а потакать им не надо. Что же касается председателя, то Александр прав: он бич тех, кто стоит над ним. И место им всем в преисподней потому, что преступили они все божественные заповеди, – Ионин внимательно, с прищуром оглядел ребят. – Герой – это тот, кто борется с врагами и подлыми людьми за народное счастье. Ну, разобрались с любимцами и их творцами?

– Да всё нам понятно – от родителей с молоком впитали. Только вот Федька? – в голосе Чигуры прозвучало сомнение.

– А чё Федька-то, глупее вас чё ли? – буркнул Бредя. – И мне всё ясно.

– Тогда так: раз вы такие грамотеи, то должны понять, что нашим девушкам рубить тал несподручно. Я заготовки ваши отвезу, а вы ступайте в колок и продолжайте рубить тальник. На помощь вам я пошлю братьев Сучковых, а Петра с Иваном я уже направил на изготовление волокуш…

– А где Кобелев с Кремлёвым? – поинтересовался Бредя.

– Они тоже при деле: раздевалки и отмостки ремонтируют.

– Сколько балаганов-то будем ставить, – уточнил Шурка.

– Будем действовать по заведённому порядку: балаган для бригадира, жилище для меня, для стогомётчиков, а для себя сами определите.

– Нет уж – сосчитаем с вами, Дмитрий Михайлович, вы называйте для кого, а мы будем пальцы загибать.

– Ну, хорошо, пригибайте: для братьев Сучковых, двух подскребальщиц, трёх копновозов,- звеньевой внимательно посмотрел на Шурку, – сколько получается?

– Три…

– Для второго подразделения прибавь столько же.

– Прибавил.

– Сколько всего?

– Девять

– Вот на девять балаганов тальник и рубите.

– А сено на балаганы в копнах есть?

– Ну, Шурка, и дотошный же ты! – Ионин хлопнул Чигуру по плечу. – Будут копны – не беспокойся. Сена в валки сгребёно много, а Бурдин на Китае его уже копнит. Андрей с Матвеем поправят купальню и будут накладывать копны на волокуши, а двое из вас шестерых станут подвозить их к строительству. Если вопросов больше нет, то, благословясь, приступайте к работе.



Капа, завидев подъезжающих парней и девчат, бросила свои дела и побежала к подружкам.

– Маня, Тоня, дорогие мои, с праздником вас! Ой, как я по вас соскучилась!..

Радость

встречи, ахи и охи закончились объятьями и поцелуями

.

– Пойдёмте, девоньки, со мной, в моём балагане будем отсыпаться.

Проходя мимо Феоктисты, Капа тронула её за плечо.

– И ты за мной шагай.

– Зачем это? – удивилась Феша.

– Балаган для тебя и Гали уже готов, его ребята поставили рядом со своим жильём, – пояснила Капа.

– Девчонки, слышали: жильё для нас уже готово, – окликнула Феша своих подруг.

Те радостно защебетали и, оставив разборку поклажи, направились к берегу озера.

Голоса Тони и Мани доносились уже из балагана. Капа, склонившись к лазу, переговаривалась с ними. Троица подошла к поварихе. Феоктиста, тронув девушку за плечо, спросила:

– Наш-то балаган который?

– А вы присмотритесь, он вам и подморгнёт алым глазом, – засмеялась Капа.

Девушки переглянулись. Надя пробежала вдоль всего ряда времянок, вернулась обратно и вопросительно уставилась на повариху.

– Да вы глаза-то разуйте! – Капитолина упрятала улыбку в подковку губ.

– И так уже в три пары глаз смотрим, а как слепые котята, – сдалась Феоктиста, - показывай!

– Через два балагана от моего, – Капа махнула рукой на восход солнца. – Чё там видите?

– Балаган…

– Цветы какие-то красные, - подала голос Надя.

– Ну, слава Богу, хоть одна опомнилась, а то ошалели от счастья, – Капитолина с усмешкой посмотрела на Надю. – И цветы не какие-то, а «татарское мыло». Это Игорь вас с новосельем поздравил – обживайтесь, плодитесь и размножайтесь.

– Это тебе, Капитолина, уже давно пора обзавестись ребёночком, а мы подождём, – с этими словами Феоктиста откинула полог и на четвереньках вползла в балаган. За ней последовали подруги.

– Темно-то как, – прошептала Надя…

– Чё ты там бормочешь? – Туркина ущипнула подругу за бедро.

– Ой, кто здесь! – завопила Надя.

– Чё базлаешь, трусиха? – Туркина вновь ущипнула Надю, теперь уже за голень.

– Испугалась, думала змея…

– Да будет вам, перестаньте! Ты, Галя, отползи вправо, не закрывай лаз-то. И ты, Надя, – Феша ткнула в бок Вакурову,– туда же сдвигайся – глаза привыкнут, тогда и оглядимся…

– Ой, Феша! Тут какая-то дыра, – вскрик Нади не на шутку испугал девушек.

– Ну-ко, подвинься, – Феоктиста приблизилась к отверстию и ощупала его края: оно было большим, прямоугольным, и из него пробивался сумеречный свет. – Да это лаз в соседний балаган! Токмаков с Краснопёровым это специально подстроили.

Она просунула голову и плечи в жилище ухажёров и через смятые одеяла выползла на белый свет. За ней из балагана косарей выбралась Надя, а Туркина, переборов искушение, в отверстие не полезла…

– Ну, подружки, вы как хотите, а я в этом шалаше жить не буду.

– Чё ты испугалась? – уставилась на неё Туркина.

– Я, подружка, не из пугливых, ты это знаешь, но зачем нам такая слава?

– Быстро все узнают, – поддержала Феоктисту Надя, – и слухи о том, что мы спим с парнями, дойдут до деревни, до наших родителей…

– Вы же не конфетки! – фыркнула Туркина. – Ну, потискают вас, поцелуют, так от вас убудет?

– Тебе нравится, так ты и живи в этой ловушке: целуйся и милуйся за троих, а мы с Надей будем жить в другом общежитии. Правда, Надя?

– Я поселюсь с тобой, Феша, – Вакурова с сочувствием посмотрела на Туркину, – но и Галя от нас не отстанет, правда?

– Чё вы раскудахтались-то? Это я так, проверить вас на вшивость решила, – вывернулась Туркина, – куда я без вас?

– Так-то так, но и мы тебя проверили: крепка ли ты на передок, – усмехнулась Феоктиста.– Выходит, что не очень. Уж больно тебе хотелось со своим хахалем в одном балагане поваляться.

– Ты говори, да не заговаривайся! – вызверилась Туркина, - он мне не любовник, а ягодиночка…

– Да хватит вам, – примирительно проворковала Надя, – пойдёмте поклажу разбирать, да и обедать пора…

– Заговорились вы, забылись, а ведь во все годы, что здесь покосничали, мы в балаганах всегда селились по двое, – Кудрина внимательно посмотрела на подруг.– Вот ты, Наденька, два последних года с кем проживала?

– С Лидой…

– В этом году я поселюсь с Нюшей, а вы живите вместе, – Феоктиста обняла подруг за плечи.– На том и порешим.



С приходом братьев Сучковых заготовка тальника пошла быстрее. Работа кипела: Шурка с Дмитрием рубили талины, Серёжа срубал с них грубые, торчащие в разные стороны огрубелые ветки, а Касьян здоровенным складным ножом доводил дело «до ума», оставляя на них самые нежные вершинные веточки. Дмитрий Михайлович, приехав в очередной раз за строительным материалом, не мог нарадоваться, глядя на самозабвенно работающих подопечных.

– Когда закончите рубку-то? – спросил он у Касьяна.

– А вон Ерга с Бредей тащатся, они скажут, – не отвлекаясь от работы, сказал Касьян.

Распаренный, краснощёкий работник оказался прав. Лёвка доложил:

– Ребята дорубают последний десяток талин.

Он бросил к ногам Сергея охапку тальника и, не дожидаясь Фёдора, направился обратно в колок.

– Может, и без тебя остальные-то ветки вытащат, – крикнул ему вслед Ионин.

– Нет, не справятся, там этого добра много.

На душе старика потеплело: «Какие работники подрастают! Их бы в ту, нашу прежнюю жизнь, в которой мы все были хозяевами – цены бы им не было!»

Вскоре все ребята вышли из колка, волоча за собой тальниковые кипы. В три топора быстро очистили талины и уложили их на телегу. Ионин с помощью ребят затянул и увязал воз, после чего подозвал всех работников к себе и пояснил:

– Весь строительный материал я развёз на две кучи. Одна – у кострища, другая – в конце балаганов. Там уже ставят ночлежки Пётр с Иваном, и вы к ним присоединяйтесь, – обратился он к Сучковым. – А мы с молодняком свои времянки возведём. Теперь о кровле: сена Бурдин накопнил много. Его надо подвезти к нашим новостройкам. Касьян, и ты, Александр, ловите лошадей, запрягайте их в волокуши и отправляйтесь к Бурдину. Девчата уже там – ждут вас.

– А сколь копён-то везти? – подал голос Чигура.

– Привезите для начала по одной, – усмехнулся звеньевой, – а там определимся. Если вопросов больше нет, то направляйтесь по своим рабочим местам.

Все дружно зашагали к стоянке вслед за подводой, а Чигура и Кася, не выдержав спокойного ритма ходьбы, рванули к озеру напрямик, прыгая через кочки и обегая небольшие, заросшие черноталом куртины.



Капа с нетерпением поджидала Дмитрия Михайловича. Завидев звеньевого, она затараторила:

– Жду вас, все глаза проглядела, – надо обед везти косарям – механизаторам, а подводы нет. Нашу лошадь угнали в Архангельское за запасными частями, Епифан со своими в колок убрался. Телега есть, упряжь есть, да лошадей ловить надо, а они после дороги-то хоть и спутанные, но уросливые. Мне их не поймать.

– Не горячись, глазом не успеешь моргнуть, как уже в телеге сидеть будешь, – успокоил её звеньевой.

Он взял лошадь за узду и развернул её вправо, подвернув тем самым передок телеги.

– Работнички, налетай

Копновозы дружно упёрлись руками в ребро тележного полотна и легко опрокинули воз. Раздалось дружное «ура!»

– Ну, Капитолина, забирай рыжуху. Лошадь смирная. На ней можно воду в вёдрах возить – не расплещет.

Повариха подошла к кобыле, потянула за узду в левую сторону, а затем подала вперёд. Телега, стукнув правыми колёсами о землю, заняла исходное положение.

– Правь к палатке, помогу тебе поставить термоса, – и звеньевой направился к навесу, прикрывающему обеденный стол.

Вернувшись, он подошёл к ребятам, которые подтаскивали к новостройке тальник. Загляделся на их дружную, согласованную работу, вспомнил свою покосную молодость, родителей, братьев… «Славные парнишки. Кто их здесь наставит, кто научит крестьянскому делу? Это я им должен быть заместо родителей и за родного деда…».

– Дедушка Дмитрий, а когда мы начнём строить балаганы? – подбежал к нему с вопросом Лёвка.

– Сейчас и приступим, – звеньевой взлохматил русые волосы копновоза, - только посмотрим, как идут дела у Петра и Ивана.

Друзья, увлекшись, не заметили гостей. Они лихо вогнали в проделанные отверстия очередную пару талин, выгнули их, перехватили встречные вершины и начали свивать в единую плеть…

– Кхе-кхе. Бог вам на помощь, работники.

– Помогал, да убежал, теперь одни справляемся, – отшутился Петя.

– Так-то так, да не забывайте, что не вы одни под ним ходите. Глаз у него зорок.

– Какие замечания будут, Дмитрий Михайлович, – вскинул на звеньевого распаренное, раскрасневшееся лицо Сухоручкин.

– Первое. Шпагат, которым вы крепите концы талин, не должен лежать у Ивана во рту. Повесьте его на готовую дугу и работайте…

– Так быстрее, Дмитрий Михайлович…

– Дак это, Дмитрий Михайлович, я не хотел, а он говорит: «Держи».

– Торопиться надо медленно, – игнорируя Ванину реплику, наставительно сказал звеньевой, – приходилось тебе, Пётр, слышать эту народную мудрость?

– И много раз, да в работе каждое мгновение дорого…

– Но не забывай: рот человеку дан не для того, чтобы в него совать всякую пакость.

– Спасибо за науку…

– Дак это, Дмитрий Михайлович, а от меня двойное спасибо: первое – за подсказку, а второе – за избавление.

Все дружно засмеялись.

– Второе замечание: балаганы ставите близко друг к другу, а где вы будете копать водоотводные канавки?

– Мы балаганы будем ставить по старым меткам и ложбинки между ними есть, только они поросли травой, – спокойно объяснил Пётр.

– Точно? – Ионин наклонился и ощупал землю между рядками пробитых отверстий. - Так то оно так, только вам их надо немножко углубить.

– Да не хочется дёрн портить, некрасиво будет…

– А вы трамбовкой простучите по водотокам – земля сырая, податливая….

– Спасибо за подсказку, Дмитрий Михайлович, так и сделаем…

– Ну, работайте, Бог усердных любит. Да, забыл сказать: для умётывания ваших времянок пусть Касьян привезёт копны три-четыре шумихи или осоки…

– Всё сделаем по вашему слову – не сомневайтесь, – заверил Сухоручкин.

Придя на свой участок, звеньевой обратился к ребятам:

– Видите, у меня всё подготовлено: ямки есть, канавки для стока воды прокопаны. Они мелкие, так как здесь хороший уклон к озеру, дёрн я убрал, чтобы под ногами не мешался. Теперь о нашей совместной работе: нас пятеро, поэтому мы разделимся. Со мной будет работать Максим. Мы будем ставить остов балагана, который будет стоять около палатки, а вы, – обратился он к закадычным друзьям, – через один от нас, чтобы не мешать друг другу.

– Соревноваться будем или как? – уточнил Лёвка.

– Дело это хорошее, – звеньевой оглядел своё воинство, – как решите, так и будет.

– Мы за соревнование, – живо отозвался Андрейко, – нас больше и мы победим.

– Дело покажет…

– А девки-то где? – поинтересовался Федя.

– Тебе они зачем? – удивился звеньевой. – Строительство не женское дело.

– Да я так, без них как-то скучно…

– Почти все они на косьбе – обкашивают колки и все узкие места, куда не смогли заехать трактора с косилками, – спокойно объяснил звеньевой.– Подойди ко мне!

– Зачем?

– Мерку с тебя сниму. По твоему росту и возведём балаганы. Так, Симко, нагибай талину в мою сторону. А ты, Фёдор, становись под эту дугу. Так, готово! Пошла работа!






9




Девушки из звена Ионина на косьбе держались вместе. Двигались по своим прокосам плотно, едва не подкашивая пятки впереди идущих подруг. Останавливались, правили литовки, посматривали на епифановских девиц, которые обкашивали соседний куст.

Упёршись в очередной раз в заросли черёмушника и шиповника, покосницы вернулись на исходные позиции – довольно большому клину, дыбившемуся цветущим разнотравьем.

– Эх, сама бы ела! – Феоктиста вдохнула в себя густой запах свежескошенной травы и молодого сена, выдохнула и добавила: – Да вот беда – скотине не хватит.

– Витаминное сено будет, – поддержала подругу Надя, – для овечек – самая первая еда.

– Феша, а когда мы переберёмся? – подала голос Нюша. – Косим, косим и ни разу не присели. У меня с непривычки руки отваливаются.

– Я вот чё предлагаю: давайте вызовем на соревнование епифановское звено, но не в косьбе, а в частушечном распеве, – оглядела своё голоногое воинство Феоктиста, – вот тогда и отдохнём.

– Так нам его до следующего утра не завершить, – усомнилась Вакурова.

– А мы будем петь коротухи только про сенокос…

– Согласна, но будем петь только про косьбу, – решила поперечить подруге Туркина.

– Хорошо, пройдём по проходу и отдохнём,– согласилась Кудрина, – а пока косим, думайте только о частушках.

– Феша, поправь мне литовку, – Нюша просительно уставилась на подругу,– у тебя хорошо получается.

Феоктиста подошла к Нюре и взяла из её рук косу.

– Смотри внимательно, как надо затачивать «зубы у твоей щуки»

.Она упёрла конец косовища в землю, наклонила его, пропустив под левой рукой, и крепко сжала пальцы на ребре обода, прижав полотно к ладони.

– Где находится моя левая рука?

– Посередине…

– Вот именно! Теперь смотри, как работает моя правая рука.

Она начала от пятки «облизывать жало» косы, убыстряя темп. Кисть её руки ходким маятником направляла осёлок к середине полотна, удерживаемого левой рукой.

– Обрати внимание на локоть моей правой руки…

– Я уже заметила, что он не болтается, как у меня, из стороны в сторону, а чуть-чуть покачивается влево-вправо, – быстро среагировала Нюша.

– Люблю сообразительных людей…

Подруги окружили наставницу и внимательно всматривались в её действия.

– Ну вот, половина работы сделана, – Феоктиста окинула взглядом подруг. – Теперь я левую кисть руки переношу назад так, чтобы наточить и ту часть полотна, которая была закрыта ладонью, и лопачу вторую половину косы.

– Пробуй, – подала она Нюре литовку.

Нюша отошла, перешагивая через валки кошенины, к стене цветущего разнотравья, расставила пошире ноги, согнулась в пояснице, взмахнула косой и… бухнула её в густой травостой…

– Нюша, постой! – Феоктиста подбежала к девушке. – Кто тебя учил так косить?

– Сама обучалась, глядя на других…

– Плохо смотрела, – наставница взяла у Нюры литовку. – Стой, не шевелись!

Она приставила косу к ногам девушки.

– Где у тебя пуповина-то?

– Вот…

– Так, отметила…

– Зачем это?– распахнула на подругу удивлённые голубые глаза Нюра.

– Ручку по твоему росту передвинуть надо, вот зачем, а то ты согнулась как клюка.

Феоктиста положила косу на траву, упёрлась коленом в двурогую рукоятку и развязала сыромятный ремешок, стягивающий её концы.

– Так, поднимем её до моей метки. Снова сжимаем, стягиваем, завязываем…

Феоктиста поднялась с колен и прошла к Нюриному прокосу.

– Нюша, подойди ко мне. Так, бери литовку и коси.

Покосница заняла исходную позицию.

– Левую ногу выдвинь вперёд, а правую поставь так, чтобы тебе было удобно протягивать косу.

Нюра сделала первый замах и повела правую руку против хода солнца, одновременно регулируя глубину закоса. Литовка щукой сиганула в густую траву. Она улыбнулась, вспомнив детскую загадку: «Щука ныряет, весь лес валяет, горы подымает»…

– Постой! Почему литовку-то сверху на траву опускаешь, будто картошку окучиваешь?

– А как надо?

– А надо вот так, – Феша взяла из рук Сысоевой косу и играючи продвинулась вперёд на пару шагов. – Видишь разницу?

Нюра хлопнула длинными ресницами и утвердительно мотнула головой.

– Вижу: я подстригла траву «под польку», а ты – «под горшок».

Девушки засмеялись.

– Эта твоя «полька» – помеха в косьбе. Те, кто идут за тобой, никогда не прокосят твои ошкомёлки под рядком, это первое.

Феоктиста пристально всмотрелась в лица подруг.

– Чё глаза-то отводишь, Наденька? И у тебя такие же трудности с косьбой, что и у Нюры?

Надя утвердительно мотнула головой

– Второе последствие такой косовицы, – продолжила своё разъяснение Феоктиста, – заключается в том, что при подборе сена гребешки эти будут мешать, а третье?

– Когда поле оголится, оно будет как озеро в ветряную погоду: всё в гребнях и барашках, – буркнула Надя.

– Нет, уж лучше сказать так, как Нюша только что выдала: оно будет как твоя голова, обстриженная бараньими ножницами…

– Почему моя-то? – обиделась Надя.

– Ага, не нравится! – вскрикнула Феша торжествуя. – Хочешь, чтобы на твою красивую головку все поглядывали с завистью. А ведь всякая работа – это лицо человека, который её делает или уже завершил…

– Для колхоза и так сойдёт! – взъерепенилась Туркина. – По оплате и труд…

– Не говори так, подружка, – Феоктиста с укором посмотрела на товарку.– Слава добрая или худая впереди человека бежит. Не нами сказано: «По труду и почёт». Уважение к тому, кто хорошо трудится, кто живёт в достатке от своего труда, кто помогает свом ближним, было в нашем народе всегда. И сегодня, разве мы одинаково относимся к дедушке Дмитрию и Епихе?..

– Мой покойный дедушка Калистрат часто говаривал: «Не тот работник, что трудится, а тот, что любуется на дело рук своих», – тихим застенчивым голосом произнесла Нюша.

– Лучше не скажешь! – Феоктиста взглядом поблагодарила Нюру. – Берите литовки, пройдём прокос и устроим репетицию.






10




Паньшин, дав наказы звеньевым, верхом на своём гнедом жеребце отправился осматривать сенокосные угодья. Ехал не спеша: останавливался, оглядывался, доставал из внутреннего кармана серого старенького пиджака согнутую пополам школьную тетрадь и делал в ней пометки химическим карандашом, постоянно мусоля его во рту.

Проезжая вдоль грани, разделяющей покосы таловчан, архангельцев и кирьяновцев, – отыскивал межевые столбы по прикрученным к ним проволокой таловым вехам. Не слезая с лошади, привязывал к ним красные тряпочки, нарванные из старых праздничных плакатов, и двигался дальше.

Добравшись до сплываевского урочища, он повернул коня на север. Каково же было его удивление, когда, выехав на очередную вешку, он обнаружил, что она обкошена со всех сторон. Он огляделся: загранье сплываевцев было выкошено подчистую, но и таловские угодья – самое лучшее суходольное разнотравье, которое шло на корм овцам и лошадям, было сплошь подвалено. Он поехал вдоль угадываемой границы и справа увидел межевой репер, но таловой вехи около него не было. Он остановился, сполз с лошади, привязал поводья к межевому столбу и направился к ближнему колку. На сломанный указатель он наткнулся сразу. Рядом с ним в траве валялась и изогнутая проволока. Срезая острым ножом новую вешку, Николай Фёдорович не переставал костерить сплываевского бригадира самыми последними словами: «Ну, Иона! Ну, подлец! У своих же одноколхозников красть наладился. Ну, вылитый наш Епиша! А что тут дивиться! Одного поля ягоды – оба из конокрадов вышли! Наш-то ладно – штаны ворует, а этот на сено замахнулся. Надо на правлении его пропесочить…».

Взгромоздившись на лошадь с межевого столбика, он, двигаясь по выбранному маршруту, обнаружил ещё пять снятых и отброшенных в кусты вех. Восстанавливая попранную границу, Паньшин размышлял: «Хорошо, что хоть столбы не вырыл, а то можно бы его прямиком на нары отправить. Это он, видать, назло делает. И уж не пятый ли раз?.. А началось это лет шесть-семь назад, когда я отбил у него вдовую молодуху Павлину. Интересно – приехала ли она на покос в этом году? Если приехала, то…». Мысли о Павле улучшили его настроение. Объехав весь захваченный покос, он прикинул: «Зародов восемь можно поставить. Завтра же, благословясь, и начнём…».

Урочища, расположенные ближе к Исети, он решил сегодня не осматривать, а поехал к косарям. Задав направление гнедку, он опустил поводья и предался производственным размышлениям: «Судя по травостою, бригадный план по сену, установленный нам правлением колхоза в тысячу восемьсот тонн, мы можем выполнить, но осилим ли? Если будем метать по тридцать тонн в день, то завеслочим всего тысячу двести тонн. Но и тут две большие заковыки. Первая – справится ли звено Епиши с дневным уроком? Вторая – серьёзнее и связана с небесной канцелярией. Каждый год ливневые грозовые дожди и ситнички-сеногнои отнимают у нас по пять, а то и по шесть рабочих дней. Если принять во внимание только последнее затруднение, то сможем поставить не больше одной тысячи тонн сена в скирдах и стогах. Нет, без третьего звена плана нам не осилить. Но где его взять?». И тут ему припомнился разговор на переправе со скородумцами и кирьяновцами. «Не мы одни в таком положении… Может, наши власти этим озаботятся…». Гнедко неожиданно заржал и перешёл на рысь.

Паньшин огляделся. Прямо по ходу стояли два косильных агрегата. Около них суетились косильщики. В тени берёзового колка стояла подвода поварихи. Капа укладывала на телегу посуду, а рыжая кобыла Марта, повернув голову, отвечала кротким призывным ржанием на приветствие его жеребца.

Завидев бригадира, косари стали подтягиваться в тень колка, где, опёршись на локти, возлежали оба тракториста – Павел Кобелев и Данило Жеребцов. Они заточенными спичками очищали зубы от мясного приварка.

Паньшин отъехал подальше от покладистой и игривой кобылы к участку, поросшему вязилем и мышиным горошком. Он разнуздал коня, опутал его передние ноги и подошёл к косильщикам.

– С праздником вас, мужики, с погожим Самсоном, – поприветствовал он трактористов и загорелых улыбающихся молодых парней, – примета для нас хорошая.

– И вас с тем же – и по тому же самому месту, Николай Фёдорович, – дружно поприветствовали его ребята.

– Чтобы время у вас не отнимать – сразу перехожу к делу, – он зацепился взглядом за Жеребцова, – Данил Тимофеевич, сплываевские снова закосили у нас большой участок самой лучшей травы. Кошенина там подошла. Мы её завтра с утра начнём подбирать, а вы уже сёдни, прямо сичас, переезжайте туда и прикоситесь к их кошенине с нашей стороны вплоть до Касьянова Ручья.

– Ну, каждый год одно и то же! – возмутился Жеребцов, подмигивая слушателям.– А кто виноват? Ты сам и виноват, Николай Фёдорович, и больше никто.

– Я-то здесь с которой стороны? – деланно удивился бригадир. – Тут Иона – жлоб такой!..

– Вот те на! Валишь с больной головы на здоровую. Дело тут не в Ионе, а в красавице Павлине, которую ты увёл у сплываевского бригадира…

– А Николай-то Фёдрович при чём? – удивился Краснопёров. – Если бы не желание самой Павлины любиться с нашим бригадиром, то никто бы эту траву и не закашивал….

– Она уже побывала у нас, – перебил приятеля Игорь Токмаков, – кажись, позавчера…

– И сёдни перед обедом была, – подтвердила Капитолина. – Нынче она у сплываецев кашеварит. Справлялась у меня, приедут ли сёдни наши покосники…

– А я вам чё говорил! – возликовал Краснопёров. – Посмотрите на рыжуху. Пока мы судачили, она беспрестанным коротким ржанием подзывала Гнедка к себе: иди-де, хороший мой, ко мне и полюби меня. А он вместо того, чтобы подкормиться, – прихромал к ней и положил ей голову на шею. Николай Фёдорович, посмотри, как они любятся-то.

– Капитолина, распрягай Марту! – в командирском голосе Сапунова прозвучали весёлые нотки.– Посмотрим, правду ли говорит Краснопёров…

– Я вам распрягу! – взъярилась Капа. – Без ужина хотите остаться! Без меня свои опыты проводите.

Лицо Паньшина побагровело, он нервно поколачивал кнутовищем плети по кирзовому голенищу сапога.

– Данило, хватит разлёживаться, поднимайтесь и – прямиком к Касьяновому ручью,– глаза бригадира буравили Жеребцова, казалось, что вот-вот он взорвётся и примется хлестать просмешника плетью.– Это не просьба, а приказ.

– Уже собираемся, Николай Фёдорович,– успокаивающе произнёс Павел Кобелев.

Пока бригадир расстреноживал и взнуздывал взволнованного, трубно ржущего жеребца, пока с нескольких попыток взгромоздился на спину крутящегося друга, косильщики подняли режущие полотна в транспортное положение, уселись на сиденья косилок, и тракторы покатили к зоне пограничного конфликта.

По дороге к Белой Яме Паньшин, сдерживая рвущегося вперёд жеребца, осмысливал состоявшийся разговор с косарями. «В чём-то они правы. Можно было бы послать эту Павлину куда подальше, но не могу. Уж больно она завлекательная и к этому делу руки у неё золотые. Многих я баб знавал, но такую любовницу встретил впервые. Пылкая, как порох! В самозабвении то и дело трепещется, как птица на взлёте. Видать, и Ионе она пришлась по душе, да чё поделаешь – не люб! А ко мне тянется. И меня как магнитом тянет к ней. Приходится тайком к ней наезжать – должность позволяет, да и до Сплывайки – рукой подать: всего четыре версты. А с мужиками, парнями и Капой надо поговорить, чтобы рты «держали на замке»… Им всё веселье подавай! Любой пустяшный повод используют, чтобы зубы поскалить. И у кузницы тогда раздухарились. Нет, надо с ними поговорить построже. И тебя, мой верный друг, вечером будет ждать нечаянная радость: скажу Сучковым, чтобы подвели под тебя Марту, да и сам поспособствую в этом».

На пути к Белой Яме Паньшин свернул к Антипиному урочищу. Проехал по греби, радуясь, что пространство между рядками короткое, а валки бугристые. Но тут же на лицо его накатила тень печали: «Хорошо-то хорошо, да не успеем прибрать всю траву – под снег уйдёт. Как ни крути, как ни верти, а без третьего звена – не обойтись»… Размышления его прервал грохот приближающегося трактора с широкозахватными граблями.

Увидев подъезжающего бригадира, тракторист остановил агрегат и, прихрамывая, пошёл в его сторону, приветливо помахивая рукой.

– Здравствуй, Николай Фёдорович!

– И тебе того же желаю, Яков Францевич. Заехал к тебе не поздороваться, а сказать, чтобы ты тотчас же отправлялся к Касьянову ручью. Там сплываевцы закосили нашу луговину. Косари уже там. Тебе задание: на стан не возвращайся, пока не сгребёшь всю скошенную сплываевцами траву. Да, ещё: обязательно скажи Бурдину, чтобы ехал за тобой, а то заблудится.

– Всё исполню в лучшем виде, Николай Фёдорович, не сомневайся, – тракторист повернулся и, припадая на левую ногу, торопливо зашагал к трактору.

« Как сказал, так и будет – хороший работник. Немец – одним словом. И позубоскалить любитель, но меру чувствует, уважения к человеку у него больше, чем у жеребцовых и кобелевых вместе взятых. Да и вообще немцы, которых к нам завезли в войну, услужливее наших коренных сибиряков: работают без перекуров, но сговорить их на сверхурочные работы тяжело. Таков и Яша: не заканючил – уже хорошо! А там прикинет, что к чему… Человек он умный, будет грести, пока не почувствует, что все уже у Белой Ямы. Жертвовать ужином он не будет, а тем более наживать славу придурка, которого любит работа. Русская поговорка, в которой говорится, что работа не волк – в лес не убежит, пришлась им по душе. В нужный момент они без всякого сожаления расстаются с ней. А спросишь их: «Почему дело не завершили?», ответят: « У Бога дней впереди много – наработаемся». Наш же человек часто увлекается, забывается в работе. Особенно этим грешат староверы. Они могут не только ужин, но и сон отдать ради завершения дела. Иных и на обед не дозовёшься. Взять, к примеру, того же Дмитрия Михайловича. Если зарод не домётан, то никаких призывов бросить дело ради обеда или ужина слушать не будет. А вот Епиша при всяком удобном случае работу свою может бросить или испакостить её ради сиюминутной выгоды. Спросишь его: «Епифан, в чём дело?» – «Да спина зачесалась – обовшивел – в баню торопился». Почему мы такие разные? И дело здесь, видать, в вере, в соблюдении божеских установлений: не убей, не укради, не прелюбодействуй, трудись для блага своего и своих ближних… Семья, семья много значит! Вот где начало и конец всего! Отец у меня бабник был. Сколько греха из-за этого было! Он, видать, мне пример подал. И я по его дорожке бегу…

Размышляя о вере, семье и своих грехах, Паньшин выехал на ребятишек, которые волокли к стойбищу хорошо нагруженные и утянутые копны.

– По которому разу тащитесь, ребята?

– По восьмому…

– Когда конец?

– С суходола последние, – авторитетно заявил Чигура, – и по две копны притартаем с низины – на умётку.

– Молодцы! Остовы балаганов поставили?

– Наше звено уже накрыло их пологами и начало умётку, – радостно прокричал Кирьян.

– А Епифаново?..

– Только тальник привезли, – крикнул Чигура, погоняя коня.

Паньшин в сердцах выругался, поминая недобрым словом Епишу и все его родовые колена. Вспомнив, что ничего не спросил у ребят о своём шалаше, он довернул коня и быстро настиг ребят.

– А моё жилище поставили?

– Дедушка Дмитрий с Лёвкой короб уже сплели, но не знают, чем его накрыть, – отозвался Киря. – Полог найти не могут. Стоит он за нами, отдельно, на самом краю.

– Скажите Дмитрию Михайловичу, что по приезду сам всё обустрою.

– А когда? – уточнил Чигура.

– Только к девчатам на косовицу загляну и сразу – на стан…

– Так и ска-а-жем, – крикнул, погоняя вороную кобылу, Кирьян.

«Ну, Дмитрий Михайлович, умный мужик, – усмехнулся про себя Паньшин, – как хороший картёжник: всё у него продумано на несколько ходов вперёд. Решил поберечь покой бригадира. И под раскулачку не попал в зиму тридцатого года только благодаря своей сообразительности, своему уму. И это при крестовом доме на кирпичном фундаменте да под железной крышей! А молотилка! А шерстобитка! Вот каких людей надо было ставить у руля государства на всех уровнях. Но ставили других. А что имеем?»…- Паньшин огляделся: Гнедко держал курс на обширные заросли тальника и черёмушника. - «Соображает мой верный товарищ не хуже Ионина: прямиком вывел меня на покосниц».

Бригадир прислушался: «Вроде поют…».

И чем ближе подъезжал он к кустам, разросшимся на суходоле, тем слышнее становилось пение. Паньшин поморщился: «Сколько земли пропадает понапрасну. Колхозам эту раскорчёвку не поднять, а государству, видать, это дело ни к чему. А и возьмутся, так всё испортят местные и самые высокие чинодралы»…

Девичьи напевы были уже хорошо различимы. Он остановился и прислушался. Задорный высокий голос выводил:

Болят ножки от дорожки,
Болят ручки от косьбы.
Спину ломит от натуги,
А сердечко – от любви.

И тут же без перерыва другой басовитый голос продолжил:

Не точи, маманька, косу,
Не нарушу я прокосу:
Режу травку с корешка,
Живу без милого дружка.

«Не Мавра ли Нохрина?» – попытался угадать певунью бригадир, но не успел утвердиться в мысли, как новый частушечный напев полетел над луговиной:

Купи, тятька, нову косу,
Не испорчу я прокосу.
Буду резать с корешка,
Не отстану от дружка.

«Вроде Феоктиста?..». Не успел он додумать, кто поёт, как за кустами зазвучала очередная коротушка:

Косила, покосила,
Осёлок в кусто бросила,
Литовочку – под ёлочку,
Сама – на стан к милёночку.

«Нет, тут в точку не попасть...»:

Я косила у пруда –
Не даёт косить вода.
Платочком беленьким махала:
Иди, миленький, сюда.

«Да у них что-то вроде соревнования! Надо подъехать поближе и всё рассмотреть…»:

Я косила в девять кос,
Накосила целый воз.
Литовку – под сосёночку,
Сама пошла к милёночку.

«Пока Паньшин объезжал заросли колка, пока спешился, разнуздал и стреножил коня, пока крался к певуньям, продираясь сквозь заросли мелколесья, увешанные тенётами, девицы без остановки «выгребали» из частушечного вороха коротушку за коротушкой… «Но вот и певуньи! Две группы – одна против другой. Молодец, Никола! – похвалил сам себя бригадир, – у них самая настоящая пря идёт!».

Он устроился поудобнее и приготовился слушать. И тут же на утолованную площадку из группы, которая стояла ближе к нему, выдвинулась Феоктиста. Она подбоченилась и, помахивая платочком, пропела:

Посмотрю по сенокосу –
В беленькой рубашке косит
Мой милёночек баской –
Грудь наполнилась тоской.

И тут же из Епишиной команды вышла вперёд Мавра Нохрина и низким грудным голосом пропела:

Возле кустов болотинка, –
Косила я – молоденька,
Косила утром по росе, –
Любовались люди все.

Ответ от ионинского звена последовал незамедлительно. На токовище выскочила Нюра Сысоева с белым платочком в правой руке. Она поклонилась соперницам и прошлась, притопывая по кругу. Остановилась, подбоченилась и пропела. Её серебристый звонкий голосок весёлой цветастой бабочкой запорхал над кошениной, вершинами деревьев и проник в заросли, где укрывался бригадир:

Травонька – муравонька –
Не я косила – мамонька.
Я ходила по лужку,
Писала тайности дружку.
Растакие тайности:
Люблю дружка до крайности.

Когда каждая из певуний пропела по частушке, бригадир решил опознать певуний по голосу. Он перекатился с живота на левый бок, упёр локоть в листопадный потник, склонил голову на широкую заскорузлую ладонь и приготовился слушать.

Милая, заветная –
По косе приметная:
Косишь травку на лужке,
А коса – на сапожке.

«Туркина…».

Я косила долотом,
А гребла заслонкой.
Получилася копна
С колокольней звонкой.

«Мавра…».

Отбил тятенька литовку,
Я кошу не тороплюсь.
Девки вечером – на пляски,
Я в балагане остаюсь.

«Феоктиста…».

Я косила, косила,
Косила – сенокосила.
Любила серые глаза,
А теперь их бросила.

«Ийка!» – Паньшин решил проверить свою память и повернул голову: Мавра Нохрина целовала Ию Хабарову в щёку. – «Ай да Коля – Николай!»…

Косила травушку в жару
И расповязалася.
Без платочка милому
Красивее казалася

«Вакурова».

На покос я уезжала,
Косу новую взяла.
Мне подружка про милёнка
Много сплетен наплела.

«Зоя Тоболкина…».

– Нет, Зоя, так не пойдёт! Ты со своей новой литовкой и до покоса не доехала. По условиям, которые мы обговорили, коса должна быть в работе! Сдавайтесь, или тут же запевай другую.

Зоя в спор не вступила, а притопывая и помахивая руками, выдала новую «коротушку»:

Хоть и дождичек моросит,
А загорелый парень косит –
Рубашку бросил на лужок,
То мой миленький дружок.

«Вот так Зоя! Видать, что в её сундучке таких песенок не перебрать!..». Заржавший конь охладил пыл бригадира. «Смешно: кто бы видел, чем я занимаюсь. Гнедко и тот покатом хохочет над своим хозяином. Сколько же время-то?». Он потянул за латунную цепочку и вытянул из нагрудного кармашка часы. «Половина шестого. Надо песенниц остановить…». Между тем до его ушей донёсся голос Нюши:

Я ешё бы покосила,
Да литовка не берёт.
Я ещё бы полюбила –
Мамка воли не даёт.

Поразмыслив, Паньшин решил из колка к девицам не выходить. «Чтобы разговоров не было – вернусь к лошади и как ни в чём не бывало подъеду к ним». Он поднялся и, сгибаясь пополам, зашагал обратно, а вслед ему неслось:

Говорят, что загорела –
Не за рюмочкой сижу.
Вместе с болечкой любимым
Каждый день косой машу.

«Опять Феоктиста: качала-мочала – снова начала…». Подъезжая к девичьему токовищу, он вновь уловил знакомые мелодии «тырны». Пела Надя Вакурова:

Не пойду косой махать, –
В балагане буду спать.
Спинушка не заболит,
Личико не загорит.

Появления бригадира покосницы не ждали, но при его появлении не растерялись. Мавра Нохрина довела свою короткую песенку до конца:

За Исетью – за рекой
Травушку косила.
Услыхала – болю женят –
Наголос завыла.

– Как поработали, девицы красны? – бригадир с улыбкой оглядел голоногое воинство.

– Устали, – выступила вперёд Феоктиста, – а вместо отдыха решили репетицию провести.

– Вижу, попели вы на славу: долонь утоловали лучше, чем косачи на весеннем току. Долго пели-то?

– Не знаем, у нас часов нет, – за всех ответила Феоктиста, – отдохнули и опять примемся за работу.

– Нет, косить вы больше не будете. Отправляйтесь на стан. Там для вас работы много: надо умётывать балаганы, веслочить их, заселяться да перед ужином искупаться.

Лица девчат просветлели. Они засуетились, начали подбирать точильные инструменты – осёлки и лопатки.

– Постойте, девки! – Феоктиста строго посмотрела на подруг.– Николай Фёдорович, мы соревновались в пении: звено на звено. И сейчас наша очередь спеть коротушку. Если мы не споём, то наши соперницы будут считать себя победительницами, а если споём, то ничья. Можно?

– Пойте.

Феша тут же, никому не перепоручая исполнения, вышла на утолованную площадку и, поводя руками, пропела:

Травушку зелёную
Косила не ленилася.
Болечка проехал мимо –
Косить остановилася.
Косить остановилася,
В лице переменилася.

Паньшин тяжело забухал в ладоши. Девушки его поддержали, и под их аплодисменты Феоктиста пропела заключительную частушку, утверждая превосходство своего звена:

Я в косьбу еды не ела
И водички не пила.
На болянечку смотрела.
И тем сыта я была.

По дороге к Белой Яме Паньшин размышлял о состязании покосниц: «Какие девчонки! Всё умеют: траву косить, сено метать, песни петь и цыганочку спляшут – загляденье! За каких-то три с половиной часа выпластали, поди, с гектар густущей-прегустущей луговой травы. А песенницы какие!». Бригадир, любивший поплясать и попеть на свадьбах и гулянках, не мог успокоиться: «А голоса-то – и не высказать какие они! Их, работниц колхозных, хоть прямиком в Уральский народный хор отправляй!.. Не избалованы, не испорчены. Знают и умеют делать всякую работу. Одна овладела ремеслом – все переймут. Хорошее подрастает поколение. Не испортила его ни коллективизация, ни голодные предвоенные и послевоенные годы. А почему?..». Паньшин задумался, перебирая в уме возможные ответы на поставленный вопрос…






11




На стоянке, как вода в артельном котле, кипит работа. Ребята под командой звеньевого умётывают балаганы. Ионин с вилами в руках похаживает в этой круговерти, успевая делать замечания своим подчинённым:

– Навильник подними над головой и плавно опусти на балаган; вилы потяни на себя, а потом раза два прихлопни ими уложенное сено. Вон, смотри, как Сашка ловко орудует тройчатками.

– По – нят – но! Спасибо за науку…

– Андрей, а ты зачем ухватил целую копну? Бери понемногу, хребёт тебе в жизни ещё пригодится.

– Дак я с тебя пример беру, дедушка Дмитрий.

– С меня брать пример тебе рановато – подрасти сначала. Вон к Шурке примеривайся. Видишь, он по своей силе навильник тащит…

– Вижу…

– А ты, сосед, почему запасные выходы и «бабушкины вентиляторы» сеном не укрываешь? – Ионин подошёл к Лёвке. – Умётывай всё, потом поправим…

– Не бабушкины, а прадедушки Ефима, – стараясь скрыть обиду, поправил соседа Лёвка.

– Ну, парень, ты это зря, – усмехнулся звеньевой, – не сердись ни на бабушку, ни на меня. Она тебя только добру учит, а я с молоком матери усвоил: «Бог судит того, кто обидит кого…».



Во втором порядке временных жилых сооруженеий суетятся копновозы из звена Епифана. Двое – коротким, заострённым берёзовым колышком бьют отверстия для установки балаганных дуг, а четверо – оплетают и увязывают каркасы балаганов… Епиша «лепит» свой балаган на отшибе – напротив общественной продуктовой палатки… Молчанюк с Ковригиным шебутятся около лошади, запряжённой в волокушу…

– Чё они там возятся? – подал голос Костя Вакуров, оглядываясь на старших товарищей.

– Волокуши притащили, – пояснил ему Андрюша Курочкин, – отвязывают их от своей подружки, растаскивают и устанавливают в общий ряд…

– Явились – не запылились: ушли с лошадью и как в воду канули, а мы тут одни с этим конокрадом воюй, – недовольно пробурчал Еварька.

– Вон – идут, – вплёл свой голос в разговор приятелей Юра Туркин, – и лошадь, впряжённую в волокушу, ведут…

Пока Ковригин привязывал каурую кобылу Майку к одному из волейбольных столбов, Михаил подошёл к ребятам и, упёршись взглядом в Евареста, спросил:

– А вы почему с прибрежного уклонного места перебрались на равнину? Ведь перед нашим уходом вы там начали устраиваться.

– Так и было, сразу за разметкой Сучковых, да Епиша выгнал, сказал: «По моему балагану равняйтесь», – пробурчал Еварька.

– Мы ему не подчинились, так он балаганные дуги, которые мы уже поставили, вырвал и забрал себе…

– Ладно, Юрий, успокойся…

– Это не всё. Потом он вернулся и плетью принудил нас перейти на новое место, - добавил Анкудин, – Еварьке больше всех досталось.

– Отдохните, я переговорю с ним, – Михаил направился к Епифану, но приостановился: – Совсем забыл сказать, Еварест, поймай свою кобылу, приведи сюда и запряги в волокушу. Будете с Анкудином сено возить на умётку балаганов…

Епиша, щуря подслеповатые мутные глазки, молча смотрел на приближающегося человека, гадал: «Бригадир? По походке вроде не он. Может, кто из сплываевских или архангельских покосников за нуждой какой идёт?.. Молчанюк! Ну, ты у меня сичас получишь!».

– Вы где шлялись? Петро с Иваном уже два часа как вернулись, балаганы уметали, а у нас всё дело стоит! – набросился он на Молчанюка. – Дрыхли на свежих копнах!..

– Заткни своё поганое хайло! – взъярился всегда спокойный и рассудительный Михаил. – Ты нам скобы для закрепления поперечин на волокушах дал? Куда ты их дел? А гвозди? Пётр с Иваном получили их от своего звеньевого. Он их ещё в конце прошлого сеностава снял со старых волокуш и припрятал, а твои где? Молчишь! Как был поденщиком, так им и остался! - Молчанюк продолжил наступление на Епишу: – А копновозов зачем загнал на волейбольную площадку? Совсем с ума спятил! Всё не можешь забыть свою вольготную жизнь в коллективизацию, когда на рысаках раскулаченных мужиков катался. Желчью исходишь из-за того, что власти не дали потешить твоё честолюбие, а зло срываешь на ребятишках, которые не могут дать тебе сдачи…

– Успокойся, Михаил, – остановил Молчанюка подошедший на громкий разговор, Ионин,– больной он с рождения, а на больных да дураков не обижаются. Я ему сказал, что он поступил неправильно, но он меня не послушал. Оставь его. Вот приедет бригадир и наведёт порядок.

– Я и без бригадира с ним справлюсь, Дмитрий Михайлович, – успокоил старика Молчанюк.

– Ну, Бог тебе в помощники, Миша, – подбодрил его звеньевой.



Сухоручкин, Овечкин и Сучковы веслочили балаганы, пытаясь удержать на их крутых склонах «сплывающую» шумиху.

– Дак это, Петяня, она, как рыба, только не скачет. Чё-то мне не нравится такая работа, – Ваня выжидающе посмотрел на друга.

– И мне такой труд не по душе, – Сухоручкин ободряюще посмотрел на товарища. – А мы вот что сотворим: веслоки окоротим, ты возьмёшь грабли и будешь ими тянуть шумиху вверх, а я – прижимать её бадожинами.

– Дак это, надо попробовать…

– Испытаем, ищи грабли, а я тем временем откромсаю талины.

– Дак это, Петяня, надо Сучковых натакать…

– Ванюша, у них ведь тоже гляделки есть. Увидят наше изобретение и быстро его переймут, иди…

Не успел Сухоручкин приготовить и десяток тынин, как Иван вернулся с граблями и многометровой сетью.

– А сеть-то зачем припёр?

– Дак это, она вся дырявая, а нам пригодится, – пояснил Овечкин.

– Для чего?

– Петяня, неужели ты не дотункал? – озорно распахнул глаза Иван. – Мы её распластаем на части и прикроем ими макушки балаганов.

– И как ты до этого додумался? – удивился Пётр.

– А у Шурки Смольникова сетку на голове видел?

– Идея хорошая, но не хватятся ли её наши рыбаки? – Сухоручкин сдвинул кепку на лоб и почесал затылок. – Давай-ко, Ванюша, растянем её да и поглядим.

Сеть действительно оказалась в прорехах и прогалах разной величины и формы.

– Ладно, оставим её пока, а там посмотрим…

Приятели дружно взялись за дело, и через четверть часа шумиха была плотно прижата к балаганным скатам.

– А теперь, Ванюша, возьмёмся за сеть.

– Дак это, чем резать-то будем: ножом, литовкой?

– Топором – вот чем! – Сухоручкин ухватил небольшой топорик и подошёл к деревянному чурбаку. – Тащи сеть.

Овечкин скрутил сеть и накинул её на катыш.

Протяни ещё на полметра…

– Дак это, Петяня, не много ли?

– Ванюша, ты меня своим «даканьем» достал! – Сухоручкин вскинул голову и посмотрел на друга. – Сколько тебе надо говорить об одном и том же?

– Дак это, забываю…

– Тогда сделаем так: наберёшь десять «даков» – получишь десять ударов оттянутым пальцем по шалабану, договорились?

Овечкин нервно переступил ногами, засопел, но промолчал.

– Три шалабона ты уже заработал, – усмехнулся Пётр.

– Я не согласен! – дёрнулся Ваня. – Начнём с нуля.

– Ладно, пусть будет по-твоему, – Сухоручкин хлопнул приятеля по плечу. – Потяни сеть на себя ещё чуть-чуть. Вот так, хорошо: полтора метра будет в самый раз…

Они растянули обрубки сети на завершья балаганов, заправили их концы за приставленные батожки и огляделись…

Солнце клонилось к закатной стороне. Лёгкий ветерок ласкал трепетные листья плакучих ив, шелестел в камышовых зарослях, рябил голубовато-жемчужную гладь озера. На его середине отдыхала стайка притихших, умиротворённых чаек. Ваня зачарованно смотрел, как с плавучего тростникового гнезда медленно сползла в воду чернозобая гагара и вдруг, сорвавшись с места, взлетела, хлеща по воде крыльями. Она стремительно пронеслась над зарослями камыша, тальником, описала дугу и направилась прямо к ним. Надлетела, наклонила голову набок, взглянула вниз прямо на него – Ваню – и высоким гнусоватым голосом прокричала: «га-га, га-га, га-га». Смрадно и влажно напахнуло гниющим тростником и тухлой рыбой. В овале озерка, обрамлённого камышовыми и тальниковыми зарослями, было столько своего, родного, что у Ванюши всколыхнулось сладкое чувство родства с этим озером, птицами, зелёными лугами, колками и мягкий ком подкатил к горлу.

Овечкин оглянулся на приятеля. Тот стоял и неотрывно смотрел вслед улетающей птице.

– Дак это, Петяня, чё она «прогагакала-то»?

– Первое: попросила не трогать её гагачонка. Видишь его? Вон справа от гнезда плавает; второе – поканючила, чтобы мы рыбью мелочь, пойманную на рыбалке, отдавали ей, а не выбрасывали в воду.

Сухоручкин замолчал и внимательно посмотрел на Ивана.

– А третье-то?

– Не хотел говорить, но придётся: гагара напомнила мне, чтобы я не забыл засчитать тебе один «дак».

– Ну и сексотка! – возмутился Иван. – Рыбы от меня она точно не дождётся.

Друзья дружно рассмеялись.

– Эй, вы, чё ржёте? – окликнул их Дима Сучков. – Можно от вашей сети несколько кусков отхватить?

– Берите, только потом отнесите её за палатку и раскиньте на тальниковых кустах, – разрешил Овечкин.

– Вань, смотри: Молчанюк Епишу перевоспитывает.

– Надо ему сказать, что его уже не переделать.

Иван вопросительно посмотрел на товарища.

– Жалко его – горло сорвёт. Вечером-то петь кто будет?

– Пускай… Он, видать, не знает нашей сибирской мудрости: не разевай рта, открывай глаза, – Сухоручкин ткнул Ваню кулаком в бок. – Пошли за пожитками…

– Дак это, ты чё? Больно же!..

– Шагай, шагай! Засчитываю тебе второй «дак».

– Это нечестно! – возмутился Овечкин. – Ты меня подталкиваешь к этому.

– Чтобы отучить тебя от вредной привычки – все средства хороши.

Пётр взял приятеля за руку.

– Ты, прежде чем рот-то раскрыть, подумай, о чём говорить будешь…

На обратном пути, идя с поклажей, Ваня окликнул друга:

– Петяня, глянь, бригадир катит.

– Вижу, правит прямо к Молчанюку

– Достанется теперь и Мишке, и Петьке, да и ребятишкам.

– А им-то за что? – Сухоручкин остановился и положил узлы на густой бархатистый ковёр овсяницы, разросшийся на прибрежной луговине. – Но раз тебе интересно – послушаем.

Бригадир подъехал к парням, разбирающим каркасы трёх уплетённых балаганов, и приступил к допросу:

– Как вы оказались во втором ряду? – Паньшин требовательно уставился на Михаила.

– Разве не видели, что запехтерились на игровую площадку?

Молчанюк подошёл к бригадиру и пояснил:

– Ребятишки начали устанавливать балаганы в общем порядке, но Епиша заставил их перебраться сюда. Выдернул дуги, которые ребята уже установили, забрал себе, а потом, угрожая плетью, перегнал копновозов сюда.

– А вы где были?

– Мы волокуши вязали. У нас не оказалось ни скоб, ни гвоздей. Поэтому поперечины поставили из старорослого тальника. Пока «выбрали» древесину под загибы, пока дернину сняли да уложили под неё концы поперечин, пока костёр на ней развели да распарили талины, пока…

– Ты свои «покаки» оставь, – усмехнулся бригадир, – почему скоб не оказалось?

– Епиху спросите. Я, можно сказать, за горло его взял, но так от него ничё и не добился.

– Перебираетесь на прежнее место?

– А чё делать, Николай Фёдорович? – Михаил оглянулся на ребятишек, перетаскивающих тальник на прибрежную траву-мураву. – Здесь равнина. Дождь пойдёт – в воде плавать будем, да и без волейбола не обойдёмся…

– Хорошо, поторапливайтесь…

Бригадир развернул коня и направил его к волокушному ряду.

– Ну, Ванюша, предположения твои не оправдались. Всё обошлось без нагоняя и ругани.

– Дак это, я не знал, что Епиша виноват.

– Засчитываю тебе третий «дак», – Сухоручкин с показным удовольствием потёр ладонь о ладонь. – Ну ладно, не будем говорить о грустном. Скажи, какой урок ты извлёк из этой беседы?

– Истязатель ты, вот какой! – Иван легонько толкнул друга в плечо. Тот пошатнулся, хотел отступить назад, но его левая нога упёрлась в узел и, он повалился. Сообразив, что падает, Сухоручкин выгнул спину, катнулся по зелёной дернине, толкнулся руками и подскочил упругим гуттаперчевым мячом.

– Дак это, Петяня, я не хотел.

– Разговор не об этом, а о том, как вёл себя и что говорил Михаил.

– Начал оправдываться, а надо было сразу сказать, что вина не его, а Епихина.

– Молодец! – Сухоручкин уважительно посмотрел на друга: – Но я вот о чём беспокоюсь: как бы к нему вместо прозвища «Молчун» не прилипло другое – «Покака».

Взглянув друг на друга, приятели дружно расхохотались.

– Дак это, Петяня, он парень хороший – ты не вздумай где-нибудь проговориться…

– Записываю тебе два свежих «дака», а всего уже будет пять…

– Ну, Петяня, ты и изверг!

– А ты – забывчивая Варвара Сениха!

Сухоручкин ткнул приятеля под дых, и тот мягко осел на свой узел.

– Поднимайся, бери свой скарб и пошли устраивать наше «гнёздышко».

Развязав узлы, друзья рассортировали свои пожитки и приступили к внутреннему обустройству балагана. Обрезками от старого комбайнового полотна они прикрыли дернину, поверх грубых холстин растрясли две охапки шумихи, матрасовки набили мелким сеном с суходола, бросили «в головы» подушки и прикрыли постель одеялами. За изголовье Петя поставил баян, накинув на футляр полотенце. Выходную одежду развесили на перекладине, загодя укреплённую под потолком за изголовьем. Мыло, коробку с зубным порошком и щётку разложили на специальные полочки из таловых чурочек, встроенных слева и справа, сразу за входом в балаган. На неё же покосники расставили посуду, кочевавшую с ними за Исеть с первых школьных лет.

Когда приятели выползли из сумрака и прохлады своего временного, ещё не обжитого жилья «на свет божий», Пётр упрятал в сенную толщу балагана обломок зеркала. Пригнувшись, он заглянул в затенённое пространство. На него уставились широко распахнутые карие глаза в обрамлении длинных загнутых ресниц. Вспомнились слова матери: «Глаза у тебя отцовы, а ресницы мои. Сам видишь, что не мужские они, но тебя красят». Он наклонил голову и поправил курчавую белокурую шевелюру. «Волосы у тебя мои, а завитушки – от отца. Он смуглый был, смахивал на цыгана. И нос у тебя его: прямой и аккуратный…». Сухоручкин приподнял голову, совместил резцовые зубы, приоткрыл рот и растянул свои полные, рельефные губы, обнажив два ряда крупных, ровных, желтоватых зубов. «Зубы у тебя от моего прадеда Евграфа, такие же крепкие. Он до ста лет дожил, да так со всем своим зубным частоколом и преставился: крепкими зубами наградил тебя Господь, надёжными – береги их…». – «Как-то там мамонька моя со своим слабым сердцем и больными ногами справляется с колхозной работой и домашним хозяйством?». На Петра накатила волна жалости к изработанной и больной матери, переплавившаяся в недовольство собой, что он не может ничем ей помочь.

– Петяня, уже пора искупаться, – Овечкин тронул друга за плечо, – смоем с себя грязь да пот.

– Ванюша, всё так и сделаем, но только после того, как поможем епифановским ребятам.

– Чё за них робить-то, пусть сами крутятся.

– Иван, они же не виноваты, что у них такой звеньевой.

Сухоручкин развернул друга лицом к закатной стороне.

– Вон, кстати, и он катит да с охапкой балаганных дуг. Это его Николай Фёдорович после «воспитательной беседы» в разум вернул.

– Вот пусть сам Епиша и делает! – заупрямился Иван. – Пустоголовых надо учить.

– Правильно, Ваня, – поддержал приятеля Сухоручкин, – он глуп, как пуп, но при чём здесь девки?.. А ведь они скоро появятся…

– Для наших девушек уже всё готово, – не сдавался Иван. – Каждый за свои дела должен отвечать.

– Ванюша, я с тобой согласен, но ты поставь себя на место епифановских работниц.

Овечкин задумался, внимательно посмотрел на Петра и сказал:

– Ладно, я помогу, чем могу, только ты эти пять «даков» с меня спиши.

– Ванюша, щелчки в лоб пойдут тебе на пользу, как и работа на благо наших девушек.

– Какая мне выгода «пахать за того парня», тем более за Епишу, который украл мои штаны и рубаху?

– Корысть твоя в том, что ты покажешь себя с самой лучшей стороны, и все тебя похвалят – это первое, а второе – бригадир за твоё усердие запишет лишний трудодень.

– Нет, не пойду! – упёрся Иван.

– Ну, а ради нашей дружбы?

– Тут ты меня загнал в угол, – Иван тяжело вздохнул, – выбора у меня нет.

– Тогда пошли.

– Надо Сучковых забрать и копновозов нашего звена, а если Андрюха с Матвеем вернулись, то и их.

– Вот голова дырявая! А я и не подумал. Молодец, Ванюша! Ты сейчас иди к Сучковым, всё им расскажи, что-де так, так и так. Ну, как я тебе говорил.

– Да знаю я, можешь не повторять…

– Хорошо, разбежались: я – налево, ты – направо…



Девушки с песнями шли по светлым, пропитанным ароматом свежескошенных трав, обширным полянам. Обходили колки и топкие низины. На тесных еланях, зажатых березняком и черёмуховыми зарослями, расходились по разросшемуся клубничнику и лакомились сладкой, пахучей ягодой…

Когда девичья команда с косами на плечах вышла на приозёрный простор, продуваемый лёгким, ласковым ветерком, сооружение балаганов близилось к завершению.

Молчанюк и Ковригин с оравой ребятишек умётывали два последних балагана, а Сухоручкин, Овечкин и братья Сучковы укрывали готовые жилища шумихой, прижимали её обрубками талин к и боковинам и обтягивали купола обрубками сетей.

– Ваня, глянь, идут наши ненаглядные.

Сухоручкин ткнул Ивана в спину, тот, потеряв равновесие, ткнулся лицом в балаганную шумиху.

– Дак это, чё ты меня всё время толкашь?

– А чтобы ты не забывался и быстрее отстал от своей вредной привычки, – Петя заправил бахрому сети за талины и твёрдым голосом, не терпящим возражения, добавил: – Засчитываю тебе шестой «дак».

–Это нечестно…

Пока друзья перепирались, девичья толпа окружила их, загалдела, затормошила. Над общим гвалтом выделялись басовые голоса Антонины Кремнёвой и Мавры Нохриной, бранивших Молчанюка и Ковригина за то, что их жилище не достроено.

– Вот тяпы-растяпы! – кричала Антонина.– Пришли ударницы труда, а вы тут телитесь и растелиться не можете!

– Мы-то мечтали: придём на стан, искупаемся и растянемся на чистой постельке, – вторила ей Мавра.

– Идите, купайтесь, а мы тем временем вам перинки взобьём, – в тон девушкам, смеясь, отвечал Ковригин.

А Михаил с мрачным видом отмахивался от них:

– Какие вы передовички, если сам звеньевой приказал нам строить ваше жильё в последнюю очередь. Идите к Епише и с ним разбирайтесь.

– Да чё его пытать, – кричала Мавра, – он и малуху-то свою до полуночи не достроит…

Друзья с интересом наблюдали за суматохой, крутили головами, выискивая любимых симпатиночек.

– Вон они, тащатся с узлами и мешками, – ткнул Ивана локтем в рёбра Сухоручкин, – пошли, поможем!

Овечкин поморщился, но промолчал. И Сухоручкин первым устремился навстречу девушкам.

– Ну и кавалеры! Мы надрываемся, а вы прохлаждаетесь, – Феоктиста опустила поклажу к ногам и, подняв руки, встряхнула их. – Ваня, чё стоишь? Бери мешки и неси.

– Дак это, мы вас потеряли, – в голосе Овечкина прозвучали извинительные нотки, – посмотрите, какая кутерьма…

Пётр, не вступая в разговор, отнял у Нюры её домашние увязки и зашагал по направлению к новостройке.

Феоктиста без лишних разговоров забрала один из узлов Вакуровой и последовала за ребятами. Нюша попыталась помочь Туркиной, но та, надув губы, ухватила все свои тюки и устремилась за Кудриной.

Анна усмехнулась и, глядя ей вслед, произнесла:

– Была бы честь предложена…

– Правильно, Нюра, губа тоньше – брюхо толще, – а потом, как бы извиняясь за подругу, добавила: – Последнее время она какая-то нервная, дёрганая стала. Не обращай на её слова и дела внимания.

Ребята поджидали девушек у их ночлежек. Ваня поздравил их с новосельем, а Сухоручкин спокойно и рассудительно объяснил:

– Жилища ваши готовы. Они непромокаемы и неподтопляемы. Дёрн прикрыт стареньким, но двуслойным брезентом. Поверх него мы с Ваней расстелили толстый слой шумихи. Изладили вам в углах полочки для туалетных принадлежностей, встроили и поперечинки для выходной одежды, а в «головах» – запасное отверстие. О нём никто, кроме нас с Ваней, не знает.

Феша от всех девчат поблагодарила ретивых помощников:

– Вы мастера на все руки: что петь, что строить, что сено метать. Спасибо вам за внимание и заботу…

Ваня перебил девушку и предложил:

– Дак это, Феша, давайте ваши матрасовки, и мы мигом набьём их мелким пахучим сеном.

– Спасибо на добром слове, Ванюша, – улыбнулась Вакурова, – устраивайтесь сами.

– Дак это, у нас уже вё готово…

Сухоручкин решительно ухватил Ивана за руку и отвёл в сторону.

– За тобой уже восемь «даков», – он строгим взглядом остановил приятеля от дальнейших оправданий, – догонишь до десяти – во время ужина влеплю их тебе принародно.

Ваня, к удивлению Сухоручкина, воспринял его слова спокойно и с добродушной улыбкой ответил:

– Не дождёшься, постараюсь не подвести своего мудрого учителя, – он обнял друга за плечо и уточнил: – Купаться-то пойдём?

– Вот чёрт! С этими девчонками только свяжись – всё из головы вылетело! Дуй в балаган за всеми банными причиндалами, а я предупрежу Дмитрия Михайловича, чтобы нас не терял.

Через четверть часа друзья вместе с другими купальщиками и купальщицами уже играли в ляпки-догонялки.

Паньшин после ругательного разговора с Епифаном, гася раздражение, быстро обметал и обвеслочил свой балаган и занялся его внутренним обустройством. Особенно тщательно он набивал сеном широкую мешковину, а потом, уже в балагане, взбивал и встряхивал её содержимое. Распушив новодельную «перину», он вытянулся на ней во весь рост, ощупал пространство возле себя с левой стороны и остался доволен: «Хватит места и для широкобёдрой сплываевской красавицы».

Он закрыл глаза и стал думать о Павлине, вызывая в памяти её образ. На невидимом экране появились серые, размытые очертания домов, хозяйственных строений, деревьев, кустов, прясел… Он напрягся и сосредоточился. Мозг его начал выдавать цветные зарисовки. На экране слева направо «проплыл» зелёный луг, стог сена и около него – Павла, приветливо машущая рукой. «Да это стожок около Митриковского колка, мной смётанного на балагане – месте встреч с Павлиной прошлой осенью»…Мысль об этом взбулгачила Николая, вздыбила его мужскую сущность. Он тряхнул головой, прогоняя приятные, волнующие видения, выполз из шалаша на «белый свет» и огляделся. Около балаганов ни девчат, ни парней не было видно. Зато купальня гудела, взрываясь визгом и смехом.

Глядя на купальщиков и купальщиц, Николай вспомнил свою юность, и сердце его защемило: «Где ты, молодость моя, куда ты закатилася?». Ему припомнились голодные тридцатые: Беломорканал, стылые бараки, пайка за норму; одна столовая на двадцать шесть тысяч человек, одна баня, пять вошебоек, штабеля покойников… «Нет, нынешнее время куда спокойнее и сытнее. Эх, угораздило меня родиться в то проклятое время…Маня Вешковцева, первая любовь моя, где ты? Загнали тебя недоумки-коллективизаторы вместе с родителями в чёртознаеву северную тайгу да там и сгубили. А меня гоняли с одной стройки социализма на другую. Отобрали у меня молодость. Недолюбил я. Может, и кобелирование моё отсюда: от нерастраченности. А, с другой стороны, посмотреть: мужиков в деревне нет, бабы обездолены. Когда кур полный курятник, а петух один, чё петуху делать? Люди называют меня елдоком, блядуном. А почему я до жизни-то такой дошёл? Ни для кого не тайна – жена больна. Ещё девчонкой надорвалась на лесозаготовках. И рождение детей не помогло. Захирела – не подступиться. А Павлина – моя отдушина, моя радость, моя боль…». Воспоминание о Павле привело его в чувство, вернуло к жизни, к сегодняшнему вечеру…

Думы Николая прервал гул тракторов: «Покосники катят…». Он оглянулся на повариху.

– Капа, с ужином у тебя как?

– Да почти всё готово, Николай Фёдорович.

– Хорошо. Я дойду до Епиши, посмотрю, как там у него.

– Да он, однако, в балаган залез,– Капитолина улыбнулась. – Уже два раза прибегал, каши просил.

– Так он уже и поесть успел?

– Нет, я отказала.

– Чё так?

– Не готова была каша – томилась.

– Может, спит наш «ударник». Не буду его тревожить.

– За ним такого никогда не водилось,– хохотнула повариха, – прибежит…

– А вдруг уснул? Ладно, схожу к трактористам, поговорю с ними.

– А чё с ними говорить-то. Лучше садитесь да поужинайте, пока никого нет.

– Нет, переговорю с трактористами, – уходя, он обернулся и добавил: – Как косильщики появятся, подавай первый сигнал на ужин.

До площадки механизаторов Паньшин не дошёл. Они встретились ему на половине пути. Косари торопились и разминулись с ним без обычных шуток и прибауток.

На вопрос бригадира: «Как справились с заданием?» - они отвечали односложно, вразнобой: «Торопимся, некогда нам.» – «Выполнили.» – «Справились.» Только Сашка Смольников, который замыкал быстрое шествие молодёжной шестёрки, приостановился и пояснил:

– Ягодинки наши приехали, Николай Фёдорович, вот и торопимся глянуть на них хоть одним глазком, а с косьбой так: всё, что можно было подкосить к сплываевской кошенине, подкосили.

– Тогда дуйте прямо к купальне, там на них не только посмотрите, но и пощупаете.

– Так и сдела-а-ем.

За парнями топали трактористы: Жеребцов шёл, припадая на левую ногу, а рядом с ним, безуспешно пытаяь идти в ногу, подпрыгивал Паша Кобелев. Они оживлённо переговаривались. Увидев бригадира, ещё издали замахали руками, заулыбались и энергичнее заперебирали ногами. «Опять какую-нибудь пакость придумали», – поморщился бригадир.

– Николай Фёдорович, поздравляем тебя с окончанием первого покосного дня! – орал, приближаясь, Жеребцов.

– С наступающим трудовым праздником – сеноставом, – «подпевал» ему Паша Кобелев.

Паньшин, не выражая никаких эмоций, молча смотрел на приближающуюся парочку.

– Чё молчишь-то? – подтолкнул его локтем, похохатывая, Жеребцов.

– Всё сделали, как я просил? – не скатился на весёлый тон бригадир.

– А как же! – подключился к разговору Паша. – Исполнили дело по твоему наказу, Николай Фёдорович.

– Истинно так, – уминая весёлые нотки, загорюнился Жеребцов, – да вот оказия: приехал на грань под вечер и Иона Малахов. Ругался, грозился вывести свою бригаду на ночную мётку. Кричал, что-де своего сена не отдаст.

– Да, видать, здорово насолил ты ему, Николай Фёдорович, – посочувствовал бригадиру Кобелев.

– А главное-то, Николай Фёдорович, он просил передать на словах, што-де, если ты откажешься от Павлы, то он от сена отступится,– охальные глаза тракториста «обыскивали» физиономию бригадира, пытаясь уловить тень тревоги или нерешительности.

Но прищуренные глаза Николая скрывали его истинные чувства, а плотно сжатые губы и взбугрившиеся на скулах желваки насторожили Жеребцова. Пора было сворачивать шутку…

Кобелев же, видя, что пауза затягивается, решил озвучить свою часть роли:

– Да, Николай Фёдорович, как ни крути, но придётся срочно посылать к сплываевцам на стан гонца с известием, что мы принимаем условия Малахова.

Реакция бригадира для трактористов была неожиданной и обидной:

– Не ваше кобелячье и жеребячье дело лезть в мою личную жизнь. Ещё хоть один грязный намёк на мои отношения с Павлиной, и моя плеть погуляет по вашим мордасам. Всё, подручные Сатаны, ковыляйте на стан!

Паша оторопел от такого отпора и залепетал, оправдываясь, но Жеребцов молча, с зубным скрипом, ухватил напарника за руку и, прихрамывая, потащил к балаганам.

По дороге, не скрывая своего раздражения, Данило пенял Кобелеву:

– Ты зачем наперёд батьки в пекло полез? Разве не видишь, што он с обеда заведённый!..

– А кто его в возбуждение-то ввёл? – парировал обвинение Кобелев. – И сичас я поступил по твоему наущению.

– Да ты только пикни кому про это! Да я тогда тебя!..

Павел, не обращая внимания на угрозу Жеребцова, продолжил:

– И чё ты на него взъелся? Еси из-за Мани Крутовой, то напрасно: женщина она свободная, вдовая – с кем хочет, с тем и спит. Должен знать, что голодная курица и во сне просо видит… Она и ко мне «клинья» подбивала, да я поморговал: уж больно много у неё кавалеров. Но она не успокоилась. Нет-нет, да и подмигнёт своим карим глазом. Нашему брату, мужикам, если отказали, то они повздыхают, погорюют и успокоятся, а женщины не таковы. Они в сердечных делах настойчивее мужиков и льнут к тем, кто удалее в любовных делах. Ежели бабы тянутся к Николаю, значит, он того стоит.

– Да заткнись ты! Распелся: «Я такой да растакой – не хуже зыряна…».

– Разговор не обо мне, а о Николае, Мане Крутовой и Павлине. И той и другой он нравится, поэтому они ищут встречи с ним. Они выбрали его, а не тебя, так на них и приходи… Ты как будто в другом мире живёшь. Оглянись, посмотри, что в природе творится: подведи-ко кобылу Майку к Булану. Да она его забьёт копытами, зубами порвёт, а бригадирский Карько ей пришёлся по душе. Ты видел, как она ржала там, на кошенине, во время обеда? И дозвалась…

– Чё, ты, плавишь? Чё, ты, городишь? Жеребцы, кобылы!..

– А как же иначе тебе доказать, что не Николай виноват. Ну, скажи, чем тебя не устраивает жена? У тебя ребят – семеро по лавкам. Я то, можно сказать, холостой. У Николая жена на ладан дышит. А тебя-то на подвиги почему потянуло?

– Не тебе меня допрашивать! – Жеребцов плюнул под ноги Кобелева и заковылял к своему балагану.

Паньшин после ухода трактористов постоял, размышляя: «Пашка тут ни при чём. Дело, видать, в Даниле. Это он организовал проводы у кузницы, и он же о Павлине зудит… Постой-ко, постой-ко, Николай Фёдорович… Маня как-то сказала, что за ней Жеребцов приударил. Если так, то всё становится понятным…». Его думы прервал гул трактора. - «Яков катит. Надо с ним поговорить…».

Он пошёл в сторону машинной стоянки. Паульс, подъезжая, сбросил обороты двигателя и аккуратно поставил свой трактор в один ряд с косильными агрегатами.

Николай, пребывая в тенётах раздумий, отрешённо смотрел, как прицепщик, весёлый белокурый паренёк, поднялся с металлического сиденья, закреплённого на широкой пружинистой пластине, отцепил с неё потник, спрыгнул на утрамбованную землю, подошёл к кабине трактора и засунул скрученную подстилку за рулевые рычаги.

Проходя мимо него, он поздоровался. Паньшин ответил ему приветливым тоном и поинтересовался:

– Как у тебя дела, Саша, освоился с новой работой?

– У меня всё хорошо, Николай Фёдорович, – засмущался прицепщик, – извините, я побегу – с ребятами повидаться хочется скорее.

– Побегай, но не забывай: дружба дружбой, а служба службой.

Подошедший тракторист прервал их разговор, и Шурка устремился к балаганам, подгоняемый шумом, криками и смехом, доносившимися с озера.

– Ну, как он? – кивнул бригадир на убегающего прицепщика.

– Как и все Кремлёвы, трудолюбив, старателен, безотказен, хороший работник подрастает.

– Да, крестьянская косточка в нём видна, я это давно приметил, – согласился бригадир и перевёл разговор на другое: – Большой задел наработали?

– Думаю, что дня на четыре хватит, – улыбнулся тракторист, – а если будете метать ни шатко ни валко, то и на все пять.

– На это не рассчитывай, – Николай строго глянул на тракториста, – погода установилась и декаду наверняка продержится.

– Мог бы и не говорить мне об этом – сами с усами.

– Это я так, Яков Францевич, для порядка, – Паньшин дружески положил руку на плечо механизатора, – Иона там не появлялся?

– Да ты о чём говоришь-то, Николай Фёдорович, он сейчас около поварихи трётся: ждёт не дождётся, как бы свою утробу ненасытную набить, – Паульс посерьёзнел, – ты на все слова и проделки Жеребцова не обращай внимания. Он мужик вздорный, завистливый. Всех, которые в мыслях, словах и делах его превосходят, терпеть не может.

Последние слова Якова заглушил резкий набатный гул.

– Первое приглашение на ужин, – как бы соглашаясь со словами тракториста, Николай дружески прикоснулся к его руке, – потопали к нашему шалашу хлебать лапшу, а по дороге поговорим.

Стол, за которым завтракали, обедали и ужинали покосники, был сколочен из вершковых проструганных досок ещё в довоенные годы и вмещал до семидесяти человек. У него периодически меняли подгнившие ноги, а столешница, испещрённая именами и датами, продолжала служить косарям.

Работники присаживались к столу на лавки, изготовленные из плах того же довоенного завоза. На них, как и на столе, были вырезаны ножами имена и годы пребывания на сенокосе застольных сидельцев.

Часто бывало, когда непосвящённый новичок усаживался на такую надпись и приступал к еде, наследник покосной династии прогонял «захватчика». Не помогало в этом случае и широко известное в простонародье выражение: «Ты что, на это место навалил?». Едоки поднимали головы и с интересом наблюдали за перепалкой: «Вот именно! Ты куда уселся? Встань и посмотри: на этом самом месте сидели мои предки – дед, отец, старшие братья…».– «Ну и что?». – «А то, что это место моё, – наследственное, и я на нём буду сидеть». Преемник решительно двигался в сторону «агрессора», и тот начинал медленно подниматься. Вставал, вышагивал на внешнюю периферию скамейки, нагибался, рассматривал нацарапанные каракули, оглядывал застолье. Увидев осуждающие, укоризненные и улыбающиеся взгляды, он опускал голову и медленно переходил на другое место, предварительно осмотрев лавку.

Над столом и сиденьями возвышался навес, основанием которого служили три высоких ошкуренных осиновых столба, соединённых перекладиной, и шесть опор пониже: по три с каждой стороны. По верху они были увязаны между собой аккуратно протёсанными осиновыми брусками. На них была уложена двускатная обрешётка из осиновых же протёсанных жердей вперемежку с заматеревшими талинами. Рёбра кровли мужики прикрыли сеном, уметали шумихой и прижали веслоками. На памяти старожилов, слежавшуюся и прогнившую кровлю меняли три раза. Делалось это в конце сенокосной страды при смётывании сена с балаганов. При этом учитывались и интересы пернатых жильцов, расселившихся в толще сенной укладки и под её покровом: воробьёв, белых трясогузок и ласточек. Последний раз сопревшую крышу заменили три года назад, и, по общему мнению, птичье поголовье заметно увеличилось. Особенно разрослась колония воробьёв, которые своим безыскусным пением: «чик-чирик, чик-чирик…» провожали уходящий и встречали каждый новый, нарождающийся день. Особенно радостно приветствовали они восход солнца. Своей вознёй и многоголосым чириканьем они тревожили сон парней, девчат, пускающих на подушки слюну, ребятню и заставляли отрывать головы от подушек бригадира, звеньевых и всех, кто поставил для себя «сторожок»: проснуться с восходом солнца. В их многоголосую неблагозвучную «утреннюю молитву» вплетали своё щебетание ласточки, неожиданно врывался крик их прожорливого потомства, а в мгновения затишья улавливалось сквозистое нежное, едва уловимое попискивание трясогузок.

После второго сигнального удара металла о металл к столу потянулись малолетки, ребята и девчата, но первым к котлу с кулешом ужом проскользнул Епиша. Капа, под недовольный ропот малышни, шлёпнула в его побитую и обшарпанную чашку поварёшку пшённой каши, заправленной кусочками свиного сала. Он растолкал недовольных, ворчащих ребят и устроился за торцом стола, лицом к казану.

Третий удар стальным «пальцем» по рельсу нанёс бригадир. Он получил свою порцию кулеша и уселся напротив Епиши, спиной к костру. Рядом с ним, по длинной стороне стола, лицом к озеру, разместился Ионин. От каши он отказался, и Капитолина подала ему уху.

К этому времени подтянулись и те, кто задержался. Последними подошли Яков Паульс, Шура Кремлёв и Серёжа Бурдин.

Все сидели на своих привычных местах: ближе к бригадному очагу разместились трактористы, косильщики и сеномётчики вперемежку с девушками. За ними расселись копновозы. Лёвке досталось место между Шуркой и Лейком. Напротив них, взирая на балаганы, сидели Федя, Еварька и Максимко.

За столом царит веками установленный порядок: не слышно громких разговоров, смеха. Только раздаются звонкие удары ложек о края чашек да глухие стуки ручек, опускающихся на бидоны с молоком.

– Я думал, что молоко-то не выпить, а остался всего один бокал, – качнул Лёвка плечом в сторону Чигуры.

– А сколь раз мы его вместо воды «дулили».

– Да вроде раз пять подходили…

– А то, может, Епиша помог, – Шурка кивнул головой на Епифана, прошедшего с подскоком за их спинами, – за ним нужен глаз да глаз: жадный, вороватый, гляди – за добавкой пошёл…

– До Епиши-то как далеко, поди, человек двадцать войдёт, – сменил тему разговора Лёвка.

– Может, и все тридцать, ежели усядемся плотнее, – пробурчал Шурка, прожёвывая вкусную рассыпчатую кашу.

– Чем это так припахивает, – поморщился Еварька.

– Мошки над тобой вьются? – усмехнулся Шурка

Копновоз непонимающе уставился на Чигуру:

– Н-е-е-т…

– А комары на твоём загривке сидят? – засмеялся Лёвка.

– А мух на своей каше видишь? – засмеялся Шурка.

Так чем это так воняет, скажете или нет? – сморщил нос Еварька.

– Букеты в банках, которые стоят на столе, видишь?

– Ну…

– А пучки трав по краям крыши?

Еварест крутанул головой.

И это всё от них? – он удивлённо распахнул глаза. – А как они называются?

–Тонкий горьковатый аромат от полыни, а неприятный тошнотворный – от пижмы. Первую не любят мухи, а вторую – комары, – пояснил Лёвка.

– Тогда можно и потерпеть…

– Эй, вы, прекратить разговоры! – прикрикнул на них бригадир. – Забыли пословицу: «Когда я ем, я – глух и нем»?

За столом все притихли. И тут в гулкой вечерней тишине прозвучал просительный, дребезжащий голос Епиши:

– Капитолинушка, навали-ко в мою чашечку ишо одну поварёшечку кашки: уж больно она скусная.

– А брюхо твоё не лопнет?

– Нет, оно барабаном натянется и выдюжит, – хихикнул Епиша.

– Смотри, как бы в Иванов колок не зачастить, – предупредила повариха, – жадность-то многих сгубила…

– Да ему не привыкать, – хохотнул Краснопёров…

– Р-р-раз-говорчики! – пристукнул по столу кулаком бригадир.– Выметайтесь из-за стола и там хоть кобылой подавитесь, но не крошкой за едой. Взяли моду разговаривать, понимаешь!

Всё застолье склонило головы и уткнулось в чашки.

Епиша дошаркал до своего места, уселся и начал уплетать кулеш.

– Смотрите, как он ест, – шепнул Еварька.

Ребята повернули головы в сторону Епифана. Он жевал, и его маленькое птичье лицо то чудно вытягивалось, то ещё чуднее сжималось, сталкивая бороду со стриженой бараньими ножницами головой. При этом длинный хрящеватый нос утопал в серой свалявшейся бороде.

– Кажется, что у него два лица, – шепнул Лёвка Шурке, – длинное и короткое.

– Нет, у него в заплечье две разных головы, – хихикнул Шурка, – и он выбрасывает их поочерёдно.

Ребята пригнули голову к столу и заулыбались.

Нет, – возразил ему Лёвка, – он ест так потому, что у него во рту нет ни одного зуба.

– Жерновов нет, а вы посмотрите, как он «мелет», – Чигура кивнул головой в сторону Епиши, – в каждой ложке тащит в свою ненасытную утробу по два куска сала.

– Глотает по два шмотка потому, что ложка узка, а если бы её соорудить пошире, то таскал бы и по четыре, так говорит моя бабушка про жадных людей, – продолжил Лёвка Шуркину мысль.

Ребята прыснули смехом и уткнулись в пустые чашки.

Застолье редело. Парни и девчата уходили небольшими группами и попарно... Допив молоко, за ними потянулись и копновозы.






12




Феша и её подруги помыли свою посуду, помогли прибраться Капитолине и ушли из столовой последними. На подходе к своим балаганам девушки остановились и огляделись. Закатная сторона пламенела. В её отблесках засыпало присмиревшее озеро. В самом центре его, на бордовой глади, сидели алые чайки. Дремали, навевая сон-угомон, чуткие, багрово-красные камыши. Накрытые лиловой фатой отходили ко сну задумчивые колки. Возле них, на фоне малиновой зари, побрякивая боталами, пощипывали красно-бурую траву аспидно-чёрные кони.

Из черёмуховых зарослей Марьиного леска до слуха девушек нежданно-негаданно донеслась соловьиная трель: «Пульк-пульк-пульк-пульк»…

– Ой, девчонки, красота-то какая! – откликнулась Нюша на пробу голоса соловушки. – Век бы смотрел на эту ненаглядную красоту.

– Да, слов нет: земля наша прекрасна, – согласилась с Нюшей Феоктиста.

– Ну, чё раскудахтались-то: «Красота; басота!» – Туркина с усмешкой взглянула на подруг. – Полезайте в балаганы, наряжайтесь да на вечёрку собирайтесь.

Она, не слушая объяснений и возражений, юркнула в балаганный лаз. За ней в покосное жилище медленно, нехотя вползла Надя Вакурова. И тут же из его чрева донёсся её недовольный голос:

– Тьма, будто глаза выкололи. Где тут наряды?.. Того и гляди, что вместо платья рубашку на тело напялишь.Ой! Кто это? Галя, это ты меня за грудь ухватила?

– Да нужна ты мне! – хохотнула Туркина. – Это твой Николаша здесь притаился…

– Ой, опять!..

И тут же, голося, Вакурова «пробкой» вылетела из балагана. А из шалаша неслись вопли Туркиной:

– Девки, спасите, помогите! Мы-э-э. Не зажимай мне рот, гад! Мы-и-и. Вот тебе! Вот тебе, гадина подлая!

Наконец она, взъерошенная и растрёпанная, выползла из балагана и, пошатываясь, направилась к костру.

– Я за ребятами, а вы не упустите охальника, если что – наваливайтесь на него скопом…

Надя, дрожа и содрогаясь всем телом, прижалась к Феше.

– Да не трясись ты, трусиха! Это она тебя разыграла.

– Не-ет, там кто-то есть! – Надя ещё теснее прижалась к подруге.

Тем временем к перепуганным девушкам подошли Сухоручкин, Овечкин, Сапунов и Молчанюк. За ними, вытянув шею по-журавлиному, выступала Туркина.

– Что за шум, а драки нет? – шутливо прикрикнул Михаил на столпившихся подруг.

Они, перебивая одна другую, загалдели: «Там кто-то есть!..» – «Он меня за груди!..» – «А мне рот!..».

– Ясно, посторонитесь.

Михаил присел на корточки, направил внутрь балагана луч карманного фонаря и хмыкнул:

– Да, здесь кто-то побывал, - и, обернувшись к ребятам, добавил: – Отлазок разворочен, по нему и ушёл вражина.

– Кто же это мог быть? – удивился Ваня.– Такого отродясь не бывало.

– Чё тут гадать, - Феша решительно отстранила Вакурову от себя, – это могли сделать только два человека: Краснопёров и Токмаков.

– Зачем это им? – удивился Молчанюк.

– А затем, что хотели загнать меня и Галину в балаган, который они построили для нас рядом со своим жильём.

– А вы от него отказались? – вопросительно уставился Сапунов на Феоктисту.

– Вот именно! Но они, видать, не знали, что я поселилась с Нюшей, а Галя – с Надей. – Феша пристально посмотрела на Николая.– А ты, случайно, не соучастник? Ведь они твои друзья сердечные, тараканы запечные.

– Феша, я здесь ни при чём, – Сапунов тяжело вздохнул и огорчённо добавил: – Ни сном ни духом.

Он подошёл к Наде и несмело взял её за руку.

– Миша, мы с Ваней балаган поправим, а ты узнай, где они сейчас, – попросил Сухоручкин.

Михаил кивнул головой и пошёл в сторону столовой. За ним ушёл и Сапунов, договорившись с Надей о встрече. Сухоручкин с Овечкиным пошли берегом озера в обратную сторону.

– Ваня, Петя, приходите, как поправитесь, к кострищу – песни попоём, – крикнула им вслед Кудрина.

– Будем обязательно, – донёсся до неё Ванин голос.

Друзья забили сеном раскуроченный запасный выход и укрепили его с наружной стороны.

– Петь, глянь – Епиша.

– Вижу, не обращай на него внимания, пошли.

А не спросить ли у него про Токмакова и Краснопёрова?

– Нам он ничего не скажет и под пыткой.

– Это так, – согласился Иван, – А как же тогда быть?

– Пошлём к нему девиц.

– А нас он не разглядел? – засомневался Иван. – Если узырил, то и им ничё не скажет.

– Он слеповат, а в сумерках и вовсе – крот-кротом. Не шуми, говори тише.

Ребята направились в сторону Марьиного колка и, обогнув по пологой дуге балаганы, вышли к берегу озера.

У шалаша суетилась Феша, развешивая по натянутой верёвке влажные полотенца и постирушки.

– Феш, дело есть, – подходя к девушке, тихо проговорил Ваня.

– Надо спросить у Епиши: видел ли он с тыльной стороны вашего жилья Краснопёрова или Токмакова, – пояснил Сухоручкин.

– А где он сейчас?

– Жилище своё умётывает. Подойдите к нему со стороны Марьиного колка и ласково с ним потолкуйте.

– Мне он ничего не скажет, – сам знаешь почему. Отправим Туркину с Вакуровой.

Феоктиста кликнула девушек и начала им объяснять, что к чему, но строптивая Туркина остановила её.

– Не говори ничего, мы всё слышали.

– Поторапливайтесь, - напутствовал их Сухоручкин, – мы вас подождём.

Девушки ушли.

– Погляди, озеро только что полыхало багрянцем, а теперь поблёкло, посерело.

Ваня тяжело вздохнул:

– И в душе моей стало тускловато.

– Мы дети природы, плоть наша от плоти её, так Дмитрий Михайлович поговаривает, поэтому наше настроение, наши думы часто созвучны с её видами, красками, запахами.

Петя обнял друга за плечо.

- А скоро поднимется месяц, расстелет по озеру серебристую тропинку, всё вокруг заискрится и на душе твоей просветлеет.

– Всё это так, - согласился Ваня, - но я думал о другом: вечер был прекрасный, душа моя вызванивала и напевала в ожидании первой покосной вечёрки, но нашлись люди, которые всё испоганили. Как они могли так поступить?

– Знаешь ведь поговорку о яблоке, которое падает рядом с яблоней?

– Ну…

– Вот и ну! Каковы родители, таковы и детки. Краснопёров вылитый батюшка. И тому и другому всё, что дурно, то и потешно.

– Это я знаю, – Ваня тронул приятеля за руку, – кажись, девчонки идут.

– Катят.

Сухоручкин нетерпеливо потёр ладонь о ладонь и зашагал навстречу девчатам, за ним поспешил и Овечкин.

Встретившись с девушками, Петя нетерпеливо спросил Туркину:

– Ну, разведчицы, как дела?

– А почти никак. Когда мы Епишу спросили про Краснопёрова, он сказал, что ищите-де его в своём балагане – в изголовьях. Как мы его ни тормошили, он молчал, как будто воды в рот набрал.

– Может, и видел он его, а может, и пошутил, – добавила Вакурова.

– Ясно, что Епиха видел человека, который взломал запасной лаз и влез в ваш балаган, – уверенным голосом заявил Сухоручкин, – а вот кто туда пробрался, он не разглядел. Нам остаётся выяснить: кто?

– Это мог сделать и Игорь, – дрогнувшим голосом тихо произнесла Туркина, – а может, и Сапунов.

– Николай исключается – он был всё время на виду, а Игорь на это не пойдёт – у него с головой всё в порядке, – уверенно заявил Сухоручкин.

Его поддержала Феоктиста:

– Петя всё правильно сказал, но надо ещё и других поспрашивать: не видел ли кто-нибудь Краснопёрова и Токмакова вместе.

– Тогда мы пошли.

Сухоручкин подтолкнул Иван в сторону палатки, помахал девушкам рукой и пошёл за приятелем.

Проходя мимо балагана Краснопёрова и Токмакова, Сухоручкин наклонился, откинул полог, прикрывавший лаз, и направил луч электрического фонарика в черноту балагана. Взгляд выхватил скомканные одеяла и разбросанную одежду. Парней во временном приюте не было.

Капитолина, протирая стол, с интересом наблюдала за ними.

– Эй, вы, сыщики, чё там потеряли? – хохотнула повариха.

– Хозяев ищем, – откликнулся Иван.

– Кое о чём у них надо спросить, – перебил друга Сухоручкин.

Чё они натворили? – поинтересовалась кашеварка. – О них и Молчанюк меня расспрашивал.

– Ты их видела? – «вцепился» в неё» Сухоручкин. – Куда они пошли после ужина?

– Да я уже всё Мишке сказала.

– А ты не поленись, нам всё повтори, – настоял на своём Сухоручкин.

– Они прошли мимо меня и повернули в сторону машинной стоянки. На развилке остановились. Какое-то время разговаривали. Похоже, что Сашка звал Игоря с собой, но тот не соглашался. Я отвлеклась, а когда посмотрела в их сторону, то увидела, что Токмаков стоит один – голову опустил и как будто раздумывал. Постоял он так, постоял да и направился к тракторной стоянке.

– Ясно, – прервал повариху Сухоручкин, – а Молчанюк куда делся?

– Когда я ему всё это рассказала, то и он туда же отправился.

– Спасибо, Капа.

– Не на чём, Ваюша.

Друзья-приятели пошли по указанному девушкой направлению.

– На хор не опоздайте, – донеслось до них.

– Если и опоздаем, то совсем немножко, – откликнулся Сухоручкин.

На подходе к мрачным стальным «глыбам» они остановились и прислушались. За трактором Жеребцова слышались голоса. Звуки то усиливались, то затихали.

– Надо подобраться поближе и послушать, о чём говорит эта парочка, – шепнул Петя.

Они продвинулись вперёд, остановились перед трактором Кобелева и навострили уши: разговаривали двое

– Чё ты ко мне постоянно пристаёшь? Я тут хозяин, а ты всего-навсего ссыльный молдаванин-мамалыжник, – голос Краснопёрова звенел от напряжения.

–Я не молдаванин, а западный украинец, пора бы тебе это знать, – рыкнул Молчанюк.

– Бандеровец, вот ты кто! – взвился Александр. – Надо было «шлёпнуть» вас там, на месте…

– За бандеровца я тебе уже морду правил, – голос Михаила стал угрожающе жёстким.

– Убери руки, гад! Отпусти ворот!

– Мы не бандероцы, а раскулаченные, – сквозь сжатые зубы выдавил Михаил.

– Отпусти, а то врежу!

– Мы жили лучше других только потому, что работали не покладая рук. По-другому мы не можем. И прижал я тебя к трактору только потому, что нахальства и издевательства с твоей стороны над девушками не потерплю.

– Да пошёл ты, хохол поганый!

Сухоручкин сжал кулаки и подался вперёд.

– Петяня, не надо, – удержал друга Овечкин, – пусть сами разберутся. Их давно совет не берёт…

В этот момент до их слуха донёсся звук глухого удара и возглас Молчанюка:

– Вот тебе «за поганого хохла», а вот – «за бандеровца» – и новый глухой удар…

– О, гад! Ты мне зуб выбил! – взвыл Краснопёров.

– Ну, хохол, держись!

Друзья рванули к противникам и вклинились между ними, не давая возможности нанести удар и тому, и другому.

– Ну, а ты чё стоишь? – прикрикнул Сухоручкин на Токмакова.– Хочешь, чтобы они изувечили друг друга?

Игорь медленно подошёл к Краснопёрову и помог Ивану оттеснить его на другую сторону трактора. Подталкивал и приговаривал:

– Я тебе говорил, что это добром не кончится, а ты – ноль внимания. Наскрёб на свой хребёт, как та непонятливая кошка.

– Да пошёл ты куда подальше, советник драный! – Краснопёров с силой оттолкнул Токмакова и зашагал в сторону Иванова колка.

– Не сделает ли чё над собой, – обеспокоился Овечкин, – надо бы последить за ним.

Токмаков улыбнулся и хлопнул Ивана по плечу.

– Такие, как Краснопёров, никогда не раскаиваются и не страдают, а разрабатывают планы мести. Поэтому его надо опасаться всем, кто ему досадил так, как Мишка, Петька или как-то по-другому.

К озеру ребята шли вместе, осуждая Краснопёрова, его вздорный характер…

Тем временем на стоянке шла подготовка к вечерней традиционной песне. Все поколения покосников тянулись к пылающему костру. Старшие ребята в три топора готовили «пищу» для огня, кромсая длинномерный сушняк. На грани тьмы и света мотались их нелепые причудливые фигуры, искажённые пляской огненных языков. Около дроворубов уже бугрилась солидная гора поленьев и мелкого хвороста.

Бригада ретивых копновозов, облепив оглобли, перекатывала со стоянки телеги и расставляла их вокруг огнища. На установленные «сиденья» тут же устраивались первые зрительницы и исполнительницы. Они весело перебранивались, прихорашивались, бронируя места для подруг и кавалеров.

– Эти две телеги не занимать, – покрикивала Феоктиста, – здесь будут сидеть гармонисты. Проходите, быстрее…

– Какие гармонисты, откуль ты их взяла? – насмешливо кричит ей Маня Кремнёва. – Для подруг места готовишь да их ухажёров.

– Шевели ногами, не цепляйся – мест всем хватит, – подтолкнула её в спину рукой организаторша. - А ты, Мавруша, приостановись. Усаживайся вот здесь…

За обеденным столом, поближе к разворачивающимся событиям, расселись бригадир, Ионин и трактористы. Они наблюдают за подготовительной кутерьмой, переговариваются:

– Феоктисту-то надо бы бригадиром поставить вместо тебя, Николай Фёдорович, – уколол Паньшина Жеребцов, – посмотри на неё – настоящий командир.

– Да она бы и тебя с успехом заменила, – не остался в долгу Николай, – помнишь, как Настасья Егоровна, родительница её, по итогам посевной предпоследнего военного года всех трактористов МТС обошла. А ты тогда какое место занял?..

– Так за это её медалью наградили,– поддакнул Дмитрий Михайлович, – «За доблестный труд»…

– Смотрите, Епиша пехтерится на телегу, – Павел подтолкнул Якова локтем.

– Тоже попеть, поплясать собрался, – усмехнулся Паульс.

– Для него это, может, и радость, а для других – огорчение: при рождении медведь ему на ухо наступил да слух-то и раздавил, – пояснил бригадир, – да и голос у него, как у барана. В молодости его так и звали: Епиша Баран.

– Так куда же он лезет? – удивился Яков.

– У кого нет голоса, тот и петь охоч, – подсказал Ионин, – а кроме того, у всякого Епишки свои страстишки. Нашему же Епифану все песни не по карману, а хочется ему прослыть хорошим песенником, вот он и старается.

– Да какой же из него певец! Он посинел весь. Посмотрите, его озноб бьёт.

– Это от волнения, – подлил масла в огонь Паша Кобелев, – он хочет исполнить сольную партию.

– Да не то! – разгорячился бригадир. – У него брюхо болит. Видать, пока он шёл сюда, то заметил, что где-то что-то плохо лежит. Вот его и лихорадит: как бы кто не перепрятал его находку.

– Да перестаньте гадать! – хохотнул Ионин. – Тут дело совсем в другом: худое порося и в петровки мёрзнет.

Мужики дружно засмеялись.

– Смотрите, вытолкнули его девки, – облегчённо вздохнул бригадир.

– В другом месте прибьётся, – Жеребцов с превосходством посмотрел на бригадира.

– Не позволят…

– Гляньте-ко, Токмаков с гармошкой идёт, – перебил бригадира Яков, – а вот и Сапунов появился…

– Чудно: почему же они без Краснопёрова? – обеспокоился Жеребцов.

– Опять, наверно, наткнулся на кулак Сухоручкина или Молчанюка, – угрюмо бросил бригадир.

Видя, как напрягся Жеребцов, как вздулся желвак на его левой челюсти, Ионин примирительно сказал:

– Дело не в Шурке, а в Игоре. Раз он здесь, значит, песни будут.

Феоктиста встретила Игоря и усадила его на телегу между Маврой и Любой Курочкиной. Токмаков поставил гармонь на колени, накинул ремень на правое плечо и пробежался по ладам, а затем растянул меха, и зазвучала знакомая мелодия «Воталинки».

Феша, стоя рядом с Курочкиной, подтолкнула её, и та после проигрыша задорно пропела:

Воталинка, да редко ходишь,
Воталинка, вечерком.
Посмотри, какую высушил,-
Качает ветерком.

Последние две строки пело уже всё собрание, включая молодую поросль.

Дмитрий Михайлович протёр набежавшую слезу и с чувством проговорил сидящему рядом бригадиру:

– Вот за что я люблю нашу земную юдоль: песни наши витают в полях, лугах, лесах и перелесках, среди которых мы выросли; они живут с нами, в нас, а с ними любой тяжкий труд по плечу. С песней – в поле, с песней – в работе, с песней – домой. Песня - душа наша. Она возвращает нас к духовным заботам, к духовному содержанию нашей жизни. Кто мы без неё?

Паньшин с чувством пожал руку звеньевому.

– Мне всё это близко и понятно, да и им тоже, – Паньшин кивнул головой на поющую молодёжь, – все они чувствуют примерно то же, что и мы. Иначе их было бы не собрать.

– Ну, дай-то Бог…

А Люба выводила:

Воталинка, воталиночка,-
Вертучие глаза.
На тебя, мой воталиночка,
Надеяться нельзя.

Хор дружно подхватил:

На тебя, мой воталиночка,
Надеяться нельзя…

– Мужики, Сухоручкин с Овечкиным катят, – Жеребцов махнул рукой в сторону продуктовой палатки, – да не простые. На плече у Петрухи вроде бы чемодан какой-то…

– Сам ты чемодан, – Кобелев угрюмо посмотрел на Жеребцова, - баян это.

Застольщики с интересом посмотрели на парней и переглянулись.

– Петрован человек потайной, – пояснил Ионин, – я это давно подметил. И если он заиграет на баяне, то я не удивлюсь.

– А я и рта не раскрою, если на этом баяне заиграет и Овечкин, – поддал жару бригадир.

– Николай Фёдорович, разогни, – хохотнул Кобелев.

– Я не загибщик и разгибать не собираюсь, – усмехнулся Паньшин, – подождём, гадать не будем, но бутылка будет за тобой.

– Или за тобой, – не остался в долгу Паша.

В это время Курочкина пропела последний куплет «Воталинки»:

Черноглазый воталиночка,
Чего не кажешь глаз?
Неужели, воталиночка,
Сердечка нет у вас.

Люба повернула голову в сторону гармониста, и взгляды их встретились. Игоря словно ударило током. Он помотал головой и бросил взор на свою бывшую матанечку. Очи её теплились надеждой и любовью. Мысли его смешались: «Она любит меня и верит, что сердечные дела наши наладятся. А я уже потерял всякую надежду. Это Краснопёров виноват, гнида зудучая! Нет, не надо приходить на других, сам виноват! Сам! Сам!.. Мне и виниться перед ней и ответ держать…».

После того как хор умолк, друзья подошли к Феоктисте. Она пожурила их за опоздание и подвела ко второй телеге. По её команде Андрей Кобелев, Матвей Кремлёв и братья Сучковы перебрались на её противоположную сторону и встали за спинами приятелей, разместившихся на грузовой площадке телеги. А Кудрина уже вышагивала по внутреннему обозному кругу, и за спинами сидящих певцов и певуний поднимался и уплотнялся второй ярус песенников и песенниц.

– У них, оказывается, всё продумано заранее, – удивился Паульс.

– Кудрина без этого не может, – откликнулся Паньшин, – это у неё от природы и породы.

Феоктиста дошла до баяниста, и они о чём-то поговорили. Развернувшись, она шагнула к костру и объявила:

– Для разогрева споём любимую застольную песню наших родителей: «Хас-Булат удалой».

Сухоручкин пробежался пальцами по ладам и клавишам баяна, Феша вернулась к исходной позиции и остановилась около Овечкина. После проигрыша первым запел Иван, а вся бригада дружно подхватила:

Хас-Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
Золотою казной
Я осыплю тебя.

– Ну, Сухоручкин, вот удивил, так удивил! – голос бригадира звенел от радостного напряжения. – Как он выводит на ладах-то – артист, ну, прямо артист!

– Да, что молодец, то молодец! – поддержал Паньшина Дмитрий Михайлович. – Я же вам говорил, что он от скуки на все руки. Одним словом – талант!..

– А Иван-то каков! – перебил старика Павел. – Голос-то, голос-то у него, что из патефона!

– По радио-то, Паша, разве слышать такие голоса не приходилось? – азартно отозвался Ионин.

– Где оно радио-то? – резонно ответил Кобелев. – Дальше Магадана и Норильска мне бывать не пришлось, а там тоже без него обходились.

– Поёт он баритоном, – пояснил Ионин, – редкий у него дар.

Мужики замолчали. А Ваня запускал в распев всё новые и новые куплеты.

Лишь играла река
Перекатной волной,
И скользила рука
По груди молодой.

Она мне отдалась
До последнего дня,
И аллахом клянусь,
Что не любит тебя.

– Вроде в наших застольях этих слов-то не поют, – с сомнением оглядел мужиков бригадир.

– Песня эта народная, поют её повсеместно, – откликнулся Ионин, – мне приходилось певать её в осаждённом Порт-Артуре. Много в ней куплетов, а умельцы их пополняют и пополняют. Может, и Петьша с Ваньшей свои слова подыскали, кто знает?

– А где же Епиша-то? – Яков покрутил головой.

– За Епиху не беспокойся, он своё возьмёт: напоётся до горловой боли, – успокоил его бригадир, – сам подпевай. Вон, смотри, как Павел горло дерёт.

А хор гремел:

Ты невестой своей
Полюбуйся, пойди.
Она в спальне моей
«Спит» с кинжалом в груди.

За Кобелевым песню подхватили и другие застольные сидельцы.

Для Нюши, сидевшей рядом с Туркиной и Вакуровой, появление Пети с баяном было полной неожиданностью. «Сухоручкин-баянист!». Если бы ей кто-нибудь сказал об этом раньше, то она рассмеялась бы такому человеку в лицо. Но своим глазам и ушам не поверить было нельзя. Она внимательно присматривалась к Пете, вслушивалась в музыкальную мелодию, и душа её вздымалась, казалось, она хотела улететь вместе с волнующими звуками. Нюша пела вместе со всеми и сопереживала любви двух молодых людей, чьё счастье оказалось в руках коварного старика.

Слова песни и ощущения, которые они вызывали, сливались с её чувствами к Пете, с теми странными отношениями, которые сложились между ними, и слёзы сами собой вскипали на её глазах. А когда Ваня пропел первые слова очередного куплета: «Князь глаза ей закрыл, грудь его обожгло…», слёзы ручьями потекли из её незабудковых глаз. Она пела и пальцами растирала их по нежным, пылающим щекам.

– Нюра, ты чё? – с тревогой глянула на неё Надя Вакурова.

– Жалко несчастную молодую девушку, – грудным, изменившимся голосом ответила Нюша.

– Так не реветь же из-за этого, – язвительно усмехнулась Туркина.

– Не все же такие колоды бесчувственные, как ты, – вступилась за Нюру Надя.

А хор гремел. После того как прозвучали слова: «Голова старика покатилась на луг…», Туркина снова пошла в наступление на Нюшу:

– Ну, теперь успокоилась?

– Да отстань ты от неё, колючка репейная! – не вытерпела Вакурова. – Злишься, что у тебя кавалер не похож на песенного, но в этом мы не виноваты.

Надя спрыгнула с телеги и, попросив Нюшу подвинуться, уселась рядом с Туркиной.

Песня отзвучала. Мужики забили в ладоши, бригадир поднялся из-за стола и, выражая общее мнение, крикнул:

– Ай да мы! Нет лучше нас – молодцы, ребята!

В просвет между столом, за которым сидели мужики, и костром было видно, как Феоктиста подошла к Сухоручкину и заговорила с ним…

– Тихо-то как: не слышно ни коростелей, ни перепелов, ни лягушек и даже кровопийцы комарихи куда-то исчезли, – сказал, словно подумал вслух, Павел Кобелев.

– Это они под впечатлением концерта – ждут не дождутся следующего номера, – хохотнул Жеребцов.

– Да нет, не то говоришь, Данило, – откликнулся бригадир, – они затаились и выжидают, как отзовётся Павел на проигранную бутылку.

– И верно, – поддержал Николая Дмитрий Михайлович, – Сухоручкин вроде передаёт баян Ивану.

– Чё вроде-то! Уже передал! – ликовал бригадир.

– Ах, какое дело! Как я опростоволосился! Ведь бутылка-то могла стать и моей, – засмеялся Яков.

– Да успокойтесь вы! – прикрикнул на мужиков Дмитрий Михайлович.

Они зашикали друг на друга и подались вперёд, вслушиваясь в слова Феоктисты:

– Под музыкальное сопровождение Ивана Овечкина народную песню «Бывали дни весёлые…» исполнит Пётр Сухоручкин. Хор включается в пение после каждого куплета и поёт две последние строчки.

Иван пробежался по ладам и начал проигрыш.

– Владеет инструментом не хуже Петра, – высказал свои соображения Дмитрий Михайлович.

– Об этом судить рано, – перебил Ионина Кобелев, - послушаем, тогда и решим…

– Не виляй, бутылку тебе придётся купить, – «подкусил» Павла бригадир.

– Да тише вы! – разгорячился Яков. – Бутылка от вас не уйдёт! Дайте послушать…

А Сухоручкин уже пел:

Бывали дни весёлые,
Гулял я молодец.
Не знал тоски – кручинушки,
Был вольный удалец.

И сразу грянул хор. Мужики дружно подхватили…

– Фу ты, мороз по коже, – высказал свои ощущения Дмитрий Михайлович, – каков голос у молодца.

– Да и у тебя не хуже, – похвалил старика бригадир, – бас у тебя о – го–го!

– Да перестань ты, Николай Фёдорович.

Между тем Сухоручкин спустился с телеги и пел уже стоя:

Бывало, вспашешь пашенку,
Лошадок распряжёшь,
А сам тропой знакомою
В заветный дом пойдёшь.

Песня летела над озером, заставляя поднимать головы и вытягивать шеи дремлющих чаек; она накрывала камыши, в которых таились от окружающего мира грязно-охристые выпи, «ушастые» поганки, камышовки и камышницы; достигала «царства» приболотных низин, заселённых водяными курочками, утками, куликами и куличками. Весь пернатый мир притих и затаился, вслушиваясь в музыкальный колокольчиковый голос певца.

На протяжении всей песни Нюру колотила нервная дрожь. Её чувство к Пете порождало беспокойство и тревогу: «Не сбился бы, не ошибся. А вдруг забудет слова!.. Не сорвал бы голос… Боженька, помоги ему!», – молила она Всевышнего, обращая взор к небесам. И когда Петя допел последний куплет: «Теперь в Сибирь, на каторгу, угонят молодца. За девку черноокую, за старого купца», она облегчённо вздохнула.

Шквал аплодисментов окончательно привёл её в чувство. Сидящая рядом Надя била в ладоши и голосила:

– Молодец! Молодец! Ай, какой молодец!

А потом повернулась к ней, обняла и, гася восторг, захлёбываясь словами, зашептала в ухо: «Нюша, это твоя судьба! Не вздумай её обойти!».

Феоктиста тем временем уже объявила новую песню: «Чернобровая казачка подарила мне коня…». Солировал Петя. Нюра успокоилась и, увлёкшись, самозабвенно пела вместе со всеми…

Потом, обнявшись за плечи и раскачиваясь, пели незабвенную, пришедшую из глубин веков старинную казачью балладу: «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…».

Запевал и направлял песню Сухоручкин. Он первые слова в каждой строке оглашал дважды, а в третий раз его голос сливался с хором и заканчивал строку: «А дева там плачет над быстрой рекой».

Анна вся трепетала над словами обречённой девушки, которой цыганка нагадала страшную судьбу: «Потонешь девица, потонешь девица, потонешь девица в день свадьбы своей…». А когда «Невеста упала в круты берега», девушка ухватила Надю за руку.

– Анюша, Аня, что с тобой?

Нюра склонила голову на плечо подруги.

– Надя, а у тебя было ощущение, что это происходит с тобой?

– Нет, но я подумала, что в песне отражена чья-то реальная судьба, и сердце моё защемило от боли, – Вакурова обняла подругу, – это из-за Петяни, из-за его проникновенного пения: голос его проникает до самых потаённых струн человеческой души. Я думаю, что многие почувствовали то же самое…

Когда подруги вплели свои голоса в песенный распев, хор уже допевал последний куплет: «…Прощай, милый мой! Наверно, наверно, не жить нам с тобой!».

Оглушительная тишина нависла над станом, озером, камышами, колками и луговинами. И вдруг она взорвалась ликующими криками: девушки и ребята повскакали с телег, окружили Петра, подхватили его на руки и начали «качать», подбрасывая к тёмно-фиолетовому небу, усеянному частыми яркими звёздами.

Мужики аплодировали певцу стоя.

– Я говорил вам, что Петруша – на все руки от скуки! – кричал, гулко хлопая в ладоши, Паньшин. – Любое дело в его руках горит – талант, настоящий талант!

Феоктиста попросила всех занять свои места. Вернулись за стол и мужчины.

– Данило, а ты чё такой мрачный? – уставился на соратника Павел.

– Потому, что ты весёлый, – угрюмо буркнул тракторист, – чему радуетесь-то? Нашли героя!..

– Он у тебя курицу украл? – полюбопытствовал бригадир.

– Так курицу-то украл не Сухоручкин, а Федотко, его сын, и не у себя дома, а у соседки Аграфены, – подколол Жеребцова Павел.

– Да хватит вам! – прикрикнул на спорщиков старик. – Молодёжь уже новую песню начинает.

Застольные сидельцы притихли и в пять пар глаз смотрели, как Овечкин передаёт баян Сухоручкину.

– Ваня что ли запевать будет?

– Да тихо ты, Павел! – шикнул на него бригадир.

В это время Сухоручкин забросил ремень баяна на плечо и объявил:

– Песню «Разлилась Исеть широко…» исполнят Феоктиста Кудрина и Мавра Нохрина, – он пробежался пальцами по клавишам баяна, и полилась раздольная, напевная мелодия, сравнимая с открытой, свободной русской душой.

Разлилась Исеть широко,
Милый мой теперь далёко.
Ветерочек парус гонит,
От разлуки сердце стонет.

Многоголосый хор дружно подхватил вторую часть куплета. Песня взлетела над озером, порхнула за колки и луговины…

Мужики вслушивались в слова песни, а мелодия вела их по воспоминаниям юности. Из глубин памяти «всплывали» образы любимых, первые встречи, первые трепетные поцелуи, первые ссоры и расставания…

Мне казалось: он смеётся,
А он навек расстаётся.
Ах, поверьте мне, поверьте:
Расставанье хуже смерти.

Высокий голос Феоктисты терзал, рвал, обжигал загрубелые мужские сердца, тревожил душу, и щемящая боль воспоминаний волна за волгой подкатывала к гортани. А низкий, бархатистый голос Мавры обволакивал, ласкал, лелеял сердечный надрыв, окатывл елеем забившуюся, мятущуюся душу. Очарование сливающихся голосов песенниц расковывало, расслабляло сознание, и на глазах ветеранов сенокосных баталий вскипали скупые мужские слёзы.

Ах, в прощальный мой денёчек
Я дарю тебе платочек.
У платочка сини коймы,
Возьмёшь в руки, меня вспомни…

Шквал рукоплесканий накрыл исполнительниц. Они раскланялись, хотели уйти, но их не отпустили.

После короткого совещания с Сухоручкиным девушки заняли исходные позиции и запели модную среди таловской молодёжи «Распустилась черёмуха…».

Девушки вложили в песню столько страсти, голоса их звучали так слаженно, что Ваня был потрясён. А слова, прозвучавшие во второй половине куплета: «Расскажу я черёмухе, что влюбилась я по уши. Ах, вы ночки покосные, до чего же хорошие…», вызвали необыкновенный душевный подъём. Картины одна ярче другой проносились в его воображении… Они с Фешей в лодке, прикрытой со стороны стана камышами. Лунная звёздная ночь баюкает их. Девушка обнимает его и нежно целует. Напевный голос иволги: «Фиу – лиу» благословляет её поцелуй… Он и Она на сером жеребце летят под лунным сиянием над жемчужной от росы луговиной, над серебристыми копнами сена. Его руки в ритме скачки то опускаются по талии девушки, то поднимаются, поджимая «яблоки» её грудей… Напуганный конь шарахается в сторону… «Чёртов заяц!» – мелькает мысль в его сознании, и они падают. Барахтаются в травяном былье, смеются, понимая, что они целы и невредимы. Он обнимает её, теснится к ней и целует, целует…

Но в его умозрительные фантазии неожиданно врывается громогласный припев, и он вместе со всеми покосниками поёт, вкладывая в напев всю свою страсть.

Ах, черёмуха белая,
Сколько бед ты наделала!
Ах, любовь твоя смелая
Сумасшедшей была…

Люба Курочкина, увлёкшись пением, не увидела, как рука Игоря тянется к её руке. Ощутив робкое прикосновение, она взволновалась, и голос её дрогнул, но тут же выправилась, словно не замечая его робкого пожатия. В её душе поднимается буря чувств, и по телу разливается теплота, которая накрывает лёд отчуждения к её бывшему кавалеру. А хор гремит:

Ароматом дурманила,
Только сердце поранила!
Ты ведь знал всё заранее,-
Это только игра.

«Это была не игра, – шепчут губы Игоря, – это любовь. Прости меня, если можешь». Она кладёт свою свободную руку на руку Игоря, поворачивает голову и пытливо смотрит ему в глаза… «А любовь скоротечная отцветёт и забудется…» – страстно, с подъёмом поют её товарки. - «Любовь моя вечна и никогда не забудется, – шелестят ласковые, умиротворяющие слова …

Туркина, поглядывая на весёлую, увлёкшуюся пением Надю, размышляла: «И куда же задевался мой кавалер? Михаил сказал, что это Краснопёров разворотил наш балаган и спрятался в изголовье. Выходит, что он и хватал нас с Надей за груди, а меня вдобавок чуть не придушил. Зачем?.. Права была Феша: он пытался напугать нас и тем самым подтолкнуть к переселению в общий пятистенный балаган. Так, именно так! Но не на ту напал, дорогой болянечка!». Тебе надо одно: утешиться с девушкой да потешиться над ней. Я давно это сообразила, но молчала. А теперь я с тобой нежничать не стану. Я не из тех, о ком поют в песне Феоктиста и Мавра: «Мне сейчас хорошо с тобой, а потом будь, что сбудется»… Да и тот, кто сочинил эту песню, видать, с гнилой душонкой, призывает девок к бездумному сожительству с парнями. Красиво поётся и хорошо сказано, но не про нас, не про таловских…».

Очнуться от дум её заставил толчок в спину. Она оглянулась.

– Чё не поёшь? – подбодрил её взглядом Сапунов.– Радуйся случаю, горесть и печаль оставь на утро: оно мудро.

– Да я со своими печалями разберусь пораньше, чтобы крепче уснуть.

Но последовала совету Николая и подхватила припев.

После «Черёмухи» Петя с Ваней, в сопровождении хора, исполнили песню «Чернобровая казачка подарила мне коня…». Следом за ними эстафету подхватили Мавра с Надей. Их «Мамонька родна, вон казаки едут…» вызвала общее оживление. Они запевали, а хор дружно подхватывал: «Стой, Дунька, молчи, Дунька! Пускай они едут». Сухоручкин с Кудриной продолжили казачью тему песней «Когда б имел златые горы…». Пётр пел мужскую партию, а Феоктиста – женскую, хор же повторял две последние строчки каждого куплета. Каждая песня заканчивалась аплодисментами, шумом, гамом и смехом.

Спел и Игорь Токмаков свою любимую: «Чудный месяц плывёт над рекою». А когда отгремели рукоплескания, они с Любой спели и игривую казачью песенку «На реке казаки коней купали». По сюжету песни казаки оказались на одной стороне реки, а девицы – на другой. За казаков пел Игорь, а за девушек – Любаша.

Были спеты и другие всеми любимые песни: «По Муромской дорожке…», «Липа вековая…», «Миленький ты мой…», «Никто нас в церкви не венчал…», «А я, любимый мой, тобою брошена…», «То не ветку ветер клонит…», «Ой, цветёт калина…», «Виновата ли я…»…

Но не уходили с круга и казачьи песни. Феоктиста с Маврой с чувственным лиризмом спели таловскую застольную: «Каким ты был, таким остался…». Иван, Пётр и Михаил, поддержанные хором, с успехом спели «Ой, при лужке, лужке, лужке…», а Нюра с Феоктистой – «Шёл со службы казак молодой…».

Мужики, сидевшие за столом, оставили разговоры и вместе с молодёжью подхватывали хоровые распевы.

Когда Нюра с Фешей, завершая песню, пропели: «Ой, ты до′ска, доска, подвела казака, не вернулся домой холостой», Ионин тронул бригадира за руку.

– Николай Фёдорович, может, пора на покой?

– Да и я о том же думаю, – согласился бригадир, – но при условии, что ты завершишь наш первый сенокосный вечер своей любимой песней «По диким степям Забайкалья».

– Да как-то вроде и неудобно, – засмущался старик, – разве что с молодыми…

– Так об этом и разговор, – обрадовался Паньшин.

Мужики дружно его поддержали.

После того как Феша с Ваней допели «Одинокую гармонь» и стихли рукоплескания, бригадир вышел к костру, на середину круга, и объявил:

– Сейчас прозвучит последняя песня!

Молодёжь недовольно зашумела. Паньшин, не обращая внимания на шум и возгласы, продолжил:

– «По диким степям Забайкалья…», и исполнят её трое наших известных песенников – Дмитрий Михайлович, Пётр Сухоручкин и Иван Овечкин - а вы все в нужном месте, как и прежде, подпоёте.

Дмитрий Михайлович поговорил с ребятами, и они вышли к костру, на середину круга. Пётр с баяном встал по правую руку старика, а Иван – по левую. Сухоручкин торжественным проигрышем подготовил певцов, и они грянули дружно, напевно, повествовательно:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился сумой на плечах…

Они пели, и от их слитых воедино, ладных голосов у слушателей замирало сердце, по телу одна за другой прокатывались волны озноба, а души вздымались и улетали к манящим огням костров золотоискателей. У многих на глазах вскипали слёзы… Вдохновенное, эмоциональное пение хора было настолько приподнято и взвинченно, что звуки песни накрыли всю округу и вместе с потревоженными чайками взмыли в поднебесье …

– И на других становищах, поди, слышно, как мы поём, – склонился Павел к плечу Якова.

– До сплываевских и кирьяновских покосников наша песня долетит, – не задумываясь, ответил Паульс, – а вот до скородумских, денисовских и архангельских – сомневаюсь.

– А вон, глянь, чайки взнялись и правят прямо на луну, – Павел кивнул головой в сторону озера, - они и донесут до них наш душевный порыв.

– Спросим при случае и тех, и других…

– Да заткнитесь вы, соловьи сибирские! – прикрикнул на них Жеребцов.

– Да уж не петухи, – подколол Кобелев Даниила, – которым пристало петь только в паре с Епихой.

В этот момент хор замолк. Дмитрий Михайлович обнял парней за плечи и притянул их головы к своей. Девчата, ребята и ребятня окружили их и били в ладоши не переставая.

– Всё, хватит! – крутился среди них бригадир. – Попели, повеселились, и довольно! Не забывайте: потехе час… Копновозы, быстро укатите и поставьте телеги на своё место. Дмитрий и Сергей проследите за этим, а всем остальным – в балаганы. Спать, спать – завтра тяжёлый день.

Но толпа разошлась не сразу. Девчата окружили певцов и на все лады расхваливали их.

– Да хватит вам! – не выдержал Сухоручкин. – Вас надо восхвалять, вам аплодировать – вы настоящие певуньи.

– Но мы не баянисты, – резонно возражали им девицы.

– Дак это, мы и вас можем научить, – попытался унять их Ваня.

Видя, что Сухоручкин с ехидцей посмотрел на него, Иван осекся.

– Нет, нам не научиться, – прокричала Мавра, – у нас руки не из того места растут. Девушки смехом и шутками поддержали её.

Ионин, подметив недовольство бригадира, постепенно оттеснил парней от костра в проход между балаганом и озером.

Паньшин окриком подозвал копновозов к себе.

– А вы, молодцы, начинайте раскатывать телеги. Анфимко, Анкудин, хватайтесь за оглобли, а ты, Еварест, подталкивай телегу с тыльной стороны.

Ребята стронули телегу с места и покатили её. Еварька, толкавший повозку, запнулся за невидимое препятствие и упал.

– Чёрт, здесь кто-то лежит!

Бригадир, услышав крик Евареста, быстро подскочил к нему и помог подняться.

– А здесь кто развалился? – с удивлением уставился он на свернутое в колбасную каральку худенькое тельце и толкнул его носком сапога.

В ответ раздалось нечленораздельное бормотание.

– Николай Фёдорович, Епиша это, – крикнул Еварька.

– Да он чё, свинячий ососок, здесь развалился?

– Не тронь ты его, Николай, – посоветовал подошедший Ионин, – Бога в нём нет, а, значит, нет в нём ни стыда, ни совести – где захотел, там и свалился.

– Дядя Николай, вот, – Андриан подал бригадиру пустую четушку.

– Дак это он, волчья пасть, напился! – взбеленился бригадир. – Анфимко, а ну тащи ведро воды, а то завтра со скирды свалится.

Бурдину бросились помогать Костя Вешкурцев и Юра Туркин…

Бригадир взял принесённое ведро воды и с размаха плесканул в скрюченное тельце звеньевого. Тот зашевелился, медленно поднялся на «четыре кости», выпрямился и, пошатываясь, пошёл в сторону своего балагана. Проковыляв несколько шагов, он обернулся, выбросил вперёд правую руку и погрозил кулаком.

– Это вы напрасно. Я вас всех по очереди в бараний рог согну! – он ссутулился, рука его безвольно опустилась, и уже без всякого пафоса, на полтона ниже добавил: – Коммунары не сдаются и обид не забывают…

– Ну и комедия! – расхохотался Еварька.

– Для твоего деда и бабушки это стало трагедией, когда такие епифаны пришли к власти после Октябрьского переворота, – вразумил Ионин развеселившегося паренька, – и им тогда было не до смеха…

Бригадир прервал Ионина и обратился к ребятам:

– Про Епишу вы знаете всё, нечего на него глаза пялить. Ставьте телеги на место и – спать. Завтра подниму рано…






13




Туркина ушла с «Вечера песни» одной из первых. Её тревожило отсутствие Краснопёрова.

Она подошла к своему балагану и остановилась, тревожно озираясь. В голове её билась мысль: «А не прокрался ли он снова в её жилище». Она решила осмотреть балаган с тыльной стороны и пошла в обход жилого ряда. Обогнув крайний балаган Епифана, она подошла к своему шалашу и, наклонившись, ощупала его по низу руками. Запасной выход был заделан основательно. Галина мысленно поблагодарила Петра и Ивана: «Молодцы парни: в работе, в развлечениях, игрищах и проказах – всегда первые! А сёдни – выше себя прыгнули. Не случайно почуткая Феоктиста к ним склонилась. Повезёт же тем девчонкам, которые завоюют их сердца. А мне надо отставать от Краснопёрова. Не любовь у нас, а сплошное мучение: постоянное недовольство друг другом, раздражение. Нет, это не любовь»,– окончательно утвердилась она. И тут будто кто подтолкнул её. Она оглянулась. За её спиной стоял Краснопёров

– Чё тут ползаешь? Чё потеряла?

– Не твоё дело! – с вызовом ответила Галина.

– А всё-таки? – усмехнулся Краснопёров

– Смотрю, не забрался ли ты в мой балаган по другому разу.

– С чего это ты меня сделала виноватым? – неестественно хохотнул Александр.

– Есть люди, которые видели, как ты разворачивал наш балаган.

– И кто они? – голос Краснопёрова дрогнул.

– Тебе знать не обязательно, – зло выговорила Туркина, – а то ещё изувечишь человека, тебе не привыкать.

– Пойдём, прогуляемся, – предложил Александр, – а заодно и поговорим.

Он стоял спиной к поднимающемуся серпику луны, и лица его не было видно, но голос кавалера насторожил её: говорил он шепеляво, и в нём слышалась невысказанная обида.

– Никуда я с тобой не пойду, – твёрдым голосом, в котором угадывалось окончательное и бесповоротное решение, ответила Туркина.

– Выходит, я тебе не подхожу?

– Правильные слова сказал, – спокойно и рассудительно ответила Туркина, – ты мне не пара.

– А кто тебе мил? – в голосе Краснопёрова прозвучала угроза. – Может, Молчанюк?

– Может, и он, – подлила масла в огонь Галина, – парень хоть куда – работящий, уважительный.

– А я по каким статьям тебе не подхожу? – голос Краснопёрова дрогнул.

– По многим: я при виде тебя раздражаюсь; ты вечно недоволен мной, бесишься от моей неуступчивости. Выходит, что ты не любишь меня, – голос Галины дрогнул от нахлынувшего гнева. – Я ясно вижу, что тебя волнует только одно: овладеть мной любыми путями.

– Чё ты несёшь! – пытался защитить себя Краснопёров.

– Я не сочиняю, а говорю правду, – голос Туркиной звучал как приговор суда.– И с этого момента ко мне не приставай!

– Хорошо, а как ты понимаешь, что такое любовь, какая она? – вцепился в девушку её бывший ухажёр.– Разве можно любить без страсти, без желания обладать возлюбленной?

– Только и всего? Нет, Краснопёров, любовь терпелива, не навязчива, не завистлива, милосердна, – Туркина перевела дыхание. – Она всему верит, всё покрывает, всё переносит, надеется на лучшее. А твоя любовь – это любовь Карька к Майке. Тут вы с ним похожи.

– Чё ты плетёшь!

– А для чего вы устроили два балагана рядом и соединили их проходом? – завелась Туркина. – Хотел меня опузырить! Не корми меня тем, чё я не ем! Не выйдет, не на ту напал! Всё, разговор окончен. Жизнь всё расставит по своим местам!..

Разговор Туркиной и Краснопёрова прервался. Со стороны палатки приближалась весёлая шумная компания молодых покосников и покосниц. Краснопёров не стал их дожидаться и быстрым шагом пошёл в сторону Иванова колка…

– Галя, ты чё тут стоишь? – подскочила к ней Мавра.

– Да у нас балаган был разворочен, так смотрю: ладно ли всё.

Девушки и ребята окружили Туркину, заговорили, загалдели: «Ну, как тебе вечерок?», – «Приходилось ли тебе слышать подобное?» – «Ты чё, как в воду опущенная?»

– «Пошли с нами к купальне», – потащила её за руку Кудрина, – мы решили пожар-то притушить, а то не уснуть нам будет от перевозбуждения.

Видя весёлый, бесшабашный настрой подружек, Галя улыбнулась и зашагала с ними рука об руку.

Парни вели себя спокойно, были не так взбудоражены и с улыбкой поглядывали на разошедшихся девчат. Они шли за ними и вставляли колкие реплики по поводу их шумного говора, смеха и выкриков:

– Мавра-то как раскричалась – ну прямо галка! – подцепил Нохрину Молчанюк. – И не подумаешь, что из такой пигалицы громовой тарарам вылетает.

– Мала ворона, да рот широк, – поддержал его Сапунов.

Ребята засмеялись.

– А Туркина-то чё такая смурая? – дивился Михаил. – Будто изморозью её прихватило.

– Под пеплом жару не видно, – высказал своё соображение Сухоручкин, – а ты туда руку-то сунь и посмотришь, чё с тобой будет.

Парни его дружно поддержали: «И верно, Миша, проверь своими руками пирог с грибами…».

Мужская компания взорвалась дружным смехом.

– Эй, вы там, чё гогочете? – крикнула им, обернувшись, Феша. – Ну, прямо гуси…

– Это они от радости – воду увидели! – выкрикнула Люба Курочкина.

И девицы вновь залились смехом.

– Несутся, земли под собой не чуют, – подвёл итог своим наблюдениям Иван, – и хохочут, как заведённые.

– У них, Ваня, праздничное настроение, – Дима Сучков положил приятелю руку на плечо,– на душе у них ликование, неописуемая радость…

– Чему они радуются-то?

– А ты, Ваня, не догадываешься? – Токмаков попытался ввести Овечкина во внутреннюю суть событий минувшего вечера.

– Веселятся они потому, что нежданно-негаданно на их головы «свалились» два хороших певца, баяниста и жениха…

– Дак это, чё смеяться-то?

– Правильно говоришь, Ванюша: ничего смешного тут нет, особенно для Игоря, – пояснил Молчанюк, – а для девчат – неописуемая радость.

Девушки в это время уже добежали до раздевалок и, скинув одежду, натянули на себя купальники. Стыдливо, прячась друг за друга, они столпились у плотков и одна за другой, с охами и ахами, бухались в озёрную прохладу…

– Робя, гляньте-ко, не все девки-то в воду попрыгали, – весело хохотнул Сапунов.– Три девицы – на пеньках, ждут нас губы раскатав. Подходите к Любе, Нюше, нашей сумрачной Галюше и отметьтесь, сбросив страх, на их сахарных устах…

– Ну, ты, поэт, не очень-то свои шлёпалки оттопыривай, – прервала его Галина, – наши губы не для тебя. Прыгай в воду и там их ищи.

Сухоручкин, а за ним Овечкин и другие ребята не стали дожидаться очереди в раздевалку и быстро прошли за кусты тальника. Там, скинув одежду, они быстро натянули плавки и ринулись в озеро по проторённой ими же тропинке через камыши. Плыли, забирая вправо, на крики и смех девчат…

Узнав, что взрослые ушли купаться, копновозы отправили на переговоры с бригадиром делегацию. В неё вошли Шурка, Лейко и Федя.

Бригадир с Иониным сидели на чурбаках и беседовали. Увидев «архаровцев», бригадир улыбнулся.

– Пришли за разрешением на ночное купание?

Копновозы кивнули головами. В их согбенных фигурах просматривалась бессловесная мольба.

– Ну что с ними делать, Дмитрий Михайлович? – Паньшин прищурил глаза и, отмахиваясь рукой от налетевшей волны дыма, с лукавой улыбкой глянул на звеньевого.

– Надо старшим назначить Александра Токмакова, – с серьёзным видом посоветовал Ионин, – пусть он за всех и будет в ответе. Если что случится, так с него и спрос.

– Я тоже так думаю, – согласился бригадир, – сейчас вы перевозбуждены и всё равно не уснёте, а накупаетесь и все дневные и вечерние заботы и страсти смоете.

– Истинно так, – согласился звеньевой.

– Идите, купайтесь, а ты, Александр, если что, будь начеку: шуми…

Отправив ребят, мужики продолжили разговор…

После купания молодёжь уходила с озера тихо, небольшими группами и парами. Вакурова и Сапунов к балаганам ушли вместе, и по дороге между ними завязался разговор. Вечер, проведённый за душевными, сплачивающими песнями, купание, расслабившее их, побудило к откровенному разговору.

– Коля, мы никогда с тобой не заводили разговора о любви, – Надя теснее прижалась к руке Сапунова, – что, по-твоему, любовь?

– Не знаю, у меня нет жизненного опыта, а в школе мы эту грамоту не проходили.

– А ты подумай.

– Ничего на ум не приходит. Может, это сильное желание видеть каждый день, каждый час, каждую минуту любимого человека.

– Какие чувства ты испытываешь ко мне?

– Я тебя люблю безрассудно, безотчётно перед кем-либо из людей: перед мамой, папой, бабушкой, – Николай задумался, – наверное, это и есть любовь. Меня больше никто не волнует: ни твои подруги, ни другие девчата. Я люблю тебя безоглядно, не думая, не загадывая ни о чём. Любовь меня окрыляет и возбуждает во мне возвышенные чувства. И ещё, мне кажется временами, что полюби ты кого-нибудь другого, я бы смог пожертвовать своей любовью ради твоего счастья.

– Ну, о чём ты говоришь, Коля! – Надя остановилась и повернулась к нему лицом. – Ты моя единственная любовь на всю оставшуюся жизнь.

Николай обнял её и приник к губам. После страстных поцелуев они вновь настроились на ходьбу, и Надя продолжила начатый разговор:

– Моя бабушка говаривала: «Тошно тому, кто любит кого, а тошнее того, кто не любит никого». Тебе тошно бывает?

– Не совсем понятно: почему тошно-то, если любит?

– А если любит безответно? А может, у него или у неё не хватает смелости открыться? Терзания тут неизбежны.

– Может быть, и так, я не знаю, – Николай улыбнулся, – вот разлюбишь меня, тогда и узнаю.

– Ну, Коля, зачем ты так говоришь? – Надя перегородила своему воздыхателю тропинку, и их губы слились в поцелуе…

На этой же дорожке отстали от своих друзей и подруг Игорь и Феоктиста. Они шли, смущённо переглядываясь, и не находили слов для начала разговора…

Начал, опустив голову, Игорь:

– Наши встречи с тобой были ошибкой, – он глянул с тревогой на Фешу, боясь, что она не даст ему договорить, но она слушала его не перебивая, и он продолжил: – Этим вечером я понял окончательно, что нам не по пути…

– А я поняла это раньше, – перебила его девушка. – За эти дни, что мы не виделись, я о тебе ни разу не вспомнила. Забыла о твоём существовании и поняла: тебе нет места в моём сердце. Сейчас мне понятно, что любовь – это сердечная привязанность, она захватывает человека целиком. Все думы его о любимом или любимой.

– Откуда ты знаешь?

– У меня перед глазами яркий пример любви родителей, Нади и Коли, да и книжек о любви я прочитала не мало.

– Ну, если в книжках вычитала, тогда понятно…

Не замечая его скрытой иронии, погрузившись в свои мысли, она перебила его:

– Да и Люба к тебе неравнодушна, а ты оставил её. Я с ней говорила об этом. Так что у нас с тобой получается, как в песне: «Без радости была любовь, разлука будет без печали». Не поминай меня лихом, я на тебя зла не держу.

Она ускорила шаг, а затем перешла на бег и быстро догнала Ивана, Петра и Нюру.

– Решила все свои проблемы? – встретил её вопросом Сухоручкин.

– Трудностей у меня не было никаких, – отмахнулась от него Феоктиста, – они были у других, а теперь их не стало ни у кого.

– Так это хорошо, – хохотнул Сухоручкин, – теперь ты «свободна и счастлива»…

– До венца мне, Петя, ещё далеко, – поддержала тональность его разговора Кудрина, – жених ещё мал годами.

– Время скоротечно, – утешил её Пётр, – не успеешь глазом моргнуть, а уж вот он – сокол.

Сухоручкин колотнул по широкой спине Ивана.

– Петяня, не лезь в чужие дела, – остановил приятеля Овечкин, – не будь шутом гороховым.

– Ого! Это голос не мальчика, а мужа.

Сухоручкин с удивлением и уважением посмотрел на друга.

– Извини, Ванюша, если я затронул твои самые чувствительные струны.

– Ваня прав, любовь дело личное и не терпит вмешательства других людей, – поддержала Овечкина Анна.

– Ну, если о любви заговорила Аннушка, то я умолкаю, – Сухоручкин осторожно взял руку Нюши в свою широкую ладонь, и та её не отдёрнула.

– Нюра права, любовь – это мысль, которую можно спугнуть одним дурным словом: вспорхнёт – и нет её, – голос Феши дрогнул.– Да, мне нравится Ваня, но это ещё не любовь. Её надо выпестовать, взлелеять, одухотворить, тогда она оживёт и бабочкой запорхает по ярким летним цветам.

– Ой, Феша, как ты хорошо сказала, – Аня с чувством пожала руку подруги.

А Ваня ликовал: «Я нравлюсь Феше! А главное, – она свободна! Посмотрим, время есть. Как она сказала? Любовь – это мысль, тогда…».

Додумать он не успел. Голос Феши вернул его в реальный мир:

– А не пора ли нам спать? Завтра бригадир поднимет нас раным-раненько. Надо сил набраться.

Друзья проводили девушек до их балагана и огляделись. Тёплая летняя ночь накрыла всё видимое пространство. Заря угасла. Небо потемнело. В прибрежной траве зажглись фонарики светлячков. Над горизонтом полыхали отблески далёких гроз. Сполохи зарниц высвечивали на багровой глади озера розовые комочки дремлющих чаек. От костра по воде тянулась длинная, мерцающая светлая полоса.

– Басота-то какая! – невольным возгласом нарушил покой ночи Иван. – Спать-то пойдём?

– Иди, я – за тобой.

Иван ушёл, а Пётр долго смотрел на серебристую полоску, и ему начало блазниться, что это не свет на воде, а тропинка, которая ведёт в неведомую даль, туда, где беспокойно мечутся отблески далёких гроз.

Но вот тишину ночи нарушает потусторонний звук: «Пульк-пульк-пульк!». Богатое воображение Сухоручкина наталкивает его на мысль: «Это пускает пузыри зарывшийся в ил водяной». Ему становится знобко…. В прибрежной луговине натужно и нудно заскрипел коростель. «Ну и музыкант! Песни соловья не кормят, а тебя, дергач, и подавно голодным оставят». Но глухой, тревожный, вызывающий озноб, рёв быка летит из камышей и заставляет Петра забыть о коростеле-неудачнике. «Выпь!». Он содрогается, зябко поводит плечами и отправляется спать, невольно посматривая в сторону тёмных, таинственных камышей.

Он раздевается и ложится рядом с мирно посапывающим другом. Ваня что-то бормочет, чмокает губами и тихо смеётся.

Ему снится сон. Он на вечёрке. Петя играет на баяне: «Тырна, тырна шаньга сырна…». Они с Фешей на кругу. Она, отдробив, поёт: «Мой Ванюшенька на льдиночке, а я на берегу. Перебрось, Ваня, жердиночку – к тебе перебегу». После Петиного проигрыша он запевает: «Милая, заветная…», но к нему бросается белокурая зеленоглазая девица. «Ванечка, ну поцелуй, ну по-це-луй меня!..». К ней бросается Феша и выталкивает её с площадки. А девушка тянет к нему руки и кричит: «Дуня я, скородумская!..». Ваня пытается бежать за ней, но его не пускают… Он уходит с вечёрок, забирается в балаган и из уголка изголовья до него доносится знакомый голос: «Ванечка, обними меня, согрей!..». Он бросается в изголовье, шарит по углам руками и не находит её. А со стороны озера доносится: «Скородумская я!..». Он хочет выскочить из балагана, но его останавливает грозный окрик друга: «Куда это ты собрался? Забыл, что завтра на работу!». Ваня падает на постель и проваливается в омут сна.






14




После купания ребята улеглись спать. Лёвка лежал на сенном матрасе, укрывшись домашним простроченным лёгким летним одеялом, и прислушивался. Сено потрескивало и шуршало под ним, под Шуркой, под Федей, в головах. Потрескивали стены и кровля, будто кралась к ним страшная, чудовищная многоножка.

Угадывая его мысли, Шурка сказал:

– Это потрескивание и шуршание будет постепенно затихать…

– Я знаю, у нас на сеновале так же: сено, после того как улежится, шуршать и пощёлкивать перестаёт.

– Не разговаривай, засыпай, – строгим голосом посоветовал ему Шурка.

– А Федька чё-то молчит, толкни его.

– Да тише, ты, он уже спит.

Лёвка замолчал, лежал и вслушивался в разговор бригадира с Иониным.

– Послушай, Дмитрий Михайлович, мы с тобой уже о многом поговорили, но вопросы остаются. Я давеча, когда подвигался к Белой Яме, заехал посмотреть, чё девки накосили. Они столько травы навалили, что диво меня взяло. Другим, при «тёплом» настрое, столько и за день не сделать. Еду, смотрю и думаю: «Ну, упластались, однако, девчата». Подъезжаю, а они песни поют. Говорят: «У нас репетиция». Задумался я. Вроде бы не с чего им ударничать. Подумай сам: большевики весь строй нашей жизни разрушили, интереса к работе лишили, а они без передыху… Почему это? Ответа я не нашёл.

– Я, Николай Фёдорович, недалеко ушёл от тебя по грамоте. Как и ты, имею за душой церковно-приходскую школу, а по дороге на службу прошёл курс обучения в унтер-офицерской школе, в Порт-Артуре дослужился до фельдфебеля, и за сообразительность меня определили на краткосрочные курсы прапорщиков. После них вернулся я в свой батальон и меня определили порученцем к командиру полка. Вот там-то и наслушался я разных суждений и мнений от господ офицеров о нашей российской жизни, о нашем русском мужике. А потом вместе с ними пришлось бок о бок постовать больше года в японском плену. Вот эти разговоры и беседы подтолкнули мой ум к размышлениям. Читаю и думаю о многом и теперь, да что толку.

– Ну, а на те вопросы, которые меня мучают, ты можешь что-нибудь сказать?

– Тема, которую ты затронул, очень тесно связана с такими безбрежными понятиями, как человек, окружающий нас мир и создатель всего сущего – господь Бог.

Для начала нам надо задуматься над таким вопросом: кто мы русские крестьяне? Ты, Николай Фёдорович, знаешь ответ на этот вопрос?

Паньшин задумался, а потом неожиданно заявил:

– Мы – становой хребёт нашего государства. Сломай его - и нет России.

– Про становую жилу ты хорошо подметил, но для ответа на поставленный вопрос этого маловато. Чтобы понять, почему наши красавицы упорны в работе и переполнены задором, зададимся новым вопросом. Такие же они, как японки, китаянки, немки, как полячки, наконец? Ответ мой таков: все народы, населяющие матушку Землю, разные. Жизнь нашего русского человека не ограничивалась земным существованием, обыденными заботами. Ногами он был прикован к земле, а руки простирал к небу. Почему? Да потому, что за тысячи лет своего существования он твёрдо усвоил: только земное бытие без небесного света и озарения ущербно.

– Так к чему он руки-то тянул вверх, что постигал наш русский человек, глядя на дневное или ночное небо?

– Николай Фёдорович, ты разве не уловил смысла в моих словах? Стремился постичь наш человек суть окружающей его лепоты, пытался понять смысл своего земного существования, тем самым торил дорогу к истине. То есть наши пращуры пытались постичь запредельное, божественное, которое бы и привело их к личному и всенародному благу.

– Первый раз слышу об этом, – простодушно признался бригадир.

– Они видели, что мир устроен разумно. Подмечали, что на смену дню приходит ночь, за зимой следует весна. Дикие животные и птицы выводят потомство, кормят его и не бросают, пока оно не обретёт самостоятельность. Непонятные явления они объясняли Божьим промыслом. Так они совершенствовали свои знания, обобщая опыт своих предков, накопленный долгими наблюдениями.

– Это понятно, только про божий-то промысел нам в школе ничего не говорили.

– Ты в какой школе-то учился? В советской, так она зачем тебе об этом будет сообщать. Вам, наверное, вдалбливали в сознание, что человек покоритель природы.

– Вот-вот, чё-то такое…

– Сегодня у нас Самсон-сеногной, правильно я говорю, Николай Фёдорович? А раз правильно, то скажи: какая народная примета приходит тебе на ум в связи с этим днём.

Паньшин задумался.

– Да вроде ничего вспомнить не могу, кроме одного: «На Самсона дождь – через семь недель тож».

– Есть и другая: «На Самсона дождь – до бабьего лета мокро».

Паньшин перекрестился:

– Вроде нас пронесло…

– Вот и посмотрим, сбудется ли выведенное народом правило. Но сразу тебе скажу, что быстротечные грозы и однодневные дожди – не в счёт.

– Даже и трёхдневные – не нарушат это правило, мне это ясно.

– Через два дня – «Петры и Павлы». Что у тебя в заначке на этот день?

– То же, что и на Самсона: если на Петра будет дождь, то сенокос будет мокрый.

– Так, но есть и такая примета: «Если на святого Петра дождь – урожай будет худой, два дождя – хороший, три – богатый». Согласись, что к такому выводу можно прийти просто: три дождя лучше, чем один. Но есть задачки и посложнее. Через месяц нам уже рожь убирать, а хлебный ворох каков будет, Николай Фёдорович?

– Что бог пошлёт, то и уберём.

– А прежний земледелец знал: «На Евдокеи снег – урожай». «На благовещение дождь – родится рожь. Мороз – урожай на грузди. Гроза – к тёплому лету и орехам. Мокро – к грибам». «Если на Николу заквакают лягушки – хорош будет овёс». «Если в крещенческий полдень синие облака – к хорошему урожаю».

– Ну, Дмитрий Михайлович, ты и хватил! Кто сёдни разглядывает полуденное небо в день Крещения на предмет урожая.

– Предки наши вглядывались, да и я по привычке посматриваю. Но дело не в этом. Как они к этому пришли? Подумать только: голубизну облаков в полдень крещенского дня увязать с урожаем, который придётся убрать только спустя полгода. Сколько ума и сообразительности надо было вложить! А сколько на это было потрачено времени! Но, слава Богу, у крестьянина было время на земледельческие думы: целые тысячелетия.

– Как же это всё хранилось, вроде и письменности не было?

– Изустно, в языческих Ведах, так же, как сохранялись пословицы и поговорки. Как песни: хороводные, плясовые, святочные, свадебные, масленичные, русальские – много всего…

– Записали-то всё это богатство когда?

– А как грамоте научились, так и записывать стали. Знатоки писали. Они же хранили, обучали и передавали эти знания новым поколениям. Собирать и печатать народное творчество для широкой публики начали только в середине прошлого века.

– Как же нас учили в школе, что я ничего этого не знаю?

– А зачем тебе всё это было знать, если ты с пролетариатом других стран должен был соединиться, уничтожить буржуев всех мастей и создать всеобщее счастье для всех людей Земли.

– На крови и насилии счастья не построить, Дмитрий Михайлович, не береди больную рану.

– Согласен. Поговорим о Ведах и тех, кто их создавал. Мы многие тысячи лет были язычниками. У нас были свои Боги, была выработана своя мораль, свои нормы поведения, которые и по сей день сидят в нас глубоко. Жизненный уклад наших предков изначально определялся сменой времён года, поворотными сроками солнечного календаря – зимним и летним солнцеворотом, весенним и осенним равноденствием. В русском аграрном календаре им соответствовали зимние святки, Иван Купала, март и сентябрь. Вот к ним всё и собиралось, исходя из трудовой крестьянской практики. Так создавался земледельческий календарь восточных славян, наших пращуров. С приходом христианства святые и чудотворцы были переведены нашими предками на крестьянское положение: святой апостол Онисим был переименован в Онисима-овчарника, Иов многострадальный в Иова-горошника, святой Афанасий Великий, преследовавший ариан, был переименован просто в Афанасия-ломоноса..

– Это как?

– А так, что около дня его именин всегда стоят лютые морозы – до обморожения, в первую очередь, носа.

– Ага, понятно…

– Так имена святых подчинились труду и быту крестьянина.

– Выходит, что христианские предания и праздники наложили на народные предзнаменования и празденства?

– Именно так. Накладку-то сделали, а народ не хотел забывать своих праздников и обрядов. Многие из них дошли до наших дней. Наиболее яркие из них – праздник Ивана Купальника и развесёлой масленицы.

– Эти праздники я помню потому, что сам с малых лет, вплоть до коллективизации, участвовал в этом. Но вот вопрос: почему наш народ так тяжело расставался со стариной?

– Потому что язычество было необходимо земледельцу. Оно соответствовало его практическим и духовным потребностям и потому не погибло под тяжестью и достоинством новой религии. Язычество растворилось в ней, а точнее сказать, вобрало её в себя и образовало своё – крестьянское бытовое православие со своими святцами, праздниками и трудовым ритмом. Более того, земледельцы на протяжении многих веков одухотворяли свой труд, увязывая его с окружающим благолепием.

– Мне это понятно, Дмитрий Михайлович. Мой покойный дед Евстратий часто говаривал: «Не тот пахарь, что пашет, а тот, что любуется на возделанную ниву».

– А что сделали большевики, Николай Фёдорович?

– Рубанули прямо по корням крестьянского православия.

– А заодно смели и его наружные проявления: уничтожили церковных иерархов, священников, разломали и осквернили храмы. Но народное православие пока ещё живо и, видать, уйдёт с поколениями наших детей и внуков, если ничего чрезвычайного не произойдёт.

– Теперь понятно: живые корешки сохранились.

– Да, ещё остались крестьянские семьи, в которых труд рассматривается как нравственное начало, как смысл жизни. Это находит подтверждение и в устном народном творчестве, которое живо и сегодня.

– Если бы теперь всё вернуть обратно, то возродились бы народные традиции и крестьянские взгляды на жизнь, как ты думаешь, Дмитрий Михайлович?

– Непременно, но надо понимать, что жизнь на месте не стоит. В ней многое меняется. Земледельцы это прекрасно понимали, поэтому они никогда не принимали жизнь как дар и воспроизводили её, совершенствуя в границах народных традиций. Вот и выходит, что отжившее, ненужное было отброшено, а основная корневая база осталась. А самое главное – есть ещё кому поддерживать и развивать эти традиции – это молодое поколение, которому ты дивишься. Это не только девчата, но и совсем юные ребятишки – наши копновозы. По дороге к Исети я к ним приглядывался: они любопытные до всего. А после переправы говорил с ними о том о сём. Их знания о природе выше всяких похвал. Можно сказать, что вросли в неё, стали её составной частичкой.

Лёвка качнул Чигуру за плечо: «Спишь?» – «Да тише, ты, дай послушать!» Ребята притихли.

– Значит, не успели большевики уничтожить крестьянскую суть деревни.

– Выходит так.

– Но зачем они это делали? – в голосе бригадира прозвучало неподдельное изумление.

– Сам-то ты что об этом мыслишь?

– Думаю, что прошлись большевики корчевателем по народным корням для того, чтобы сломить сопротивление народа их перестройке. Загнать его в колхозы, чтобы без особых хлопот забирать результаты его труда под метёлку.

– Тут не всё так просто, Николай Фёдорович. Я убеждён, что большинство наших отечественных ниспровергателей государственных основ были агентами зарубежных деструктивных сил. Две наши революции начала нынешнего века были инспирированы и оплачены ими, а октябрьский переворот семнадцатого года осуществлён по их планам. Они диктовали свои условия по всем направлениям жизнедеятельности нашего государства: Бога нет – попов к стенке! Хлеба нет – забрать у крестьян! Думаю, что и на Владимира Ульянова они покушались за отказ подчиниться их прямому и полному диктату… Впоследствии Сталину удалось справиться с этими двуликими чудовищами и устранить влияние сил Зла на внутреннюю политику страны, а во внешних отношениях они делали всё, чтобы поставить нас под удар. Ввиду предстоящей угрозы нападения на нашу страну правительство утвердило план ускоренной индустриализации, и наше крестьянство оказалось между молотом и наковальней. Да, плохая нам досталась доля, Николай Фёдорович, и врагу такой жизни не пожелаешь. От этой перековки и перепада температур мы до сих пор не можем прийти в себя. А самое интересное заключается в том, что Троцкого мы устранили, а его доктрина «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» пришлась нам «по плечу». Теперь мы соревнуемся с этими силами Зла за влияние на остальной мир. Отказались мы и от Бога. Как это ни странно, но большевики взялись воспитывать новое поколение в другой вере – безбожной, а в ней не было места прошлому. Новым властителям страны нужны были бессловесные работники, не помнящие родства, которых можно было заставить выполнять любую команду для претворения в жизнь замыслов, враждебных народу. А чтобы было легче «ковать» новые кадры борцов за «светлое будущее», надо было создать нового «положительного» героя. Герои, которые вышли из жития святых, из народной традиции, оказались ненужными. И появились новоявленные «святые». «Всплывали» они из пучины обманов и подлогов, а вездесущая пропаганда поднимала их до уровня божницы.

– Да что там говорить! – подскочил с чурбака Паньшин. – Стоит только вспомнить голышмановского Петруху Дьякова, который чуть не сгорел по пьянке, а свалил всё на кулаков и стал героем.

– И вся страна запела: «Прокати нас, Петруша, на тракторе…». И стало геройством сдать властям мать, отца, деда, – поддержал бригадира Ионин, - но примет ли такого «нового святого» наша народная душа? Про себя скажу: моя душа – не примет.

– То же скажу и я. Думаю, что и народ наш придерживается такого же мнения,– произнёс в раздумье Николай. – Ну, а что же теперь делать, Дмитрий Михайлович?

– Возвращаться к Богу…

– Возможно ли это?

– Мы-то уже не доживём, а Шурка, Лёвка, Андрейко, Фёдор и другие – доживут, а не они, так их дети, – уверенно ответил Ионин, – нельзя строить жизнь на лжи и обмане. Надеюсь, будущие правители осознают эту простую истину.

Лёвка повернулся к Шурке: «Слышишь о чём разговор?». – «Да слышу я, помолчи, потом поговорим».

– Но надо помнить, что попытки подменить веру, а значит, и Бога будут продолжаться и дальше. Так как христовы заповеди многих власть имущих не устраивают. Ты спрашиваешь: почему? Да потому, что истинно верующие во Христа всегда жили и будут жить по правилу: «Как можно меньше брать в этой жизни для себя и как можно больше отдавать людям». Это придумал не я. Истину эту я услышал на японской войне от полкового батюшки, отца Василия.

– Значит, человек, исходя из этой истины, будет тем лучше, чем он меньше берёт себе.

– Истинно так, но не забывай, что ближних своих, народ свой он должен «возлюбить яко себя».

– Дополнение справедливое, – согласился бригадир, – возьмём в пример Сталина. При жизни, как выяснилось, он ничего не присвоил себе, но можем ли мы его считать совершенным, если он нас, крестьян, превратил в рабов, да к тому же уничтожил миллионы и миллионы людей ради того, чтобы рабочие всех стран объединились.

– Пример хороший. Человеческое счастье, я уже говорил, нельзя построить на крови.

И тут раздался устрашающий звук «У-трумб!», похожий на рёв быка, бредущего в стаде коров на вечерней заре.

Лёвка встрепенулся: «Шура, откуда здесь бык-то?». – «Да тише ты, не бык это – слушай».

– Удивительное дело, Дмитрий Михайлович, селятся здесь выпи из года в год…

– А что ты хотел, Николай Фёдорович? Родина для птиц так же, как и для нас, священна. Словно магнитом тянут их к себе тростниковые камыши Белой Ямы.

– А тебя-то что тянуло домой из японского плена, Дмитрий Михайлович?

– Тоска по дому, по родным мне людям, но больше всего почему-то вспоминались вот такие песни у костра и родные просторы – до слёз, до сердечного надрыва.

– Расскажи что-нибудь конкретное, хочется мне сопоставить твои переживания со своими мыслями и чувствами.

Ионин помолчал, склонив курчавившуюся седыми волосами голову.

- Можно и рассказать, слушай. Чаще всего в памяти моей всплывала такая картина. Летним вечером, в преддверии грозы, мчусь я на лошади со стороны Берёзовой рощи. Слева – стена ржи, а справа – поросшая высокими травами Балезинская низина. Душа моя переполнялась восторгом. Я ощущал себя малой частичкой всего сущего. Улавливал томление земли в сквозистой вечерней прохладе, чувствовал, как кто-то родной, незнаемый тепло дышал на меня. В травах низины «скрипели» коростели. В густой ржи страстно пулькали перепела. Тонкой жалейкой стонал в лугах веретенник. В вечерней стороне между космами грозовой тучи высокими острыми кольями багровых огней разгорался закат. И каждый раз эти воспоминания будили такой порыв нежности к родному краю, что на глазах у меня вскипали слёзы, и невольно думалось: «Родной мой край, придётся ли мне увидеть тебя! Как же смогу прожить я без этих гроз, без этих багровых закатов, без буйного летнего разнотравья, без сладких запахов покосного увядания, пахнущего на зорях, как парное молоко?». В эти мгновенья я чувствовал, ощущал себя кровной частичкой своей родины, своей родной земли. Да и сам посуди: как же можно было жить без запаха вечеров, пропитанных полынью, испарениями земли, молочным духом стада, возвращающегося на закате с солонцовых пастбищ, без чистых утренних ароматов, без пряных соков дневного зноя полей.

И ещё мне очень часто вспоминался родной дом, старый больной отец, который виделся мне сидящим целыми вечерами на скамейке у ворот. Взгляд его был неотрывно устремлён на закатную сторону. Особенно любил он наши широкие, вольные сибирские грозы. Вспоминались его слова: «Если бы сызнова повторить жизнь, ещё бы раз»…

Паньшин протёр кулаком уголки глаз, подошёл к рассказчику и с чувством пожал его руку повыше локтя.

– Своими воспоминаниями ты разбудил и мою память. Спасибо тебе. Твои чувства и ощущения, порождённые принудительной разлукой с родным краем, созвучны с моими терзаниями, которые я пережил в годы последней войны. Слава Богу, мы с тобой вернулись домой.

Бригадир перевёл дыхание.

– А многие наши солдаты, – пленники фашистских лагерей, оказавшиеся в западной зоне оккупации, домой не попали. Тебе об этом племянник твой Геннадий рассказывал?

– Не только солдаты, но и многие пленницы, работавшие на заводах Германии, не вернулись домой. Там шла активная пропаганда и агитация. Газеты, радио, листовки разъясняли бывшим пленникам, что на Родине их ждёт смерть и лагеря. Ежедневно десятки рейсов с нашими соотечественниками отправлялись в Австралию, в южную и северную Америки, в Новую Зеландию, разъезжались они и по европейским странам. Не нужно было ни паспортов, ни денег: садись и полетай. Но те, кто попал в плен в бессознательном состоянии, был изувечен, вернулись домой. Среди них оказался и Геннадий, но и его два года «фильтровали» в лагерях.

– Солдаты-то ладно, а девки-то почему не вернулись?

– Сам знаешь почему – не захотели возвращаться в рабство.

– Правильно ли они поступили, Дмитрий Михайлович?

– Бог им судья. А мы на это не имеем права. Почему, говоришь?

Старик поднялся, прихватил охапку хвороста и положил около своего чурбака. Прошёлся, размял ноги и, тяжело вздохнув, устроился на прежнее место.

Да потому, что наш народ оказался в кабале. Разве бы так мы жили, ели бы они нас не разорили!

– Но ведь как-то же наши отцы и деды попали на большевистский крючок, пошли за ними в семнадцатом году?

– Человек хочет добра, счастья, а того и другого на всех поровну не припасено. К одним они на паре вороных катят, а к другим – пеше не прибредут. Вот люди и грызутся между собой, будто собаки за кость… Надобно устроить жизнь так, чтобы добра и счастья хватило на всех, тогда усмирились бы люди… Чем взяли крестьян большевики? Они посулили им рай на земле. Звали к добру и справедливости – будто от их порядков калачи на деревьях будут расти. Вот ты, Николай, и рассуди: при ком бы мы с тобой лучше жили…

– Если сравнивать с тем, что имеем сегодня, то при царе жили бы лучше, – согласился бригадир, – и по божьим заповедям. Помню, как-то в мои молодые годы один заезжий лектор говорил нашим деревенским верующим: «Так вы говорите, что Бог всесилен? Тогда ответьте: может ли он сделать камень, который ему самому не поднять?». Богомольцы молчат, так и ушли с сомнением. Со всех сторон обложили народ, чтобы лишить его веры.

Ионин с досады ткнул хворостиной в костёр и, обращаясь к бригадиру, сказал:

– Бог, камень тот уже давно создал и камень этот – человек! И не поднимет его Создатель, пока сам человек не захочет подняться до него.

– Возможно ли это? – усомнился бригадир.

– Возможно! В любви к нему – можно, – более спокойным тоном добавил звеньевой.

– И крестные муки может принять?

– А разве наши пращуры-староверы их не принимали? И разве не приняли мук, сравнимых с крестными, те верующие, которые были замучены в ленинских и сталинских застенках? Главари, которые толкали людей на смерть, и те, которые их пытали и лишали жизни, были настоящими сатанистами, – подвёл итог Ионин.

– Но, как я понял из нашего разговора, нравственность заложена в человека природой.

– Это были безнравственные безбожники. Нам с тобой и другим важно понять, что религия содействует осмыслению всего происходящего. И через нашу веру в Бога помогает регулировать своё нравственное состояние.

– Понимаю, что нравственные установления, вложенные Богом в человеческую природу, принимают в жизни запрет на безнравственные поступки: не убей, не укради, не прелюбодействуй…

– Эти запрещения, о которых ты сказал, основываются на совести, но она у людей разная: возьми в пример меня, себя, Епишу. Религия переводит язык совести в совершенно понятные суждения. А через них Божественный Закон входит в культуру людей. Всё государственное право должно базироваться на нравственных устоях. Если государственные законы не будут учитывать божественные установления, то народ не примет их. Он будет бороться с ними при определённых условиях, а если они не сложатся, то будет насмехаться над этими установлениями, как, к примеру, мы сегодня смеёмся над причудами Хрущёва. И когда власть пошатнётся, он не поддержит её или подтолкнёт к «пропасти».

– Это ты, Дмитрий Михайлович, намекаешь на нашу конституцию?

– И на неё тоже. Но можно кинуть взгляд и повыше. Проповедь марксизма – ленинизма напоминает проповедь Евангелия. В ней основные помыслы направлены на защиту бесправных и обездоленных. На заботу о детях, о пожилых людях. Замечательные слова апостола Павла: «Кто не работает, тот и не ест» взял на вооружение покойный Сталин, но какой зловещий оттенок впечатали они в наше сознание, учитывая лагерные условия труда и рабское положение крестьянина.

– Вот это ты врезал по сопатке нашим партийцам, Дмитрий Михайлович!

– Пустое: разговор разговором, а до нормальной жизни, в которой хозяином будет народ, а высшей целью народных представителей во власти будет обеспечение всё возрастающих духовных и материальных потребностей людей – нам до этого далеко…

– Извини, не выдержал, – Паньшин опустил голову, – сбил тебя с панталыки.

– Извиняться не надо. Я провалами памяти не страдаю. Поэтому мысль свою завершу.

– Думы твои и разговоры просты и понятны, – подбодрил бригадир рассказчика, – продолжай.

– Приподнятость речей в защиту обездоленных перекликалась у марксистов-ленинцев с чувствами, как я уже говорил, высказанными в Евангелии. Но большевики предлагали нам бороться за все эти свершения без Бога. А что получилось?

– По – нят – но, – Николай задумался, – значит, без Бога ни до порога?

– Именно так.

– А наши власти этого не понимают?

– Они от этих мыслей далеки: храмы взорвали, а в тех, что остались, разместили склады, мастерские…

– А Хрущёв собирается последнего попа то ли в музей на цепь посадить, то ли зажарить и съесть, – засмеялся Паньшин.

Громкий, скрипуче-воющий стон прервал слова бригадира. Это снова выбычилась выпь, и всё в округе притихло.

– Фу ты, Господи! – перекрестился звеньевой. – Будто из преисподней.

– Да, кажется, что само горе в камышах заблудилось, – поддержал его Паньшин.

– А мне померещилось: не предки ли наши оплакивают нас, нашу попранную свободу.

– Как нам, Дмитрий Михайлович, очиститься от всей этой скверны? Как нам вернуться «на круги своя?».

– Первый шаг на пути духовного очищения – пост,– Ионин притронулся рукой к плечу бригадира. – Припомни, Николай Фёдорович, кто у нас не постовал?

– Не помню, разве что малые дети, – бригадир тихонько кашлянул, – сам-то, Дмитрий Михайлович, посты соблюдаешь?

– А как же! За неделю до покоса Петровский пост проводил, а с первого августа начнётся Успенский. Присоединяйся, вместе и очистимся.

И тут снова своим страшным утробным голосом покричала выпь.

Лёвка качнул за плечо друга, но тот не откликнулся. Он спал.

– Это нам предупреждение, – засмеялся Ионин, – требует птица, чтобы мы не нарушали тишину, не мешали спать её малым деткам.

– Так и сделаем, – бригадир поднялся, – завтра первый день мётки. А за душевный разговор спасибо, Дмитрий Михайлович.

– И тебе спасибо, Николай Фёдорович, не часто такое бывает, да и не со всяким поговоришь на эту тему.

Мужики поднялись с чурбаков, постояли, посмотрели на затухающий огонь костра.

– Заливать будем?

– Да он и так уже угас. Ты, Дмитрий Михайлович, иди, укладывайся спать, а я обойду дозором свои владения.

– Так и я с тобой прогуляюсь, ноги разомну.

Мужики шли, тихо переговариваясь, вдоль балаганного порядка. Останавливались, прислушивались и двигались дальше, навстречу зарумянившемуся небосводу.

– Вроде только-только проводили вечернюю зарю Маремьяну, а на подходе уже и утренняя краса-Маряна начинает алеть.

– Всё, как у Пушкина: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».

– Откуда ты, Дмитрий Михайлович, знаешь эти пушкинские строки? Вроде мы в школе их не проходили.

– У меня есть его собрание сочинений, изданное ещё в конце прошлого века.

– А что ещё есть из книг?

– Да много чего: толковый словарь Владимира Даля, собрания песен, пословиц, сказок, загадок…

– А земледельческий календарь, о котором мы так много говорили?

– Есть и такой. А называется он так: «Народный календарь примет, обычаев и поверий Святой Руси». Автор его господин Бурцев.

– Поди, тоже старый?

– Да нет, напечатан в начале этого века в Петербурге.

– Выходит, ещё при царе,– голос бригадира дрогнул. – А можно ли с ним познакомиться?

– Можно, только с возвратом, – Ионин тяжело вздохнул, – я заглядываю в него почти каждый день…

– Об этом не беспокойся – посмотрю и верну. Может, и выпишу какое-нибудь интересное место…

У последнего балагана их остановил устрашающий храп.

– Это, видать, Епиха тарахтит во все носовые завёртки, – усмехнулся Ионин.

– Он, а кто же больше, – помрачнел Паньшин, - на работе зябнет, а спит – пар валит. Ты видел, когда все пели, он спал под телегой?

– Как спал – не видел, а как проснулся – разглядел хорошо. Пьяный вроде был.

– Был, но вот что странно, Дмитрий Михайлович, сколько бы он ни халкал, я никогда не видел его пьяным «в стельку». Почему это?

– А всё просто: в пустой голове и хмель не держится.

– Да куда там лезть! Голова-то у него маленькая, что лужа из-под копытца.

– Не говори о нём ничего, – Николай Фёдорович, – он настоящее дъявольское отродье.

– Согласен, выпороток он…

– Если ты имеешь в виду, что он недоносок, так это сущая правда, – подтвердил старик.

– Но живучий, как кот. Правда люди говорят, что в последние годы он стал жаловаться на боли в желудке и печени.

– Тут ничего удивительного нет: всё согласуется с народными приметами: «У злых людей болит желудок, а у завистливых – печень»…

– А у благодушных, Дмитрий Михайлович?

– У них болит сердце…

– Балаганчик-то у Епихи кособокий, – сменил тему разговора бригадир.

– И тут народ расставил всё по свом местам: «Каков строитель, такова и обитель»…

Они обогнули неказистее жилище Епифана и пошли с тыльной стороны балаганов по направлению к продуктовой палатке.

Дойдя до жилища Ионина, они расстались с пожеланием друг другу спокойной ночи.

Паньшин, влезая в балаган, уткнулся руками в чьи-то босые горячие ноги. «Павлина!– молнией сверкнула мысль. – А может, кто-то из девок-перестарок решил подшутить?».

– Так-то ты, хозяин, привечаешь гостей: поёшь, разговоры ведёшь, а о жиличке своей забыл, – её мягкий напевный голос напоминал мурлыкание кошки. Он дразнил, обволакивал, пеленал, будоражил и возбуждал естество. – Ну что, так и будешь лежать, молчун ты мой желанный?

– Ты поостынь немного, дорогая гостьюшка, – Паньшин внутренне улыбнулся, – не гони лошадей, они ещё не запряжены. Ты слышала, о чём был разговор с моим звеньевым? Правильно, о совести и о том, что прелюбодеяние – это большой грех. Мы с тобой, Полина Андреевна, грешим не пятый ли год.

– Нет, дорогой мой Коля, я не грешница. Это ты грешник, потому что путаешься с Манюхой Крутовой. Моя любовь к тебе – от любви, а не от корысти. Я никаких благ от неё не имею. Брось Марью, вот тогда мы с тобой и посоревнуемся в любви на равных.

– Да отстал я от неё, грубиянки твоей, и уже давно, а ты всё коришь и попрекаешь меня.

– Ты должен знать, дорогой, что оборотная сторона любви – уязвимость. У меня только одна надежда, что ты ответишь любовью на мою любовь и не оставишь меня, – голос Павлины задрожал, – бросишь – это для меня беда: пустота в сердце, пустота в доме. Стоит ли жить после этого?

– А ребёнок, Федюшка наш?

– Да, это крепкий крючок, которым я зацепилась на этой грешной земле, – Полина зашвыркала носом.

– Ну, что ты разревелась, словно обиженный ребёнок, – Николай подсунул руку под голову Павлины, притянул её к себе и начал покрывать лицо и шею поцелуями.

– Погоди, разденься…

Она поднялась и продолжила разговор сидя.

– Дорогой мой Коленька, едва дождалась встречи с тобой: вся извелась, исстрадалась. Уже раз пять прибегала, высматривала тебя.

– Всё, я готов…

– Готов к чему? – засмеялась Павлина.

– Вновь слушать тебя, – Николай замялся, – твои страстные сокровенные мысли, претворённые в благие для нас деяния.

– Говоришь, как Дмитрий Михайлович…

– Известно: с кем поведёшься, от того и наберёшься.

– Тут ты попал в точку. – Павлина провела рукой по волосам любимого, а затем склонилась над ним и нежно поцеловала раз, другой, третий. С каждым поцелуем вожделение её разгоралось. Руки змеились по телу, лаская его, а губы шептали: «Чаша страстей моих переполнена соком любви, ждёт – не дождётся своего косаря, чтобы утолить его жажду. Милый мой, горячий мой!..

Руки их ласкали незримые прелести…

– Жар-птица моя! Нежная моя голубка! Лебёдушка белокрылая!..

– Страстный мой! Я полна тобой! О-о-о1 Я сейчас взорвусь, и душа моя упорхнёт к ярким звёздам! Я вся горю, пылаю! О-о-о-о-о! Она легче одуванчиковой пушинки! Полетела, полетела, полетела!






15




Лёвка проснулся от внутреннего толчка. Кто-то неведомый и решительный поднял его спозаранок. Он открыл глаза и увидел знакомый положок, покрывавший обрешётку балагана. «Откуда свет-то? Неужели друзья не разбудили его, а сами ушли ловить лошадей?» Он повернул голову влево, и золотистый луч, проникающий сквозь вентиляционное оконце, на миг ослепил его. Лёвка прикрыл глаза рукой и приподнялся. Убрав руку с глаз, он оглядел спальные места товарищей: они, свернувшись калачиками, мирно посапывали. «Видать, озябли», – сообразил Ерга. Он сбросил с себя одеяло и откинул его на приятелей. Они, пошлёпывая губами, пробормотали что-то бессвязное и медленно, с судорожным потягиванием, распрямились. Лёвка улыбнулся: «Спят, хоть из ружья пали – не проснутся». Он натянул штаны, надел рубаху и выполз на белый свет.

Утро выдалось тихое. Солнце согревало дальние леса, прокатываясь по их вершинам. Противоположный берег озера, поросший камышом, едва просматривался, скрытый густой пеленой тумана, а над озером, пронизанным первыми лучами солнца, клубился редкий матово – серебристый туманец. «Это поднимающееся солнце загоняет его в кусты тальника и камыши…».

– Правильно мыслишь, сосед: солнце поднимется и прогонит туман из всех тёмных закоулков и осядет он на матушку землю благодатной росой

Лёвка повернулся на голос звеньевого: «Так вот кто вздыбил меня от сна, – моя мысль, с которой я засыпал: не проспать, подняться пораньше и сплавать с дедушкой Дмитрием на озеро. Это загадочная выпь колотнула меня своим клювом».

Лёвка обернулся на голос. Ионин укладывал в лодку вёсла…

– Дедушка Дмитрий, возьми меня с собой, – голос Лёвки дрожал от волнения.

– Сильно хочется? – улыбнулся старик.

– Сильно, сильно!

– Тогда закручивай штаны и забирайся в лодку.

– А куда, на какое место?

– Проходи в носовую часть, будешь «корчаги» вытаскивать, вытряхивать рыбу и намазывать приманку...

– Эту горошницу в ведре?

– Её, – вчерашние остатки. Косцам, видать, пришлась не по нраву.

Старик сел лицом к Лёвке и, выбрасывая лопасти вёсел далеко вперёд, жал на их рукоятки, ходко продвигая лодку вперёд.

– Дмитрий Михайлович, почему ты решили, что я думал о тумане?

– Просто: я прочитал твои мысли по твоему поведению.

– Это как?

– А так: когда ты выкатился из балагана, то сначала посмотрел на солнце, потом какое-то время разглядывал озеро, хотя там не было ни чаек, ни гагар, ни чёмг. Значит, ты смотрел, как редеет туман, как клубится он в камыше и тальнике.

– А куда делись птицы?

– Улетели кормиться на мелководные водоёмы.

– А выпь?

– Эта охотится здесь, – в густых зарослях тростника, на глубоких водных прогалинах. Покидает она наши камыши только при перелётах. Если тебе интересна эта птица, то ты поговори о ней с Сухоручкиным. Он этой птахой интересуется уже давно…

– А мы её можем увидеть?

– Я-то едва ли, а у тебя глаза молодые, зоркие, может, и увидишь, – голос старика посуровел,– готовься, подплываем к первой «корчаге».

Ионин притормозил лодку, а Лёвка ухватился за кол и, расшатав его, потянул на себя. «Корчага» всплыла, и он легко вбросил её в лодку.

Старик молча наблюдал за ним.

Лёвка раскачал деревянную затычку, для уплотнения обмотанную крепким брезентом, и направил открывшийся проход в подставленное ведро. Золотистые караси один за другим скатились в посудину. Он тут же закупорил выходное отверстие «корчаги», взял ведро с остатками гороховой каши, вбросил во входное отверстие солидный окатыш гороховой каши, а другим – затёр горловину.

– Каши ещё на две снасти хватит? – обеспокоился старик.

– Хватит за глаза, Дмитрий Михайлович, – улыбнулся Лёвка и тут же вывалил корчагу из лодки, навалился на крепёжный кол и погрузил её в пучину озера.

– Хорошо закрепил?

– Не всплывёт, – авторитетно заявил Лев, – дно здесь илистое.

– Отпусти тычку, – скомандовал старик, – сам проверю…

Так же быстро расправился Лёвка и с другими снастями.

– Где так лихо наловчился управляться с «корчагами»? – весело глянул на него звеньевой.

– На болоте, что примыкает к нашим огородам.

– И там есть караси?

– Есть. Чигура говорит, что караси у нас водятся в любой луже, которая летом не пересыхает.

– Так это Шурка тебя натакал?

– Нет, он здесь ни при чём.

– Тогда как ты об этом узнал?

– Бабушка года два назад выдала мне наряд: вскопай-де две грядки под капусту, – растянул рот до ушей Лёвка, – и там, в борозде, поросшей болотным мятликом, я выкопал двух золотистых карасей, таких же, как эти. Они не шевелились, но от них исходил здоровый рыбий дух. Я тут же отнёс их к колодцу и бросил в ведро с водой. А когда я вернулся после выполненного бабушкиного задания, то эти караси уже плавали в ведре.

– Вот уж не думал я, что в нашем болоте водятся караси, – удивился старик.

– Дмитрий Михайлович, как же они в земле-то не сгинули? – Лёвка уставился на соседа в ожидании ответа.

– Они, видать, впали в спячку, как медведи, – улыбнулся Ионин. - Ну, а если серьёзно, то мои рассуждения таковы: вешние воды с ближайших бугров по ложбинам скатились в болото, оно вышло из берегов и залило приболотную низину и часть наших огородов. Караси плавали по этому приволью, выдавливали из себя икру, а вода утекала, впитывалась в почву. Чуя перемены, большинство карасей вернулось на свою родину, в привычную болотную среду, а тех, которых ты выкопал, что-то задержало. Скорее всего, они оказались в плену прошлогодней вехотной травы, о которой ты говорил, и вырваться не смогли. Тогда они закопались в податливую раскисшую землю и постепенно все их чувственные органы отключились, впали в анабиоз. Так это явление называют учёные. А ты карасей откопал, и бабушка твоя отправила их прямиком на сковородку. Так?

– Так, – Лёвка стыдливо опустил глаза.

– Ничего в этом плохого нет, тем более в такие голодоморы, как у нас, – подбодрил старик соседа, – Ну, а дальше что?

– Мы с друзьями для пробы сплели первую «корчагу» и стали её ставить, но караси в нашу вершу из таловых прутиков не шли, пока не стали заманивать их привадой.

– Что за угощение вы им готовили? – поинтересовался старик.

– Всякое, но чаще всего отходы, закатанные в варёную картошку.

– И они на эту приманку идут?

– Если жрать нечего, так пойдёшь, – с усмешкой ответил Лёвка, – У них, видать, там тоже колхозный порядок.

– Резонно, – рассмеялся старик. – Т-с-с! Тихо! Подплываем к гнезду выпи. Выпь – птица потайная. Завидев опасность, она вытянется «в струнку» и так будет стоять не шелохнувшись, пока не минует угроза её потомству. Заметить её трудно, так как перья у неё подобны серым сухим стеблям. Сейчас мы подплывём к этим камышам и затаимся. Ты проходи в самый нос лодки, раздвинь камыши и смотри.

Минут через десять Лёвка вернулся на своё место и зашептал:

– Я её разглядел. Стоит не шелохнувшись, видать, заметила нас. Такая, как ты её описал, дедушка Дмитрий.

– Повезло тебе, а то многие голос её слышат по нескольку раз в сутки, но так её и не видели, – старик подбодрил Лёвку,– а, ты, молодец, ухватистый парень.

– Привык, вся моя жизнь в работе и в поиске еды, – потупился Лёвка.






16




Когда они подплыли к берегу, то застали всё сенокосное сообщество за бригадным столом. Наскоро перекусив, Лёвка вместе с ребятами засобирался за лошадьми.

Чигура тормошил бригадира:

– Николай Фёдорович, где лошадей-то искать? В которую сторону нам бежать за ними?

– А вы куда их вчера отвели? – Паньшин, сворачивая махорочную цигарку, с прищуром уставился на Шурку.

– За Иванов лесок…

– В той стороне и ищите.

– А, может, они ушли куда?

– Спутанные кони далеко не уйдут, – бригадир запалил самокрутку от головни и, бросив её в костёр, добавил: – Если какая лошадь зауросит, то ловите её сообща.

Перед их уходом Капитолина окликнула Лёвку, подозвала к себе и подала ему краюху ржаного хлеба со словами:

– Если не прикормишь Буланка, не приучишь к себе, то намаешься с ним. Не кричи на него, не бей. Ласку и заботу всякое живое существо понимает, иди.

Буланко вышел не из простых поддужных лошадей, на которых в поле то и дело садятся скворцы и галки, а в гривах вечно рыжеют закатавшиеся шишки репья. Он был выездной рысистой лошадью и до прошлого года с десяток лет возил председателя. Год назад «голове» купили «Победу», а жеребца выпросил себе Паньшин, но, поездив на нём неделю и не найдя с конём общего «языка», передал его в бригаду.

У Булана были стройные, точёные ноги, крутая, словно у лебедя, шея и аккуратный храп, меченный белой звездой. В его тёмно-фиолетовых глазах то и дело сверкало недоброе пламя. Остро отточенные уши его были постоянно напряжены: они то стояли торчком, то начинали «ходить ходуном». Про него знатоки говорили: «Настоящий табунщик». – «По характеру схож», – подтверждали некоторые. Но многие, в том числе и Паньшин, не соглашались и говорили: «Характер у него от председателя, – такой же строптивец и хитрован…». – «Правильно говоришь, Николай: норов у него от Харитона. И тот и другой не упустят случая показать своё превосходство над теми, кто в чём-то слабее их».

Зная эти обстоятельства, никто из колхозников не брал его для выполнения своих подворных хозяйственных работ, отказывались от него и копновозы. Поэтому у Лёвки не было конкурентов. Ему конь пришёлся по душе. Как только представлялся случай, он подходил к Булану и оказывал ему знаки внимания: подкармливал хлебом, угощал кусочком сахара, гладил, приговаривая:

– Буланко, конь мой хороший, краса моя ненаглядная, если бы мог, то не расставался бы с тобой никогда…

А бабушка ему выговаривала:

– Весь сахар стаскал жеребцу! Ладно, если бы его было много. Денег нам не дают – не заработали. В магазин ходим только за солью да спичками. А ты сахарок таск да потаск. Сами пьём чай из трав вприглядку, а ты его – жеребцу! Хорошо бы своей лошади, а то колхозной кляче…

– Не лошадь он, а конь и не кляча, а жеребец, – с прослезью в голосе ответствовал внук, – и сахар я даю ему не из вашей доли, а своей…

– Надо же, радетель, какой! Нас бы с матерью так-то содержал да холил, когда мы немощными станем.

– Буду ухаживать за вами, если занедужите. Я никогда вас не брошу, – и Лёвка заливался слезами.

Бабушка подходила к нему, обнимала, Он утыкался лицом ей в подгрудье и безутешно плакал.

– Эти слова я тебе говорю не от жадности, а от бедности нашей. Гость заглянёт, а нам и на стол поставить нечё. Не плачь, мне и самой этот жеребец нравится. Он напоминает мне одного из наших выездных коней – Ветерка. Я понимаю тебя, сама была такая, но ведь и жизнь тогда была совсем другой: трудились мы не на колхоз, а на себя и дом наш был «полной чашей».

Лёвка переставал плакать, бабушка успокаивалась, и жизнь текла своим чередом…

Лошадей ребята нашли не сразу. Они откочевали к соседнему колку, на окраине которого бил небольшой ключ. Дно родника было прочищено и выложено речными камнями-окатышами в незапамятные времена. Вода из рукотворной чаши по небольшой ложбинке просачивалась внутрь леска. Вот около неё-то и табунились кони.

Завидев ребят, Буланко, вскинув голову, тревожно заржал. Лошади, подбрасывая вверх свои тяжёлые грудины, стали прыжками отходить к северной части колка. Копновозы догнали их и, окружив, начали отлавливать одну за другой.

Идя в общем кольце, Лёвка перебросил узду в правую руку и стал двигаться в сторону Булана. Но поймать и взнуздать его оказалось непросто. Всякий раз, когда Лёвка приближался к нему и пытался забросить узду на его спину, надеясь, что конь остановится и подпустит к своей голове, тот косил на него тёмным насмешливым глазом и словно говорил: «Ну, попробую поймать меня, малышок, – ростом не вышел, чтобы надеть на меня узду» и, опершись на задние ноги, бросал своё тело в сторону. Иногда, почувствовав на спине узду, он подпускал его к себе. Лёвка брал его левой рукой за склонённую голову, сдёргивал узду со спины, но конь снова вздымался вверх и отскакивал в сторону. Не помогла и горбушка хлеба. Увидев её, он втянул в себя воздух влажными бархатистыми ноздрями, но не подошёл и не взял её из рук паренька. Он остановился, разрешил набросить на седёлочную часть хребта узду, но, подпустив к себе, снова прянул в сторону…

Ребята, поймав своих лошадей, окружили их плотным кольцом. Вырваться за его пределы Булан уже не мог. Он успокоился и, задрав голову, стоял не шелохнувшись.

– Чё ты с ним валанды разводишь! – крикнул Еварька. – Держи Карюху, я его быстро обротаю.

– Пусть Лёвка сам его взнуздает, – не разрешил Чигура,– сдвигайтесь ещё плотнее – в два круга.

– Лёвка подошёл к жеребцу, тот склонил голову и прикоснулся своими шелковистыми губами к его щёке. Узда была надета.

– Труды твои, Ерга, не пропали даром: конь признаёт тебя, – похвалил приятеля Шурка.

Перед тем как взнуздать коня, Лёвка скормил ему хлеб. Булан благодарно мотнул головой и позволил продеть удила в губную полость.

Лёвка, снял путо, накинул коню поводья на шею, ухватился руками за гриву, просунул левую ногу на свисающие ремённые петли поводьев и одним рывком уселся на спину жеребца. Тот нетерпеливо запрядал ушами, ожидая команды седока. Ребята уже галопом неслись к балаганам. Лёвка тронул поводья, Булан плавно разбежался и перешёл на крупную рысь. И удивительное дело: его не подбрасывало, не колотило; он сидел на спине лошади спокойно, ощущая напряжение спинных мышц рысака и лёгкое покачивание из стороны в сторону. Лёвке казалось, что он летит, парит над землёй, тело его стало невесомым, и из-за боязни упасть он ухватился за гриву коня. Буланко сбавил ход, но к этому моменту все остальные всадники мотались уже далеко позади. К Лёвке возвратилось зрение, слух и обоняние. Он, обернувшись на скачущих позади товарищей, разглядел лоснящийся, раздвоенный по заду круп коня, тёмный смолевой хвост. Впереди замаячила фигура бригадира. Рассмотреть его мешала высоко поднятая, точёная голова жеребца. Предчувствуя разнос и ругань Паньшина, Лёвка придержал коня, и вся орава копновозов промчалась мимо с криками и разбойным посвистом. Он сполз со спины Булана и взял его под уздцы. С любопытством и обострённым восприятием разглядывал он своего любимца. Влажные ноздри его трепетали, а крупные, прекрасные радужные глаза с фиолетовым блеском всё ещё горели огнём борьбы. Из его красной пасти несло горячим конским дыханием, а от его распаренного тела наносило специфическим конским потом.

Лёвка потрепал коня по шее, прикоснулся к мягким шелковистым губам и направился к волокушному ряду, где предварительно уже была разложена сбруя.

Паньшин поджидал его у волокуши.

– Ну, что, наездник, справился с жеребцом?

– Справился, – в ожидании брани Лёвка потупил глаза.

Но бригадир, на удивление, спокойно и наставительно сказал:

–Ты Буланка сдерживай, не давай ему воли. У него натура увлекающаяся, он вожак, поэтому ему всегда хочется быть первым во всём, – бригадир положил ему руку на плечо, – сам запряжёшь или помочь?

– Попробую сам.

– Попытайся, а я посмотрю.

Лёвка завёл коня между оглобель и поднял хомут, перевернул его супонью вверх и накинул на склонённую голову жеребца, затем развернул его на шее коня так, что сыромятная стяжка оказалась внизу.

– Вишь ты, и голову сам склонил, – усмехнулся бригадир.

– Он понимает, что игра окончилась и ему предстоит работа, – с серьёзным видом пояснил Лёвка.

– Он не такой простой, как ты думаешь, остерегайся его, – предупредил бригадир.

– Хорошо.

– Лёвка взял в руки лёгкую черёмуховую дугу, поднял левую оглоблю, положил её на гуж хомута, вставил в петлю гужа левый конец дуги и поднял её, плотно притянув гуж к оглобле. Потом перешёл на правую сторону, поднял оглоблю, приставил её к концу дуги и, охватив оглоблю гужом, закрепил его на конце дуги. Клешни хомута разошлись. Лёвка обвил их концы супонью, упёрся левой ногой в деревяшки клешней и стянул их, а затем, подсунув конец супони под нижнюю часть подушки хомута, обкрутил его вокруг сжатых клешней и затянул петлевой узел.

– Всё сделал правильно, только узел можно завязать и по-другому, но сойдёт и так.

– А вы мне покажете, Николай Фёдорович?

– Обязательно, но в другой раз – время не ждёт, продолжай.

Лёвка накинул на хребтину коня седёлку, закрепив её широкой ремённое подпругой, а затем быстро перекинул через седловину верёвочный седельник, который Паньшин поймал и позвал его к себе. Лёвка перебежал на правую сторону упряжки, где стоял бригадир.

– Теперь о самом главном, – Паньшин подвёл его к хомуту и прижал его к грудине Булана, – видишь, куда упирается подушка?

– Вижу, надо поднимать на седёлке.

– Хорошо, я буду поднимать, а ты крикни, когда хомут поднимется впору.

Хомут пополз вверх, жеребец взбодрился. Лёвка надавил на хомутные клешни.

– Чё молчишь?

– Ещё чуть-чуть. Так, в самую впору.

Бригадир закрепил седельницу, подошёл к копновозу и прижал хомут к грудине жеребца.

– Молодец, всё правильно рассчитал, – Паньшин похлопал по плечу паренька, – а сейчас шпарь к палатке и возьми там кошму, чтобы тебе удобнее было сидеть на коне во время работы.

Копновозы один за другим потянулись за покосниками в сторону сплываевской грани.






17




Прибыв на место, Ионин собрал народ, объявил составы подразделений и поставил перед ними задачу.

– Со мной под стогом будут работать Пётр и Иван. Звено делится на два подразделения. Одним будет командовать Дмитрий Сучков, а другим – Матвей Кремлёв. В первом отряде будет работать брат Дмитрия – Сергей, Кобелев, Сысоева, Кудрина, Александр, Фёдор и Лев. Все остальные причисляются ко второму подразделению. От всех вас требуется одно: копны к стогу должны поставляться ритмично, без сбоев. Перерыв в работе будет подаваться по моему сигналу. Здесь правило такое: час работаем, пять минут отдыхаем.

– Почему пять-то, Дмитрий Михайлович, – подал голос Андрей Кобелев, – может, подольше?

– Отдыхать в перерывах больше пяти минут вредно для дела, так как человек размагничивается, – пояснил звеньевой, – это доказано долгой практикой, поэтому вопрос этот обсуждать не будем. Теперь о деле: мы сейчас определимся с местом под скирду, а вы начинайте подборку сена.

– Где вы думаете её поставить? – уточнил Дмитрий Сучков.

– Три берёзы видите?

– Понятно…

– Тогда все по своим местам и за работу.

Придя на место предполагаемого скирдования, Ионин осмотрелся.

– А не передвинуться ли нам метров на пятьдесят в сторону вон того колочка, как вы думаете, ребята?

– Вам виднее, Дмитрий Михайлович, – отозвался Сухоручкин, – за вашими плечами опыт всей жизни, а мы только вступаем в неё.

– Тогда пошли.

Придя на новое место, Ионин объявил: будем ставить скирду с основанием пять метров на десять и с «перекидом» на десять-одиннадцать метров. В ней будет около семидесяти центнеров сена – как раз на два тракторных воза. Поставить мы её должны до обеда. Понятно?

– Всё ясно, Дмитрий Михайлович, – отозвался Овечкин, – только скажите: сколько копен будем ставить в длину и ширину?

– Если будете ссаживать их поплотнее, то четыре – в ширину и восемь – в длину.

– Ясно. Можно начинать, Дмитрий Михайлович, – загорелся жадный до работы Сухоручкин.

– А как вы думаете расставить копны под основание скирды?

– По ширине: пошёл да пошёл, – решительно ответил Пётр.

– А ты, Ваня, как думаешь?

– Можно и наискосок…

– Что ты предлагаешь?

– Одну копну надо поставить на угол, а потом рядом с ней ссадить ещё две – по ширине и длине, – Ваня разошёлся: – Потом снова ссаживаем копну по длине, а к ней по косой пристраиваем ещё две. Эта последняя будет третьей по ширине…

– Молодец, Ванюша! – звеньевой хлопнул Овечкина по бугристой спине. – А когда поставим по ширине четвёртую, то в каждом последующем косом ряду будем ссаживать по четыре копны, не считая двух последних…

– И что это нам даст? – усмехнулся Сухоручкин.

– А то, что у вас с Иваном будут сухие спины, – хохотнул Ионин. – Растягивайте перекидную верёвку – обозначим углы скирды.

Сухоручкин моментально выполнил команду звеньевого. Ионин показывал точки, а Иван, следуя за ним, топором вырубал в земле метки.

Только мётчики распрямились, как один за другим к ним устремились копновозы. Под общим руководством звеньевого Пётр и Иван начали «ссаживать» копны по избранной схеме. Один из них развязывал верёвку, примотанную к поперечине, скрепляющей оглобли волокуши, а второй вгонял заострённый конец черенка в землю, отделяя сено от волокуши, наваливался на него всей тяжестью своего корпуса и подавал команду копновозу: «Трогай!» Тот, подбадривая лошадь концом раскрученных поводьев, устремлялся вперёд, а скирдомётчики тут же подправляли выявленные огрехи: подбирали свалившееся с верхушки копны сено и задвигали её в общий косой ряд.

Старик подбадривал молодцов похвалами и дельными советами:

– Душа не нарадуется, глядя на вас, парни! Я сам заново переживаю времена моей молодости, глядя на вашу ухватистую работу. Ваня, подтолкни-ка дальний бочок копны, а то она выпадает из общего ряда…

Приятели старались как могли: в быстром темпе освобождали волокуши от сена, плотнили копны друг к другу, забирались на скирду, проминая, утаптывая рыхлое сено. Когда была ссажена последняя копна, Ионин забросил на скирду свои грабли и обратился к приятелям:

– Пора мне занимать своё рабочее место, – он критически оглядел результаты их общего труда, – вроде всё нормально. Пётр, огляди стороны, углы, глаза у тебя молодые, зоркие, а ты, Иван, помоги мне взобраться на это сенное нагромождение.

Иван воткнул вилы в сенной «сугроб» и пригнул черенок пониже. Звеньевой, используя его как ступеньку, быстро взобрался на сенную гору.

Сухоручкин обошёл вокруг скирды и доложил:

– Первый и последний углы смотрятся пониже, поэтому следующие подвезённые копны надо ссадить около них.

– Спасибо, Петруша, за совет. Я это подметил со своей верхотуры, а причина здесь в том, что Кобелев и Кремлёв не догружают волокуши. В перерыв я их вызову для воспитательной беседы.

Орудуя граблями и уминая ногами пружинистое сено, стогоправ быстро привёл своё рабочее место в порядок. После этого он распрямился и достал из внутреннего кармана пиджака часы на длинной серебристой цепочке. Крышка часов отлетела и заняла вертикальное положение. До слуха ребят донеслась торжественная мелодия, и под её звучание голос старика известил:

– На всё – про всё мы потратили половину часа. Вот что означает хорошо налаженная и самоотверженная работа.

– Это что за музыка? – Иван подёргал дружка за руку.

– Гимн старой России, а имя ему: «Боже царя храни». Что касается часов, то на внутренней стороне крышки написано: «Приз крепости Порт-Артур, вручён прапорщику Ионину Д.М. за победу в вольной борьбе» или что-то вроде этого, – улыбнулся Сухоручкин, – редко их достаёт при народе, не оказывает, видать, чтобы разговоров каких не было. А к нам у деда полное доверие. Поэтому язык попридержи.

– Дак это, кому нужны его старые часы?

– А хоть той же милиции, – ухмыльнулся Сухоручкин, – помнишь, как нашему кузнецу Павлу Фёдоровичу сын Василий привёз с Норильска дробовой охотничий винчестер?

– Помню, но при чём здесь часы?

– А притом, что через три дня после отъезда сына к нему приехал сам начальник милиции района и забрал ружьё. Сказал, что оружие это американское, а у нас с ними «холодная война». Между прочим, у тебя тринадцать даков, – голос друга посуровел, – примешь наказание сейчас или за столом во время обеда?

– Давай сейчас, но только десять, так как мы договорились, что расплата последует сразу после десяти моих ошибок, – Ваня подставил лоб и зажмурил глаза.

Петя послюнявил средний палец правой руки, упёр его в сжатые пальцы левой и с оттяжкой, раз за разом, опустил его на загорелый, высокий лоб Ивана ровно десять раз.

– Это вы чем занимаетесь? – голос старика звенел от возмущения, – простаивает уже три подводы, а вы в бирюльки играете! Вас на минуту без присмотра оставить нельзя! Я думал, что вы взрослые мужики, а вы как дети!

– Дмитрий Михайлович, это не бирюльки, а элемент системы воспитания, – Сухоручкин улыбчиво посмотрел на звеньевого, – а она предусматривает неотвратимость наказания, если воспитанник нарушает установленную договорённость.

– Пётр, потом доскажешь – за работу!

Ребята переглянулись и, ни слова не говоря, разбежались к ожидавшим их подводам.

– Ну и круговерть! – вытирая со лба пот, подал голос Сергей Сучков. – Сколько там на твоих серебристых?

– Работаем около получаса, – откликнулся Дмитрий.

– Уже полчаса? А мне кажется, что прошло не больше десяти минут.

– Тебе так кажется потому, что трудимся мы с охотой и увлечением, – Дмитрий перевёл дыхание: – Не отвлекайся. Вон уже Чигура разворачивается.

Шурка поставил волокушу к очередной копёшке. Братья мигом перевернули её на берёзовые ветки волокуши, ещё не успевшие потерять поблекшие и поникшие листья.

– Ну, чё вы там копаетесь? – прикрикнул на подскребальщиц Дмитрий.

Девушки быстрым шагом, с подбежкой, догнали тронувшуюся с места волокушу и бросили на неё по охапке подобранного сена.

– Шурка, не хулигань! – погрозила ему кулаком Феоктиста. – А то уши надерём.

– Руки коротки, – засмеялся Чигура, – вам меня не достать.

– Доберёмся до тебя, когда кашу хлебать будешь, – крикнула Нюша.

– В Ивановском леске тебя подкараулим, когда на кукорки присядешь.

Братья засмеялись.

А вы чё ржёте? – прикрикнула на них Кудрина. – Полкопны за вами тащим. Вам лень лишний-то раз вилы поднять?

– Это будет не работа, а ковыряние, – урезонил девушку Дмитрий.

– Руками-то пошустрей шевелите, а не ковыряйтесь, – не сдавалась подскребальщица.

– Феша, если они не исправятся, то после отдыха мы сами будем грузить волокуши, а они пусть попробуют угнаться за нами.

– Молодец, Нюра, хорошо придумала, – Кудрина озорно сверкнула глазами. – У нас слово – олово: припаяем – не отскребёте.

Пока Сучковы перекидывали на волокушу очередную копну, Чигура обратил внимание братьев на Кузовлёва.

– Посмотрите, сколь он сена-то к скирде тащит: вполовину меньше того, что я отвожу.

Дмитрий, не глядя на распевающего весёлую песенку Максима, сказал:

– Все всё видят: и господь Бог, и мы, а главное – Дмитрий Михайлович. Послушаешь, что он скажет Кобелеву и Кремлёву в перерыве, и завидки твои испарятся, как роса под утренним солнцем.

– И вы не забывайте об этом – два молодца одинаковых с лица, - хохотнула Феоктиста, сбрасывая на волокушу заметно потощавший сенной остаток.

Чигура взбодрил кобылу и тут же перевёл её на быстрый шаг. Она подтащила волокушу к копне и остановилась…



За колком, разделившим звенья, собралась команда Епифана. Пока Епиша «тряс втоками», Антонина Кремнёва решительно заявила:

– Маня, Люба, Зоя, Еварест, Анфиноген и Анкудин, следуйте за мной – будете работать в моей команде.

– Ты чё это разоралась! – натопорщился звеньевой. – Командирша нашлась! Я здесь главный, и все вы будете выполнять мои распоряжения.

– Слышали, чё сказал наш командир? – обратилась Мавра Нохрина к оставшимся покосникам. – Быстро следуйте за мной.

Парни, посовещавшись, забрали свои рабочие инструменты: стоговые вилы, вилы полустожки, рядовые вилы - и направились к центру скошенной елани, держа курс на раскидистую берёзу.

– Вы куда? – прикрикнул на них Епифан.

– Мы пошли к месту скирдования, – обернувшись в сторону Епиши, спокойно ответил Михаил, – и ты следуй за нами.

– Я тут старший! Я буду подавать команды, а вы их должны исполнять!

Ребята на его вопли не обернулись. Подойдя к заматеревшей берёзе, Михаил толкнул локтем товарища.

– Я тебе говорил, что на этом месте в прошлом году стояла скирда.

– На старом подстожье и смечем, – согласился Ковригин.– Только вот что странно: почему мы не говорим «на старом подскирдье», если здесь раньше стояла скирда?

– На этот вопрос я тебе не отвечу, – Молчанюк задумался, – сам понимаешь – мы здесь люди новые. Я и сестра быстро освоили русский язык, а мама наша до сих пор говорит на тарабарском языке – смеси русского и украинского. Так что тебе об этом лучше спросить местного знахаря – Дмитрия Михайловича.

– А свежих веток на подстил будем рубить?

– Я об этом с Дмитрием Михайловичем разговаривал, так он вот что сказал: я-де стараюсь ставить скирды и стога на высоком месте, и тогда нужда в подстилке отпадает, а если такой возможности нет, то без неё не обойтись.

– В самом деле, место здесь высокое, – Ковригин огляделся, – и древесной подстилки нет, значит, и мы без неё обойдёмся. А где же наш скирдоправ?

– Стоит, на том же самом месте, где мы его и оставили, – Михаил махнул рукой в сторону небольшой берёзовой рощицы, – я думал, что он по клубничнику ползает, а он как каменный истукан.

– Я слышал от мужиков, что он в этих местах и пристал к воровскому делу, – Пётр оглянулся в сторону Епифана и тяжело вздохнул, – узнать бы, о чём он думает…

– Проще простого: решает важный для себя вопрос, восстанавливать ли свой начальственный авторитет или идти есть землянику, – хохотнул Молчанюк.

– Миша, размеры-то у скирды какие? – прервал его смех Ковригин.

– А ты пройдись шагами по длине и ширине подскирдья, как ты говоришь, вот и получишь ответ на свой вопрос.

– Скорее всего, – пять метров на восемь, – в голосе Ковригина прозвучало сомнение

– Что тебя беспокоит? – отозвался Михаил. – Какова длина твоего шага?

– Да нет, я думаю о другом: хватит ли сена на такой большой зарод.

– Не беспокойся, всё будет хорошо. Ведь скирду эту в прошлом году поставил Дмитрий Михайлович, и сена, видать, хватило…

– Вон уже и копновозы катят, – прервал Михаила Ковригин, – и первым, кажись, Еварька.

– Он, – подтвердил Молчанюк, – и нам пора браться за вилы.

– Поперёк копны-то будем ссаживать?

– Да хоть как, лишь бы они оказались в прежнем прямоугольнике.

Копну за копной ссаживали ребята в фундамент скирды. В пылу работы они забыли о существовании Епифана и вспомнили о нём только тогда, когда в основу скирды была поставлена последняя копна.

– А где же наш стогоправ? – обеспокоился Ковригин.

– Я тебе давеча о чём говорил? – нахмурился Молчанюк.

– Неужели он клубнику жрёт! – возмутился Ковригин.

И, прижав нижнюю губу к нижней дуге зубов, он пронзительно свистнул. Звуковой сигнал результата не дал: Епифан не обнаружил себя. Ковригин свистнул ещё два раза, но Епиша «как сквозь землю провалился».

Немного подождав, Михаил отправился в сторону небольшой берёзовой рощицы. Обернувшись, он крикнул Ковригину:

– Ссаживай копны по периметру скирды.

Епифана он нашёл ползающим по земляничнику в небольшой ложбинке и сразу же окликнул его:

– Епифан Ксенофонтович, пора и за работу браться. Просим вас, забыв все обиды и огорчения, направиться к зароду, – в голосе Михаила Епифан уловил раздражение и угрозу.

Он быстро поднялся и, глядя в недовольноё лицо статного плечистого парня, пролепетал:

– А я и забыл совсем, что на покосе, – заюлил звеньевой, – вспомнилась мне бабушка-покоенка, с которой мы часто ходили по ягоды…

– В детство, что ли впал? – на скулах Молчанюка вздулись желваки,– тогда посадим тебя вместо Еварьки на Карюху, а его – на зарод. Парень он хваткий – справится.

– Нет, нет, я уже бегу. Забылся. Совсем забылся, – и он засеменил мелкой трусцой в сторону скирды.



К перерыву Сухоручкин с Овечкиным, по словам звеньевого, подняли и уложили в скирду треть её веса.

– Дальше, парни, вам придётся труднее. Скоро поменяете простые рабочие вилы на вилы полустожки, а там и на стоговые вилы, – он ободряюще улыбнулся, – каждый новый навильник надо будет ухватить, вздыбить и положить в указанное мной место.

– Так нам не впервой, Дмитрий Михайлович, – успокоил старика Сухоручкин.

– Опыт домашней мётки, конечно, важен, но он не сопоставим с коллективной бригадной работой. Здесь другой объём и другой темп.

– Но и не так будет завозно, – смягчил свою участь Иван, – ближнее сено свезено, а дальнее – потребует больше времени на его подвоз.

– Молодцы, что настроены решительно, – похвалил их звеньевой, – только орудовать стоговыми вилами будете под моим контролем.

– А в чём дело, Дмитрий Михайлович? – поинтересовался Сухоручкин.

– В том, что у вас вся жизнь впереди и становой ваш хребёт, через который проходит вся нервная система, вам потребуется целым и невредимым, – это, во-первых, а во-вторых, и мне на такой высоте будет тяжело справиться с большими пластами сена, понятно?

– Ясно, Дмитрий Михайлович.

– Передали покосникам, что в перерыв собираемся здесь, у скирды?

– Передали через Январьку и Чигуру.

– Не вздумайте так называть ребят при всём честном народе, – голос старика построжал, – не забывайте о человеческом достоинстве.

– Спасибо за науку, Дмитрий Михайлович, – поблагодарил звеньевого Овечкин, – меня часто называют Овцой, и мне это не нравится.

Первыми на отдых приехали копновозы с загруженными волокушами, а следом за ними подошли и другие покосники.

Ребята распрягать лошадей не стали, а выстроили их к зароду в цепочку так, что первая лошадь уткнулась головой в скирду, а все последующие – в копны своих предшественниц. Лёвка, по совету Дмитрия Михайловича, поставил своего жеребца отдельно с торцовой стороны зарода. Солнце припекало. Около Булана вились пауты, слепни, овода и мухи. Он вытащил «заветную» бабушкину тряпочку, пропитанную снадобьем, и обтёр ей круп жеребца, брюшину, грудь, подгрудье, ноги и голову. От каждого прикосновения Буланко вздрагивал и косил на него тёмными, с синеватым отливом, глазами. Закончив обтирание, Лёвка свернул тряпочку в рулончик, завернул в пластину старой клеёнки и засунул под седельник, затем освободил ротовую полость жеребца от удил и строго наказал: «Не вздумай тут булгачиться – всему своё время, понял?

Булан согласно мотнул головой и уткнул свою голову в свежее, запашистое суходольное сено.

Покосники разместились на теневой полосе зарода. Большинство из них растянулись на сенной раструске, опершись на локти. Ионин сидел, навалившись спиной на скирду, и говорил. Увидев Лёвку, появившегося из-за скирды, он погрозил ему пальцем и продолжил:

– Поработали вы замечательно. Я понимаю, что вам было тяжело…

– Не то слово, Дмитрий Михайлович, с нас пот торочками бежал, – перебила звеньевого Туркина, – лошади скорым шагом, а мы за ними с подбегом: больше волокушу нагрузить, скорее её затянуть – у нас голова кругом.

Ионин внимательно выслушал Туркину, а когда та смолкла, спросил:

– Всё сказала?

Галина мотнула головой.

– Вы с Вакуровой подскребали за Кобелевым и Кремлёвым?

– За ними, – подтвердила Надя, – и главная наша трудность состояла в том, что они много оставляли за собой сена. Нам его приходилось охапками тащить к волокушам. Так и работали: то бежим, то стоим.

– Так вот почему с вас пот ручьями сбегал, – усмехнулся Ионин, – ребята исполу сено собирали. А я добавлю: лень-то вперёд них родилась. Я хорошо помню, Андрей, твоего деда. Его любимыми присловьями были: «Пилось бы да елось, да работа на ум не шла», или вот ещё:«Спишь, дрыхнешь, и отдохнуть не дадут». Это я говорю к тому, что из-за таких людей, как твой родной дед Семён и двоюродный дед Епифан, ленивых, завистливых, и сгинула Россия.

Матвей Кремлёв поднялся и встал на колени.

– Дмитрий Михайлович, я – не из таковских, – в голосе его сквозило возмущение..

– А я разве в твой адрес что-то подобное сказал? Но раз ты настаиваешь, то скажу и о тебе: шалопай да лентяй – два родных брата.

– Ну что, Матя, напросился! – хохотнула Феоктиста.

Звеньевой укоризненно посмотрел на неё и продолжил:

– Подвожу итог: чтобы мои замечания не остались пустыми словами, я доложу бригадиру об отношении к работе Андрея и Матвея и потребую от него, чтобы оплата за этот зарод им была уменьшена вдвое.

– Дмитрий Михайлович, простите нас: мы больше не будем, – в голосе Кремлёва звучало искреннее раскаяние.

– Извинений не надо, делом докажите, что вы поняли и осознали вечную крестьянскую истину: человека кормит труд. Всё, разговор окончен – за работу! Ергин, а ты подойди ко мне.

Лёвка подошёл к старику и виновато опустил голову.

– Ну, что нос повесил? Голову-то повыше держи. Ты сегодня молодец! Смотрел я на тебя и радовался: «Этот парень из нашего прошлого». И так у меня на душе хорошо стало. Будь таким всегда.

Лёвка поднял глаза на звеньевого: лицо его пылало.

– Что задержался-то?

– Да мне бабушка мазь в покосную укладку положила, чтобы я Булана ей обтирал.

– Что за мазь?

–От гнуса.

– И помогает?

– Да я только что его обтёр и не знаю, как она подействует. С утра, пока было прохладно, я его обрабатывать не стал, а теперь – посмотрю.

– Присмотрись, а потом мне всё в подробности доложишь, хорошо?

– Сделаю, Дмитрий Михайлович.

– Гнус – страшный бич крестьянина. Было бы славно, если бы мазь твоей бабушки отпугнула его от лошадей. Побегай…



У карабкающегося на зарод Епифана, в маленькой его головке билась одна мысль: «Я вам покажу, кто здесь главный! Вы у меня сёдни напляшетесь под скирдой, субчики! Хо – хо – хо! Я вам сооружу зарод такой высоты, что у вас фуражки с головы свалятся! Бестолковые бараны, думаете, что чем больше стаскаете сена в одну кучу, тем больше вам трудодней запишут. Нет, ошибаетесь, бывшие кулаки и подкулачники! Я научу вас, как надо вилами махать! Мой колхоз «Гигант», которым я руководил, всегда занимал на сеноуборке первые места по району!..».

Взгромоздившись на скирду, он прикинул: «Копён пятнадцать – двадцать разбросаю и начну «затяжку»... Я вам покажу! Захотели меня огородным пугалом сделать! Не на того нарвались!».



К следующему перерыву звено Ионина совершило ещё один мощный рывок. Оба подразделения работали слаженно и сноровисто. Матвей взял в оборот двоюродного внука Епиши. Пот с лица Андрея скатывался «крупным градом». Рубаха его пропиталась солёной влагой. Он снял её и раскинул на ближний куст шиповника. Матвей, озорно сверкнув глазами на напарника, крикнул:

– Захотел из меня ленивца сделать, а я содею из тебя ударника. Опять большой клок сена оставил. Вернись и подбери! На девчат свою работу не сваливай.

На робкие попытки товарища по работе затянуть сенной возок страховочной верёвкой, Кремлёв тут же осаживал Андрея:

– Рано, грузи больше! Вон, гляди, какой возок набухали Сучковы. Учись, как надо работать…

– Ну, Матюша, спасибо тебе за ударный труд, – ворковала Туркина, – и за помощь девушкам-работницам.

– Матюшенька, - нежничала Надя Вакурова, – а где же ты был в купальскую ночь? Мы с Галей все глаза проглядели: где Матвей? Чё с ним?

– Да мы с Мишей Молчанюком его свинью искали. Уже вечер, ночь, а её нет. А тётка Ефросинья говорит: «Ищите, она наша последняя надежда на долгую сибирскую зиму. Всех послала в поиски. И сама, и Маша по пашням, болотным кочкам да поскотине набегались.

– А ты не с Марусей ли свинью-то искал? – хохотнула Туркина.

– Да нет, мы с Мишкой, а Маня с Ийкой Хабаровой полкали.

– Так мы вроде слышали, что свинья глубокой ночью сама вернулась домой, а вы где были? – уточнила Надя.

– Мы-то? Хрюшку искали, где же больше-то. Мишка сказал, что без свиньи домой не пойдёт. Ты сама подумай, как бы я его одного оставил с таким горем.

– Тётка-то Ефросинья как переживала! Утром у конюховки бабам рассказывала: «У нас свыня збигла. Шукалы ея шукалы, трясца ея матэри, а вона нэ йде и нэ йде. Вже ничь, а ея нэмае... Як я плакала, як плакала… Пид утро свыня прийшла, а Жмиши нэту». И так сокрушалась, так сокрушалась…

– Как же тут не горевать! – сердечно откликнулся Матвей. – Такой у нас праздник эта свинья украла!

– Матвей, не отвлекайся! – прикрикнула на него Галина. – Смотри, Андрюха опять поторопился копну затянуть.

– Сейчас развяжет…



Пётр и Иван сменили рядовые вилы на полустожки. Они по очереди вгоняли их в копны, пригибая вилище через колено к земле, упирали острый его конец в уплотнённую дернину и ставили «на попа». Дмитрий Михайлович, похлопывая головками граблей по краю скирды, показывал место, куда нужно было уложить пласт сена. Мётчики один за другим вздымали копны и на вытянутых руках точно укладывали их в умятую граблями ложбинку.

– Так, молодцы! – похваливал парней звеньевой. – Теперь ссаживайте копны с торца. Пройдём солнечную сторону, завалим середину зарода, а потом немножко передохнём...

Нюра в свободные мгновения частенько посматривала в сторону подраставшего стога. Следила, как Петя лихо ссаживает копны, как что-то говорит, смеясь, подвозчикам копен, как хлопает по холкам лошадей, ускоряя их ход от зарода к ней, Нюше. Она любовалась его статью: широким разворотом плеч, прямой спиной, бугрившимися мышцами в момент подъёма копны и укладки её на зарод. Пыталась найти какие-то изъяны в его фигуре, поведении, но не находила.

Феоктиста, видя интерес подруги к кавалеру, подыграла ей:

– Посмотри, как Петруша-то вышагивает: грудь колесом, носик вздёрнут – не идёт, а пишет! – восхитилась она. – Ну, прямо – бравый солдат!

– Бери выше! – перебила товарку Надя Вакурова. – Настоящий сказочный принц!

– А ты не подслушивай и в наши разговоры не лезь, – деланно возмутилась Феоктиста, – мы не у конюховки. Шевели резвее руками, а не языком.

– Разве словами обскажешь, каков он – Петя, – не сдавалась Надя, – они – жалкие обсевки наших мыслей…

– Правильно, подружка, – поддержала её Галя, – после вчерашнего вечера он для многих девчат если и не принц, то герой сновидений.

– Если вы пытаетесь разыграть меня, – вмешалась в разговор Анна, – то все ваши потуги напрасны. Про Петра я знаю не меньше вас. А чтобы вам было всё окончательно ясно, скажу, что Сухоручкин мне нравится не меньше, а, может, и больше, чем другим, которые мечтают увидеть его в своих девичьих снах.

– Ну, чё раскричались, как галки перед дождём? – прикрикнул на девушек Дима Сучков. – Шевелите граблями проворнее. Дождитесь перерыва, отойдите в сторонку и острите там свои языки.

Девушки умолкли, и грабли их замелькали в воздухе, как крылья мельниц в ветреный день. Когда Надя и Галя остались позади, Феша, окликнув Нюру, сказала:

– Ты посмотри на Ваню, каков парень выправился! Я наглядеться на него не могу.

– Я до вчерашнего дня не принимала его всерьёз, – призналась Нюша, - а порой думала, что он просто дурачок, так как все его поступки и проделки подталкивали к этой мысли.

– Да что ты такое говоришь, Нюра! – горячо возразила Феоктиста. – Да разве бы Сухоручкин стал дружить с таким. Он раньше нас всех распознал Ванюшину доброту, незлобивость, быструю отходчивость, его ещё детскую наивность, его ум, стремление к познанию нового. Он способен удивляться, как ребёнок, и это хорошо.

– Я вчера это поняла, – согласилась Нюра, – а также сообразила, что Пётр сознательно воздействует на его, не знаю, как сказать, душу что ли…

– Правильно додумалась, – оживилась подруга, – он влияет на формирование его характера, на его природные свойства, на натуру, как сказала бы моя бабушка.

– И не просто влияет, а учит его всему, что сам умеет…

– Вот-вот, – рассмеялась Феоктиста, – помнишь, когда мы заселялись в балаганы и Ваня предложил набить сеном наши матрасовки?

– Помню…

– Вспомни-ко, что сказал Сухоручкин Ивану, когда отвёл его в сторону.

– Не помню, – Анна смущённо посмотрела на подругу, – может, я отвлеклась…

– Он сказал: «За тобой восемь даков,– догонишь до десяти, – влеплю их тебе за ужином». Ну, что-то вроде этого. Слово это застряло у меня в голове, но что оно обозначает – не знала. А потом меня озарило: это же начальное слово каждого Ванюшиного разговора!..

– Дак это?..

– Вот откуда и даки. Сегодня я с самого утра прислушивалась к его речи, и он ни разу их не произнёс.

– Скажет ещё, – усмехнулась Нюра, – от слов – паразитов трудно отстать.

– Может, и скажет когда, но тут же язык и прикусит.

– Выходит, что повезло Ване с Петром?

– И тебе, Нюша.

Девушки активнее заработали руками, уловив за спиной нарастающий гомон товарок.



Молчанюк и Ковригин сноровисто, по очереди, укладывали сено слой за слоем по периметру скирды. Епифан едва успевал переставлять ноги и прибивать свежее, запашистое, сухое разнотравье к зароду. Такой темп работы явно не устраивал скирдоправа. Его ситцевая серая рубаха в синий горошек потемнела, обозначив ёжистые плечевые и лопаточные кости. По впалым щекам, заросшим серой щетиной, струился пот, стекавший по тонкой жилистой шее, выступающим ключицам и тощему впалому животу во втоки штанов, которые набухали тошнотворной влагой. Сердчишко его колотилось подобно мотыльку, бьющемуся о стенки западни.

– Да тише вы, черти болотные! – взмолился он. – Дайте хоть, я дух переведу!

– Водку лакать меньше надо, – откликнулся Молчанюк, подбрасывая на вилах в сторону стогоправа огромную копну.

Епишу накрыло ворохом сена, и он затих.

– Не отдал ли он там концы? – обеспокоился Ковригин.

– Его и палкой не убьёшь, как говорят про него добрые люди, – усмехнулся Михаил, – давай ссадим пока копны, а то ребятишки нас заждались.

Пока напарники освобождали волокуши, Епиша поднялся, умял сено, огляделся и заявил:

– Чуть-чуть переберёмся, наши супротивники, видать, уже по второму разу отдыхать наладились, а мы крутимся как в аду: и рубаха, и портки мокрые, хоть выжимай.

– Тебя в преисподней на такую работу не определят, – хохотнул Пётр, – твой удел – вечно кипеть в смоле горючей, как говорит про тебя бабушка Аксинья…

– И передышки мы не заработали, а всему виной ты, прислужник Антихриста: надо метать, а тебя нет; затолкали тебя на зарод, а ты как полумёртвый, – голос Михаила звенел от обиды, – не можешь – не берись! Посмотри, как первое звено обошло нас. Они уже давно на вилы-полустожки перешли, а мы всё ещё рядовыми орудуем…

– Чё разорался, кулак недобитый, – взъерепенился Епиша. – Я и председателем никогда не был последним и сёдни утру нос Ионину – посмотрим, кто кого!

Ковригин расхохотался:

– Знаем, на чём основан твой победный настрой – на обмане: вытянешь скирду как каланчу, «надуешь» её кубатуру и думаешь, что ты передовик, а через месяц она превратится «в коровью лепёшку». И кто ты будешь после этого? Надувала – вот кто! Тебя не останавливает даже то, что через месяц приедет комиссия, снимет новые замеры и пересчитает результаты «твоего» труда…

– Петя, к позору в своей жизни он так привык, что воспринимает своё очередное бесчестье как дело привычное. Он совершенно не думает о тех, кто работает рядом с ним. Ему и в голову не придёт, что он лишает нас и других членов звена возможности хорошо заработать. Для него главное – насладиться обманом, мошенничеством, ощутить себя умником, а нас всех принять за глупцов.

Епифан сидел на скирде, нахохлившись как сыч в ненастную погоду, и молчал. Михаил пристально посмотрел на него.

– Молчишь? Так знай: с этой минуты будешь вершить зарод так, как мы укажем…

Слова Михаила доходили до сознания скирдоправа глухо, как будто сквозь ватную завесу. Он весь ушёл в себя, проклиная тот день и час, когда открылся Молчанюку. «Это чёрт меня за язык потянул, – решил просмеять, козёл вонючий! Теперь у хохла я должен ноги мыть и воду с них пить. Придётся делать так, как он скажет. Да, ушло невозвратно то времечко, когда я неподатливых кулаков и речистых подкулачникови скручивал в бараний рог…».

Не успел Епифан вдоволь поразмышлять о своём самовластном прошлом, как новый ворох сена опрокинул его на спину и тут же весёлый голос Ковригина оповестил:

– Кончай перекур!..

Михаил стоял в раздумье, поглядывая на развеселившегося товарища.

– Тебя, однако, столбняк хватил, – Пётр подтолкнул приятеля плечом. Молчанюк качнулся, но устоял.

– Надо кого-то в помощники Епифану определить, а то дело провалим.

– Может, Шурку Токмакова?

– Я уже думал об этом, но лучше всего к нему в напарники поставить Евареста.

– Так лет-то ему сколь?

– Бьют не по годам, а по рёбрам, сам знаешь, – улыбнулся Михаил.

– Так вроде они друг друга не жалуют…

– Вот и пусть доказывают, кто на скирде хозяин.

– А как же лошадь? – уставился Ковригин на Михаила.

– Простоя не будет, – успокоил напарника Молчанюк, – Зорька – кобыла опытная, она уж лет десять в работе, побудим её – и побежит.

Стогомётчики принялись за работу. Ссаживая привезённую Еварькой копну, Михаил попросил его слезть с лошади. Копновоз в один миг оказался на земле. Молчанюк, взяв лошадь под уздцы, развернул её в сторону скопнённой луговины и с самым серьёзным видом, пристально глядя в тёмно-фиолетовый глаз кобылы, сказал:

– Иди, Зорька, к ребятам, понуканий не жди, – и хлопнул её по холке.

Кобыла тронулась с места и, не оглядываясь, затрусила в сторону шумной компании покосников.

– А я куда? – с удивлением уставился на Михаила копновоз.

– А ты – на скирду, – ободряюще улыбнулся ему Ковригин.

– Епифан после вчерашней выпивки, видать, ослаб, – пояснил Молчанюк, – надо ему помочь.

– Это как? – навострил на Михаила глаза Еварест. – Половина стога моя, а другая – Епиши…

– Именно так. Ты будешь работать с Петром, а я – с Епифаном, – и пояснил: – Наша задача на сегодня – не отстать от первого звена, понятно?

– Ясно, мы тоже об этом думали…

– К работе скирдоправа присматривался? – уточнил Ковригин.

– Да справлюсь я, только ты, Петя, мне подсказывай…

– Тогда полезай!

Ребята упёрли рога вил в стог, и Еварька вскарабкался по ним, как по лестнице, на сенную гору. Епиша недовольно хрюкнул, но промолчал…

Сёстры Кремнёвы, укладывая сено на волокушу Анкудина Токмакова, костерили и срамословили стогомётчиков самыми последними словами.

– Чё вы на них всех собак спустили, – вступилась за ребят Зоя Тоболкина, – не виноваты они…

– А кто же повинен! – взвилась Марья. – Мы работаем – у нас нижние рубахи сухие, а у них, посмотри, зарод обставлен копнами, как самовар чайной посудой…

– Правильно Маня говорит, – перебила сестру Антонида, – ходят, втоками трясут, а крепкого результата нет.

– Дело не в них, а в Епифане, – не уступала Зоя.

– Вай, девчонки, смотрите: Звёздочка одна идёт, – Люба махнула рукой в сторону зарода, – а Еварест-то где?

– А я чё вам говорила? – с ехидцей поглядывая на сестёр, проговорила Зоя. – Вон он, Еварест наш, на скирде стоит да грабельками наигрывает.

– Не справляется, значит, Епифан, – подвела итог Курочкина и пошла навстречу кобыле, взяла её под уздцы и поставила к копне, у которой стояли в ожидании угрюмые сёстры Кремнёвы…

Как только Люба бросила на волокушу подобранный граблями остаток сена, Зорька тут же сама, без понукания, двинулась вперёд и остановилась у очередной копны.

– Вы посмотрите на неё, какая она умница-разумница! – восхитилась Курочкина.

– А чё тут удивляться, – буркнула Маня, – и мы такие же, как она – колхозная работа всех уравнивает. Нам бы радоваться, что бесплатная работа не ладится, а мы себя изводим: «первое звено нас обошло!». Так и она, вместо того чтобы от жары да оводов укрыться в колок, тащит эту проклятую волокушу без погонщика, да радуется, что сознательность проявила.

– Маруся, я согласна, что в колхозе мы трудимся за мизерное вознаграждение, но дело не в этом: мы продолжаем жить по традициям, носителями которых являются наши отцы и деды, – пояснила Люба, – для них всякий труд – смысл жизни. Уйдут они от нас в мир иной, и связь времён прервётся, так как многовековой миропорядок новая власть разрушила, лишив нас надежды на лучший завтрашний день. Наши дети и внуки уже будут другими, и отношение к труду, если ничего не изменится в лучшую сторону, будет иным: переживаний по поводу малопроизводительной работы у них не будет. Вот тогда правнуки нашей Звёздочки при первом удобном случае и побегут от работы в колки и леса. А сегодня наша память ещё пока жива.

– Ну, Люба, откуда ты только всего этого набралась? – удивилась Антонида, закрепляя копну на волокуше верёвкой.

– Бог меня вразумил, – улыбнулась Люба.

– И давно ты стала такой набожной? – поинтересовалась Маня…

– Основы верования, как и многие из вас, я восприняла от родителей…

– Да ладно вам, потом договорите, – прервала их разговор Тоня. – Люба, отправь свою разумницу в обратный путь.

Курочкина подошла к кобыле, ласково приговаривая:

– Звёздочка милая, не подведи свою товарку, шагай прямо к зароду.

Кобыла повернула к ней голову и, коротко проржав, без особых усилий устремилась вперёд.

– Вы посмотрите на неё! – вскрикнула Маня. – Она как будто и язык наш понимает.

– Понимает, – подтвердила Люба, – мой дедушка рассказывал, что в давние времена жил в деревне Одиной, что около Кукушек, крестьянин-старовер Поликарп Рябков. Лошадей он очень любил. И решил однажды научить грамоте своего выездного жеребца…

– Люба, постой, пусть Анфиноген станет под погрузку…

После того как волокушу загрузили и Бурдин младший на своём рыжем мерине потащил её к зароду, Люба продолжила рассказ:

– Написал он на небольших деревянных дощечках буквы и стал их показывать жеребцу: выставит и назовёт, потом другую, третью, и так до буквы «я». На другой день опять – снова да ладом. Обучал он его так-то, поди, с полгода, а может, и больше…

– А как он узнал, что лошадь запомнила буквы? – Антонида недоверчиво уставилась на Курочкину. – Ведь кони не говорят.

– А вот Анкудина загрузим, тогда и доскажу, – рассмеялась Любаша.

Сёстры быстро нагрузили сеном волокушу. Моментально затянули копну верёвкой и уставились на Курочкину.

– Не томи, рассказывай, – поторопила товарку Маня, – а то Звёздочка на подходе.

– До обеда ещё далеко, – рассмеялась Люба, – успею вам всё расписать…

– Если будешь кочевряжиться, то останешься без обеда, – пригрозила Маруся, – мы тебя седельником привяжем к берёзе – около неё и перекусишь…

– Ой, как страшно!.. Слушайте. У него всё было продумано заранее. Зная, что конь буквы не назовёт, Поликарп стал показывать жеребцу разные предметы. Выставит, к примеру, тарелку, возьмёт в руки дощечки с буквами и начинает «ученику» втолковывать, ставя к посудине одну букву за другой: «Т-а-р-е-л-к-а». Повторит раза три и другую вещицу поставит…

– Постой, Люба, я поняла, куда ты клонишь, – взволновалась Маня, – но ведь у коня нет рук, как он эти буквы установит?..

– Об этом – после того, как отправим Звёздочку к скирде.

Люба встретила кобылу, развернула её вдоль ряда копен, разнуздала её и подала пучок сухого вязиля. Кобыла благодарно мотнула головой, захватила его губами и начала жевать ещё крепкими желтоватыми зубами. Девушка поглаживала кобылицу, нашептывая ей ласковые слова.

– Ну, чё ты там с ней тетёшкаешься, подвигайся вперёд, – крикнула Тоня.

Курочкина шлёпнула кобылу по холке и строгим голосом сказала: «Шагай к следующей копне». Звёздочка выполнила команду без ошибок.

Отправив кобылу к зароду, девушки снова подошли к Курочкиной.

– Досказывай, – потребовала Мария.

– Поликарп показал жеребцу, как эти дощечки с буквами можно переставлять зубами…

– И конь «написал» все эти предметы? – уточнила Антонида.

– Вернее, – поставил буквы в таком порядке, в каком это было необходимо.

– Чё-то не верится…

– Скажу больше, он «назвал» по имени всех членов семьи.

– Сказка это, – не поверила Тоня.

– Если это и сказка, то очень поучительная, – сказала подошедшая Мавра, – мы краем уха слышали твой рассказ и считаем, что его надо рассказать копновозам, а то они не очень-то жалеют лошадей.

– Посоветуюсь с Дмитрием Михайловичем…

– Вроде положение наше поправляется, – Мавра перевела разговор на реальные дела,– ребята подчистили площадку у стога. Теперь нам надо «прибавить обороты».

– Прибавим, если надо, – заверила её Антонида.



Во время третьего перерыва Ионин завёл своих подопечных на разговор о более производительном труде.

– Молодёжь, а вы знаете, что в этом году правление колхоза довело нашей бригаде повышенный план заготовки сена?

– Слышали, Николай Фёдорович говорил, – откликнулся Дима Сучков, – но какой, не знаем.

– Восемнадцать тысяч центнеров, – значительно поднял смоляные брови звеньевой.

– Ого! На триста тонн больше прошлогоднего, – присвистнул Сухоручкин.

– Так оно и есть, – подтвердил Ионин, – но как мы его выполним, если будем метать по триста центнеров в день?

– И столько не поставим, так как Епишино звено свои сто пятьдесят центнеров не смечет, – подала голос Туркина.

– Давайте говорить о себе, – остановил её Ионин, – что вы предлагаете?

Все примолкли. После небольшой паузы подал голос Сухоручкин:

– Надо менять распорядок дня, – в голосе его улавливалась неуверенность.

– Интересно, как ты это себе мыслишь? – подбодрил его звеньевой.

– В обеденный перерыв отдыхать не час, а два часа…

Покосники одобрительно загудели. Пётр, перебивая возгласы одобрения, продолжил:

– Во-первых, мы в самую жару заберёмся в балаганы и часик вздремнём, а после сна искупаемся и вновь приступим к работе…

– Предложение хорошее, – согласился звеньевой, – но одобрит ли его бригадир…

– Я не всё сказал, – загорячился Сухоручкин, – после обеда мы должны, кроме зарода, сметать ещё и стожок на четыре-пять конных возов…

– Так не пойдёт! – закричал, вскакивая на ноги, Андрей Кобелев, – мы не будем робить по двенадцать часов.

– Ты за себя говори, а за нас помолчи, – недовольно буркнул Матвей.

– Нет, Матя, ты постой, Андрей прав. А как же с нашей личной жизнью? – выкрикнула Туркина. – Мы молоды, нам надо попеть, поплясать, а когда?

– Дмитрий Михайлович, у меня есть предложение: нам надо отказаться от утренних обкашиваний кустов, – Сухоручкин в упор посмотрел на звеньевого, – это дань колхозной традиции, от которой надо отказаться. Она сегодня ничего не даёт. Мы и так не успеваем за косарями…

– Правильно, Петя, я думаю, что каждый из нас не раз задавал себе вопрос: ну зачем нас дыбят в такую рань каждое утро? – Феоктиста обратила свой вопрос звеньевому. – Ведь эти полтора часа мы бы могли доспать, и сегодня не было бы никаких вопросов, а главное – Галина смогла бы решить все свои вечерние проблемы.

Все дружно рассмеялись. Громче и заливистее всех хохотала Туркина.

– Вопрос злободневный, – глаза Ионина потеплели, – и я думаю, что разрешимый. Есть ещё предложения?

– Есть, – встал на ноги Овечкин, – Дмитрий Михайлович, нам при завершении зарода не следует всем толпиться у него. Темп работы спадает, подвозчики сена расхолаживаются, и производительность снижается. Сейчас мы могли бы податься на закладку новой скирды…

– Молодец, Ванюша! – звеньевой поднялся, подошёл к парню и похлопал его по плечу. – Так и сделаем. Сейчас вы подвезёте к скирде дюжину копен, после со мной останется Пётр, а ты, Иван, пойдёшь закладывать новый зарод. Если нам сена не хватит, то мы просигналим. Всё, за работу!

Расходясь по кошенине, посерьёзневшие парни и девчата переговаривались: «Получится у нас, Надя, как задумали?». «А чё не получится-то – получится. У Дмитрия Михайловича всё наперёд продумано. И разговор этот он начал не случайно…». «Овца проклятая, последнюю отдушину у нас отобрал. Матя, поколотим его вечерком». «А тебе, Кобелёк, своей хребтины не жалко?»…

Отправляясь на закладку нового зарода, Овечкин пытал звеньевого:

– Какую площадь-то надо охватить, чтоб такую же скирду поставить?

– А ты-то как думаешь?

Иван оглядел освобождённую от копен кошенину.

– Вроде бы, больше двух гектаров будет…

– Больше – около трёх десятин.

– Что за десятина? Я гектар знаю…

– Сажень у нашего учётчика видел?

– Ну…

– А раз видел, так сосчитаешь.

– Будьте спокойны, Дмитрий Михайлович, определюсь…

Шагая между копнами сена, Иван размышлял: «Сажень у Гуська вроде двухметровая, а может, чуть больше или меньше. В моих приблизительных расчётах это никакого значения не имеет. Если я умножу пятьдесят мерок на пятьдесят, то получится две тысячи пятьсот квадратных сажен, выходит, что это и будет десятина, которая, видать, чуть-чуть отличается от гектара. Да, любит Дмитрий Михайлович устраивать всякие заморочки. Нет, чтобы сказать: «Делай так, так и так». Вместо этого он обязате6льно заставит человека «голову поломать». Иван оглянулся, прикинув, что прошагал метров сто, он решил продвинуться ещё шагов на восемьдесят. Остановившись, он огляделся: «Вроде часть видимой кошенины похожа на квадрат, а я стою в его центре. Здесь и остановлюсь». Для верности он прошёл до ближнего колочка и осмотрелся: валы сгребённого сена тянулись к горизонту и упирались в едва различимые таловые заросли. На их фоне он разглядел медленно ползущего муравья и сообразил, что это Бурдин копнит сено, и пожалел товарища: «Целый день один-одинёшенёк – не с кем словом перекинуться, разве что с Китаем». Когда он подошёл к облюбованному угористому местечку, там его уже поджидали Симко Кузовлёв и Лёвка Ергин с гружёными волокушами, и мир сузился для него до пределов основания будущей скирды…

Он ссаживал копну за копной, плотнил их друг к другу, навильник за навильником отправлял сено в образовавшиеся пустоты, забирался на зарод, уминал ногами бугрившийся корм, поправлял углы и выравнивал края подраставшей скирды. Пот заливал ему глаза, стекал с него торочками по бугрившейся груди и спинной ложбинке.

Ионин, поглядывая с вершины скирды на работящего Ивана, радовался: «В ладного мужика выправляется парень, его сметке и трудолюбию может позавидовать каждый сверстник. Поговаривают, что Феодора Ниловна держит его в «ежовых рукавицах». Может, это и хорошо: направляет на путь истинный, заботится о своей старости. А спусти такого с вожжей - мало ли что может случиться. Но зря она беспокоится. Корни у парня крепкие – отцовские. Надо будет сказать при случае Ниловне, чтобы рукам своим воли не давала, окоротила их. Вырос Ваня на загляденье другим, считай в одночасье, и большая заслуга в этом его друга - Петра»…

Принимая от Сухоручкина очередной пласт сухого былья, он спросил:

– Сколько сена осталось, Петруша, с копну наберётся?

– Да нет, навильника три-четыре – не больше.

– Сейчас просигналю, пусть подвезут одну копёшку, – и он призывно замахал граблями.

Пока Сухоручкин подавал на стог оставшееся сено, к скирде подъехал Лёвка. Пётр ссадил копну, и возчик направил коня в обратный путь. Но тут его окликнул звеньевой:

– Лёва, погоди, не уезжай, поможешь нам срубить веслоки. Возьми у Петра топорик и поезжай вон к тому тальнику, – Ионин махнул рукой в сторону ближайшей куртины.

– А сколько смахнуть?

– Со всего плеча – двадцать две штуки, – хохотнул Сухоручкин, засовывая в вязья волокуши небольшой топорик.

Левка развернул Булана и тут же ускакал к тальниковым порослям.

– Слышал, Дмитрий Михайлович, какие у нас копновозы – молодцы?

– Смысл разговора уловил…

– Тюкать он не будет, а «одним махом семерых убивахом».

– Подождём результата, – усмехнулся Ионин, – Лёвка парень сноровистый, дома он топор из рук не выпускает.

Не успели они уметать зарод, как Лёвка уже вернулся.

– Ну, сосед, тебя за смертью посылать нельзя, – хохотнул старик, – она тут же явится.

Сухоручкин подошёл к волокуше, осмотрел срубы талин и с улыбкой, глядя на копновоза, произнёс:

– Целкий же ты парень, Лев, как тебе удаётся несколько раз попасть топором в одно и то же место?

– Что меткий – это точно, – улыбнулся Лёвка, – я редко промахиваюсь при игре в городки, бабки, лапту и «попа гонялого», но верный глаз тут ни при чём. У Дмитрия Михайловича топорик острый и по моей руке, так что каждую из талин я снёс с одного раза.

– А что я тебе говорил, Петруша, Лев мой сосед, и я многое про него знаю, – лицо старика сияло.

– Молодец, – Сухоручкин хлопнул Лёвку по плечу, – как только приспеет случай, обязательно сыграю с тобой в бабки…

– Лучше за вилы берись, – посоветовал ему звеньевой.

Пока мётальщики завершали работу, Лёвка подчистил талины и направился, было, обратно к новой скирде, но старик остановил его.

– Постой, не торопись, веслоки мне будешь подавать – и, предупреждая вопрос, добавил: – Пётр пойдёт к Ивану, он там нужнее.

Вскоре Сухоручкин, забрав вилы, ушёл на помощь к своему товарищу, а Лёвка принялся за новую для себя работу. Он подавал Ионину талину за талиной, а тот, свив и затянув в узел молодые вершинные веточки тальника, опускал их по обе продольные стороны скирды. Укрепив веслоки на торцовые грани зарода, Ионин подал команду:

– Бросай верёвку.

– Дмитрий Михайлович, она распущена, её надо смотать.

– Мотай.

Лёвка тут же подобрал два таловых обрубка, заострил их топором и вколотил в землю на расстоянии полуметра друг от друга. И тут же услышал недовольный голос звеньевого:

– Что ты там делаешь?

– Приспособление для сматывания верёвки…

– Не видел, как сматывают вожжи?

– Приходилось, но верёвка толстовата и между большим и указательным пальцем не уместится, уже четвёртая или пятая петля с них свалится.

Быстро окрутив верёвку вокруг торчащих обрубков, он левой рукой ухватил верхний конец перекидницы, а в правую руку взял верёвочный «мот».

– Не спеши, примерься, – посоветовал звеньевой, – немного отойди назад, сделай упор на левую ногу, а в момент броска сделай шаг вперёд.

Следуя наставлениям Ионина, Лёвка так метнул моток, что он, раскручиваясь, перелетел через скирду.

– Молодец! Не всякий мужик так кинет. –‏ Ионин взял в руки верёвку.

– Сейчас я буду спускаться, а ты обмотни её, голубушку, вокруг пояса и упрись ногами в основание скирды. Когда я спущусь, то ты верёвку не стягивай, наоборот, – её конец приставь к земле и держи, а я – подтяну. Держишь?

– Стою насмерть!..

В перекиде старый да малый намеряли одиннадцать метров. Ширина на высоте пояса звеньевого оказалась равной пяти с половиной метрам, а длина – десяти.

– Теперь подготовим бирочку, – звеньевой отрубил от остатка талины полуметровый черенок, стесав с него слой коры и древесины, – на ней и запишем наши циферки…

– А дальше чё? – поинтересовался Лёвка.

– Не чё, а что, – учись говорить правильно.

– Да у нас все так говорят: «Чё», «Почё».

– Говорят, да не все. Ты прислушайся. Теперь ответ на твой вопрос: нам надо определить объём нашей скирды, то есть узнать, сколько в ней уместилось кубических метров сена. Тут есть проблема: фигура её не прямоугольная. Если бы она была таковой, то было бы всё просто: для начала мы бы определили площадь, умножив длину на ширину, а затем полученную цифру умножили на высоту, но эта формула для нас не подходит. Скирда наша скошена кверху со всех сторон. Поэтому воспользуемся расчётами добрых людей.

С этими словами старик вытащил из внутреннего кармана пиджака записную книжку, полистал её и показал Лёвке таблицу, заполненную цифрами.

– Вот эта табличка составлена для скирды. В верхней строке обозначены цифры перекида. Видишь нашу?

– Да, одиннадцать.

– А теперь посмотри на крайний левый столбец. В нём обозначена ширина. В следующих десяти столбцах показаны значения объёма на один продольный метр скирды. На пересечении ширины скирды и длины перекида, какая цифра стоит?

– Семнадцать с семёрочкой…

– Правильно. Семнадцать целых и семь десятых – столько кубических метров содержит наша скирда в одном метре длины. А сколько всего будет?

– В десять раз больше.

– Правильно, – сто семьдесят семь. Теперь надо определиться с тем, сколько же килограммов сена содержится в одном кубическом метре. Для этого имеется специальная справочка, – и звеньевой перекинул лист. - Сено естественных сенокосов бывает разное: осоковое и осоково-разнотравное, луговое, лесное, луговое крупнотравное, суходольное луговое мелкотравное, злаково-бобовое - и у каждого в сухом виде свой вес…

– Луговое крупнотравное, – что за сено?

– Основные кормовые растения в нём, – это лисохвост, тимофеевка, костёр и ежа сборная. Знаешь их?

– С самого рождения…

– А из какого сена смётана наша скирда?

– Из суходольного мелкотравного.

– Молодец! Слов нет – одни чувства! Так вот, было установлено, что у этого сена в течение первой недели в кубометре держится вес в пределах пятидесяти-пятидесяти двух килограммов, а через месяц оно уплотняется до шестидесяти. Понял?

– Мне всё ясно.

– Тогда скажи, какой вес у нашей скирды?

– Если бы этого сена в кубометре было сто килограммов, то вес её был бы сто семьдесят семь центнеров, а так она будет весить ровно половину.

– Правильно, так и запишем, – старик взял бирку и, послюнявив химический карандаш, написал: восемьдесят восемь центнеров. Затем поставил число, месяц и написал свою фамилию.

Ионин поднялся, подошёл к зароду с полуденной стороны и на высоте пояса сунул бирку в скирду.

– Здесь её и найдёт ревизионная комиссия через месяц-полтора.

– Дедушко Дмитрий, а скирды всегда одним концом ставятся на полдень?

– Так заведено с незапамятных времён. Ещё вопросы есть? Ну, раз нет, то предупреди всех, что объявляется перерыв на обед. Да, чуть не забыл, отвези-ка к новой скирде мои грабли, чтобы больше сюда не возвращаться.

Через некоторое время Лёвка вернулся на распряжённом жеребце и предложил старику ехать на стан вместе.

– Спасибо за приглашение, Лёвушка, не откажусь. Только при условии, что поедем не спеша…



На становище покосников поджидал бригадир. Он сидел за обеденным столом и всматривался, как один за другим подъезжают к озеру ребята и, быстро раздевшись, с разбегу бултыхаются в воду. Высмотрев Ионина, он поднялся и берегом озера неспешно отправился ему навстречу. К купальне подъезжали и подходили новые группы ребят и девчат – смех, крики и гомон усиливались. Встретились они у балагана Епиши и, пожелав друг другу доброго дня, направились к кострищу обходным путём, через волейбольную площадку, подальше от шума и гама.

Паньшин обстоятельно рассказал о своей поездке к отдалённым покосным угодьям на границу с архангельцами.

– Травы там, Дмитрий Михайлович, отменные, по пояс. И для тракторов проблем нет - кругом сухота. Неужели мы, Дмитрий Михайлович, пустим всё это добро под снег. Гложет меня эта забота, а выхода не вижу. Что скажешь?

– Кое-какой просвет в этом деле наметился, Николай Фёдорович. Я подвёл ребят к разговору о том, как нам организовать здесь производительный труд и услышал много хороших предложений.

И Ионин вкратце пересказал суть разговора с покосниками. Завершив рассказ, он предложил:

– Надо с ними согласиться, Николай Фёдорович. Как ты на это дело смотришь?

– В общем-то, положительно, но как-то непривычно: всю жизнь, сколько помню, поднимались в шесть часов и до завтрака, пока ветер не обдует кошенину, обкашивали кусты; а чтобы отдыхать в обед два часа – это уж совсем неслыханное дело. Не засмеют нас, Дмитрий Михайлович?

– Победителей не судят, Николай Фёдорович, сам знаешь.

– А зарод сегодняшний вы обмеряли, Дмитрий Михайлович?

– Это уж как водится. Лёвку во все тонкости вводил: парень ловкий и сообразительный.

– И каков результат?

– Без двух центнеров девяносто.

– Точно?

– Без всякого обмана, – усмехнулся Ионин, – скажу больше, у нас уже есть и задел на следующую скирду.

– Это когда же вы успели?

– Про инициативу снизу приходилось слышать?

– А как же: «Нет предела силе человечьей, если эта сила коллектив!» – давно уже в ушах застряло и в зубах навязло.

– Это агитка сверху, а подлинная инициатива основывается на личной заинтересованности каждого человека. И сегодня предпосылки для этого есть.

– И в чём ты их видишь, Дмитрий Михайлович?

– Во-первых, все хотят заработать больше сенных трудодней, так как районным распоряжением колхозникам запрещено ставить сено для личного скота, пока колхозы не выполнят плана по заготовке кормов; во-вторых, для молодёжи не менее важна личная жизнь, на которую ей сегодня просто не хватает времени. Напляшутся, напоются, недоспят и ходят по кошенине как сонные мухи.

– А как епифановское звено, согласны ребята на такой режим работы?

– Николай Фёдорович, в этом звене верховодит Молчанюк, его и надо ставить звеньевым. Сегодня они сметали нормальный зарод и то только потому, что скирдоправов было двое – Епифан и Еварест.

– Час от часу не легче! А кто копны возил?

– Известно – кобыла Звёздочка. Она проявила сознательность, как Лёвка говорит. Очень умная и послушная оказалась лошадка.

– Дмитрий Михайлович, ты это на полном серьёзе?

– Никаких шуток тут нет, Николай Фёдорович. Давай договоримся так: я поговорю обо всех этих делах с Михаилом и сообщу тебе о результатах нашего разговора, после этого ты переговоришь с ним и скажешь своё слово всем покосникам перед обедом. Много говорить не надо, просто скажи о новом распорядке труда и отдыха. Про план ничего не говори. Я своё звено настрою, а Михаил не любит быть последним, такой он человек. Может, мы через день-другой составим с ним договор о социалистическом соревновании и оповестим об этом через газету.

– Дмитрий Михайлович, не будем пока об этом. У меня и так голова кругом пошла.

На том и разошлись.

Капитолина ударила в «било», и глухой металлический звук покатился над выкошенными полянами, колками и достиг купальни. Гомон, крики и смех стали стихать. Первыми на стан потянулись девушки, за ними – парни, последними, неохотно покидая ласковую прохладу воды, одевались и бежали к столу, горячему обеду копновозы.

Они первыми оказались у манящего очага, выстраиваясь в затылок друг другу.

– Первыми становятся те, кто будет хлебать уху, – командным голосом крикнула повариха, – а первая чашка – рыбаку. Ергин, подходи!

Лёвка выдвинулся из-за спины Чигуры, подошёл к Капитолине и протянул руки с новенькой, блестящей алюминиевой чашкой. Она мотнула поварёшкой в котле, зацепила половину карася и осторожно положила его в чашку. Со вторым заходом черпака в неё перекочевало несколько картофелин, а с третьим, словно подбелённая молоком, юшка.

Кинув взгляд на растущую очередь, повариха крикнула:

– Уже пришла бестарка из деревни, бегите за посылками.

Половина очереди рванула к четырёхколёсному ящику…

Застолье густело, и подкровельное пространство наполнялось шумом. В стороне от костра стояли Паньшин и Ионин, о чём-то тихо переговариваясь. Наконец, они подошли к столу. Ионин занял своё место, а бригадир остался стоять у кромки стола. Он взял ложку, постучал по пустой перевёрнутой кастрюле, призывая всех к молчанию. Покосники угомонились.

– У меня для вас есть небольшое объявление. В связи с производственной необходимостью мы приняли решение поменять распорядок рабочего дня. Подъём в половине восьмого, на умывание и завтрак дается полчаса. О том, как будете работать, вам расскажут звеньевые. Они же подадут сигнал на обед. На него вместе с отдыхом и купанием отводится два часа. Из них час отводится на сон.

Застолье недовольно загудело…

– Тихо! – прикрикнул бригадир. – Этот вопрос не обсуждается. Он решён и согласован со звеньевыми. После сна четверть часа купаетесь и – на работу. Окончание рабочего дня определяет звеньевой. И ещё: звеньевым второго звена я назначаю Михаила Молчанюка. Епифану по поводу снятия с должности, как не справившегося со своими обязанностями, ко мне с разговорами не подходить.

Раздались рукоплескания и выкрики: «Давно пора его турнуть не только с должности, но и с покоса». «Правильно, Еварест! Туда ему и дорога»… Паньшин постучал ложкой по кастрюле.

– Всё, обедайте и спать! – слова бригадира прозвучали приказом.

Покосники, прибрав посуду, один по одному забирались в прохладу балаганов, вели разговоры, угнезживались и с тихим бормотанием уплывали в мир снов. Сёстры Кремнёвы, вольно вытянувшись на старом прохладном ватном одеяле, прикрыли глаза, полежали, обдумывая новое распоряжение начальства.

– Пока для нас вроде бы всё складывается хорошо, – пробормотала Антонида, – а там посмотрим…

– Так-так сестричка, истинно так…

Голос Мани слабел, паузы между словами растягивались, казалось, что неведомая сила уносит её, покачивая, в манящие сказочные края. Ей захотелось последовать за сестрой, но как? Она беспомощно оглянулась и далеко, там, где земля смыкается с небом, заметила быстро летящее жемчужное облачко. Оно, искрясь, скользнуло под неё, подняло и понесло навстречу сияющему радужному свету. «Это божественная сила уносит меня в рай, к вечному блаженству», – мелькнуло в её земном сознании...

Нюша «прилетела» с купальни как на крыльях: Петя признался ей в вечной любви. Она не слышала, о чём говорил бригадир перед обедом, не могла вспомнить, ела ли она, не осознавала свои действия – счастье переполняло её. Лёжа в балагане возле Феши, она вновь и вновь «прокручивала» в памяти обстоятельства этого события. Большая компания ребят и девчат играли «в ляпки». ОН погнался за ней, пытаясь «заляпать» её и сделать галящей. ОНА нырнула и, загребая воду руками, пыталась уйти от него. ОН быстро настиг её под водой, ухватил за талию и обнял. ОНИ вместе вынырнули на поверхность и, пока ОНА таращилась на белый свет, ОН прижался к её губам, поцеловал и, выдохнув, сказал: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, И БУДУ ЛЮБИТЬ ДО ГРОБОВОЙ ДОСКИ!». «Правду ли он сказал? Можно ли верить ему? Если так, то я самая счастливая. Самая! Самая!». Она не осознавала, что последнюю фразу произнесла вслух.

– Блаженная, на века блаженная, – сквозь сон-дремон прошелестели в ответ губы Феоктисты.

Нюша прикоснулась рукой к плечу девушки, та не отозвалась. «Это мой ангел-хранитель благословил меня на любовь», – уверилась Анна.

Лёвка, расслабленный купанием и покосными впечатлениями, заснул сразу. И снилось ему, что он на белом коне летит между серебристыми пушистыми облаками навстречу утренней заре. Рядом с ним, под ним и над ним плавают, играя, золотистые караси. И вдруг, откуда ни возьмись, на него с бычьим рёвом налетела серая большая птица с ржавыми гремящими перьями. Своим железным крылом она сшибла его с распластавшегося в полёте скакуна, и он полетел, кувыркаясь и распугивая рыб, в тёмную бездну. Страшный крик вылетел из его гортани и унёсся, затухая, в чернильную хлябь. Этот вопль вздыбил спящего Шурку. Он сел, осмотрел невидящими глазами сумеречное балаганное пространство и снова рухнул в пучину сна.

– Кто это так всполохнулся? – насторожился бригадир.

– Копновозы, кто кроме них: новая обстановка, свежие впечатления будоражат и догоняют во снах, – пояснил Ионин.

– Тебе тоже надо отдохнуть, день впереди ещё длинный.

– Так и сделаю.

– А я за ветками смородины в лес схожу да воду вскипячу.

– Смородинный чай пить в поле – большое удовольствие, – откликнулся Ионин, – он разулся, обмыл ноги и, улёгшись на правый бок в прохладе балагана, поставил для себя сторожок: встать через полчаса.

Ровно через тридцать минут он проснулся от внутреннего толчка. Убедившись, что его внутренний часовой механизм работает исправно, он выбрался на «белый свет», обулся, умылся и присоединился к Паньшину, тянувшему с присвистом из зелёного обливного бокала пахучий лесной чай.

–Что к смородине-то добавил, Николай Фёдорович?

– А что под руку попалось: лабазник, зверобой, лесную душицу, домку.

Сидели, поглядывали друг на друга, на просыпавшихся покосников, тянули чай, подслащивая его комковым сахаром. Понимали, что для серьёзного разговора времени нет, а попусту открывать рот не хотелось.

Почти все вылезавшие из балаганов парни и девушки тянулись к купальне. Смех и гогот нарастали. Копновозы, «продрав» глаза, устремлялись к колку за лошадьми. Поймав их, привязывали к коновязи и мчались к озёрной прохладе.

Те, кто не ушли к купальне, тянулись к костру, подходили к ведру, наливали лесной чай и садились за стол. Иные сворачивали к приозёрным кустам, вынимали из ямок молочные бидоны и, не сходя с места, прикладывались к ним…

– Как там со временем, Дмитрий Михайлович, не пора?

– Самое время, Николай Фёдорович, сейчас я подам сигнал.

Ионин подошёл к подвешенному обрезку рельса и ударил по нему стальным «пальцем». Долетевший до озера звук удара металла о металл заставил купальщиков и купальщиц встрепенуться, и они группами повыскакивали на берег.

Звено Ионина приступило к работе дружно, без всяких объяснений. Все понимали: чем быстрее они справятся с заданием, тем больше времени у них останется для вечерних развлечений.

Молчанюк, получив кредит доверия от бригадира, собрал своё звено и чётко поставил задачу: на стан вернёмся только тогда, когда сравняемся или перегоним первое звено по уложенному в скирды сену - и эффектно завершил свою речь:

– Людьми второго сорта мы не будем!

Некоторые зароптали, но Михаила горячо поддержали сёстры Кремнёвы.

– Надоело тащиться в хвосте! – выкрикнула Мария. – Теперь у нас боевой звеньевой и мы докажем, что мы лучшие!

– Правильно Маня говорит! Посмотрите, какие нам создали условия: отдых и питание у нас хорошие, сняты все преграды для ударной работы. А чем больше мы смечем, тем больше заработаем сенных трудодней...

– Да о чём здесь говорить, – прервала её Люба Курочкина, – давайте не говорить, а действовать…

– Ещё один момент, – прервал её Михаил, – Дмитрий Михайлович настоял, чтобы Паньшин выступил на правлении колхоза с предложением о дополнительной оплате покосников сенными трудоднями при выполнении бригадой плана заготовки кормов. Если мы это сделаем, то вероятность вознаграждения большая.

–Тогда вперёд и с песней! – хохотнула Мавра. – Чё стоим? Кого ждём?

И первой пошла к скопнённой кошенине. За ней потянулись и другие.

– Еварест, – нарочито громко крикнул Михаил копновозу, – пока вози копны, а если Епиша не будет справляться, то я тебя позову.

– Хорошо, только махните рукой, и я сразу прилечу, – он посмотрел в сторону Епиши.

Тот шёл согбенно, голова его моталась на груди, казалось, что кто-то невзначай надломил его тощую шею, и дурная баранья башка его, подобно шарику на колотушке сторожа, будет так мотаться всю оставшуюся жизнь. В сознании Еварьки ворохнулась жалость, но он быстро подавил её, вспомнив рассказы бабушки о воровских и коллективизаторских «подвигах» заклятого врага деревни.

Работники ионинского звена разошлись не на шутку. Братья Сучковы, словно заведённые, «гнали» своё подразделение между рядами копен: копновозы с порожними волокушами неслись от скирды махом, лихо разворачивались, подъезжали к копнам, и карусель крутилась без остановки. Нюша и Феша неслись за ними, едва успевая подобрать оставшиеся клочки сена.

– Надо как-то отрешиться от этой сумасшедшей гонки, забыться, а то как бы «кондрашка» не хватил, – пробегая мимо Феоктисты, прокричала Нюра.

– Думай о Пете, вот и все дела, – посоветовала ей на ходу подруга.

– Что о нём думать, лучше посмотреть, но боюсь, как бы не запнуться и не упасть, – засмеялась Анна.

– Тогда готовься к встрече сплываевацев, они вечерком как снег на голову свалятся.

– А что готовить-то?

– Да хоть частушки вспоминай или сочиняй, – посоветовала подруга.

– Их и вспоминать не надо, они сами в нужный момент выскочат.

– А ты коротушки подготовь по известным персонам.

‏– Ты уже, наверное, сочинила? Подскажи, – пробегая мимо, крикнула Нюша.

– Сочинила и не одну, – Феша приостановилась, – Клавку Митриковскую знаешь?

– Слышала про неё. Говорят, что она злокозненная…

– Вот-вот, любит «под кожу залезть», а если придёт на наш стан, то обязательно кого-нибудь в частушке просмеёт, – пояснила Феша, – приходится от обороны переходить к нападению. Подскребай быстрей, а то ребята-то во-о-н куда убежали.

Девушки активно заработали руками, собрали в охапки подобранное сено и побежали вдогонку за Сучковыми.

Подъехавший Максимко Кузовлёв сообщил:

– Дмитрий Михайлович сказал, чтобы вы «стравили пар» и успокоились, – а потом от себя добавил: – Копён там столько, что к скирде не подъехать.

– Так он сказал, чтобы мы передохнули? – требовательно уставился на Кузовлёва Дмитрий.

– Нет, пока велел всем перебираться вон к тому березняку и заложить там стог на пять конных возов.

Пока Сучковы нагружали максимкину волокушу, девушки возобновили разговор о частушках и сплываевской Клаве.

– Нюша, так мы не договорили…

– Жду – не дождусь твоих насмешливых небылиц.

Феоктиста кружнулась по кошенине, помахивая рукой, и пропела:

Клава лаптем щи хлебала,
Из калоши чай пила,
Косу граблями чесала,
По субботам честь блюла.

– Так она вольная девица?

– Ходят про неё кое-какие слухи.

Феоктиста сделала новый заход:

Сидит Клава у ворот,
Широко разинув рот.
В голове ни бе, ни ме-
Одна каша на уме.

– Сознаюсь тебе, что эту частушку я немного переделала. Она «молосная», но если дело зайдёт далеко, то я не постесняюсь и спою её во всей «красе».

– Слышала её, но спеть при народе не смогла бы. И ты не пой. Всем будет и так ясно, о чём разговор, – стеснительно улыбнулась Нюра, – а ещё что заготовила?

– Есть и другие, слушай:

А на дойке ваша Клава
Под быка уселася.
Над ней недоена корова
Досыта наревелася..

Нюша засмеялась.

– Эй, вы, сороки, что опять застрекотали, кто за вас работать будет?

– Дима, вы перебирайтесь на новое место, а мы вашу раструску подберём и прилетим за вами, как ласточки.

– Хорошо, пошевеливайтесь, да не забудьте Кобелева и Кремлёва предупредить, они должны быть за этими кустами, – Дмитрий махнул рукой в полуденную сторону.

– Так им, наверно, копновозы уже передали.

– Всё равно – проконтролируйте…

Ионин с беспокойством поглядывал на растянутое подразделение, шедшее в сторону небольшой берёзовой рощицы. Наконец он не вытерпел и обратился к Сухоручкину:

– Пётр, а справятся с поручением Сучковы?

– Да успокойтесь вы, Дмитрий Михайлович, ребята сообразительные, всё сделают как надо.

– Тогда так: пошустрее заваливайте середину, а потом ты сгоняешь к ним, посмотришь и доложишь, что и как.

Помня наказы Ионина, Михаил поторапливал и подгонял накладальщиц, подскребальщиц и копновозов. Темп мётки нарастал. По всему периметру зарода дыбились копны. Фронт работы для них с Ковригиным был создан, но Епифан не справлялся с тем потоком сена, которое они подавали на скирду. Приходилось, чередуясь с Петром, взбираться на рукотворную гору и помогать ему, раскладывать и уплотнять сено. Забравшись на стог в очередной раз, он понял, что за первым звеном им сегодня не угнаться: Сучковы «закладывали фундамент» под новый зарод. Но сдаваться и пускать дело на самотёк он не собирался. Спустившись к Ковригину, который ссаживал очередную копну, он через Костю Вакурова передал распоряжение:

– Скажи Кремнёвым, чтобы забирали всех и уходили в середину вон той елани, – и Михаил махнул рукой в закатную сторону.

– Где остановиться-то? Кошенина большая, - в голосе Кости сквозило сомнение.

– Я сказал до середины, разве непонятно?

– Хорошо, передам, – буркнул копновоз.

– Да, ещё скажи, чтобы Еварест сюда с копной подъехал, – крикнул ему вслед звеньевой.

– А вон он катит, и передавать не надо, – Костя обернулся и помахал ему рукой.

Освободив волокушу Еварьки, Михаил остановил его и, улыбнувшись, спросил:

– К трудовому подвигу готов?

– Я же пионер, – с достоинством ответил паренёк.

– Тогда полезай на зарод…

– А Звёздочку куда?

– Я её отведу к друзьям и подругам, будем закладывать новый стог, а может, размахнёмся и на небольшую скирду, – Михаил взял лошадь под уздцы, – надо посмотреть на месте: что там и как…

– А Звезда будет работать самостоятельно?

Пусть трудится одна, если такая умная, – Молчанюк внимательно посмотрел на копновоза. – На этой скирде ты пробудешь до начала её завершения, а потом перейдёшь на новый зарод. Понял?

Еварест кивнул головой.

– Ну, раз так, то хватайся за верёвку – Пётр её уже перекинул.

Михаил проводил взглядом юного скирдоправа и крикнул вдогонку:

– Да подёргай сначала, держит ли верёвку Ковригин…

– Да знаю я! – недовольно крикнул копновоз, не оглядываясь.

Молчанюк, вспомнив свои отроческие годы, улыбнулся: «Не любит молодость излишней опёки» и, взяв лошадь под уздцы, трусцой направился к группе собравшихся покосников.

– Чё это мы прыгаем туда – сюда? – встретила его вопросом Антонида. – Там не дометали – и сюда перепорхнули.

– А как план выполнять будем? – озадачил её встречным вопросом Михаил.

– Так, как и раньше, – Тоня обернулась на молчавших ребят, ища их поддержки, – закончим один стог и начнём другой.

Покосники промолчали, вопросительно поглядывая на звеньевого.

– Много времени потеряем. Разве не поняли? Своим ударным трудом вы доказали: с этого момента мы можем работать на два фронта. – Михаил оглядел своё голоногое воинство. – Евареста мы временно забираем, а когда дело дойдёт до завершения, то он вернётся и займёт место на стогу, а чуть погодя к вам присоединится и Ковригин.

– А звено Дмитрия Михайловича уже заложило третий зарод, – подлил масла в костёр разговора Костя Вакуров.

– Тогда так! – мгновенно отреагировала Антонида. – Если изо дня в день мы будем работать так, то перед бригадиром надо поставить вопрос о размене…

– Что ты предлагаешь? – перебил её Михаил.

– Обменять пару наших девчат на пару ионинских ребят.

– А что это даст? – Молчанюк с интересом посмотрел на девушку.

– А хотя бы то, что ссаживать копны и укладывать их в стог или скирду будут они, а не мы с Маней.

– Хорошее предложение, – согласился Михаил, – надо его обсудить с мужиками.

– А можно мне сказать? – подал голос Юра Туркин.

– Говори, – подбодрил Молчанюк копновоза улыбкой.

– Вы всё о себе да о себе говорите, а о лошадях не подумали. Каждая копна – полвоза. Мы их гружёных гоним рысью, а порожних – вскачь! – разгорячился копновоз.– Мы наелись да спать, а кони, – с каких щей наедятся? Если мы им в обед не дадим овса, то они через неделю и ноги таскать не будут.

«Правильно Юра, при такой работе лошадей надо поддержать.» - «Не лошадь воз везёт, а овёс.» - « Не гони коня кнутом, а гони овсом», – поддержали товарища копновозы.

– Молодцы, ребята! – подвёл итог выступлению Туркина Михаил. – О лошадях мы не забудем, а теперь к делу: по площади, по густоте копен выходит, что здесь можно собрать центнеров сорок, поэтому основание скирды по ширине должно быть не больше четырёх метров, а по длине – восьми. Место для зарода вы выбрали хорошее – угористое. Всё, принимайтесь за дело. У вас на «всё про всё» остаётся три часа, так что пошевеливайтесь.

Михаил скорым шагом направился к незавершённой работе, а Антонида расставила свой отряд по рабочим местам и обратилась к сестре:

– Маня, первую волокушу мы с тобой нагрузим вместе, а потом я буду орудовать у скирды. Себе в напарницы возьми Зою, а Люба пусть подскребает, она проворнее.

– Справишься ли одна-то? – обеспокоилась сестра.

– Когда у меня будет завозно, то ты придёшь на помощь.

– А Зоя с Любашй как?

– Одни управятся. Пусть орудуют вилами, а подскребём сообща потом.

– А если Лиду Кобелеву забрать у Мавры с Ийкой?

– Мысль хорошая, сейчас же с Маврой об этом и поговорю.

Мавра и Ия, втянувшись в работу, повели разговор:

– Вроде бы всё урядили правильно, но прежний порядок тоже был хорош: когда дело шло к завершению зарода, то все мы немного расслаблялись, перебирались, подговаривали копновозов сплясать и спеть на вечернем токовище про наших будущих соперников…

– Чё ты мне рассказываешь, – перебила подругу Ия, – я всё это знаю. Ты лучше скажи, как теперь быть? Сплываевские придут, и их плясун, копновоз Ваня Гармонов, такое про нас напоёт, что мало не покажется, а мы чем ответим?

– Ответить-то есть чем, только кто отзовётся, я уже со всеми нашими копновозами переговорила – не соглашаются, – Мавра тяжело вздохнула.

– Чё говорят-то?

– Талдычат одно и то же: «Матерщинные частушки петь не будем».

– Так, может, как-то по-другому, переиначить их.

– А ты думаешь, я не пробовала?

– Интересно, чему ты их учила?

– Да хоть такую коротушку послушай:

Из-за леса солнце встало –
Нежно греет спинку,
А в копне хромой Иван
Гладит брюхо Зинке.

Ия зашлась заливистым смехом. Глядя на неё, засмеялась и Мавра.

– Так говорят, что эта Зинка с Ваней-то Малаховым ребёночка в сене наваляли.

– Частушка эта сальная, я её перекроила, а ребята, видать, её знают, и петь не хотят.

– Выходит, что нам самим придётся отдуваться, если кто-то из них затронет нашу честь.

– Ну, на нашу с тобой честь, Ия, никто не покусится – повода для этого мы с тобой не давали, а вот про Улю Безноску, Физу или Прасковью, которой сплываевцы дали прозвище «Куян», обязательно споют.

– Куян-то, как понимать?

– Думаю, что это прозвище от её верхней заячьей губы.

– Мавруша, они же все перестарки. Судьба их обделила, так зачем они их продёргивают?

– А чтобы нам досадить: вот-де у вас в деревне бабы какие, и вы-де не лучше, не выпендривайтесь.

– Но у них и Зинка, и Клавка, молодые, здоровые, только вот Машка с изъяном – косая.

– Про Маню Паутову мы никогда не поём – сама знаешь.

– Я думаю, что нам не надо их задирать, тогда и они не будут.

– А если будут?

– Ну, тут уж по пословице: «Каковы подарки, таковы и отдарки».

– Тогда порепетируем: пропой свой ответ сплываевским блудницам.

Ия, не долго думая, завалила на волокушу полкопны и пропела:

Твоя шуточка, Иван,
Боком обернулась:
Зинку в сене повалял
И она надулась.

– Не ожидала от тебя, подружка, такой прыти, – рассмеялась Мавра, – неужели ты это прямо сейчас сочинила?

– Нет, не сейчас, а после обеда, когда шли сюда, – затягивая воз, проговорила Ия, – и творчество это коллективное, сочинителей трое: Люба, Зоя и я.

– Значит, их тоже волнует встреча с нашими ближними соседями?

– Думаю, что не только их, но и всю девичью команду. Многих интересуют не только сплываевцы, но и архангельцы, усовцы, скородумцы, а теперь надо встречать и денисовцев.

– Надо и ребят к этому привлечь, особенно косарей-механизаторов, – Мавра поставила к копне подошедшую Звёздочку и добавила: – Сидят, как сычи на своих сиденьях, а чем голова занята, неизвестно, пусть лучше частушки сочиняют.

Отправив Звёздочку к вновь начатой скирде, Мавра снова заговорила с Ией:

– Расскажи, как же родилась эта коротушка.

– Да как обычно, шёл разговор о сплываевцах: Клаве, Мане, Ване, Павлине - а когда зашла речь о Зине, то Люба сказала, что интересно было бы на неё посмотреть: не надутая ли она опять. Тогда я проговорила: «И она надулась», – вот вам, говорю, последняя строка в частушке, а вы подберите другие. Люба предложила срифмовать её со второй строчкой и тут же выпалила: «Обернулась», – удачное слово. А Зоя перебила её, пропев: «Боком обернулась». Тогда я и завершила начатую игру.

– Молодцы! Хорошая получилась частушка.

– Пока мы шли от стана до наших скирд, то ещё несколькими частушками прошлись по Зинке и Ивану, они грубее, но при случае сойдут.

Не успела Мавра завести подругу на новый виток частушечного разговора, как подскакавший Костя Вакуров прокричал:

– Марья ушла к сестре помогать, а Люба и Зоя взялись за вилы. Мне велено передать, чтобы Лидка шла за ними подскребать.

– Чё ты орёшь как оглашённый! – прикрикнула на него Мавра. – Мы не глухие. Лида, слышала распоряжение? Ну, ежели разобрала, так выполняй.

Когда Кобелева ушла, то девушки с удвоенной энергией принялись за дело: пришлось более тщательно подбирать скопнённое сено, облегчая работу Маше Молчанюк. Копновозы закрутили такую карусель, что было уже не до разговоров. Но в голове занозой сидела частушечная тема, и обе покосницы мысленно продолжали рифмовать, подбирая ключи к очередной коротушке.

– Пытаюсь сочинять, а чё-то не получается, – выдохнула Ия.

– У меня то же самое: мысли и слова в голове мотыльками порхают, а в частушку не складываются, – призналась Мавра. – Но песни от нас не уйдут: придут к новому зароду ребята, вернутся на своё место Кремнёвы, Лидка, мы соберём ближние копны и отодвинемся от скирды подальше…

– Понятно, – перебила её подруга, – копновозы не будут стоять в очередь, но пока давай помолчим и сосредоточимся на работе.

– Но не забывай, что мечты и раздумья легчат самый тяжёлый труд, самую дальнюю дорогу, – оставила за собой последнее слово Мавра.

Сучковы, прибыв на новое место и оглядевшись, решили поставить не стог, как наказывал звеньевой, а скирду.

– Сена с этой елани хватит на хороший тракторный воз, да и метать скирду привычнее…

– Что привычнее, так это точно, – поддержал брата Сергей, – а если сена не хватит, так совсем немножко.

– По сену и зарод, – отмёл последние сомнения брата Дмитрий.

И работа закипела…

К приходу Сухоручкина основание скирды было уже заложено. Выслушав соображения братьев, он одобрил их действия.

– Правильно поступили. Скоро к вам на помощь подоспеет Овечкин, держитесь.

Оглядев зарод со всех сторон, он посоветовал:

– Проминайте его почаще.

– Уминаем, не без этого, видишь, у нас спины мокрые – прыгаем туда-сюда, – ответил Сергей, укладывая очередной пласт сена на угол скирды.

– А у кого они сухие, – усмехнулся Сухоручкин, – не вспотев, сена не поставишь.

Он, приставив руку ко лбу, оглядел скопнённую кошенину.

– Я вижу, вы Кремлёва с Кобелевым разделили?

– Пришлось, – откликнулся Дмитрий, – Кремлёв накладывает копны с Анной, а Кобелев – с Феоктистой. Вакурова и Туркина – в подскребальщицах.

– Это ненадолго, через каких-нибудь полчаса все снова займутся своим делом, – утешил братьев Сухоручкин, – ну, бывайте, я побежал.

– Ну, как они там, справляются? – встретил его вопросом стогоправ.

– Всё у них хорошо, Дмитрий Михайлович, только вместо стога они укладывают скирду.

– А сена-то на неё хватит?

– Не хватит, так останется, – хохотнул Пётр.

– Поговорка хорошая, но к какому она здесь месту?

– А хотя бы к тому: если не хватит сена на большую скирду, так останется от маленького стога.

– Ну, хоть так, – согласился старик, – это я к тому спросил, чтобы ты зарубку для себя в памяти оставил: всякая поговорка и пословица – к месту молвятся.

– Куда положить, Дмитрий Михайлович? – Сухоручкин взметнул к голубому небу солидный пласт сена.

– Вот сюда, – старик хлопнул граблями по небольшой ложбинке, – а ты, Ваня, укладывай рядом...

Через четверть часа старик остановил парней.

– Погодите, молодцы, дух переведу, – он огляделся и спросил у ребят:

– Не вижу, есть ли с полуденной и полуночной сторон у зарода копны?

– Есть, – вразнобой ответили стогомётчики, – по три с каждой стороны.

– Тогда так: Иван, ты отправляешься к Сучковым, но прежде наруби десять пар веслоков, а когда придёшь к новому зароду, то поставьте стогоправом Сергея, да смотри, у тебя уже есть опыт, подсказывай ему, как вести дело.

– Всё улажу, Дмитрий Михайлович, не беспокойтесь.

– Иди с Христом…

Дометав скирду и обвеслочив её, Ионин с Сухоручкиным сняли замеры и подсчитали вес уложенного в неё сена.

– Неплохо получилось, – подвёл итог звеньевой, – восемьдесят три центнера.

– Что хорошо, то хорошо, – смакуя каждое слово и подстраиваясь под ионинскую тональность, подтвердил Пётр.

Звеньевой замолчал и, пристально посмотрев на Сухоручкина, расхохотался.

– Это ты, зараза, меня пересмеиваешь что ли?

– Попробовал, но получилось ли, не знаю.

– Получилось, получилось, я это уловил, а посторонний человек, который меня знает, уж точно поймёт, что ты меня поддразниваешь.

– Пародией это называется.

– Ну, спасибо за науку, пробуй теперь пародировать других.

– А вам спасибо за совет, я обязательно поучусь, может, что-нибудь и получится.

И они пошагали навстречу солнцу, клонившемуся к закатной стороне.



Беспокойство, вызванное возможным приходом сплываевских гостей, не покидало девушек весь день, а к вечеру – усилилось. Каждая пара накладальщиц и подскребальщиц, оживлённо переговариваясь, пыталась привнести в сенокосный частушечный репертуар свою лепту.

Надя Вакурова и Галя Туркина решили для начала высмеять Сплывайку и её насельников. В этом тандеме верховодила Туркина. Она и задавала тон, задоря подругу.

– Давай так: я начинаю, а ты заканчиваешь, – предложила она.

– Может, я заварю кашу, а ты попробуешь её расхлебать? – упёрлась Надя.

– Моё предложение, мой и почин, – решительно заявила Галина, но, увидев нахмуренное лицо подруги, добавила: – А следующий зачин будет твой.

– Хорошо, я вся внимание.

Туркина, не переставая орудовать граблями, пропела:

Эх, Сплывайка – Бараба,
Чем она известна?

Надя, почти не задумываясь, ответила:

Тем, что девушки у них
Из ржаного теста.

– Ну, а таловские из пшеничного, так что ли? – хохотнула Туркина.

– Мы не из чистого пшеничного замеса, а из сдобного да ещё с изюминкой! – парировала Вакурова.

– А в нашей деревне пожилые люди так говорят: «Ржаной хлебушко пшеничному хлебу дедушко», и мне кажется, что для сплываевцев ржаного – многовато. Сама понимаешь, что ржанина для рабочего человека – не последнее дело. Вспомни-ко, как мы поём: «Мне Андрюшенька, или там Ванюшенька, милой, он как пряничек ржаной»…

– Сойдёт и так, – заупрямилась Надя, – сдоба лучше ржанины.

– Нет, их надо «протереть с песком», так, чтобы зачесалось…

– Вот и три, у тебя, знаю, и вехотка припрятана, – засмеялась Надя.

– Приготовлена, слушай, – Туркина остановилась, подбоченилась и пропела:

Лентяями, уродами
Да девками с приплодами.

– Галя, ну это же оскорбление, – возмутилась Вакурова, – тебя и к суду привлечь могут, – это, во-первых, а во-вторых, разве у нас таких нет?

– Где ты у нас нашла нерадивых, – голос Туркиной потвердел, – ты разве не видишь, как мы вкалываем?

– А Андрюшка Кобелев?

– Так у него бабушка сплываевская, из малаховской породы, ты разве не знала?

Надя засмеялась.

– Ну вот, наконец-то дошло, – голос Туркиной забархатился, – и у нас ни одна девушка «не принесла в подоле» до замужества, а у них таких много – на самой длинной лавке не уместить.

– Ладно, уговорила: наши соседи лодыри, лежебоки, а девки распутницы, но зачем ты их уродами окрестила? – взволновалась Надя. – Они что ли виноваты?

– Повинны если не они, так их родители, – твёрдо заявила Туркина, – и дело здесь не в явном уродстве, а в душевном. Нормальный человек никогда не переступит запретную грань.

– Всё равно, я бы не посмела их так откостерить, – голос Вакуровой дрогнул. – Галя, неужели ты насмелишься спеть эту коротушку при народе?

– Если нас крепко зацепят, то «невестке в отместку» спою обязательно. – Туркина обняла подругу за левое плечо. – А если они обойдутся без оскорблений, то, конечно же, петь не буду. Ну, зачинай, теперь твоя очередь.

– Прямо и не знаю, с чего начать, сбила ты меня с толку своими разговорами.

– Поясню тебе кое-чё, чтобы ты в разум вошла. У нашей деревни одно название, а у Сплывайки их с добрый десяток. Прозывают её не только «крещёным именем», но и по прозвищам: Бараба, Зелёная Бараба, Ветродуйка, Большая Мельница, Царская Деревня, Красавина. К чему бы это, ты не задумывалась?

– Тут и задумываться не надо, – усмехнулась Вакурова, – деревню основали выходцы из Архангельского, – Вепревы и Вешкурцевы. Когда дело дошло до названия, то каждый из них, видать, захотел увековечить свою фамилию, но другие не соглашались. Так и стояла она «некрещёная», пока братья Вепревы не поставили на берегу Бешкильки мельницу – водянку. Мельниц в округе не было, а помольцев было много. Так и повелось: встречные и поперечные на вопросы «куда? и откуда?» отвечали: «На мельницу…», «С мельницы». Название за деревней закрепилось. Но братья, видать, были строителями никудышными. Через год в паводок плотину прорвало, и мельница сплыла. В ту пору народ в расстроенных чувствах и стал называть деревню Сплывайкой. После этого ей пытались дать другие названия, но то, что прикипело, отскоблить уже не удалось.

– Откуда ты об этом знаешь? – удивилась Туркина.

– Из семейных преданий. Моя прабабушка была сплываевская, из рода Вешкурцевых, и я слышала об этом в бабушкином пересказе.

– Выходит, что народ окрестил её Мельницей, а потом перекрестил в Сплывайку, – Туркина на мгновение задумалась, а затем, подняв глаза на Надю, проговорила: – Вот это всё и надо обыграть в частушке, связав с худорукими и ленивыми сплываевцами.

– Получится ли?

– Для начала помолчим и подумаем, а потом наши соображения объединим, хорошо?

– Вот и славно, а то у меня от всего этого голова разболелась, – засмеялась Вакурова.

И девушки с удвоенной энергией принялись за работу.

Не миновала предвечерняя лихорадка и сестёр Кремнёвых. Отправляя к зароду очередную загруженную волокушу, они заводили разговор о возможном визите сплываевцев и их поведении. К ним подтягивались Люба Курочкина и Зоя Тоболкина, слушали сестёр, поддакивали и спорили. Подойдя к девушкам в очередной раз и сбросив в копну подобранное сено, они поняли, что разговор идёт о Зинаиде и Клавдии.

Говорила Маня:

– Тоня, помоги мне сочинить пару коротушек про Зинку и Клавку. Я на них с прошлого года в обиде. Они такое про меня наплели, что я полгода переживала. И нынче прокаркают. Я должна им ответить.

– Чё-то я, убей меня, не помню, какими словами они тебя обложили, - рассмеялась Тоня.

– Мне и не пропеть, они срамные, – застеснялась Маня.

– Эти чё ли? – И Тоня выдала:

Маня Гришу обнимает, –
Ничего не понимает:
Меж её мясистых ног
Рог просунул «носорог».

– Нет, не эта, – выдохнула Маня, – та «с картинками».

– Но и эта вроде про тебя, – засмеялась Зоя, – с Гришей-то Койносовым ты гуляла, да и ножки у тебя полненькие.

– Дак это когда было! – Маня тяжело вздохнула. – А он ушёл в армию и не вернулся, да и сплываевские об этом не знают. Это всё Тоня придумала.

– Так ты эту частушку на вооружение возьми, – сочувственно посоветовала Зоя.

– Нет, надо позабористее, – не унималась Мария.

– Да успокойся ты, – хохотнула Антонида, – вот, дарю тебе, от себя отрываю, и больше не проси.

Она передала вилы Зое, подбоченилась, прошлась, притопывая, по кругу и, разведя руки в стороны, пропела:

Ванька Зиночке в леске
Показал грибочек.
И от этого грибка
Родился сыночек.

Тоня забрала вилы и победно оглядела смеющихся подруг. Её взгляд остановился на неулыбчивом, хмуром лице Курочкиной.

– Люба, а ты чё такая? Стоишь, как будто иголку проглотила.

– А чему радоваться-то? Тому, как вы Господни заповеди попираете.

Девчата погасили улыбки и уставились на Курочкину, ожидая от неё подвоха. Но она не улыбнулась, а, строго глянув на их вытянутые физиономии, произнесла:

– Бог наказывает нас, нашу страну голодоморами, войнами, нищетой за богоборчество, за грехи людские. А мы страдаем, умираем от болезней, не понимая и не осознавая, что виной тому мы сами.

– Мы-то в чём провинились? – уставилась на неё Зоя.

– В том, что отказались от Божьих заповедей. Все наши, вроде бы, невинные «сальные» коротушки побуждают к сквернословию, которое прямо толкает нас к прелюбодеянию, важнейшей запретительной заповеди Христа.

– Так мы комсомолки и в Бога не верим, – перебила её Капиталина, – его нет. Об этом и в газетах пишут и в кино показывают.

– По твоему, если Бога нет, так тебе всё позволено: сквернословить, прелюбодействовать, воровать, обманывать, убивать – словом, совершать все грехи без зазрения совести? Нет, голубушка, божественные Законы Жизни вечны и незыблемы! Не отменить их и нашей власти, как бы она ни старалась. Молитесь о прощении ваших грехов.

– Люба, да что с тобой, мы же понарошке, шутя, – обняла её Зоя, – хочешь, мы при тебе поклянёмся, что матерных и сомнительных частушек петь больше не будем, если нас и попытаются сомустить.

Смущённая Маня, чувствуя свою вину, подошла к Любе и, склонив голову, спросила:

– Как хоть у Бога-то прощение выпросить?

Лицо Любаши просветлело, и она, улыбнувшись, ответила:

– Очень просто: надо помнить о Боге, чтить его в сердце своём и молиться о спасении своей души каждый день.

– Да как молиться-то, чё говорить?

– Начать надо с молитвы Исусовой. В ней молящийся обращается к Иисусу Христу, Сыну Божию, прося его о помиловании и помощи, а читается она так: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

– И всё, так просто! – удивилась Маруся. – А можно нам всем вместе помолиться?

– Такое бывает часто. В этом случае молитва произносится без слова «грешных», с окончанием «помилуй нас».

– А слово-то это почему опускаем, вроде бы оно самое важное? – подала голос Зоя.

– Потому, что каждый из нас будет держать в памяти и просить о прощении своего греха. И хором её, в этом случае, произносить не принято. Читает молитву один человек, он-то и просит Христа о милости от лица всех кающихся, а остальные отвечают первому: «Аминь», подтверждая истинность сказанного.

Курочкина строго оглядела лица товарок и прочитала молитву. Все, кроме Антониды, вразнобой ответили: «Аминь».

– Во избежание такой разноголосицы окончание молитвы часто заканчивает один из грешников, – пояснила она, – пусть это сделает Маня.

Люба ещё раз прочитала молитву, а Маруся, заливаясь румянцем, пролепетала: «Аминь». Курочкина оглядела «молитвенниц», они стояли в глубоком раздумье, опустив головы, только Тоня прямила шею и с вызовом смотрела на неё.

– Тонюша, а ты что такая натопорщенная?

– У меня своя голова на плечах есть, – вызывающе глядя на «праведницу», ответила нераскаявшаяся греховодница.

– Могу тебе сказать на это только одно: «Упрямая овца – волку корысть».

Курочкина оглядела притихших девчат.

– Нам пора за работу, а то копновозы съехались и смотрят на нас, разинув рты.

– Разговаривайте, нам интересно, – откликнулся за всех ребят Анкудин Токмаков.

Нагрузив волокуши и отправив их к зароду, девушки снова скучились, и всё своё внимание сосредоточили на Курчкиной. Они окружили её и «засыпали» вопросами.

– Люба, а про себя эту молитву можно творить? – Зоя взяла подругу за руку и заглянула ей в лицо.

– Можно, – Люба улыбнулась, – и про себя и вслух, самостоятельно и в ряду других молитв.

– А чё же вы, помолившись, не перекрестились? – угрюмо буркнула Антонида.

– Спасибо, Тоня, за вопрос. Эта молитва может сопровождаться и Крестным знамением, а если вы стоите перед иконой Спаса, то и поясным поклоном. Я сама, по заповеди бабушки моей, часто повторяю эту молитву, чтобы постоянно хранить её в уме и сердце. Обычно же её творят утром и вечером, перед началом и окончанием какого-либо дела и при других важных и чрезвычайных обстоятельствах.

– А когда к нам приходит Елизавета Анкидиновна, бабушка Еварьки, то всегда перед закрытыми дверями громко читает эту молитву, а мамонька или тятенька ей громко же отвечают: «Аминь». Больше же такого я ни от кого не слышала. Это причуда бабушки Елизаветы или так положено? – Зоя с любопытством посмотрела на подругу.

– Это своеобразный христианский «пароль», так мне моя бабушка объясняла, и каждый православный в ответ на услышанную молитву должен сказать это секретное для других слово.

– Ой, как интересно! – Маня подёргала рассказчицу за рукав выцветшей ситцевой кофточки. – Люба, а ты все молитвы знаешь?

– Молитв, Маруся, очень много, и все их по памяти едва ли может прочесть даже самый дотошный верующий. Но основные молитвы я знаю. Это «Отче наш», «Символ веры», «Живый в помощи», ну и «Молитва Исусова», о которой мы сейчас говорили. Вообще же дневной круг молитв делится на утренние и вечерние, перед едой и по её окончании, перед сном. Каждую из них открывает и завершает «Малый начал». В нём читается молитва мытаря, за ней следуют: «Достойно», «Слава » и заканчивается он «отпускной» молитвой…

– Ну и речистая же ты, Люба, – прервала ёё Зоя и обняла за плечи, – за тобой в этом деле, не угнаться и нашей учительнице – Татьяне Николаевне.

– Да ничего в этом мудрёного нет, моя подруга, ведь я говорю о том, что хорошо знаю, а о чём не ведаю, об этом и говорить не буду, лучше умных людей послушаю. Ну, беседу провели, а теперь пора за работу, вон и копновозы катят.

Девушки разошлись по своим рабочим местам. К Курочкиной подошла Маруся и, стесняясь, попросила:

– Люба, научи меня молитвам, я давно к этому тянусь, да не знаю, как подступиться.

– Для начала сделаем так: я запишу тебе пару молитв, а когда ты их затвердишь, то будем продвигаться дальше, хорошо?

– Спасибо, Люба.

Обрадованная Мария вприпрыжку побежала к сестре, которая уже укладывала сено на волокушу.



Ионинцы работали дружно и споро. Звеньевой похлопывл граблями по краю скирды, указывая мётчикам место укладки очередного навильника, покрикивал: «Иван, не толкай сено тычком, а укладывай пластом, не суетись, делай всё обстоятельно… Петруха, а ты зачем взнял целую копну? Мы завершаем скирду, а не начинаем, подавай аккуратными пластами. Не жилься, а то пуповину сорвёшь или хребёт надсадишь. Кому ты будешь нужен без становой-то жилы? Побереги себя для будущих подвигов»…

Ребята, перемежаясь, с натугой отвечали: «Исправимся, Дмитрий Михайлович, какие наши годы. Спасибо за совет, Дмитрий Михайлович, но не забывай, что мы не из тех, которые семеро одну соломинку подымают».

«Какие ребята! На таких парнях наша держава стояла, а теперь выстоит ли? На предательстве, на костях мучеников, на сокрушённой вере возникло теперешнее государство. Нет в его фундаменте краеугольного камня – веры, и распад его неизбежен. Коммунизм, – это не вера, а химера – несбыточная и странная мечта. Мы сегодня это уже понимаем. Государство без веры – мёртворожденное тело, и оно без духа – покойник. Да, слабость и разложение духа народа – первопричина трагедии российского государства. Немало способствовал этому и раскол в русской церкви. Власть же, как тогда этого не понимала, так и сегодня это до неё не доходит, и она идёт по прежнему пути: крушит церкви и рушит веру. Хрущёв совсем недавно пообещал изжить и похоронить последнего попа. А антихрист со своими подручными радуются, потирают руки и плетут новые сети, чтобы накинуть их на бездыханное тело Святой Руси. Они удар за ударом наносят по народной незащищённой, ослабленной душе, чтобы окончательно вытравить из неё веру и всё, что связано с её исторической памятью. Нет, чтобы вернуться «на круги своя», нам надо возгревать в сердце каждого из нас нашу веру. Как ни крути, а единственной надеждой на спасение является Всемогущий Бог. Он и только Он, как это уже бывало в нашей истории, может нам помочь. И потому нужно как никогда усердно молиться – лично и соборно. «Где двое или трое во имя Моё, там Аз посреди них!». Положение серьёзное, потому что враг рода человеческого наступает без отпора. Слов нет, он силён, но не сильнее Бога. В вере Православной наше спасение. В ней и только в ней будущая победа Духа Христа над духом антихриста. Только в борении можем воздвигнуть Русь новую – по старому образцу имперской России, без её ошибок и недостатков».

– Дмитрий Михайлович, что замолчал? – окликнул старика Сухоручкин.

– Да, глядя на вас, на вашу самоотверженную работу, мысли разные в голову лезут.

– Может, расскажете? Нам интересно каждое ваше слово.

– Я не возражаю, только для серьезного разговора нужно выбрать свободное время и определиться с местом.

– Тогда надо ждать дождя, – подсказал Иван, – а теперь, Дмитрий Михайлович, посмотрите: много ли в елани осталось скопнённой кошенины?

– Не беспокойся, Ваня, « мне сверху видно всё…», как в той песне, что вы поёте с Петром. И я соразмеряю объём скирды, её высоту с остатком сена на луговине, – наставительно произнёс звеньевой. – А наши там подбирают последние копны, да так, что любо-дорого посмотреть.

– Крутятся, наверное, как перед надвигающейся тучей, – хохотнул Сухоручкин.

– Похоже, что так, – согласился старик.

Вскоре шумная компания копновозов, девушек и парней окружила зарод. Дмитрий Сучков вытащил из куста на поляну флягу с водой, и к ней потянулись первые страждущие. Утолив жажду, девушки принялись умываться и прихорашиваться. Ребята, глядя на них, посмеивались, отпуская шутки и прибаутки, а девушки с задором отвечали им тем же.

Больше всех досталось от них Андрюхе Кобелеву, который неудачно пошутил, назвав их курицами, которые готовятся к встрече со своими петухами, и получил дружный отпор:

– А у тебя, пёс, голова, как у вола, а всё мала, – мгновенно отреагировала Туркина.

– Правильно, Галя, его языком только помои мешать, – рассмеялась Феша, – что с него взять. Дурак что мутовка: куда ни поверни – всё сук впереди.

Все дружно рассмеялись.

Под шумок алюминиевым бокалом завладел Симко Кузовлёв, который тут же, не допив воду, плеснул ею в лицо Касе Смольникову, тот бросился на обидчика, и за посудину – орудие мести завязалась борьба, превратившаяся в свалку.

Феоктиста, прекратив словесную перепалку, крикнула парням:

– Растащите их, а то они изувечат друг друга!

Когда страсти улеглись, а бокал занял своё место – на крышке фляги - звеньевой пожурил ребят:

– Как малые котята, вам бы всё играть да барахтаться. И работа вас не уломала. Фёдор, Александр и Лев, отправляйтесь вместе со всеми на стан, для вас этот покосный день окончен.

– А мы! – закричал Максимко.

– А вы трое останьтесь. Силушка в вас бурлит, через края плещет, мы тут все уставшие, вот вы нам и поможете.

– Чё делать-то? – угрюмо буркнул Андрейко, тоскливым взглядом провожая ускакавших товарищей.

– Первое вам задание: нарубите четырнадцать пар веслоков. Сделайте всё аккуратно и приташите сюда. Всё, выполняйте!

Ребята взяли топор и направились к кустам тальника. Касьян поддал крепкого тумака Кузовлёву и прошипел:

– Это ты, Кузовок, виноват, вот и будешь махать топором, а мы с Лейком на тебя посмотрим: узнаем, какой ты удалец.



Паньшин после обеда поехал осматривать сенокосные угодья в пойме Ивки. Ехал и размышлял: «Который же раз я проезжаю по этим местам? Мне знакома здесь каждая ложбинка, каждый бугорок, каждая бочажина, каждая таловая куртина»…Неожиданно конь его шарахнулся в сторону, и он едва удержался в седле. Выправившись, он огляделся: небольшая стайка косуль стремительными прыжками уходила к таловым зарослям. «Так это со мной уже было, только тогда я свалился с лошади…».

Мысли его «потекли» по другому руслу: «И шёл мне парнишечке в ту пору восьмой годок. Выходит, что батюшка мой, Фёдор Акимович, привёз меня в первый раз на свой надельный покос за шесть лет до первой мировой войны. Здесь-то и проходил я свою первую ботаническую и зоологическую практику». В приречной долине Ивки впервые увидел я уток едва ли не всех пород: кряковых, чирков, шилохвостых, свиязей, широконосок, пеганок – все они гнездились здесь по речкам, озеркам, болотам и старицам Исети. И грязно-охристую выпь, страшно бунчащую по ночам, и красивых разнопёрых хохлатых пеганок, и водяных курочек, и коростелей, и ленивых жадных лысух, беспокойных чибисов, нырков – всех их я научился отличать ещё тогда по крику и по полёту. Кроншнепы, шилоклювки, веретенники, бекасы – все они друзья моего детства. Это мой дом без стен, а крыша над головой – это синее бездонное небо. А как часто мы с друзьями устраивали соревнования по умению отгадывать с первого взгляда по полёту, издали всех пролетающих мимо нас птиц. Споры и разногласия между нами гасили наши старшие братья, отцы и деды. А сколько разноцветных зорь я встретил в этих лугах! Сколько багровых, сиреневых и бирюзовых закатов погасло на моих глазах! А грозы, с их многохвостными яростными бичами и прощальными алыми зарницами и сейчас тревожат мою душу. Зори тогда казались мне рассветом моей жизни, а день в лугах напоминал человеческую жизнь: он так же прекрасен и долог, он так же мгновенно уходит в прошлое. А с чем можно сравнить эти просторные, сверкающие зелёно-голубые дали?».

Паньшин задумался, пытаясь подыскать аналог в своей памяти, но, не найдя, продолжил размышления о знакомом и вечном. «Нет, ничего не найти чудеснее буйного летнего разнотравья лугов, слаще запаха скошенных увядающих трав. В такие минуты я всегда чувствовал себя частицей своей родной земли, её благоухающей плоти. Вчера, во время разговора с Дмитрием Михайловичем у ночного костра, я окончательно утвердился, что весь наш российский патриотизм вытекает из любви к малой родине. Как он удивительно ёмко и точно выразил свою тоску по родному краю, отчему дому там, в Японии, находясь во вражеском плену».

Его мысли переключились на Ионина, девчат, парней, молодое подрастающее поколение. «Как-то они проявят себя сегодня? От этих первых сеноставных дней будет зависеть многое: обстановка в коллективе, выполнение плана, возможность заработать дополнительные сенные трудодни, отношение председателя к нему и бригаде». Он понимал, что оба звена приложат все усилия, чтобы справиться с задачей и утвердить новый распорядок рабочего дня, но тревога его не оставляла.

Осмотрев травостой на участках, прилегающих к реке, он прикинул: «Центнеров до двадцати с каждого гектара можно собрать, а их в этом урочище за бригадой числится около двухсот». Он достал из внутреннего кармана пиджака свёрнутую пополам школьную тетрадь и на чистой странице, помусолив во рту стержень химического карандаша, записал: «Ивка – около трёхсот пятидесяти тонн».

Повернув на север, к Исети, он тщательно обследовал прирусловую крутогривистую, возвышающуюся над поймой, луговину. Крестьянская душа его ликовала: травы стояли по пояс. С этого небольшого участка бригада ежегодно собирала не менее ста тонн хорошего качественного сена. «А в этом и все двести вытянем!». Но в тетрадочку скромно записал: «Увал при Исети – сто пятьдесят тонн». Такое высокопродуктивное постоянство приречной гривы немало его удивляло. И он как-то спросил об этом Ионина: «Дмитрий Михайлович, в чём тут дело?». На что он ответил: «Меня самого это занимало, и кое-что я вычитал об этом в газете «Сельская жизнь» года два назад. Понятно, что так грамотно и научно я тебе не расскажу, как расписал автор статьи, но то, что усвоил, попытаюсь до тебя донести. Песчаный слоистый наилок, который приносят разливы, создал здесь за многие годы хорошие условия для питания луговых трав. А вешние воды, напитав весной почву и грунт, после спада паводка просачиваются в реку, унося с собой вымытые из почвы соли, препятствуя её засолению. Дернина на таких участках развивается плохо, благодаря тому, что корочка наилка при высыхании растрескивается и создаёт хорошие условия для роста травостоя. Вот травушка на таких гривах и прёт да так, что в них не только косуля, но и годовалый жеребёнок может спрятаться». Бригадир мысленно, уже который раз за этот день, поблагодарил Всевышнего за то, что он сохранил для деревни такого человека и, перекрестившись, попросил у него здоровья и долгих лет жизни своему старшему товарищу.

Осмотрев урочище, Паньшин выехал к Исети и решил передохнуть. Он стреножил коня, освободил его ротовую полость от удил, хлопнул по холке и по-дружески посоветовал: «Подкормись немного на вольном ветру», а сам тут же, не отходя ни на шаг, сел на краю пологого откоса и откинулся на спину. По высокому осиянному небу тянулись редкие перистые облака. Порывистый ветер раскачивал над его головой высокие травы, гнул их к земле, выпрямлял, свивал в жгуты, но они тут же рассыпались и торжественно покачивали своими метёлками, опушёнными султанами, головками и кистями. «Как прекрасен этот мир! – промелькнуло в его сознании. – Как же живут те, кто ни разу не дышал пряными соками трав в полуденный зной, как рассказать о них людям, никогда не ощущавшим их? Ели бы мне Господь вернул детство, то я свою жизнь вновь прожил бы на отчей земле, в её лесах, полях и лугах. Прекрасен рассвет жизни на лоне природы. И я благодарен судьбе за то, что многие дни мои овеяны дыханием лугов». Веки его смежились, он слышал, как конь с хрустом рвёт зубами траву, ощущал его дыхание, улавливал запахи цветущего разнотравья. И ему казалось, что какая-то неведомая сила укачивает и баюкает его. В его расторможенном сознании мелькали обрывки мыслей: «Мы всё куда-то бежим, торопимся. А куда? Зачем?.. Всё забота, работа… Головы поднять не можем. Для чего живём?.. Для продления рода? Как птицы, как звери. Но у человека есть Разум и Слово – вознаграждение Господне. Но использует ли он этот дар на благо всего живого?». Паньшин опечалился, вспомнив свою прожитую жизнь, и душа его омрачилась… «Нет, человек бывает хуже всякой земной твари. Он источник всех земных бед. Почему он превращается в злодея, раба, иждивенца, захребетника? Не потому ли, что не думает о Божественных Установлениях?». Приятная теплота разлилась по его телу, оно томилось в неге, и, уплывая в мир снов, он успел подумать: « И потому, что редко прижимаемся к матушке сырой земле, глядя в бездонную голубую вечность…».

Внутренний толчок заставил его открыть глаза. Он приподнялся, отвалившись на локоть, и вытащил из нагрудного кармана трофейные немецкие часы. «Половина четвёртого, выходит, что я кимарнул четверть часа…». В душе его ворохнулась совесть, но он успокоил её: «Ничего, зато лошадь подкормилась и передохнула». Он посмотрел на коня, который, не поднимая головы, щипал густой низкорослый подрост. «И с места не сошёл, травы не помял, умный конь».

Паньшин поднялся, расстреножил коня, достал из кармана краюшку ковриги и поднёс ему на раскрытой ладони. Жеребец бархатистыми губами осторожно забрал ржанину и, благодарно мотая головой, спокойно прожевал её крепкими желтоватыми зубами. Обротав коня, он ухватился левой рукой за переднюю луку седла и легко вбросил своё сухопарое тело в седловину. Направляясь в сторону архангельской грани, он по пути осмотрел низинные участки поймы, поросшие осоковым разнотравьем. На сырых луговинах отдельными островками разрослись: шумиха, резун-трава, заячья, лисья, и пузырчатая осоки. По окрайкам болот теснились чёрная, острая и приземистая осоки. По более высоким участкам в беспорядке разрослась дернистая осока. Паньшин поморщился: «Бросовые луга. Срезать бы все эти «стулья» зимой бульдозером, собрать в кучи, а по весне по этой луговине «хоть на боку катись», да, видать, думы об этом ни у кого нет». Он остановил коня и задумался: «Этот участок низинной поймы разместился на площади около четырехсот гектаров, а без кочкарника, занятого пеньковой осокой, около трёхсот. С каждого гектара соберём здесь не более десяти-двенадцати центнеров, но косить придётся в последнюю очередь, так как хлопот с ней много, а питательная ценность такого корма невелика». И он снова полез во внутренний карман пиджака за заветной тетрадкой.

К сплываевской грани, минуя пограничные угодья архангельцев и кирьяновцев, он выехал к восьми часам вечера и сразу направился к возвышающимся зародам. Стреножив Гнедка, Паньшин обошёл первую скирду: «Хороша, как картинка! Дмитрия Михайловича работа». Выйдя на южную сторону, он отыскал упрятанную в зароде бирку: «Его, Ионина мётка». Он достал тетрадку, раскрыл её на чистом развороте и на левой половине записал: «Звено Ионина, а на правой – «Звено Молчанюка»…

При осмотре скирды, смётанной звеном Михаила, до его слуха донёсся конский топот, возгласы и крики детских голосов. Он выпрямился и прислушался: «Какое-то из звеньев завершило работу, надо поторапливаться, а то и звеньевых упущу». Он быстро собрался и, поторапливая Гнедка, объехал берёзовый колок. Навстречу ему двигалась группа шумливой молодёжи. Впереди всех вышагивала Туркина и что-то горячо выговаривала Мате Кобелёву. Увидев бригадира, компания притихла и остановилась. Когда Паньшин подъехал к ним, то та же Галина, торопясь и глотая слова, протараторила:

– Работу мы окончили, и Дмитрий Михайлович отправил нас домой.

– Два зарода поставили? – уточнил бригадир.

– Третий домётывают, – подала голос Феоктиста.

У Паньшина словно камень свалился с души: «Получилось, слава Богу! Теперь дело направится». И, прерывая затянувшуюся паузу, он спросил:

– Устали?

– Нет, как всегда, – опередила всех Туркина, – а настроение лучше, так как завершили работу раньше обычного.

– Спасибо за ударный труд, – поблагодарил их бригадир, – бегите на стан да готовьтесь к приёму гостей, а то сплываевцы свалятся как снег на голову.

– Не беспокойтесь, Николай Фёдорович, встретим, как полагается. А если завыпендриваются, то мы их быстро приведём в чувство, – пообещала Туркина.

– Ну-ну, веселитесь, но не забывайте: «над другими посмеётесь, над собой поплачете», это истина старая, не мной придумана, – напутствовал их бригадир.

Он быстро осмотрел обвеслочённые стога, которые звенья сметали после обеда, списал с бирок их замерные величины, вес и направил лошадь к таловым кустам, за которыми слышались голоса покосников.

Выехав на край елани, он остановился. То, что он увидел, поразило его: накладальщики копен, подскребальщицы и копновозы словно летали по закатной стороне луговины, уставленной копнами, покрикивая друг на друга. «Будто и не было трудного рабочего дня на жаре, на солнцепёке, – размышлял он, – а причина такого трудового подъёма таится, прежде всего, в уважении к себе, в стремлении быть не хуже, а лучше других. Победители ушли, но ни сёстры Кремнёвы, ни Мавра с Ией, ни Люба, ни Зоя, ни Михаил с Петром, ни ребятишки не считают себя побеждёнными. Они борются за своё человеческое достоинство и победят». Глядя на них, у него самого «зачесались руки».

Не привлекая внимания покосников, он объехал елань по периметру, свернув в берёзовый редник.

Подъехав к мётчикам, Паньшин поприветствовал их, похвалил за их упёртость в работе, стреножил коня, приспустил подпругу и, обращаясь к Михаилу, спросил:

– Где мерная верёвка?

– Николай Фёдорович, замеры снимать вроде бы рановато, – хохотнул Ковригин.

– Шутки в сторону, – строго посмотрел на него бригадир и взял из рук подошедшего Молчанюка свёрнутую в моток воровину.

Он играючи перекинул её через бугрившуюся скирду и молчаливо взиравших на него скирдоправов.

– Петруха, попридержи конец верёвки, а вы оба спускайтесь, – глянул он на скирдников, снимая пиджак.

Мётчики и подъехавшие копновозы молча смотрели на него, как он разувается и снимает штаны. Оставшись в нижнем белье, бригадир осенил себя Крестным знамением и по верёвке взобрался на зарод.

– Ловите, – сбросил он лишние грабли, – и за работу!

Парни, воодушевлённыё бригадиром, отправляли на зарод копну за копной, а бригадир, словно неодушевлённая машина, успевал укладывать сено, приминать его босыми ногами, покрикивая:

– Так, молодцы-удальцы, поддайте жару, а то у меня спина сухая!

Работницы, оповещённые копновозами, что скирду вершит сам бригадир, утроили усилия. Сбросав копну на волокушу, они вслед за разгорячёнными возчиками неслись к следующей копёшке. Опомнились они только тогда, когда упёрлись в последние копны.

– Ну и работнули! – хохотнула Маня, вытирая пот с лица концом косынки.

– Да уж, настоящую завируху устроили, – поддержала её Мавра.

– Завируха это как? – уставилась на неё Маруся.

– Пурга, метель. А ты не знала? Да хотя откуда тебе знать-ведать, ведь ты без бабушки выросла. Это я к тому говорю, что любая пожилая женщина, заходя в дом с вьюжной улицы, скажет: «Ну, дева, и падера, ну и завируха!».

Подобрав последние копны, все полевые работники потянулись к скирде. Там их поджидали, лёжа под берёзой на растоптанном сене, Ионин, Овечкин, Сухоручкин и нахохлившиеся копновозы. Девушки столпились около фляги с водой – утоляли жажду, разматывали платки, умывались, прихорашивались, поглядывая в карманные зеркальца, обменивались своими соображениями:

– Как ни прятала нос под клином платка, а всё равно покраснел, – пожаловалась Мавра Антониде.

‏– Так и у нас носы красные, – поддержали товарку Маша Молчанюк, Ия и Лида Кобелева.

– А вы делайте, как мы с Маней: волосы под косынку и «вся недолга». Носы у нас задубелые, как и щёки.

– Так некрасиво же, – подала голос Зоя Тоболкина, – наши бабушки прятали тело и лицо под платьями и платками и считали, что так и должно быть. И в песнях пели, в пословицах и поговорках говорили о белом теле и румяном лице как образце красоты.

– А мы новую моду установим, – не уступала Тоня, – белое тело заменим коричневым.

– Тогда вам придётся покосничать без одежды, как папуаскам, – подал голос Сухоручкин.

– Эка невидаль, – усмехнулась Антонида, – купаемся же мы без платьев.

– Придётся снять и купальники, – наступал Пётр, – а если не снимете, то тело ваше будет не шоколадным, а полосатым.

– От нас этого не дождётесь, – вспыхнула Тоня.

– Тогда не вякай, не говори впопыхах, а поступай по совести, – припечатал Сухоручкин.

– Ну, прибрались, передохнули? – крикнул им с верхотуры бригадир. – Я смотрю, вы время впустую провожаете. Все идите на стан, кроме двух копновозов.

Видя, что копновозы заспорили, Паньшин строго прикрикнул:

– Еварест, Анфиноген, остаётесь. Берите топор и марш в березняк за веслоками.

– Мы тоже не уйдём, пока не решим один вопрос, – решительно заявила Антонида.

– Говори, что у тебя за дела.

– Мы поняли, что и завтра будем работать по сегодняшнему распорядку…

– Правильно сообразили.

– Тогда звенья надо уравнять, а то у Дмитрия Михайловича две пары ребят у нас же – ни одного.

– Дмитрий Михайлович, как ты мыслишь?

– Вопрос на сегодняшний день справедливый, Антонида права. Кто пойдёт, говоришь? Ну, это дело добровольное, пусть сами решают.

– Тогда всё, шагайте на стан.

Увидев поднимающегося Ионина, Паньшин окликнул его:

– Сколько всего сметали, Дмитрий Михайлович?

– Двести двадцать семь центнеров, Николай Фёдорович.

– Молодцы, – другого слова не подберу. Поезжайте, мы домечем, и я подведу общий итог.






18




Все звенья покосников вернулись на стан порознь. Первыми прибыли косцы-механизаторы. Трактористы, заглушив двигатели, отправились на стан. А косари принялись острить треугольные сегменты «серпов», поочерёдно меняясь у рукоятки точильного агрегата, и смазывать трущиеся детали – втулки колёс и шатунные механизмы. Закончив профилактическую работу, они дружно направились к купальне.

Смыв дневную грязь и пот мыльными мочалками, они устроили игру « в догонялки». За этим занятием и застали их покосники ионинского звена. Косари увидели их только тогда, когда они миновали купальню. Краснопёров, Смольников и Сапунов, выскочив из воды, попытались задержать девушек, шедших отдельной группой, но те ускорились и примкнули к ребятам, сорвав коварные замыслы косцов.

– Хотели нас искупать! – с возмущением проговорила Туркина. – А того не понимают, что сами могли бы без трусов остаться.

– Как это? – хлопнула веками Нюра.

– А так, порвали бы и выбросили!

– Ну, им бы тогда осталось только одно – прыгать обратно в озеро, – хохотнула Феоктиста.

– Спасибо за подсказку, – рассмеялся Дима Сучков.

– Вот-вот, «мотайте на ус», – с самым серьёзным видом сказала Туркина, – это, Андрей, прежде других, относится к тебе.

– Да чё опять ко мне-то? – возмутился Кобелев.

– Да потому, что до тебя долго доходит.

Все весело рассмеялись.

Придя на стан, Феша и Нюша быстро собрали вехотки, мыло, чистое белье и пошли по направлению к купальне. Впереди маячили братья Сучковы, а за ними вприпрыжку бежали Матвей Кремлёв и Андрей Кобелев.

Анна оглянулась и не увидела напарниц.

– Девки, вы где? – Нюша заглянула в балаган подружек.

– Да здесь мы, здесь, – голосом, полным досады, откликнулась Вакурова, – Галя не хочет идти в купальню, пока там ребята.

– Да что они вас съедят? – укорила подруг Кудрина.

– Да дело не в этом, – отозвалась Туркина, – а в том, что вчера я дала полный отлуп Краснопёрову и не хочу, чтобы он ко мне вязался.

– Вот как, – сковырнула с него «коросту» и обнажила его гнилую сердцевину, тогда «другой коленкор», – посочувствовала Феша.

Девушки, посовещавшись, решили: «Пока парни в купальне – мыться не пойдём, – а лучше поужинаем». Так и сделали: от предложенного Капой супа отказались, а поели жареных карасей и запили их свежим молоком с мягкими домашними булочками. Сидели, поглядывая на тропу, ведущую к купальне, но парни не шли, они явно выжидали.

– Не дождутся, – решительно встала из-за стола Феоктиста, – время у нас есть, кимарнём в балаганах, а если и заснём, то нас разбудят.

– Правильно, Феша, без нас не обойдутся, – поддержала подружку Галя Туркина.

Вакурова подошла к поварихе и попросила:

– Капа, мы пошли в балаганы, может, и вздремнём немного, а если к нам будут лезть парни, шугани их хорошенько.

– Будет сделано! – Капитолина поднесла к правому виску руку с поварёшкой.

– Постой, Капа, небольшая поправка: как только парни уйдут с купальни, ты нас разбуди, - попросила товарку Феоктиста.

Зуева вновь поднесла поварёшку к голове…

Анна первой шмыгнула в прохладу балагана, вытянулась на заправленной постели и, смежая ресницы, тихо пробормотала: «Хорошо-то как, Господи…». И пока Феша перекинулась парой фраз с трактористами, шедшими с купальни, пока присматривалась к противоположному берегу озерка и прислушивалась к доносившимся выкрикам и гомону, Нюра уже уплывала в мир снов, покачиваясь в объятьях Морфея.

«Вот так соня-засоня, не успела я глазом моргнуть, а она уже в сопелки свои посапывает», – усмехнулась про себя Феоктиста и вытянулась рядом с подругой.

А Нюша летела по голубому небу, кувыркаясь в белых пушистых облаках. Сердце её замирало от восторга, душа её трепетала. «Это она хочет вырваться на свободу и серебристым голубем попорхать рядом со мной в жемчужистых лучах неземного света…». Не успела она додумать свою мысль о душе, как тут же влетела в омут чернильной тьмы. Сердце её сжалось до мизерного комочка и замерло. «Ой, мамочка, конец мой пришёл!». Но душа ворохнулась, а сердце забилось ровными мощными толчками, и в фиолетовой мгле рассыпались частые голубоватые звёзды. Каждоё её движение, каждая ёё мысль звонким эхом отдавались в этом необъятном лучезарном мире. Не успела она насладиться этой гулкой тишиной и покоем, как перед её глазами вздыбилась огненная туча, и её понесло прямо на неё. Она безголосо закричала…

– Нюша, что с тобой? Ты так завопила, что меня на постели подбросило, – участливый, голос подруги привёл девушку в сознание, и она дрожащим голосом произнесла:

– Сон странный приснился.

И Анна пересказала, как могла, своё сновидение.

– Нюша, успокойся. Сон твой хороший. Я от своих бабушек столько толкований разных сновидений наслушалась, что завесу многих из них могу приоткрыть. Вознесение на небо связывается в объяснениях снов с успехом в будущих делах.

– В каких делах-то? – зябко поёжилась Нюра.

– В работе, в любви, в семейном счастье. Ты можешь выучиться и стать хорошим учителем, врачом, бухгалтером. Все будут тебя уважать…

– Понятно…

– И белые облака показывают на это же, а голубое небо – на честную, довольную жизнь.

– А тёмное небо и звёзды?

– Звёзды снятся к исполнению желаний, а что касается чернильного неба, то звёзд при свете не видно.

– А огненный-то вал? Он беспокоит меня больше всего…

– Багряное небо снится к большой радости. Так что, Аннушка, сон твой предсказывает тебе долгую и счастливую жизнь.

Феоктиста обняла подругу и озабоченным голосом произнесла:

– Вот только мне со своим сном разобраться надо.

– Что за сон? – участливо спросила, успокоившаяся Анна.

– А вот послушай.

– Ты спишь-посыпаешь, я легла рядом с тобой, закрыла глаза, сосредоточилась и начала вызывать образы своих родителей, но ничего не получилось: перед глазами, как в испорченном фильме, тянутся какие-то изгороди, серые покосившиеся строения, какие-то странные тени. Тогда я переключилась на бабушку Варвару, но результат тот же самый: жердёвые прясла, заросшие высокой травой, тени серых животных, похожих на коров или лошадей, и всё это смотрится как в поздних сумерках. Тогда я перестроилась и начала вызывать цветную картинку подсолнечника. Обычно делаю это так: закрываю глаза и пытаюсь вывести на экран, ну как в кино, его золотистую солнечную шляпу. Получается не сразу. Надо потерпеть. Держала образ этого цветка в памяти, терзала себя и вспомнила о бабушке Аксинье. Представляешь, только подумала о ней, и на моём экране возникло целое поле цветущего подсолнечника, а на дороге, возле которой он рос, стоит сама бабушка Аксинья и машет мне рукой: иди-де ко мне. И я пошла. Но как я могла пойти, если лежу в балагане? Иду вдоль высокой стены солнечных головок, чувствую терпкий их запах, оглядываюсь, а она машет мне рукой: иди-де…

– Это было начало твоего сна, – заверила её Анна, – ты просто уснула, и твои думы переплавились в сон.

– Наверное, так оно и есть, – согласилась Феша. - Так вот, слушай дальше. Прошла я поле подсолнечника и оказалась на большом лугу. На другом его краю стоит огромная ветла, а под ней – стол. За столом сидит на стуле молодой парень и крутит ручку патефона, и до слуха моего доносится слова песни: «Услышь моя хорошая, услышь моя далёкая…». Парень увидел меня и машет рукой – подзывает. Иду по лугу, а вокруг меня козы, да много так, и все тянутся ко мне – беленькие, чистенькие, ласковые. Миновала стадо, а навстречу мне – козёл. Рога на меня уставил и не пропускает к столу. Я пытаюсь его обойти, а он снова у меня на пути. Вижу – парень подходит, прогоняет козла, берёт меня за левую руку и ведёт к столу, усаживает на стул и из кринки наливает мне в бокал молока. «Пей, – говорит, – молоко полезное – козье, выпьешь, и у тебя родятся такие же красивые детки». Глянула я, куда он рукой-то показывал, а там козлята окружили свою мать, шеи выгнули и тычут её под бока. И тут такая меня жажда обуяла, что я схватила бокал и начала пить сладкое, пахнущее луговыми травами молоко. И тут закричала ты, я чуть не захлебнулась…

– Феша, ну я же не виноватая, ты прости меня.

Феоктиста рассмеялась:

– Да ладно, чего уж там, сон ведь это, не бери в голову. Давай-ка лучше разберёмся в сновидении.

– Я тут тебе не помощница, – искренне призналась Нюра.

– Тогда слушай. Сначала поговорим о подсолнухах. Ты видела, сколько в шляпе подсолнуха семечек?

– Могла бы и не спрашивать, – хохотнула Анна. – Каждую осень наколачиваем их мешка по два и сушим на противнях в печи, а потом лузгаем целый год.

– Поэтому подсолнечник для крестьянина – символ плодородия и благополучия, а для влюблённых, если они увидели во сне его цветущую шляпу, порука взаимной любви.

– А я и не помню, чтобы когда-нибудь видела во сне этот цветок, – с грустью в голосе сказала Нюра.

– У тебя ещё вся жизнь впереди, насмотришься, – успокоила подругу Феоктиста.

– Ну, а какова разгадка с козлами, козоматками и козлятами?

– Что касается этой живности, то, помнится мне, у бабушки Аксиньи было много толкований. Вот первое, что приходит на ум: мирно пасущееся большое стадо предвещает хорошую погоду, а для нас эта весть хорошая, сама понимаешь.

– А если козёл на тебя наставил рога и не пропускает?

– Тут ответ один: у сновидицы появился недоброжелатель.

– Так, может, это Игорь Токмаков?

– Нет, с Игорем мы разобрались без взаимных упрёков, тут иное, а какое, пока не скажу, так как впереди сплошной туман. А вообще для всякого человека увидеть козла во сне – к счастью.

– Ну и замечательно, Феша! Всё будет хорошо.

– Хорошо, да не совсем. Так как пить козье молоко – к удачному замужеству, а я замуж не хочу.

– А ты парня этого разглядела? – Нюра ухватила подругу за руку. – Видела его хоть раз?

– Да, два раза во сне и один раз – наяву.

– Ой, как интересно! Феша, расскажи мне о нём…

– Отпусти руку – мне больно.

– Извини, я не хотела…

В этот момент подошедшая к балагану Капа прокричала:

– Эй, засони, поднимайтесь, пришла пора купаться.

Подруги встрепенулись, и Феша откликнулась:

– Уже выползаем...

Дожидаясь подруг, Анна отошла от Феоктисты к столу, за которым сидели трактористы, и спросила у Капитолины:

– Дмитрий Михайлович и его мётчики вернулись?

– Все вернулись…

– А где они, что-то я никого не вижу?

– Кто где: Ионин в балагане отдыхает, Кремлёв с Кобелевым вроде в Иванов лесок пошли, а про остальных – не знаю. Может, спят или купаются. Многие пошли клубнику есть…

В купальне было полно покосного народа. Ближе к берегу приводили себя в порядок девушки из звена Молчанюка, а за ними, на глубине, кувыркалась шумная ватага подростков. Сердце Нюры ёкнуло: в этом «кипящем котле» она разглядела две крупные, загорелые фигуры – «Петя, Ваня?». Подойдя ближе, убедилась – они!

– Нюша, глянь, – наши ягодиночки резвятся, – Феоктиста махнула рукой в сторону купальни.

Анна промолчала, но въедливая Туркина тут же уколола подружек:

– Смотрите, как бы сплываевские или скородумские девахи не увели их из-под вашего носа.

– Мы сами женихов у любой разини уведём, – хохотнула Кудрина, – правда, Нюша?

– Я, наверное, не смогу, – чистосердечно призналась Нюра. – Решиться на это можно только, сгорая от любви.

– Кто бы спорил, а я – никогда, – воспламенюсь и отобью.

– Да хватит вам! – охладила пыл подруг Надя. – Снимайте платья и – в воду.

Окунувшись, девушки долго и тщательно очищали свою кожу мыльными мочалками. Потом по очереди обливали друг друга водой из ведра, смывая мыльную пелену, и снова намыливались…

Окатившись по третьему разу, они дружной компанией бросились в озеро и поплыли на глубину. За ними тут же устремились Овечкин и Сухоручкин. Феоктиста, отплыв на значительное расстояние, «поддала жару», притворвшись, что тонет. Но перед тем как уйти под воду – пропела:

Миленький, – тону, тону,
Красивенький, – иду ко дну!

Овечкин, не раздумывая, прокричал:

Не утонешь, милочка,
Поплывёшь, как рыбочка!

И тут же, опустив голову в воду, энергично замахал руками. Кудрина не услышала окончание частушки, так как, подняв руки вверх, ушла под воду. К тому времени, как Иван доплыл до места её погружения, она дошла до дна и, оттолкнувшись от него ногами, стремительно всплыла и оказалась в Ванюшиных руках. Ухватив левой рукой, «безжизненное тело» девушки, он прижал её голову к своей груди, опрокинулся на спину, а правой – начал усиленно загребать к берегу. Ощутив пятками земную твердь, он подхватил Фешу на руки и стремительно побежал к берегу. Из воды за ним ринулись все купальщики и купальщицы. Положив девушку на траву, Ваня беспомощно оглянулся.

– Делай ей искусственное дыхание, – крикнула ему Туркина, распаляясь.

– Дак это, как?

– Набери в лёгкие воздуха, приложись губами к её губам и дуй!

Иван опустился перед девушкой на колени, склонил голову и осторожно приложил свои пухлые губы к её губам, похожим на зимовалую клюкву. И тут руки «утопленницы» плавно опустились на его шею и сомкнулись. Ване не осталось ничего другого, как впиться своими губами в алое раскалённое кольцо губ Феоктисты. Но поцелуйного опыта у них было маловато. Руки Феоктисты сползли с плеч Ивана, и он нехотя поднялся с колен, взял девушку за руку и, потянув, легко поставил рядом с собой.

Копновозы дружно закричали: «Ура!» - и стали расходиться, потеряв интерес к происшествию.

– Вот это номер! – Иван растерянно оглянулся. – Феша, выходит, что вы с Туркиной обманули меня?

– Да больно надо! – фыркнула та. – Ты лучше скажи Феоктисте спасибо за то, что она тебя в свою поцелуйную школу приняла.

Кудрина, не замечая насмешливой иронии Галины, ответила ей с улыбкой:

– Я учительница молодая, неопытная, а Ваня ученик прилежный, вот мы совместно с ним и овладеем этим искусством. Правда, Ваня? А вообще-то всё получилось неожиданно и естественно, – Кудрина взяла Овечкина за руку. – Только тогда, когда я вылетела из воды и оказалась у тебя на руках, мне пришла в голову мысль о розыгрыше, и Галя здесь ни при чём. Извини меня, Ваня, если я доставила тебе несколько неприятных минут.

– Нет, Феша, извинений не надо, я готов этот розыгрыш повторять и повторять. Мне такие игры нравятся, и я готов в них играть с тобой всегда.

Иван склонил голову к Феоктисте и робко поцеловал её в щёку. Подруги весело загалдели и забили в ладоши. А Сухоручкин, который молча наблюдал за происходящим, стоя рядом с Нюрой, прервал девичьи восторги словами:

– Девушки, перед вами стоит мой молодой друг Ваня Овечкин – хороший человек. Он искренен, отважен, выдумщик и мечтатель, не терпит несправедливости, характер у него взрывной, но отходчивый, почитает свою маму, стремится к познаниям и легко поддаеся обучению. Примите его в свою компанию таким, каков он есть.

Девчата окружили Ивана. У каждой из них нашлись для него тёплые слова. А Туркина обняла его, сказав: «Цены тебе, Ваня, нет!».

Расчувствовавшийся Сухоручкин, торжественно, что называется при свидетелях, заявил:

– Сегодня Иван, можно сказать, избавился, от одной своей вредной привычки, и я прощаю ему все его долги вместе с сегодняшним добавлением.

– Что это за задолженность такая была у Вани, – поинтересовалась Надя, обращаясь к Сухоручкину.

– Это секрет…

Услышав Надин вопрос, Иван с опаской огляделся и, перебив товарища, сказал:

– А вы никакой неловкости не чувствуете?

– Нет, а в чём дело? – удивилась Нюра.

– Да вы посмотрите на меня, на Фешу, на себя…

Девушки переглянулись и расхохотались.

– И, правда, стоим все перепачканные, полураздетые со спутанными мокрыми волосами, – с извинительными нотками в голосе откликнулась Нюша.

– И расхваливаете меня, – буркнул Иван, – а я этого не заслужил…

– Ну, Ваня, ты это зря, – остановил друга Сухоручкин, – ты именно такой, каким я тебя обрисовал. Подумай над моими словами и перестань заниматься самобичеванием.

– Успокойся, Ваня, ты хороший, и мы все любим тебя, как брата, – подбодрила Ивана Вакукрова.

– А я немножечко больше, – улыбнулась Феоктиста и, взяв Ивана за руку, потащила его к озеру.

Следом за ними к купальне устремились и другие...



Придя на стан, девушки собрались у костра и, в ожидании гармонистов, завели душевную беседу о первом страдном дне. Феоктиста, слушая подружек, тихо запела протяжную песню «У зари-то у зореньки много ясных звёзд…», и голоса покосниц неспешными ручейками влились в общий поток хора.

Мужики, сидевшие за столом, притихли, вслушиваясь в слова напева.

– Да, песня – душа народа, – тихим голосом, стараясь не мешать певуньям, произнёс Ионин...

Но закончить свою мысль не успел. В этот момент на слушателей и певиц обрушился громовой раскат гармошки и мужской голос пропел:

Эх, таловские девчата,
Чем же вы ославились?
На безусых сопляков, –
Дурочки, обзарились.

– Сплываевские «пимокаты» прикатили! – обрадовался Жеребцов. – Ну, опять нашим девкам и парням достанется на орехи. А кто виноват? Да наш бригадир!..

– Зря возликовал, не сплываевцы это, – остановил, сидящего рядом Данилу Павел Кобелев. – Нет у них парней, которые бы пели баритоном.

– А, может, это сам Иона Малахов свою бригаду привёл, – высказал предположение Паульс, посматривая на бригадира.

Паньшин, уловив взгляд Михаила, молча кивнул головой в сторону невидимого певца. Тот поднялся и скрылся за балаганами. За ним устремились девчата и парни, успевшие прийти к костру на звуки песни. Вскоре вернулся Молчанюк и сообщил:

– Это приехали на четырёх подводах денисовские и скородумские покосники во главе с бригадирами.

– Где же они? – обрадовался Паньшин.– Почему не идут сюда?

– Там они, у нашего токовища, лошадей распрягают.

За спиной Михаила показались две размытые сумерками фигуры. Паньшин поднялся из-за стола и пошёл им навстречу.

– Здравствуйте, гости дорогие, проходите к столу, – Николай пожал руки Серафима и Акима, – как раз к чаю подоспели.

Капитолина поставила на стол банку с сахаром, из которой торчала алюминиевая суповая ложка, и перед каждым сидельцем – бокал ароматного смородинного чая.

– Капа, чё-то ты поскупилась на хлебальницы-то? – подал голос Епифан.

Повариха, не сказав ни слова, перед каждым чаёвником положила по ложке. Мужики дружно застучали ими о стенки посуды, ускоряя процесс растворения сахара. Аким первым, подув на ложку, отправил в рот благоухающий напиток.

– М-м-м, да тут, кажись, не один смородинник? – он вопросительно посмотрел на Николая – Хорошо бы заполучить рецептик, Николай Фёдорович.

– Доставай свою тетрадку, и Капа тебе всё распишет.

Агей тут же достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку и передал её подошедшей поварихе.

– Сколько сенца-то смётанного записал в неё? – поинтересовался Паньшин.

– Да почти тридцать две тонны, – Аким с интересом посмотрел на Николая, – а у вас как?

– Чуть побольше, – усмехнулся Паньшин.

– А у вас, Серафим Нилович, как дела обстоят? – распрямил плечи Аким, осторожно прикладываясь к горячим краям бокала.

– У нас похуже, – тяжело вздохнул Серафим, – всего двадцать семь тонн. Пока наладились да пока настроились, а тут уж обед. И после отдыха – не лучше…

– А к нам-то как наладились? – поинтересовался Николай. – Вы у нас редкие гости. Причина понятна – далековато. Сколько хоть километров от вас до нас?

– А кто их мерял? – Серафим с усмешкой глянул на Паньшина.

– А я слышал, что ещё при царе болотная кикимора пыталась мерять клюкой, да махнула рукой, – хохотнул Аким.

– Ну, а если серьёзно, Николай Фёдорович, то поездку эту организовали Кисляков и Ползунков, а я приехал для страховки, памятуя позавчерашнюю драку…

– Нашлись такие охотники и у нас, когда увидели проезжающих мимо денисовцев, – перебил Серафима Аким. – Пришлось срочно запрягать лошадей и догонять соседей…

– Серафим Нилович, твои парни к нам бы не поехали просто так, – Паньшин озабоченно посмотрел на денисовского бригадира. – Как ты думаешь, что они задумали?

– Тут и гадать нечего, – усмехнулся Серафим, – причины могут быть только две. Первая – отомстить обидчикам. Вторая – приударить за вашими девчонками. Но думаю, что их волнует вторая.

– Оба повода не из приятных, – произнёс в раздумье Николай, – если девчата, то беда поменьше. Глвное, чтобы они были свободны, а если заняты, то и тут драки не избежать.

– А есть у вас вольные-то? – поинтересовался Серафим.

– Есть, как не быть, только приглядистые-то уже давно дружат с нашими же парнями.

– В этом случае торопиться не надо, – посоветовал Аким, – постепенно сами разберутся.

Их беседу прервал всхлип гармошки и последовавший за ним проигрыш, после которого звонкий мужской голос пропел:

Эх, Денисова, Денисова –
Глухая сторона.
Там ребята туповаты,
А девчонки – без ума.

Гармошка смолкла.

– Кто это, не Сухоручкин ли? – поднялся из-за стола Паньшин. – Греха бы не было. Пошли, мужики.

Они вышли на площадку, освещённую светом костра и ограждённую с северной стороны сдвинутыми телегами, на которых разместились покосники и покосницы. Между ними и костром стояла группа парней и девчат, около которых сновала ребятня, пытаясь проникнуть внутрь «кольца оцепления». Но старшие их бесцеремонно отталкивали.

– Что за шум, а драки нет? – крикнул подошедший Паньшин.

Покосники расступились, и взорам подошедших бригадиров и трактористов открылась «картина»: трое денисовцев и трое таловчан вели крутой разговор. Увидев бригадиров, они замолкли.

– Михаил, Модест, Родион, а ну, прекратите перепирательство! – прикрикнул Серафим. – Разве вы за этим сюда приехали?

– Да мы не виноваты, а вот они, – за всех откликнулся Модест и с угрозой посмотрел на противников, – нас тупарями назвали в частушке.

– Мы просто поквитались за коротушку, в которой вы обозвали нас «сопляками», а девчонок «дурами», – спокойно ответил Сухоручкин, – я уже вам объяснял. Если в вашем репертуаре и дальше будут встречаться такие отчебучки, то у нас всегда найдётся достойный ответ.

– Отклик хороший и правильный, – поддержал Петра Ионин, – всякое неодобрительное действие порождает противодействие. Поэтому надо быть сдержаннее по отношению друг к другу. Частушек у нас и хороших не перепеть.

– Вот этим добрым напутствием и завершим наш разговор, – Паньшин тронул за рукав Овечкина, – Ваня, неси-ко баян.

Овечкин обернулся мигом и передал инструмент Петру. Тот уселся на услужливо подставленную девушками скамейку, поставил баян на колени, накинул наплечные ремни и пробежался по ладам.

Парни и девушки покинули телеги и полукругом встали вокруг костра, открыв зрителям тележного ряда плясовую площадку. Мужская компания разместилась на телегах, а за их спинами в отблесках костра высвечивались бледными пятнами лица копновозов.

Первой на круг вышла Галя Туркина и, пока звучал проигрыш, она попыталась отбить каблуками «дроби», но рыхлая земля глушила удары, и она остановилась, чуть притопывая, а после окончания проигрыша пропела:

Пыльно, душно страдовать,
Жарко сенокосить.
Не жалко, болечка, тебя
От себя отбросить.

Галя, оставаясь на кругу, отошла в сторонку, а на площадку белой лебедью выплыла Феоктиста. Она в такт мелодии прошлась по полукругу и повела свою партию:

Раскошу я, выкошу
Зелёную поляночку –
Меня Ваня пригласил
Сегодня на свиданочку.

Пока Феша прохаживалась по площадке и пела, Ионин, наклонившись к уху бригадира, тихо произнёс: «Николай Фёдорович, придётся привезти помост из деревни, а то девушки чувствуют себя «не в своей тарелке».– «Я только что об этом подумал, через день уже будет здесь, не беспокойся».

А на площадке уже подавала себя Дуня:

Скородумовские девушки
Не любят долго спать.
Перед ними на работе
Никому не устоять.

– Хорошая девчонка, голосистая, – Николай подтолкнул локтем Акима, – из какого она рода – племени?

– Авдей Марков – её отец, а Макрида Клисеевна – бабушка.

– Знаю и Авдея и Макриду – староверы, работящие люди, порядочные. А девчушку как зовут?

– Евдокия.

Разговор прервался. Перед разгоревшимся костром лихо отплясывал рослый статный парень с пышной шевелюрой. Вот он приостановился перед улыбающейся Феоктистой и пропел:

Люблю я в полюшко ходить,
Люблю я сено шевелить.
Как бы с милой повидаться
Да хоть часок поговорить.

– Николай, посмотри, вот это и есть Кисляков, – окликнул Паньшина Серафим. – К кому это он клинья бьёт?

– Это дочь Кудрина Егора Петровича, Феоктиста.

– Вон как! Парень не промах…

А на фоне пылающего костра уже отплясывала пышнотелая, грудастая девица и, остановившись перед Кудриной, с вызовом пропела:

Грубиянка тонкая,
Как литовка звонкая –
С крыши перекладина,
Ешё смеёшься, гадина.

«Девушка статью – вылитая Павлина», – подумал Паньшин, - но такая ли она «крылатая?». При воспоминании о своей пассии вся его внутренняя сущность пришла в возбуждение, и, гася вспыхнувший пожар, он обратился к Серафиму:

– А это что за краля?

– Августа Сорокина, наша – денисовская, – усмехнулся Серафим, – между прочим, ухажорка Кислякова.

– А есть ли у неё родственники в Сплывайке?

– Есть, родная сестра её матери, часто в Денисовой бывает.

– Ну и балбес ваш Кисляков, – с сожалением проговорил Николай, – от такой девки лыжи воротит.

– На вкус и цвет товарищ нет, – усмехнулся Серафим. – Заговорились мы с тобой, а какая девушка только что пропела!

– Это наша, Аня Сысоева, между прочим, подруга Сухоручкина.

– Хорошая парочка, мне кажется, что они друг друга стоят. Да ладно, о них потом. Давай-ко послушаем очередного певца.

А парень держал себя молодцом: картинно пошевеливая плечами и поводя руками, он остановился перед Туркиной и пропел:

Давай, девушка, закрутим
Мы с тобой до гробовой,
Чтобы не было измены
Ни за мной, ни за тобой.

И тут же на круг выскочил Краснопёров. Притопывая ногами, он «наехал» на новоявленного ухажёра и пропел, адресуя коротушку не ему, а своей бывшей милочке:

Я любил милашку шуткой,
Думал и шутя любить.
Шутка вывела на правду,–
Не хочу без милой жить.

И тут же под проигрыш выдал нежданному гостю:

А ты, денисовский избач,
Передо мною не маячь,
А если будешь мельтешить,
Тебе, раздорнику, не жить.

Ползунков надвинулся на Краснопёрова, угрожающе сжав кулаки, но ему преградил путь Молчанюк. Он взял его за плечи и втиснул в толпу, предупредив: «Кулаками здесь никому ничего не докажешь, тем более твоему сопернику и девушке, которая тебе нравится. И учти, что она нравится и мне, понял?».

Гость, качнулся, убрал руки Михаила с предплечий, раздвинул плечом участников вечёрки и шагнул в темноту.

Сухоручкин, не обращая внимания на стычку, продолжал играть, и смешавшиеся было плясуньи снова вышли на круг.

– Выходит, что это был ваш Модест Ползунков, Серафим Нилович? – Паньшин отвлёк напряжённо вглядывавшегося в стычку денисовского бригадира. – А где же его невеста?

– Да где ей быть! Наверняка рядом с ним, утешает да нацеловывает.

–Что-то она и на круг не вышла?

– Время, видать, не пришло, но она ещё себя покажет, подожди, если не в этот раз, так в другой. Клава Гармонова своего просто так не отдаст...

А с плясовой площадки до слушателей донёсся звонкий, колокольчиковый голос Евдокии:

Ох – ну! Да ох – ну!
Да по кому я сохну?
Я сохну по милёночку,
Как утка по утёночку.

– Это она вроде перед Овечкиным ногами-то вытоптывает? – Аким склонил голову к Николаю.

– Перед ним, – усмехнулся Паньшин, – только соперница-то у неё больно серьёзная.

– Так у него и ягодиночка есть?

– Кажись, со вчерашнего дня, – хохотнул Николай и пояснил: - Феоктиста, видать, дала отставку Игорю и взяла под опеку Ивана. И он к ней тянется, но тут, как говорится, всё «на воде вилами писано»

– Значит, у Дуни ещё не всё потеряно, – повеселел Аким.

Николай ничего не ответил, так как в этот момент, оттеснив Евдокию, перед Иваном уже распевала Феоктиста:

Я талиночку сухую
Зажигала на огне.
Не могу с собою сладить,
Только Ваня на уме.

Мужики не успели обменяться впечатлениями, как к Кудриной, приплясывая, «подлетел» Кисляков, и до их слуха донеслось:

Мы ребята удалые
К ночи откосилися.
Если мы не женихи,
То девушки зарылися.

Феоктиста незамедлительно ответила:

Неужели ты не видишь,
Кому песни я пою?
Мои песни для Ванюши, –
Их никому не подарю.

– Вот вам и ответ притязателю, – засмеялся Паньшин, и мужики дружно его поддержали.

– Николай, ты скажи, неужели это она прямо здесь, походя, сочинила?

– Я в этом ничего удивительного не вижу, – ответил таловчанин, – они живут в мире частушки и не только используют наследство, но и пополняют его.

– А я скажу больше, девчата занимаются сочинительством не только в одиночку, но и коллективно, – подал голос Ионин, – сам был этому свидетелем не одиножды. И активность их в этом деле возрастает, если их ославили, спели про них в частушке напраслину. Вы видели, с чего сегодня всё началось? Поэтому у меня к вам просьба: напоминайте молодым постоянно, что нельзя бросать камень в других, потому что он обязательно вернётся и ещё больнее ударит по ним. Особенно нежелательны в частушке личные оскорбления, потому что дело может закончиться судом.

– Спасибо, Дмитрий Михайлович, за науку, – откликнулся Аким, – намотаем на ус.

– Дмитрий Михайлович, а кто же насочинял вороха «молосных» частушек, – поинтересовался Серафим, – неужели одни мужики?

– К сожалению, Серафим Нилович, пропорция в этом деле такая же, как и в «постных» частушках, которые сочинены, в основном, девушками и молодыми женщинами.

– Вот уж никогда бы не подумал! – удивился Аким.

– А вон на кругу трясётся Антонина Кремнёва, – Николай махнул рукой в сторону полыхнувшего искрами костра, – при нужде такого насочиняет, что мало не покажется…

– Что-то мы, мужики, отвлеклись, – спохватился Серафим, – сколько песен пропустили!

– Давайте послушаем, – согласился Паньшин, – вон, кажись, кто-то из покосниц принимается за дело.

– Это наша денисовская Клава Гармонова. Теперь слушайте…

Я болею, я болею,
Я болею второй год.
Не болезни меня губят, –
Губит боля обормот.

– Видать поссорились, – буркнул Серафим, – и Модест послал её куда подальше.

Клава разошлась не на шутку. После проигрыша она пошла на второй заход, не пропустив вперёд никого:

Ягодиночка мой,
Ты бы помер годовой,
Я бы не родилася,
В тебя бы не влюбилася



Денисовские покосницы пытались её остановить, но, отбившись от них, она снова заголосила:

Ворожила, ворожила –
Мне не выпал интерес,
Только выпала досада –
У него другая есть.

После этой пропевки она с высоко поднятой головой отошла к группе скородумских и денисовских девушек.

– Это ещё не конец, – пояснил Серафим своим соратникам по колхозной службе, – запал у неё пройдёт, обыгается немного, и снова бросится в бой. Такой у неё характер.

– И часто между ними такое бывает? – поинтересовался Аким.

– А как только появляется повод, так и возникнет скандал.

– Ну, тогда впереди у них сплошные кувырки, – усмехнулся Николай, – можно и не начинать.

– Похоже, что Модест это осознал, – подтвердил догадку Паньшина Ионин, – но характер у него мягкий, уступчивый, вот он и не может вырваться из этого круга. Клава же это понимает и хочет быстрее довести дело до свадьбы, чтобы держать мужа под каблуком на законном основании.

– Поживём – увидим, – с терпеливой снисходительностью сельского мужика, подвёл итог Серафим. – Мы тут разговоры ведём, а у молодых дело не стоит на месте. Это опять вроде Нюра перед баянистом выезживает?

Покосники промолчали, вслушиваясь в задорное пение очаровательной девушки.

В поле ветер, в поле ветер,
В поле чистый ветерок.
Умереть с тобой готова,
Вот как ты меня завлёк.

– Они тянутся друг к другу давно, но между ними были каки-то нелады, а по приезду на луга она вся раскрылась, расцвела, – пояснил Паньшин приятелям.

– Пётр и Анна умнее, образованнее многих своих сверстников, фантазии у них богаче, поэтому и путь их друг к другу был ярким, чувственным, не лишённым противоречий, – уточнил Ионин. – А сейчас, видать, многие преграды пали, и они начали понимать друг друга. Всё это вывело их на уровень искренних, чистых отношений, которые могут перерасти в высокое чувство.

– Спасибо, Дмитрий Михайлович, слушать тебя – одно удовольствие, – поблагодарил старика Аким.

А Аня, не сходя с круга, заливалась:

Ретивое, ретивое –
Всё изволновалося.
Так и надо ретивому,
Чтобы не влюблялося…

Трактористы, сидя на соседней телеге, вели свой разговор.

– Топчутся одни и те же, – возмущался Данило, – а где, Павел, твои косари? Из моих хоть Краснопёров толкётся.

–А зачем мешать тем, кто здесь решает свои проблемы? – усмехнулся Кобелев. – Шурке же сам Бог велел «токовать», так как Туркина дала ему отставку. Что касается косильщиков, то у твоего сына Северьяна и Харлампия Тоболкина матани остались в деревне. Сам понимаешь, доярки. У Сашки Смольникова подружка Ия Хабарова, она покосница. Они в самом начале в толпе помаячили и исчезли, видать, после долгой разлуки не могут наглядеться друг на друга. А вот твои прицепщики где?

– Я за ними не слежу.

– А меня-то зачем заставляешь отчитываться?

– Успокойтесь, мужики, вы оба подслеповаты, а у меня зрение хорошее, и вот что вам скажу: все три пары здесь. Ийка с Надеждой что-то втолковывают Феоктисте. Рядом с ними стоят их кавалеры. А Игорь Токмаков, взявши за руку Любу Курочкину, стоит в окружении Сучковых и их подружек.

– Да чё ты мелешь! Какая Курочкина, когда Игорь должен находиться рядом с Феоктистой.

– Ну, Жеребцов, ты как будто из другого мира выпал, – рассмеялся Павел, – разве не слышишь, к кому обращены песни Кудриной? Вот она выходит и начинает «дробить», слушай…

Как я гляну по народу –
Лучше нет Ванюшечки:
Глаза серые большие,
На лбу завитушечки.

– Да она просто подсмеивается над ним, а вы сидите, «уши развесили», – угрюмо буркнул Данило.

– Если даже так, то послушай, что поёт её соперница:

Мне сапожки не по ножке, –
Как- нибудь обуюся.
Я с Ванюшей не гуляю, –
Издали любуюся.

– Не девушка, а картинка, – не унимался Кобелев, - только не знаю, чья она…

– Это Дуся Маркова, она из Скородума, – тут же подсказал Еварест из-за его спины.

– А ты откуда знаешь? – удивился Павел, обернувшись в сторону копновоза.

– На переправе услышал. Ваня занёс её на руках в реку, а она говорит: « Ну, поцелуй, поцелуй меня, Ванюша, я ещё в прошлый сенокос в тебя влюбилась».

– Ну, поцеловал он её?

– Не успел, началась драка, и он побежал на помощь к Ковригину.

– И всё?

– Нет, она успела его поцеловать много, много раз…

– Ну, что «Фома неверящий», – Кобелев крепко хлопнул Жеребцова по спине, – убедился теперь, что Иван «на моде»?

– Да пошёл ты куда подальше вместе со своим любимцем! – огрызнулся Данило, сползая с телеги.

Он постоял, огляделся, как бы прощаясь с этим шумным, неспокойным миром и заковылял к балаганам, а вслед ему неслось:



Зеленейся, зеленейся,
Веточка калинова,
На меня, Ваня, надейся, –
Я люблю одинова.



Не сходя с круга, Дуня тут же после проигрыша выдала целую частушечную серию:

Из колодца вода льётся,
Из ведёрка плещется.
Толко Ванечку увижу, –
Сердце затрепещется.

Завлеку из-за реки,
Сниму перчаточку с руки.
Об одной остануся,
Но с Ваней не расстануся.

Пока Дуня объяснялась Ивану в искренности своих чувств, он растерянно посматривал на Фешу, на её подруг, и его подмывало желание убежать, скрыться от глаз людских. А тут ещё девчата, подзуживая его, наговаривали на ухо: «Ваня, соберись с силами, выйди на круг и скажи ей, что у тебя уже есть зазноба…». – «Ванюша, не робей, выйди на круг и спой…». – «Ты посмотри на Фешу, она вся извелась сердечная…».

Иван подыскивал возможные варианты ответа на прямые, стреляюшие слова Дуни, но в голове мельтешили какие-то странные, то ли слышанные, то ли услужливо подсунутые сознанием, коротушки: «Ты не пой, не изводись, – к другим ребятам приглядись. Ты на глаза мои не лезь, – У меня другая есть»… « Ты хорошая девчонка и мене очень нравишься. Но сердце занято моё, и ты зря стараешься»… Он осознавал, что никакая сила не сможет сдвинуть его с места и направить навстречу радостной, разгорячённой девушке.

Из затруднительного положениия помогла выйти Нюра. Она подошла к нему, взяла за руку и потащила за собой, пояснив на ходу:

– Ваня, Петя уже устал, замени его, – и, лукаво сверкнув глазами, добавила: – Это тебе на пользу и на славу.

Иван хотел сказать, что слава ему не нужна и что другу он всегда готов прийти на помощь, но вместо этого с его губ слетели слова благодарности:

– Нюша, спасибо тебе, ты – ангел спаситель.

Девушка, не говоря ни слова, подтолкнула его в спину по направлению к Сухоручкину.

– Ну, наконец-то! А то я уже думал, что мне тут куковать до утренней зари Маряны.

– Я бы и раньше пришёл, да девчонки меня взяли в кольцо и устроили мне словесную пытку, – в голосе Вани прозвучали нотки извинения.– Хорошо, что Аня помогла. Она, можно сказать, выдернула меня из их рук.

Пётр передал баян в руки Овечкина. Иван устроился на импровизированном сидении, размял пальцы рук и заиграл цыганочку. Парни и девушки придвинулись поближе к новому игроку, с интересом поглядывая на соперниц.

Первой выскочила, высоко выбрасывая колени, Евдокия и, поводя плечами, задорно пропела:

Была бы узенька Исеть, –
Плоточки б перекинула.
Ванечка, – ничё не знаешь?
Я с тоски погинула!

Оттеснив соперницу во время проигрыша, Кудрина перехватила инициативу и, приблизившись к Ивану с открытым счастливым лицом, призналась:

Я не знаю, я не знаю,
Я не знаю, что со мной?
Каждый вечер замечаю
Золотистый чуб волной.

Феоктиста, отплясывая, по крутой дуге вернулась к подругам, а её место мгновенно заняла Дуняша.

Я Ванюшеньку любила
И любить буду всегда:
Пока в озере до донышка
Не высохнет вода.

А из-за спины Дуси тут же вновь выскочила Феоктиста, и её напев, вздыбленный горячим воздушным потоком, порхнул над костром, пролетел над озером и опустился в камышах, потревожив хозяев. Недовольная выпь с возмущением прокричала: «Итуррруп – п – п!..».

Нюра, вздрогнув, теснее прижалась к Пете. Он развернул её и, глядя в любимое лицо, участливо спросил:

– Всё не можешь привыкнуть?

Аня молча кивнула головой. В этот момент к ним подошёл приезжий парень и представился:

– Михаил Кисляков, узнаёшь? – он протянул Сухоручкину руку.

Нюра сжалась от страха в ожидании скандала и драки, но Петя, пристально глянув на парня, спокойно пожал его узкую, длиннопалую руку.

– У меня хорошая память на лица, особенно на те, с обладателями которых я вступал в контакт, – спокойно, без вызова ответил Сухоручкин.

– Я не обижаюсь, сам виноват. Это как раз тот случай, про который говорят: «Чёрт попутал», – и, усмехнувшись, добавил. – Но извиняться не буду, так как своё получил.

– Обойдёмся без оправданий, – согласился Пётр. – Думаю, что вы за семь вёрст не кисель хлебать приехали.

– Да, мы к вам редко наведывемся, – далековато. Признаюсь, заделье у нас другое – девушки ваши понравились.

– Я это заметил, – улыбнулся Сухоручкин. – На личности можешь не переходить.

– Но получился полный конфуз…

– Это можно было предугадать заранее, так как вы привезли с собой и своих шмар, – рассудительно пояснил Сухоручкин. – Но и другое надо иметь в виду, что не всякую крепость удаётся взять с первой попытки.

– Оказывается, у них есть кавалеры…

– А почему их не должно быть? – удивился в свою очередь Пётр. – Они красивые, порядочные, работящие, и на их руки много претендентов. Но это не означает, что вы не можете участвовать в конкурсе женихов.

Кисляков расхохотался и хлопнул Сухоручкина по плечу.

– Не ожидал от тебя такого здравого рассуждения, но, похоже, что стычек с местными молодцами не избежать...

– Отойдёмте-ка подальше, а то здесь шумновато, – предложил Сухоручкин и, взяв Нюру за руку, он первым пошёл в сторону балаганов.

Дойдя до обеденного стола, они сели на изрезанные ножами скамейки и продолжили разговор.

– Так вот, о драке, – Пётр хлопнул рукой по столу, – её может и не быть. Всё зависит от вас, если вы первыми не задерётесь, то никто на вас руку не поднимет.

– А Краснопёров? – подала голос Нюра.

– Это тот, который на Модеста в пляске накатил?

– Он, – подтвердила Аня.

– А вас как зовут, красавица?

– Зовут мена по-разному, а полное имя – Анна, – смущённо отозвалась девушка.

– Тогда будем знакомы, – улыбнулся Кисляков.

В душе Сухоручкина ворохнулась ревность, но он, переборов вспыхнувшую неприязнь, сказал:

– Если же с кулаками налетит Краснопёров, то придётся дать сдачи. Его только так и можно привести в чувство.

– А Ваня Овечкин?

– Если ты имеешь в виду его отношения с Феоктистой, то между ними – взаимная симпатия. Как у них сложатся отношения, покажет время. Сегодня же Иван попал в затруднительное положение – неожиданно появилась Дуня.

– И, похоже, что она настроена решительно, – высказала своё соображение Нюра.

– Дело не только в этом, а ещё и в том, что Ваня совестлив и сентиментален. Поэтому он никогда не подаст Дуняше отрицательного сигнала.

– Выходит, что мне надо набраться терпения, – тяжело вздохнул Кисляков.

– И не только, – усмехнулся Сухоручкин, – надо будет попутно решить проблему и с твоей ухажёркой.

– Об этом мог бы и не говорить, – угрюмо буркнул Михаил. – А что делать Модесту?

– Пусть сам решает, – отозвался Пётр. – Тут известное только одно: она рассталась с Краснопёровым, а неизвестных много. Галина девушка непростая.

Они помолчали. С токовища донеслось:

Я Ванюшу подпояшу
Пояском с резиночкой.
Поцелую раз пятнадцать,
Назову болиночкой.

– Дуня поёт, – улыбнулась Нюша. – Хорошая девушка, смешливая, голосистая…

Не успела она досказать свою мысль, как до них долетел новый напев:

Заиграл в баян Ванюша,
Я у озера пою.
Не скрываю я, подружки, –
Горячо его люблю.

– Фешина песня, видать, на ходу сочинила, – в голосе Нюры просквозили горделивые нотки.

Парни не откликнулись на её слова, разговор у них перешёл на новую тему. Начал её Кисляков.

– Пётр, ты где обучился боксу? Я смотрю, ты настоящий боец!

– Учился по книгам, а практику уже давно осваиваю вместе с Овечкиным. Мне только непонятно, куда ты клонишь?

– Разговор я этот начал потому, что все годы, что служил на границе, меня обучали самозащите без оружия.

– Самбо? – загорелся Сухоручкин. – Мы с Иваном этот вид борьбы осваиваем, но возникает много вопросов.

– В том-то и дело! – взбодрился Кисляков. – Я, когда посмотрел на твою ухватку, то первая мысль у меня была такая: всех ребят, которым предстоит служба в армии, надо обучать рукопашному бою.

– Мысль замечательная! – возбудился Пётр. – Эти навыки пригодятся не только в армии, но и в жизни. Если ты готов стать нашим инструктором, то может завтра после ужина и начнём?

– Тогда так: осталось определить место встречи и оповестить ребят.

– Место для занятий есть. Мы со сплываевцами часто устраиваем борцовские турниры по классике возле геодезической вышки, – не без гордости сообщил Сухоручкин. – Там и площадка ровная, обтоптанная.

– Хорошо, место неплохое, я там бывал…

– А что ребятам сказать? – уточнил Пётр. – Какие приёмы будем отрабатывать?

– Можно по определённой системе, а можно и выборочно, к примеру, такие: блоки, захваты, удары руками, ногами…

– А при угрозе ножом?

– Обязательно…

–Ничего не забыл? – Сухоручкин сделал паузу, ожидая ответа.

В этот момент до них долетела мелодия проигрыша и слова певицы:

Ох, ну! Да ох, ну!
По кому я сохну?
По кудрявой голове, –
Наверно, скоро сдохну.

– Вроде не наша, не таловская пропела, – тихим голосом, словно боясь вспугнуть тишину, проговорила Анна.

– Голос знакомый, – усмехнулся Михаил, – Августы Сорокиной, моей подружки…

Болечка, болинка мой,
Подь ты к чёрту, дорогой!
Приустали мои ноженьки
Гоняться за тобой.

– И это она, – Михаил поднялся. – Пойду я, а то меня, наверное, уже потеряли. Да и на свой стан пора возвращаться, передохнуть малость. Трудновато приходится с непривычки.

Сухоручкин встал со скамьи, давая понять, что не собирается уговаривать гостя. Михаил подошёл к нему и положил руку на плечо.

– Зла я на тебя не держу, и у меня есть желание познакомиться с тобой поближе.

– Завтра и начнём, – с самым серьёзным видом, без тени иронии, отозвался Сухоручкин.

– Возвращаться будете?

– Нет, мы покатаемся на лодке.

Кисляков шагал, словно в серебристом мареве. Поднявшаяся луна высвечивала его стройную фигуру. Он уходил быстро, как будто собирался обогнать свою тень.

– Петя, мне непонятно, почему Михаил дружил с нелюбимой девушкой, разве это возможно?

– Однозначно на твой вопрос, Нюшенька, не ответить, – Пётр обнял и притянул девушку к себе, – можно перебирать варианты, высказывать догадки, но приблизимся ли мы к истине? Ты-то сама как думаешь?

– Думаю, что, вернувшись из армии, он стал встречаться со своей прежней подругой, но чувств к ней особых не питал. А, увидев Фешу, он понял, что не сможет без неё жить.

– Влюбился с первого взгляда, так? Ну, что же, будем считать, что это и есть та правда, которую не надо доказывать.

– Петя, скажи, а зачем ты решил за меня, что я буду с тобой ночью плавать по озеру? –Аня высвободилась из объятий Сухоручкина. – Ты же знаешь, что я боюсь глубины с купальской ночи, когда водяной чуть не утопил Маню Кремнёву.

Пётр расхохотался и снова обнял владычицу своих грез.

– Ты же знаешь – нет в природе водяных…

– А девчата говорят, что есть, и водяной – ты, – Нюра снова отстранилась от Петра.– И на Стеколке утащил Маню под воду – ты.

– Ну, раз я водяной, так чего же боишься, – хохотнул Петя, – ты под моей защитой. Значит, с тобой ничего не случится, а если появится другой водяной, так я его пересилю. Пошли.

– Убедил, я согласна, но мне надо переодеться: заменить выходное платье и туфли на будничные.

– Побегай…

А молодёжное собрание гудело, пело и плясало. Клавдия и Августа на какое-то время оттеснили активных песенниц и предложили участникам сходки свой репертуар. Гутя, не видя Михаила, разошлась не на шутку:

Чё мне, дуре, полюбилось?
Чё мне, дуре, поглянись?
Из-под светло-серой кепочки
Кудрёночки вились.

И тут же, не позволяя никому выскочить впереди себя, её сменила Клава.

Я милёночка любила
Горячо и пламенно.
Он ничё не понимает, –
Его сердце каменно.

– А где же Модест-то? – Аким покрутил головой. – Не вижу и Михаила…

– Ползунков тут, – сидит в ходке, как сыч, – Паньшин мотнул головой в сторону тележного ряда. – Видать, припугнули его наши парни.

– Ходок бы только не испачкал, – хохотнул Аким.

– Он не из пугливых, – вступился за своего покосника Серафим, и в голосе его прозвучала обида. – А что уединился, так правильно сделал. Посидит, подумает, и, может, в его молодую голову придёт что-нибудь путнее.

– Не обижайся, Серафим, но я скажу так: если в голове ничего не посеяно, так и доброго в ней ничего не взойдёт. Ты не переживай за него, – высказал своё мнение таловский звеньевой.– Посмотри, как поступил Михаил? Он, видя, что Феоктиста не замечает его и не реагирует на предложение «закрутить любовь», тут же оставил свои притязания и завёл разговор с Сухоручкиным. И, видать, не без пользы для себя и других, потому что его всё ещё нет.

– Так его увёл Сухоручкин? – встревожился денисовский бригадир.

– Он, но ты не волнуйся, – попытался успокоить соседа Ионин, – Петруха парень умный, сообразительный, так что всё будет в порядке.

– Тревожиться нечего, – подбодрил Серафима Николай, – так как с ними ушла и Анна…

– Да хватит вам! – прикрикнул на однотележников Аким. – Вы на культурном мероприятии, можно сказать, в театре, а ведёте себя как малые дети.

Мужики рассмеялись, поглядывая друг на друга.

–А кто разговор-то этот завёл? – Паньшин легонько ударил по спине моралиста.

– Да он же сам и начал, – расхохотался Серафим. – Ловко ты нас разыграл Аким Селивёрстович. Ну, прямо, как шут балаганный!

Пока мужики выясняли отношения, на передний план снова выбились «залётки» баяниста. Во время проигрыша Феоктиста «затопала» Евдокию, загнав её на край площадки, а перед его окончанием – лихо развернулась и устремилась к Ванюшечке. Выбив соперницу из «игры», она звонкоголосо пропела:

На вечёрочке плясала,
Отлетел с плеча рукав.
С Ваней рядышком сидела,
А сказали: «На руках».

На улыбчивом лице Ивана плясали разноцветные тени, его волнистый чуб мотался сполохами далёких зарниц, а сильные длинные пальцы летали по ладам инструмента, извлекая из него неописуемые переборы. Они тут же взмывали высоко вверх, подхваченные тягой клокочущего костра, и золотыми искрами осыпались по луговинам, болотам, колкам и берёзовым редникам. Сердца слушателей млели от восторга, вызываемого прекрасным обликом игрока, чарующей плясовой мелодией, нежными мелодичными голосами девушек и тайной ночи.

Этими ощущениями была переполнена и Дуня. Она с волнением и страстью, «выплеснула» на размягчённые, расслабленные души слушателей стон своего неопытного молодого сердечка. Её бархатистый голос серебристым облачком порхнул к фиолетовому звёздному небу и звонким жемчугом окатил слушателей:

Глазки серы, глазки серы,
Глазки сероватые.
Ты завлёк, а я влюбилась, –
Оба виноватые.

– Эх, христова душа, слезу выбила из старого заскорузлого сердца, – Ионин провёл по лицу широкой мозолистой ладонью.

– Да уж, – дрогнувшим голосом проговорил Аким, – Дуняша наше скородумовское «солнышко»…

Грохот рукоплесканий прервал его слова.

Иван, захваченный общим душевным подъёмом и нежностью, витавшей в его душе ко всему видимому миру, вдруг неожиданно пропел:

Любовь – опасная болезнь, –
Внезапно появляется.
Губит девичью красу,
До сердца добирается.

И снова гром рукоплесканий вознёсся над огненным куполом костра.

– Так ему с таким-то голосом не сено колхозное метать, а в Большом театре петь, – воскликнул возбуждённый Аким.

– Он и на колхозной работе такой же, как в песне, – возгордился Николай, как будто хвалил своего собственного сына.

– Всему своё время, мужики, он молод и у него всё впереди, – притушил пламя восторга Дмитрий Михайлович, – главное, чтобы Пётр как можно дольше был рядом с ним.

Между тем Иван снова вошёл в свой образ сельского гармониста, а таловских песенниц потеснили денисовские гости.



Пётр долго устраивал Нюшу в лодке. Она не захотела садиться на скамью для пассажира, которая была встроена напротив сиденья гребца, ссылаясь на боязнь темноты. Пришлось искать запасной вариант. Наконец он наткнулся на небольшой тарный ящик из-под продуктов. Нюша сама поставила его радом с его сиденьем.

– Так не пойдёт! – решительно заявил он. – Куда же я поставлю свои ноги, и как буду грести?

– А, может, вот так? – Нюра развернула ящик узкой торцовой частью вдоль лодки.

– Ну, это ещё куда ни шло, попробуем.

Они с трудом устроились: Сухоручкин упёрся ногами в рёбра каркаса, Нюша уселась между его ног так, что её голова оказалась на уровне его плеч.

– Откинь голову мне на грудь, так будет удобнее грести.

Нюша отодвинула ящик, и голова её оказалась на уровне Петиного живота.

– Лежу, как на лавочке, – засмеялась Нюра.

От плотков они отплывали медленно. Сначала она засмотрелась на звёздное небо, а, кинув взгляд в сторону берега, воскликнула:

– Видишь костёр на берегу?

– Не слепой…

– А на что он похож?

– На костёр…

– Ну, Петяня, пофантазируй немного!

– На маяк, который покажет нам путь к возвращению.

– Нет, он похож на большой куст осенней калины, с которого ветер срывает пожухлые листья.

Сухоручкин вгляделся в «калиновый куст» и увидел, как его раскалённые багряные «листья» взлетают вверх, долго кружатся в воздухе, а потом падают на землю и гаснут.

– Ну, Нюша, ты и фантазёрка! – засмеялся Пётр. – Больше тебя никак не назову.

– А что, непохоже?

– Впечатляет.

Он наклонился к девушке и поцеловал её в щёку.

– Ой, щёкотно!

– Извини, больше не буду.

– Нет, не очень…

Они дружно рассмеялись.

Над линией горизонта в северной стороне полыхали зарницы. Нюша умолкла, всматриваясь в багровые всполохи: «Как красиво и в то же время тревожно».

– Петя, а почему, глядя на полыхающие зарницы, я всегда испытываю волнение?

– Наверное, в каждом из нас живы отголоски памяти наших предков, которые эти багрово-сизые мерцания воспринимали как очередную беду: набеги, войны, пожары, надвигающуюся грозу.

– А наш собственный опыт?

– Конечно, и он играет свою роль, но жизнь показывает, что мы часто его игнорируем, многократно наступая на одни и те же грабли.

– А тебе не кажется, что кто-то огромный и неведомый накинул на землю фиолетовый колпак с яркими звёздами?

– Не чудится, так как я кое-что знаю об устройстве вселенной.

– А мог бы и пофантазировать.

– Хорошо, видишь эту золотистую полоску, что протянулась в сторону полыхающей за горизонтом грозы, которая так тебя взволновала?

Петя ласково прикоснулся губами к щеке любимой.

– Вижу, – голос Нюши дрогнул, и она притихла.

– Какие мысли она у тебя вызывает?

– Мне кажется, что это тропинка, которая ведёт к нашему счастью.

Петя промолчал.

– А тебе? – Нюша повернула голову, пытаясь заглянуть в лицо своего ненаглядного.

– Мне видится, что это не отблеск костра, а тропинка в нашу будущую жизнь полную тревог и опасностей, – девушка протянула к нему руки, он наклонился к ней и несмело поцеловал её в щёку.

– Поэтично и волнително! – Нюша взяла его руку и приложила ладонь к своей щеке.

– Очень жаль, что соловьи отпели, и придётся нам идти по этой тропинке не под песни соловушки, а под натужный, болезненный скрип коростеля.

– Петя, почему он скрипит все ночи напролёт, как несмазанное колесо?

– Да потому, что его замучил хронический ревматизм.

– Я никогда не думала, что он такой больной, – засмеялась Нюра…

Плыли они медленно. Сухоручкин еле-еле пошевеливал вёслами, боясь потревожить девушку. Нюра смотрела на мерцающее пламя костра, которое высвечивало приозёрную осоку, колья с натянутыми верёвками и редкими постирушками, развешанными на них. Её воображение, подпитываемое огненной пляской, рисовало одну картину за другой. Она почти физически ощущала, как отблески пламени ласкают кудри черёмух Иванова колка, затяжелевших буро-коричневыми костистыми плодами. Сам лесок казался ей грозовой тучей, нависшей над балаганами и палаткой… Порывистый ветер, налетавший с озера, мотал и рвал пламя на «огненные языки». Они вырывали из тьмы то серые балаганы, то прижавшиеся друг к другу парочки покосников и покосниц, то фигуры молодых людей, сидящих на скамье возле обеденного стола. Она видела каким-то внутренним зрением их лица, слышала слова … «Явь это или сон? А, может, я умерла и душа моя витает над мирской суетой, но тогда где песенники и плясуны?».

И тут она почувствовала осторожное, нежное прикосновение. Кто-то невидимый и сильный охранял её покой. «Это, наверное, мой ангел-хранитель». Она успокоилась и отдалась на волю зыбочного покачивания.

Очнулась она только тогда, когда лодка глухо стукнулась о плотки.



После проводов гостей, стоя у догорающего костра, Паньшин и Ионин разговорились.

– Тихо-то как, Дмитрий Михайлович, у меня такое ощущение, будто я в подводном мире пребываю.

– Так всегда бывает после битвы на поле ратном и хлебном.

– Выходит, что мы вышли с поля любовной схватки?

– Так оно и есть, ‏– усмехнулся звеньевой, – разве ты не чувствуешь некую опустошённость?

– Неужели такое же ощущение и у молодых?

– А ты вспомни свои молодые годы.

– Память моя безмолвна, – вздохнул Николай, – давно это было.

– Вот! – Ионин ударил бригадира по плечу.– Завтра утром вспомни о нашем разговоре и проверь свои ощущения. А теперь ответь на мой вопрос: ты почему не сказал мужикам о том, что мы сметали сорок пять тонн сена?

– А что говорить об одном дне? Сегодня так, а завтра, может, всё переменится.

– Ничего не изменится, Николай Фёдорович, ребята вошли во вкус, и завтра будут работать так же, как сегодня, только надо учесть их требования.

– Хорошо бы, – вздохнул бригадир, – а помост точно надо привозить? Я это говорю к тому, что у нас каждый вечер начнёт собираться народ. Хлопот с приёмом гостей, как видишь, много.

– Тревоги твои мне понятны, но опасаться здесь нечего, – подбодрил старик бригадира, – есть в этом и положительные моменты. Первый – ребятам никуда не надо бежать и возвращаться, второй – все они будут под контролем, третий – тяжёлую работу надо чередовать с чувственной разгрузкой. Не сделаем этого, – производительность начнёт падать.

– А что с разменом?

– Отправлю завтра во второе звено Кобелева и Кремлёва, а взамен получу двух прекрасных работниц – Нохрину и Хабарову. Так мы договорились с Михаилом. Есть и ещё один вопрос…

– Знаю, будешь говорить о замене Епифана, но подменить его некем. Старики, которые остались в деревне, такой работы не выдержат. Можно выдернуть мужика из строительной бригады, но она подчинена самому председателю. Только он может дать распоряжение о переводе, но думаю, что он на это не пойдёт. При случае с ним поговорю, а пока придётся подключаться самому, скорее всего – после обеда.

– Хорошо хоть так, – согласился Ионин, – может, Епиха потихоньку и втянется.

– В самый напряжённый момент будем подключать Евареста. Да, чуть не забыл: Мавра сегодня после ужина рассказывала о каком-то Поликарпе, который научил читать своего жеребца. Ты об этом что-нибудь слышал?

– И многократно – от своего деда Михаила. Родоначальник наш, Карп Елизарович, основал деревню Ионину верстах в четырёх от Одиной в незапамятные времена. И мой далёкий предок был очевидцем этого удивительного события.

– Хотелось бы узнать об этом поподробнее…

– Да какой разговор! – выберем время и поговорим. – И ещё, пока не забыл: Аксинья положила в укладку Лёвке мазь против оводов и велела ему обтирать ей жеребца. Мазь оказалась хорошей. До обеда он помазал Буланка всего один раз, и ни один кровосос к обработанным местам не пристал. После обеда уже все ребята обработали своих лошадей. И только спустя четыре часа гнус стал атаковать животных…

– В чём вопрос, Дмитрий Михайлович?

– Вопрос, как ты говоришь, в количестве мази и в оплате за её изготовление сенными трудоднями.

– Хорошо, я поговорю об этом с самой Аксиньей, думаю, что договоримся.

– Тогда оповести её через извозчика. Мази осталось дня на три. Да, не забудь заказать лошадям овёс.

– Не забуду…

– Тогда по «домам»?

– Постой ужо, хочу поговорить с тобой о бане.

– Баня для нашего брата-работяги необходима, без неё не обойтись. А в чём вопрос?

– В том, что положение сегодня другое. Молодёжь нацелилась на ударный труд, а поочерёдные поездки домой могут погасить её пыл.

– Да, ситуация изменилась, а что ты предлагаешь?

– А как ты, Дмитрий Михайлович, смотришь на то, чтобы мыться в слободе?

– Есть такая возможность?

– Да, думаю, что можно договориться с местным кузнецом. Он в прощлом году построил новую просторную баню и мне не откажет.

– А как с оплатой?

– Согласится за пару возов сена.

– Если начнёт колебаться, то пообещай три, а то и четыре санных увязки – дело того стоит. Но надо всё это оформить в виде договора, заверенного печатью колхоза. Думаю, что Харитон не откажет – человек он сообразительный.

– Вот теперь, Дмитрий Михайлович, счастливых тебе снов.

– И тебе сон с ангелами, Николай Фёдорович.

Только забравшись в балаган, Паньшин понял, что у него в гостях Павлина. Он осторожно разделся и, боясь спугнуть сон любимой женщины, вытянулся поверх одеяла. Какое-то время прислушивался к её ровному дыханию, а потом осторожно вполз под одеяло. «Будить не буду, пусть выспится», решил Николай. Угревшись, он незаметно для себя опрокинулся в мир снов. И виделось ему, как он, молодой и задорный, отплясывает у костра цыганочку, «наезжая» на молодую полногрудую девицу. Она своими волоокими глазами цвета вызревшей смородины, манила, притягивала его к себе. «Кто же она? Почему же облик её так знаком?». И тут она запела:

Стой, берёза, не качайся, –
Алой лентой обовью.
Пляши, Коля, не стесняйся, –
Одного тебя люблю.

«Да это Клава Гармонова – денисовская покосница!». Сердце его учащённо забилось. «Она меня любит! Надо с ней решительнее…». Он продолжил свой натиск и прижал её к гурьбе зевак, которые начали на него кричать и грозить кулаками. Плясунья юркнула в толпу, призывно сверкнув глазами. Он пробился сквозь орду и кинулся за ней вдогонку. Настигнув девушку, он повалил ее в росную траву, и губы их слились в страстном поцелуе. Но шум приближающейся погони спугнул их. Они пытались спрятаться, укрыться от преследователей, но те вновь и вновь настигали их. «У меня же есть конь! Как же я раньше не сообразил!». Он лихо свистнул. Перед ними с призывным ржанием, появился не гнедой жеребец, а каурая кобыла Майка. «Это, наверное, она в благодарность за то, что я свёл её со своим Гнедком…». Но додумывать не стал, преследователи приближались. Он вскочил на спину кобылы, протянул руку девушке и крикнул: «Хватайся, а правой ногой упрись в мою согнутую ступню…». Клава мотыльком взлетела на спину лошади, обхватила его руками за талию и прижалась к нему. Кобыла неслась вскачь, между колками и куртинами, прыгала через валежник, канавы и вынесла их на огромную луговину, уставленную копнами. «Вроде место знакомое, не сплываевская ли это грань?..». Но в этот момент Майка резко остановилась, подкинула круп, и они полетели в рыхлое, ещё не успевшее слежаться сено. Руки их встретились, тела слились, и он ощутил освободительную близость, а девушка голосом Полины шептала: «Славный, мощный мой, ненаглядный мой! Вся извелась, иссохла по тебе, радость моя!». Руки её жили своей жизнью. Они змеились по его ягодицам, спине, плечам, голове… Николай, приходя в себя, начал отвечать на её ласки, всё более распаляя своё чувственное воображение…

Пока полыхавшая в нём страсть откатывалась уходящей грозовой тучей, он ласкал свою любимую, ощущая под рукой конвульсивные отголоски отбушевавшего пожара. Переведя свою руку вниз живота, и, задержав её там, он уловил последние всполохи отшумевшей грозы... И для него наступило мгновение безграничной благодарности своей любимой. Павлина, нацеловывая его, шептала вечные земные слова, одухотворяющие мужчин и поднимающие их на новые подвиги во имя рода людского…

Придя в себя и успокоившись, Николай как бы невзначай озадачил Павлину:

– Что же ты мне не сказала и ни разу не намекнула, что у тебя в Денисовой живёт племянница?

– Клавка чё ли? А чё о ней говорить: она самая главная пробл… из всех бл….!

– Тогда почему к ней прикипел Кисляков?

– А кто, кроме Клавки, «обслужит» его по всем статьям? – хохотнула Павлина. – Он ещё до армии с ней якшался. И удивляться нечему: приятно и безопасно.

– В каком смысле?

– А в том, что ребёнка она ему в подоле не принесёт.

– Так она фабрично-заводская обученка?

– Так, – подтвердила Павла, – оттуда всё и пошло.

– У нас, надо сказать, тоже парочка таких есть. Просились сюда, но я их не взял.

– Как отбоярился?

– Сказал, что им надо быть около детей. Сейчас они ставят сено на ближнем покосе, – пояснил Николай. – Скажи, а Августа-то, подружка Клавдии, не с ней ли вместе в составе рабочего класса побывала?

– Нет, она моложе её года на четыре и под этот каток не попала, но хорошую школу прошла у Клавки.

– А практику где проходила? – продолжал допрос Николай.

– В Денисовой – с командированными на уборку шоферами и комбайнёрами.

– И она ухажёрка Модеста?

– Чему ты удивляешься, дорогой? – Павлина запустила свои пальцы в кучерявые волосы любовника. – И тот и другой прошли хорошую школу, и знания эти им скоро пригодятся.

– Похоже, что они собрались жениться, – сообразил Николай, вспомнив рассказ Серафима на переправе.

– Вот именно! – голос Павлы заискрился весёлыми нотками. – Денисовское сарафанное радио передало, что молодцы выехали на дальний покос в поиске невест.

Паньшин нервно кашлянул.

– Не таловских ли покосниц эти молодоцы под прицел взяли, как ты думаешь?

– Тут и думать нечё, – хохотнула Павлина, – если бы было по-другому, то зачем бы они пожаловали к вам в первый же вечер. А теперь ты, мой дорогой Коленька, скажи мне, – она закрутила пучок волос на голове любовника, – зачем ты завёл разговор об этих распутницах?

– Да перестань ты, больно же!

– Я сделаю тебе ещё больнее, если узнаю о твоих шашнях с ними, – в голосе Павлины прозвучала угроза.

– Если сомневаешься, то тебе каждый вечер придётся ночевать у меня…

– Это почему же?

– Да потому, что я не смогу распознать в темноте, ты у меня в гостях или не ты.

Павла расхохоталась.

– Да, совсем забыл спросить: почему это сплываевцы не пришли сегодня к нам в гости?

– Иона не отпустил, пригрозил всем: «Кто уйдёт на вечёрку к таловским, тот будет лишён трудодней за сегодняшний рабочий день».

– Понятно, расставаться с трудоднями не захотели.

Николай, на всякий случай, снял со своей головы руку Павлины.

– А о нашей мётке около сплываевской грани Иона не толковал ли?

– Я ничё не слышала, – она обняла любимого и примирительно сказала: – Давай-ко, Коленька, спать, да пусть нам приснится безоблачное бирюзовое небо.

– Бирюза, это хорошо, – прошелестели губы бригадира.



В телеге, которой управлял Аким, ехали родственники Феоктисты – Василий и Мария, Евдокия и две её подруги – Нина и Зина. Сразу после отъезда между ними завязался оживлённый разговор. Начал его, в надежде «скрасить дорогу», бригадир.

– Ну, как погостили, девчата, понравилось вам?

– Сильно понравилось, Аким Селивёрстович, и парни и девчата такие приветливые, такие уважительные, что просто ну не знаю, как и выразить свои чувства, – отрапортовала Мария.

– Познакомилась с каким-нибудь парнем?

– Ребята подходили ко мне, разговаривали, но я не очень-то с ними общалась, – хохотнула Маруся. – Зато наплясалась и напелась в своё удовольствие. Перерыв в распевах уловлю и выдам! Снова приплясываю, а песня уже готова сорваться с языка…

– А паренька таловского или денисовского, почему не приголубила?

– Да я чё, дура чё ли! – возмутилась Маня. – Может, они занятые или женатики какие. Вы видели, как Модест напоролся?

– Нет, а что? – прикинулся простачком Аким.‬

– А то, что какой-то крепкий паренёк так ему и сказал: «Не в свои сани не садись!», а другой его два раза пытался поколотить, но первый не дал ему этого сделать.

– А вы говорите, что таловчане гостеприимные, – укорил бригадир девушку.

– Я и в другой раз это же скажу, так как по одному человеку нельзя судить всех людей.

– Позиция твоя понятна, одобряю, – Аким показал кнутовище пристяжной кобыле. Пара ускорила бег.

– Ну, а вы, подруги, завели себе кавалеров? – обратился Аким к сёстрам-погодкам.

Девушки засмущались и промолчали.

– Аким Селивёрстович, вы их лучше не расспрашивайте, – вступился за девушек Василий, – они стеснительные и разговаривают только со знакомыми парнями, а незнакомых – в упор не видят.

– Неправда, Вася, с хорошими ребятами мы поговорим обязательно, а на шантрапу и смотреть не будем.

– Значит, вам так никто и не понравился? – уточнил бригадир.

– Были и такие, которые нам симпатичны, – с вызовом ответила Нина, - но они оказались заняты.

– А по нашей красоте там больше никого не нашлось, кроме них, – рассмеялась Зина.

– И кто же они? – полюбопытствовал Аким.

– Баянисты, вот кто! – дружно выкрикнули девушки. – Петя с Ваней.

– Губа у вас не дура, – хохотнул бригадир. – Но за них вам придётся сразиться с их ухажёрками, а они девицы хваткие.

– А мы подготовимся и дадим им бой, – решительно заявила Зина.

– А чё же вы сегодня «хвосты поджали», – вмешалась в разговор Дуня. – Простояли весь вечер в толпе и даже не пикнули.

– Так ты да твоя грубиянка «не дали ходику доброму народику», – засмеялись сёстры.

– Запомните: «Ваня будет мой, а я Ванина», – решительно заявила Дуся.

– Дунечка, мы в этом и не сомневаемся, – засмеялись девушки

– И мы тебе в этом поможем, – Маня поцеловала девушку в щёку. – Посодействует тебе и Аким Селивёрстович.

– А я-то с какого бока? – удивился бригадир.

– С самого главного – транспортного, – пояснила Маня.

– Ловко вы меня развернули! – засмеялся Аким. – Теперь мне и отступать некуда…



У денисовцев в одной телеге с Серафимом сидели и разговаривали на повышенных тонах обе сердитые, нахохлившиеся парочки. Бригадир, погоняя лошадей, стал невольным свидетелем их тяжёлого раздорного разговора. Нападали невесты, а женихи редко, но метко отвечали разящими колющими ударами. В девичьем тандеме особенно агрессивно вела себя Клавдия. Она рвала и метала:

– Я тебя провожала в армию, честно и благородно дожидалась тебя три года. Всё это время ни разу ни на кого не посмотрела, а ты вернулся и начал кренделя заворачивать! И это уже не первый раз!..

– Ха, ждала она, слёзы лила! – взъярился Модест. – А кто неделями жил в Сплывайке у тётки и спал там с Гришкой Шепельским?

– Я! – как ужаленная взревела Клавдия. – Да ты! Да я тебя в тюрьму упеку за клевету!

– Давай, действуй! – хохотнул Ползунков. – И напорешься на сплываевских свидетелей.

– Да они там сами все лахудры и плёхи! – взъярилась Клавка. – Нашёл свидетелей! Ты ничё не докажешь, а я докажу, что ты первый взял меня силой!

– Во-первых, не забывай, что корни у тебя сплываевские, значит, ты одна из них, во-вторых, я точно знаю, что первым не был, это подтвердит и Михаил…

– Миша, неужели и ты с ней кувыркался? – Августа с неприязнью посмотрела на товарку.

Серафим не выдержал и гневно крикнул:

– Заткнитесь обе! Разбирайтесь один на один без свидетелей!

– А ты-то чё голубкой прикидываешься? – игнорируя замечание бригадира, напала на подругу Клавдия. – Забыла, небось, как все эти годы, что Михаил служил в армии, ты в уборку с шоферами из Исетской автороты спала.

– Не со всеми, а с одним Колей Марковым, – Гутя, поняв, что ляпнула глупость, залилась слезами, но быстро пришла в себя, вытерла косынкой слёзы и, обратив лицо к предательнице, заявила:

– Да, я спала с Колей, но, как ты, абортов не делала.

Клава с размаху саданула её по лицу.

Парни, не сговариваясь, спрыгнули с телеги, а вслед им неслось:

– Идите, гуляйте, женитесь на сухостоинах, а за женской усладой всё равно к нам прибежите.

«Вот, б..…… отродье!» – про себя выругался Серафим и понужнул лошадей.



Ваня и Феша после окончания вечёрки пошли искать Петра и Нюру. Они берегом озера дошли до купальни, но ни одного купальщика там не увидели. Вернувшись на стан, Иван зашёл на плотки и не обнаружил лодки. Он окликнул Феоктисту и сообщил:

– Они на озере…

– Иди к столу, – в полуприказном тоне позвала Феша, – здесь посидим, подождём, а заодно и поговорим.

Иван присел рядом с Феоктистой. Она молчала, отрешённо уставившись на изреженные бледные островки тумана, повисшие над озером. Он огляделся. Ярко светил узенький младенческий серпик луны. Обозначились серые груды балаганов, кусты ивняка, неохватные ветлы, разросшиеся в отдалении. Даже угадывался бельевой шнур, на котором висели неподвижно волглые рабочие кофточки и платья покосниц. Ему казалось, что на всё видимое пространство проливается какая-то дрожащая, искрящаяся морось.

– Феша, посмотри, какой серебристый ситничек бусится на весь видимый мир. Это от месяца?

– Ты это видишь? – девушка внимательно посмотрела на Ивана, он молча кивнул головой, – это струится звёздный свет, так мне объяснила моя бабушка.

– Мне кажется, что это изумительное сияние будто окропляет, омывает меня, и на душе становится светло и в то же время печально, как при пролёте клина журавлей в осеннюю пору.

– Это удивительно, Ваня, я сейчас испытываю то же самое: нежную грусть и светлую печаль. Видать, наши души общаются и подают нам сигналы.

Она взяла Ивана за руку и поцеловала его, чуть прикоснувшись к его щеке. От корней волос до пяток по телу Вани прокатилась нежная томная волна. Феша склонила голову на его плечо и тихо запела:

В низенькой светёлке
Огонёк горит,
Молодая пряха
У окна сидит.

Иван слушал певунью, затаив дыхание. Голос её тихим шелестом отзывался в прибрежных камышах. Приумолкла лягушачья рать, притихли дергачи и перепела. Мелодия песни обостряла его мысли и чувства, переплеталась с ними и пощипывала, лелеяла, ласкала самые потаённые струны его души. Проникновенный голос Феши усиливал ощущения, и непрошеные слёзы сами собой вскипали на его глазах. «Что за думы таятся в её русой головке? О чём мечтает девица-краса?». Эти неразрешимые для него мысли терзали его на протяжении всего пения. Окончилась песня, и Феша умолкла. Глухая сторожкая тишина накрыла их. Но вот, совсем рядом, раздался еле слышный мелодично-каркающий звук: «Длин-длин-кар-р-ра-кар-р-ра-бег-бег-вак-вак».

– Ваня, кто это? – не поднимая головы с его плеча, спросила Феша.

– Одна из камышовок, скорее всего, дроздовидная. Это песенка самца.

Но ни лягушачья какофония, начавшаяся после позывного сигнала камышовки, ни скрипучие, нудные песенки коростелей не разрушили душевного настроя уединившейся парочки. Они сидели, не меняя позы, вслушиваясь в ночные звуки. Наконец Иван подал голос, пытаясь разрешить мучившие его вопросы:

– Феша, о чём ты думала, глядя на струящееся звёздное мерцание, перед тем как запеть?

– Размышляла о нас, моём неожиданном влечении к тебе. Ставила себя рядом с тобой и пыталась заглянуть в наше совместное будущее. И я пришла к мысли: светлые чувства мои от влюблённости, а грусть – от неопределённости. Ты моложе меня, ты весь устремлён в будущее. У тебя впереди учёба, служба в армии, творческая работа, а я? Где моё место?..

– Так я могу и не уезжать, а быть рядом с тобой всю жизнь.

– Судьбу, Ваня, не обойдёшь, не объедешь. Она, – Феоктиста подняла вверх руку с вытянутым указательным пальцем, – там уже давно прописана. Путь твой предопределён на долгие годы вперёд. Тебя Господь наделил многими талантами, дал в начале этого пути хорошего учителя, будут и другие наставники, которые поведут тебя по жизни. Быть рядом с тобой, соответствовать тебе, – это большое испытание для всякой любящей женщины…

– А ты решись, и мы пойдём вместе: рука с рукой, душа с душой, – Иван поднялся, склонил перед девушкой колено и заглянул ей в лицо. Она взяла его за русую чубатую голову и поцеловала в губы.

– Поднимись и сядь, как сидел.

Выждав, пока Иван вновь сел на скамейку, Феоктиста продолжила:

– Себя я не могла представить рядом с тобой, – девушка опустила голову и прикрыла левой рукой глаза, – и это источник моей печали.

Иван осторожно положил ей руку на плечо, притянул к себе и поцеловал её в заплаканные глаза. Феша какое-то время молчала, а потом заговорила вновь.

– Я знаю, что нравлюсь тебе, но я не одна в этом мире, – Феша внимательно посмотрела на своего поклонника, – есть девушки, которым ты пришёлся по сердцу. Но самая ярая твоя обожательница – Дуняша, которая сегодня при всём честном народе заявила о своей привязанности к тебе. Она высока, стройна, красива, немного угловата, но этот недостаток природа быстро исправит. У неё редкий прекрасный голос, и она умело им пользуется.

Иван хотел сказать, что её голос не хуже Дуниного, но язык словно присох к нёбу.

– Сегодня я расспросила Маню о ней. Дуня очень музыкальна. Она, по словам Маняши, хорошо играет на балалайке. Под её сопровождение скордумская молодёжь распевает не только плясовые и хороводные, но и народные протяжные песни. В этом году она окончила семилетнюю школу, и отец возил её на прослушивание в Тюмень.

– Где слушали-то? – тихим сдавленным голосом выдавил из себя Иван.

– Вроде, в музыкальном училище. Так вот, по словам Мани, сам директор сказал Дуне, чтобы она приезжала на занятия к первому сентября.

– А экзамены? – удивился Иван.

– Об этом я ничего не знаю – спроси у неё сам, – улыбнулась Феша.

– Спросим обязательно, – голос Ивана выправился, – это интересует и меня, и Петяню.

– Ваня, я завела этот разговор потому, что сердце подсказало мне: «Мой обожатель неравнодушен к Дусе». А сейчас я поняла, что это так и есть. Твоя печаль, Ванюша, от раздвоенности чувств: тебе нравлюсь я, и нравится Дуня. Подозреваю, что она опередила всех и положила на тебя глаз ещё в прошлый сенокос. Признайся, Ванюша, открылась она тебе на переправе? Ведь это ты её тащил на руках к Исети?

– Её, – буркнул Иван. – Я и не помышлял об этом, но денисовские девахи нас «завели»: просили, – чтобы мы их «согрели». Особенно старались эти… Как их?…

– Августа с Клавдией?

– Они, а Дуня попалась под руку случайно…

– В таких делах, Ваня, ничего случайного не бывает, – усмехнулась Феоктиста. – Но ты не ответил на мой первый вопрос.

– Да, она так и сказала, что заметила меня в прошлый сенокос.

– Спасибо, Ваня, за откровенность, – задумчиво произнесла Феоктиста. – Значит, ты уже вспоминал о ней после этой встречи…

– Нет, но она привиделась мне во сне.

– Вот тебе, Ванюша, и сон в руку: увидеть во сне красивую девушку – к радости и любовному успеху.

– Но я потерял её, она скрылась…

– Ничего плохого для тебя в этом нет, – Феша неожиданно умолкла, а когда продолжила разговор, то голос её предательски дрогнул, – а наоборот, тебя ждёт супружеское счастье с Дуней.

– Не всякие же сны сбываются, – угрюмо буркнул Иван.

– А в вещие сны ты веришь?

– Верю и знаю, что такие сны есть и они сбываются…

– Вот и считай этот сон вещим, – Феоктиста поднялась, поправила платье и потянула Ивана за руку. – Вставай, Нюру и Петю ждать не будем, нам надо хорошо выспаться. Завтра нас ожидает тяжёлый денёк.

– Дак это, Феша, я не хочу от тебя отставать, – разволновался Иван.

– И не отставай, – она вскинула руки на плечи милёночку, губы их встретились и слились в затяжном поцелуе…

Феоктиста уже засыпала, когда в балаган пролезла Нюра. Боясь разбудить подругу, Анна разделась, шмыгнула под одеяло и затихла.

– И чем же вы так долго занимались на озере?

Нюра вздрогнула, голос Феоктисты ей показался потусторонним и зловещим. Она свернулась «калачиком» и натянула на голову одеяло.

– Да не сплю я, – засмеялась Феша, – только что рассталась со своим ухажёром.

– А я, смешно сказать, заснула в лодке, а Петя меня будить не стал и сонную катал по озеру, – оживилась Аня.

– Не знаю, придётся ли мне когда-нибудь сонной покачаться на озёрных волнах, – с сомнением в голосе произнесла Феоктиста.

– Скажи Ване, и он твоё желание исполнит.

– Может, и так, но ты ведь знаешь, что у меня появилась соперница и у неё тоже есть шанс поплавать с Ванюшей по ночному озеру.

– Но я знаю, что и у Ивана появился «грубиян».

– О ком ты говоришь? – в голосе товарки Нюра уловила неподдельный интерес.

– Не притворяйся, – в голосе Анны промелькнули осуждающие нотки, – он это заявление сделал при всех и, ты не могла этого не понять.

– Кисляков что ли? – фыркнула Феоктиста. – Да он всего-то два раза и «вышел» на меня, а потом, видать, своей матани испугался и сбежал…

– Напрасно ты так о нём думаешь…

– А ты-то что о нём знаешь, чтобы его защищать? – вскипела Феоктиста.

– Я присутствовала при его разговоре с Петей и поняла, что у него по отношению к тебе самые серьёзные намерения.

– А у меня другие планы и «любить облюбочки» я не собираюсь.

– Феша, я тебя предупредила для того, чтобы ты была готова к вероятным действиям с его стороны, а целовать или не целовать «обсосанные губочки», дело твоё.

– Спасибо за предупреждение. Всё – молчок! Я хочу спать.

Феоктста умолкла, но ещё долго не могла заснуть, размышляя о замыслах Михаила и их возможных последствиях. Думы её переключились на Ванюшу. Из глубин её сознания всплыл его улыбающийся образ, она успокоилась и под тихий шум камыша и под песенку перепёла уплыла, покачиваясь в мир снов.



Пётр, забравшись в балаган, понял, что Иван спит. Будить его он не стал, а быстро разделся, забрался под одеяло, прикрыл глаза, и видения одно за другим стали накатывать на экран, выдвинутый его раскрепощённым сознанием: золотистая дорожка, пляшущие тени от пылающего костра, частые жемчужные звёзды, бледное лицо спящей красавицы – его ненаглядной Нюшеньки. Засыпая, он улавливал бормотание Ивана, его счастливый смех…

Иван же в своём сне плыл в большой лодке по незнакомому озеру. Сияло солнце, вдали, у береговой черты, темнели серые карточные домики, а за спиной бугрилась безбрежная водная гладь, смыкаясь с горизонтом. Рядом с ним, слева и справа, на широкой скамье сидели две феи, схожие обликом с Фешей и Дуней. Их голубые газовые одеяния полоскались на лёгком ветру. Они дурачились, окропляя брызгами загорелое лицо и крутую, бугристую грудь гребца. Смеясь, приветствовали каждую пару взлетающих и садящихся на озеро лебедей. Одна из них неожиданно плеснула ему водой прямо в лицо, а другая – пустила струйку воды за шиворот. Он засмеялся и ухватил проказницу за талию. Она тут же обхватила руками его шею и страстно поцеловала. Он распахнул веки и упёрся в карие волоокие глаза. «Похожи на грецкие орехи, которые принёс после войны Смольникову Шурке его отец», – подумалось ему. А когда она рассмеялась, то почудилось, что они запотрескивали, как на огне. У волшебницы за спиной выросли крылья, и она, обняв его, понесла над неоглядным водным пространством в неведомые края. Он только успел заметить, что оставшаяся в лодке девушка в отчаянии заламывает руки, а вставший на ноги гребец, грозит в их сторону кулаком. «Не Михайло ли Кисляков», – подумалось ему…






19




День за днём таловские парни, девушки и молодая поросль поднимались утром под громогласный голос бригадира: «Балаганщики, подъём!». Молодёжь купалась, завтракала и уходила на работу, как на праздник. С каждым днём покосники всё больше втягивались в производственный процесс: совершенствовали трудовые навыки, крепли их мышцы, росло взаимопонимание. Поднимало настроение и то, что во второй половине дня вместе с ними трудился Паньшин, задавая тон в работе.

Уже к концу третьего дня бригада застоговала всю кошенину у сплываевской межи. В эти дни звено Ионина совершило рывок, и впервые за последние годы его дневная производительность перевалила за двадцать пять тонн. А подразделение Молчанюка «дышало ему в затылок». Около ста пятидесяти тонн сена заготовила бригада за три первых страдных покосных дня.

Перебравшись на приозёрное урочище, расположенное вблизи стана, звенья с каждым днём продолжали наращивать выработку. По мнению Ионина, этому способствовали два обстоятельства: высокий урожай злакового травостоя на заливных участках и правильная организация культурного досуга молодёжи. «Ты посмотри, Николай Федорович, как вымахали костёр, ежа, тимофеевка, лисохвост, луговая овсяница!».– «А подрост какой, Дмитрий Михайлович! – вторил ему бригадир. «А главное, Николай Фёдорович, наши покосники не блуждают по чужим становищам!». – «Да, да, Дмитрий Михайлович, всё мы для них организовали с доставкой на дом: плясовую площадку – привезли, покосники с других бригад и колхозов – сами бегут к нам!». – «Но их, Николай Фёдорович, в основном, привлекают наши баянисты и им надо отдать должное!».– «Не скажи, Дмитрий Михайлович, привлекает их и возможность постучать каблуками о деревянный настил!» – не уступал бригадир. Но оба радовались и понимали, что дело идёт хорошо не без их усердия и труда.

По вечерам, сразу после ужина, почти вся мужская половина покосников в сопровождении девчат и подростков отправлялась к геодезической вышке. Сюда же подтягивалась и сплываевскя молодёжь. Парни, размявшись до пота, разбивались на пары – таловчанин против сплываевца, и начинались борьба. Одновременно боролись пять, а то и шесть пар. Перед каждым борцом стояла одна задача – положить соперника на лопатки. Время каждого поединка не фиксировалось, поэтому некоторые схватки были затяжными. Около таких молодцов собиралась толпа болельщиков, которые неистово поддерживали своих стоиков. Особенно горячие болельщики из копновозов в запале схватывались со своими противниками, к ним присоединялись другие пары, и внимание болельщиков рассеивалось. Быстрее всех расправлялся с соперниками Сухоручкин. Пока бычилась «затяжная» пара, он под бурные крики своих обожателей успевал положить на лопатки пять, а то и шесть соперников. Овечкин боролся обстоятельнее. Каждый бросок он готовил, примерялся к нему и в нужный момент решительно шёл в атаку, которая обычно заканчивалась полным туше…

Спустя некоторое время к триангуляционной вышке верхами подъезжали денисовцы: Михаил и Модест. Они снимали с лошадей сёдла, стреножили их и пускали на выгул. Кисляков выходил на середину площадки, против него становился Сухоручкин. Михаил показывал собравшимся ученикам и зевакам возможную постановку ног при самозащите без оружия: параллельных ступней, с выпадом левой ноги, т-образной стойки. Демонстрировал защиту предплечьем, направленным вниз, при попытке Сухоручкина ударить его ногой. Все остальные, разбившись на пары, повторяли за ними показательные движения. Овечкину в напарники достался Краснопёров, который в разное время оказывался то защищающимся, то нападающим. Он заводился, пытался по-настоящему достать Ивана, но тот хладнокровно отбивал атаки и сам наносил острые удары. Михаил, одобрительно посматривая в их сторону, покрикивал: «Так, Иван, правильно действуешь!». И это раздражало Шуру ещё больше. Он сатанел и набрасывался на Ивана с кулаками. Каждая такая схватка заканчивалась подбитым глазом или разбитым носом Краснопёрова.

Каждое последующее занятие начиналось с повторения предыдущих приёмов самозащиты, после чего осваивались новые способы защиты и отражения атак нападающего противника. Особенно быстро освоили приём отведение руки нападающего вращением предплечья вверх, защиту предплечьем изнутри наружу, крестообразную защиту. На защите «рука – нож» задержались дольше. По отражению атаки «вооружённого врага» Сухоручкину не было равных среди всех бойцов. Реакция его была молниеносной. Все участники, пытавшиеся поразить Петра «ножом», терпели поражение…

Особенно радовались успехам Петра и Ивана Нюра, Феоктиста и их подруги, которые не пропускали ни одного бойцовского турнира. Михаил оказался хорошим тренером, и это признавали не только парни, но и девчата.

Феоктиста с каждой встречей всё более внимательно присматривалась к Михаилу. Ей нравилось его спокойствие, рассудительность, ловкость, с которой он пробивал любую защиту обороняющихся ребят. Радовало её взор и его обращение с ребятами и её подругами. Он вёл себя со всеми естественно и непринуждённо, но задевало её при этом то, что он относился к ней так же ровно, как к Анне, Наде и другим девчатам. Иногда она ловила его пристальный взгляд. При этом у неё в сознании всегда возникала одна и та же дума: «Неужели он – моя судьба?». И, к своему изумлению, не ощущала в себе отторжения этой мысли…

После тренировки все участники «всеобуча» скорым шагом устремлялись в сторону таловского стана. «Бойцы» шли к купальне, а после неё усаживались за стол и пили чай, обмениваясь впечатлениями о прошедших занятиях, но разговор шёл больше о предстоящем изучении захватов, ударов руками и ногами.

Девушки переодевались в выходные наряды, надевали на ноги «плясовые» туфли и собирались у танцевальной площадки в ожидании баяниста.

Игру всегда начинал Сухоручкин. Он «разогревал» пляшущую и поющую компанию и передавал баян Ивану. Тот продолжал веселить культурно отдыхающих покосников и покосниц, а Сухоручкин уводил подальше от нескромных глаз свою ненаглядную Нюшеньку.

Чаще всего они бродили между скирд и стогов по скошенной приозёрной луговине, держась за руки и любуясь прелестями лунных ночей. Разговорам их не было конца, и им не было скучно, потому что они всё время говорили о себе. В одну из таких прогулок, в особо росную ночь, Нюра промочила ноги, и Пётр предложил ей забраться на зарод, около которого они стояли. Он быстро сбегал за мерной верёвкой звеньевого, перекинул её через скирду и подошёл к девушке со словами: «Крепко держи конец перекида, а я поднимусь на стог с другой стороны». Через считанные мгновения его силуэт замаячил на фоне чернильного неба, утыканного частыми яркими звёздами. А вскоре и она с его помощью поднялась на зарод. Они прошли на южный конец скирды, с которого открывался вид на озеро. Пётр, освобождая место для обитания, перенёс две пары веслоков на северную сторону и расширил площадку, раздвинув сено по сторонам. Они прилегли, теснясь на узком пространстве, и огляделись.

Ярко светил узенький серпик луны, обозначая скирды, стога, лошадей, кусты и деревья. Даже угадывались сеголетние побеги ивняка по кромке озера. На всё видимое пространство проливался какой-то мерцающий звёздный свет. И вдруг – откуда только взялась – крикнула птица. Испуганный хриплый звук. Нюша прижалась к Петяне: «Страшно!». – «Сова это, – успокоил её Пётр, – видать заняли её место».

На скирде, приютившей их, замерцали мельчайшие алмазные грани.

– Скоро заклубится туманец, – Сухоручкин прикрыл бок девушки сеном, ещё теплым от дневного зноя и уставился в звёздное небо.

– Откуда ты знаешь? – прошептала Нюша.

– Это закономерное природное явление: воздух остывает, а земля отдаёт тепло. В результате образуется мельчайшая водяная пыль, и воздух становится малопрозрачным.

– А тебе не кажется, что мы лежим здесь уже целую вечность, что над нами пронеслись бури и ураганы…

– И Создатель за наши страдания и терпение утешил нас своим покровительством.

– Петя, как ты читаешь мои мысли.

– Очень просто, я стал тобой, а, значит, твои чувства и мысли – мои.

– Но ты не договорил…

Пётр поцеловал её в щёку.

– Наша плоть и дыхание сливаются и растворяются в этом чудном звёздном мире.

Нюша порывисто приподнялась и поцеловала Петра в щёку, потом губы её несмело коснулись его полуоткрытых губ и замерли на мгновение. Он успел положить руку на её голову, и уста их слились в затяжном сладостном поцелуе…

У него потемнело в глазах. Он заново переживал радость первого поцелуя: её привычная ласка, неуверенное касание её губ… И их первый поцелуй!.. Его душа ликовала: «Она меня любит!». И от сознания, что он любим, он готов был ходить на руках, на ходулях, плясать «Яблочко», прыгать с зарода, бросаться очертя голову туда, куда прикажет ему его дорогая, ненаглядная Нюшенька. Он протянул руки, и Нюша снова оказалась в его объятиях... Постепенно жар поцелуев поутих, и к ним начало возвращаться языковое общение. Первым заговорил Петя.

– Нюша, мы мало что знаем друг о друге. Продолжим наше знакомство с вечера вопросов и ответов, чтобы я узнал кое-что о тебе, а ты обо мне. Начнём с самого простого. Скажи, что тебе нравится?

Нюра, подумав, ответила:

– Мне нравится это небольшое озеро, розовые чайки на нём, тихие девичьи распевы на закате солнца. Мне по душе смотреть, как ласточка кормит своих птенцов, когда любимый человек поглядывает в мою сторону, шум тихого ласкового дождя. Меня радует новое платье, пропитанное запахом полевых цветов, банный день, твой весёлый нрав, твое пение и игра на баяне. Забываю сама себя, когда ты меня целуешь.

Пётр помолчал, раздумывая над её ответом, и перед тем, как заговорить, нежно поцеловал её.

– Нюша, под каждым твоим словом, каждой твоей фразой я готов подписаться, как и под всеми другими, которые ты не успела донести до меня. Душа у тебя чистая и светлая, и я приложу все силы, чтобы ещё больше высветлить её.

Нюра, смеясь, произнесла:

– Но я не безупречна. У меня, как и у всех людей, есть слабости…

– Я об этом знаю, но для меня ты лучшая из всех.

– Тогда слушай мои вопросы: что тебе не нравится, что тебе неприятно?

Сухоручкин медленно, с небольшими паузами начал перечисление.

– Мне неприятны резкие одиночные крики птиц в ночи, все скрипучие звуки, вызванные несмазанными осями телег, дверных петель, трением металла о стекло, тёмный волос на белой скатерти, грязная посуда, кое-как постиранное бельё. Мне не нравится, когда плохо говорят о моих друзьях, не по нутру возня и писк мышей. Мне режет глаза всякая распущенность. Не по душе мне и тогда, когда ты на меня «дуешься»…

– Ну, ладно, перестань, теперь я кое-что о тебе узнала, – Аня обняла Петра, – лучше поцелуй меня.

Он приблизил свои губы к губам Нюши, словно к огненному раскалённому кольцу, и приложился к ним. Её губы трепетали, словно они жили своей, особой жизнью и волновали, горячили его кровь. Он оторвался от них и начал покрывать поцелуями её лицо, глаза, шею, грудь. Его рука самопроизвольно «пробежала» по пуговицам кофточки, и «наливные яблоки» её грудей оказались под его рукой. Он ласкал их руками и осыпал поцелуями. Нюша застонала, и это привело его в чувство. Он подумал, что сделал ей больно. Но руки её «говорили» о другом. Они никак не оставляли в покое его лицо, голову, плечи, будто торопились убедиться в его вещественности, в подлинности его существования. Поцелуи его стали более редкими. Он гасил, утишал, разбушевавшуюся свою и Нюшину плоть, и она отходила, успокаивалась, нежно лаская руками его грудь и лицо.

Придя в себя, Сухоручкин огляделся. Палатка, балаганы, низкий кустарник плавали в тумане. Казалось, что в этой серой мгле, как в тихом потоке воды, брели к обетованному берегу деревья Марьиного колка, пригруженные тяжкой ношей.

Глянув на Нюшеньку, он понял, что она спит. Левая рука её была откинута, а правая поджимала торчащие в разные стороны груди. Он медленно, стараясь не разбудить, снял свою рубаху и накрыл ею оголённую грудь девушки. Она судорожно потянулась и тихо засмеялась в своём счастливом сновидении. Сухоручкин осторожно укрыл её поверх рубашки сеном и сам привалилса к ней, обняв за талию…

Проснулся он от внутреннего толчка. Он осторожно приподнялся и стал всматриваться в знакомый, но изменившийся вид. Над озером по-прежнему густился туман, но между балаганами и табунком лошадей он курился рваными, прореженными клочьями. Лес Марьиного колка отряхнул бремя тяготившего его груза, выбрел из уброда на земную твердь и осветлился. Вершины его деревьев заалели, зазолотились. «Поднимается солнце нового счастливого дня!» – возликовал Сухоручкин. Он разбудил Нюшу, коснувшись губами её алых ланит.

– Вставай, моя радость, солнце дарит нам новый прекрасный день!

Нюра приподняла голову, осмотрелась, поправила причёску и восхитилась:

– Ой, какая красота! Впервые вижу, как солнышко просыпается.

Пётр отбросил в сторону сено, всхлопнул рубаху и накинул на плечи Анны.

– Ты всегда ходишь без лифчика? – поинтересовался он.

– Да, всегда, – спокойно ответила Нюша, застёгивая кофточку, – не могу терпеть эту «шлею». Без неё лучше, свободнее, да и груди у меня не «арбузы» и не «дыни», а крупные «яблоки». Они тебе нравятся?

– Они мне по сердцу. Я буду безумно рад, если у нашей будущей дочери будут такие же.– Пётр обнял Нюшу и поцеловал её в глаза.– И очи её должны быть такие же незабудковые, как у тебя.

– Никогда больше не целуй меня в гляделки, – Нюра отстранилась, и вокруг её губ задрожали грозовые зарницы, – в глаза целовать – к разлуке.

Пётр притянул её к себе и поцеловал в губы.

– Прости, не знал, что существует такое поверье, успокойся. Лучше лови прекрасные мгновения, которые нам дарит это утро.

Аня прижалась плотнее к любимому и распахнула глаза на весь видимый мир.

Солнце вздымалось так быстро, как будто малиновая пучина выдавливала его в сладострастных содроганиях. «Как это созвучно моим мыслям и ощущениям», – подумал Сухоручкин. Но вдруг ему показалось, что это не солнце несётся над вершинами деревьев и кустарников, а всё обозримое пространство сваливается и исчезает в приречной стороне.

– Петя, смотри: деревья, кусты, скирды, кони сдвигаются в сторону Исети, – Нюша повернула к нему голову, нежное лицо её пламенело румянцем, чуткие ноздри её прямого носа трепетали.

– Нюша, ты это ощущаешь?– изумлению его не было предела. – Я только что подумал об этом, и меня обожгла мысль: земля торопится подставить под горячие округлости солнышка всё, что намёрзлось за ночь…

Солнце поднималось всё выше. По спине Сухоручкина прошёл озноб. Он понял: «Восход солнца пробудил к жизни прикорнувший на ночь ветерок». А Нюша плотнее прижалась к нему и прошептала:

– Ветерок овевает нас и подталкивает к теплу, к жизни.

Сухоручкин был потрясён: все его мысли и чувства накладывались на Нюшины, совпадали с её ощущениями.

Он огляделся. Красные кони млели под солнечными лучами, жеребцы стояли, положив свои головы на холки кобыл. Озеро жемчужно посверкивало и искрилось на гребешках мелкой ряби. Последние лохмотья тумана прятались в прибрежных тростниках…

– Петя, а когда к тебе пришло понимание красоты? – глаза Нюши светились любопытством и любовью.

Сухоручкин помолчал и в раздумье, глядя на пробираемый ознобом лес, сказал:

– Наверное, с пониманием этой неохватной красоты я родился. Всегда, сколько помню себя, я трепетал, глядя на новый невиданный цветок, на незнаемую птицу, насекомое.

– А я в полной мере осознала всё величие красоты, её влияние на душевный мир человека только тогда, когда на мой вопрос: «что такое красота?» моя бабушка сказала: «Красота вокруг тебя и в тебе». Я не поняла её и переспросила. Она подошла ко мне, погладила меня по голове и добавила: «Когда ты почувствуешь, как в цветке бьётся сердце, значит, к тебе пришла красота».

– Расслышала? – Петя осторожно, со щемящей нежностью, приобнял девушку.

– Уловила, только не сразу, это пришло позже, когда во мне проснулась любовь ко всему живому.

– Значит, совсем недавно…

И в этот момент со стороны озера донеслись повторяющиеся праздничные звуки: «Ру-ру-ру-ру…».

Нюша вопросительно посмотрела на своего кавалера.

– Это малая выпь. У нас её чаще называют волчком, – Пётр улыбнулся. – Она тоже, как и всё живое, радуется солнцу и благодарит его за ласковое тепло. Её крик – сигнал к пробуждению покосников. Сейчас проснётся Дмитрий Михайлович, за ним выползет из балагана Капа, а третьим – бригадир. Немного погодя на свет божий выберется Лёвка…

– Ой, Петя, нам надо скорее спускаться с зарода, а то нас застукают!

– Успокойся, мы люди взрослые…

– Нет, нет, нет! Начнутся суды да пересуды, зачем нам это?

– Хорошо, сено поправим, веслоки уложим и были, да нет.






20




На шестой день к таловчанам, задолго до утреннего подъёма, прикатил на бежевой «Победе» председатель колхоза Харитон Бедров. Выйдя из машины, он, горделиво прямя спину и выпячивая грудь, направился к Паньшину, который осматривал упряжную сбрую. Поздоровавшись с бригадиром, он с места в карьер начал допрос:

– Косари на обкосе?

–Да, косцы-механизаторы уже на лугах, – бодро отрапортовал бригадир, с улыбкой посматривая на Харитона.

– Всё просмешничаешь, Николай Фёдорович, – председатель грозно уставился на Паньшина, – я спрашиваю о тех косарях, которые должны литовками обкашивать кусты.

– На общем собрании бригады по предложению Дмитрия Михайловича было принято решение от этой практики отказаться, – спокойно пояснил Паньшин, - как не отвечающей задачам сегодняшнего дня.

Услышав громкие голоса, к собеседникам подошёл Ионин и остановился в отдалении.

– Дмитрий Михайлович, – окликнул его председатель, – подойди к нам и объясни: как ты додумался до того, чтобы отказаться от вековой традиции?

– Времена меняются, Харитон Кондратьевич, техника сегодня колхозная, и её надо использовать более разумно: задача механизаторов состоит в том, чтобы косить траву и грести её, а наша – ставить скирды и стога. Зачем мы будем поднимать народ раным-рано, чтобы скосить траву на одну-две копны?

– Да кто вам дал право что-то менять без моего разрешения! – вскипел Харитон.

– Решения надо принимать, сообразуясь с обстоятельствами, – рассудительно пояснил Ионин, – а рации у нас нет, чтобы связаться с тобой и посоветоваться. Вот сами и решаем, ты уж нас не обессудь.

– Харитон Кондратьевич, Дмитрий Михайлович прав: эти обкосы дадут нам пару копен, а потеряем стог. Физические силы работников не беспредельны, их надо беречь и использовать по назначению, тогда будет и результат.

Бедров кинул на бригадира мрачный взгляд.

– А это что за помост?

– Это часть культурной программы для молодёжи…

– Ну, вы тут совсем рехнулись, – угрюмо буркнул председатель, – то силушку колхозную экономите, то расходуете её безоглядно.

– В этот напряжённый период молодым работникам необходима чувственная разгрузка, – пояснил Ионин, – не будет её – производительность будет падать.

– Сколько сена поставили? – обратился Харитон к бригадиру.

Паньшин достал из внутреннего кармана пиджака заветную тетрадку, раскрыл её и чётко доложил:

– Двести пятьдесят семь тонн…

– Ври, да не завирайся, – председатель выхватил из рук Паньшина тетрадь и просмотрел записи, – сам всё проверю. Когда подъём?

Бригадир достал часы.

– Через полчаса, – Николай глянул на председателя, – может, сейчас и начнём?

– На легковушке проедем?

– Лучше ехать в ходке, – Николай тронул председателя за рукав пиджака. – Я пойду запрягать, а вы завтракайте…



Харитон проводил ревизию в быстром темпе. Подъехав к очередной скирде, он находил бирку и переписывал её параметры в свою записную книжку. После чего с помощью Николая снимал замеры и вновь вписывал их в блокнот. Обежав с десяток зародов, они перевели дух. Председатель пристроил блокнот на облучок ходка и принялся за расчеты. «Побегав» карандашиком по его страничке, он облегчённо вздохнул.

– Проверка окончена, – Харитон усмехнулся. – Николай, скажи, как получилось, что по вашей бригаде числится всего сто пятьдесят тонн прибранного сена?

– Накладка вышла, Харитон Кондратьевич, я в последние дни после обеда подменяю Епифана. Он ещё не втянулся в работу, пока слабоват. Вернулись мы с мётки поздно, а наш возчик – Вася Короткий, который и передаёт учётчику сведения о количестве смётанного сена, уже уехал. А данные на вчерашний день до вас ещё, видать, не дошли. Вот такие дела.

– Значит, результаты вашей работы за два последних дня в отчёт не попали?

– Выходит, что так…

– Завтра всех руководителей хозяйств вызывают в район на бюро райкома партии, а там будут пытать: «Что? Да как? Да почему?». Дела с сенозаготовкой у сплываевцев и архангельцев, прямо скажем, плохие, поэтому и выехал сюда разобраться во всём на месте. А у вас, с учётом выясненных обстоятельств, организация сенозаготовок поставлена хорошо. Но можно ли её увязывать с вашими новинами?

– Не только можно, но и нужно!

И Паньшин подробно рассказал председателю о распорядке дня покосников своей бригады, об их режиме труда и отдыха. Особенно подробно остановился он на одновремённой мётке звеньями двух зародов. Не забыл рассказать и о кобыле Звёздочке, и о подкормке лошадей овсом.

– Но можно ли такой подход к делу распространить на все сенокосные бригады района?

– Вполне, ‬если убедить покосников в такой необходимости, – заверил Николай. – Наши сами заявили звеньевым о пересмотре распорядка дня. Я сначала сомневался, но звеньевые настаивали, и я согласился. Жизнь показала, что нас устраивает только такая работа. Да, Харитон Кондратьевич, чуть не забыл сказать вот о чём: Аксинья Мальцева, бабушка одного из наших копновозов, наладила производство мази, которая отпугивает гнус от лошадей. Попробовали – помогает, так можно ли её хоть сенокосными трудоднями отблагодарить?

– Знаю я Аксинью. На таких людях, как она, мир держится. Начисляй ей трудодень за каждый рабочий день, – согласился Харитон. - Да и ещё, чуть не забыл: скажи-ка мне фамилии, имена и отчества ваших передовиков и инициаторов нового начинания, да называй больше, чтобы обид не было…

Паньшин назвал председателю около двух десятков фамилий и смущённо улыбнувшись, сказал:

– Харитон Досифеевич, есть ещё одно неотложное дело, которое надо решить прямо сейчас.

– Говори, что за дело? – насторожился председатель. – Вроде все вопросы мы обсудили.

– Вот, прочитай, – Паньшин подал Харитону тетрадный листок.

Тот, нахмурив лоб, стал читать, и по мере того, как к нему приходило осознание написанного, лицо его светлело. Закончив чтение, он с улыбкой посмотрел на бригадира.

– И как я только сам не додумался до этого: банить покосников в слободе! Это сколько же мы выиграем на этом деле?

– Мы с Дмитрием Михайловичем прикинули – около ста тонн за весь покос. И выходит, что пять возов для нас не потеря.

– А как оформлен договор! Никакая прокуратура не придерётся, – лицо председателя сияло, – всё учтено: расход дров, воды, веников и, даже, ужин с окрошкой, стряпнёй, квасом и чаем. Подписываю и заверяю печатью.

Бедров достал из бокового кармана пиджака небольшую круглую металлическую коробочку, достал из неё «знак» председательской власти и осторожно приложил его к документу. Паньшин подал ему второй экземпляр договора.

– Ну, теперь всё? – Харитон положил оставшийся экзампляр договора в офицерский планшет, пожал руку Николая и, отправляясь к машине, доверительно сказал:

– Приеду к вам после заседания райкома партии и доведу до вашего сведения все сенокосные новости.



Через три дня на стан у Белой Ямы нагрянул большой «десант» работников районного звена и журналистов. Прибыли они перед обедом. Капа, единственная живая душа, встретила их радушно. Пригласила за стол и предложила на выбор уху, кулеш – мясной суп с гороховым толокном, жареных карасей и гуляш с гречневой кашей.

Гости уже допивали ароматный Капин «сенной чай», когда начали прибывать покосники. Первыми прискакали копновозы. Они распрягли лошадей, спутали их, надели им на головы торбы с овсом и бросились к купальне. Следом за ними подошла большая группа молодых людей, которые вежливо здоровались с незнакомцами, забирали купальные принадлежности и уходили к раздевалкам. Репортёр едва успевал щелкать фотоаппаратом.

Пообедав, покосники разошлись по балаганам, и над лагерем нависла тишина, нарушаемая криками чаек и чибисов.

Районные представители с недоумением переглядывались, словно спрашивая друг друга: «Ну, разве так можно? Погода стоит такая, что только мечи! А они спать завалились…». Культработники восприняли это как должное и вместе с фотографом отправились к купальне.

Паньшин, чтобы занять оставшихся гостей, рассказал им о том, как крестьяне Поисетья с суходольных равнин в незапамятные времена стали осваивать луговые пойменные земли, арендуя их у местных татар. Молодая журналистка районной газеты «Заря коммунизма», усердно нажимая на карандаш, пыталась записать его рассказ. Он поведал слушателям и об особенностях озера и его прибрежных обитателях, а после перешёл к задачам и проблемам, которые приходится решать колхозникам в сенокосную страду. Попутно пригласил визитёров побывать на уборке и скирдовании сена, а вечером поучаствовать в развлечениях молодёжи.

Секретарь райкома комсомола Курбачёв в ответном слове сказал, что районные власти высоко оценили трудовой подвиг таловчан, и он имеет поручение вручить им Почётные грамоты от райкома партии, райисполкома и райкома комсомола, а наиболее отличившимся – и ценные подарки. Только для этого надо назвать комсомольцев-ударников и предварительно вписать их фамилии в ведомость.

– Подарки будут выданы только под роспись, – заявил он авторитетно. – Кроме того, нам поручено обобщить опыт вашей работы, и основные тезисы опубликовать в районной газете для распространения вашего почина.

К концу разговора подошли две молодые женщины из районного отдела культуры и, представившись, задали Паньшину ряд вопросов о том, как проводят досуг покосники.

Бригадир, не вдаваясь в детали, рассказал, что молодёжь увлекается хоровым пением и любит поплясать под баян и попеть частушки. Но чтобы увидеть и услышать их, придётся подождать до вечера.

Курбачёв сдвинул брови и, упёршись взглядом в бригадира, хмуро спросил:

– А после подъёма?

– После сон-часа молодёжь искупается и пойдёт метать сено, а ваша бригада займётся изучением нашего опыта, – усмехнулся бригадир.

– Тогда нам необходимо скомпоновать план проведения вечера, – озабоченно сказала Татьяна Николаевна, смуглолицая красивая женщина.

«Как она похожа на мою красавицу Павлину!», – мелькнуло в сознании Николая, но заострять на этом своё внимание не стал.

– Составляйте, только имейте в виду, что на всё про всё должно уйти не больше двух часов.

– А можем ли мы кого-нибудь из девушек привлечь к составлению художественной части программы? – обратилась к нему Лолита Виленовна, заглядывая ему в глаза.

Николай внимательно всмотрелся в лицо молодой женщины, окаймлённое белокурыми кудряшками, и взгляды их сцепились. Он физически ощутил, как его притягивает к ней, как вскипает кровь, как бугрится его естество, а её нежная ручка тянется к его руке. Он накрыл её своей заскорузлой ладонью и увидел, как глаза её полыхнули опаляющим огнём. Она уронила на стол голову.

– Лола, что с тобой? – подбежала к ней Татьяна Николаевна.

– Голова закружилась. Такое со мной бывает. Сейчас пройдёт… Это от жары…

Николай сильнее сжал её руку и почувствовал, как по телу Лолиты прокатилась волна озноба, и она застонала.

– Так надо съездить в слободу за врачом, – засуетился Курбачёв.

– Мне уже лучше, – изменившимся тихим голосом проговорила молодая женщина, –оставьте меня в покое.

«Вот это баба! Вот это бомба! Такие женщины и во сне не приснятся!.. Но ведь что-то надо ответить на поставленный вопрос», – и он сказал:

– Татьяна Николаевна, вам лучше побывать на мётке, посмотреть, поговорить с девушками и всё там решить. Голоса у многих девчат и ребят хорошие. Может, кого присмотрите и вызоветё на районный смотр, а там кто знает…

– Спасибо, Николай Фёдорович, последую вашему совету.

– Лучше будет, если вы возьмёте в руки грабли и пообщаетесь с ними во время работы.

– Я премного благодарна, Николай Фёдорович, за ваши наставления.

Паньшин посмотрел на Елену, но не успел и рта раскрыть, как та заявила:

– Николай Фёдорович, мне ничего не надо говорить. Я своё дело знаю.

– А как поступить с Лолой? – озаботился Курбачёв.

– Смотрите сами, вам видней, – беспечным голосом отозвался бригадир, – но, учитывая то, что с ней произошло, лучше оставить её здесь под присмотром Капитолины.

– Я за ней присмотрю, так как мне надо подготовить выступление к торжественному вручению наград и составить ведомость для учёта ценных подарков, – засуетился Курбачёв.

Женщины значительно переглянулись.

– Лучше вы за ней присмотрите, Николай Фёдорович, у вас это хорошо получается, а то мы не доверяем товарищу Андрею, – с самым серьёзным видом попросила его Елена. – Он увлечётся докладом и не заметит, когда Лоле вдруг станет плохо.

– Это исключено, – категорически заявил бригадир, – после обеда я подменяю скирдоправа. Он не совсем здоров.

После его слов Лолита вновь застонала.

– А, может, у вас есть свободный балаган? – обратился Курбачёв к Паньшину. – Хорошо бы её поместить туда, там прохладнее.

– Есть, спросите Капу, она покажет.

Курбачёв тут же побежал искать Капитолину и вскоре вернулся с поварихой. Они хотели взять женщину под руки, но она решительно отвергла их помощь.

– Показывайте дорогу, я дойду сама…

Постепенно лагерь оживал, наполнялся шумом, возгласами, криками. Копновозы окружили прибывшую бестарку и мигом расхватали посуду с молоком, домашними гостинцами и узелками с чистым бельём. Иные тут же, не отходя от подводы, пили свежее молоко прямо из бидонов. Лёвка и Шурка разлили молоко по бокалам, выпили его не спеша, прикрыли крышками цилиндрические сосуды и отнесли в освободившиеся «холодильники»…

Со стороны купальни доносился человеческий гомон и смех. Между тем юные сеноставы приступили к запряжке в волокуши отдохнувших лошадей…

Паньшин вёл разговоры с приезжими и периодически поглядывал на часы. Но вот он поднялся и направился к сигнальному сооружению. Прозвучали три гулких удара металла о металл. Смех и крики, доносившиеся с озера, смолкли…

Вскоре вся бригада дружно шагала к полю «битвы» за сытую жизнь общественного и домашнего скота. Следом за ними семенили смолокудрая работница культуры Татьяна с граблями на плече, корреспондент газеты «Заря коммунизма» и фотограф.

По дороге женщины завели разговор о Лолите.

– Вот девка! С ней не спал разве что ленивый разгильдяй Севка, а сегодня она работника по идеологии сумела захоботать.

Полноватая смуглая красавица Татьяна расхохоталась, молоденький же прыщавый фотограф угрюмо буркнул:

– А тебя завидки берут.

– Сева, ты чего? Это же не про тебя, это же рифма!..

Новый приступ смеха чернявой волоокой работницы культуры заставил их замолчать.

В процессе работы они, группой и порознь, ходили от одного звена к другому. Работницу культуры интересовали песни, пляски, игры. Особенно долго беседовала она с Феоктистой, Галиной, Надей, Анной, Ией и Маврой. Просила их спеть частушки, хороводные и застольные песни, что те, по возможности, и исполнили. Заинтересовали её и «молосные» коротушки, но девушки петь отказались.

– Попросите Тоню Кремнёву, – смущённо улыбаясь, сказала Нюра, – она продвинутая комсомолка, и песни такие иногда поёт.

– А где её найти? – спросила Татьяна.

– Во втором звене, – подсказала Феша, – только не сразу с них начинайте, а сначала поговорите с ней, расположите её к себе…

Елена и Севостьян с большим интересом слушали исполнительниц. Иногда Лена подавала сигнал фотографу, и тот «щелкал» пусковым устройством фотоаппарата.

Расставаясь с девчатами, Татьяна обговорила с ними возможные фрагменты вечерней песенной программы, и они с ней согласились.

В звене Молчанюка девушки их встретили шутками и прибаутками. В разговоре и песенных распевах живейшее участие приняли Люба Курочкина, Зоя Тоболкина, Лида Кобелева, Маша Молчанюк и Антонида Кремнёва.

Когда дело дошло до «сальных» коротушек, то Тоня не стала скромничать, а, смеясь и похохатывая, выгребла их из своих запасников столько, что застрельщица замахала руками и закричала: «Хватит, довольно!»…

Эти разговоры и песни в силу занятости покосников и покосниц растягивались на часы. Фотограф Севостьян как привязанный ходил следом за корреспондентом газеты Леной, выполняя её команды: «щёлкни и запиши фамилии», «ракурс смени!», «повтори снимок»… Выслушав рассказ о Звёздочке, Лена приказала: «Сфотографируй и кобылу». Рядом со Зёздочкой на фотоплёнке был увековечен и портрет Евареста. Во время съёмки он сидел серьёзный и торжественный, как и подобает настоящему стогоправу.

Здесь пути газетчиков и Татьяны разошлись. Работница культурного фронта вернулась в первое звено. А журналисты направились к скирде, которую вершил Паньшин.

Бригадира они увидели первым. Он в своих белых одеждах возвышался над небольшой тальниковой куртиной, легко наигрывая граблями.

– Ну, прямо, как на облаке! – восхитился Севостьян.

– «Щёлкни» его, – приказала Елена.

– Имей в виду, – Сева подавил гримасу недовольства, – плёнка кончается.

– Вставишь новую…

– Ни новой, ни старой кассеты у меня нет…

– Ну, вот, а мне всё доказываешь, что ты не балбес, – укорила его соратница.

Подойдя к зароду, Елена пыталась заговорить со стогомётчиками, но они уходили от разговора, отделываясь общими фразами: «Некогда. У нас соревнование. Надо спешить».

Паньшин, улавливая раздражение журналистки, остановил парней:

– Пётр, Михаил, остановитесь, поговорите с представителями газеты, – по-чапаевски закрученные усы придавали бригадиру лихой и задорный вид.

Глянув на стогоправа, Елена ощутила неосознанный трепет, но времени на размышление по этому поводу у неё не было: два молодца, «одинаковых с лица», стояли и молча взирали на неё.

Журналистка подозвала их к себе.

– Становитесь плечом к плечу. Так, а теперь положите руки на плечи друг друга, – Елена обернулась и подозвала фотографа, – Сева, щёлкни их так, чтобы на заднем плане было видно и бригадира.

Севостьян, которому капризные ударники не понравились, долго их передвигал с места на место, прицеливался, снова возвращался, сдвигал их плотнее, вновь разъединял. А когда они начали волноваться и сверкать на него глазами, то понял, что у всякого начала должен быть конец. Прицелившись, он крикнул:

– Улыбочку!

Ребята растянули губы в «деревянных» ухмылках, скованных зажатыми нервами.

Елена была довольна:

– Ну, можешь же, когда захочешь! – расхохоталась она.

А стогомётчики с удвоенной энергией принялись соревноваться за сытую и счастливую жизнь советского народа.

Когда газетчики подошли к мётчикам первого звена, то застали там и Татьяну, которая задорно орудовала граблями, подбирая разваленное сено около рабочей площадки. Молодые мускулистые ребята, не обращая внимания на их появление, вздымали на деревянных вилах-трёхрожках аккуратные навильники сухого рассыпного сена и по очереди укладывали на грабли старика в белых одеждах. «Как он похож на фоне этого голубого неба на самого Создателя всего сущего», – подумала Лена и тут же скомандовала Севе: «Быстро фотографируй! Да поближе, поближе подходи! Захвати объективом часть стога, ноги, а главное – белую бороду старика». И тут же над её ухом раздался весёлый, насмешливый голос:

– Девушка, перед вами не стог, а скирда, прошу это записать, – Лена обернулась и увидела парня, которого отметила для себя ещё во время обеда. – И на ней не Саваоф, а скирдоправ Дмитрий Михайлович Ионин

Она быстро что-то черкнула в записной книжке и крикнула:

– Сева, быстро «щёлкни» этого молодого человека крупным планом и запиши его родовое прозвище.

Сфотографировали и Ивана, при этом он простодушно улыбнулся и спросил: «А где можно фотку получить?».

–У меня, – улыбнулась Лена и подумала: - Как он прост и наивен…

Лена в приказном тоне заставила Севу сделать и снимки копновозов. Это были Ерга и Чигура, оказавшиеся по случаю в нужное время и в нужном месте.

После чего редакционная группа, испив водицы, двинулась в лагерь. Отправилась с ней и Татьяна, крикнув скирдомётчикам на ходу:

– Вечерком после работы договорим!

– Так уже вечер, – откликнулся Сухоручкин. – Потолкуем при лунном сиянии…

– Ну, никак я с ними переговорить не смогла, а ребята важные – баянисты, - как бы оправдываясь, сообщила Татьяна сотруднице газеты. – Ну, хоть бы минутка свободная у них была.

– Да, работа у них самая тяжёлая, напряжённая, и именно они определяют дневную выработку бригады, – согласилась Елена. – И им же, в первую очередь, нужен послеполуденный отдых.

– И лошадям, – подсказала Татьяна.

– И им…

Они шли, и длинные тени, которые, казалось, вытягивались на глазах, мотались впереди них.

Елена, размышляя о возникшем волнении при взгляде на бригадира, не могла дать ему никакого объяснения. Наконец, она решила поделиться своим неожиданным ощущением с Татьяной.

– Ты это почувствовала? – оживилась она. – Я спрашиваю тебя об этом потому, что нечто подобное испытала ещё там – в лагере за столом. Естественно, меня это очень заинтересовало. А последовавшее событие для меня кое-что прояснило. Он гиперсексуален. Это его свойство улавливаем даже мы, обыкновенные женщины, а наши «сёстры» с повышенной сексуальностью, такие как Лолита, чувствуют это «за версту». Она потянулась к нему сразу, как только заглянула ему в глаза. И ты видела, чем это закончилось…

– Так она испытала удовлетворение?

– Ну, об этом надо спросить у неё…

– Или у него…

– Не советую, так как это чревато непредсказуемыми последствиями и в первую очередь – для тебя.

– Но он-то сам осознаёт свою «колдовскую» начинку?

– Думаю, что нет, – усмехнулась Татьяна. – Но таких распутниц, как Лола и ей подобных, он своим шестым чувством улавливает сразу.

– Надо от него держаться подальше, ‏– рассмеялась Лена.

– Выходит, что так, – усмехнулась Татьяна. – Разболтались мы с тобой, а Севостьян уже к озеру подбегает.

Молодые женщины ускорили шаг, но вскоре вернулись к столь увлёкшему их разговору.

– Таня, а есть у него любовница, как ты думаешь?

– Если ты примеряешь себя к этой роли, то не забывай, что целоваться придётся бегать далеко.

– А если серьёзно?

– А у какого мужика их нет? – вопросом на вопрос ответила Татьяна. – Возьми, к примеру, любого нашего районного начальника – в каждой деревне у него – любовница.

– Понятно, – нахмурилась Елена, – для них всякая командировка – надёжное прикрытие.

– А некоторые везут любовниц с собой: и дёшево, и насладительно…

– Ты имеешь в виду Андрея?

– Про это я ничего не знаю, – усмехнулась Татьяна, – поживём – увидим.

Придя на стан, женщины в первую очередь спросили Капитолину о здоровье Лолиты.

– Да вы не беспокойтесь, – ответила та, улыбаясь, – с ней всё в порядке.

Но женщин такой ответ любезной поварихи не устроил, они хотели знать подробности, поэтому, как могли, пытались навести кухарку на откровенный разговор. А та, прикинувшись простушкой, искренне отвечала на все их вопросы.

– Так она, говоришь, выползала из балагана? – дотошно выспрашивала Татьяна.

– И много раз, – улыбнулась девушка, – но, наткнувшись на суровый неулыбчивый взгляд работницы культуры, погасила улыбку, – сейчас вспомню. Так, три раза она ходила в Марьин колок и каждый раз после посещения Андрея Николаевича уходила купаться.

– Значит, Андрей ходил к ней и справлялся о здоровье?

– Да и много раз, – повариха запнулась, – постойте, я посчитаю… Так, сейчас он гостит у неё уже в четвёртый раз.

– Спасибо, Капа, а то мы потеряли Андрея. Думали, уж не заболел ли часом.

– Да с ним всё ладно, только устал сильно, – Капа тяжело вздохнула, – подумать только: полдня за бумагами…

Женщины зашлись в смехе, и громче всех хохотала Капитолина. Потом она неожиданно остановилась и на полном серьёзе произнесла:

– Вы, однако, купаться собрались, так подождите немного. Андрей Николаевич сейчас придёт, и вы вместе с Лолитой побултыхаетесь.

– Комедия, да и только! – засмеялась Татьяна. – В тебе, Капа, пропадает большой драматический талант. А купаться мы не пойдём – обольёмся из ведра.

Во время гигиенического обмывания за таловыми кустами, как бы, между прочим, Татьяна сказала напарнице:

– Пожили немного, а ясность полная. Тебя, Лена, завидки не берут?

– Нет, я не завидливая, – лицо молодой женщины стало серьёзным, – моя мама ещё в детстве часто говаривала: «Лена, душа у тебя добрая, потому что ты часто плачешь от жалости».

– А злые люди от чего плачут? – улыбнулась Татьяна.

– Они рыдают от зависти, жадности и бесятся, выходя из себя, когда не могут заполучить то, что есть у других.

– А Лолита, по твоему мнению, из каких?

– Что она жадная, так это точно, – нахмурилась Елена, – и алчность её биологического уровня, что не менее страшно, так как она, стремясь к самореализации, разлагает и развращает других.

– И весьма успешно, если мы внимательно всмотримся в окружающую нас среду обитания.

– О чём ты говоришь, Таня! – воскликнула журналистка. – «В нашей стране секса нет!». Что же ты не смеёшься?

– Да над собой смеяться как-то неловко, ведь и работники культуры активно участвуют в этом процессе, вольно или невольно пропагандируя безнравственную жизнь.

– Да это так! От духовного, нравственного воспитания мы всё больше и больше дистанцируемся, создавая вакуум безразличия, но эта пустота кажущаяся. Не надо забывать, что мы находимся в состоянии войны с враждебным, по отношению к нам, миром. Линия фронта невидима, и это нас обезоруживает. А враг не дремлет, он пытается, деморализовав нас, разложить изнутри. А для этого все средства хороши. И такие «кадры», как Лолита, равноценны атомной бомбе.

– Да, тут есть о чём подумать, – согласилась Татьяна.

Женщины, обсохнув на вечернем предзакатном солнце, оделись и пошли в сторону лагеря.

– А с Лолой-то что делать? – вновь вернулась к волнующей её теме Татьяна. – Всё-таки она моя коллега.

– Тут мы ей не помощники. Пусть всё идёт так, как идёт.

– Может, предупредить Паньшиа, чтобы он не вляпался в это грязное дело?

– Упреди, – Елена помолчала, – но лучше поговори с ней самой.

– Поговорить-то я поговорю, но думаю, что это бесполезно – она сексуальный алкоголик.

– Таких развратниц, как она, в специальной литературе называют нимфоманками, – подсказала Елена, – но лечится ли эта болезнь, я не знаю…

До их слуха донёсся гул моторов. Татьяна вопросительно посмотрела на спутницу.

– Это, скорее всего, косцы-механизаторы возвращаются, – предположила Елена.

– А вон и председательская «Победа» подкатывает.

Женщины приостановились и помахали в её сторону руками.



Перед закатом солнца на стоянке собралось множество молодых парней и девчат. Приехали сплываевские и архангельские покосники во главе с бригадирами и завсегдатаи таловских вечёрок – денисовцы и скородумцы.

Большая часть из них кучилась около плясовой площадки. Гармонист наигрывал плясовые мелодии, и наиболее смелые, уверенные в себе девчата задорно стучали каблуками по толстым деревянным плахам настила. Остальные, разогревая себя, били в ладоши и криками поддерживали своих плясуний: «Поддай жару, Клава! Дуня, покажи им класс! Феша, дроби, дроби бей, Феша, ноги не жалей!»…

И вот первая проба голоса:

Говорят, что загорела,
Не за рюмочкой сижу.
На колхозную работушку
Я каждый день хожу.

«Браво, Феша! Так держать!» – взлетел над общей шумовой волной молодой задорный голос. И тут же, после проигрыша, опережая других, его обладатель пропел:

Ну и голос, ну и голос,
Ну и голос у тебя.
Из-за голоса все молодцы
Влюбилися в тебя.

Председатель, бригадиры и гости, обсуждавшие за столом план проведения мероприятия, умолкли и повернули головы в сторону плясовой площадки. Татьяна Николаевна, приподнявшись, спросила:

– Кто это поёт?

– Феоктиста Кудрина, – Паньшин довольно улыбнулся, – а мужской голос я вроде уже слышал, но боюсь ошибиться.

– Михаила Кислякова, – подсказал Серафим, и добавил: – Наш он, денисовский …

– Протаса Мефодьевича сын? – уточнил Курбачёв.

– Его…

И в этот момент звонкий девичий голос пропел:

Милый мой, король трефовый,
В голубой рубахе новой –
Чёрна шляпа набекрень,
Но тебе работать лень.

– Это Феоктста? – уточнила Татьяна.

– Она – таловская певунья, – улыбнулся Серафим, – «её милёнок» – полный портрет Кислякова: чернявый, голубая рубаха, чёрная шляпа и в работе – середнячок.

– И частушку она сочинила по ходу театрального действа! – воскликнула Елена. – Татьяна Николаевна, обратите на неё внимание.

– Товарищи, мы отвлеклись. Давайте завершим наш разговор, – Харитон вернул членов собрания к прозе жизни. – Нам их никогда не переслушать.



Многочисленные парочки, прогуливаясь по берегу озера, вслушивались в напевы и вели разговоры. Пётр и Анна, уединившись, сидели на скамейке возле купальни и наблюдали за озёрными обитателями. Их внимание привлекли чайки, притаившиеся в камышах. Алые, словно полыхающие огнём от лучей заката, они нежно ласкали друг друга. Нюра теснее прижалась к болянечке и прошептала:

– Петя, а где их детки?

– Деток у них, как ты говоришь, двое-трое, не больше. Они уже опробовали крепость крыльев в полете над озером, но ещё слабоваты. Сейчас сидят, наверняка, на привычном месте – в гнезде, а родители их охраняют.

– Так они селятся, как лебеди, как журавли, парами?

– Нет, они обосновываются колониями, – улыбнулся Пётр, – на этом крохотном тростниковом заломе гнёзд десять, а то и двенадцать. Все на одной площадке – одно возле другого. Основное же поселение у них в самом центре камышовых зарослей. А если какая беда, то они гнездовья защищают сообща, всем миром.

– Ой, как интересно! – Анна ещё теснее прижалась к Петру. – Они, как люди. «Наша» пара проживает в маленькой деревне, а все остальные – в большой.

– А, может, мы живём по их подобию, – не согласился Пётр. – Наши далёкие предки многое переняли у окружающего их мира. Дмитрий Михайлович говорит, что большинство совремённых нравственных установлений было выработано славянами задолго до христианства не без оглядки на животный и растительный мир…

– Петя, кто-то к нам идёт.

– Я вижу, это Коля Сапунов с Надей. Нам пора возвращаться.



Перед завершением летучего совещания Харитон внимательно вычитал фамилии, имена и отчества, вписанные в Грамоты, а затем решительно потребовал у Курбачёва учётную ведомость, содержащую сведения о награждённых, ценных подарках и их стоимости. Комсомольский секретарь заменжевался, но под строгим взглядом председателя подал разлинованный лист с фамилиями, осмыслив его речевым сопровождением:

– Там награждённым осталось только расписаться.

Бедров внимательно осмотрел бумагу и, возвращая её составителю, решительно заявил:

– Это не документ. Можешь «втирать очки» кому другому, только не мне,– Харитон «распушил перья», как петух перед боем с сильным соперником. – В ведомости по каждому награждённому ценным подарком должна быть вписана фамилия, его инициалы, название подарка и его цена. Скажем так: Кудрина Ф. Е. Духи «Красная Москва» – 30 рублей. Сухоручкин П.Ф. Наручные часы «Победа» – 40 … В конце списка должна стоять подпись руководителя организации, выделившей денежные средства, и главного бухгалтера, скреплённые печатью. А с этой бумажкой можешь сходить в Иванов лесок. А чтобы не было проволочки, я сообщу об этом Первому – Василию Петровичу. Теперь всё, принимайтесь за дело.

Список награждённых покосников зачитывала Татьяна Николаевна, а подсветку обеспечивал карманным электрическим фонариком Паньшин. Лолита передавала Грамоты, уложенные в соответствии с составленным списком, комсомольскому вожаку района. Курбачёв вручал их ударникам труда под баянные проигрыши марша знаменитой «Славянки», зовущей покосников на новые трудовые подвиги. После того как баян Сухоручкина умолкал, раздавались оглушительные аплодисменты. Первыми под звуки «фанфар» прошли покосники, награждённые Почётной грамотой райкома партии – бригадир и трактористы. За ними к переносному столу, накрытому кумачовым ситчиком, прошли стогомётчики и получили из рук молодёжного идеолога Почётные грамоты районного исполнительного комитета. Всем комсомольцам бригады Курбачёв вручил Почётные грамоты райкома комсомола. Каждый из них прошёл по утоптанной траве под звуки торжественного марша и получил свою долю аплодисментов.

С заключительным словом выступил председатель колхоза. Он похвалил таловчан, которые набрали хороший темп мётки с самого начала страды.

– Николай Фёдорович, вы молодцы! Вовремя прислушались к мнению коллектива, изменили распорядок рабочего дня и тем самым создали необходимые условия для производительного труда. Сегодня выработка у вас почти на пятьдесят процентов выше, чем у архангельцов и больше чем в два раза по сравнению со сплываевцами. Поэтому правление колхоза решило увеличить заработанные вами сенокосные трудодни на пятьдесят процентов. Они будут начисляться вам и в последующие дни при условии, что вы будете держать достигнутый уровень по дневной выработке.

Раздался гром аплодисментов, перешедший в овацию. В ладоши били все: гости, таловчане, сплываевцы и архангельцы. Харитон поднял руку.

– И это ещё не всё. Район наградил многих наших работников ценными подарками, но по ряду обстоятельств это мероприятие пока отложено. Но к этому вопросу мы ещё вернёмся. Что касается молодых наших работников-копновозов, то правление колхоза вынесло решение отблагодарить их после сенокоса поездкой в тюменский цирк.

Голос председателя «потонул» в шквале рукоплесканий и тонкоголосых криках «Ура!».

Бедров поднял обе руки, призывая к спокойствию. Собрание притихло.

– Теперь о вас, сплываевцы и архангельцы. Вы тоже будете получать колхозные доплаты и премии, если выйдете на уровень дневной выработки таловчан.

Глухая тишина повисла над покосным станом, только было слышно, как в приозёрной низине скрипел и мучился коростель.

И вдруг среди этой обвальной тишины раздался сухой скрипучий звук, перешедший в стон:

– Ну, не выполнить нам этот урок!

– Завтра же, Иона, поставлю перед правлением вопрос о твоей замене. Такой безвольный человек, как ты, не может быть руководителем.

– Да лучше с протянутой рукой ходить, чем так робить! – взвыл Иона.

– Вот она сердечная рана батрака: лень, Иона, родилась вперёд тебя. Ты никогда не был хозяином и уже никогда им не станешь. Такие, как ты, нужны были в лихие годы, когда корчевали крестьянские корни, чтобы сделать всех одинаково голодными. Твоё время закончилось три года назад.

И собрание вновь взорвалось аплодисментами. Успокоив покосников, председатель продолжил своё выступление:

– А что скажут архангельцы?

– Мы, Харитон Мефодьевич, – выступил вперёд архангельский бригадир Дрон Мелентьев, – уже подхватили почин таловчан и сёдни вплотную подошли к их дневной выработке.

Последние слова бригадира накрыла новая волна рукоплесканий. Притушив волну повеселевших покосников, председатель улыбнулся.

– Я всё сказал, и передаю слово корреспонденту районной газеты Елене Владимировне Корепановой.

Елена выдвинулась вперёд к кумачовому столику, откинула голову и хорошо поставленным голосом сообщила:

– Мы собрали богатый материал по передовому начинанию таловчан, весёлых и работящих молодых людей. Обобщённый опыт их ударного труда мы опубликуем на полном развороте нашей газеты. Её экземпляры будут доставлены во все сенокосные бригады района, и ваш опыт станет достоянием многих. Товарищи, это замечательно! Только в нашей великой стране возможно такое, когда удачный опыт одних становится достоянием многих. Спасибо вам и низкий поклон за ваш бескорыстный ударный труд, – Елена склонила голову в поясном поклоне, и аплодисменты заглушили её слова.

Когда отгремели рукоплескания, председатель предоставил слово Татьяне Николаевне, которая торжественно, как на самом высоком собрании, начала свою речь.

– Дорогие товарищи, человек славен трудом, и мы сегодня убеждаемся в этом ещё раз. Но в нашей русской традиции всякой работе сопутствует песня во всех её проявлениях. С песней спорится любая, даже самая тяжёлая работа. Почему сегодня таловчане впереди? Да потому, что они родились с песней и с нею шагают по жизни. Эмоциональная разгрузка совершенно необходима в страдную пору, и это хорошо понимает руководство бригады, которое позаботилось о создании в коллективе дружеской творческой атмосферы. Здесь поют, пляшут и веселятся, «отряхивая» с себя дневные тяготы и заботы. В этой атмосфере зарождается дружба и крепнет любовь. Мы, работники культуры, не стоим в стороне и посильно стараемся помочь труженикам села. По нашей инициативе объявлен конкурс художественной самодеятельности среди сенокосных бригад района. Его девиз: «С песнею труд человека спорился». Жюри будет оценивать результаты соревнования в соответствии с этой идеей. Конкурс будет проведён после окончания уборочной страды. Победители получат дипломы и призы, учреждённые райкомом партии, райисполкомом и райкомом комсомола. Сенокосная бригада, занявшая первое место, будет премирована поездкой в столицу нашей Родины на сельскохозяйственную выставку.

Гром аплодисментов заглушил последние слова ответственного работника культуры. Она подняла вверх руки, прося тишины.

– А сейчас силами таловской бригады и гостей будет дан небольшой концерт. Желающих продемонстрировать свои таланты, прошу подойти ко мне и записаться.

Тем временем ребята разожгли заранее подготовленный для костра сушняк, и огненные зайцы запрыгали по ветвям, осветив танцевальную площадку.

Татьяна Николаевна, повысив голос, объявила:

– Первыми выступает дуэт: Феоктиста Кудрина и Мавра Нохрина, они исполнят песню «Разлилась Исеть широко»…

Пели они так слаженно, а голоса их звучали так проникновенно, затрагивая людские сердца, что публика их не отпустила и потребовала новых песен. Посовещавшись с ведущей, и с Сухоручкиным, они ввели в свой состав Любу Курочкину и Нюру Сысоеву и спели «Распустилась черёмуха…». Овечкин под аккомпанемент Петра спел песню о Родине – «Вижу чудное приволье…». Глядя на него, Татьяна Николаевна млела, а с губ её тихим шелестом слетали слова восхищения: «Господи, какой чудный голос подарила ему природа! Как он тонко чувствует мелодию! Ему нужно получать музыкальное образование и учиться пению профессионально…». Песня кончилась, но зрители не отпускали Ивана, требуя исполнения новой песни. Дуня, стоя в первом ряду, кричала громче всех: «Спой ещё! Спой ещё! Спой ещё!». Иван подошёл к Сухоручкину, они перебросились парой фраз, поглядывая на Татьяну Николаевну, и та объявила: «Вот мчится тройка удалая…». Голос Ивана рокотал, пленял и тревожил слушателей, а когда он пропел. «Зачем, зачем, о люди злые, вы их разрознили сердца!», Дуня, заломив руки, крикнула: «Ванюша, ты самый, самый!..». Но её голос потонул в шуме аплодисментов.

Зрители били в ладоши и скандировали: «Ваня! Ваня! Ваня!..». Но Татьяна, переждав шумовую волну, объявила:

– Михаил Кисляков из денисовской бригады колхоза «Урал» исполнит матросский танец «Яблочко».

Зрители встретили слова ведущей громкими аплодисментами и устремились к плясовой площадке.

Михаил «летал» по сбитым плахам и в такт мелодии бил ладонями по бёдрам, груди, ускоряя работу ног. Всё чётче звучали удары подошв и каблуков о дощатый настил.

Руки Сухоручкина летали по ладам и басовым кнопкам баяна, а ноги Кислякова, казалось, совсем оторвались от грешной земли и только чуть-чуть прикасаются к настилу, извлекая из него шелестящие и постукивающие звуки.

Парни, окружившие помост, запереглядывались. Послышались возгласы: «Чечётку бьёт!», «Видно, что флотская школа!», «Да нет, он пограничник…». А Кисляков, сместившись в угол площадки, неожиданно подпрыгнул, и частый, дробный, затихающий звук прокатился по площадке. «Дрель» засадил – мастер!». – «Что за дрель?». – «Один из сложнейших элементов чечётки!».

Слыша такие разговоры, Феоктиста растерянно оглядывалась по сторонам, пытаясь увидеть кого-нибудь из своих подруг. Шквал рукоплесканий накрыл её, и она вместе со всеми начала бить в ладоши и кричать слова похвалы.

Между тем Татьяна Николаевна объявила следующий номер программы:

«Балалайка, поиграй-ка!». Попурри на балалайке исполнит Евдокия Маркова из скородумской сенокосной бригады.

Сухоручкин уступил место Дуне, отошёл в сторонку и стал наблюдать за ней.

Она потрогала рукой наспех сколоченное самодельное сиденье, проверяя его прочность, села, поправила платье, укрепила нижний угол инструмента между ног и пальцами правой руки несколько раз ударила по струнам. И полились разудалые плясовые мелодии «Тырны», «Цыганочки», «Камаринского мужика», «Барыни», «Сентетюрихи». Покосники пустились в пляс, и задорные, разухабистые мелодии взвились к фиолетовому небу, к частым алмазным звёздам: «Тырна, тырна – шаньга сырна, пирожок картовешный…»; «Я цыганочку плясала, заругал меня отец…»; «Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик, ты зачем мою калашницу ушиб…»; «Барыня угорела, много сахара поела…»; «Сентетюриха» каралек напекла, на базаре всех дороже продала…». Дуня перелетала с одной мелодии на другую, плясуны сбивались с ритма, путались, смеялись, настраивались на новый мотив, и… снова настигали улетающий напев.

Сухоручкин смеялся вместе со всеми, и к нему приходило осознание того, что балалайка через свою интонацию, динамику, звукоизвлечение выражает суть русской души, порождая в ней чистые, светлые и радостные отзвуки. И, глядя на весёлых, поющих и смеющихся покосников, он подумал: «Да, из ключевого чистого источника никто не откажется испить».

Дуня прервала игру, встряхнула кисти рук и снова взялась за балалайку. Полилась весёлая, искромётная мелодия, и её тут же подхватил молодой задорный голос. «Над полями да над чистыми месяц птицею летит…». «Ваня!»– Сухоручкин напрягся, вслушиваясь в интонацию песни. Но ни балалаечница, ни его друг игрищ и забав ни в чём не сфальшивили. «Да, Дуне удалось вдохнуть в свои мелодии вольный порыв летних приисетских ветров с их дурманным ароматом, и стремительный бег коней в холодный зимний вечер, и ожидание счастья. И дыхание это такой чистоты и свежести, что можно разглядеть весь необъятный мир русской души, которому нет конца и края».

На глазах Петра вскипели слёзы, в которых сплавились радость и светлая печаль… А Ваня пел: «Глянут в душу очи ясные, закружится голова… С милой жизнь что солнце красное, а без милой – трын-трава!..». – «Как это созвучно с моим настроением, с моими чувствами к любимой Нюшеньке. Какая молодчина эта Дуня! Под её руками «деревяшка в три струны» способна взнять душу слушателя, поднять её до неописуемых высот и раскрыть для любви ко всему сущему: лугам, перелёскам, светлым еланям, алым чайкам на солнцезакате, безбрежным облакам, нашим любимым…».

А Дуняша играла самозабвенно. Голос Ивана очаровал её, она никак не ожидала такого поворота событий: « Ваня певец, да какой! Сердце не зря подсказало мне: это ОН! Мой душевный внутренний мир и его духовная сущность – созвучны. Они перекликаются друг с другом и связаны незримыми нитями. Это его сердце подсказало моему ретивому напев. Иначе как объяснить, что мы, не сговариваясь, сошлись на одном? Да, права бабушка Макрида, когда говорит, что любящие сердца друг другу весть подают. Я Ване нравлюсь! «Ну, дружней, звончей, бубенчики, заливные голоса!» – пропела она вместе с Иваном и почувствовала себя счастливой.

– Ну и девка! – восхитился Паньшин, обращаясь к Ионину.

– Да, девчушка не простая, а золотая, – согласился звеньевой, – такие кудесницы как заиграют, то обо всём забудешь, и усталость снимет, как рукой.

– Это точно! Послушаешь такую игрунью, и можно умирать.

– Дело здесь не только в Евдокии, но и в инструменте, – поправил Ионин бригадира. – Балалайка затрагивает самое сокровенное в нашем русском сердце, а хороший игрок, подаренный нам природой, врачует его.

– Это я усвоил давно всем своим кровотоком: то, что вырастает в природе и вызревает в обществе, произрастает и в душах людей, – и, помолчав, добавил: – Только такие явления, как Евдокия, довольно редки. Вон, Татьяна Николаевна головой крутит. Не тебя ли ищет?

– Может, и так. Записала меня с ребятами последним номером спеть «Славное море…».

На этот раз к трио- Ионин, Сухоручкин, Овечкин - присоединилась ещё и Дуня. Татьяна Николаевна, было, воспротивилась, но Дмитрий Михайлович её урезонил:

– Каши маслом не испортишь, пусть поёт.

Дуняша встала рядом с Иваном. Пётр проиграл вступление, и грянули мощные раскаты родного русского напева. Татьяна Николаевна слушала исполнителей, прикрыв глаза. Песня растекалась, вздымаясь к небесам, широко и свободно. Напев подхватил и унёс её на берег «Священного моря». Слухом она улавливала, как волны бьются о прибрежные скалы, ощущала мелкую их морось, наносимую вольным ветром, на своих щеках и губах. Зримые образы взбугрившегося моря, крохотной скорлупки и рваного паруса в его волнах, надвигающейся грозы поселили тревогу в душе за жизнь беглеца, но совсем рядом успокоительно журчал ручеёк. Его серебристые перезвоны вселяли надежду на скорую встречу беглеца со своей Родиной и матерью, которая «выплакала глаза», печалясь о его судьбе.

И только когда шквал рукоплесканий обрушился на неё и певцов, она осознала, что этим звонкоголосым ручейком был голос Дуняши. Она подошла к исполнителям и, раскинув руки, свела их в общий кружок. Голова Дуни упёрлась в грудь Ивана, и она теснее прижалась к нему.



Паньшин, предупреждённый Татьяной, всё время держал в поле зрения Лолиту, которая стояла рядом с Курбачёвым. Она выглядела спокойной, но каждый раз, взглянув в её сторону, он ловил её цепкий, вяжущий взгляд. На какое-то время, увлечённый пением вокальной группы, он отвлёкся, а когда посмотрел в её сторону в очередной раз, то на привычном месте её не увидел. Там стоял один комсомольский секретарь. Он покрутил головой и, не увидев её, быстро зашагал в сторону своего балагана. Ещё на подходе к своему временному жилищу он уловил отзвуки борьбы: шум, ругательства и завывания. Подбежав к лазу, он откинул входную занавеску, и направил луч фонарика в аспидно-чёрный прямоугольник. Крики мгновенно оборвались. Две растрёпанные женщины, прикрыв лица руками, застыли в нелепых позах. Паньшин, сдерживая гнев, властно скомандовал:

– А ну, выползайте по одной!

Первой выбралась из балагана Лолита. Паньшин направил на неё луч карманного фонаря. Она вскинула руки, прикрывая лицо, но он успел разглядеть под правым глазом тень синяка и три кровавые полосы на левой щеке.

– Быстро проходи к своей машине и никому не показывайся на глаза, – в голосе бригадира угадывалось сочувствие и раздражение, – да не вздумай копаться в этом деле – сама виновата.

Лолита, не поднимая головы, развернулась и побрела в сторону машинной площадки.

– А ты, моя ненаглядная дурочка с переулочка, дуй на свой стан, пока тебя кто-нибудь здесь не увидел, – Паньшин решительно подтолкнул Павлину в сторону слободской дороги.

– Не уйду, пока эта стерва не уедет, – буркнула Павла.

– Делай, как я сказал! – в голосе бригадира прозвучала угроза. – И не возвращайся, пока всё не уляжется. Ты, видать, не поняла, что изуродовала лицо работника районного отдела культуры, которая находится здесь при исполнении служебных обязанностей.

Павлина опустила голову и медленно побрела, но не в сторону, указанную Николаем, а по направлению площадки механизаторов. Николай внутренне взъерошился и бросил ей вслед:

– Ну, смотри, знаешь ведь, что упрямая овца – волку корысть…

Вскоре по возвращении бригадира, когда отгремели аплодисменты, Татьяна Николаевна объявила об окончании объединённого концерта:

– Дорогие покосники, наше короткое представление завершилось, но сенокосная страда продолжается! До встречи осенью на сцене исетского дома культуры. Желаю всем присутствующим сенокосным бригадам трудового успеха и победы в социалистическом соревновании.

Бурные аплодисменты накрыли её слова... Гости засобирались по своим становищам: дальние – бросились запрягать лошадей, а сплываевцы отправились пешком.

Таловские покосники, довольные высокой оценкой их труда, вышли на проводы районных представителей всем скопом.

Татьяна Николаевна озабоченно оглядывалась по сторонам.

– Николай Фёдорович, а где же Лола – не вижу её?

– Да, скорей всего, уже в машине…

– Это на неё не похоже.

Татьяна Николаевна открыла дверку легковушки.

– Здесь она! – обрадовалась Татьяна.

– Усаживаемся, – журналистка энергично подтолкнула фотографа к открытой дверке, – Татьяна Николаевна, вы садитесь на переднее сиденье, а мы с Севостьяном – на заднее.

Затолкав Севу в машину, она упёрлась взглядом в толпу провожающих.

– А где же наш шофёр?

– Ушёл в Иванов лесок, – донеслось из задних рядов провожающих.

– Да уже бежит обратно…

Толпа расступилась, и по узкому коридору быстро прошагал Курбачёв…

К нему подошёл Бедров и командным голосом предупредил:

– Ждите меня на переправе.

– До встречи на районном смотре художественной самодеятельности, – крикнула Татьяна Николаевна.

– Ожидайте газету…

Дверцы дружно захлопнулись, и райкомовский газик, поуркивая на ухабах, покатил к переправе. Молодёжь быстро разошлась, а председатель ещё долго «с глазу на глаз» говорил с бригадиром.



Сплываевцы на пути к своему стану обсуждали услышанные сообщения и увиденное представление. С лёгкой тенью зависти поговорили о концерте, исполнителях и постепенно перешли к производственным будням. Многие радовалось предстоящему отстранению Малахова от руководства бригадой, но были и такие, которые жалели его, предрекая трудные времена.

– Чё вы веселитесь? – кипятилась Клава.– Спали лёжа, а после Ионы будете спать стоя.

– Кончатся скоро наши красные денёчки, – вторила ей Зина, – теперь заставят нас работать по-ударному, как таловских недоумков. Это же надо додуматься – сразу два зарода метать!

– Да ладно вам, запереживали! – прикрикнула на них Агафья Митриковская. – На вас любая власть – не напасть: где сядет, там и слезет. А нам за такую работу должно быть стыдно!

– Правильно! Им бы только с парнями в копнах спать – здесь они ударницы…

Последние слова потонули в общем хохоте…



Архангельцы были настроены более решительно. Дрон Мелентьев, подгоняя лошадей, только и говорил о предстоящей победе в районном конкурсе сенокосных бригад и поездке в Москву. В столице он не бывал, а так хотелось! Его воспламенившийся азарт притушил тракторист Александр Тоболкин:

– Дрон Силантьевич, а ты не забыл часом, что кроме успеха в сенокосном сражении, надо ещё одержать победу на сцене дома культуры?

– Дак это само собой. Чё у нас талантов нет?

– Может и есть, но их пока не видно, – усмехнулся механизатор.

– Будем искать, – голос Дрона сник.

– Пока вы их ищете, Дрон Силантьевич, мы на танцы будем бегать к таловчанам, – хохотнула Нина Шемякина. – Там парни – загляденье.

Мелентьев с интересом посмотрел на девушку

– Бегать туда, сюда – накладно, поэтому назначаю тебя, комсомолка Шемякина, ответственной за культурно-массовую работу, – голос бригадира снова набрал силу. – Даю тебе на размышление ночь, а завтра утром приходи ко мне с предложениями.

– Дрон Силантьевич, а можно я к ней в секретари пойду? – подёргал бригадира за руку Николай Паутов. – Мыслей у неё появится много, и их, чтобы не потерять, надо записывать.

– А ты, Паутов, кажись, гармонист?

– Есть и получше меня…

– Всё! Соберите актив, составьте план действий и утром до завтрака – ко мне…



Скородумцы возвращались с песнями, весёлым гомоном и смехом. Застрельщицей выступала Евдокия. Её голос летел над тележным караваном, и вся молодёжная команда дружно подхватывала напев… «При лужке, лужке, лужке, при зелёном поле, при знакомом табуне конь гулял на воле…». «… Туесок берестяной доверху набила я свежей ягодой лесной для залётки милого. Ягода, ягода и красна и розова. Ягода, ягода в туеске берёзовом…». «…Эх, у всех на виду ягодка спелая. Полюби за красоту, да и за сердце смелое…»…

Бригадир с трактористами, замыкая песенный обоз, вслушивались в напевы, переговаривались: «Влюбилась девка…».– «Да, сердцу не прикажешь…». – «В любовных делах всякие приказы и наставления бесполезны. Они дальше любящего сердца не уйдут». – «Это точно! Сами когда-то любили…». – «Да и парень хорош, по такому и пострадать не грех». – «Аким, в работе мы не подкачаем, а как быть с самодеятельным конкурсом?». – «Будем советоваться с молодыми. Опереться нам есть на кого, слышите, как выводит?»…

.



Денисовский бригадир Серафим Протасов был озабочен одним: как выйти на высокую дневную производительность. Эта «головная боль» не давали ему покоя, и он в разговоре с самим собой и с сидевшими в телеге покосниками пытался решить эту задачу.

– Ума не приложу: как нам на эти пятьдесят тонн выйти. Ну, ладно, будем мы жить и работать по-таловски, но как ваших бывших матань и им подобных заставить рысью бегать по кошенине. Николаю проще, у таловских закваска староверская. Они и при царе вкалывали – дай бог каждому так робить. И жили не в пример таким празднолюбцам, как мы, сплываевцы или кирьяновцы. В каждой семье пара, а то и тройка выездных лошадей, а усадьбы как крепости стояли. Им по труду и почёт был. Таловские невесты – нарасхват, а парней женили на красавицах из красавиц…

– А я-то ломаю голову: откуда взялись в Таловке такие особенные девчата? – хохотнул Кисляков.

Его дружным смехом поддержали другие.

– И ничего смешного в этом нет; – огрызнулся Серафим, – сами-то почему «положили глаз» на таловских девчат?

– Потому и приударили за ними, что они симпатичные, работящие и порядочные, – согласился Кисляков.

– Но вы должны и понимать, что они характерные, самостоятельные – «себе на уме» и не позволят вам блудить и жить в праздности. Будете «пахать», как миленькие. Если же в ваших головах бродят пакостные мысли, то лучше отойдите в сторону, не морочьте им головы.

– Да у нас самые серьёзные намерения, – успокоил бригадира Модест. – А что касается увеличения дневной выработки, то надо поговорить с Паньшиным, узнать у него все подробности…

– Да не верю я ему, скрытный он какой-то, – угрюмо буркнул бригадир, – когда были у него в гостях первый раз, то он у всех выспросил, чё да как, да сколько сметали за день. Мы ему всё выложили, а он про свою бригаду ни гу-гу. А теперь выходит, что он передовик, а мы должны его догонять…

– Так давайте не будем «сбивать коленки», а работать так, как можем, как привыкли, – успокоил бригадира Ползунков.

– Ты, Модест, мало чё понимаешь в этих делах. Мы теперь, как вши под микроскопом, а следит за нами недремлющее партийное око. Теперь мы уже никогда не сможем работать на сенокосе так, как работали вчера, потому что есть положительный почин, который необходимо закрепить повсеместно. И всех, кто это начинание не подхватит, ждут наказания по партийной лини, вплоть до исключения из партии. Завтра к нам приедет председатель Протас Федосеевич…

– А, может, он уже поджидает нас на стойбище, – ввернул Михаил.

– Вот, слышал Модест, Михаил тут тебя обошёл, потому что он к этим компаниям, живя рядом с отцом, уже привык. Его батюшке в райкоме «закрутили хвост», как ленивому колхозному быку, и заставили «бежать», прогибаясь в позвоночнике, а он приедет и будет «крутить хвосты» нам, чтобы мы живее пошевеливались.

– А, может, нам самим подсуетиться, не дожидаясь принуждения, – подсказал тракторист Иван Бураков, – что Николай-то говорит, как они к этому пришли?

– Говорит как по писаному тексту: низы-де не захотели жить и работать по старинке и предложили организовать работу по-другому: спать утром подольше, пока солнце и ветер росу с валков и копен не сгонит да в обед дрыхнуть два часа. Вот и все новины.

– Лично мне такой подход нравится, – воодушевился Ползунков, – есть, видать, в нём и рациональное зерно, если его предлагают использовать всем сенокосным бригадам района.

– Не надо забывать, что высокая выработка подкрепляется полуторным увеличением «сенных трудодней», – подсказал Кисляков, – и поездкой копновозов в цирк.

– А мы постараемся занять первое место в конкурсе художественной самодеятельности сенокосных бригад, – натопорщился Ползунков.

– Ну, тогда не миновать тебе Москвы, Серафим Изотович, – Михаил локтем подтолкнул бригадира, – конечно, при условии, что мы победим в сенокосном соревновании.

– Посмотрим, что твой родитель колхозникам пообещает…



После отъезда председателя Паньшин направился к своему балагану, но, увидев сидящего у костра Ионина, подошёл к нему.

– Ну, каково впечатление, Дмитрий Михайлович?

– Отзыв самый хороший, Николай Фёдорович. Порадовал меня председатель – не поскупился на похвалы и на трудодни. А особенно рад за ребятишек. Как видишь, наши парни и девчата оказались молодцами.

– А я, Дмитрий Михайлович, часто обращаюсь к Богу со словами благодарности за то, что ты живёшь с нами, и прошу у него для тебя долгих лет жизни. Если бы не твоя поддержка, то не было бы и сегодняшнего вечера, всех этих наград и поощрений.

– Пустое, Николай Фёдорович, все дела мои не стоят твоих хлопот за меня перед Господом, но всё-таки благодарю тебя за пожелания здоровья и долгих лет жизни.

– И опять – не могу не спросить у тебя совета, – Паньшин присел на чурбак рядом со звеньевым. – Харитон Досифеевич перед отъездом сказал мне по большому секрету, что возможно к нам на помощь скоро привезут рабочих из города. Вопрос этот решается в области на самом верху.

– Почему же такая тайна, Николай Фёдорович?

– Вот и я спросил Бедрова об этом, а он говорит, что-де, может, и не всем распределят, а выборочно, поэтому раньше времени народ булгачить не надо. Но посоветовал, на всякий случай, подготовиться. Что ты на это скажешь, Дмитрий Михайлович?

– Во-первых, ситуация анекдотичная, – хохотнул Ионин.

– Ну-ко, ну-ко, поясни…

– Да ты же сам, вероятно, мне этот анекдот и рассказал, а суть его такова. Звонят из района председателю колхоза и говорят: «Ваши доярки добились больших успехов в надоях молока. К вам приедет корреспондент брать у них интервью. Встречайте». Он всё добросовестно записал, поехал на передовую ферму и зачитал сообщение работницам. Те засмущались и спрашивают: «Интервью какое-то, об этом мы ничё не знаем, чё нам делать-то?». Председатель задумался и говорит: «На всякий случай сходите в баню».

Паньшин захохотал так, что из зарослей камыша раздался душераздирающий утробный бычий рёв. Всё кругом притихло, умолк и бригадир.

– Вот зараза! И посмеяться не даст, – усмехнулся бригадир. – Ну, а если серьёзно, Дмитрий Михайлович, что нам следует предпринять, как ты думаешь?

– Во-вторых, информации для рассуждений нет никакой. Когда они приедут? Харитон-то заявку подавал?

– Я понял так, что никакого заявления правление колхоза в район не подавало. А привезут их, вроде бы, скоро и после сенокоса оставят на уборку.

– Ну, это уже кое-чё. Значит, они будут работать у нас до начала, а то и до середины октября. Видать, решение было принято скоропалительно, как у нас это часто бывает. На верху люди сидят неглупые, и они, наверняка, запросили у районов: какие работники им нужны по полу и по специальностям. Вот теперь и посчитай: какие работники тебе нужны и сколько.

– В нашей бригаде будут работать два комбайна – оба прицепные. На них нужно восемь человек – четыре на копнитель и четыре на площадки затаривать мешки с зерном.

– Это будут, скорей всего, девушки, так?

– Можно бы и ребят, да где их взять, – ответил в раздумье Николай.– И ещё примерно столько же потребуется на склад для работы в ночную смену. Из них хорошо бы иметь трёх-четырёх парней для работы на подовых сушилках.

– Значит, всего восемнадцать?

– Выходит так…

– Теперь расставь их на сеноставе.

– Тут и считать не надо – без копновозов одиннадцать человек в каждом звене.

– Следовательно, ты можешь рассчитывать на четырнадцать – восемнадцать человек.

– Новое сенокосное звено, – Паньшин задумался, – лошадей, может, и наберём, а копновозов едва ли…

– На этом можно и остановиться, – успокоил Ионин бригадира.– Решай вопросы с лошадьми, изготовлением волокуш и балаганов на целое звено, а с «водителями кобыл» всё решится по приезду работников.

– Чё ты имеешь в виду? Тьфу, типун мне на язык, опять зачёкал, – смутился Паньшин.

Ионин, не обращая внимания на сконфузившегося бригадира, продолжил:

– Если помощников приедет много, то тех, что «ростом не вышли» – назначишь в копновозы, а если их будет, что называется «в обрез», то привезёшь малолеток из деревни.

– Я тоже пришёл к этой мысли, но как быть с ближним покосом?

Ионин задумался, помешивая кочергой угли в догорающем костре, и, не поднимая головы, произнёс:

– Здесь может быть два варианта: первый – заменить пареньков девчонками, а второй – разделить покосы между хозяевами подворий, они и приберут сено исполу.

– Значит, половину – себе, половину – колхозу, но согласятся ли?

– Согласятся, это для них не впервой. При вожде «всех народов» эту работу делали бесплатно. А сегодня, если за вторую половинку им начислить сенные трудодни, то исполнят с большой охотой.

– Хорошо, будем прорабатывать два варианта, – бригадир улыбнулся, – вот, поговорил с тобой и с души, словно камень свалился.

– Выходит, что народ не зря запустил в оборот пословицу про две головы, которые лучше одной.

– Да, народ наш умён и приглядлив, – согласился Паньшин. – А как тебе показались наши гости из района?

– Люди как люди, – тяжело вздохнул Ионин и добавил: – Все мы не без греха.

– Это ты о ком, Дмитрий Михайлович? – голос бригадира заискрился интересом.

– Если это для тебя так важно, то слушай, – усмехнулся старик. – Из слов Харитона Досифеевича я понял, что комсомольский вожак нечист на руку. Он хотел на разнице в цене подарков, выданных по «чистой ведомости», хорошо заработать. Одной вручил бы красную косынку, а в ведомости, к примеру, записал часы «Заря». Другому всучил бы книгу Николая Островского «Как закалялась сталь», а записал – фотоаппарат «Зенит»… И ещё: эту белокурую женщину он привёз явно не для проведения культурной работы, но она почему-то весь вечер посматривала в твою сторону. Вывод я делаю такой: чутьё у неё на настоящих елдоков волчье.

Паньшин засмеялся.

– Погоди, я не договорил, – усмехнулся Ионин.– На неё поглядывал не только ты, но и Павлина, которая следила за вами. Они почти одновремённо ушли с концерта. После этого я их больше не видел. Что из этого следует? А то, что ты застал женщин в самом пылу сражения, скорее всего, в твоём балагане. Павлина из этой стычки вышла победительницей, а соперница сражение за тебя проиграла. Павла изуродовала ей лицо, поэтому ей пришлось спрятаться в машине…

– Где же тогда Павлина? – Паньшин с удивлением уставился на собеседника.

– Почему спрашиваешь, если сам же её выпроводил в сплываевский стан? – и, глянув на опустившего голову бригадира, добавил: – Павлина не придёт сюда до тех пор, пока всё не прояснится.

– Откуда это в тебе, Дмитрий Михайлович?

– От родителей, Николай Фёдорович, и от любопытства ко всем жизненным проявлениям. Скажу больше, после того, как я вернулся из плена домой и зажил своим хозяйством, меня волостной суд неоднократно привлекал для расследования самых запутанных дел, связанных с кражами.

– И как?

– Все уловки и узлы распутал, ни одного дела не завалил.

– Дмитрий Михайлович, а мог ли кто-нибудь из наших покосников проследить за всем этим пакостным делом?

– Могли, конечно, такие «приглядистые», как ты говоришь, у нас есть.

– Эх, чёрт! Можешь не перечислять, я их знаю…

– Не переживай, Николай Фёдорович, если они знают даже больше, чем мы с тобой, в чём я сильно сомневаюсь, то куда они пойдут с этой осведомлённостью? Я понимаю, что ты печёшься о Павлине. Сразу скажу тебе: заявления в суде не будет. Смысл моих рассуждений таков: в этом не заинтересованы ни организации, ни она сама. Почему? Да потому что могут всплыть новые обстоятельства, порочащие нашу «героиню», и позор падёт не только на неё, но и запятнает честь многих ответственных партийных работников. Уверен, что её услугами пользовались многие из них. В дальнейшем они будут более осторожными, а как синяки и кровоподтёки сойдут, они сплавят её в какой-нибудь сельский клуб. А если она и там засветится, то ей откроется прямой путь в доярки или свинарки.

– Так что же это за женщина такая?

– Больная она, лечиться ей надо, – Ионин положил руку на плечо Николая. – Успокоился теперь?

– Да, отлегло от сердца, но жалко бабу!

– Тогда найди ей лекаря, – усмехнулся звеньевой. – Ну, по балаганам?

– Пожалуй, пора.



Перед сном Анна и Феоктиста обменивались впечатлениями о праздничном вечере. Обе они стали обладателями грамот, заверенных печатью райкома комсомола, и пребывали в хорошем настроении.

– Первая в жизни награда за труд, подружка, – щебетала Нюра, – жалко, что не под стеклом и не в рамочке, а то дома повесила бы в передний угол и ходила бы, любовалась.

– Рамочка-то дорогая, – рассмеялась Феша, – а нас много, у государства и денег на это не хватит. А ты закажи рамочку Пете, пусть сделает тебе, себе, Ване и мне.

– Что на Петю-то всё валить, сделай-ко заявочку Михаилу на всех нас, – отшутилась Анна, – слышала, как во время твоей пляски он признался тебе в любви?

– Не привирай, он пропел, что все молодцы влюбилися в меня…

– Вот останетесь с ним один на один, тогда он тебе всё выскажет прямо в лицо и печать на губы поставит, – засмеялась Нюра.

– Не нравится он мне.

– А что же ты орала как оглашённая и била в ладоши, когда он отплясал матросский танец?

– Плясал он замечательно, поэтому и «сошла с ума», как все, – спокойно ответила Феоктиста.

– Смотри, а то останешься «на бобах», – предостерегла её Нюра, – Дуня-то всё ближе и ближе к Ване подбирается. Видела, как она к нему прижалась в конце концерта?

– Ну и пусть! – её голос дрогнул, она отвернулась и замолчала.

– Феша, ты чё?

– Ничё, давай спать.






21




Ранним утром таловские домохозяйки, подоив коров и отправив домашнюю живность под присмотр пастуха, спешили с вёдрами и бидонами к молоканке и надолго застревали у конного двора. Толпа шумела, подобно пчёлам в растревоженном улье. Обсуждали последние горячие новости. Аксинья, подойдя к толчее, высмотрела Варвару подошла к ней, поздоровалась и прислушалась к говору. Многоголосый гомон мешал вникнуть в суть обсуждаемых проблем, и она обратилась к сестре с вопросом:

– Чё хоть бабы-то толпятся?

– Васю Короткого ждут – возчика, хотят допросить его. Слухов много всяких ходит, а никто толком ничё не знат.

– А о чём молва?

– Народ возмущается, што покосников домой на побывку не отпускают, вот о чём! – возмущённо ответила сестра. – И о многом другом.

– И правильно делают, погода стоит хорошая, надо поторапливаться, а баня у покосников под боком, в слободе, – притушила пыл сестры Аксинья, – посылку Феоктисте в бестарку уложила?

– Поставила. Пойдём, провожу тебя, да заодно и новости последние послушаем.

Аксинья поставила бидон с молоком в бестарку, зажав его другой посудой, а к ручке привязала узелок с бельём.

Подойдя к группе, в которой звучали громкие голоса Неонилы и Агапеи, сёстры прислушались.

Говорила Агапея:

– Наша бригада сёдни передовая по сенокосу. Все другие бригады, которые в раёне есть, она обошла. На лугах побывало начальство, награды им всякие выдали и сказали, што-де осенью в Москву пошлют. Вот так, бабоньки!

– Агапеюшка, ты ишо не сказала, што копновозов-то всех в Тюмень повезут…

Неонила не успела договорить, её перебила Аграфёна.

– Чё вы мелете своими помойными языками! Кака Тюмень, кака Москва, если они без году неделю только и отробили!

– В цирк их повезут, вот кака Тюмень! – в глазах Неонилы мерцало пламя победы над вечной соперницей.

– Да откуль вам об этом известно? – не вытерпела молчавшая до этого Елизавета Дворкина.

– Известно откуль, – взвилась Агапея, – из газеты!

– А газета где? – не унималась Елизавета, – покажи её!

Товарки затравленно переглянулись.

– Нет у меня газеты, – буркнула Агапея, – мне её один денисовский мужик показывал. Шёл он из Исетска домой, увидел меня, присел на лавочку, вытащил эту газету, оторвал листок и стал козью ножку вертеть, прикурил, пыхнул на меня дымом и говорит, што-де в этой газете написано про Таловку, про то, как наши покосники робят по-ударному.

– И ты попросила его эту газету прочитать? – хохотнула Аграфёна.

– Да там и читать-то уж нечё было, он мне своими словами всё пересказал, но лицо твоего внука, Елизавета, я разглядела…

– Да ты чё? – Дворкина подскочила как ужаленная. – Бабы, дак это, кто газеты-то выписыват?

Все присутствующие промолчали.

– Ну, чё головами крутите, говорите!

– Газет мы не выписывам, читать нам их некогда, – за всех отбоярилась Федора Овечкина.

– Дак это, Валентина, ты тут всех помоложе, так сбегала бы к Лийке избачихе…

– Сама и побегай, а мне на Лийкины матерки натыкаться неохота, – огрызнулась Валя Кобелева.

– Где же, где же эту чёртову газету взять! – металась Елизавета.

– А ты к учительнице – Татьяне Николаевне сбегай, – подсказала Аграфёна.

Елизавета бросилась бежать, но её остановил окрик Милодоры Сысоевой:

– Елизавета, погоди, не торопись. Дело молодое: она, поди, с кавалером каким спит – оконфузишь её.

– Да каки кавалеры! – крикнула Агапея. – Все парни на покосе.

Елизавета снова дёрнулась, но Федора Овечкина её вновь попридержала:

– Елизавета, опомнись! А вдруг к ней прикатил кто, может, из Коммунара али из Исетска?

Аксинья взяла Елизавету за руку и тихонько сказала:

– Побегай к Александре Фёдоровне и скажи, што-де Дмитрий Михайлович велел привезти газету на покос. Там её тоже ждут – не дождутся.

Дворкина обняла Аксинью, расцеловала и бросилась бежать.

– Аксинья Леонтьевна, ты куды её послала? – прицепилась к ней Неонила.

– Тут недалеко – скоро прибежит, – отмахнулась от неё Ергина. – Дай послушать Агапею, она чё-то опять плавит.

– Неонила бросилась к товарке и встала около неё, заглядывая в рот. А Агапею «понесло»:

– Бабы, слухи идут, будто к нам в колхоз скоро привезут городских помошников – будут робить на покосе и на уборке.

– Ну, ботало коровье, – возмутилась Аграфёна, – говори, кака сорока тебе эту весть на хвосте принесла?

Агапея, сердито глянув на супротивницу, замолчала. Неонила дёрнула рассказчицу за рукав, требуя продолжения, но та, гневно посверкивая глазами на Аграфёну, отказалась наотрез.

– Аграфёна Апполинарьевна, не цепляйся ты к ней, пусть она побалаболит, – умоляющий тихий голос Милодоры Сысоевой, донёсшийся из-за спины, возымел действие. Аграфёна неспеша повернулась и отошла к другой шумной компании.

– Ну, говори теперь, – затормошила товарку Неонила.

Долго уговаривать Агапею не пришлось, она, словно и не было стычки, обратилась к слушателям:

– Забыла уж, о чём и говорила? Эта, каланча поднебесная, кого хошь с ума сведёт.

– О городских работниках, – подсказала Доротея Ковригина.

– О них, о них, – обрадовалась рассказчица, – из этих-то привезённых достанется и нам, но немного, чуть поболе дюжины.

– Дак это, сколь баб, сколь мужиков? – уточнила Федора Овечкина.

– А тебя, Федора, чё интерес пробират? – усмехнулась Неонила. – Не для Вани ли городску невесту хошь подобрать?

– Погоди, Неонила, не тарахти, – остановила языкастую бабу Федосья Тоболкина, – дай разобраться с городскими работниками. Агапеюшка, на Федорин-то вопрос, чё не ответила?

– Да когда хоть! Ты же видела – слова сказать не дадут…

– Так говори…

– Двенадцать девок и четверо парней…

– Слава те Господи, – перекрестилась Федосья.

– Чё крестишься-то? – удивилась Агапея.

– Так ведь у меня дочь там – Зойка…

– А не получится так, что девки-то жениха ейнова уведут?

– Это, Агапеюшка, беда поменьше. Постой, а от кого ты про это узнала? – Федосья требовательно уставилась на собеседницу.

– Да от Еликаниды Сучковой…

– А та от кого?

– Об етом я её не спросила…

В группе женщин, к которой подошла Аграфёна, верховодила Пелагея Ваниха, родительница Васи Короткого. Разговор шёл о жизни и делах покосников. Слушательницы понимали, что Палаша пересказывает известия, которые она выпытала у сына, поэтому относились к её речам терпимо, не перебивали, лишь изредка задавая наводящие вопросы. Пелагея, улавливая внимание публики, разошлась не на шутку.

– Кормят их хорошо, обкашивать кусты они отказались, по утрам спят вволю, робят по-ударному, после обеда отдыхают два часа…

– Спят ли хоть?..

– Спят-посыпают, волю им дали большую, но после обеда пластаются так, што и до колхозов так не робили: мечут по две скирды сразу…

– Да как хоть они так-то?..

– Вася рассказывал, што зарод-то поднимут повыше, накал-то в работе начнёт спадать, вот тогда они и новый зарод начинают…

– Надо же додуматься до такого!..

– Додумались и вышли в ударники. Теперя так будет робить весь раён. Соревнование идёт. Наших покосников грамотами наградили! – Пелагея торжествующе оглядела слушательниц, – Но главное не в етом. Если они и дальше будут так робить, то сенокосный трудодень потяжелеет в полтора раза…

– Как это?..

– А так: на каждый трудодень сена выдадут не пятьдесят килограммов, а по семьдесят пять!

– Вот оно как, дева! Теперь всё, о чём ты говорила похоже на правду, – подбодрила рассказчицу Евпраксия Бурдина.

– Это ишо чё! – вдохновилась Пелагея. – Слушайте, што дальше вам скажу:

– По вечерам на наш стан сбегаются все соседи…

– Чё это их туда тянет-то? – удивилась Аграфёна Кузовлёва.

– Баянисты у нас объявились, вот чё! – глаза рассказчицы обожгли Аграфёну. – Сухоручкин и Овечкин. Да так играют, так поют, што все надивиться не могут. У Вани теперь две ухажёрки – Феоктиста и девчонка из Скородума – забыла, как зовут. А Петя не расстаётся с Нюрой Сысоевой. Люба Курочкина снова встречается с Игорем. Туркина бросила Краснопёрова. Теперь за ней и за Феоктистой ухаживают денисовски парни. Один из них – сын председателя колхоза, а другой – не знаю кто…

– Погоди, Пелагея, – прервала рассказчицу Аграфёна, – я кое-чё поясню: за Феоктистой, видать, приударил Михаил Кисляков. Иду я вчера вечером возле дома Кудриных и вижу: у больших ворот стоит упряжка денисовского председателя, а из воротец выходит сам Протас Федосеевич. И чё бы вы думали? Провожают его Егор с Настасьей. Вышли они на улицу да так ласково с ним говорят, чуть ли по голове не гладят. Я тогда ишо подивилась, а теперь для меня никакого дива нет – Михаил набивается в женихи к Феоктисте, вот так!

– Палаша, а чё ты про мою Анну сказала? – Милодора Сысоева крепко ухватила осведомительницу за руку.

– То, чё слышала! – Пелагея решительно вырвала руку. – Прынцев там нет, а есть хороший парень Сухоручкин. На него найдутся охотницы и полутьше твоей ненаглядной доченьки. Радовалась бы такому случаю, а не кипятилась…

– Бабы, вон Лизавета бежит – газетой машет, – крикнула Агапея.

Толпа пришла в движение и мигом окружила разгорячённую, раскрасневшуюся женщину. Кто-то из баб попытался выхватить из её рук газету, но орава, угрожающе уркнув, мигом вынесла на периферию оцепления проштрафившуюся бабёнку.

– Да расступитесь вы! – в отчаянии крикнула Елизавета. – Газету в руки я никому не дам. Василий увезёт её на дальний покос. Но до его прихода я вам её покажу и отдельные места прочитаю…

– Делай, как сказала, – крикнула Аграфёна, – а мы послушам.

Елизавета развернула газету и подняла руки над головой.

– Тёмные пятна видите? – Елизавета сделала паузу. – Похоже, што здесь фотографии наших деревенских покосников, но сняты они плохо, лиц не разобрать. А вот копновозы – мой внучёнок, Еварька, Лёвка и Шурка Марьин – вышли хорошо. А самая знатная фотография та, на которой сняты двое – Петя Сухоручкин и Ваня Овечкин. Они прямо красавцы…

В самый разгар Елизаветиных чтений к конному двору подошёл Василий Кобелев. Ростику он был небольшого, смахивал на подростка, и на него никто не обратил внимания. Он вынес сбрую из конюховки, вывел со двора каурого мерина, поставил его между оглобель, накинул на голову хомут, развернул его на шее кладенца, прикрепил хомут к оглоблям, затянул супонь… сел на «водительское» сиденье и тронул лошадь с места. Заполошный крик Вассы Краснопёровой застал слушателей врасплох. Они, освобождаясь от Елизаветиных «чар», пришли в движение, преградив путь покосной повозке, и загалдели.

На первый план выдвинулась Аграфёна и, обругав возчика, приступила к нему с допросом:

– Ты чё это удумал, стервец такой, скрыться от нас потихоньку? – голос Аграфёны звенел от возмущения. – А то не сообразил, што мы только тебя и ждём!

– Дак это, я думал, што у вас собранье…

– Вы посмотрите на ево: он думал! – Аграфёна театрально выкинула руку в сторону съёжившегося доставщика грузов. – Да если бы в твоём мозгу была хоть одна извилина, то ты бы крикнул: «Бабы, я уезжаю. Говорите, чё надо передать или сказать вашим родным».

За сына вступилась Пелагея:

– Чё разоралсь, вон на своево сына кричи. У ево мозгов-то не больше, чем у моево Васи.

– И правда, Аграфёна, поостынь маленько, – поддержала Пелагею Варвара и обратилась к возчику: – Вася, когда покосников в баню-то привезут?

– Никогда, – сердито буркнул Василий, – там идёт соревнование, и мыться все будут в слободе, а бельё буду возить я. Только не забывайте метки ставить на посылках. Всё теперь?

– Нет, не всё, – подала голос Елизавета, – передай Дмитрию Михайловичу его газету и скажи, што её переслала Александра Фёдоровна. Поежжай…

Женщины уходили от конюховки, оживлённо обсуждая услышанные новости. Аксинья и Варвара остановились на развилке тропы и продолжили разговор.

– Варварушка, это правда, што к вам Протас заезжал?

– Был, вроде, как вчера. Ехал из Исетска и завернул. Он давнишний приятель Егора. Посидели, чаю попили, поговорили.

– О чём разговор-то был?

– Обо всём помаленьку, но, между прочим, сказал, что сыну дом построил со всеми причиндалами, а осенью хочет его женить.

– Неспроста он это сказал, сестрица.

– Мы так и подумали.

– Мне Аграфёна поведала, што сын-то его за Феоктистой ухлёстыват. Кажинный вечер со своим товарищем на стан к нашим покосникам верхами ездят.

– Вон оно дело-то куда поворачиват, – удивилась Варвара, – выходит, што и Протас об этом знат.

– Похоже, што так.

– Ладно, скажу об этом Настасье.

– Передай и то, што с Игорем она рассталась и теперь опекает Ваню Овечкина.

– Да ты што, не может быть! – поразилась Варвара.

– Может, может, – усмехнулась Аксинья, – Ваня теперь на моде – ударник, песельник, баянист.

– Вот уж от кого не ожидала! – рассмеялась Варвара, вспомнив трагикомичную ситуацию в ночь на Ивана Купальника.

– И твоя заслуга в этом есть, – улыбнулась Аксинья.

– Скажи, про Любу Курочкину, нашу крестницу, Палаша чё-то говорила? – Варвара с любопытством заглянула в глаза Аксинье.

– Я сама спросила о ней Пелагею, а чтобы она ни сном, ни духом чё-то не заподозрила, то попытала её и о других сеноставщиках, – Аксинья доверительно склонилась к сестре. – Всё у неё хорошо, Игорь теперь при ней.

– Слава те, Господи! – перекрестилась Варвара.– Внял ты нашим молитвам.

– Да, пока у них всё ладно, а как приедут с покоса, там посмотрим, поговорим с ними. Но ты мне скажи про Егора и Настасью: как они отнеслись к приезду Протаса? Какие у них мысли?

– Встретили и проводили хорошо, а Михаила считают подходящим женихом для нашей внучки.

– Ну, раз так, то будем Бога молить о благополучном завершении этого благого дела.






22




Спустя три дня после торжественного, праздничного вечера к таловчанам приехал Бедров. Лагерь покосников встретил его сонным покоем. Выйдя из машины, он огляделся. Озеро жемчужилось под утренними лучами солнца, обещая погожий денёк. По окрайкам камышовых зарослей прятался туманец. Невдалеке от берега рыбаки, переговариваясь, поднимали из воды вершу. Было так тихо, что он слышал плеск и трепет попавших в западню карасей. На противоположном берегу озера, в купальне, плескались двое – парень и девушка.

Миновав палатку, он вышел на приозёрную площадку. За столом, тихо переговариваясь, завтракали механизаторы. Рядом с ними чаёвничал Паньшин. Бригадир, увидев председателя, поднялся и пошёл ему навстречу. Пожав Харитону руку, он пригласил его за стол. Председатель поприветствовал механизаторов и, улыбнувшись, добавил:

– Теперь, мужики, вам придётся поднатужиться: утром пораньше, вечером попозже, да и обед вам надо бы укоротить…

– А в чём дело, Харитон Досифеевич? – нахмурился Жеребцов. – Мы и так колесим от рассвета до заката.

– Не говори лишнего, Данило, – усмехнулся Харитон, – солнце-то на высоту доброго зарода поднялось над лесом, а вы около озера прохлаждаетесь.

Видя раздражение Жеребцова, председатель добавил:

– Послезавтра привезём к вам пополнение – двенадцать красавиц со швейной фабрики и четырёх молодцов с завода «Механик».

Косильщики оживились, многозначительно поглядывая друг на друга.

– А кто они? – Краснопёров вцепился наглым взглядом в председателя. – Бабы, девки?

– Александр, а что так грубо-то? Есть и более пристойные слова, но если это тебя так интересует, то отвечу: девушки все незамужние, многие из них вчерашние колхозницы, а из мужчин холостых трое. Вопросы будут? Если таковых нет, то продолжу. Ваша задача на сёднишный день состоит в том, чтобы сохранить тот задел в четыре дня, который имеет ваша бригада. Новое звено быстро освоится, и вам придётся поднажать.

– Всё ясно, Харитон Досифеевич, – поднялся из-за стола Павел Кобелев, – вперёд и с песней, как говорится.

За ним, оживлённо переговариваясь, поднялись молодые косари. Последним от стола ушёл, прихрамывая, Яков Паульс.

Капа поставила перед председателем тарелку с жареными карасями, до которых тот был большой охотник. Не желая терять время, Харитон, желубя хорошо прожаренную рыбу, вёл с бригадиром разговор.

– Это тебе надо построить дополнительно восемь балаганов, Николай Фёдорович.

– У нас уже готовы десять, – бодро отрапортовал бригадир.

– Хорошо, я вижу, што ты подготовился, – усмехнулся Харитон, – говори, каков твой расклад?

– По работникам нового звена соображения таковы: из вновь прибывших девчат одну надо определить на кухню в помощь Капитолине, семеро будут трудиться на кошенине с вилами и граблями в руках, а четверо – возить копны. Что касается парней, то троих определю к стогу, а четвёртого – в девичий коллектив – будет накладывать и увязывать копны. Из деревни, как понимаешь, надо везти двух копновозов, сбрую и шесть лошадей. Волокуши уже готовы.

– Но какие копновозы из городских девушек? – усомнился председатель.

– Есть и другой вариант – привезти всех копновозов из деревни.

– А как быть с ближним покосом?

– Разделить всё, что осталось на участки и распределить желающим колхозникам. Пусть косят исполу.

– Согласятся ли? – задумался Харитон. – Времена другие.

– Если начислить сенные трудодни, то согласятся, – заверил Паньшин, – скота развели много, так што сено нужно всем.

– Стоит подумать…

– Думать уже поздно, Харитон Досифеевич, надо принимать решение.

– Хорошо, кому поручим это дело?

– Егору Тоболкину

– Это Хренькалу-то? Он же грудью слабоват. Не откажется?

– Зная людскую природу, мог бы и не спрашивать, – улыбнулся Паньшин. – Правительство сделало для населения послабление – разрешило держать больше скота, и дело теперь только за кормами. Так, што Егорушко и другие хозяева, которые помнят то время, когда робили на себя, на коленях поползут на свои делянки. Вечером я уеду домой и все вопросы по покосу решу на месте.

– Приятно с тобой иметь дело, Николай Фёдорович, всё у тебя основательно продумано. Ну, я поехал к сплываевцам и архангельцам.

Председатель ушёл, и вслед ему прозвучали три размеренных удара металла о металл.

Городских помощников привезли на таловский стан после обеда. Грузовой автомобиль с наращенными бортами подкатил к продуктовой палатке и остановился. Пожилой шофёр и пассажир, что ехал в кабине, открыли задний борт и приняли поклажу – узлы и чемоданы.

Капа с интересом смотрела, как девушки, поднявшись со скамеек, с визгом и смехом «вываливаются» из кузова. «Есть хорошенькие, но и дурнушек полно, – отметила она для себя, – наши, пожалуй, и покрасивее будут». Следом за девичьим отрядом из машины выбрались парни. Капитолине они не понравились: «Маломерки какие-то, будто морозом их ознобило». Встретившись взглядом с одним из них, она внутренне сжалась. Ехидные, близко поставленные к носу глазки словно раздевали её. Голову «злыдня», как окрестила его Капа, прикрывала маленькая фуражка-восьмиклинка, которую он постоянно натягивал на глаза и после этого звонко пускал струйками слюну через редкие жёлтые зубы. «Вот это страхолюдина! С таким лутьше на узкой дорожке не встречаться».

Новоявленные покосницы и покосники шли к умывальнику, причёсывались, вглядываясь в подвешенное к столбу зеркало, и усаживались за стол.

Капа принесла из палатки школьную тетрадь и положила перед девушкой, пристроившейся на самом конце стола:

– Как тебя звать-величать?

– Римма Истомина, а тебя? – девушка лучезарно улыбнулась.

– Капитолина Зуева, – она с неподдельным интересом разглядывала девушку, – улыбка у тебя хорошая, Римма, и зуб верхний резцовый с божьей отметиной – иконка в него вставлена снежной белизны.

– Такого я ещё ни от кого не слышала, – порозовела девушка от похвалы, – это примета такая?

– Да, я слышала об этом от бабушки Аксиньи, – улыбнулась Капа, – нашей деревенской знахарки. Всё у тебя будет хорошо: хозяйственный муж, полный дом детей - и доживёшь ты до ста лет.

– А тетрадь зачем?

– Перепиши прибывших девчат и ребят, – улыбнулась Капа, – всех вас надо поставить на довольствие.

– Парней я не знаю, они не фабричные.

– Спроси того, который постарше, он скажет.

Девушка принялась за работу, а Капитолина обратилась ко всем собравшимся:

– Вы должны знать, что у каждого покосника за этим столом своё место. Вы, как новички, рассаживайтесь за дальним концом стола…

– Прямо сейчас? – живо откликнулся один из молодых людей.

– А чё тянуть-то, перед вами ни ложки, ни чашки нет – встали да пересели, – улыбнулась Капитолина.

Все дружно поднялись и, потолкавшись, «застолбили» теперь уже свои посадочные места. По самой середине стола, с видом на озеро, остался сидеть один Злыдень.

– А вы, молодой человек, на ухо туговаты? – голос поварихи посуровел.

– Не твоё собачье дело! – огрызнулся парень. – Это место будет моим.

– Никто тебе его не уступит – не надейся, – Капитолина подошла к ругателю, тот повернулся к ней, и она хлестанула его по его мерзкой физиономии. – Это тебе за собаку!

Парень выскочил из-за стола и, изрыгая матерки и проклятья, кинулся на повариху с кулаками. Все сидящие за столом повскакали со своих мест. Капа, как могла, отмахивалась от нападавшего грубияна, отступая к костру. «Ну, а вы чё стоите, глаза пучите, – прикрикнула на парней худенькая высокая девушка и сама первая бросилась на помощь Капитолине. А та уже схватила кочергу и решительно замахнулась на разнузданного хулигана. В это время набежавшая молодая особа толкнула безобразника в спину, он не удержался на ногах и ничком ткнулся в вытоптанную пожухлую траву. Подоспевшие парни навалились на него, подхватили под руки и увели за палатку.

Девчата, оживлённо переговариваясь, рассаживались по лавкам: «Ну и придурок!».– «Надо же в гостях набраться такого нахальства!». – «Дуракам закон не писан – давно сказано». – «Вот уж верно: посади дурака за стол, а он и ноги – на стол». – «Да как хоть его зовут-то?».

Девушки уставились на чернявого лысоватого мужчину, вышедшего из-за палатки.

– Что гляделки-то вылупили – мужика не видели?

– Таких остолопов, как вы, видеть не приходилось, – усмехнулась Истомина, – стоим, гадаем: кто вы такие, откуда? Говорите, я запишу ваши фамилии, имена и отчества.

– Зудилов Клим Егорович – рабочий, женат, двое детей. В городе живу два года. Хорошо знаю крестьянскую работу. Что касается других, то отчеств их не знаю.

– Назови по фамилиям, – поторопила его Капа.

– У буяна фамилия Садилов, зовут Виленом – из пролетариев. Побывал в тюрьме и, похоже, этим гордится. Двое других – украинцы – Юрий и Владимир. У одного фамилия Шмутько, а у другого – Довгуля. Оба вроде холостые, – Клим улыбнулся. – Выбирайте, женихи такие, что я те дам!

– Выдай за них замуж своих дочек, – с угрюмым видом отозвалась Истомина, – а мы кавалеров выберем себе сами…

– Трое подойдите ко мне, а остальные садитесь за стол, да побыстрее, – поторопила девушек Капитолина. – На первое у меня – суп из баранины с домашней лапшой, а на второе – кулеш, есть и жареные караси, но их уже на всех не хватит. Порядок такой: супные чашки и ложки, как и в столовых, у нас обезличены, разливаю всем одинаково – по черпаку. Если кому покажется мало, то подходите за добавкой…

– А можно пользоваться своей чашкой и ложкой? – спросила рядом стоящая девушка.

– И бокалом, – дополнила Капитолина, – только имейте в виду, что свою посуду вы будете мыть сами.

После её слов многие из девушек встали из-за стола и направились к горке с узлами и чемоданами. Капитолина пробежалась глазами по столешнице. В ожидании супа из общих чашек за столом остались сидеть пять человек. Ушли к своим вещам и её помощницы.

– Подходите по одной, – повариха призывно махнула рукой мирским сидельцам…

Разливая суп приезжим по индивидуальным чашкам, Капа выяснила, что большинство из них выходцы из старообрядческих семей, а их родители живут в Исетском, Шатровском, Упоровском и Бердюжском районах. Подсев к столу, Капа сказала:

– Не удивляйтесь моим интересом к вам, я сама из семьи староверов и деревня наша в прежние времена была наполовину старообрядческая. У нас и отношение к труду другое, и нравы покрепче, чем у сплываевских и архангельских жителей. Когда нас два года назад объединяли в один колхоз с ними, то наши не согласились…

– А почему? – подал голос Клим.

– Да потому, што не захотели обрабатывать лентяев.

– Но согласились же? – уточнил Клим.

– Присоединили без нашего согласия, – насупилась Капитолина. – На последнем собранье наши колхозники снова проголосовали против, а архангельцы и сплываевцы – за объединение. Сосчитали голоса, и начальник из района сказал, што-де всё: большинством голосов слияние состоялось.

– Вот так и дурят нашего брата, – тяжело вздохнул Зудилов.

– А эти-то, – повариха кивнула головой в сторону палатки, – будут обедать?

– Будут, поди, как не будут, – усмехнулся Клим, – и пёс перед куском мяса смиряется.

– Мы люди не гордые, подождём, – Капитолина поднялась из-за стола. – Девчонки, кому положить кулеша?

– Мы и суп-то едва доедаем, – откликнулась Римма, – наелись уже…

– Тогда так: мойте посуду и расселяйтесь по балаганам, а чай попьёте после купанья.

– А куда селиться-то? – раздались разрозненные голоса.

– Восемь последних балаганов поставлены для вас.

После слов поварихи некоторые девушки поднялись из-за стола и устремились к своему новому жилью.

– Можете не торопиться, – успокоила оставшихся Капа, – там уже всё приготовлено: «перины», подушки и на каждого человека по одеялу – ложитесь и спите.

– Капа, а как у вас проходят вечера?

– Весело – поём и танцуем под баян или под гармонь. У нас и площадка для плясок привезена из деревни.

Девушки оживились, заговорили: «Вот здорово, уж мы повыезживаем!». – «Не помню, когда и плясала в последний раз». – «А запасные туфли привезла?». – «Не-е-т…». – «Тогда побереги, а то домой босиком поедешь».

Новоявленные покосницы засмеялись.

– Капа, а утюг есть?

Смех прекратился, и всё застолье с тревогой воззрилось на повариху.

– Есть, – улыбнулась Капитолина, – у нас всё имеется: и утюг, и гладильная доска, и обувная щётка, и крема всякие, и – горячая вода для мытья посуды.

Девушки, уловив намёк, поднялись из-за стола и направились к котлу с горячей водой.

Капитолина, с тревогой поглядывая на Зудилова, проговорила:

– Клим Егорович, чё хоть они не идут-то? Ты сходи, посмотри: ладно ли у них там…

– Не беспокойся, ребята ведут с ним душеспасительную беседу, а Вилен, видать, спасаться не хочет – злой, как чёрт.

– Тогда подмени их, пусть они пообедают.

Зудилов нехотя поднялся и ушёл за палатку. Вскоре появились оба Владимира и уселись за стол. Подав им чашки с супом, Капитолина поинтересовалась:

– Что он там уросит-то?

– Обиделся сильно, говорит, что покажет тебе кузькину мать, – отозвался Довгуля.

– Из себя выходит, едва его удержали. Зубами скрипит и всё время твердит: «Буду сидеть там, где сидел. Это моё место и никто мне не указ!», – добавил Шмутько, – сильно сердитый.

– На сердитых-то воду возят, так в нашей деревне говорят, а если он и воду возить не будет, то разговор с ним короткий: раз, два и прощай Владимир Ильич, – рассмеялась повариха.

– Это ты о ком? – опешил Шмутько.

– О вашем Вилене, о ком же больше, – с удивлением уставилась на тугодума Капитолина.

– Товарища-то Ленина как звали? – подсказал Довгуля.

– Да ты что! Теперь я его так и буду звать: Володя, или просто Ленин, – расхохотался Шмутько.

– Лучше зови его так: Вилен Ленин, – посоветовал Довгуля.

– Вот это правильно! У нас в деревнях после войны всех так и зовут: Шурка Марьин, Шурка Павлин, Шурка Афанасеин, Шурка Ленин, Манька Гутина, Манька Верина.

– Так у него мать-то Леной звали? – Шмутько вопросительно посмотрел на товарища.

– Похоже, что так, – Довгуля подмигнул поварихе.

– Мойте посуду, а потом Вилена Ленина ведите за стол и кормите супом, а я пойду немного отдохну, чтобы не раздражать вашего товарища.

На закате солнца новоявленные покосницы разгуливали по лагерю в проглаженных ситцевых платьях и начищенных до блеска туфлях. Лёгкий вечерний ветерок наигрывал их кудряшками, а вечерняя заря румянила их молодые лица. Пешеходы и всадники, возвращавшиеся с мётки, откровенно разглядывали их, перебрасывались замечаниями, шутками и прибаутками.

В оценке парней вновь прибывший состав покосниц оценивался одобрительно. Были слышны возгласы: «Гли, шагает, будто пава!». – «Да – царица!». – «А чё, Серёга, пошёл бы ты за такой девицей травой некошеной?». – «А Лидку куда?». – «Куда, куда – за кудыкины горы, воровать помидоры». Слышался сдержанный смех, и взгляды ребят выхватывали новый «объект» для обсуждения.

Таловчанки своим обострённым чутьём угадывали в приезжих будущих соперниц и костерили их, вычленяя каждый видимый изъян: «Смотрите, какая каракатица вдоль берега ковыляет!». – «И правда, ползёт как сытая вошь по плешине», – девушки смеялись, пытаясь скрыть своё раздражение. «А за ней, гляньте-ко – каланча и обрубок». – «Подходящая невеста Васе Короткому». И снова смех…

За стол уселись по старине: старшинству, почёту и родовому месту. Старожилы с интересом поглядывали на новичков. Парни присматривались к девчатам, мысленно примеряя их к себе по росту, фасону и красоте. Девчата поглядывали на приезжих украдкой. Примечали их заинтересованные взгляды, которыми они окидывали застолье. Многие из них понимали, что спокойной, размеренной жизни пришёл конец: «Устоит ли Петя перед красотой и напором городских красавиц?» – одна и та же мысль скворчонком стучала в висках Нюры. – «Как поведёт себя Михаил? Ведь к ним тоже привезли городских работниц. Да что же я о Кислякове? Мне надо думать о Ване. Он совсем молодой и неопытный. Не вскружится ли его голова?», – размышляла Феоктиста.

А Иван сидел за столом рядом с незнакомым парнем, искоса поглядывая на него, и досадовал на себя за то, что опоздал. «Пришёл бы раньше, то предупредил бы его, что место занято – ищи себе другое». Поразмыслив, он решил поговорить с соседом.

– Как зовут-то тебя?

Тот, не взглянув в его сторону, что-то невнятно буркнул. Иван решил продолжить разговор.

– Не на своё место сел…

– Ваня, мы ему уже сказали об этом, – предупредил его Ионин, – но он, видать, глуховат. Оставь его в покое. Пусть с ним разбирается Сухоручкин.

Но Ивана такое объяснение не устроило. «Какой-то городской замухрышка будет диктовать всем свои условия!» – вскипел Иван. Он повернул голову в сторону чужака и властным голосом произнёс:

– Слышал, что я тебе сказал?

В ответ на вызов чужанин схватил со стола какой-то плоский предмет, раздался звук спускаемой пружины, и из него вылетело жало. – «Нож!» – мелькнуло в сознании Овечкина, и незамедлительно сработала реакция самозащиты: его левый локоть автоматически врезался в переносье неприятеля. Нож полетел под стол, вражина завалился на спину и свалился со скамьи. Иван моментом вскочил из-за стола, поднял поверженного противника и отнёс к палатке. К нему подбежала Капитолина и окатила ведром воды, с приговором: «Вот тебе и покосное крещение – высыхай и поправляйся».

Застолье поредело.

– Как хоть его зовут-то? – спросил Овечкин повариху, рассматривая руки и грудь хулигана, украшенные наколками.

– Вилен Ленин, – торжественно заявила Капитолина.

– Да неужто Ленин? – поразилась Маня Кремнёва.

– А чё ты дивишься? – усмехнулась повариха.– Зовут же тебя Манькой Парасковьиной.

– Да живой ли он? – не унималась Маня. – Отойдите-ко подальше, я послушаю…

– Маруся, плюнь ты на этого хулигана, – посоветовала Антонида, – такие жиганы просто так не подыхают, они живучие.

– Да Ваню жалко. Ежели этот вражина помрёт, то Ванюшу в тюрьму посадят, – Мария решительно склонилась над поверженным охаверником и прижалась ухом к его груди. – Живой, слава те, Господи, всё обошлось!

Паньшин, молча наблюдавший за молодыми покосниками, после слов Марии подозвал к себе Капитолину и приказал:

– Принеси нашатырь да быстрее: одна нога там, а другая здесь.

Люба Курочкина склонилась перед Виленом и похлопала его по щекам. Парень не подавал признаков жизни.

– Да врежь ему с оттяжкой, – посоветовал Жеребцов.

– Боюсь, у него, наверное, и так сотрясение.

– А где же Сухоручкин-то? – всполошилась Антонина. – Это он виноват…

– Сухоручкин в купальне, – подсказала Маня, – с Анютой в ляпки играет…

– При чём здесь Сухоручкин? – решительно встала на защиту Петра Курочкина. – Ещё неизвестно, чем бы дело кончилось, будь здесь Петя. Это Господь отвёл его от несчастья.

Вернулась Капаитолина, и все смолкли. Она решительно раздвинула толпу и склонилась над пострадавшим. Намочив ватку нашатырём, она осторожно поводила ей около самого носа колобродника. Он шевельнул головой и приоткрыл глаза, бессмысленно уставившись блуждающим взглядом в тёмно-синее вечернее небо.

– Поднеси ещё, – посоветовал Паньшин.

Капа повторила процедуру. Ухорез помотал головой, сморщил нос, чихнул, и взгляд его просветлел. Он молча оглядел окруживших его людей, и по его лицу пробежала тень беспокойства. Губы его разжались, обнажив редкие гнилые зубы, и он прохрипел:

– Где мой нож? Отдайте мне его…

– Твой нож как вещественное доказательство нападения на работника нашей бригады будет передан в милицию, – спокойным тоном, не допускающим возражения, сообщил ему Паньшин. – Так что о ноже забудь…

– Довгуля, Шмутько, помогите Вилену подняться, – приказным тоном крикнула повариха, – и отведите его в балаган, пусть поправляется. Часа через два напоите его чаем.

– И возвращайтесь обратно, – крикнул им вслед бригадир, – собранье проведём.

К началу собрания подошли и купальщики. Капа подала им кулеш с мясом и горку жареных карасей. Чтобы не мешать сборищу, компания разместилась ближе к бригадному котлу на самом конце стола. Девушки – Нюра, Надя Вакурова и Галя Туркина - уселись на скамью с видом на озеро, а кавалеры – напротив них. Ели без лишних разговоров, памятуя давно усвоенное правило: когда я ем, я глух и нем. Они понимали друг друга без разговоров, подавая сигналы глазами и руками. Ели и вполуха слушали бригадира, который ставил задачи новобранцам. Они им были понятны и привычны. Над их осуществлением они трудились ежедневно. Но когда Паньшин перешёл к распределению ролей, то они все обратились в слух…

– Звеньевым назначаю самого старшего и опытного из вас – Зудилова Клима Егоровича, – вновь испечённый начальник привстал и поклонился собранию, – он же по совместительству будет в вашем звене и стогоправом. Клим Егорович, вопросы ко мне есть?

– Пока нет, Николай Фёдорович…

– Владимир Довгуля и Юрий Шмутько будут подавать сено на стог…

– А мы не умеем, в руках вилы не держали, – вскочили оба молодца.

– Не умеете – научим, дело несложное, – успокоил их бригадир. – А с вами, девушки, есть закавыка, и состоит она в том, что я не знаю, кого из вас вооружить вилами, а кого – граблями. Скажите, кто из вас будет накладывать копны на волокуши?

– Николай Фёдорович, семеро из нас жили в деревне, и нам знакома всякая колхозная работа.

– Тогда вставайте и называйте фамилию и имя, так мы с вами познакомимся поближе.

Стройные, высокие девушки одна за другой поднялись и представились:

– Истомина Римма, Томилова Ага, Кузнецова Татьяна, Мингалёва Устинья, Тягунова Нина, Удодова Дина.

– Любо-дорого на вас, девчата, посмотреть, – похвалил их бригадир, – был бы я помоложе, не устоял бы и приударил за одной из вас.

– Не расстраивайся, Николай Фёдорович, без ухажёров девушки не останутся, – хохотнул подошедший Жеребцов, – наши парни умеют ценить красоту.

– Ты, Данило, помолчал бы покуда, видишь, собрание идёт, – Ионин строго посмотрел на тракториста.

– Теперь назовитесь те, кто добровольно записался в подскребальщицы – улыбнулся бригадир.

Пёстрая девичья компания дружной чередой предстала перед бригадиром. Были в ней и высокие, и низкорослые, и худенькие, и полненькие, но все задорно, с улыбкой, подчеркивая своё достоинство, представились:

– Козлова Наталья, Кузьмина Анастасия, Кислякова Ирина, Калинина Изольда, Рябинина Аня, Волкова Татьяна.

Слова последней девушки заглушили аплодисменты. Это старожилы покосники, подтянувшиеся на вечёрку, дружно приветствовали работников нового покосного звена.

Паньшин поднял руку, успокаивая местных ребят, которые разошлись не на шутку. Дождавшись тишины, он продолжил:

– Мы хотели из вашего состава выделить помощницу нашему повару, но пока этого сделать не можем, так как не всё ясно с вашим товарищем Виленом Садиловым. Если он окажется трудоспособным, то мы это сделаем. Вопросы есть? Если таковых нет, то приступайте к вечерней развлекательной программе. Слово по плану вечерних мероприятий представляется бригадному культорганизатору Феше Кудриной.

Феоктиста распорядилась чётко и быстро:

– Парни этим вечером на борьбу не пойдут, так как нам предстоит знакомство с нашими новыми товарищами по работе. Можете считать наше организационное действие игрой, которая начинается и заканчивается танцами. Особенность нашего развлечения состоит в том, что на протяжении всего представления дамы приглашают кавалеров.

Все присутствующие дружно забили в ладоши. Кто-то из парней крикнул: «Ура!», и все устремились к танцплощадке.

Сухоручки пробежался по клавишам баяна, и над всей округой взвилась печальная мелодия вальса «На сопках Маньчжурии». Городские девушки сразу устремились к местным парням и моментально их разобрали. Феоктиста из всех выделила Дуню, которая одной из первых рванулась к Овечкину. «Наш пострел везде поспел», – усмехнулась Кудрина. Не прошло мимо её внимания и то, как кинулись её подруги, Надя Вакурова и Люба Курочкина, к своим ухажёрам. «Боятся, как бы кто не ухватил их ухажёров». Она огляделась. Нерасторопных девиц оказалось немного. Рядом с ней стояла Нюра Сысоева, а чуть в отдалении с озабоченным лицом наблюдала за танцующими парами высокая стройная девушка. Феша подошла к Анне и, кивнув в её сторону головой, спросила: «Не в Петю ли прицелилась девица?». Нюра, с тревогой глянув на неё, промолчала.

В этот момент к Феоктисте подошёл Михаил и, склонив в поклоне голову, пригласил её на вальс. «Это я приглашаю тебя, Михаил, на «белый танец», – ответила она, – таков сегодня порядок, и будет он придерживаться до конца вечера. Она взяла его за руку и завела в гущу еле двигающихся пар. Он, экономя пространство, плотнее прижал её к себе. Феша решительно отстранилась, пояснив: «Пусть будет теснее другим, а не нам, это, во-первых, а во-вторых, мы с тобой фактически не знакомы, поэтому веди себя сдержаннее, понятно?». – «Я всё понял, – улыбнулся Михаил, – но должен признаться, что влюбился в тебя с первого взгляда»… – «С каких это пор?». – «Когда увидел тебя в Исетске этой весной…». – «Что-то не помню тебя…». – «Подойти я не решился, ты была с родителями. Вот с той поры каждую минуту живу с думой о тебе. И ночью, засыпая, молю Бога, чтобы он подал тебе весточку обо мне». – «Вот как!» – удивилась Феоктиста. - «Поэтому я и приехал на покос. Пришлось рассказать родителям о цели моей поездки. А здесь и сон потерял. В мечтах о тебе я прожил всю нашу будущую совместную долгую жизнь…». – «Это так серьёзно?». – «Серьёзнее не бывает». – «Но я тебя совсем не знаю. Надеюсь, ты понимаешь, что и мои чувства к тебе должны быть такими же, а этого пока нет».– «Я буду терпеливо ждать и надеяться, что Всевышний там, – Михаил поднял голову к звёздному фиолетовому небу, – соединит наши сердца»…

Музыка смолкла и Феша, поблагодарив Михаила за танец, отошла к Нюре, которая, не спуская глаз, наблюдала за незнакомкой. Не успели они перекинуться и парой фраз, как к ним подошла Капитолина.

– Аня, я вижу, что ты тревожишься, поглядывая на эту девушку, и думаешь: «Не перебежит ли она мне дорогу?». Ведь так?

Нюра, глянув на повариху, несмело кивнула головой.

– Не мучь себя, Петя не из тех парней, у которых умок, что ветерок в поле. Он парень цельный, характерный, – Капитолина приобняла девушку, – не обращай на неё внимания. Это Римма Истомина, она девица разумная: увидит, что к чему, и отойдёт в сторону.

– Спасибо, Капушка, за добрый совет, – Анна обняла и поцеловала девушку.

– Как там держатся наши товарки? – перевела разговор на другую тему Феоктиста.

– Пока не ясно, но к вечеру, благодаря твоим стараниям, всё прояснится, – усмехнулась Капитолина. – Смотри, кто с кем толкётся. Всех наших парней разобрали приезжие.

– Вижу, они и в перерыве не отошли от них, – согласилась Кудрина, – хотя возможность отрулить была у тех и у других.

– Но Люба Курочкина и Надя Вакурова остались при своём интересе, – отметила Анна.

– Только и всего, – хохотнула Капа. – А посмотрите на братьев Сучковых и Шуру Смольникова, они уже забыли о своих ухажёрках. Вон стоят наши сироты: Лида Кобелева, Ия Хабарова, Зоя Тоболкина.

– Может, всё обойдётся? – засомневалась Анна.

– Подождём – увидим, куда дело повернёт, – не стала оспаривать своё предположение Капитолина. – Но наши таловские доярки осиротели, тут к гадалке ходить не надо. Посмотрите на Ковригина, Бурдина, Андрея Кремлёва, Владислава Жеребцова, Александра Смольникова: они ведут себя так, как будто знают приезжих с пелёнок.

– Тут я с тобой полностью согласна, – поддержала Капу Феоктиста.

– Но не все сиротинушки несчастные, – подколола товарку Капитолина, – я смотрю у тебя настроение хорошее.

– Это ты о чём? – вспыхнула Феоктиста.

– Да о том, что парень к тебе тянется – всем на загляденье, – успокоила её повариха, – дура будешь, если упустишь. Вон смотри, как твоя подруга милуется с Модестом Ползунковым.

– Спасибо за совет, Капитолина, но главное здесь не в нём, а во мне: он-то тянется, но потянет ли меня к нему?

– Не торопись, девушка, время всё расставит по своим местам,– улыбнулась Капитолина. – Совет вам да любовь.

Сухоручкин с «Голубого Дуная» плавно перешёл на мелодию «Синего платочка».

– Ну, дунайские волны прокатились мимо нас, так, давайте, синим платочком помашем, – предложила Феоктиста подругам.

Анна приглашать кого-либо на танец отказалась наотрез. Капитолина тоже не приметила подходящего кавалера.

– А я пойду и заберу у Евдокии Ванюшу, – решительно заявила Феша.

– Зачем тебе это надо? – удивилась Капа. – Смотри, у тебя Михаила из-под носа уводят. Да это вроде Татьяна Волкова. Мне Истомина о ней кое-что порассказала. Она настоящая похотливая сучка. Римма просила меня сообщить об этом бригадиру, но я не успела…

– Вот и посмотрим, какой он влюблённый! – завелась Феоктиста. – Она развернулась и шагнула в гущу танцующих пар.

Капитолина взяла за руку Анюту и повела её за собой. Приблизившись к разговаривающей парочке почти вплотную, они остановились. Отблески пламени костра плясали на их одежде, высвечивая стройную фигурку и смазливое личико собеседницы. Говорила Татьяна:

– Странный ты парень, тебя приглашает девушка на белый вальс, а ты ей отказываешь. Видно, что ты уже прошёл огонь и воды, опытный в амурных делах, и поведение твоё мне не очень понятно. Ты посмотри на меня, разве я не стою мужского внимания. Я вся соткана из мышц, тело моё смуглое, кожа бархатистая. Я никогда не носила и не ношу нижнего белья, оно меня сковывает, лишает свободы движения…

– Можешь мне больше ничего не говорить, – в голосе Михаила слышалась насмешка, – как только ты подошла ко мне, я раздел тебя взглядом и заглянул в твоё нутро: оно развратно и погано. Поэтому я тебе и отказал. Скажу больше, в записной книжке, в которую ты вписываешь всех почитателей твоих обольстительных прелестей, вписано не меньше сотни мужиков и неопытных юнцов…

– Ты ошибаешься, чёртов колдун! – в голосе молодой развратницы слышалась обида. – Больше ста пятидесяти! И здесь я к ним добавлю ещё добрый десяток. На тебе клином белый свет не сошёлся.

Она повернулась и ушла за балаганы в сторону озера.

Капа взяла Аню за руку и потащила её в гущу народа, толпившегося около танцевальной площадки.

– Капа, да это что такое! – Нюра с тревогой всматривалась в лицо поварихи. – Неужели они все развратницы? Мне стыдно было слышать такое, лицо моё всё горит, как будто его ошпарили кипятком.

– Аня, успокойся, блудливые коровы в любом стаде есть. Она просто больна, ей надо лечиться.

– Нет, её надо гнать с покоса поганой метлой! Таким здесь не место! От неё пойдёт общее поветрие…

– Ну-ну, успокойся, может, всё обойдётся. Николай Фёдорович с ней поговорит, так она хвост-то свой мокрый подожмёт.

– Таких лахудр уговорами не проймёшь, они найдут грязи, где можно поваляться, – Нюша с досады махнула рукой и пошла в обход танцевальной площадки.

– Аня, ты куда?

– Поближе к Пете, чтобы предохранить его от покушения какой-нибудь приезжей блядуньи.

Заглядевшись на Петра, она набежала на стройную девицу.

– Ой, простите, я нечаянно…

– Извиняться не надо. Ничего особенного не произошло, – приятным бархатистым голосом ответила девушка.

– Вы Римма? А я Аня, – смутилась девушка. – Любуетесь баянистом? Он мой ухажёр, и я его очень люблю.

– Поздравляю вас, Аня, с таким выбором, – Римма внимательно посмотрела на собеседницу, – вы прекрасная пара. А откуда тебе известно моё имя?

– Капа мне немного рассказала о вас…

– Интересно знать, что же она обо мне думает?

– Что душа у вас хорошая, со стержнем, не хлипкая…

– Наблюдательная ваша Капитолина, – улыбнулась Истомина. – А я смотрю на Петра, как он играет. Пальцы у него длинные, он может стать хорошим пианистом. Кстати, давно он играет на баяне?

– Да, поди, около года.

– Что-то не верится, – удивилась Римма.

– Он и Ивана, друга своего, научил играть, – с интересом поглядывая на собеседницу, поведала Нюра.

– Овечкина? Вот уж никогда бы не подумала! – воскликнула горожанка. – Он мне показался таким простым, ручным и милым.

– Это от его искренности и простоты. Он очень музыкален, у него прекрасный голос. Мы с Фешей много размышляли о чудесном его явлении и пришли к мысли, что он дитя природы. Она не поскупилась и наделила его многими своими щедротами.

– Может быть, – согласилась Римма, – но он кажется таким незащищённым.

– Да вы что! Ваня очень ловок и смел. Он хороший боксёр и прекрасный борец.

– Значит, его расправа с этим недочеловеком – Виленом не случайна?

– Разумеется, хорошо, что этот вражина не на Петю нарвался…

– А с кем Ваня танцевал первый танец?

– С Дуняшей, она из соседней деревни, – голос Ани потеплел. – Влюбилась в Ванюшу в прошлом году здесь же, на покосе. Раньше всех разглядела его суть, его внутреннюю красоту. А он об этом и не догадывался. Открылась ему в этом году прямо на переправе. Дуня под стать Ване, такая же талантливая, как он. Мы все её любим…

– А Феша как к нему относится? – девушки обе оглянулись, отыскивая глазами танцующую пару.

Ваня, раздвинув танцевальное пространство, вальсировал с напарницей в самом центре площадки.

– Так он ещё и хороший танцор! – удивилась Истомина. – Где он так научился танцевать вальс?

– В нашем таловском клубе, – улыбнулась Нюра, – зима долгая, под патефонные пластинки и кружимся. Все ребята, за исключением Краснопёрова, у нас отменные танцоры. Кроме вальса, танцуют танго, фокстрот, кадриль, краковяк, полечку, а сейчас многие помешались на чечётке.

– Кто же учитель? – в голосе Риммы прозвучали нотки изумления.

– Бывший пограничник Миша Кисляков, он не наш – денисовский, видать, обучился в армии, – Нюра улыбнулась. – Между прочим, Фешин ухажёр. Из-за неё и ездит сюда каждый вечер.

– Мы, городские, только можем позавидовать вам, деревенским, полноте вашей жизни.

– А мы завидуем вам, вашей свободе, – грустные нотки в голосе Анны поразили девушку.

– А вы привязаны на цепь?

–Почти, – усмехнулась Анна, – у нас, деревенских, нет паспортов. Мы, как говорит наш звеньевой Дмитрий Михайлович, колхозные крепостные.

– А как же учёба, армия?

– Это наш «юрьев день».

– Понятно, – голос собеседницы погрустнел.

– А почему вы никого не пригласили на танец?

– Говори мне «ты», я такая же работница, а «выканье» людей разъединяет, держит на определённой дистанции, а я хочу быть с тобой «на одной ноге», – Римма взяла Анну за руку. – Что касается твоего вопроса, то у меня в Тюмени есть парень, которого я люблю и не хочу заводить никакого флирта на стороне. Ты лучше помоги мне завладеть баяном…

– Так ты тоже баянистка? – рассмеялась Нюра. – Дело это проще – простого: сейчас пойдём к Пете и всё решим.

Они подошли к Сухоручкину, Пётр окинул их взглядом и продолжил игру. Нюра скрестила руки на груди, показывая, что надо остановиться. Он прервал игру, поставил инструмент на сиденье и подошёл к девушкам. Анна представила ему свою новую знакомую и сказала:

– Римма хочет сыграть на баяне, ты разрешишь?

– Да ради Бога, – улыбнулся Пётр. Он повернулся к притихшей толпе и объявил: – Для нас будет играть Римма Истомина.

Молодёжь дружно забила в ладоши. Римма устроилась на сиденье и разгладила на коленях холщовую подкладку. Сухоручкин подал ей баян. Девушка укоротила наплечные ремни и… полилась божественная мелодия «Венского вальса».

Сухоручкин подхватил под руку Нюшу и увлёк в толпу.

Лида Кобелева, Ия Хабарова и Зоя Тболкина, подгадав под начало вальса, дружно атаковали своих ухажёров и забрали их у зазевавшихся горожанок. Поток танцоров вовлёк их в свой оборот. Теперь все пары двигались по кругу. «Освободите танцплощадку для вальсирующих пар, а топтуны смещайтесь на траву», – покрикивал Сухоручкин. Многие не выдерживали, сходили с круга, и их место занимали другие пары.

В числе первых сошли с дистанции братья Сучковы, а мгновение спустя к ним присоединился и Шура Смольников. Их тут же перехватили горожанки и они, похохатывая, снова «полетели» по кругу.

– Да они над нами смеются! – возмутилась Зоя.

– Вот уж никогда не думала, что Сучковы такие предатели, – поддержала её Лида.

– Возмущаться можете сколько угодно, но ясно одно: у них новые подружки, а мы свободны.

– Может, пригласим на танец городских кавалеров? – предложила Лида.

– Зовите, если хотите, а мне ни одного из них не надо, – буркнула Зоя, – от одного их вида меня тошнит.

– Хорошо, что наши доярочки не знают, как ведут себя здесь их ухажёры, – усмехнулась Ия.

– Узнают, Вася Короткий завтра эту весточку им доставит, – хохотнула Ия. – Вот что я предлагаю, мои дорогие подружки: завтра и во все другие вечера будем доставать их частушками.

– Хватит ли багажа-то? – усомнилась Люба.

– Не хватит, так у товарок займём, – поддержала Ию Зоя. – Ну, что – по балаганам?

– Душновато что-то, грозы бы не было, – Ия запрокинула голову к тёмному звёздному небу. – А давайте-ко искупаемся и смоем все наши воспоминания о вечерах, проведённых с изменниками…

– Надо купальники взять и полотенца, – согласилась Зоя.

– Не надо, голышом поплаваем, – остановила её Ия, – на озере никого нет.

– А вдруг там Краснопёров шляется? – Люба боязливо оглянулась.– Девчонки, а где он, вы его видели?

– Успокойся, был он на танцах, постоял, его никто не пригласил и после третьего вальса он ушёл.

– Ну, вот видите! – Кобелева тревожно оглянулась.

– Да не съест он тебя, пошли.

И девушки прогулочным шагом направились к купальне, а вслед им, вздымаясь к ярким звёздам, разносился напев: «С берёз неслышен, невесом, слетает жёлтый лист…». Они остановились.

– Кто это? – с придыхом, почти шёпотом, выговорила Лида.

– Ванин голос, а подпевает ему Феоктиста, – в тон ей ответила Ия.

– Нет, это Дуня, – поправила подругу Зоя, – этот колокольчиковый с серебристым перезвоном подголосок её.

– Фу ты! Мороз по коже, – передёрнула плечами Лида.

– Да, поют они замечательно, – согласилась Зоя, – я, глядя на них, иногда думаю, что они рождены друг для друга.

Дальнейший путь до купальни они проделали молча, вслушиваясь в волнующий напев.



Мужики, обсуждавшие за вечерним чаем сенокосные проблемы, при первых звуках песни встрепенулись и замолчали. У фронтовиков на глазах навернулась водяная пелена. Все сидели, не шелохнувшись, и у каждого в памяти всплывали свои образы и картины событий военных лет.

Певцы смолкли, и мужская компания ожила, зашевелилась, загудела. Паньшин провёл по глазам кистями рук, сгоняя скупую мужскую слезу и, обернувшись к Ионину, сказал:

– Какой парень вымахал, что душой, что телом.

– Да, это нам всем Господня награда за страдания и наше русское терпение, – Ионин приумолк, а потом добавил: – И в первую очередь – нашей женской половине.

– Наверное, так и есть, – согласился Николай, – за Федорой и её погибшим на фронте мужем таких талантов не замечалось…

Зазвучала новая мелодия, и разговор прервался. «Раскинулось море широко и волны бушуют вдали», – пропел уверенный мужской голос.

– Вроде, Сухоручкин? – Паньшин вопросительно посмотрел на звеньевого.

– Его голос, – подтвердил Ионин и замолк

– «Товарищ, мы едем далёко, подальше от нашей земли…» – подхватил хор молодых голосов.

Трактористы поднялись из-за стола и потянулись к весело полыхавшему костру, к танцевальной площадке. Поднялся и Паньшин.

– Дмитрий Михайлович, пойдём, глянем одним глазком.

– Пойти-то пойдём, но я не такой скорый на ногу, как ты, – усмехнулся Ионин.

Краснопёров, уйдя с танцплощадки, долго колобродил около озера, посидел на скамейке возле купальни, любуясь лунной дорожкой и вслушиваясь в ночные звуки. Надоедливый скрипучий голос коростеля поднял его на ноги, и он пошёл в сторону стана. Обойдя шумную гомонливую толпу, он прошёл к машинной площадке и забрался в кабину трактора. Устроившись на сиденье, Александр в тихом, бездумном трансе уставился на полыхающий костёр, на людей, мельтешащих в его бликах. Вслушивался в невнятные возгласы, голоса, отрывки песен. Безмятежный покой окутал его как саваном. Все заботы, стычки с Галиной, Молчанюком, Сапуновым отошли в небытие, канули в безвременье. Глаза его смежились, и странные образы начали появляться в его расторможенном сознании: хвостатые и рогатые твари кривлялись и прыгали перед ним, подманивали его к себе безобразными копытами. Он открывал глаза, прогоняя дъяволское наваждение, но неведомая сила вновь и вновь погружала его в пучину нечисти. Наконец, из аспидной тьмы перед ним появилась раздетая молодая девица с небольшими рожками на голове и стала манить его к себе копытной клешнёй. Она была красива и настолько плотоядна, что он поднялся и пошёл на её зов.

Стукнувшись головой о притолоку кабины, он очнулся. По-прежнему горел костёр, пели и танцевали покосники. Чертыхнувшись, Краснопёров в обход праздничной, яркой жизни направился к своему балагану. Рухнув на постель, он забылся, но в раскрепощённом сознании снова, как в калейдоскопе, замелькала в соблазнительных позах искусительница. Он застонал и сквозь ватную пелену сна-кошмара до него донёсся ответный стон. «Это не эхо!», – грозовой молнией прожгла его мысль.– Это стон женщины, воспламеняющий мужскую плоть».

Краснопёров стряхнул с себя остатки наваждения и прислушался. Страстный стон-призыв повторился и донёсся он из смежного балагана. Он катнулся к лазу, соединяющему оба временные жилища, откинул завесу, просунулся в него по пояс и попал в объятья раздетого женского существа. Гибкие, нежные руки обвили его шею и страстный, трепетный голос, щекоча ухо, и вздымая плоть, прошептал: «Саша, я хочу тебя…».

Девушки, накупавшись, вышли на берег и огляделись. Ущербный серпик луны изливал на округу матово-серебристый свет. Он выбелил прибрежные кусты, осоку, камыши.

– Лида, посмотри на себя, ты как будто мукой обсыпана, – хохотнула Зоя.

– Ты на себя глянь, – недовольно буркнула Лидия, натягивая платье, – не на тот ли свет собралась?

– Ой, девки, за нами кто-то подглядыват! – Ия присела, прикрывшись платьем. – Вон кусты качнулись.

И тут страшный бычий рёв накрыл их с головой.

– Ой, смёртушка пришла! – вскрикнула Лидия. – Бежим скорее!

И сама первой бросилась в сторону лагеря – к веселью, шуму и гаму. За ней, сверкая молочно-белыми ягодицами, неслись товарки, на ходу натягивая платья.

Добежав до балаганов, девицы перевели дыхание. Остановились, огляделись и спокойным шагом направились к своим ночлежным норам. Шагавшая в девичьей цепочке последней, Ия перегнала подруг и, прижав палец к губам, молчаливым знаком вытянутой вперёд руки, приказала остановиться. Сблизившись с ними, она шепнула:

– Девки, идите за мной.

Они на цыпочках, крадучись, пошли обратно и остановились у одного из балаганов. Товарки замерли, превратившись в слух. Из бесхозного шалаша до них донеслись стенания и вскрики молодой женщины.

Девушки, словно устыдившись, крадучись отошли от злачного места и стали строить догадки.

– Там Краснопёров, это точно! – с придыхом прошептала Лидия.

– Больше некому, рядом балаган его, – согласилась Зоя.

– А она-то кто? – уставилась на них Ия.

– Кто-то из приезжих, – уверенно заявила Тоболкина.

– Может, покараулим? – предложила Ия.

– Завтра всё выясним и без слежки, – усмехнулась Зоя, – шило в мешке да блядство быстро оказывают себя.

– Тогда – по балаганам? – предложила Лидия. – Хотя, ох как охота узнать, кто там из горожанок гужи рвёт!

– Не турусь, пошли спать, – подтолкнула её в спину Ия.

Следуя за товарками, Зоя Тоболкина раздумалась о поступке Дмитрия, заново переживая его предательство. «Выглядел ласковым молочным телёнком, тыкался слюнявой мордой в лицо, лез целоваться и вот – оказался похотливым бычком, – усмехнулась она своим мыслям. – Да, Дима, не выдержал ты проверки на верность. Побежал за первой укороченной юбкой. Теперь ворота мои для тебя закрыты и досками заколочены». Мысли её переключились на дорогую подруженьку – Любу Курочкину…

– Зоя, ты куда? – окликнула её Лида. – Смотрю, ты мимо балагана протопала…

– Задумалась я…

– Так не мудрено, после таких событий можно и умом тронуться.

– Лида, помрачения рассудка у меня не будет, ты не беспокойся.

Зоя забралась в балаган и с наслаждением растянулась на постели. В последние дни она стала свыкаться с одиночеством. После замирения с Игорем Люба все вечера проводила с ним. А после ссоры с Краснопёровым Токмаков от него отселился в собственное жильё, и подруга стала приходить к ней на утренней заре. Подробностями о ночных свиданиях с Игорем Люба не делилась, но Зоя понимала, что у них установились хорошие отношения.

Сморённая накопленной дневной усталостью и вечерними переживаниями, она быстро опрокинулась в мир сновидений.



Во время пересмены игроков Люба увела Игоря с площадки, и они уединились в своём тесном мирке. Игорь во мраке балагана лелеял ненаглядную красавицу Любаву. Ласки его были нежными, касательными, почти воздушными. Руки его змеились, обтекая рельефные выступы тела, он покрывал их поцелуями. Его жаркие сухие губы источали нежность и страсть, которая струилась и растекалась по телу любимой, вызывая лёгкий трепет тела и еле слышные стенания. Люба самозабвенно открывалась навстречу мягким, бархатистым прикосновениям Игоря, и раковина её естества наполнялась влагой любви под рукой возлюбленного. Ласки Игоря становились резкими, властными и причиняли ей боль, но страдания эти были слаще мёда. Новая волна наслаждения прокатывалась по её естеству, и она стонала, готовая птицей счастья взлететь к межзвёздным далям…

Они нежно ласкали друг друга под замирающие содрогания тел, произнося самые нежные и доверительные слова. Разговоры их были бесконечны. Она множественно, в разных вариациях пересказывала ему свои мысли и ощущения, которые сопровождали её нравственное падение в ту роковую, грозовую майскую ночь. «Ты отнял мою невинность, а сам переметнулся к Феоктисте…».

Он закрывал губами её рот, и она податливо отвечала на поцелуй. Расцеловав и успокоив свою желанную любовь, он оправдывался и винился перед ней, клялся самыми высокими клятвами – здоровьем матери и отца, что он её любил, любит, и будет любить всю жизнь. А когда разговоры касались её беременности и клинической смерти, он плакал вместе с ней и просил у неё прощения. Вскоре по совместному умолчанию они эту тему закрыли и строили планы на будущую жизнь. Говорили о свадьбе, учёбе, службе Игоря в армии, работе.

Обсуждали и поведение своих товарищей, товарок, друзей и подруг. Осуждали Краснопёрова за его неуживчивый, вздорный характер, за его склонность к кобелированию. Порицали Феоктисту за то, что она морочит Ивану голову, хотя уже все ясно видят: она воротит оглобли к Михаилу. С особой теплотой говорили о Коле Сапунове и Наде Вакуровой, Пете Сухоручкине и Ане Сысоевой – их светлой и чистой любви… Разговор плавно переходил к взаимным ласкам, которые перерастали в сильное чувственное влечение, заканчивающееся страстным любовным порывом…



Коля Сапунов и Надя Вакурова ушли с токовища в самый разгар танцев. Прогуливаясь по берегу озера, они размышляли о событиях вечера.

– Вот забот нашим девчатам подвалило, – говорила Надя, поглядывая на Николая, – городские-то барышни набросились на наших парней как саранча, ни на шаг от них не отходят. Но и ребята хороши – обрадовались, что им подфартило. Прямо глаз не спускают, готовы сами горожанкам в рот залезть. А Сучковы – совсем обнаглели: Лидка с Зойкой их перехватили, так они тут же их бросили, и с городскими голенастыми красавицами давай наплясывать. А к тебе, почему ни одна не подошла?

– Так глаза-то у них зачем? – улыбнулся Николай. – Они же видят, что я тебя люблю и с ними вальсировать не пойду.

– Ты думаешь, что они такие ушлые?

– Не думаю, а так и есть. Одна из них, не зная броду, сунулась в воду и, что получилось? – хохотнул Николай. – Получила полный отлуп.

– Это ты о ком говоришь? – Надя перегородила Николаю дорогу.

– О Михаиле Кислякове, вот о ком!

– Значит, он любит Фешу?

– Выходит, что так, – глянув на примолкшую ягодку, он добавил: – Она что-то ему долго говорила, а он, похоже, послал её подальше, так как девица фыркнула и ушла за балаганы.

– И ты бы ей тоже отказал?

– Обязательно, только вежливо.

– А почему?

– Да потому, что ты моя единственная, неповторимая и я тебя люблю.

– Докажи!

Николай притянул девушку к себе, и они слились в поцелуе. По пути к месту их тайных свиданий ему пришлось ещё много раз приводить доказательства своей любви. Рухнув на копну, сваленную под стогом, они растянулись на ней и уставились в тёмное, бездонное небо, утыканное частыми ясными звёздами.

Около скирды сквозисто тянул ветерок, иногда он ускорялся, и тогда листья ближайших черёмуховых зарослей встревожено шелестели.

– Как здесь хорошо! – восторженно прошептала Надя. Помолчав, она неожиданно спросила: – Коля, а откуда здесь копна?

– Сознаюсь, это дело моих рук, а привёз её сюда на Булане Лёвка Ергин.

– А Паня не заругается?

– Нет, он отнёсся к этому с пониманием, – улыбнулся Николай, – он сам был молодым и сразу сообразил, чё к чему. Выслушал и сказал: «Не забудь про неё, когда будем смётывать балаганы».

– Так на этом лужке под каждой скирдой – копна?

– И не только, – хохотнул ухажёр, – некоторые парочки влюбляются на вершинах зародов и спят там до утра.

– Ты шутишь? – Надя приподнялась и склонилась над ягодиночкой.– Тогда почему я лежу на копне? Вот тебе за это! Вот!

И Надежда страстно поцеловала Николая раз, другой, третий. Пьянящие поцелуи переросли во взаимное притяжение и нежность. Её руки скользнули под рубаху милёночка и блуждали по плечам и груди любимого. Он расстегнул ей ворот платья и стал покрывать поцелуями её животворные «яблоки» и взбугрившиеся соски, похожие на спелую малину. Правая его рука скользнула вниз по бархатистой коже живота. Надя напряглась, и шепнула прямо в ухо любимого:

– Не забывайся…

– Помню, всё, что ниже пояса – трогать нельзя.

– Вот именно, – Надя вывернулась из-под болянечки, убрала его руку и, усмехнувшись, сказала:

– Помнишь молосную коротушку Антониды?

– Когда женисся тогды?

– Всё-то ты, Коля, помнишь, всё-то ты понимаешь, – грустно сказала Надежда, – а если так, то терпи. Есть грань, которую девушка до свадьбы переступать не имеет права. Но если тебе не терпится и все твои желания замыкаются на этом, то ты свободен. Иди, болтайся, как Краснопёров…

– Надюшенька, о чём ты говоришь! – Николай притянул девушку к себе.– Ты же знаешь, что я люблю тебя бездумно, всем сердцем. И буду ждать того дня, когда настанет день нашей совместной жизни.

– И я тебя люблю, Коля!

Девушка обхватила голову ненаглядного Коленьки руками, и губы их слились в страстном поцелуе. Опомнились они только тогда, когда погас костёр, стихла музыка, и токовище опустело.






23




Всем на удивление новое звено к обеденному перерыву сметало зарод. Паньшин сам снял замеры, побегал карандашиком по последней странице заветной тетради и огласил результат:

– Семьдесят один центнер! Для первого раза хорошо, но вам не хватает проворства, удали и навыков в работе – равняйтесь на местных девчат. Поглядывайте на их ухватку и приноравливайтесь к ней. Вот такое моё пожелание, – бригадир внимательно оглядел голоногое полураздетое покосное воинство. – Да, чуть не забыл – после обеда накиньте на плечи какие-нибудь кофтёнки, а то сгорите до коросты.

– Бригадир, а кривоногие пусть наденут брюки, а то у меня глаза повело, – растянул в ехидной ухмылке тонкие в ниточку губы Вилен Садилов.

Девушки опешили и, растерянно поглядывая друг на друга, стали менять позы.

– Вилен, если ты и не дъявол, то его заместитель по ненависти и злобе к людям – уж это точно, – спокойно и рассудительно сказал бригадир. – Твои сатанинские выкрутасы мы терпеть не будем, имей это в виду.

И, повернувшись к девушкам, он, голосом полным сочувствия, сказал:

– Идите на стан отдыхайте да помните, что на дураков не обижаются.



Озеро искрилась солнечными зайчиками, а среди них плавали, ныряли, кричали десятки молодых задорных голосов. Визжали девки, которых грубо лапали парни: тащили их за ноги под воду, сближались с ними и хватали за мягкие места. Те вырывались, били по воде ногами, вздымая белые пузыристые столбы, пытаясь уйти от азартных, игривых ребят.

Завидев горожанок, купальщики призывно замахали руками, закричали, приглашая окунуться в желанную прохладу. Таловчанки окаменевшими столбами отчаяния замерли и с тревогой во взглядах уставились на радостных, смеющихся соперниц, которые шумным цыганским табором устремились к озеру.

Дмитрий Сучков из набегавшей толпы выхватил взглядом невысокую, смуглую девушку с рельефными формами и полненькими ножками. Она неслась впереди всех и первой бухнулась в прохладу озера, завизжала от восторга, ушла под воду, вынырнула и быстрыми саженками направилась в его сторону. Доплыв до него, она с криком бросилась ему на шею и закричала:

– Ой, меня кто-то схватил за талию, чуть плавки не сорвал!

Держась за него, она опустилась под воду, поправила нижнюю часть купального костюма и, как-бы невзначай, прижала руку к его Дружку. Тот моментально среагировал на приветствие. Девица медленно всплыла на поверхность, окончательно взбодрив своего союзника. Увидев подплывающую соседку по рабочему месту – Дину Удодову, она успела шепнуть: «Ждите, ночью приду».

Дина, подплыв к Сучкову, застала того в полной растерянности.

– О чём это ты с ней говорил? – с явной подозрительностью в голосе спросила она своего покосного кавалера.

– Я ей ни слова не сказал, – утишая возбуждение, буркнул Дмитрий, – она сама подлетела ко мне с воплями, кричит, что кто-то под водой её сцапал за талию и хотел утопить.

– Да никто её не трогал, – возбудилась Дина, – ты её поберегись, это ещё та финтифлюшка! От неё можно ждать всяких пакостей.

– О чём ты? – раскрыл рот Сучков, – не понимаю.

– Какие вы тут простаки – прямо край непуганых и нецелованых женихов! – рассмеялась Динка. – Да потаскушка она, блядёшка, понял теперь?

– Понял, – угрюмо буркнул Дмитрий.

Но внутренне он не мог согласиться с мнением его новой покосной подруги. И про себя решил: «Если придёт, то я возражать не буду – посмотрим, чё умеет эта ветреница. Может, она на самом-то деле хорошая учительница, а нам, девственным женихам, это ох как надо! Доживёшь до свадьбы и вот те, паренёк, задачка – как тут быть, чё делать с молодой женой? А ну-ко, проверим, крепка ли ты сама на передок, моя новая ухажёрка?».

Он предложил девушке поиграть в ляпки. Догонял он её быстро, но тем дело не заканчивалось. Уплывать от неё он не спешил и всячески оттягивал кратковременное расставание. Руки его скользили по её дынистым грудям, по бёдрам, ягодицам и не встречали отпора. Он отплывал от неё, но она тут же его настигала и сама начинала играть по его правилам. Всячески тёрлась об него и трепетала, как рыба на нересте. Он приподнял низ её лифчика и ухватился руками за её объёмные, мягкие, возбуждающие полушария. Трепетная волна прошла по её телу, и она прикусила его левую руку. Когда же он добрался до распускающихся бутонов её сосков, она плавно развернулась и впилась в его пухлые губы. Они опомнились только тогда, когда брат окликнул его:

– Дима, давайте поиграем в ляпки вчетвером.

Он невидящими глазами окинул сверкающий, гудящий, яростный мир. Вокруг них ныряли, плавали, кричали, смеялись, визжали, обнимались счастливые покосники. «Вот чем славен наш сенокос, вот почему он манит и влечёт нас!» – мелькнуло в его сознании. Он стал различать отдельные лица, пары. На окрайке купающихся, отделившись от основной массы покосников, кувыркались Сухоручкин и Сысоева. Рядом с ними, заливаясь счастливым смехом, носились друг за другом Овечкин и Кудрина. «Не повезло косильщикам, – усмехнулся Дмитрий, – их здесь явно не хватает». Вдоль берега озера, по направлению к балаганам, небольшими группами и поодиночке брели покосницы, то и дело, оглядываясь на купальню. Среди них Дмитрий разглядел Зою Тоболкину, Ию Хабарову и Лиду Кобелеву. Сердце его дрогнуло, но он успокоил себя: «Конкурентов у нас нет, так что наше нам же и достанется. Попереживают, сообразят, чё к чему, и успокоятся».

Думы его прервал братец, который, подплыв к нему, спросил:

– Так поиграем?

– А чья задумка, твоя?

– Нет, Агафьина…

– Тоже мне – кавалер! Не Агафья, а Ага, Агуня, Агунюшка, – наставительно подсказал он Сергею, – к Агуне-то быстрее до сердца достучишься, чем к Агафье, понял?

Дмитрий окликнул подругу:

– Дина, вчетвером в догонялки сыграем?

– А почему бы и нет? – весело откликнулась подружка. – Тебе и начинать.

С этими словами она оттолкнулась от дна озера ногами и отплыла от него подальше. Сергей, услышав, что галить будет брат, отпрянул от него по направлению к Удодовой. Дмитрию не осталось выбора, и он в два гребка настиг Агафью. «Заляпав», он обнял её за талию и для пробы прошёлся по её выпуклостям. Ему показалось, что тело её размагнитилось, ослабло и сделалось послушным. Он провёл рукой по её впалому животу по направлению к причинному месту. Агафья неторопливо развернулась, обняла его за шею и неспешно, как в замедленном экранном показе, приложилась к его губам. Поцелуй её был такого накала, такой страсти, такого проникновения, что Дмитрий опешил. Её язык, как змеиное жало, как молния, влетел в его полость рта и перекрыл дыхание. Дышать пришлось носом. Агуня раскрутила его так, что по его телу прокатилась волна мурашек, она докатилась до его взволнованного Дружка, и тот, дрогнув, поднял голову и приготовился к атаке. Дмитрий упёрся руками в плечи Агушки и, освободив свой язык из плена, послал его с ответным визитом в ротовую полость Агуньки. Она приняла его с благодарностью и тут же начала ласкать и обихаживать так ловко, будто занималась этим всю жизнь. Его тело напряглось и начало вызванивать тысячами мельчайших колокольчиков. Звон постепенно стекал в межножье, и он чувствовал, как Дружок ярится и наливается кровью. Дмитрий попытался выйти из игры, но не тут-то было! Агафья крепко зажала его орган вкуса зубами, давая понять, что дело ещё не окончено. «Господи, вот попал, так попал! Кто я, не заложник ли Агафьиных фантазий и удовольствия, которое она пытается высосать из моего языка?».

Но тут неожиданно прозвучал первый удар гонга, призывающий к обеду. Агунька дрогнула, и в этот момент, убрав её руки со своей головы, он вырвался из плена её страстей. Запечатлев на её щеке «ляпку», он активно заработал руками и ногами, держа курс на берег. Когда Сучковы вышли из раздевалки, то сразу наткнулись на Удодову и Томилову. Они радостно улыбались, на щеках девушек алели снегири. Подхватив братьев под руки, они, покачивая обнажёнными бёдрами, направились в сторону лагеря.

– Чё хоть вы юбки-то не одели? – завертел головой Сергей. – Чё люди-то подумают!?

– А то и подумают, что задницы у нас красивые, – хохотнула Дина.

– С твоей попки надо рисовать картины, она у тебя замечательная, – поддержал её Дмитрий, – а с Агушки надо писать портреты за чайным столом, потому что лицо у неё прекраснее, чем ягодицы.

Девушки в смятёнии переглянулись.

– Ну, Дима, задал ты нам задачку, – улыбнулась Динара, – и зеркала большого нет, чтобы всю себя осмотреть.

– Давайте сделаем так: вы превратитесь в статуи, а мы с братом дотошно вас осмотрим, – предложил Дмитрий, – и скажем вам своё мнение.

– Нет, так дело не пойдёт! – возмутилась Агафья.

– Лучше мы вам зададим один вопрос, а вы нам честно на него ответьте.

– Говорите, – согласился Дмитрий, – но при одном условии: если ваш интерес перейдёт разумные границы, мы отвечать на него не будем.

– Мы согласны, слушайте, – улыбнулась Динара, – вопрос проще простого. «Почему вы бросили своих девушек и отдали предпочтение нам?».

Парни замолкли, переглядываясь.

– Ну, Серёжа, отвечай, – поторопила его Агафья.

– Пусть Димка говорит, он старше меня на целый час.

– Хорошо, я скажу, – кисло улыбнулся старший Сучков. – Мы как все. Чужое гребём – своё жаль. Можно и по-другому сказать: твоё – моё, а моё не шевель.

– Уж больно умственно, – нахмурилась Агафья.

– Да ничего мудрёного, девушки, в словах этих нет – подумайте на досуге.

Расставаясь, Дина прижалась к Дмитрию и, заглядывая в глаза, спросила:

– После обеда в наш балаган придёте?

– Нет, всему своё время. После обеда у нас сон-час. Надо набраться сил не только на мётку, но и на вечер. А вам надо подготовить частушечный репертуар, – Дмитрий участливо приобнял девушку, – на вечёрке вам придётся выдержать экзамен. Наши девчата будут на вас наезжать…

– Выстоим, не беспокойся.



После ужина Иван вышел с баяном к плясовой площадке. Стайка девчат взволнованно встрепенулась и от нетерпения заперестукивала каблуками. Более взвинченные певуньи подгоняли баяниста частушечными напевами:

Песни петь – душа моя,
За песенки бранят меня.
Перестану песни петь,
Баян услышу – не стерпеть.

Ну-ка, Ваня, поиграй,
Милый, веселенько.
Я люблю твою игру
И тебя – маленько.

На звуки цыганочки и перестук каблуков посыпал покосный люд. Вскоре вся площадка была забита плясунами, певуньями и зеваками. Не утерпели и трактористы, пробившись сквозь толпу, они устроились на самодельных скамьях возле баяниста. Вскоре к ним присоседились и Паньшин с Иониным.

К этому моменту уже сформировались три соперничающие пары: Лида Кобелева «пропевала» Динару Томилову, белокурую стройную швею; Ия Хабарова – Нину Тягунову; Зоя Тоболкина – Агафью Томилову. Горожанки не уступали и воздавали местным красавицам той же монетой за активность и зацепы.

Встревали в диалоги и другие пары, которые выясняли между собой отношения: намекали на возможные романтические приключения; разбирались между собой, кто прав и кто виноват; делились со слушателями своими сомнениями, радостями и разочарованиями.

К моменту прихода трактористов на площадке верховодила Люба Курочкина. Все певуньи и плясуньи расступились, давая ход «весёлому народику». И сдали позиции они не потому, что Люба их «заплясала», а чтобы посмотреть на её «выходку». Она не только «выбивала дроби» ногами, но вся была наполнена движением. Голова, плечи, руки, стан, бёдра – все её «косточки и полукосточки» работали на танец. После плясового проигрыша, она остановилась против Игоря и пропела:

Эх, милёнок – серы очи,
Погоди меня ласкать.
Серы очи в тёмны ночи
Не дают девчонке спать.

– Эх, не девка, а шалый огонь, – обращаясь к бригадиру, проговорил Ионин.– Я давно за ней наблюдаю и никак не могу понять, как в такой спокойной и рассудительной девушке может таиться столько страсти?

– Полагаю, что в интимной жизни она будет привлекательна для многих мужчин, если любовь к собственному мужу не поглотит её целиком.

– Дай-то бог, чтобы последнее предсказание сбылось…

– Да хватит вам, говоруны! – сердито буркнул Жеребцов.

Мужики притихли, вслушивались в очередное признание Любавы в любви:

Сероглазый, твои руки
С первой встречи поняла.
Твои речи с первой встречи –
На любовь перевела.

С последними словами песенки она вплотную приблизилась к ухажёру, и тот зажал её в своих объятьях. Раздались громкие аплодисменты и крик: «Браво, таловчанки!».

И тут же в центр площадки выскочили три пары соперниц.

– Это кто прокричал-то? – Ионин наклонился к уху Паньшина. – Вроде не из наших, не из таловских…

– Мишка Кисляков. Уже подъехали и денисовцы, и скородумцы. Вон Дуня к Ивану пробивается. Но слушай…

Вот она, которая
Копала в поле ямочки.
Вот она, которая
Попала в грубияночки.

Зоя Тоболкина наехала грудь в грудь на Динару Томилову. Та во время пляски оттеснила соперницу и выдала:

Грубияночка моя,
Глаза не выворачивай,
За сто метров от Сучкова
Влево поворачивай.

Раздались аплодисменты. Публика веселилась, кто-то из ребят крикнул: «Во, Димка идёт! Уже и в песню попал, как Ермак».

После проигрыша и пропляса Зоя в долгу не осталась и вновь «наехала» на супротивницу:

Грубияночка моя
В беленьком платочке
Перед Димой вертится,
Как змея на кочке.

Покосники пришли в восторг, а Кобелев выкрикнул: «Дак она с кочки-то ему уже в трусы впрыгнула – прямо в купальне!». Андрея поддержали девичьи голоса: «Она своё жало ему уже и в рот вонзила!». – «Отравила его, одурманила!»…

И Зоя тут же получила ответ:

Ты, соперница моя,
Скорлупа орехова,
Не отдам тебе Димулю –
Не на ту наехала!

– Динка, да успокойся ты! – выкрикнул Матвей Кремлёв, – Сучков-то и так прилип к твоему зудливому месту, как банный лист. Раздался такой хохот, что пламя костра заколебалось, «языки» его затрепетали и вытянулись вверх.

Зоя, отстучав каблуками «Цыганочку», запела, и все стихли.

Грубияночка, иди,
Иди не трепыхайся,
Если мало девяти –
Десятому напялься.

Все смолкли, ожидая ответа, а Томилова растерялась. Уловив момент, на помост выскочила Евдокия и, обращаясь к Ивану, пропела:

Баянист, баянист –
Не гляди глазами вниз.
Гляди прямо на меня –
Завлекать буду тебя.

Иван поднял голову, и губы его расплылись в широкой улыбке. А Дуня, мотыльком попорхав по площадке, остановилась перед ягодином и извлекла из своих закромов очередную коротушку:

Поиграй, красивый Ваня,
Для меня одинова.
Сиротиночкой гуляю,
Не имею милова.

– Душевная девчонка, – Паньшин склонился к уху звеньевого, – под стать Ивану.

– Это так, да что-то Феоктиста темнит: Не тпру, не ну…

– К Кислякову присматривается, смотри, как голубочки воркуют.

Разговор их прервал новый Дуняшин зачин:

Ты не думай, мой хороший,
Что тебя я не люблю,
С кем я встречусь по дороге –
О тебе поговорю.

Пока Дуня пела, подруги готовили Ию Хабарову к очередной атаке на Нину Тягунову, которая увела у неё прошлым вечером её болянечку – Шуру Смольникова. Они, похохатывая, что-то бойко ей говорили, а та, посмеиваясь, кивала им головой. Но вот, Дуня пустилась в лихой перепляс, и подруги подтолкнули к середине площадки свою товарку. И сразу же с противоположной стороны ей навстречу вылетела Нина. Вслед за супротивницами в плясовой круг выпорхнули и их подруги.

Ия опередила соперницу и первой включилась в сражение:

Грубиянка городская,
Ты, с вечёрки уходи.
Не люби моёва милого,
Греха не заводи.

После плясового проигрыша ей незамедлительно ответила Нина:

Ягодиночка мой –
Паразитку успокой,
Чтоб она меня не гадила
При публике такой.

– Ты, гляди! – удивился Павел Кобелев. – Городская, а чешет по-нашему.

– Она только по прозванию городская, а корни у неё колхозные, – усмехнулся Жеребцов.

– Больше того, она одного с нами поля ягода, – уточнил Ионин, – у неё и стать, и формы, и поговорка наши – вологодские. Прошло почти три века, как мы здесь за Уралом, а чуть копни и корни – порода наша видныасразу.

А Ия наступала, поддавая жару:

Во дворе стоит берёза
Гнута – перегнутая.
По твоим глазам я вижу,
Что ты чиканутая.

Тягунова было смешалась, но быстро выправилась и провела ответный укол:

Ты не пой, ты не пой –
У тя голос не такой.
Есть такие голоса –
Встают дыбом волоса.

По высоко поднятой голове, развёрнутым плечам и лихому перестуку каблуков было видно, что Хабарова настроена решительно и просто так свои позиции не уступит. После плясового проигрыша она опередила всех и выдала:

Грубиянка с печи пала,
От того она коса.
Один глаз глядит на баню,
А другой – на небеса.

– Ох, хо-хо-хо! – развеселился Павел. – Дак это, они подметили, что у Нинки-то глаза с косиной, и вплели этот её недостаток в частушку.

– Так и есть, – подтвердил Паньшин, – и это они сделали на наших глазах.

– Но вроде такое сочинительство похоже на оскорбление? – в голосе Паульса послышалось сомнение.

– В любовных делах око за око, а зуб за зуб, не нами сказано, – успокоил тракториста бригадир. – Ввязалась в драку, так стой до конца.

Но Нина, прикрыв глаза руками, бросилась к подружкам. Удодова обняла товарку, а слова утешения вызвали у побеждённой певуньи бурный поток слёз.

Защищать честь и достоинство горожанок бросилась Агафья. Томилова. Выскочив на центр плясовой площадки, она чуть не сбила с ног свою соперницу – Лиду Кобелеву. Лида увернулась и, сделав полукруг, вышла на супротивницу. Она откровенно расхохоталась ей в лицо, глядя на её неуклюжие подпрыгивания, чем окончательно смутила свою противницу.

С улыбочкой, пристукивая каблуками и помахивая руками, она убедила её в своём полном превосходстве:

Ты не думай, грубиянка,
Моим миленьким владеть.
Он на мои колени сядет,
На меня будет глядеть.

– Вот это по-нашему! – голос Паньшина ликовал. – Вот это фасон!

– Да, и выходка хороша, и голос прекрасный, – поддержал его Дмитрий Михайлович.

А Лида продолжила наступление:

Грубиянка, запевай,
Но меня не задевай.
А заденешь – берегись,
Спозаранку спать ложись.

Агафья, очухавшись, раскрыла рот и пропела:

Грубияночку свою –
Стою – перестою:
Стою роста я её,
Стою красотою.

– Ну и голос! – хохотнул Павел Кобелев. – Что тележное скрипучее колесо.

– Послушаем, что пропоёт Лидия, – миролюбиво откликнулся Паньшин.

А Лида, добивая неумеху, с напором пропела:

Грубиянка, не ори,
Рот широкий не дери.
У тебя гнилые зубы
И накрашенные губы.

Мужики дружно рассмеялись, одобрительно поглядывая на исполнительницу.

– Проиграли горожанки соревнование нашим девчонкам вчистую, – подвёл итог Жеребцов.

– Лихо отделали, - согласился Паньшин.

Трактористы собрались уходить, но бригадир их попридержал:

– Мужики, посидите чуток, думаю, что мы увидим много интересного.

– Чё тут смотреть-то, – зевнул Жеребцов, – всё уже видено и перевидено.

– А вон, глянь, городская цыпа садится играть на баяне вместо Ивана, – Паша Кобелев саданул Жеребцова локтем по рёбрам.

– Я те врежу, так покойником будешь! – взревел Жеребцов. – Взял моду руки распускать!

– Да тише вы! – прикрикнул на них бригадир. – Глядите на помост.

В центр плясовой площадки вышли Сухоручкин и Кисляков. Под звуки «Яблочка» они широкими размашистыми движениями ног и рук сделали несколько повторяющихся движений…

– Ёлы-палы, они танцуют, будто в зеркальном отражении, – разволновался Паша Кобелев, сам хороший танцор и плясун. – Мишка эту школу в армии прошёл, а Петруха-то где?

– А он перенял движения у Михаила, – пояснил бригадир.

– Да когда хоть? – удивился Паульс. – Ведь он с утра до вечера в работе.

– После работы, – усмехнулся Ионин, – вы спите, а он подошвы трёт на помосте.

– По-нят-но, – протянул Яков, – теперь ясно, под шепоток чьих подмёток и постукивание каблуков я засыпал последние ночи. Но разве можно за неделю освоить такой танец?

– Он и во время перерывов в работе этим занимается, – подсказал Дмитрий Михайлович, – Ваньша поёт: Эх, яблочко, да куда катишься? Ко мне в рот попадёшь – не воротишься! А он выезживает…

Римма начала заметно ускорять темп игры, и ноги танцоров синхронно запостукивали в чечётке…

– Вот это да! – выкрикнул Павел. – Высший класс! Глазам своим не верю. Я во время войны на Диксоне целый год потратил, чтобы разучить эту самую чечётку под руководством опытного наставника…

– Я о Петрухе разговаривал с Михаилом, – перебил Павла бригадир, – так он мне сказал, что у него очень сильная мышечная чувствительность. Оказывается, он и самозащитой без оружия владеет не хуже Кислякова…

– Теперь понятно, почему его никто не может обыграть ни в бабки, ни в городки. А та команда, за которую он играет в лапту, никогда не проигрыват, – поддержал Паньшина Яков.

Баян смолк, и девушки бросились обнимать парней, но проворнее других оказались Нюра и Феоктиста. Они ухватились за парней и не подпустили к ним никого.

Долгие горячие аплодисменты закончились тем, что танцоры ещё дважды исполнили полюбившийся молодёжи танец.

Мужики горячо обсуждали успехи Сухоручкина. Хвалили его за настойчивость, трудолюбие, ухватку.

– Жеребцов, а ты чё такой мрачный? – Павел грубовато подтолкнул плечом Данила. – Порадовался бы вместе с нами успехам земляка.

– Отстань, зараза! – Жеребцов оттолкнул Кобелева и решительно заковылял в сторону балаганов.

– Не люб ему Петруха, – усмехнулся бригадир, – тот не раз его конфузил при всём народе, а это не забывается.

– Может, и так, – согласился Ионин, – но мне кажется, что его раздражает заложенный в Сухоручкина Божий дар. Пётр талантлив во всём. Любое дело ему по плечу. Зависть, которая сидит у Жеребцова в печёнках, не даёт ему покоя.

Римма заиграла вальс «Осенние листья», и кавалеры быстро разобрали дам в соответствии со своими представлениями о девичьей красоте и своими достоинствами. Не обошлось здесь и без «передела собственности». Но всё завершилось благополучно – каждый получил то, что заслуживал.

Михаил наслаждался танцем, придерживая за талию девушку своей мечты. Он радовался, что всё в этот вечер сложилось так удачно. Когда он подошёл к Феоктисте вместе с Петром, то девушка не ушла от него под благовидным предлогом, а включилась в беседу, которую они вели с Сухоручкиным о приезжих покосниках. Разговор шёл о Татьяне Волковой, которая прицельно прощупывала местных парней, распоясавшемся Владилене Садилове, о странном поведении Динары Удодовой и Агафьи Томиловой с Сучковыми во время купания. Феша сама вызвалась поговорить и с братьями, и с «осиротевшими» товарками. А когда послышалась мелодия «Яблочка», они с Петром, не сговариваясь, ударились в лихую пляску… И какова была награда! Феша первой устремилась к нему и ухватила за руку, преградив к нему доступ других воздыхательниц

Размышляя о своей давней привязанности к Феше, он понимал, что оборотная сторона любви – уязвимость. У него была только одна надежда, что она ему ответит любовью. Иначе беда: новый дом останется пуст и холоден. Он не согреет его разбитого сердца. И Михаил взмолился: «Господи, сделай так, чтобы она ответила любовью на любовь!»…

Иван вальсировал с Дуняшей. Она казалась ему легче соловьиного пёрышка. Ему чудилось, что они кружатся с ней среди белых пушистых облаков, легко облетая их серебристые мягкие округлости. Смех Дуни звонким колокольчиком разносился по поднебесью.

– Дмитрий Михайлович, глянь, как Дуня жемчужится перед Иваном, – Паньшин тронул за руку звеньевого.

– Весёлогубая девчонка, – согласился старик, – завлекательная. А косища у неё какая – всем на зависть!

– Да, главное её богатство, – согласился бригадир.

– Нет, её самое драгоценное достояние – её светлая душа, – поправил Ионин бригадира.

А Иван, кружа Дуню, наговаривал:

– Кажется, что мы летим с тобой в огромном звёздном мире в счастливую неведомую страну.

Дуня засмеялась и, откинув голову, громко крикнула:

– Ваня, на твоих словах, что на лебедях, куда захотим, туда и улетим.

Паньшин и Ионин не могли глаз оторвать от молодой танцующей пары.

– Уродится же такое создание, – тихо проговорил звеньевой, – счастлива в лице – красавица.

– И глаза у неё всегда влажные, словно только что вынутые после мойки ягоды крупной смородины, – дополнил Дунин портрет бригадир.

– Ты это заметил? – удивился Ионин. – А про губы что скажешь?

– Скажу, – усмехнулся Николай. – Губы у неё всегда розовые и припухлые, будто нацелованные.

– Приглядистый! – хохотнул звеньевой. – Уж не сам ли думаешь приударить за красавицей?

– Время скоротечно, Дмитрий Михайлович, и невозвратно, – тяжело вздохнул бригадир, – пойдём-ко спать.

– Голоса твоей Полины не слышу последнее время, да и сплываевцы что-то перестали к нам ходить?

– К ним, я слышал, завезли много парней и мужиков, поэтому и не ходят, – с тоской в голосе произнёс бригадир, – Ладно, пошли, хорошего добра помаленьку…

Каково же было его удивление, когда, залезая в балаган, он нащупал в темноте горячие, полные ноги…



Между тем танцплощадка пустела: ушли зрители, под покровом тумана разошлись по укромным местечкам парочки, и Дуня потянула Ивана в сторону ближней скирды.

– Постой, куда мы направляемся? – остановил девушку Иван, – там, наверно, с каждой стороны по паре голубков милуются.

– И куда же мы? – расстроилась Дуся.

– Подадимся в сторону черёмухового колка, к самой крайней скирде, – пояснил Иван, – а пока подожди меня здесь.

– Ты куда? – встрепенулась Дуняша.

– За верёвкой, – хохотнул Иван, – по ней мы с тобой заберёмся на облако, чтобы нам никто не мешал.

– Так далеко? А я хотела с денисовскими до нашего стана доехать.

– Не беспокойся, я тебя сам доставлю куда надо.

– Правда!? – обрадовалась Дуня, – тогда побегай.

Иван вернулся с верёвкой, и они благополучно взобрались на скирду. Раздвинув веслоки, влюблённые уселись на самой её середине и огляделись. Тёплая летняя ночь тёмным саваном окутала землю. Погасла заря, на небе высыпали мириады звёзд.

– Ой, красота какая! – восхитилась Дуняша. – Я никогда так высоко не забиралась, и у меня никогда так сладко и тревожно не билось сердце. Ваня, тебе не кажется, что эта темь, которая окружает нас, вся наполнена звуками, но я не могу понять, откуда они исходят?

– Это голос земли, – пояснил почуткой Иван, – листья деревьев, кустарников и трав, потревоженные ветром, птицы, звери и самая малая живность, для которых ночь, что для нас день, и создают это необыкновенное, нежное звучание.

И в этот момент ужасный крик неведомого существа поверг Дуняшу в трепет. Она в страхе прижалась к Ивану.

– Ваня, кто это? – она повернула голову к милёночку и губы их встретилсь. Иван осторожно провёл по ним жаркими сухими губами, ощущая её трепетное дыхание, и ответил: – Не бойся, это выпь. Она кричит, потому что сама боится темноты и тишины.

И в этот момент её пухлые, полуоткрытые губы прижались к его губам…

Казалось, поцелуям их не будет конца. Они ласкали друг друга в сладкой, нежной истоме, в полузабытье. Но страшный крик повторился. Дуня вздрогнула, пришла в себя и прошептала:

– Это мне второе предупреждение. Уже поздно, а вдруг меня хватятся в лагере, Ванюша?

– Не переживай, я мигом тебя доставлю прямо к твоему балагану, – он нежно поцеловал её и прижал к груди.

– Расставаться не хочется, но надо.

– Раз надо, так надо!

Иван подал своей ненаглядной раскрасавице верёвку.

– Держи, я спущусь на землю.

Через мгновение он уже исчез в темноте. Дуня, ожидая возвращения своего милёночка, незаметно для себя задремала. Разбудил её тихий голос, который она узнала бы из тысячи других. Иван ласково, извиняющимся голосом, разговаривал с лошадью:

– Не беспокойся, Маечка, тут недалеко. Мы быстро: туда и обратно…

– Ваня, держи верёвку, я спускаюсь.

– Держу…

Лошадь бежала тихой рысью, и в рессорном ходке бригадира Дуню укачало. Она привалилась к Ивану и заснула. Майка, на подходе к стоянке скородумцев, несколько раз громко отфыркнулась. «Какая добрая, сообразительная кобыла», – про себя улыбнулся Иван и, попридержав её, перевёл на шаг. Дуня проснулась и потянулась к губам Ивана…

Простившись с Дуняшей, Иван сказал несколько ласковых слов кобыле, потрепал её по холке и, тихо напевая свои любимые песни, покатил к своему родному озеру, к выпи, которая тревожилась за своих деток и весь прикрытый тёмной фатой мир.

Дуня тихонько пробралась в балаган, прилегла рядом со спящей Маняшей, и её всецело охватила мысль о Ванюше. Она заново переживала своё первое свидание со своим любимым, ненаглядным Ванечкой. Воспоминание о первом поцелуе потрясло её: по телу прошла жаркая волна, и она физически ощутила прикосновение его губ, рук, которые нежно ласкали её наливающиеся жизненным соком груди. Это воспоминание подхлестнуло её, и она в своих фантазиях унеслась за допустимую грань. Это её остановило. Она вспомнила о Боге, о заповедях, которые он оставил людям. Минутное раскаяние направило её мысли в другую крайность. Она испугалась: « А вдруг я потеряю Ванечку, не увижу его больше!». И она взмолилась: «Боженька, дай мне снова увидеть его глаза, голубые, как само небо. Дай наглядеться на его распахнутые, густые, как заросли черёмушника, ресницы. Позволь мне, Господи, услышать его напевный, ласковый голос, нежный, словно песня мамы у моего изголовья! Дай увидеть его! Дай прижать мою грудь к его груди, чтобы он почувствовал, как часто, набатно бьётся моё сердце. Дай прижать так, чтобы моя любовь горячей волной накрыла его и слила наши сердца!»…

Дуня не замечала слёз, скопившихся в подглазьях, и не чувствовала, как они медленно стекали по косицам, и их поглощала подушка – покосная подружка. Слёзы притушили сердечный пожар. Она успокоилась и медленно отплыла в мир снов.

Сбылись Ванины сновидения: его унесла на крыльях любви синяя птица счастья. То, что случилось с ним этим вечером, не удивило его, но потрясло. Он забылся, растворился в нежных объятьях Дуняши. Её поцелуи вздыбили его и погрузили в мир наслаждения и забвения. Он понял, что он любит и любим. О Феше он даже и не вспомнил. Напрочь забыл о её существовании. Только светлый образ Дуни стучался в его сердце. Только её светлый, улыбчивый лик стоял перед глазами.

Он думал о ней всё время: в дороге, когда распрягал Майку и отводил её на пастбище, и по дороге к своему балагану.

Его окликнул девичий голос, когда он с мыслями о Дуне склонился перед входом в свою времянку.

Он поднял голову и огляделся. Со стороны кострища к нему шла девушка.

– Не узнаёшь, ошалел от счастья? – тихим таинственным голосом шепнула она, подойдя к Овечкину вплотную, и прижала палец к губам, призывая к молчанию.

– В чём дело-то, Лида? – подстраиваясь под её говор и таинственный вид, прошептал Овечкин.

Девушка по-журавлиному, высоко поднимая ноги, медленно пошла обратно и взмахом руки поманила его за собой. Овечкин послушно пошёл за ней. У стола на скамейке сидели притихшие сиротинки Зоя Тоболкина и Ия Хабарова.

Дак это, чё стряслось-то?..

– Да тише ты! – прошипела в его сторону Зоя. – В дозоре мы, следим за нарушителями нравственности, понял?

– Понял, – повеселел Овечкин, – а от меня-то что требуется?

– Подойти к балагану Сучковых и послушать, чё там творится.

– И только-то?

– Да…

– Не пойду! – решительно отказался Иван. – Рассказывайте всё по порядку.

Девушки переглянулись. И Ия, сидящая ближе к нему, поманила его рукой и зашептала:

– От нечего делать стали мы потихоньку следить за Танькой Волковой. Выследили: она в самом начале вечера прокралась в балаган Вилена. Чё она там делала, мы не знаем. От него она ушла в купальню и долго там плавала…

– Одна, – шепнула Лида…

– А пока она там отмывалась, вдоль балаганов туда-сюда носился Краснопёров. Оказывается, он её разыскивал. Когда он увидел её, то подбежал к ней, схватил её за руку и заволок её в свой балаган…

– Она не сопротивлялась, – подсказала Зоя.

– Потом там был какой-то шум, но о чём они базарили, мы не знаем.

– А что не послушали-то? – прошептал Иван.

– Да как-то неловко, – застеснялась Ия.

– Дальше-то что? – помрачнел Иван.

– А теперь она сама заползла в балаган к Сучковым и уже там давно…

– Сначала-то Сучковых хотели захватить Динка с Агафьей, – страстно прошептала Зоя, – но те не пошли. Сказали, что устали, а завтра – на работу. Думаем, что она с ними договорилась раньше.

– Так, понятно, – протянул Овечкин, – а после ухода от Краснопёрова она опять ходила купаться?

– Ходила, ходила, – хихикнула Ия, – ладно хоть так.

– Теперь кое-что понятно, – усмехнулся Иван, – а от меня-то что хотите?

– Ваня, послушай, чё хоть там деется, – умоляюще прошептала Зоя.

Иван отказался, мотивируя тем, что он не следователь и добавил:

– Да и вообще подглядывать нехорошо. Но, девчонки, можно я обговорю этот вопрос с Петром, може, что-то и скумекаем? А вы продолжайте вести разведку. Согласны?

Девушки промолчали.



Обжившись на новом месте, горожанки почувствовали себя более уверенно. С раннего утра и до конца рабочего дня слышался их счастливый щебет и смех. По вечерам на танцплощадке сходились грудь в грудь «грубиянки». Горожанки в коротушках убеждали местных кавалеров в своей искренней любви, те отвечали им той же монетой. После танцевального отделения пары расходились по укромным уголкам, и к ночному голосу земли добавлялись звуки поцелуев, вздыханий, стенаний и короткого счастливого смеха. И с каждым днём этих эмоциональных всплесков становилось всё больше.

Росла и производительность. Новое звено уже наступало на пятки старожилам. Бригадир каждый вечер раскрывал свою тетрадь и не скрывал своей радости. Похохатывая, он вписывал в неё очередные достижения.

– Вот, Дмитрий Михайлович, скоро Клим со своим звеном обойдёт тебя.

– Сколько он сегодня выдал?

– Да почти сто восемьдесят центнеров!

– Когда смечет двести тридцать, тогда и говори.

– Но согласись, что дело пошло веселее.

– С этим соглашусь, – усмехался Ионин. – Сколько сегодня сметали?

– Почти шестьдесят тонн…

– А до плана сколько осталось?

– Тонн четыреста, работы осталось на неделю, если небесная канцелярия свои поправки не внесёт.

– Думаю, что внесёт, – тяжело вздохнул Ионин, – надо бы переключиться на лучшие участки, да и косильщикам прыти немного поубавить, а то сено в кошенине сгниёт.

– Нет, механизаторам уже через четыре дня надо быть в деревне, – опустил голову бригадир, – рожь подошла – убирать пора. А пока надо включить четвёртую скорость: метать, метать и метать!

– И так уж на пределе робим, – посетовал Клим.

– Не прибедняйся, девки у тебя ядрёные, – засмеялся бригадир, – боюсь, как бы ближние стога не развоевали.

– Пусть погуляют, пока молодые, – возразил Клим, – замуж выйдут, тогда не поиграть – из оглобель не выпрыгнешь.

‏– Есть и такие, которые выпрыгивают, – хохотнул бригадир.

Смешного тут ничего нет, Николай Фёдорович, – нравоучительным тоном проговорил Ионин, – такое поведение женщины приведёт к развалу семьи. Семья, как связующая ячейка нашей общности, ослабнет, а если это станет повсеместным явлением, то это может привести и к распаду государства. Неблагополучная семья – это питательная почва, на которой произрастает зло. Последнее, разрастаясь, начинать одолевать добро…

– Далеко целишь, Дмитрий Михайлович, – миролюбиво проговорил бригадир. – Ты лучше скажи, по каким приметам ты предсказываешь скорое ненастье?

– Если серьёзно интересуешься, то скликай ребятишек, пусть тоже послушают.

– Это мы мигом, – Паньшин крутанул головой и подозвал Евареста, сидевшего на плотках, – Еваря, передай всем копновозам, чтобы мигом явились на учёбу к Дмитрию Михайловичу.

Вскоре всё молодое воинство сгуртовалось около звеньевого. Старик оглядел молодых работников и, обращаясь к ним, сказал:

– Для начала проверим вашу наблюдательность, – Ионин построжал и с самым серьёзным видом обратился к насторожившимся ребятишкам. – Какое вчера и позавчера было утро?

Ребята притихли, поглядывая друг на друга. Заговорил Чигура:

– Утро было ясное в оба дня, к обеду появлялись высокие перистые облака, а к вечеру они исчезали.

– Как ты это удержал в памяти? – поинтересовался звеньевой.

– Было жарко, и я задирал голову в надежде увидеть хоть облачко, а когда появилась эта лёгкая завеса, то стало полутьше.

– Следи за речью, выговаривай слова так, как учат в школе, – упрекнул Шурку Ионин, – но – молодец, наблюдателен. А ветер в эти дни был?

– Утром во все дни, что мы здесь живём, дули свежие ветерки, – подал голос Лёвка, – я это своей кожей чувствовал, Дмитрий Михайлович, когда мы с вами вытрясали из корчаг карасей. Днём они усиливались и мешали мётчикам в работе, а к вечеру стихали.

– А как сейчас?

– Ветерок, под рубаху лезет, – поёжился Лейко.

– Кто из вас назовёт приметы хорошей погоды на ближайшие день-два?

– Туманы ночью, – авторитетно заявил Чигура, – а утром – роса.

– Молодец, Шурка Марьин, – хохотнул подошедший Паульс.

Но на весёлый настрой тракториста никто не отозвался. Он понял, что беседа серьёзная, и примолк.

– Если красная корова идёт домой с пастбища первой, – брякнул неожиданно Лейко и умолк.

Раздался дружный смех, а Дмитрий Михайлович, улыбнувшись, подвёл итог:

– Всё о чём вы говорили: облака, ветер, осадки в виде тумана и росы, это признаки хорошей погоды на ближайшие дни. Но надо посмотреть и на закатное небо. Если после захода солнца в западной стороне неба долго видно белое серебристое сияние, то это верный признак хорошей погоды.

Все повернули головы на закат и встревожено примолкли: из одной точки закатного неба прямо на них, ширясь и растекаясь, плыли лёгкие перистые облака.

– Они появились ещё вчера, – хмуро заметил звеньевой, – но сегодня они явились во всей красе. Вместе с тем ветерком, который вползает под рубаху Андрейки, это верные признаки перемены погоды. Кроме того, я заметил ещё вчера, что те перистые облака, которые спасали Шурку от жары, к вечеру сгустились к подветренной стороне. А сегодня их густота меня сильно обеспокоила. Итог наших размышлений таков: если не завтра, так послезавтра следует ждать дождя, поняли, ребятки?

– Поняли! – радостно закричали ребятишки, срываясь с насиженных мест.

– Вот чертенята! – засмеялся Паульс. – Людям горе, а им радость…






24




Через день после описываемых событий бригадир сократил обеденное время отдыха до одного часа. На вопрос девчат о причинах нарушения установленного порядка, Паньшин отослал их к Ионину. Звеньевой, не рассусоливая, пояснил: «Будет дождь, надо поторапливаться».

Под вечер за Исетью, со стороны суходольских деревень начала собираться грозовая туча – тёмная, мрачно-холодная, с синевато-стальным оттенком посредине и грязными, дымными лохмотьями по краям.

– Поторапливайтесь, ребятки, надо быстро дометать скирду: завалить, утрамбовать середину, завершить её и повесить веслоки, чтобы проливной дождь не испортил нашу работу, – крикнул Ионин стогомётчикам. – Смотрите, какая беда наползает на нас! Крутитесь живее!

Вилы в руках Петра и Ивана замелькали, как крылья мельниц в хороший ветреный день.

– Так, так, молодцы! – звеньевой без видимых усилий справлялся с пластами мелкого солонцового сена, взлетавшего на скирду как по «щучьему велению». Вминал его под ноги, разбрасывал, укладывал по краям скирды, плотнил края омёта. Казалось, что грабли в его руках обрели собственный смысл: они легко, без натуги переправляли сено, поданное стогомётчиками в западины, на обвершье, веером раскидывали по рабочей площадке. Зубчатые головки граблей то и дело «ныряли» в уложенное сено, выискивая огрехи и упущения.

Закрутились и копновозы. Они махом неслись с пустыми волокушами. Стремительно разворачивались и становились к очередной копне. Укладчики и укладальщицы одним двусторонним рывком заваливали её на волокушу. «Хвостовой» работник тут же бросался к верёвке, задирал её вверх и пришпиливал вилами к уложенному сену, а лошадь, понукаемая вершником, неслась к следующей копне сена. Следом за ней вприпрыжку, орудуя граблями, спешили подскребальщицы.

Ионин с тревогой поглядывал на тучу. Она занавешивала небесный свод, тяжело ложилась на леса, колки, луговины и, приминая их, грозным чудищем ползла прямо на покосников. Звеньевой с верхотуры глянул в сторону епифановской артели. Стогоправ по верёвке спускался со скирды. Ребята и девчата скорым шагом, с подбежкой, шли в сторону стана, а копновозов не было видно. «Видать, уже скрылись за ближним колком…».

– Эй, шевелись!..

Крик звеньевого подхлестнул его подчинённых. Они, с тревогой поглядывая на «басурманку», закрутились в вихревой работе и опомнились после того, как начальственный голос прокричал:

– Всё, шабаш! Все, кроме Ивана и Петра, – на стан!..

И только тогда все ощутили чреватую скорой бурей тишину. Покосники нерешительно поглядывали в сторону звеньевого.

– Ну, чего стоите? – голос Ионина требовательно зазвенел. – Ступайте без оглядки на стан да первым делом поужинайте.

Видя, как члены звена скорым шагом зашагали в сторону Белой Ямы, Ионин крикнул стогомётчикам:

– Подавайте веслоки!

Ребята тотчас кинулись к кучке загодя нарубленного тальника, разобрали его и подтащили к боковинам скирды.

– Подавайте!

Звеньевой хватал вершины талин, свивал их, а концы самых гибких сеголетних стеблей обвивал вокруг тонких стволов и затягивал узлом.

– Готово! Бросайте верёвку!

Иван тут же метнул многослойное верёвочное кольцо.

– Держи!

Ионин ухватился руками за верёвку и не спеша, перебирая по ней руками, спустился к основанию скирды.

– Вилы и грабли уложите под омёт с подветренной стороны и прикройте их сеном.

Парни быстро выполнили его указание.

– А теперь – быстро к стану!

Каково же было их изумление, когда, обойдя колок, они увидели трёх копновозов.

– А вы почему здесь? – строго прикрикнул на них стогоправ.

– А мы решили вас подождать, – склонив голову, тихо буркнул Чигура, – смотрите, чё деется!

– Опять чёкаешь! – прикрикнул на него звеньевой. – Сказано было ехать на стан, так надо было исполнять приказание.

– А мы посмотрели на наползающую тучу и решили без вас не ехать, – Чигура махнул рукой в сторону непрекращающейся громовой канонады.

Все оглянулись в домашнюю северо-западную сторону. По всему видимому окоёму почти беспрерывно посверкивали огненные змейки и перекатывались из края в край вязкие, тягучие громы, отзываясь глухим эхом в сенокосном Приисетье.

– Наверно, уже слободу поливает, – подвёл итог Шурка.

– Раз так получилось, то давайте без лишних разговоров – по коням, – распорядился стогоправ, – я – со Львом, а вы, парни, поезжайте с Александром и Фёдором.

Ионин, опершись на оглоблю, уселся сразу за седёлком и подал руку Лёвке.

– Садись за мной и крепче держись за пиджак, – он помог Лёвке взобраться на лошадь и пояснил: – Мне маховой скачки, какой понеслись ребята, не выдержать. А твой Буланко, если его сдерживать и направлять – пойдёт иноходью…

В лагере их встретил бригадир.

– Обвеслочили?

– Всё как у добрых людей, Николай Фёдорович, – успокоил его стогоправ.

– А Епиша не укрепил стог, – огорчённо посетовал Николай.

Ионин, помогавший Лёвке распрягать Буланка, усмехнулся:

– А чего ждать от худого, пакостливого человека, Николай Фёдорович? – помолчав, звеньевой жёстким голосом добавил: – Ведь он, холера, и середину скирды не забил!

– Вот гад! А мне сказал, что скирду они заметали.

– А куда же Молчанюк смотрел? – удивился Ионин.

– Да он последнее время всё больше на Туркину поглядывает, а она – на Ползункова, вот парень и переживает, – Паньшин тяжело вздохнул, – Ладно, разберёмся. А вы, молодцы, несите сбрую к палатке – под навес.

– Знаем, Николай Фёдорович, не в первый раз, – отозвался Шурка.

– А звено Клима вернулось? – поинтересовался Ионин.

– Воротилось. Когда появилась туча, они домётывали стожок – небольшой, возов на пять и новый начинать не стали.

– А как вели себя покосницы из Тюмени?

– Сносно. Искупались, доели обеденные остатки, напились чаю и завалились спать, – Паньшин усмехнулся, – теперь уже до утра.

– Парни-то – не выкобенивались?

– Не выпендривались, на завтра оставили.

– А Волкова-то где сейчас? – поинтересовался звеньевой.

– О ней ничего не скажу – не знаю. Можно спросить у поварихи Капы, может, она знает.

Паньшин подошёл к Капитолине и, как бы невзначай, спросил:

– Волкова тут не пробегала?

Повариха понимающе улыбнулась.

– Теперь она у Вилена в балагане.

– Так она вроде с Краснопёровым гуляет…

– А сейчас развлекается с Виленом и Шмутько, – усмехнулась Капа…

– Нам, девка, не до смеха, ‏– угрюмо буркнул бригадир. – Перезаразит всех, сучонка!..

– Капа, ужин готов? – перебил бригадира Ионин.

– Давно поджидаю едоков, но что-то не идут.

– Пробегись по бережку, предупреди, чтобы поторопились.

Пока повариха приглашала покосников на ужин, мужики продолжили разговор.

– Николай Фёдорович, скажи, который час?

– Около восьми…

Ионин огляделся, задержал взгляд на туче, которую просекали яркие хвостатые молнии, прислушался к громам, которые ворочались в её клубящейся утробе и, обращаясь к бригадиру, проговорил:

– А похоже на предночные сумерки.

– Ночь и есть, – бригадир заугрюмился, – а механизаторов всё нет.

– Видать, докашивают урочище, – успокоил его Ионин. – Если и застанет их гроза, то отсидятся в тракторах…

– Твои бы речи да Богу встречи, Дмитрий Михайлович.

Тем временем стали подходить первые едоки с бидонами, в которых плескались остатки молока. Капа раскладывала им по тарелкам кулеш. Покосники ели, поглядывая на ползучую тёмную и неведомую силу, способную избирательно поразить всё живое, оставить без крова семью, а то и целую деревню…

– А тишина-то какая! – еле слышно произнёс Паньшин, но слова его в гулком безмолвье прозвучали подобно раскату грома.

– Да, притихло всё живое и даже лягушачья рать умолкла, – поддержал Ионин бригадира, – видать, шквальная туча прёт. Палатку укрепили?

– Всё сделали, Дмитрий Михайлович. Дополнительные колья вбили, увязали крепкими верёвками. А вот балаганы?..

– Устоят, сено на них улежалось, да и в епишинских сетках они, – хохотнул старик. – Как ты, а я пошёл до бури в балаган.

– Так, пожалуй, и я с тобой за компанию пройдусь, – засуетился Паньшин. – Капа, все у нас поужинали?

– Нет, некоторые на озере – купаются…

– Вот угомона на них нет! – огорчился бригадир. – Если что – подавай сигнал.

Вслед за звеньевым и бригадиром многие покосники побрели к своим ночлежным норам.

Не успели они дойти до балаганов, как стал нарастать грозный гул. Он неотвратимо приближался.

– Первый вал ветра катит, – пояснил стогоправ, – надо бы купальщикам сигнал подать.

Но бить в било не пришлось – парни и девушки быстрее ветра неслись к балаганам. Бушующий вал приближался со скоростью курьерского поезда. Вот он ураганом налетел на ближний колок и замотал черёмуховые и тальниковые заросли. Скрутил и положил прибрежные камыши так, как будто кто-то невидимый и грузный прокатился по ним на своей огромной колеснице…

Сатанинский напор ветра ворвался в небольшую рощицу плакучих ив, поломал засохшие сучья, расчесал молодые длинные пряди до самых мелких веточек. В воздухе замелькали сломанные ветки и обитые листья…

Иванов и Марьин колки гудели. Оттуда доносился треск сломанного сухостоя, скрипы и стоны старых деревьев.

– Все ли работники забились в балаганы? – Ионин тревожно уставился на бригадира.

– Да нет, вон Петруха с Иваном рты разинули на диво дивное, на природную невидаль, – усмехнулся бригадир.

– Ну, этих-то опекать не надо – сами сообразят, что к чему, – успокоил Паньшина звеньевой.

Не успел он договорить, как сильным порывом ветра его качнуло. Он не удержал равновесия и завалился на край палатки.

– Вот это буря! – воскликнул он, поднимаясь с колен. – Жизнь доживаю, а такого и на японских островах видеть не приходилось.

Паньшин, поддерживая стогоправа под руку, довёл того до жилья и пошёл к своему шалашу, поглядывая по сторонам. Над головой один за другим, хлёстко сверкая, пощёлкивали многохвостные бичи, и с грохотом проносилась боевая колесница громовержца Ильи-пророка. В эти мгновения глаза выхватывали бугристые, серые полуметровые волны озера. Но вот над ним затревожилась, зашлась в крике гагара: «Га – га, га – га, га – га». – «Детёныша потеряла», – сообразил Паньшин. Он свернул ближе к берегу и прошёлся около его кромки, вглядываясь в аспидную тьму воробьиной ночи. Проблески молний слепили и не давали возможности за короткие мгновения рассмотреть детали прибрежной озёрной трагедии. Только одинокий крик отчаявшейся птицы тревожил притихший, затаившийся мир прибрежных и озёрных обитателей и болью отзывался в сердце.

Ураганный ветер пытался сорвать с него одежду, заставлял сгибаться пополам. Наконец, он начал размашисто и прицельно хлестать его по лицу и одежде, вбивая в него косые струи начавшегося дождя. Спасаясь от него, он укрылся в балагане и … попал в объятия Павлины.

После очередного многохвостного, змеистого просверка и многоколенного громового раската, поколебавшего земную твердь, в соседнем балагане завизжали девчонки.

– Вы что верезжите? – Овечкин нагнулся, отогнул входную занавеску и заглянул в девичье жилище, но ничего, кроме тёмного провала не увидел.

– Мы боимся, – Иван узнал трепетный голос Нюши.

Сухоручкин тут же отодвинул приятеля в сторону, отцепил от пояса фонарик и направил его луч в черноту шалаша. Девушки сидели, прижавшись, друг к другу. Спасаясь от яркого света, они опустили головы.

– Посидите с нами, пока гроза не прокатится, – голос Анюты дрожал от волнения и страха.

– И в самом деле, Петя, побудьте немного с нами, – попросила Феоктиста, – а то нам боязно.

– Да какой разговор! – взволновался Сухоручкин. – Посидим.

Он выключил фонарик и на коленях пробрался к Нюше.

– Иван, лезь за мной.

Овечкина два раза приглашать не пришлось. Он тут же последовал за другом.

– Ваня, держись правой стороны, – волнительный голос Феоктисты слегка вибрировал.– Сидеть тебе будет неловко, ты прикорни, а голову положи мне на колени.

Иван послушно выполнил просьбу девушки.

«Ну и Феоктиста! – восхитился Пётр. – Настоящая артистка…». Не успел он додумать свою мысль, как снова тарарахнуло так, что у него зазвенело в ушах. Нюша сжала его руку и теснее прижалась к нему. Тело её трепетало. Он прижал девушку к себе, и она послушно склонила свою голову к его плечу.

После громового раската Ваня почувствовал, что Феша вся судорожно сжалась. Голова её опустилась вниз, и её распущенные волосы накрыли его лицо. Сердце Овечкина дрогнуло, забилось сильнее. И тут он уловил нежное прикосновение её губ к щеке. И тут же в его сознании возник облик Дуни…

Продолжительный вопль девушек в соседнем балагане, вызванный новыми раскатами грома, привёл его в сознание.

– Дак это, я перейду к соседкам, – он приподнял голову, – а то они помрут от страха.

– Нас хочешь оставить на погибель, а соседок спасти…

– Дак это, с вами Петяня…

– Опять задакал! – возмутился Сухоручкин. – Открываю счёт до десяти «даков». За тобой уже два…

И тут трескануло так, словно кто-то огромный и насмешливый сначала оглушил Ивана, а затем разбил на его голове пустой глиняный горшок. В соседнем балагане вновь раздались душераздирающие крики, и Иван, развернувшись, полуоглушённый, выскользнул из объятий Феоктисты.

– Ну, вот вся и любовь! – в голосе Феши чувствовалась раздражение. – Хотела проститься с ним по-хорошему, а он убежал.

– Ваня покинул ваш балаган не потому, что Туркина и Вакурова кричали благим матом, а потому, что ты, Феша, придала прощанию слишком интимный характер. Наверняка, полезла к нему с поцелуями, а он посчитал это неприемлемым для себя, так как увидел за этим предательство по отношению к Дуне.

– Феша, ты не огорчайся, возможность поговорить с Ваней у тебя будет всегда, – поддержала Петра Анюта.

– Хорошо, уговорили, мешать вам не буду, – она отвернулась от них и предалась размышлениям о своём будущем, неразрывно увязывая его с Михаилом…

Очередной громовой удар, казалось, разразился прямо над их головами. Нюша ещё теснее прижалась к Петру. Её правая рука медленно продвинулась по бугристой спине Петруши, обхватила его шею, и девушка склонила голову ему на плечо. Он нежно прикоснулся губами к щеке Нюшеньки и замер…

С каждым просверком молний, раскатистым ударом грома единение их становилось всё чувственнее и губы тянулись к губам…



Гроза разбудила угомонившуюся было троицу, и Вилен нахраписто потянулся к раздетой участнице вакханалии. Татьяна с готовностью отозвалась на грубые, требовательные движения рук новоявленного сатира, но долго мурыжила его, доводя «до белого каления…». Шмутько притворялся спящим недолго. Жрица любви и его вовлекла в греховный содом…



Братья Сучковы, пройдя накануне курс практического обучения под руководством опытной наставницы, чувствовали себя с новыми подругами бывалыми елдоками. Гроза поддавала жару, и они уже давно потеряли ориентиры: где Дина? Где Ага?..

Епиша до урагана успел искупаться в озере и поесть. Он выпросил у недовольной Капитолины, хлопотавшей над ужином, недоваренного кулеша со свиным салом и забрался в балаган. Снял верхнюю одежду и, тяжело вздыхая, заполз под лоскутное одеяло. Заснул он ещё до начала грозы. И снился ему сон, который сваливался на него по несколько раз в каждый сенокос: они со Стекольниковым уводят лошадей, их настигают, преследуют и загоняют в болото…

Ураган, налетевший на Иванов колок, сломил вершину сухостойной осины. Завертел, закружил её, поднял к небесам, и прицельно кинул прямиком в Епифаново жилище. Обломок тремя крупными сучьями пробил балаган, а шквальный ветер, зацепившись за сушину, сорвал вместе с ней и тонкий слой балаганного покрова. Грозовой ливень хлынул в Епишино убежище… «Караул, тону! Спасите, не топите меня, люди добрые!». Сердце его бешено колотилось: «Спасите, я больше не буду!». – «Нет, гад, ползучий, ты сейчас подохнешь! Одним злом на земле будет меньше…». – Постаревшие глаза Еварьки прожигали его насквозь. «Да это же Селивёрст – его дед!». Он поднёс к его груди навозные вилы-тройчатки и навалился на них. «Нет, нет, нет! Я хочу жить!..».

В этот момент штормовой порыв ветра швырнул в балаган охапку сена, пропитанную дождевой влагой. Она упала на лицо Вечного Вора и перекрыла его дыхание. Епиша забился, замахал руками, сбрасывая с себя вымокшее сено. Он пришёл в себя и, лёжа в мокрой постели, молчаливо взирал на грозное, полыхающее огнём небо, на кровавые потоки, изливающиеся на него. «Это я в аду, – мелькнуло в его сознании, – это расплата за мою грешную воровскую жизнь!»…

Мало-помалу он вырвался из плена сновидения. Вслушиваясь в грохочущую какофонию, глядя на огненные сполохи и лившуюся на него воду, к нему пришло осознание его грешной земной жизни: «Я – на покосе, в балагане, слепленном кое-как своими руками…». Искра радости, мелькнувшая в маленькой головке Епиши, тут же погасла. «Куда я теперь? Вот беда! Все шишки – на бедного Епишку!». Рваные, лихорадочные мысли вывели его на спасительное соображение: «Надо пробраться в палатку. Там нет ветра, нет холодной воды, там тепло…».

Он, содрогаясь всем телом, встал на колени и выполз из балагана. Под яростное сверкание молний и грохот небес, преодолевая сопротивление ветра и хлещущие потоки дождя, Епиша дополз до палатки. Вход в неё был закрыт: откидная «дверь» была запахнута и закреплена частыми деревянными застёжками. С ними он не справился и переполз на наветреную сторону. Там он, бывший член партии большевиков и первый председатель колхоза, приподнял прижатый к земле край палатки, просунул голову в узкую щель и ядовитым змеем проскользнул вовнутрь. Все его страхи остались позади, но тело холодили мокрая нижняя рубаха и подштаники. Вздрагивая от громовых ударов, он стянул их и раскинул на мешки с мукой, картошкой и крупами, нащупанными в темноте. После этого долго шарился в потёмках – искал, чем бы прикрыть мокрую костлявую наготу. Нашёл два мешка. Расстелил их на земле поближе к продуктам, улёгся на них и натянул на себя полог, прикрывающий съестные припасы, угрелся и задремал.

Но спать ему не пришлось. Боли в животе и тошнота вздыбили его, заставили выползти из палатки под дождь и ветер. Добежать до Иванова лесочка ему не пришлось: «мешок» развязался… «Эта чёртова повариха мне в еду чё-то подсыпала! Мстит мне за раскулаченного дядю. Ну, погоди, ведьма проклятая!..».

Ещё шесть раз рези в животе и позывы «до ветра» выталкивали его из палатки под постепенно утихающий ветер и дождь. «Ну, Капка, я тебя так прослаблю, что неделю из Марьиного колка не вылезешь!».

Вспомнив, что около жилья Краснопёрова есть пустующий балаган, Епиша в очередное своё «путешествие» на свидание с природой прихватил нижнее бельё…



Заслышав гул тракторных моторов, жрица любви оставила в покое «выпотрошенных» кавалеров и засобиралась «домой». Шмутько на её сборы никак не прореагировал, а Владилен ревниво подал голос:

– Смотри, проверю, если с другими поймаю, то тебе и им хана!

– Кто ты мне, чтобы меня проверять? – рассмеялась Татьяна. – С кем хочу, с тем и сплю, а если так ставишь вопрос, то могу тебе и от ворот поворот показать.

Выбравшись из балагана Садилова, Волкова прямым ходом направилась к жилищу Краснопёрова. Раздевшись донага, она полежала на прохладной постели и принюхалась: так и есть, чуткое обоняние её не подвело – в балагане чувствовался неприятный посторонний запах. Она тут же, прихватив полотенце, понеслась к купальне. Вернувшись, она обтёрлась, обмотала голову полотенцем и задремала.

Краснопёров появился неожиданно. Нащупав в темноте обнажённое тело матани, он строгим голосом спросил:

– Это чем у тебя воняет? Прямо с души воротит! – в голосе Александра было столько ненависти и пренебрежения к ней, что она сжалась. – Ты случаем не обкакалась? На фонарь, я пошёл купаться, а ты всё внимательно осмотри.

– Чё смотреть-то? – тихим, покорным голосом спросила Татьяна.

– Может, дохлятину какую-нибудь подбросили, – смягчился Краснопёров, – есть у нас субчики, которые и не такую шутку могут отмочить.

Он ушёл и долго не возвращался, а когда появился в балагане, его пассия шепнула:

– В соседнем балагане кто-то есть.

Краснопёров вырвал у неё фонарик и направил луч света в тёмный провал, соединяющий балаганы. Там кто-то шевельнулся и безмятежно захрапел. Александр просунул ногу в проход и ткнул незнакомца. Послышалось нечленораздельное бормотание.

– Да это вроде Епиша! – Краснопёров поддел его ногой сильнее. – А ну, козёл вонючий, поднимайся и выметайся из балагана да быстрее!

– И не подумаю, – прошипел в ответ шепелявый голос.

– Тогда я тебе помогу.

Краснопёров выскользнул из своего жилища, а через мгновение влетел в соседний балаган, ухватил бывшего коллективизатора за ноги и выволок его на мокрую, утолованную землю. Налетевший ветер плеснул несчастному в лицо струю дождя, и тот окончательно пришёл в себя.

– Ну, и куда я теперь? – захныкал Епиша, поглядывая на решительно настроенного Краснопёрова.– У меня балаган грозой разрушен…

– А воняет-то от тебя почему?

– Понос у меня, Капка чем-то траванула…

– Не болтай, чё не следует, – построжал Александр, – обожрался опять. Несварение желудка у тебя. Иди в трактор, там, на сиденье до утра поспишь, а утром решай свои дела с бригадиром.

– Дак это, там холодно…

– Набери конских потников, – миролюбиво посоветовал Александр, – укроешься и все дела, а сюда дорогу забудь.

Епифан поплёлся в сторону навеса, под которым хранилась конская упряжь, а Краснопёров в предвкушении жаркой, пламенной ночки шмыгнул в балаган.

Утро выдалось слезливым. Плакали камыши, печальные ивы, берёзы, черёмухи, кусты калины и смородины роняли горошины слёз. Намокли, потяжелели и провисли бельевые верёвки, украсившись жемчужными ожерельями; усели, прижавшись к земле, тёмные, угрюмые балаганы. Сплошные, низкие, грязно-серые облака изливали морось на весь видимый мир.

Похолодало. Мужики, выбравшись из балаганов, надевали своедельные шерстяные свитера, фуфайки, а поверх – накидывали плащи. Ветерок, налетавший редкими порывами, холодил их лица и голени поварихи.

– Ну, мужики, как поступим? – Паньшин оглядел мрачных, насупленных трактористов. – Поедем на побывку в деревню?

Механизаторы угрюмо молчали. Бригадир посмотрел в сторону Ионина.

– Дмитрий Михайлович, а ты как на это дело смотришь?

– Думаю, что надо остаться по двум причинам: первая – нельзя делить бригаду на две части, так как городских оставлять одних здесь нельзя, а для их размещения в деревне потребуется время…

Паньшин кашлянул и прервал речь звеньевого.

– Дмитрий Михайлович, так их можно распределить на временный постой по дворам…

– Лучше этого не делать, так как слава о них идёт недобрая, – звеньевой пристально посмотрел на Николая, – селить их надо кучно по пустым домам, тогда не каждая таловская баба насмелится к ним зайти. А рассели их по подворьям, наши женщины их поодиночке всех выцапают так, что мало не покажется.

– Да, дело серьёзное, – согласился Яков, – надо так и сделать, как Дмитрий Михайлович предлагает. Девчат поселить в общежитии, а парней распределить по семьям, при этом Клима и Довгудю надо отделить от Вилена и Шмутько

– Вот это правильно! – оживился Павел Кобелев. – Надо держать его под контролем, поэтому тебе придётся поселить его, Николай Фёдорович, в своём доме.

Мужики засмеялись. Особенно веселился Жеребцов…

– Хватит зубы скалить! – Паньшин повысил голос на развеселившихся механизаторов. – А другое-то основание каково, Дмитрий Михайлович?

– Второе моё соображение связано с погодой, Николай Фёдорович. Похолодание после затяжного дождя – один из верных признаков улучшения погоды. А этот порывистый ветерок предвестник более сильного ветра, который разгонит эти тёмно-свинцовые облака. Может, уже к вечеру сегодняшнего дня развиднеется и нам улыбнётся солнце.

– Так это совеем другое дело! – повеселел бригадир. – Если твоё предсказание сбудется, Дмитрий Михайлович, выпишем тебе от колхоза премию.

– А если не сбудется, то всем нам ставишь по бутылке, – выдвинул встречное условие Жеребцов.

– Нет, так не пойдёт, – улыбнулся Ионин, – если к вечеру погода установится, то каждый из вас поставит мне бутылку.

– Зачем тебе, Дмитрий Михайлович, ведь ты не пьёшь? – удивился Павел.

– Бабушке Александре на настойки и припарки, – улыбнулся старик.

– Тогда, мужики, после завтрака я поеду в слободу и распоряжусь, чтобы там готовили баню, а после обеда партиями будем отъезжать на банный правёж.

– Уж ты, Николай Фёдорович, не сомневайся, здоровье своё мы в баньке поправим, а после неё, для души, плеснём и на «каменку».

– Кто бы сомневался, только не я, – усмехнулся Паньшин, – не возражаю, только меру знайте.

– У нас мера – наша душа, – успокоил Павел бригадира.

– Знаю, что она у вас без берегов, поэтому и предупреждаю.






25




Первыми на семи подводах отправились в баню мужики. В отсутствие бригадира роль ведущего исполнял Ионин. В его телеге оказались механизаторы и звеньевые. За ними на двух бестарках, накрытых брезентом, копошилось беспокойное племя копновозов. Замыкали обоз четыре повозки, переполненные парнями.

На переправе таловчан встретил Паньшин. Он помог вывести с площадки парома фургоны, которыми правили Чигура и Январька. На берегу он пояснил Ионину:

– Я уже баню опарил вместе с хозяином – Зотеем Корниловичем. Мне показалось, что она не успела выстояться – попахивало угаром. Поэтому отправь в первый пар мужиков и сам с ними попарься. После вас пусть моются копновозы. Их раздели на две партии – по девять человек в каждой, а я подожду парней.

– Вот это правильно! – поддержал Ионин бригадира. – Надо их поставить под контроль, а то убегут в магазин за водкой.

– Наши-то парни едва ли на это решатся, а вот за приезжими придётся последить, – согласился Николай.

Сразу после переправы бригадир привёл вторую половину банного каравана к подворью лесника и приказал никому не отлучаться. Старшим назначил Михаила Молчанюка, предупредив, что всякий уход со двора лесника будет считаться нарушением трудовой дисциплины.

Ребята прошли под крышу поднавеса, встроенного между амбаром и стайкой. По двум бревенчатым стенам, ограждавшим его пространство, были развешаны хозяйственные орудия ушедшего времени, мотки проволоки, увязки верёвок и верёвочек. С третьей стороны, соединяющей два строения, находился верстак, а над ним аккуратными рядами были развешаны столярные и плотницкие инструменты. По центру закрытого пространства стояли два спаренных стола, накрытых скатертью с двумя ведёрными, приятно пошумливающими самоварами.

Ребята расселись по скамьям, приставленным к столам, и руки многих покосников потянулись к бокалам и чайным чашкам.

– Вы чё, оголодали? – прикрикнул на них Молчанюк. – Хоть бы спросили у хозяев разрешения.

– Во-первых, раз накрыты столы да с двумя самоварами, значит, это для нас постарались наши хозяева, – успокоил Михаила Сухоручкин, – а во-вторых, организм просит жидкости, чтобы помочь ему освободиться от обеденных отходов, протолкнуть их через мембраны на клеточном уровне…

– Откуда ты об этом узнал? – изумился Молчанюк.

– Да от моей собаки, – хохотнул Сухоручкин, наливая в бокал из чайника ароматную заварку, – дам ей еды, она съест и – под забор. Выспится, вылежится часа два и бежит к латке с водой. Налакается, и снова – спать. Я один раз попробовал есть и пить по-собачьему распорядку, и мне понравилось. После обеда в желудке моём легкота: не плещется, не булькает чай, но зато какое удовольствие выпить его спустя два часа после еды. Поэтому ничего предосудительного в моём поступке не вижу. И тебе, Миша, советую последовать моему примеру.

Копновозы, собравшиеся около столов, слушали Петра, раскрыв рты. Для них каждое слово, сказанное Сухоручкиным, было откровением.

– Слышал, Лёвка, чё Петяня говорит? – Чигура склонился над ухом приятеля. – Теперь завтрак будем запивать водой из фляги, спустя два часа после начала работы, молоко – после обеденного сна и купания, а вечернее молоко – перед сном. Понял?

– Может, Петя пошутил?

– Да не шутит он, наша Дамка точно так же ест и пьёт, как и его Шарик…

Но договорить им не пришлось. Из бани вышли первые мужики, и Паньшин назвал первых девять фамилий малолетних покосников…

Когда началась суматоха, Владилен подошёл к Андрею Кобелеву и, склонившись к нему, тихо произнёс:

– Сейчас мужики начнут перепираться, кому идти в магазин за выпивкой, то ты вызовись. Скажи: я-де сбегаю. А заодно купишь водки и нам, понял? На деньги. Да «сучка» не бери, а возьми «Столичной». Сюда не носи, а припрячь в крапиве или в другом ловком месте.

Получилось так, как и предсказал Садилов. Мужики уже было счинились тянуть «долгу – коротку», но тут их выручил Андрюха. Похвал ему было сказано столько, что их бремя заставило его бежать до магазина «рысью»…

Когда доброволец вернулся с «пузырями», то Паньшин, попридержав его, строго спросил:

– Тебе кто разрешил отлучаться без моего разрешения?

– Да мы его попросили, Николай Фёдорович, а он, добрая душа, согласился, – за всех ответил Павел Кобелев.

Паньшин подозрительно посмотрел на него, но ничего не ответил. В этот момент его окликнул хлебосольный хозяин. Вернулся бригадир с двумя отпотевшими графинами, наполненными тёмной жидкостью.

– Уж не пиво ли? – оживился Жеребцов.

– Раскатал губу, – хохотнул Павел, – квас это! А вон хозяюшка закусочку несёт: огурчики солёные, груздочки в сметане. Посидим, побалакаем…

Паньшин, услышав такие разговоры, вскипел:

– Размечтались! – с этими словами он подошёл к столу и забрал две бутылки водки. – Закусывайте, пейте чай и – быстро на стан. Надо везти в баню покосниц. Клим Егорович, ты и доставишь их сюда.

Лица у мужиков вытянулись, насупились, но никто из них не сказал и слова. Понимали, что бригадир прав. Жеребцов разлил оставшуюся бутылку по чайной посуде и мужики, глянув друг на друга, молча выпили и захрустели свежепосоленными огурцами и груздочками. Только Епиша долго рассматривал дно своего ёмкого бокала, наконец, не выдержал и с укоризной, поглядывая на Данила, сказал:

– Так в бокале-то у меня одна слезинка…

– Я оштрафовал тебя за испоганенное сиденье моего трактора, – угрюмо буркнул Жеребцов, – радуйся, что не поколотил. А приедем в лагерь – заставлю тебя мыть кабину.

С этими словами Епифан опрокинул кружку в свою щербатую пасть и потянулся за закуской…

Вскоре мужики, поблагодарив хозяев за баню и угощение, отправились к паромной переправе.

Пока копновозы пили чай, помылась и первая партия парней. Отправляя вторую группу в баню, бригадир внимательно всматривался в лица приезжих парней, но ничего особенного не заметил. Они были спокойны и ничем не отличались от местных ребят. С этой группой он отправил в парилку и Андрея Кобелева, полагая, что он может быть пособником городских покосников.

Уезжая с копновозами на переправу, бригадир попросил Зотея:

– Присмотри за моими молодцами. Меня беспокоит, что кто-нибудь из них, в моё отсутствие, может уйти в магазин и набрать там водки.

– Да вроде ребята твои порядочные, мне они приглянулись, – лесник ободряюще улыбнулся, – делай спокойно свои дела и не оглядывайся.

– Да в своих-то я, в основном, не сомневаюсь, но среди них у меня есть трое приезжих, городских, и забота моя о них.

– Хорошо, я присмотрю, – согласился лесник.

Провожая копновозов, Паньшин задержался на переправе. Три места из четырёх на паромной площадке были уже заняты. Пришлось два раза пересекать Исеть. На второй рейс набралось всего три подводы. Он долго уговаривал паромщика отчалить от пристани, но тот не соглашался. Пришлось рассчитаться за пустующее место паромным талоном, заверенным колхозной печатью.

– Ну, Сидор, ты и жмот! – попенял Николай паромщику, отдавая колхозный талон.

– Я тоже подметил, што ты не транжира, – хохотнул паромщик, – но заметь, я получаю трудодни от количества перевезённых повозок и людей, а ты отдаёшь талоны без всяких для себя последствий.

– У меня лимит, – с самым серьёзным видом ответил Николай, – если я талоны профукаю, то и делу моему капец.

– Ладно, когда этот капец придёт, я тебя перевезу без всякой оплаты, – рассмеялся Сидор.

– Ловлю тебя на слове, Сидор Кузьмич…

Не доехал он и половину пути до подворья Зотея, как навстречу ему вылетели из проулка на трактовую дорогу его молодцы на четырёх парных подводах. Он попридержал Карька, поджидая парней.

Когда те поравнялись с ним, он подозвал к себе Молчанюка, правившего передней упряжкой, и спросил:

– Куда так торопитесь?

– Так надо девок в баню отправлять…

– Кто эту мысль первым подал?

– Да многие…

– А Андрейко Кобелев как себя вёл?

– Да вроде как все…

– Вспомни на досуге, – Паньшин, строго глянув на Михаила, добавил: – У меня есть подозрение, что городские парни везут на стан водку. Если они зашубутятся, то зови на помощь Петра, понял?

– Хорошо, прослежу…

– Вроде дождь перестаёт, – бригадир крутнул головой, – и ветер усилился, рвёт облачность на части.

– Да, просинь появляется, к вечеру погода установится, – подбодрил Молчанюк бригадира.

– Хорошо бы. Ну, посматривай за городскими парнями и действуй по обстановке…

Дождь перестал. Рассеянные, растрёпанныё простыни грозного нашествия, подгоняемые ветром, стремительно уносились в восточную сторону. Ветерок гнал по озеру ребристые волны, на гребнях которых то появлялись, то исчезали водоплавающие птицы: чайки, гагары, чёмги, нырки, чирки, кряквы, шилохвости со своим многочисленным потомством.

По выкошенным полянам и скирдам беспрерывной чередой менялись светлые, солнечные пятна и тёмные, сумеречные покрывала рассеянного морока.

Трактористы сидели за лагерным столом, допивая последнюю – третью бутылку водки, заводили разговоры на животрепещущие темы:

– Данило, взялся разливать, так не лей мимо – краёв не видишь?

– Правильно Яков толкуешь. Водочка – не пшеничка: прольёшь – не подклюёшь, – хохотнул Павел. – А не пригласить ли нам для этого дела Дмитрия Михайловича. Он хоть и не пьёт, но и мимо не прольёт.

– Правильно, Павел! Мысля хорошая, только пришла она опосля, – засмеялся Яков, – глядишь, и нам бы с тобой побольше досталось.

– Это вы на что намекаете! – взбулгачился Данило, словно цепной пёс.

– А на то, что проспоренную водку надо Дмитрию Михайловичу ставить, – строго глянул на него Кобелев, – гони монету, я сейчас же с девками укачу в слободу и привезу ему от каждого из нас по бутылке…

– Не надо ездить, – перебил Павла Яков, вытаскивая из кармана три рубля, – давайте деньги, и я передам их Феоктисте, а она отдаст Паньшину с моим наказом.

С этими словами Паульс протянул руку в сторону Жеребцова.

– А вот этого не хотите? – Данило поднялся и помахал перед носом каждого из них кулаком, с выпирающим кукишем.

– Ну, теперь ты нам не собутыльник, – Павел поднялся, отвёл кулак Жеребцова в сторону, взял трёшку у Якова и зашагал к отъезжающим покосницам…

Около подвод толпились парни, которые оказывали знаки внимания ягодиночкам и матаням. Пётр стоял около Нюши, держа её за руку, и что-то ласково наговаривал. Около Феши топтался Михаил Кисляков, а рядом с ним Модест Ползунков развлекал Туркину. У последней телеги отирался Краснопёров. Он бесцеремонно лапал руками свою пассию – Татьяну Волкову. Обнимал её и нацеловывал, припевая: «Ты, матаня, бела краля, как тебя я уважал. На твоей на белой ручке – без подушки мягко спал». «А перед сном-то чё с ней делал, Шура?» – хихикал Андрей Кобелев.

И в этот момент за плечами рослого Краснопёрова появился Вилен. Он, не раздумывая, с размаха ударил соперника в голову. Александр качнулся, присел и, развернувшись, схватил противника за ворот рубашки и тут же, не раздумывая, ударил головой в лицо. Из разбитого носа Садилова потекла кровь. Парни, стоявшие рядом, разняли противников и развели в разные стороны…

Овечкин этой стычки не видел. Он в это время усаживал в лодку Дуняшу. Оттолкнув челнок от плотков, он прыгнул в него и взялся за вёсла. Они навестили гагару, понаблюдали за выпью. Она, потревоженная ими, вытянулась в струну и замерла. Дуня долго не могла разглядеть птицу. Ей казалось, что камыш на уровне воды забит только пучками сухих прошлогодних стеблей. И только когда Ваня нацелил её указательный палец на затаившуюся выпь, она ойкнула и прошептала: «Какая она высокая! А перья-то у неё похожи на эти сухие стебли, они как вызревшие колоски у пшеницы, только длинные и подкрашены коричневой краской».

– Может, и не совсем так, но что-то похожее улавливается, – поддержал подругу Иван. – Я захватил с собой красную тряпочку, сейчас привяжем её покрепче к тростнику, а потом отплывём и понаблюдаем за ней.

Иван накрепко прикрутил тряпицу к крайним стеблям камыша, и они отплыли за выдавшийся в озеро островок тростника. Осторожно въехали в него и сквозь узкую прогалину стали посматривать на красную тряпку.

– Ваня, смотри, началось! – Дуня сдвинулась по скамейке вправо и вся устремилась вперёд.

Выпь ураганом налетела на тряпку, ухватила её крепким клювом и стала бить по ней крыльями, стараясь сорвать её с камыша. Но крутая атака не удалась. Тогда птица принялась щипать и рвать её острым клювом…

– Ой, я боюсь! – Дуся перебежала на скамейку к Ивану и прижалась к нему.

– Да ты чё, дурёха! Она же далеко. Да на нас и красного ничего нет.

– Так выпь только на красное тряпьё бросается?

– Да, как испанские быки на корриде.

– А про испанскую корриду – откуда знаешь?

– Книги читаем. Про корриду я вычитал у Хемингуэя. – Иван, посматривая на выпь, улыбнулся. – Да, эта птица не любит красный цвет и все его оттенки, а другие цвета её не раздражают.

– Ты проверял?

– Да не раз! Нам об этом Дмитрий Михайлович рассказал. И мы с Петей вдоволь натешились, глядя на её бойцовский характер. В первые годы осторожничала, выжидала, а теперь бросается сразу. Смотри, от тряпки остались одни ошмётки!

Выпь растрепала, расщипала тряпицу и, налетев грудью на стебли камыша, повалила его, и забила крыльями куски красной тряпки под зелёные листья камыша.

После этого она издала свой победный клич: «У – трумб!», отряхнула перья и скрылась в камышах.

Дуня в страхе прижалась к Ивану.

– Какой у неё неприятный, пугающий голос.

Иван обнял свою ненаглядную Дунюшку, поцеловал её в маковку и спросил:

– А какой из птичьих напевов тебя больше всего радует?

– Мне по душе песня соловушки, нравятся песенки скворца по утрам, щебетания ласточек, напевный голос иволги в светлом берёзовом лесу.

– А ты знаешь, что в минуты тревоги, или надвигающейся опасности, голоса их меняются?

– Нет, никогда про это не слышала.

– Скворцы включают «трещётки» и поднимают такой тарарам, что хоть уши затыкай, а иволга перед грозой кричит почище мартовских котов.

– Да я вспомнила! Ласточки, как увидят нашу Мурку, то подают тревожный сигнал и бросаются на неё в атаку. Им на помощь приходят соседи, и кошара наша с позором убегает.

– Видишь, у птиц всё, как у людей…

– Ванюша, я по тебе сильно соскучилась, давай постоим в этом зелёном укрытии. Здесь и ветер не продувает, и любопытных глаз нет.

– Я только что хотел сказать тебе об этом, но ты меня опередила.

Дуня перебралась к Ивану на колени, обняла его за шею, и губы их слились в вожделенном поцелуе…



К моменту, когда прокричала выпь, проигравшая команда уходила с волейбольной площадки, а на «высадку» заходила другая. Её капитан, Михаил Кисляков, с задором поглядывая на сухоручкинцев, заявил: «На этот раз победа будет за нами!». Команда дружно поддержала его хвалебными выкриками. Сухоручкин с ответом не задержался: «Петух яичко снёс, а вороны раскудахтались. На всякую амбицию, ребятки, нужна амуниция».

Краснопёров – капитан высаженной команды – подбросил монетку. Она упала «орлом» вверх. И право первой подачи получила команда Петра. Шура Смольников подбросил мяч левой рукой, а правой – послал его высоко в поднебесье. Кисляковцы задрали головы, держа руки перед собой. Послышались возгласы: «Снесёт ветром за площадку!» - «Матя, не бери!». Матвей Кремлёв отдёрнул руки и отступил назад. Мяч упал на то место, где он стоял. Раздался хохот игроков высаженной команды. Ещё пять раз Смольников вздымал мяч к небесам, сея панику в рядах противника…

Наконец, они взмолились: «Санко, да сделай хоть раз нормальную подачу!». Александр подбросил мяч, отвёл правое плечо назад и сильным ударом послал его на сторону противника. Игровой снаряд полетел как-то странно: он планировал «блуждая», словно выискивая слабое место в рядах противника. Кисляковцы заперебирали ногами, согнулись и вытянули руки, готовясь достойно отразить очередную атаку противника. Мяч летел на Ковригина, но в последний момент стал уклоняться в сторону Ползункова. В решающее мгновение оба игрока бросились к мячу и столкнулись…

Дружный хохот зрителей поверг кисляковцев в состояние, близкое к панике. Только на пятой подаче за мяч зацепился капитан и перекинул его на сторону нападавших игроков. Молчанюк, не ожидавший такой прыти от кисляковцев, «зевнул», и мяч, скользнув по его рукам, ударился в сетку.

Публика взорвалась аплодисментами и одобрительными выкриками, похожими на издевательство. Особенно старались захмелевшие трактористы…

Подача перешла к кисляковцам. Хлёсткий удар Ковригина принял Дмитрий Сучков. Он направил мяч в сторону распасовывающего игрока. Игорь Токмаков мягким кошачьим движением подбросил его над сеткой, и Сухоручкин молниеносно вколотил безглазый шар на сторону противника…

Рёв мужской публики был неописуем. Подача перешла к сухоручкинцам… Игра с переменным успехом продолжалась до момента выхода на подачу Петра. Начал он с сильно закрученной подачи «крюком», и пришлась она на Ползункова. Тот подставил сведённые в треугольник руки, и мяч, крутнувшись, ударил его в лицо. От неожиданности он завалился на спину.

Хохот и крики болельщиков окончательно деморализовали кисляковцев. А Пётр продолжал выцеливать Ползункова… Игра уже превратилась в настоящий конфуз для кисляковцев. Наконец, Михаил в момент подачи оттолкнул Модеста и занял его место. Он принял мяч, но тот отлетел в сторону зрителей и попал в голову Жеребцова, прихромавшего на возгласы и смех участников встречи и болельщиков. Не удержавшись на ногах, он повалился, но сильные руки Павла Кобелева встряхнули его и поставили в вертикальное положение.

И в этот момент раздался голос Краснопёрова:

– Всё, игра окончена! Со счётом двадцать пять – два победила команда Смольникова. У него не повернулся язык назвать фамилию Сухоручкина.

Кисляковцы, опустив головы, покинули площадку, а вместо них в игру снова включилась команда Шуры Краснопёрова…

– Да куда хоть подевались городские-то, – Матвей Кремлёв беспомощно крутил головой, – может, хоть они бы помогли «высадить» этих хвастунов.

– Ага, сейчас «засадят» по последнему стакану и покажут, на что они способны, – хохотнул Паша Кобелев.

– Так они выпивают?

– А ты не знал? Иди, догоняй!..



В сумраке балагана сидели подвыпившие покосники. Вилен по-хозяйски разливал водку по бригадным алюминиевым бокалам. Парни хрустели деревенскими ядрёными огурцами, внимали развязным речам хозяина, хваставшего своими успехами у женщин.

– У меня в городе таких красавиц, как Танька, до Москвы раком не переставить. А почему они тянутся ко мне? Да потому, что мой «штык» – молодец! Вон, Шмутько не даст соврать. Когда мы с ним вдвоём по очереди обрабатываем эту дурочку, то он «пашет», как воробей, а я – как былинный Микула Селянинович.

Шмутько нервно хрюкнул. Такого унижения он не мог простить приятелю, но все нужные слова вылетели у него из головы.

– Чё строишь из себя пороза? – голос Садилова взвинтился. – Подтверждай!

– Дрищ ты, а не пахарь, на порошках держишься, – голос Шмутько сочился обидой, – если бы не они, то твой штык болтался бы, как кишка под бородой у индюка.

Андрей Кобелев зашёлся заливистым смехом. Вилен левой рукой схватил Шмутько за ворот рубахи, а правую руку занёс для короткого удара. Но Довгуля ухватил её и отвёл за спину Садилова со словами:

– Мы собрались здесь не для того, чтобы над нами потешалась деревня, – он презрительно глянул на хохотавшего Кобелева. – А если ты половой гигант, то докажи это на деле.

Вилен, отклонившись, вырвал руку и злобно, захлёбываясь словами, прорычал:

– А, вы хотите посмотреть моего молодца в деле! Сейчас увидите!

Садилов расстегнул ширинку брюк и привычными движениями руки поставил дружка в рабочее положение.

– Видите, убедились теперь?

– Дак это, што за порошок? – голос Андрюхи был полон удивления. – Может, из шпанских блошек? У нас их бабка Милодора отлавливает на реке ситом, сушит, толкёт в ступке и этот порошок продаёт. Его чаще всего бабы покупают…

Садилов хлестанул его по лицу. Андрей замолк и схватился за щёку.

– Ты руки-то не распускай, – прикрикнул на Вилена Шмутько, – а доказывай, что в тебе таится настоящая мужская сила. Так-то и мы все можем…

– А как я докажу? Ведь с нами нет ни одной шалашовки…

– А хомут на нём сможешь удержать? – растирая челюсть, пробубнил Андрюха. – У нас один парень из сосланных немцев ходил с ним по конюховке.

– Хомут! – расхохотался Вилен. – Да я ведро с водой на нём ношу!..

– Тогда выползаем из балагана, – распорядился Шмутько, ‏– посмотрим, что ты за елдок.

Собутыльники, покинув балаган, направились к навесу, под которым хранилась упряжь. Им пришлось пройти мимо пожилых покосников, играющих за обеденным столом в домино. Ионин, бросил на них косой взгляд и попросил наблюдавших за игрой копновозов:

– Ребятки, посмотрите-ка, куда направились эти молодцы?

Первым с места сорвался Еварька, за ним последовали Юра Туркин и Костя Вакуров.

Матвей Кремлёв, косивший взглядом на балаган, где засели выпивохи, первым заметил, как они повернули к «конюховке», и последовал за ними. Он подошёл к навесу, закрытому с трёх сторон плетнёвым забором, одновременно с копновозами.

Они осторожно, без шума подошли к восточной стороне строения и прильнули к щелястому плетню. Шмутько, Довгуля и Кобелев суетились около Владилена, пристраивая к его поясу хомут. Поняв в чём дело, Матвей шепнул на ухо Туркину: «Беги к волейбольной площадке и скажи ребятам, чтобы прекращали игру и срочно бежали сюда. Скажи, что Садилов носит на елде хомут. Понял? Тогда так: одна нога здесь, а другая там. Дуй!».

Тем временем Владилен в сопровождении приятелей, медленно передвигаясь, вышел на оперативный простор и направился в сторону озера.

Набежавшая толпа парней остановилась, а потом стала медленно пятиться, отступая в сторону балаганов. Послышались возгласы: «Цирк, да и только!». – «И впрямь, Садилов, тебе надо в артисты подаваться, а не сено метать!». – «Жаль, что девчонок нет, такое представление пропустили!». – «Так это, чё хоть такое-то! Зачем он так-то?».

– На спор идёт, – пояснил Андрюха, – если донесёт хомут до берега, то выиграет три бутылки.

– Да чё вы на это безобразие смотрите! – крикнул Краснопёров. – И ринулся с кулаками на конкурента.

Толпа примолкла и сомкнула кольцо. Шествие остановилось. Хомут свалился под ноги Садилова, и в его руке мелькнул нож. Налетевший Краснопёров, почуяв опасность, притормозил, но было уже поздно – «артист» полоснул его по руке. Александр согнулся и, зажимая окровавленную руку, отошёл в сторону.

Садилов, стоя на подогнутых ногах, крутнулся, угрожая притихшей толпе выставленным вперёд ножом. Но не успел он сделать и одного оборота, как кто-то из парней в прыжке выбил ногой его оружие и, схватив за руку, крутанул так, что тот, перевернувшись в воздухе, ткнулся лицом в сырую прохладную землю. В то же мгновение молодец, оказавшийся Сухоручкиным, заломил хулигану руки и крикнул:

– Быстро несите запасную супонь, надо связать его руки.

Запасливее всех оказался Еварька. Он тут же протянул Петру старый сыромятный ремень, которым были подвязаны его штаны. Связав Вилена, Сухоручкин огляделся, отыскивая взглядом Ионина.

– Дмитрий Михайлович перевязывает Краснопёрова, – подсказал Лёвка.

– Присмотрите за Садиловым, а я отлучусь ненадолго.

– А чё за ним смотреть-то? – буркнул Чигура. – Пусть лежит, его никто не украдёт.

– А чтобы к берегу не покатился да со стыда не утопился, – улыбнулся Пётр.

– Не утонет он, так как стыда у него нет, – вмешался в разговор погодившийся рядом Павел Кобелев. – На месте стыда-то у него вон, какая загогулина выросла!

Ребята, глянув украдкой на хозяйство, вывалившееся из ширинки штанов Вилена, захихикали, застеснялись и пугливой стайкой порхнули к волейбольной площадке, где снова началась игра.

Ионин, перевязав Краснопёрова, вместе с Жеребцовым подошёл к поверженному Садилову. Тот скрипел зубами и ругался последними матерным словами, поминая Бога, мать и всех таловчан. Увидев Ионина, он, захлёбываясь злобой, прокричал:

– А тебя, старик, я прирежу при первом удобном случае!

– Петруша, свяжи ему и ноги, чтобы он тут ещё беды какой не натворил.

– И куда его после этого, Дмитрий Михайлович?

– Под навес со сбруей и оттащите, пусть там лежит до приезда милиции.

Услышав о милиции, Садилов забился, пытаясь встать на ноги, и очередная порция отборного мата разнеслась по приозёрной долине.

– А нож где, которым он цапнул Александра? – Ионин обеспокоено оглядел окруживших его ребят.

– Да где упал, там и лежит, – успокоил старика Матвей Кремлёв, – вон – около Федьки. Он его охраняет, чтобы кто случайно не наступил на него.

– Молодцы, сообразили, что это улика, – Ионин осторожно поднял нож, держа его двумя руками за концы лезвия и ручки. – Ребята, а ведь это тот самый выбросной ножик, который отобрал у безобразника Николай Фёдорович. Откуда он у него?

– Видать, забрался к бригадиру в балаган и вышарил его там, – предположил Паша Кобелев.

– Так оно и есть, – согласился с ним звеньевой. – А Зудилов-то где? Надо поставить его в известность о происшествии, всё-таки Садилов работник его звена.

– Да спит он, – хмуро буркнул Шмутько. – Принял на грудь стаканчик водки и посапывает.

– Ладно, без него разберёмся, – отмахнулся Ионин. – Надо кому-то ехать в слободу, доложить об этом деле Паньшину и сказать, чтобы вызывал из Исетска милицию.

– Я съезжу, – вызвался Матвей.

– Хорошо, поезжай, – согласился звеньевой.



Вскоре вернулась первая партия девчат во главе с Антониной Кремнёвой. Приехали они возбуждённые скоротечным разговором на переправе с Матвеем Кремлёвым и набросились на парней с расспросами. Ребята, увлечённые игрой противоборствующих команд, отмахивались от них, сводя разговор к шуткам и прибауткам. Посылали для разговора к Садилову: «У него все сведения, которые вас интересуют, из первых уст и услышите».

Отчаявшись что-либо узнать о неслыханном и любопытном событии, девушки отправились посмотреть на разбойника. Подходили осторожно, крадучись. Боялись неожиданных вывертов Вилена, но страхи их были напрасны. Он лежал на спине, положив связанные руки на грудь, и мирно похрапывал. Из расстёгнутой ширинки брюк свисало нечто похожее на вытянутый сосок старой коровы. Девушки прыснули смехом и побежали к своим балаганам наводить красу-басу на свои белые лица.

Пришли «полюбоваться» на грешника и девушки, приехавшие позже. Посмотрели, посмеялись и разошлись. Волкова шла, замыкая вереницу покосниц. Её смуглое лицо посерело. Смутное предчувствие грядущей беды поселилось в её сознании. Она запрокинула голову и, глядя на быстро бегущие серые, рваные облака, прошептала: «Боженька, помоги мне, как когда-то посодействовал грешнице Магдалине!». Она выпрямилась, воровато осмотрелась и перекрестилась. В ответ тотчас же услышала: «Что, как тревога, так и до бога?». Она в смятении оглянулась. За столом сидел Ионин. Он держал в руках эмалированный бокал и укоризненно смотрел на неё.

‏– А ведь я тебя предупреждал многократно: «Не занимайся здесь своим паскудным делом». Ты же – нуль внимания. Но вот ангел протрубил: «Молитва её да будет грехом, достоинства же её да получат другие. Пусть облачится проклятием, как одеждою, и оно проникнет как вода во все внутренности её»…

– Да пошёл ты, псу под хвост, старый дурак, со своими нравоучениями!..

Девица резко дёрнулась и решительно зашагала в сторону своего балагана, а старик крикнул ей вслед:

– Нет в тебе царства божия и покаяния, поэтому молитвы твои, обращённые к Создателю, преждевременны и бесплодны.

Распутница повернулась к нему и погрозила кулаком. А старик пробормотал: «Каждый из нас получит от Господа по делам и мыслям своим»…

Размышления звеньевого о нарушении заветов Всевышнего злонамеренными, безнравственными людьми и их неизбежном наказании прервал приезд Паньшина. Ионин допил чай и направился в сторону тележного ряда. Николай распрягал Карька.

– Как наши дела, Дмитрий Михайлович?

– Текут своим чередом: ветер следует за солнцем – это верный признак хорошей устойчивой погоды; ребята увлечены игрой, а девушки готовятся к вечёрке.

– А Краснопёров как? – в голосе бригадира послышалась тревога.

– Терпимо, но если будет такая возможность, то надо отправить его в районную больницу.

– Так и сделаем, – бригадир повеселел, – сейчас подъедут милиционеры – с ними и отправим. А Вилен как себя ведёт?

– Связали его – спит в сбруйном плетнике. А с этими-то тремя шалашовками как быть?

– А ты-то сам как думаешь? – ушёл от прямого ответа бригадир. – Если их отправить в Тюмень, то третье звено развалится.

– Резон в этом есть, – согласился Ионин, – но Волкову, несмотря на производственные обстоятельства, надо отправить обратно на фабрику, а Томилову и Удодову – строго предупредить, с угрозой отправки в Тюмень с оглашением их прелюбодеяний.

– Согласен, – повеселел бригадир, – только надо «прострогать» и Сучковых.

– Поговорить с ними – не хитро, но будет ли от этого прок, – усомнился звеньевой, – я их по этому поводу наставлял много раз, но они все мои доводы пропускали мимо ушей.

– На этот раз скажем конкретно: если шуры-муры с Динкой и Агафьей не прекратите, то вылетите с покоса и будете лишены покосных трудодней.

– Хорошо, выльем по ушату холодной воды на тех и других, а если это на них не подействует, то, что будем делать?

– Исполним угрозу, только и всего, – усмехнулся бригадир.– Ну, пошли поднимать Вилена?

– Лучше его не трогать, – не согласился Ионин, – начнёт кричать, матюгаться и переполошит всех. Пусть дрыхнет до приезда милиции.

– А вон, вроде уже катят, – Паньшин повернул голову в сторону таловой куртины, прикрывавшей поворот на стан. Звук работающего двигателя нарастал, и вскоре из-за поворота показался милицейский газик.

Милиционеров было двое: молодой белокурый сержант и пожилой капитан, на кителе которого красовались военные ордена. Поздоровавшись с бригадиром и звеньевым, он представился:

– Быбин Артемий Анимподистович, а это мой помощник Евграф Молоков, – и, улыбнувшись, добавил: – Земляки мы с ним. Оба из деревни Красновой.

Назвались и Паньшин с Иониным.

– С тобой всё ясно, – улыбнулся он Дмитрию Михайловичу, – ты выходец из деревни Иониной.

– Так и есть, – подтвердил звеньевой, – мой отец в середине прошлого века перебрался в Таловку из этой деревни.

– А твоя фамилия, бригадир, не исетская, – капитан с интересом посмотрел на Николая, – слышу ее в наших краях впервые.

– Так и есть, – подтвердил Паньшин, – мои родители перебрались сюда в тридцатых годах из зырянских краёв.

– Но и ты не красновский, а гаёвский, – подцепил Ионин милиционера, – а твой напарник – коренной красновец.

– Будем считать, что познакомились, – Быбин уважительно посмотрел на старика. – А откуда такие познания?

Ответ Ионина был краток:

– Любопытство, Артемий Анимподистович.

– Вот это верно! Без него человек слеп и глух, – капитан посмотрел на бригадира.– Ну, показывайте возмутителя спокойствия.

Глянув на связанного похрапывающего Садилова, капитан попросил Паньшина пригласить свидетелей и направился к обеденному столу. Вскоре стали подходить покосники, но милиционер не торопился с допросом. Он, с располагающей улыбкой, повёл с ними разговор о происшествии, быстро восстановил последовательность событий и, обратившись к свидетелям, заявил:

– Показания будете давать в таком порядке: Андрей Кобелев, Владимир Довгуля, Владимир Шмутько, Александр Краснопёров и Пётр Сухорчкин. Андрей остаётся, а вы пока погуляйте.

Сержант достал бумагу из полевой офицерской планшетки и приготовился писать протокол. Бригадир принёс и положил перед следователем улику – нож, завёрнутый в тряпку. Посматривая на орудие преступления, капитан повёл допрос. Через час показания свидетелей были заслушаны, запротоколированы и подписаны ими.

– А где Иван Овечкин? – Быбин строго посмотрел на бригадира. – Хотелось бы поговорить и с ним.

– Его нет на территории лагеря, он отпросился к скородумцам, – приврал бригадир.

– К зазнобе? – уточнил капитан. – А жаль, хотелось бы побеседовать со смелым парнем. А, вы, почему не рассказали мне, Николай Фёдорович, о том, что Вилен ножичком-то этим уже помахивал?

– В спешке да заторопке, видать, и забыли рассказать…

– И что оружие-то вы у него отняли и спрятали в своём балагане, а он его выкрал…

– Точно, всё так и было! – воскликнул Паньшин. – Он раза два подходил ко мне, канючил: отдай-де, больше не буду…

– Вот! – капитан торжествующе вскинул указательный палец вверх. – Для Вилена это отягчающее обстоятельство.

– Выходит, что и мне надо давать свидетельские показания? – в голосе бригадира прозвучали огорчительные нотки.

– Не надо, – успокоил его милиционер, – всё это уже есть в свидетельских показаниях ребят.

– Это хорошо, для меня каждый час дорог, – лицо Паньшина просветлело. – Но к тебе, Артём Анимподистович, просьба: довези одну городскую покосницу до Исетска – ей надо срочно уехать в Тюмень.

– Довезём…

– И Краснопёрова надо доставить в районную больницу – дело серьёзное.

– Вот это правильно, – поддержал следователь бригадира, – и заключение врачей приобщим к делу. Пусть собираются, а мы с Евграфом посмотрим на игру волейболистов.



После стычки с Иониным Волкову трясла нервная дрожь. Она не могла найти себе места. Ноги сами по себе унесли её к купальне. Она бессильно опустилась на скамейку, и мысли её запуржились в событиях последних дней. В её сознании мелькнул образ Кислякова и больно резанул по сердцу: «Тюфяк, валенок, бабник, а туда же – чистеньких, нераспочатых ему подавай!..». Воспоминание о Сучковых немного успокоило её и привело в чувство, она улыбнулась: «Какие они неуклюжие и неумехи. Смешно было смотреть на них, как они пытались подать себя бывалыми женолюбами. Ну, я им выдала по первое число! Весь свой арсенал пустила в дело… Признались мне потом, что я у них первая». Тёплая волна прокатилась по её телу, и ей снова неудержимо захотелось покувыркаться со своими любопытными, всегда готовыми к любовным играм учениками. Но тут же дух её снова омрачился. Неприятные лики Агафьи и Татьяны заслонили светлые образы Дмитрия и Сергея. «Подлые подстилки, пропитанные соком похоти, перехватили у меня братьев! Да и сама я хороша – совсем распоясалась в погоне за количеством любовников: запала на Садилова, а потом – на Краснопёрова. И что? Первый оказался «сухостоем», терзал меня, мучил, злился, выходил из себя… Хорошо, что рядом был всегда Шмутько. И как это переносил Вилен? Может, моя «игра» с Юрием как-то его расслабляла?.. А о Краснопёрове и говорить нечего – чурбан, да и только!.. Дура я, дура! А кто виноват? Да подружка моя Нинка – вот кто! Как-то под новый год притащила ко мне книжку с красочными картинками, усадила за стол, и давай показывать и объяснять, что к чему и зачем. Меня окатила жаркая волна. Я вся пылала… Нет, не Нинка! Сама, сама виновата! Наврала с три короба маме и пошла встречать Новый год к Нинкиному дружку Коленьке Забубенному. Провожая старый год, выпили, потанцевали, а потом и началось! На моих глазах они начали заниматься любовью, а потом втянули и меня. Надо бы убежать, а меня как парализовало… Тянуло меня к этому Коле каждый день. Сбежимся и, как телята, лижемся и лижемся. До того долизались, что я «залетела». Колина мама подсуетилась, и одна из её закадычных подруг выскребла зародыш нашей любви железным крючком. Сколько мамка моя слёз пролила, вся исхудала, из больниц не вылазила, а в меня словно бес вселился. Немного обыгалась и снова к Коленьке, а он стал нос от меня воротить. Снова сошёлся с Нинкой, а та ему другю сучку подставила. А я, дура набитая, у Кати Масловой Серёжу увела, потом – у Зины Витю. Так этим увлеклась, что с половиной ребят из класса переспала без всяких для себя последствий. Но в восьмом классе меня из школы со скандалом турнули. Дома, сидя одна, попыталась сосчитать всех своих «петушков», но сбилась со счёта и тогда решила завести поминальник. О, Боже, милиция приехала! Ведь и меня могут забрать! А мои записи!..».

Волкова вскочила и понеслась к своему жилью. Вползла в сутемь балагана, нашарила чемодан, трясущимися руками сдвинула застёжки, откинула крышку. Записная книжка исчезла. «Была и – нет! Кто её мог украсть? Только два человека – Садилов и Краснопёров. Где она сейчас, у кого?». Мысли её смешались. «И зачем я её завела? А хотела увековечить свои похождения. Никого не забыть. Ах, какая я простушка! Правильно говорят: «Простота хуже воровства». Значит, я самая простодырая из всех грешниц на свете!»… Её колотила нервная дрожь. Страх перед разоблачением вызвал жалость к самой себе, и Татьяна заплакала. Рыдания сотрясали её, слёзы лились из глаз ручьями. Голос бригадира перед входом в балаган заставил её вздрогнуть. Она задержала дыхание и собралась, вытирая слёзы, смывшие с души тяжесть событий этого, окаянного для неё, дня.

– Волкова, выйди для серьёзного разговора, – голос Паньшина был требователен и строг и не предвещал ей райского блаженства.

Она выползла из шалаша и выпрямилась, виновато поглядывая на бригадира.

– Доигралась, девушка! Собирай свои вещи и иди к милицейской машине, – она чувствовала, как прищуренные глаза бригадира прожигают её до самого причинного места.

Она опустила глаза и еле слышно пробормотала:

– За что меня в милицию, я ни в чём не виновата.

– Ты виновата в том, что своим необузданным, развратным нравом посеяла в нашем коллективе семена порока, – лицо бригадира побагровело, – так, что быстро собирай свои вещи и двигай к машине.

– У меня украли записную книжку, и я без неё не уеду, – Волкова выпрямилась и решительно уставилась в злые, колючие глаза Паньшина.

– Про книжку твою срамную я слышал, – приврал бригадир, – при случае – заберу её себе, но ты её не получишь. Она будет находиться у меня как гарантия твоей порядочной жизни. Не одумаешься, будешь вести прежнюю порочную жизнь, вот тогда я передам её в органы правосудия с изложением твоих сенокосных приключений. Всё, разговор окончен, ступай к милиционерам, там тебя уже ждут.

Паньшин решительно повернулся и зашагал к столу, за которым допивали чай гости…

Волкова шла к машине сквозь строй провожающих. Среди них она выхватила взглядом фабричных девчат, Довгулю, Шмутько, братьев Сучковых, Евдокию, Зудилова, таловчанок. Она вышагивала с высоко поднятой головой и слышала, как переговариваются девушки: «Давно надо было турнуть её с покоса, сучку такую». – «Правильно Мавруша, глядя на неё – стыдно было за нас всех». – «Надо бы и Агафью с Динкой поганой метлой вымести». – «Дойдёт очередь и до них…».

Около машины толпились ребята, разговаривали тихо, как на похоронах. Увидев Волкову, они молча расступились. Молоденький сержант услужливо откинул спинку переднего сиденья и помог изгнаннице забраться внутрь кузова, накрытого натянутым брезентом. Вилен и Александр сидели напротив друг друга и при её появлении не шелохнулись. Лицо Краснопёрова от удивления вытянулось, а физиомордию его соперника перекосила злорадная усмешка. Волкова без колебаний села рядом с Александром и только тогда заметила, что правая рука его согнута в локте и висит на перевязи. Боясь причинить ему нечаянную боль, она поднялась, и переместилась ближе к заднему борту. Краснопёров тут же придвинулся ближе к ней, давая понять, что он верный её обожатель, как и прежде. Татьяна, взглянув на него с благодарностью, ещё теснее прижалась к нему и с усмешкой уставилась на Садилова.

– Чё лыбишься, лярва покосная? – Вилен окинул её презрительным взглядом. – Лучше расстегни-ка мне ширинку да…

И тут же Краснопёров ударил его носком ботинка в колено. Тот, ойкнув, матерно выругался, заскрежетал зубами и крикнул:

– Ну, всё – ты покойник!

– А ну, прекратить безобразие! – в открытой дверке машины появилась голова капитана. – Не уймёшься, свяжу и положу на пол – будешь валяться под ногами.

В голосе милиционера прозвучала угроза.

Садилов, звякнув наручниками, тяжело засопел и умолк. Пассажиры притихли, вслушиваясь в разговор бригадира с милиционером.

– Арсений Анимподистович, ты уж урефеть всё по нашему уговору, – в голосе бригадира слышались просительные нотки.

– Не беспокойся, Николай Фёдорович, устрою всё в лучшем виде, – после небольшой паузы капитан решительно заявил: – Ну, нам пора в дорогу.

– Тогда призывай Бога на помощь, а святого Николу – в путь.

– Это уж как водится, – согласился капитан.






26




После ужина молодёжь потянулась к танцплощадке на звуки баяна. Особо нетерпеливые и увлекающиеся натуры уже постукивали каблуками и распевали коротушки на злобу дня:

Нету, нету дорогого –
Начинает сердце ныть.
В эту пору, в это время
Дорогому надо быть.

Мужики, засидевшиеся за чаем, вслушивались в частушечные напевы, гадали:

– Вроде Любаша поёт?

– Чё вроде-то – она. Её голос можно узнать из тысячи…

«Что, девчата, замолчали?
О ребятах заскучали?»
«Все уж песни перепеты,
А без ребят веселья нету».

– А это кто пропела? – Данило уставился на Ионина.

– Ну, Жеребцов, да у тебя ухо к голове не тем концом пришито! – расхохотался Павел…

– Тебя не спрашивают, так ты не сплясывай, – вызверился Данило.

– И как вам не надоело друг друга подтыкать? – нахмурился звеньевой и, гася раздражение покосников, добавил: – Дуня это…

Ой-её, какая радость
Увидала милого.
Откатился серый камень
От сердца ретивого.

– А это голос Курочкиной, видать, Игорь к площадке подошёл – дождалась милого дружка.

– Да, это она, – подтвердил Паньшин, – её голос, звуковой ряд его – неповторим.

Мужики замолчали, вслушиваясь в частушечные напевы…

На платочке кисея
Вся изорвалася.
Здравствуй, боля, дорогой –
Насилу дождалася.

Народ прибывал. На четырёх подводах приехали денисовцы, за ними – скородумцы, кирьяновцы, архангельцы. Полным молодёжным составом пришли сплываевцы. Среди них выделялись фасонистые городские покосники и покосницы.

– Надо же, ветродуи притопали, – удивился Павел, – я думал, что мы их в этом году так и не увидим, а они – как снег на голову…

– Думал он, – съязвил Жеребцов, – а чем думать-то? У тебя одна извилина, да и та ниже спины.

– Эх, Данило, тебе, как усталому коню – хомут-не хомут. Вечно ты раздражён, всё тебе неладно и негодно – и щенка бы надо, но чтоб не сукин сын, – усмехнулся Ионин, – а так не бывает. Радуйся жизни, каждому прожитому дню, минуте веселья. Смотри, какой сабантуй у нас сегодня.

Мужики примолкли, задумчиво уставившись в доски стола. А по всей приозёрной округе разносились девичьи страдания.

Я любила тебя, гад,
Четыре года в аккурат,
А ты – всего два месяца,
И то хотел повеситься.

– Не Зоя ли Тоболкина? – обратился Яков к бригадиру.

– Она поёт. Осталась при пиковом интересе, поэтому и отводит душу.

– Я видел, вы давеча разговаривали с её соперницей и её подружкой, а будет ли толк?

– Посмотрим, если возьмутся за старое, то отправим в город и характеристику соответствующую пошлём руководству фабрики.

– А с Сучковыми говорили?

– Их тоже постыдили и припугнули лишением натуральной оплаты сеном.

Голубое – для любови,
Жёлто – для изменушки.
Это всё перебывало
У меня у девушки.

– Думаю, что они будут встречаться и дальше, но поправку в своё поведение внесут обязательно.

– Полагаешь, что они будут более осторожны?

– Ну, тут уже ничего не поделаешь, за ноги, как говорится, нам их не ухватить.

– Уж это точно, – согласился бригадир.

Жеребцов злорадно усмехнулся и добавил:

– Николай знает это по собственному опыту.

– Шёл бы ты Данило на бесплатный концерт, – посоветовал трактористу Ионин, – там меланхолия твоя быстро пройдёт.

Бирюзовые глаза
Пластают сердце без ножа,
Бирюзовые глазёнки
Достают аж до печёнки.

– Сухоручкин на круг вышел, – встрепенулся Павел, – главное бы не пропустить – он сейчас в пляс пойдёт.

Кобелев решительно поднялся и потянул за собой Якова. Данило прислушался к беседе Паньшина с Иониным. Разговор шёл о завершении сеностава. Он зевнул, поднялся и нехотя заковылял за трактористами к весёлому молодёжному токовищу.

Когда они остались одни, Паньшин предложил:

– Дмитрий Михайлович, давай немного прогуляемся да заодно и поговорим, - предложил бригадир.

– Да вроде за день-то уже нагулялись, – в голосе Ионина чувствовалась усталость, – а не посидеть ли нам под скирдой, что прижата к черёмуховой куртине?

– Мысль хорошая, – согласился Паньшин, – под ней свалена копна, так что там не только посидеть, но и полежать можно.

– Как она там оказалась? – удивился звеньевой.

– Да Игорь притартал. Там у него место тайных свиданий с Любашей.

– Не помешаем им?

– До их прихода поговорить успеем, – заверил Николай.

Отбросив намокшее сено и устроившись на копне, бригадир достал из нагрудного кармана пиджака записную книжку в тёмно-синем коленкоровом переплёте и положил перед Иониным.

– Посмотри, Дмитрий Михайлович, тебе вряд ли когда-нибудь приходилось держать в руках документ такого рода. Дать тебе фонарик, а то уже сумеречно?

– Обойдусь, ещё светло.

Ионин открыл первую страницу. По центру листочка красивым почерком было выведено: «Любовные приключения молодой особы». Второй листок был разделён на три части. В первой была вписана дата, во второй – имя и фамилия, в третьей – обстоятельства похождений. Ионин хмыкнул и вопросительно посмотрел на собеседника.

– Ни о чём не спрашивай, Дмитрий Михайлович, посмотри до конца.

Дмитрий, перелистывая страницы книжечки, вчитывался в фамилии, ситуации грехопадения, и на лице его бригадир улавливал удивление, омерзение и гнев. Встречались записи, где вместо имени и фамилии была вписана профессия очередной жертвы: «Тракторист, молодой мужчина, симпатичный», а в графе обстоятельства – « Сжатое поле, копна соломы». «Шофёр». «Гроза, дождь, канава, кабина автомобиля». В конце записей сто двадцать первым по счету карандашом была записана фамилия Кислякова, но в колонке обстоятельств записи не было. В следующей строке номер Михаила был присвоен Садилову. За последующими номерами стояли фамилии Шмутько, Краснопёрова и братьев Сучковых.

Ионин закрыл книжку и голосом, не скрывшим удивления, воскликнул:

– Вот чертовка, втянула в грех сто двадцать пять мужиков!

‏– Да, судя по записям, начала заниматься этим делом с тринадцати лет, – подтвердил Паньшин, – а идёт ей двадцатый годок. На последнюю страничку загляни.

Ионин открыл страницу. Там, под знаком вопроса, было записано ещё пять однодеревенцев. Ионин прочитал их фамилии вслух: «Кобелев А., Кремлёв М., Ковригн П., Жеребцов В., Бурдин С.»

– Дмитрий Михайлович, ты заметил, как она точна в выборе кандидатов?

– Этого у неё не отберёшь, – тяжело вздохнул звеньевой, – но и у неё бывают осечки. Не поддался же её чарам Кисляков.

– Ну, здесь особый случай, – не согласился бригадир, – парень всерьёз влюбился, а тут какая-то лахудра пытается завлечь его в свои сети. Да, с Михаилом у неё получилась осечка. Но меня волнует не сам факт распутства этой вертихвостки, а донимают вопросы: почему так ползуча эта зараза, особенно в последние годы и как можно её остановить?

Ионин тяжело вздохнул и, потряхивая книжечкой, спросил:

– Откуда она у тебя?

– Отобрал у Шмутько. Выкрал же книжицу у Волковой Вилен, а когда Садилова связали, то Юрий её прикарманил.

– А откуда узнал о записях?

– Сама Волкова призналась, что потеряла блокнот, когда я сообщил ей о том, что мы отправляем её в Тюмень. Сильно переживала, просила вернуть, если он найдётся.

– Понятно, а что касается твоих вопросов, то причин этого явления много, – вздохнул Ионин, – и нам с тобой эту проблему не решить. Вспомни наши прошлые разговоры.

– А как же, держу в памяти: «Без Бога ни до порога. Под Богом ходишь – Божью волю носишь…».

– Вот тебе и первая причина. Новая власть запретила христианскую веру, разорила и осквернила церкви. Провозгласила душеразрушительный лозунг: «Религия – опиум для народа». И это вдалбливают в головы подрастающему поколению. И оно чутко реагирует на эту пропаганду. Рассуждают молодые люди так: «Если Бога нет, то мне всё дозволено. Можно воровать, убивать, прелюбодействовать». Это общая предпосылка, но у неё есть истоки. В двадцатые годы партия развернула дискуссию: «Быть или не быть семье при коммунизме». Договорились до того, что на полном серьёзе утверждали: «Женщина не должна принадлежать одному мужчине». В некоторых крупных городах стали проводить эксперименты. Их отголоски долетали и до сельских весей. Партийцы глубинки принимали посильное участие в этом опыте, развращая молодое поколение. Внесли в этот процесс свою лепту репрессии двадцатых – тридцатых годов, войны. Страна обезмужичела. Ты видел, что творилось после войны в деревне?

– Как не видел, – живо откликнулся Паньшин, – у уполномоченных из района в каждой деревне было по две, а то и по три любовницы. Прелюбодеяние стало обычной нормой. Не отставали от уполномоченных управленцы и технические работники машинно-тракторных станций и других районных контор.

– Не забудь, что и ты внёс свою лепту в этот содом, – усмехнулся Ионин.

– Забыл бы, но не забывается, – огорчённо вздохнул бригадир. – Вот уж потаскали меня по партийным кабинетам за внебрачную связь с моей нынешней сударушкой. Кажется, вчера это было…

– Значит, помнишь Баишеву?

– Век не забыть! Ох, и помурыжила же она меня. Все мужики – бабники в начале пятидесятых жили в страхе, как в годы репрессий. Заявление жены или донос, и пропал мужик: из партии – метлой, в лучшем случае – строгач.

– В какой же она должности-то была? – уточнил Ионин. – Что-то я запамятовал.

– О, должность у неё была высокая – секретарь ЦК по зоне Архангельской МТС. Такие секретари наводили порядки в пределах машинно-тракторных станций по всей стране. На меня донёс по злобе Иона. Не стерпел, что я увёл у него Павлину.

– Вот видишь, Николай Фёдорович, к чему приводит вседозволенность – к падению нравственности. Добродетель в народе страхом не восстановишь. Процесс разложения нравственных начал идёт, и его не остановить, если в корне не поменять направление духовного воспитания подрастающего поколения.

– Во всём виноваты мы – рабочие и крестьяне, – решительно заявил Паньшин.

– В чём ты обвиняешь меня, своих родителей?

– А в том, что совершили революцию в феврале.

– Ну, в этом ты, Николай Фёдорович, не прав, – урезонил старик бригадира, – народ не совершает революций.

– А кто же? – нервно дёрнулся Паньшин.

– Если говорить о нашей стране, то это группа заинтересованных лиц, враждебных России, которая подбирала и вскармливала идеологов свержения законного правительства, не жалея денег на пропагандистскую литературу, подкуп должностных лиц, создание агентурной сети и боевых отрядов. В благоприятные моменты для нанесения решающего удара по законному правительству, усилия врагов нашего отечества удесятерялись. Февральская революция и октябрьский переворот готовились не одно десятилетие.

– Дмитрий Михайлович, об этой враждебной нам силе зла ты уже как-то говорил. Кто за ней стоит? Что за люди? Почему они ненавидят нашу Родину? Почему мы о них ничего не знаем?

Ионин помолчал, с интересом поглядывая на собеседника.

– История и современность, Николай Фёдорович, это две стороны одной медали, и их нельзя изолированно рассматривать друг от друга. Корни противостояния России с нынешним невидимым врагом таятся в глубокой древности. Наш супостат – выходец из древней Хазарии. Что за страна такая, говоришь. Не торопи, сейчас поясню. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона, которую я приобрёл в Тюмени голодной весной 1943 года за три мешка картошки, про эту Хазарию написано, что населяли её тюркские племена. Первоначально они расселились на Северном Кавказе между Чёрным и Каспийским морями. Их столица – Семендер располагалась на территории нынешнего Дагестана. В восьмом веке по Рождеству Христову они приняли большую группу еврейских беженцев из тринадцатого колена Данова, которых за грабежи, разбои и предательство преследовали византийцы, арабы, персы и греки. Начиная с этого времени, хазары, ранее незлобивый народ, продвинулись на запад – завоевали Крым, покорили волжских булгар и заставили платить дань славянские племена, также мордву и мерю. Эта захватническая политика осуществлялась уже под верховным руководством бека – царя из иудеев. Он сменял и назначал по своему усмотрению каганов из хазарской знати. В девятом веке хазары приняли иудейство.

– Выходит, что евреи захватили Хазарию изнутри? – перебил рассказчика бригадир.

– Соображаешь, Николай Фёдорович! – повеселел Ионин. – Так продолжать?

– А как же, Дмитрий Михайлович, продолжай, я – весь внимание! – в голосе бригадира звучала явная заинтересованность.

– Война стала постоянным занятием хазар. Они воевали с Арабским халифатом, Киевской Русью, с Сасанидским Ираном, со славянами. Бек, являясь главнокомандующим, был беспощаден не только по отношению к побеждённым, но и к собственным воинам, когда те терпели поражение. Каждого, оставшегося в живых, он изуверски убивал…

– Цель-то войн какая была, Дмитрий Михайлович, ради чего они воевали?

– Нажива для них – и Бог и Вера. Новые правители Хазарии были заинтересованы только в одном – взять больше дани с подданных. С этой целью в девятом веке они захватили земли северных славян и Восточно-Европейских народов. Для увеличения сбора дани с транзитной торговли они перенесли столицу с берегов Каспия в дельту реки Итиль – нынешней Волги. Помимо этого они содержали караван-сараи на шёлковом пути от Китая до Лиссабона, занимались посредничеством, ростовщичеством и работорговлей. Продавали в рабство пленных воинов, славянских девушек, парней и детей. В связи с этим Хазария всё дальше проникала на славянский север. Торговлю рабами контролировали исключительно иудеи. Хазары, глядя на евреев, стали претендовать на положение избранного народа и решили утвердить себя абсолютными властителями в завоёванных областях. Но их планам воспрепятствовал Святослав Храбрый. Он со своим войском в 964 – 965 годах разгромил Хазарский каганат. Сокрушив основные силы врага во главе с беком, разрушив главные опорные узлы на Средней и Нижней Волге, на Северном Кавказе и Нижнем Дону, он сжёг их столицу Итиль, затем – город Семендер и разрушил крепость Саркел. Иудеи, лишённые основы их паразитического существования, рассеялись по европейским странам как утренний туман.

– Неужели они так и не попытались вернуть такое доходное дело? – удивился бригадир.

– Первая вооружённая попытка была предпринята ими спустя полвека, но их войско было разгромлено объединёнными силами греков и русских под общим командованием князя Мстислава Тмутараканского. В дальнейшем, не имея возможности повернуть ход исторических событий вспять вооружённым путём, они стали использовать другую тактику – выявление недовольных и их подкуп. Назову несколько известных мне фактов из исторических и других источников. В числе первых – их борьба против Великого князя русской земли, основателя самодержавия, Андрея Боголюбского. Он первым заставил признать противников свою верховную власть над русской землёй, не покидая своей Суздальской вотчины. То есть отделил старшинство от места нахождения престола. Вся его деятельность была направлена на упрочение русского государства. Ясно, что для сил противостояния он был нежелательной фигурой. Обстоятельства его гибели в 1174 году хорошо известны. В его покои ворвалась толпа заговорщиков, которую возглавляли жидовины Ефрем Мозаич и ключник князя Анбал с представителями местной знати, не желавшими подчиняться Рюриковичу. В конце пятнадцатого века, во время правления Ивана Третьего, который вёл беспощадную борьбу с удельными князьями, в Новгороде объявилась ересь жидовствующих. На мой взгляд, объявилась она в Новгороде не случайно. В это время государь всея Руси вёл долгую и упорную борьбу с Великим Новгородом, заключившим союз с князем литовским и польским королём Казимиром, который посадил в Новгород своего наместника и обещал «Господину Великому Новгороду» защиту от Москвы. Одним словом, где разгорался огонь раздора, туда и подбрасывали «дровишки» наши враги, стараясь всячески ослабить набиравшую силу русскую государственность. Что, говоришь, за ересь? Известный историк церкви Голубинский характеризует её «полным и настоящим иудейством». Эта ересь проникла и в Москву, но наша православная церковь с ней, слава Богу, справилась. В 1598 году династия Рюриковичей прервалась – умер не оставив наследников, последний из этого правящего рода царь Фёдор Иоаннович. Разве могли пройти мимо этого события наши извечные невидимые враги? Конечно, нет! С помощью их капиталов с западных рубежей в течение многих лет ползли на Русь один за другим лжецари. Им казалось, что ещё чуть-чуть и их многовековая мечта сбудется. Но, как говорится, не на тех напали! Народное ополчение вымело их поганой метлой с нашей исконной земли. В 1613 году Земской собор избрал царём Михаила Романова, ставшего основателем новой династии. В 1670 году, за два года до рождения Петра Первого, по их наущению был утверждён геополитический план колонизации и закабаления России, но реализовать его не успели. Подросший Пётр, став царём, смешал их карты. Но враги не сдавались. В 1719 году они спланировали провести диверсионную операцию по захвату участников Аландского мирного конгресса и их уничтожения, подгадав ее под приезд нашего императора, но план этот был сорван. Клан Ротшильдов, окопавшийся в Англии, набирал силу, принимая самое активное участие во всех операциях, направленных против России. В 1801 году заговорщиками был убит Павел Первый. За кулисами заговора маячила фигура английского посла Уитворта. Случилось это после того, как император достиг соглашения с Наполеоном Бонапартом о «континентальном союзе», направленном против Англии. После победной для англичан битвы при Ватерлоо, в которой клан Ротшильдов поддерживал как Наполеона Бонапарта, так и английскую корону, все основные банки дома Ротшильдов размещаются в Лондоне и они получают возможность руководить политикой Великобритании. Их усилия направляются на поэтапное устранение европейских монархий для утверждения мировой власти. В 1814 году на конгрессе, который был созван в Вене по их инициативе, они попытались реализовать этот план, но он был сорван Александром Первым. Натан Ротшильд проклял царя и поклялся уничтожить весь его род, вплоть до последнего ребёнка. С этого времени союз «Британской короны» и Ротшильдов стал реальной силой мировой политики. Ну, а борьбу с Россией они не прекращали никогда. В японском плену, когда до нас дошла весть о революции 1905 года, господа офицеры много говорили об этом. Из их разговоров я понял, что и восстание на Сенатской площади в декабре 1825 года не обошлось без их участия. Они вскормили Александра Герцена, народников, эсеров, большевиков. И, как видишь, Натан своё слово сдержал. Его потомки с июля месяца 1918 года до января 1919 года расстреляли и замучили до смерти 17 членов царской семьи. После казни правящей ветви дома Романовых они начали охоту за отпрысками Рюрика и Олега. В эту мясорубку попали члены княжеских родов Долгоруких, Барятинских, Друтских, Белосельских, Шаховских, Вяземских, Волконских, Оболенских, Щербатовых – других-то уж и не помню. Их выслеживали, пытали и убивали. Теперь тебе понятно, Николай Фёдорович, кто пытается взять исторический реванш у России? Раз понятно, то ты должен сообразить, почему они нас ненавидят. Что касается третьего вопроса, то тут всё просто: всякое подлое дело творится тайно.

– Выходит, что наш народ стал заложником этих злых сил?

– Мы устремились за несбыточной мечтой: «Мир – народам! Землю – крестьянам! Фабрики и заводы – рабочим!».

– Да, русский народ прост и доверчив, – согласился Николай, – а простота, как известно, хуже воровства. Теперь понятно, что народ наш расплачивается за свою близорукость и, как ты говоришь, за несбыточныё мечты. Неужели, Дмитрий Михайлович, это не послужит нам уроком в нашей дальнейшей жизни?

– Пути Господни неисповедимы, – нахмурился старик. – Теперь у евреев есть свое государство, слышал об этом?

– А как же, приезжие лекторы постоянно говорили и теперь иногда упоминают об этом.

– Интересно, для чего понадобилось создавать еврейское государство в стране, которая изначально им не принадлежала, как ты думаешь, Николай Фёдорович?

– Об этом я тебе ничего сказать не могу, Дмитрий Михайлович, радио у нас нет, а из газет читаем только «районку», а там об этом не пишут.

– Израиль, как государство, появилось в 1948 году в соответствии с решением ООН. Его создание в центре арабского мира стало возможным благодаря стратегическим намерениям руководителей США и СССР. И те и другие рассматривали будущее еврейское государство как инструмент для продвижения своих собственных интересов на Ближнем Востоке…

– Не помню, чтобы лекторы об этом рассказывали, – возбудился Паньшин, – они больше говорили о многострадальном еврейском народе и помощи, которую оказывает наша страна молодому государству…

– Так, да не так, – усмехнулся Ионин, – Сталин вознамерился создать социалистический Израиль, поэтому он направил в тогдашнюю, ещё подмандатную Палестину, тысячи, как ему казалось, проверенных военных и разведчиков из коммунистов-евреев. Позднее туда поставлялась техника, семена, удобрения, но Сталин просчитался. Зов крови оказался сильнее коммунистических убеждений. Но и в отношениях с США у молодого еврейского государства не всё складывалось благополучно. Там ещё до войны процветал антисемитизм…

– Слово какое-то непонятное, Дмитрий Михайлович.

– Не любили там евреев, мягко говоря, и не только на бытовом уровне, но и в правительственных кругах.

– Ненавидели их, значит, презирали, – в голосе бригадира послышались печальные нотки, – а я вожу дружбу с Иосифом Гершем, знаешь его?

– Портной, который живёт в «Коммунаре»? Хороший мужик – с ним поговорить – любо-дорого. Но дело не в Гершах, Рошалях и Нахимсонах, а в тех немногих еврейских личностях, которые сосредоточили в руках огромные богатства, и мечтают о мировом господстве. Но вернёмся к нашему разговору. Первые израильские правители предпочли строить своё государство с оглядкой на Европейские страны, с которыми у евреев существовали традиционные связи, в том числе и с международными сионистскими центрами…

– Что это за центры, Дмитрий Михайлович?

– Слово «сионисты» произошло от горы Сион, которая находится близ Иерусалима, а эти центры с конца прошлого века провозгласили идею переселения евреев всего мира в Палестину.

– Тогда понятно, почему они вступили в союз с Европой, – усмехнулся Паньшин.

– Единение оказалось настолько тесным, что в прошлом году, когда Гамаль Насер национализировал Суэцкий канал, Израиль совместно с Англией и Францией напал на Египет. Москва, которая налаживала отношения с революционным Египтом, резко выступила против этой агрессии. Наш Никита Хрущёв заявил: « Если война не будет срочно прекращена, то триста тысяч советских мусульман придут на помощь египетским единоверцам».

– Помню, у нас выступал лектор из района, так он сказал, что англичане и французы просили помощь у американцев, но Эйзенхауэр заявил, что-де НАТО помогать им не будет, так как обязательство о взаимопомощи на этот регион не распространяется.

– Совершенно верно, Николай Фёдорович, им пришлось убираться из Египта, что называется, не солоно хлебавши. А Тель-Авив со своими европейскими сионистскими наставниками окончательно поняли, что надо прислоняться к американцам. Сейчас идёт стремительное сближение израильтян с Вашингтоном. А к чему это приведёт?

– Ясно, что они объединят усилия в борьбе против СССР и холодная война станет ещё холоднее.

– Николай Фёдорович, а что в твоём понимании холодная война?

– Я слышал, что они её объявили сразу после того, как мы создали атомную бомбу. Понимаю, что такой войны, как последняя, не будет, а в чём суть теперешней – мне не совсем ясно.

– Кое-что я тебе поясню. Объявление холодной войны в 1946 году совпало с речью Уинстона Черчилля в американском Фултоне. В своём выступлении он призвал США к новому «крестовому походу» против СССР и обозначил направления противостояния – политическое, экономическое, военно-стртегическо и идеологическое. Что касается политического курса, то их главная цель – покончить с коммунистической экспансией СССР. Военно-стратегическое направление предусматривает создание различных политических блоков для контроля над нашими вооружёнными силами и возведение на территории стран альянса военных баз для более быстрого и оперативного действия на случай войны. Втягивая нас в гонку вооружения и перевооружения, они тем самым решают двуединую задачу: ослабляют наше влияние в странах третьего мира и подрывают экономику нашей страны, затрудняя развитие отраслей промышленности и сельского хозяйства. Что касается идеологической составляющей этого проекта, то она направлена на взлом нашего сознания и ориентацию его на самые низменные потребности. Конечная цель этого направления – извращение главных общечеловеческих принципов и опустошение человеческих душ. Теперь о твоём предположении, касающемся возможного военного противостояния. Да, крупномасштабной войны, подобно схватке с фашистами, вряд ли стоит ожидать, но очаговые конфликты неизбежны.

– Мне это понятно, Дмитрий Михайлович. Примером к твоим словам может служить корейская война. Она, вроде бы, шла между северной и южной Кореей, но и мы и американцы там колошматили друг друга. Повоевал там и наш таловчанин Николай Нохрин. Он расстреливал из зенитки самолёты, в которых сидели американские парни. А возьми события прошлого года в Будапеште. Опять стычка. А кто поставлял оружие повстанцам? Они – американцы! Многие наши ребята убиты этим оружием, а Андрюха Коптяев, твой свойственник – ранен.

– Такие стычки неизбежны и в будущем, Николай Фёдорович, надо понимать, что они – часть общей доктрины холодной войны, которая ведётся против нашей страны, а, значит, и против нашей деревни. Победив нас, враждебные нам силы развалят, расчленят нашу страну. Отделят от России Прибалтику, Белоруссию, Украину, Кавказские и Среднеазиатские республики, а затем развалят и саму Россию, разделив её на отдельные мелкие государства.

– Разве такое возможно, Дмитрий Михайлович? – поразился Паньшин.

– Может, и невозможно, но цель такая поставлена. Критерием такой войны являются не средства, а решённые задачи. Последние можно сопоставить с действиями, которые ставятся в ходе обычной войны: победа, разграбление, смена режима и оккупация. Но не традиционная, когда победитель, скажем, закрепляет за собой спорную территорию и уходит, а вечная. Им нужна подконтрольная Россия и навсегда.

– Поворот такого рода событий мой разум не принимает, – помрачнел Николай.– Да и сил таких у них нет, чтобы нас победить.

– Попробую кое-что тебе растолковать. Помнишь, в прошлом году к нам в Таловку приезжал в отпуск Николай Коптяев – муж моей племянницы Александры?

– Обижаешь, Дмитрий Михайлович, я с ним беседовал и знаю, что он полковник, служит в Одессе в должности начальника общевойскового командного училища.

– Так вот, мы с ним много говорили на разные темы, затронули и этот вопрос. Он и поведал, что в США под руководством шефа разведки Даллеса была разработана доктрина – теория холодной войны против нашей страны. Может, я что-то и подзабыл, но за общий смысл его рассказа – ручаюсь. Он сказал, что победить нас в этой войне все вражеские силы смогут только тогда, когда оккупируют и подчинят нас на трёх ступенях: физической, ментальной и духовной.

– Ментальная-то ступенька, Дмитрий Михайлович, это как? – Паньшин осторожно притронулся к руке звеньевого.

– Это уровень нашего сознания, Николай Фёдорович, я уже об этом говорил.

– Неужели они смогут изменить наше сознание? Что-то мне не верится. Да и с первым и последним уровнями не всё понятно.

– А что тут непонятного? Они будут делать всё для того, чтобы извратить нашу плоть, изменить представление о материальном, вещественном мире и превратить нас в безнравственное стадо пожирателей их бездуховных ценностей и сомнительных материальных благ. И на этом направлении у них есть уже несомненные достижения. По словам Николая, через наши морские порты они наладили тайные каналы поставок печатной продукции, которые подают их образ жизни в крайних проявлениях: приобщение подрастающего поколения к курению, пьянству, наркотикам, раннему сожительству девушек с мужчинами, мужеложеству, женоложеству, скотоложеству, отрицанию всяких моральных ценностей. До деревни эта «чума» ещё не дошла, а в города она уже проникла. Считай, что Волкова, Удодова и Томилова – первые жертвы этой тайной холодной войны.

– Значит, в Одессе этого «добра» уже полно?

– Об этом и шёл разговор с Николаем, – подтвердил Ионин.– Везут эту «бомбу» замедленного действия не только пароходами, но доставляют и самолётами, поездами, а так же тайными тропами через кордон. Помимо этого о нашем тупиковом пути и прелестях капиталистического мира вещают радиостанции «Свобода», «Голос Америки», другие голоса и подголоски.

– Так это же настоящая психическая атака! – голос Паньшина дрогнул от изумления. – Выдержит ли наше молодое поколение такое испытание?

– Гадать не будем, Николай Фёдорович, время покажет.

– Постой, Дмитрий Михайлович, а мы так и будем сидеть сложа руки?

– Почему же, наверняка разработана антидоктрина, но, судя по поведению Никиты Хрущёва, партия и правительство большого значения идеологической диверсии неприятеля не придали. Они всё ещё находятся в плену теории перманентной революции.

– Перманент, который наводят мои дочери в парикмахерской «Коммунара», мне виден и понятен, – усмехнулся Николай, – а в чём его политическая суть?

– Нутро этой теории, я тебе, кажись, уже говорил об этом, Николай Фёдорович, прикрыто лозунгом: «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!». А как они могут соединиться, если мировая революция во всех странах одновремённо совершиться не может? А очень просто: надо такие перевороты готовить. Вот и Египет, что называется, созрел для этого дела, и мы ему помогли, а чтобы вождь революции не повернул в другую сторону, Никита Сергеевич сделал его «в доску» своим. Гамаль Насер решением Президиума Верховного Совета был удостоен звания «Герой Советского Союза».

– Да, было такое дело, – рассмеялся Паньшин, – ну и поплевались же тогда наши деревенские мужики!

– Теперь тебе, Николай Фёдорович, понятен смысл революционного перманента?

– Понятен-то – понятен, только возникает вопрос: неужели наши правители всерьёз думают, что таким путём они победят своих противников, которые стремятся повернуть мир в другую сторону?

– А как бы ты повёл себя, Николай Фёдорович, если вдруг оказался на месте Хрущёва?

Паньшин задумался, собирая свои мысли для выработки возможных стратегических решений. Ионин, в ожидании ответа, вслушивался в отголоски молодёжного вечера и уловил себя на мысли, что жизнь его худо-бедно прожита, а вот какая судьба ожидает этих ребят и девчат, их детей, внуков и правнуков? Сердце его сжалось, сбилось с ритма и заныло…

– Дмитрий Михайлович, послушай мои соображения. Путь этот, по которому мы ведём другие народы и государства к счастливому коммунистическому будущему – тупиковый. Это призрак, это мечта, которая, может быть, хорошо прописана на бумаге, но её творцы забыли про ухабы, которые есть на всякой дороге.

– Ну и какова же первая колдобина? – усмиряя сердце, улыбнулся Ионин.

– Первая глубокая яма на этой дороге та, что большинство народов на планете беднее церковных мышей. Они неграмотны, и тащить их за собой в коммунистический рай будет для нас, для русского народа, в первую очередь, накладно. Далеко за примером ходить не надо. Возьмём нашу страну. Уровень жизни народов с окраин нашего государства выравнивается за счёт нас, славян. И мы худо-бедно, как ты говоришь, выживаем. Но этот неподъёмный прицеп мировой нищеты нам не потянуть.

– Хорошо сказал, Николай Фёдорович, продолжай, – подбодрил Ионин приятеля.

– Второй препон на этом пути, может быть самый главный, заключается в том, что более состоятельные народы не пойдут за нами, глядя на наше рабское, нищенское существование. Ведь мы с тобой, Дмитрий Михайлович, заложники колхозного строя. У нас с тобой и паспортов нет. Сбежать из него по собственному желанию мы не можем. Выходит, что мы государственные крепостные.

– Мысли твои правильные, Николай Фёдорович, но что из них следует, по какому бы ты пути повёл наш народ к светлому будущему?

– К коммунизму я не поведу. Насмотрелся на него малолеткой в двадцатых годах.

– Хорошо, веди к лучшей жизни, – согласился Дмитрий.

– В первую очередь я отказался бы от доктрины перманентной революции, во – вторую – не стал бы связываться с гонкой вооружений, а все наши ресурсы направил на развитие техники и, как теперь говорят и пишут в газетах, на создание передовых технологий. Посмотри на нас: мы заготавливаем сено, как при царе-косаре, как наши бабушки и деды, а в каком состоянии находится наше животноводство – сплошной ручной труд. Техника нужна, которая облегчит труд, сделает его более производительным и привлекательным. В третью – постепенно бы начал поднимать уровень жизни народа, улучшать его благосостояние. Посмотри на наши разваленные деревни, на пустые полки в магазинах, и ты поймёшь, что иного пути нет. А когда жизнь нашего народа будет привлекательна со всех сторон, вот тогда, глядя на нашу счастливую жизнь, по нашему пути пошли бы другие страны и народы.

– Но ты, Николай Фёдорович, забыл про наших врагов, о том, что наша страна для них – кость в горле.

– Ничего страшного, главное – не заглотить ту наживку, которую они для нас приготовили, – разгорячился Паньшин. – У нас есть ядерный щит, и под его завесой мы можем набрать такую силу, которая окажется не по зубам всем нашим противникам.

– Твои слова бы, Николай Фёдорович, да Богу в уши, – похвалил Ионин собеседника, – но, похоже, что наживка уже схвачена. Жаль, очень жаль, Николай Фёдорович, что мы дали маху и не поставили тебя к государственному рулю.

Паньшин зашёлся смехом. Утихомирившись, он вернулся к разговору:

– Дмитрий Михайлович, эти соображения не только мои, но и твои и всего нашего сельского сообщества. Мы на бухтинах часто заводим разговор на эту тему. Общее мнение таково: «Дальше так жить нельзя».

– Да, Николай Федорович, мы так жить не хотим, а правители наши и в ус не дуют. Видишь ли, у вас – у большевиков – партийная дисциплина и вы все обязаны думать так, как думает первое лицо в государстве.

– Что – правда, то – правда, Дмитрий Михайлович, наши чаяния и надежды до верхов не доходят и никогда не дойдут. – Паньшин помолчал, и неожиданно спросил собеседника: – А если постучаться в ворота этой крепости посильнее?

– Если ты имеешь в виду демонстрацию с определёнными требованиями в отдельно взятом селе или городе, то прямо тебе скажу, Николай Фёдорович, её разгонят силы правопорядка, а если демонстранты не подчинятся, то их расстреляют.

– И такое развитие событий возможно? – голос Паньшина дрогнул.

– Вполне, – уверенно подтвердил Ионин. – У них есть исторический опыт, связанный с нашими революциями. Как справились с бунтом в 1905 году? Повесили двести активистов – не первой величины, и в государстве Российском установился мир и порядок. Враги нашего отечества прекрасно понимали и теперь это осознают – останься Столыпин во главе государства – не было бы ни февральской революции, ни октябрьского переворота. Они сделали всё, чтобы убрать Столыпина. На него было совершено множество покушений. Всем здравомыслящим людям было понятно, что враги России его преследуют, идут за ним по пятам. Трагическая развязка произошла в Киеве первого сентября 1911 года. На празднествах, посвящённых открытию памятника царю освободителю Александру Второму, его, на глазах у царя Николая Второго, застрелил в театре некий Мортко Гершович Богров – молодой человек иудейского вероисповедания, помощник присяжного поверенного и, между прочим, агент тайной охранки.

– Слышу об этом впервые, – в голосе Паньшина промелькнуло неподдельное изумление, – но твой рассказ на многое открывает глаза. Выходит, что покойный стоял поперёк горла не только внешним врагам России, но его не жаловали и на родине. Дмитрий Михайлович, кто же всё-таки стоял за спиной убийцы?

– Тёмное дело. Было объявлено, что действовал террорист одиночка, – Ионин задумался, – но я сторонник версии заговора. Заказчикам убийства была нужна власть над Россией. И они её добились, перешагнув не только через труп Столыпина, но и через трупы всей царской семьи. Думаю, что убийца был связан с Лейбой Троцким-Бронштейном, известным революционером, позже коммунистом. Об этом уведомил общественность Киевский генерал-губернатор Трепов, который, опираясь на агентурные сведения, заявил, что в день убийства премьер-министра, Богров обедал в ресторане, что находился напротив театра, с этим Лейбой Бронштейном. Но следствие не приняло во внимание это заявление.

– Может, на следствие кто-то надавил?

– Было кому, – согласился старик, – тогда в газетах много писали о российских масонах – агентах влияния наших врагов. Их фамилии были у всех на слуху. Упоминались Великие Князья Николай Михайлович и Кирилл Владимирович, Керенский, Маклаков, князь Львов и другие высокопоставленные лица.

– До меня никак не доходит: как же можно предать свою Родину, свой народ! – удивление Паньшина было беспредельным. – Неужели они до такой степени были подконтрольны нашим извечным врагам, Дмитрий Михайлович?

– Думаю, что у всех преступников в этом ряду были свои причины: один завидовал царю-родственнику, другой тешил себя надеждой, подобно Наполеону, стать диктатором России, третий спал и видел Россию парламентской республикой, а многие были скуплены закулисными кукловодами, которые сегодня мечтают не только завладеть Россией, но и всем миром. Предполагаю, что и убийство наследника престола Австро-Венгерской империи Франца Фердинанда в Сараево летом1914 года не обошлось без Лейбы Троцкого. Наверняка, он или люди из его команды направляли руку с револьвером сербского студента-националиста Гаврилы Принципа. Николай, нарушив завет отца, «не ввязываться в войны», скоропалительно вступился за братскую Сербию, сделав первый шаг к краю пропасти. Чем всё это закончилось, ты знаешь.

– Теперь я понимаю, что в 1917 году мы стали их заложниками. Дмитрий Михайлович, а этот Карл Маркс, которого большевики поставили на свою божницу, не являлся ли агентом этих сил зла?

Ионин с удивлением уставился на Паньшина.

– Не ожидал от тебя такого неожиданного заявления, а ну, расскажи, как ты пришёл к такой мысли?

– Да эти мысли не мои, а коллективные. В прошлом году после лекции о международном положении мужики, разбирая сообщение агитатора и увязывая его с нашей нищей жизнью, пришли к такому заключению, что-де лозунг этого Маркса о пролетариях всех стран, которые должны соединиться, не наш, а направлен против России и против тех стран, где эти революции затеваются. Чем больше стран присоединяется к этому блоку, тем беднее мы живём. Тогда мы поговорили об этом и забыли. А сейчас этот разговор всплыл в моей памяти. Может, этот Маркс – провокатор, а большевики не разобрались в его теории, и мы по сей день льём воду на мельницу наших врагов?

– Никогда не думал об этом, но мыслится мне, что вы были близки к истине. Такое поступательное наступление ведёт к порабощению многих стран и народов, а в конечном итоге к мировому господству тех сил, которые эту политику проводят. Ваши соображения подтверждает и тот факт, что результатами всех европейских революций и гражданских войн в северной и южной Америке воспользовались именно эти деструктивные силы. И наши революции не были исключением. В октябре 1917 года власть в России захватили именно они, а не рабочие и крестьяне.

– Тогда скажи мне, Дмитрий Михайлович, кто же они? Далеко ли они ушли от Гитлера?

– Одного поля ягоды, – согласился Ионин, – те и другие стремятся к мировому господству и ненавидят не только русских, но и всех славян, и другие народы мира. Стратегический замысел фашистов – покорить все страны и народы мира, уничтожить неполноценные расы, а остальных сделать рабами.

– К неполноценным народам они относили и евреев? – уточнил Паньшин.

– На первый взгляд, вроде бы так, – Дмитрий задумался, – но, скорей всего, Гитлер уничтожал их как будущих неизбежных противников на пути к мировому господству. Он, как человек дальновидный, понимал, что за кулисами политики таких стран, как Англия, Франция, США, стоят богатейшие еврейские кланы, которые тоже мечтают о мировом владычестве, а два ядовитых паука, как известно, в одной банке не уживутся.

– Выходит, что главного противника – Гитлера мы с их пути убрали, а теперь эти заплечники снова принялись за нашу страну?

– Имей в виду, Николай Фёдорович, что это невидимое сражение очень опасно. Война эта тотальна и глобальна. По моему ощущению, мы её пока проигрываем по всем направлениям жизнедеятельности государства, о которых я тебе уже говорил, упомянул мельком или ничего не сказал. Одним из самых уязвимых мест в этой всеохватной системе конфронтации является демография – наука о народе, которая изучает его состав и количественное изменение населения. И одно из сражений холодной войны идёт на этом фронте. Целью этой схватки является разрушительное воздействие на наш демографический потенциал и его поражение. Нет народа – нет государства. Болен народ – нет здорового общества, разрушается государственность и экономика. По сути дела это идёт битва за государственность, за сохранение народа, способного защитить эту государственность. А сохранить её можно только тогда, когда наши правители будут делать всё необходимое для удовлетворения всё возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека. Если это основополагающее условие будет выполняться, то наш народ приложит все усилия, чтобы укрепить государство, а при необходимости встать на его защиту. Сильное государство – щит народа, а крепкий и здоровый народ – щит государства.

– Дмитрий Михайлович, каким же образом наши враги в мирное время смогут повлиять на уменьшение численности нашего населения? – разволновался Паньшин.

– Николай Фёдорович, ещё Гитлер, задолго до нападения на нашу страну в своих откровениях с приближёнными, говорил вроде того, что существует много способов сокращения численности неполноценных народов, плодящихся подобно мухам и комарам. Не обязательно убивать их на войне. Нужно просто систематически препятствовать их природной плодовитости. Такой подход позволит нам, говорил он, без лишнего кровопролития довести нежелательный нам народ до вымирания. Вот его позиция.

– Как же он собирался это сделать, Дмитрий Михайлович, мне непонятно?

– По Гитлеру, для этого все средства хороши. В качестве самого простого решения он предлагал отделять на длительный период мужчин от женщин, направив тех и других в специальные лагеря.

– Эту свою задумку он претворил в жизнь во время войны, а мы-то разговор ведём о мирном времени.

– Николай Фёдорович, представь, что он покорил многие страны. Проблема уничтожения нежелательных национальных элементов для него осталась. Мог он использовать такой подход для достижения своей цели?

– Ну, разве, что так, – согласился Николай.

– А сегодня наши противники действуют более изощрённо. Они к своей цели идут, опираясь не только на печатную и голосовую пропаганду. Для уничтожения жизни в человеке и человечестве во всех её проявлениях – физическом, рассудочном и духовном, они наверняка внедряют и распространяют медицинские и биологические препараты, которые вызывают необратимые изменения в человеческом организме, которые приводят, в конечном итоге, к смерти или предотвращению зарождения человеческой жизни. Могут и стерилизовать женщин под видом различных благонамеренных побуждений. В наших центральных газетах уже были сообщения об опыте стерилизации африканских женщин американскими учёными под видом безобидных вакцин.

– Дмитрий Михайлович, и такое возможно? Они же люди, а не нелюди. Их тоже родили наши земные женщины.

– А среди нашего брата разве нет таких нравственных уродов? – усмехнулся Дмитрий. – Посмотри на Вилена или на ту же Татьяну. Приспособь их к такому делу, и они без колебаний, со злорадством, примутся за дело.

– Тут ты, пожалуй, прав, – согласился Паньшин.

– В этом же ключе выпустят, как джина из кувшина, изобретённые болезни. Проверят их на африканцах или латиноамериканцах и переправят к нам. Ещё одним из действенных способов сокращения рождаемости является пропаганда раннего сожительства девочек с мужчинами. Об этом мы уже, с тобой, кажется, говорили. Но это, что называется, цветочки. А ягодки будут горькими. Репродуктивные функции у таких особей быстро выйдут из строя. Многие утратят детородные свойства, а забеременевшие не смогут удержать плод в матке.

– Дмитрий Михайлович, неужели наш народ, наше правительство допустят такое?

– Николай Фёдорович, не будем загадывать, что да как там, в будущем, будет. Это уже есть сегодня, а дурной пример заразителен.

– Да, сегодня одна девица пример подала, а завтра его подхватит другая, – согласился бригадир.

– Николай Фёдорович, ты задумывался когда-нибудь над смыслом поговорки: «Не в мать, не в отца, а в проезжего молодца?».

– Смысл её понятен: ребёнок нагулян на стороне.

– А в чём тебе видится значение свадебной традиции, когда сваха, на следующее утро после свадьбы, показывает гостям простыню, на которой спали молодые?

– Только одно – невеста до первой брачной ночи была целомудренна или по-нынешнему – целка.

– А если она таковой не была, то в большинстве случаев, что за этим следовало?

– Её, вместе с родителями и родственниками гнали со свадьбы, как чумных.

– Так, а каковы причины?

– Думаю, что это устоявшаяся традиция. Скажи, кому нужна «порченая» девка?

– В одном ты прав: этой традиции века, века и века, а, может, и тысячелетия. А смысл её приоткрылся совсем недавно, лет сто пятьдесят назад, а то и меньше. Приподняли завесу этой тайны английские коневоды. Они проводили опыты, спаривая английских породистых кобыл с жеребцами-зебрами. Цель, говоришь, какая? А хотели получить новую породу полосатых лошадей. Но труды их были напрасны. Зачатия не произошло. Кобылы не затяжелели. Они оставили это занятие и вернулись к прежней практике. Но каково было их изумление, когда кобылы, побывавшие под зебрами-жеребцами, начали рожать полосатых жеребят. Когда они внимательнее присмотрелись к лошадям, то оказалось, что эта полосатость проступает и на кобылах, подвергнутых испытанию. Они схватились за головы, а когда пришли в себя, то решили опыт повторить. Повторяли многократно и в разных вариантах, а результат тот же самый. Оказалось, что первый «пробник» с первого захода «впечатывает» в молодую кобылу, не бывавшую под жеребцами, всю свою наследственную информацию, не оставляя, практически никаких шансов для других, может быть, не менее достойных соперников…

– Выходит, что все другие последователи первака, только дают толчок к зачатию?

– Именно такой вывод сделали коневоды. Они опубликовали это открытие, и поражённый научный мир принялся повторять опыт англичан. Впоследствии результаты, полученные первооткрывателями, подтвердили не только учёные-коневоды, но и птицеводы, а также собаководы.

– Может, это удивительное явление не свойственно человеку? – в голосе Николая теплилась надежда.

– К глубокому сожалению, Николай Фёдорович, свойственно и, даже, в большей мере по сравнению с животным и пернатым миром. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, каков истинный смысл кроется за поставленными мной вопросами?

– Да, озадачил ты меня, Дмитрий Михайлович, – в голосе бригадира улавливались удивление и неверие. – Только и к тебе есть вопрос. Почему же об этом никто ничего не знает?

– Потому, что публикации на эту тему власть предержащие запретили. Может, в этом направлении и продолжается работа, но она скрывается за завесой секретности. Теперь тебе понятен истинный смысл этого открытия?

– Смысл я уловил, но наука-то как это чудо объясняет?

– Пока объяснений никаких нет и, видать, не скоро будут, но я, будучи на службе в Порт-Артуре, слышал от полкового батюшки, что при этом самец налагает на самку печать духа и крови. След этот он оставляет и в том случае, если совокупления не было, а была всего лишь попытка соития.

– Значит, наши предки пришли к этому пониманию ещё в глубокой древности и наложили запрет на половое сожитие до замужества?

– В общем-то, так, но ты сам говорил об ухабах и колдобинах на любом пути. Наверняка и в этом вопросе не всё было просто. Представь себе, что вождь племени, обладая таким знанием, мог узаконить право первой брачной ночи за собой. В страстях и борениях устанавливалось это нравственное начало, а выкристаллизовалось уже при христианстве с его заповедью – «не прелюбодействуй».

– Значит, наши враги попытаются ударить и по этому нравственному установлению, которое бытует у нас многие века?

– Уже ударяют, да так, что ошмётки от этих токмачей осыпаются на нашу приозёрную долину. Со временем, если эта война затянется, будет предпринята атака на наших малолетних девчурок и отроковиц отпетыми негодяями и насильниками. Представляешь, какое семя будет рассеяно по нашей земле?

– Дмитрий Михайлович, так надо что-то делать!

– Мы с тобой, Николай Фёдорович, в этом сражении не воины. Победить и обуздать этих врагов под силу только государству, да и то при условии, если на каждый подобный удар наши правители выставят непробиваемую броню. А самое главное, Николай Фёдорович, мы в этой битве духовно разоружены. У нас выбит духовный щит. Нашему народу надо срочно возвращаться к Богу. Иного нам не дано. Человека без стержня в душе легко соблазнить всякой мерзостью. Сталин к концу жизни, видать, осознал, что без веры в Бога государство не укрепить. Поэтому начал движение за восстановление веры. Я как-то незадолго до его смерти прочитал в «Правде», что в нашей стране начиная с 1943 года было восстановлено больше двадцати тысяч православных приходов. Были отворены для верующих и врата церкви в слободе Бешкильской. Добавлю к этому и ещё кое-что. С 1939 по 1952 годы не было проведено ни одного съезда партии, но в это же время была восстановлена патриархия и проведено три Поместных собора русской православной церкви. Ты понимаешь – три! А какие вопросы на них ставились и решались! К примеру, отказ славянских православных церквей от участия в экуменизме. Было принято решение начать подготовительную работу о передаче «права чести» Вселенского Патриарха от патриарха Константинопольского к патриарху Московскому и всея Руси. С первого захода это сделать не удалось, но двое из четырёх Восточных патриархов поддержали это решение. Я уверен, что многовековую проблему – «Москва – третий Рим, а четвёртому не бывать» – решить было можно. Но Сталин умер…

– А может, он пошёл на это, искупая свои грехи? Ведь их у него перед нашим народом накопилось немало…

– Что ты имеешь в виду, Николай Фёдорович?

– А хоть коллективизацию…

– Несомненно, вина в перегибах во время обобществления крестьянской собственности и последствиях коллективизации лежит и на нём, но вспомни народную мудрость: «Повинную голову меч не сечёт». Кто знает, как бы повернулась жизнь при Сталине, который принёс Господу покаяние за все свои грехи. Но пришёл к власти Хрущёв, и мы все опять отлучены от церкви. Многие храмы разрушены, с иных тракторной тягой сворочены кресты и колокольни, а те, что устояли – прикрыты. Ты, вероятно, слышал, что перед закрытием слободской церкви батюшка был обвинён в любовных домогательствах к прихожанке?

– Слышал, а как же! – живо откликнулся Николай. – И смех и грех. Весь район роптал – батюшке-то за восьмой десяток перевалило. Всё, о чём ты говоришь, Дмитрий Михайлович, мне близко и понятно. Но возьми во внимание и другое. Уже выросло два поколения безбожников, церкви разрушены, государство яростно борется со всеми проявлениями духовного возрождения, а взамен предлагает несбыточную мечту коммунистического рая. Как нам в этих условиях защитить своё государство, наш народ? Хорошо, правительство осознало пагубность нынешней политики, решило вернуться к Богу. Восстановили церкви, а кто вылечит души потерянных поколений? Кто их будет врачевать? Кто будут наши пастыри? Постники с думой о вере, Боге и наших чаяниях или сребролюбцы, которые будут создавать для себя рай на земле? Думаю, что в таких условиях и наши противники не дремлют. У них для нас наверняка есть свой духовный проект…

– Есть, Николай Фёдорович, есть! И называется он «Экуменическим движением». Началось оно в христианских протестантских церковных приходах в конце прошлого века. Цель этого течения – создание вселенского объединения церквей. Один из основных догматов протестантизма заключается в том, что успех человека в делах, его богатство – это признак предызбранности его Богом к спасению. И это роднит его с еврейскими нуворишами. Добавлю к этому только одно: уже в этом году на посевной лектор из района Леонид Марков читал лекцию о религиозном дурмане…

– Помню, ему тогда трактористы много каверзных вопросов задавали.

– После лекции я подошёл к нему и спросил об экуменизме. Он вытащил из своей походной сумки книгу «Спутник атеиста» и передал со словами: «Поищи, может, и найдёшь что-нибудь». Так вот, в этом «Спутнике» я вычитал, что сегодня к этому движению примкнули англиканские, старокатолические и православные церкви. Но какие из православных церквей примкнули к этому движению, в книге не было написано. А я тебе скажу, что была там ещё и весьма существенная приписка, примерно такого содержания: что-де экуменизм стремится к усилению роли церкви в политической жизни общества, особенно в странах Азии, Африки и Латинской Америки. Ну, а теперь скажи: откуда «растут ноги» у этого движения?

– Для такого разговора, Дмитрий Михайлович, я слабо подкован, – Паньшин приподнялся на локте, половинчатая луна высветила его взъерошенный профиль. – У меня к тебе вопрос: что же нам делать? Ведь нас обложили со всех сторон и держат под прицелом. Неужели нашу страну ждёт крушение? И почему этому попустительствует Бог, к которому ты призываешь вернуться?

– В ответ на твои первые вопросы я скажу так: спасение от всех коварных замыслов наших врагов только в наших руках, в руках нашего народа. Кстати, эту тему в нашем разговоре мы уже затрагивали. Нам всем надо активнее вмешиваться в жизнь, увидев несправедливость, неустройство и беспорядок. Когда мы вместе, всем миром встанем против сил зла, нас никому не одолеть. Мы медленно запрягаем, но когда мы рванём вперёд – нас не остановить. Для этого нам уже сегодня надо встряхнуться, прийти в себя и занять активную жизненную позицию – «кто, если не я!». Так должен думать и действовать каждый гражданин нашей великой страны. Что касается твоего последнего вопроса, то ответить на него непросто, но размышлять над ним надо. Для начала ответь мне на такой вопрос: когда, в какие времена русскому человеку жилось хорошо? Молчишь? В том-то и дело, что никогда и ни в какие эпохи наши предки, как и мы грешные, хорошо не жили. Наш русский писатель и философ Чаадаев, размышляя по этому поводу, писал вроде того, что мы народ исключительный и не входим в состав человечества, а существуем лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Написал он об этом давно, но, как будто, про нас сегодняшних. Я когда прочитал эти строки, то меня обожгло, словно кипятком: «Вот она – исходная точка для размышления о нашем предназначении!». Без воли Создателя всего сущего здесь не обошлось. Мы, его воинство в борьбе с Сатаной, мы, его сила и опора. Таково изначальное бремя наложил Господь на русского человека. Ведёт он нас по тернистой дороге от одного испытания к другому. И заметь, препятствия на нашем пути всё сложнее. Но после каждого их преодоления мы, хоть и с большими потерями, снова вздымаемся, как сказочная птица феникс из пепла, и набираем силу. Думаю, что Господь выдвигает русский народ на борьбу с Антихристом и его чёрным, зловещим воинством к часу его пришествия… Что приумолк, Николай Фёдорович?

– Осмысливаю сказанное, Дмитрий Михайлович. И дума моя вот о чём. Кого приведёт Господь на это сражение? За сорок последних лет мы потеряли самое активное население, которое погибло с Богом в душе от голода, в войнах и на лагерных стройках социализма.

– Николай Фёдорович, то, что я сказал, отвечая на твой вопрос о Божьем попустительстве, это всего лишь мои мысли. Они не претендуют на конечную истину. До неё, я думаю, докопаться невозможно никому.

– Хорошо, Дмитрий Михайлович, твои соображения мне понятны. Добавлю только то, что усвоил с пелёнок: защита отечества - священный долг каждого гражданина. Но зачем этого человека ради каких-то, пусть и высоких, целей, уничтожать, глумиться над ним в мирное время?

– Николай Фёдорович, вернёмся к теме «перманентной революции». Из неё вытекают все проблемы нашей сегодняшней жизни. Разве сытого, довольного своей жизнью человека можно послать на баррикады сражаться за «счастье людей всего мира?». Нет, конечно, нет! Я согласен с тобой. Одеяло наше короткое, и его на весь мир не растянешь. А его пытаются стянуть с нас и сегодня. А что надо сделать, чтобы этого не было, ты уже сам определился, когда я тебе разрешил немного порулить государственной машиной, – усмехнулся Ионин.

– А если всё так и останется, как сегодня, то что с нами будет, Дмитрий Михайлович? Что станется с нашей страной?

– Если наши руководители не поймут, что в демократическом государстве экономика должна работать для человека, для удовлетворения его духовных и материальных потребностей, а не на идею мирового коммунизма, то эту тайную войну наши правители могут проиграть. Что, говоришь, за этим последует? Тогда мы лишимся и тех благ, что у нас есть сегодня. Что касается государства, то не забывай, что это сражение длится уже многие века с переменным успехом. Враг берёт над нами верх не в открытом бою, а действует подкупом, обманом, хитростью, используя предательство со стороны наших отечественных перерожденцев. Таких перевёртышей в нашей истории было немало, и они будут ещё.

– Неужели найдутся душепродавцы среди самых высокопоставленных партийцев? – в голосе бригадира слышалось неподдельное изумление.

– Будут – будь уверен. Вот тогда для нашей страны настанет момент истины. Народу российскому придётся определяться, с кем он: с Богом или Сатаной. Но ты, Николай Фёдорович, верь в русского человека, в его жизненную стойкость и патриотизм. Да и Бог не оставит нас на этом тяжком пути.

– Пока ты говорил, Дмитрий Михайлович, меня не покидала мысль, что мы мягко обошлись с Удодовой и Томиловой. Надо завтра же отправить их на предприятие с соответствующими характеристиками, а к ним приложить и тайные записки Волковой.

– Николай Фёдорович, но ты же обещал записки эти, если они обнаружатся, никому не передавать. Надо дать ей возможность встать на правильный путь. Она не хуже и не лучше Дианы и Агафьи. С твоим предложением я согласен. Ты начальник – тебе и решать. А блокнот Волковой оставь пока у себя и не очень об этом распространяйся. Я уверен, что она сойдёт с этого греховного пути. Не беспокойся, я найду возможность последить за ней. А с этими девицами надо переговорить сегодня же и объяснить им нашу позицию.

– Дмитрий Михайлович, с твоими соображениями я согласен, но прошу тебя: побеседуй с молодёжью и о Боге, и о нравственности, и о наших скрытых врагах.

– И поговорю, дело привычное, Николай Фёдорович.

– Я вижу, около тебя плотнятся ребята в каждую свободную минуту.

– Да, мы с ними успели о многом поговорить. Тянутся ребята к знаниям, особенно к истории отечества, – Ионин поднялся с лежанки. – А не пора ли нам возвращаться, Николай Фёдорович, вроде парочки начинают разбредаться, да и Павлина тебя ждёт – не дождётся.

– Она время зря не теряет, спит в балагане «без задних ног», – успокоил приятеля бригадир. – Не, забывай, что у нас ещё беседа с горожанками.

– Это само собой, Николай Фёдорович.

Они поднялись и зашагали по росной скошенной траве, а рядом с ними мотались их длинные вытянутые тени, оставляя за собой четыре неровных тёмных полосы. В багрово – красных кустах тальника и приозёрных камышовых зарослях кучился туманец.

– Погода установилась и неделю продержится, – Ионин локтём прикоснулся к руке бригадира, – посмотри на закат, Николай Фёдорович.

– Такие благостные вечера мой покойный батюшка называл малиновыми и приговаривал: «Они ягоду зорят – торопят созревание, скоро костяника в рубиновые серёжки обрядится».

– Уж это так.

Шли, поглядывая на скирды, плавающие в тумане, на частые яркие звёзды, на полыхающий костёр, прислушиваясь к частушечным распевам.

Мы сплываевских девчонок
Начали любить с пелёнок.
Они, хоть, не кудрявые,
Но целоваться – ярые!

А таловские ребята,
Что молочные телята –
Губы слюнями обмажут,
Про любовь ничё не скажут.

– Не дойдёт ли опять дело до молосных частушек, до оскорблений? – обеспокоился бригадир

– Кто их знает – дело молодое, – тяжело вздохнул Ионин, – взбрыкнет какая-нибудь девица, развяжет заветный мешок с бисером, и пошло – поехало. Со своими подшефными я поговорил об этом – пообещали сплываевцев не задирать.

– А я Павлину попросил, чтобы она остудила пыл молодых сплываевских покосников.

– Тогда обойдётся, – успокоил товарища Дмитрий.



На плясовой площадке кипение страстей: голосистые, любящие себя показать парни и девчата, влюблённые и покинутые ухажёры и ухажёрки просмешничали, пели о своих достоинствах, просмеивали грубиянок, намекали на вечную бескорыстную любовь.

На мгновение внимание публики перехватили сплываевцы. Зинаида, выплясывая перед невысоким стройным парнем, со страданием в голосе пропела:

Ты зачем же к нам приехал,
Незнакомый паренёк?
Иссушил моё сердечко,
Как на печке сухарёк.

«Паренёк», казалось, внимательно выслушал молодую женщину и с лукавым сожалением в голосе вывел:

Ах, какое горе, Зина,
Поздно ты призналася!
Ко мне возле магазина
Клавка навязалася.

Дружный смех и рукоплескания были ответом на сочинённую молодцом коротушку. Клава в долгу не осталась и тут же нанесла ответный укол:

Коля, рано стал смеяться
Надо мной, над молодой,
Может быть – ещё придётся
Спать в копёшечке со мной.

Такой поворот «разговора» не устроил Зинаиду, и она тут же решительно ответила сопернице, не оставив той никаких шансов на успех:

Говорят – я шибко бойка,
Это верно – ураган.
На горячие угли сяду,
Тебе Коли не отдам!

Видя такой расклад, Клава сдалась:

Я любила – не таила,
Отбивают – не гонюсь.
Я не первого любила,
Не с последним расстаюсь.

У края помоста стояли три «сиротинки» – Лида Кобелева, Зоя Тоболкина и Ия Хабарова. Их разбирала досада на себя, на своих бывших кавалеров, на нежданно-негаданно надломленную сенокосную любовь. Они то и дело бросали взгляды на своих бывших ухажёров и соперниц, не переставая обсуждать их поведение: «Ой, батюшки, Шура-то весь извертелся, изогнулся, глаз не сводит с шароглазой портнихи. Ийка, смотри, – Зоя ухватила товарку за руку, – он её принародно целует. Ты бы пошла, да и пропела им коротушку с «картинками». – «И правда, Ия, пустись в пляс да посрами её в частушках», – поддержала подругу Люба. – «А чё толку, – дёрнулась Хабарова, – они уже от меня отчебучку получили. Ухажёрка его, я вижу, девушка порядочная. Уборка закончится, она уедет в город, и Саша придёт ко мне на поклон. Вот тогда я с ним и поговорю. А вы-то чё оробели перед этими вертихвостками?». – Ия с усмешкой глянула на подруг. – Или вам слабо? Ходите вокруг да около. Пошли бы, да и врезали им сами, раз уж вы такие храбрые»…

Мужики, придя на стан, в нерешительности остановились около стола. Паньшин, поглядывая на Ионина, тихим извинительным голосом произнёс:

– Дмитрий Михайлович, не подождать ли нам окончания вечёрки? – в голосе бригадира улавливалась неуверенность. – А то всех взбаламутим…

– Меня, Николай Фёдорович, уговаривать не надо, – взбодрил бригадира звеньевой, – как скажешь, так и будет.

– Тогда посидим, поговорим. У меня, пока мы шагали сквозь туман, возник ещё один вопрос.

Они сели напротив друг друга за бригадный стол и прислушались. С молодёжного токовища донеслось:

У меня у боевой
Кавалеров было, ой!
Был и Коля, был и Ваня,
Был и Дима дорогой.

А после проигрыша другой девичий голос пропел:

Не кукуй, кукушка, в поле –
Не мешай сено грести.
Всё равно моёго милого
Со мной не развести.

– Кажись, надолго, Дмитрий Михайлович? – обеспокоился Паньшин.

– У нас с тобой, Николай Фёдорович, одно утешение: кто сонлив, тот и ленив. Задавай свой вопрос.

– Был ли у России другой путь, Дмитрий Михайлович?

– Как не быть, Николай Фёдорович, вся наша жизнь – выбор, тем более на государственном уровне. Стезя эта наметилась при Александре Третьем. Он взошёл на престол в 1881 году после мученической кончины своего отца – Александра Второго, высвободившего крестьян из крепостного рабства. Положение государства было трудное. К тому времени враги России в течение десяти лет пытались дестабилизировать нашу страну, совершая убийства государственных деятелей и покушение за покушением на жизнь самого государя. Это была настоящая охота на царя, помазанника Божия, и закончилась она его гибелью.

– А охотники кто, Дмитрий Михайлович?

– Те самые народники – пестуны врагов нашего отечества, так их называли за их безуспешные «походы в народ» с целью возбуждения крестьян против власти. Когда эта идея провалилась, они взялись метать бомбы и стрелять из револьверов. Наследнику престола досталось тяжёлое бремя: расстроенные финансы, ненадлежащее исполнение должностных обязанностей служащими на разных уровнях управления государством, мздоимство и воровство чиновников, а на международной арене сгущались мрачные тучи коалиций западных стран против России. Но новый царь оказался человеком решительным. Уже в первом манифесте он объявил чёткую программу действий. В нём говорилось о том, что внутренняя политика будет основываться на ужесточении требований к чиновникам, поддержании в стране строжайшего общего порядка, справедливости и экономии. Сделан упор на возврат страны к духовном отечественным началам и обеспечение русских интересов по всем направлениям. О внешней политике государства в манифесте было заявлено, что Россия не собирается воевать ни с кем, но русские интересы будут неумолимо защищены во всех случаях.

– Вот такого бы человека поставить во главе нашего государства сегодня! – воскликнул Паньшин.

– Николай Фёдорович, у нового царя слова не разошлись с делом. Все свои заявления, указанные в манифесте, он претворил в жизнь. В самом начале его правления, практически без войны, к России был присоединён Туркестан, и юго-восточная граница нашей державы была отодвинута к Ирану и Афганистану. Для более оперативного управления новым громадным краем в небывало сжатые сроки была построена железная дорога, которая соединила восточное побережье Каспийского моря с центром русских среднеазиатских владений – Самаркандом.

– Хватский мужик! – восхитился Паньшин.

– Его твёрдая политика в отношении Средней Азии и Балканских стран упрочила положение России в Европе. К ней стали относиться с уважением.

– Выходит, что не словами, а делами он поднял авторитет нашего государства…

– Именно так, Николай Фёдорович. А в делах внутренних были введены в жизнь новые законоположения, которые окончательно скрепили наше государство…

– А как он решал наши крестьянские дела, Дмитрий Михайлович?

– Самым простым способом, Николай Фёдорович. Для экономического устройства быстро растущего сельского населения и увеличения земельных наделов крестьянских хозяйств был создан государственный Крестьянский поземельный банк с отделениями по всей России. Его задача заключалась в том, чтобы ссужать деньги для покупки земель крестьянским обществам, крестьянским товариществам, которые в то время начали складываться, и отдельным хозяйствам. Он всячески поощрял переселение крестьян центральной России в Сибирь и на Дальний Восток. Для этих же целей был создан и государственный Дворянский банк. Его услугами воспользовались дворяне-земледельцы, находившиеся в затруднительном положении. Конечно, проблемы остались, но острые их выступы были сглажены, что дало сильный толчок развитию сельского хозяйства, особенно у нас, в Сибири. В годы правления Александра Третьего за Уралом были созданы условия для развития сельскохозяйственной кооперации. Настоящий прорыв в этом деле был совершён в животноводстве. Сибирское масло, говяжье и баранье сало проторили путь на европейские и азиатские рынки. Спрос на эти продукты за рубежом был огромен. И наша ишимская зимняя Никольская ярмарка определяла мировые цены на эти продукты.

– Значит, столыпинская реформа родилась не на пустом месте?

– Это ты, хорошо подметил, Николай Фёдорович. Несомненно, в столыпинские преобразования краеугольный камень заложил Александр Третий. Сыграли свою роль в укреплении державы и другие реформы. Царским указом Правительствующему Сенату было вменено в обязанность открытие приходских школ при церквах. Наша таловская школа была построена как раз в годы его правления, а в целом по всей России были открыты многие тысячи таких школ и профессиональных учебных заведений. Быстро развивающейся промышленности были нужны умелые рабочие руки. Высшие учебные заведения России, рассадники революционной заразы, были поставлены под контроль государства. Совершенствовалось и земское управление. В Сибири, для более успешного развития сельского хозяйства, переработки его продукции и торговли были образованы округа во главе с окружными крестьянскими начальниками.

– Дмитрий Михайлович, ты упомянул про торговлю, а у меня перед глазами всплыли яркие детские впечатления от нашей весенней Юрловской ярмарки, на которую мы ездили всей семьёй.

– Не слышал про такую.

– Это на моей родине, в Коми-Пермяцком автономном округе.

– Вон как! Не из зырян ли ты?

– А разве по моему обличью не видно, что я зырянин? – в голос Паньшина промелькнула смешинка.

– Тогда вся Россия торговала, Николай Фёдорович. Только по нашей Тобольской губернии в статистических отчётах числилось больше шестисот ярмарок и торжков. А в нашем благодатном Ялуторовском округе в среднем на село да две деревни приходилось по ярмарке и торжку.

– Разум мой, Дмитрий Михайлович, не воспринимает эти цифры.

– Это из-за нынешней бедности, Николай Фёдорович. Наш крестьянин был не только земледельцем и скотоводом, но и промышленником. У нас процветали тележные, санные кузнечные, гончарные, бондарные, столярные, мукомольные и скорняжные производства. Умельцы изготовляли для себя и на заказ молотилки и веялки. В каждой деревне трудились пимокаты, чеботари, портные. Целые волости занимались пошивом зимней одежды. Только одна Шатровская волость поставляла на ярмарки Урала и Сибири сотни тысяч шуб и тулупов. Тобольский округ обеспечивал всю Сибирь, Урал и Дальний Восток барловыми унтами, шапками, поярковыми валенками и рукавицами разных фасонов. А ткачество! Ткацкие станки стояли в каждом доме да не по одному. Вся женская половина любой семьи ткала холсты, половики, ткани на любой вкус, кушаки, пояса и опояски. И всё это расходилось по ярмаркам. Не забывай, Николай Фёдорович, что ещё были и промыслы. Крестьяне курили смолу, выгоняли дёготь, скипидар, выжигали уголь…

– А про плотников, Дмитрий Михайлович, забыл? Я всё время любуюсь на дело их рук. Посмотри, как срублены дома, амбары, мельницы! Уму непостижимо…

– Всего не перечислишь, Николай Фёдорович. Вот ты упомянул про мельницы, а знаешь, сколько их насчитывалось в Тобольской губернии? Свыше пятнадцати тысяч ветряных и более тысячи мельниц-водянок…

– И в Таловке, наверное, было мельниц пяток. Две и теперь стоят в поскотине да от трёх спиленные столбы торчат…

– Двадцать их было, Николай Фёдорович, а в соседних Кукушках – пятьдесят четыре…

– Поверить невозможно, Дмитрий Михайлович! – в голосе Паньшина прозвучало неподдельное изумление.

– «Мучная река» разного вида и качества так же, как и другие крестьянские рукоделья, текла по ярмаркам и торжкам. Ярмарки по обороту капитала были разные, Николай Фёдорович. К примеру, годовой оборот пяти Ялуторовских ярмарок в конце прошлого века составлял около пятидесяти тысяч рублей, а четырёх – села Мокроусовского – более двух миллионов…

– Огромные деньги, если учесть, что корова среднего удоя стоила десять рублей, а лошадь – пятнадцать, – удивился Николай, – а каков же тогда был оборот ишимской Никольской ярмарки?

– Колебался по годам от трёх до пяти миллионов рублей, Николай Фёдорович.

– Значит, в начале нынешнего века народ здесь жил хорошо?

– Наш сибирский мужик, Николай Фёдорович, к этому времени жил в достатке и довольстве. Был он физически крепким, обладал мощным духом и плотью. Работал от зари до зари, украшал свой дом, наряжал жену, любил детей. Лаптей не носил, а по праздникам надевал хромовые сапоги. Редко кто из старожилов не имел на своём подворье выездных лошадей. А почему такое стало возможно, Николай Фёдорович? Да потому, что финансовое положение России выправилось, и она, словно мощный локомотив, устремилась вперёд к своему светлому и счастливому будущему. За двадцать лет безмятежного трудового порыва, венчающих конец века, она по темпам развития вырвалась вперёд, обогнав все промышленно развитые страны. А перед первой мировой войной темпы развития промышленного производства просто потрясали. Посуди сам: за период с 1894 года по 1914 год добыча угля, выплавка меди и стали прирастали на 15-19 процентов в год, а тоннаж торгового флота ежегодно увеличивался на 10 процентов. От промышленности не отставало и сельское хозяйство. С каждым годом росло производство зерна, мяса, молока.

– Дмитрий Михайлович, как ты все эти цифры держишь в своей памяти? Для меня это просто удивительно.

– Никакого дива, Николай Фёдорович, здесь нет. Я по природе своей любопытен, выписывал журналы и газеты, читал, размышлял. А после крушения империи, часто возвращался мыслями к этим проклятым дням. Приедем с покоса, приходи ко мне. Посмотришь моё книжное собрание, я покажу тебе статистические материалы тех лет. У меня есть исследования по хозяйственному и экономическому укладу крестьян старожилов нашего края, которые проводились в конце прошлого века учёными из Москвы и Петербурга, есть и работа Владимира Ульянова «Развитие капитализма в России». Есть книги по истории Сибири Миллера, Буцинского, Словцова и многое другое. Если хочешь знать, то моя библиотека спасла меня в коллективизацию от раскулачивания. А дело было так: определили ко мне на постой уполномоченного из Тюменского окружкома. Человек он был любознательный. Увидел в шкафах книги и в первый же вечер, после ужина, давай меня расспрашивать: что, как да почему? Был он из интеллигентной семьи, образованный. И пошли у нас откровенные разговоры о прошлой и настоящей жизни. Уже перед отъездом он мне и говорит: « Дмитрий Михайлович, ты приоткрыл мне глаза на крестьянскую жизнь. Из списка кулаков я своей рукой твою фамилию вычеркнул, а заодно – и ещё пятерых справных хозяев. На доводы местного актива сказал: нельзя раскулачивать хозяев за то, что дома их стоят прямо, что крыши у них крыты железом, а на трубах красуются резные дымники. На всякий случай пригрозил тюрьмой ретивому Епише и его подручному Стекольникову».

– Слышал я, Дмитрий Михайлович, краем уха об этой истории, но, что книги спасли тебя, то это для меня новость.

Ионин не ответил, прислушиваясь к напевам, доносящимся с плясовой площадки. Приумолк и Паньшин, боясь нарушить ход мыслей звеньевого. А со стороны кострища донеслось:

Вы, блядёшки – мандавошки,
Каковых не видел свет –
Убираётесь с Белой Ямы –
Заметём за вами след.

– Вроде Зоин голос? – Ионин поднял голову и посмотрел на Николая. Лунный свет серебрил его густую, аккуратно подстриженную бороду.

– Она, – подтвердил Паньшин.

– Что-то уж больно круто, греха бы не было, – обеспокоился звеньевой.

– Дмитрий Михайлович – не тревожься, сейчас любая ссора наших девушек с этими вертихвостками нам на руку.

– В чём ты видишь наш интерес, Николай Фёдорович?

– В том, что без лишних разговоров прикажем им забрать «шапки в охапки» и убраться восвояси.

– Нет, Николай Фёдорович, в любом случае говорить с ними придётся…

Не успел Ионин договорить, как до слуха собеседников донеслось:

Агафья с милым развела –
Хоть бы добрая была.
Поросячья слепа вошь,
Она разлучит кого хошь.

Смех, крики и девичий визг заставили их подняться со скамеек. Звуки баяна смолкли.

– Это Лидия «наехала» на Агафью Томилову, – пояснил Паньшин и направился в сторону танцевальной площадки. За ним последовал Ионин.

Вечеровальщиков, разбившихся на две неравные группы, разделял помост. Ближе к балаганам, в тесном кругу парней и девчат, стояли Зоя, Ия и Лидия. Они возбуждённо переговаривались с товарками: «Лида, как ты додумалась назвать эту шалашовку слепошарой вшой?». – «А кто она, если грабли не может разглядеть без очков? Свиная вошь и есть!».– «Ийка, это ты девчонок сомустила, натравила их на супротивниц?».– «Чё мелешь-то, я-то к какому месту? У них головы не дырявые …». – «Гляжу: Агафья бросилась на Лиду, а я ей ногу подставила, она и бухнулась, но успела ухватиться руками за подол её платья. Лида, опусти руки-то – пусть посмотрят». – « Рукастая, гадина! Хорошо, что до лица не дотянулась, а то бы тебе, Лидка, досталось…». – «У меня тоже руки не выболели…».

Паньшин, сообразив, что к чему, направился к малочисленной угрюмой компании. Приезжие покосницы стояли в окружении братьев Сучковых, Андрея Кобелева и Матвея Кремлёва. С их уст слетали слова утешения, а потерпевшие вяло огрызались: «Ага, колено – не голова – быстро заживёт…». – «Пошёл ты, со своими соплями, сучке под хвост, кобель шелудивый». – «Дина, скажи своей подружке, чтобы она успокоилась». – «Я тебя, Андрюха, так отвожу, что ты упокоишься навсегда». – « Да тише вы, Паньшин с Иониным идут», – шикнул на спорщиков Дмитрий, – сейчас нам всем мало не покажется».– «Спасибо, Димочка, за то, что берёшь на себя часть нашей вины», – издевательским голосом прошипела Агафья.

– Дмитрий, Сергей, Матвей, Андрей, а ну марш по балаганам, – строгий голос бригадира прозвучал оглушающим набатом.

Кремлёв и Кобелев подчинились, а Сучковы стояли не шелохнувшись, угрюмо поглядывая на бригадира.

– А вы что стоите, забыли про наш разговор и свои обещания? – в голосе Паньшина прозвучали нотки угрозы. Сучковы качнулись и нехотя поплелись вслед за Кобелевым и Кремлёвым, уклоняясь от возбуждённых однодеревенцев. А вслед им, словно тяжёлые камни, летели выкрики, больно ударяя по их самолюбию: «Предатели!». – «Сукины дети! Похотливые псы!». – «Никто с вами дружить не будет – не надейтесь!»…

Бригадир, проводив парней взглядом, принялся за «воспитание» сжавшихся, злобно уставившихся на него девиц. «Ну, прямо крысы, загнанные в угол», – мелькнуло в его сознании. Он весь подобрался, и его понесло: «Откуда вы взялись такие, из какого гнезда выпали? Неужели вас этому учили родители? А может эту «грамоту» проходили в школе? Это же каким бесстыдством надо обладать, чтобы тешить свою похоть в открытую, при всём народе!». – «Сам такой!», – огрызнулась Агафья. – И не тебе нас судить».

Паньшин вздрогнул, словно его стеганули плетью, и тут же почувствовал, как на его плечо опустилась тяжёлая рука звеньевого, и услышал его голос:

– Николай Фёдорович, охолони немного, дай я поговорю с ними.

Паньшин развернулся и, ни слова не говоря, отошёл в сторону. Его колотила нервная дрожь. Он поборол её и прислушался. Ионин спокойно, не повышая голоса, говорил перепуганным девицам:

– Нам такие работницы не нужны. Завтра Василий довезёт вас до слободы Бешкильской, а от неё через Ялуторовск поездом доберётесь до Тюмени. Весь вопрос в том, с какой характеристикой вы вернётесь на своё предприятие. Покаетесь, признаетесь честно, как вы впали в содомский грех, откажетесь от вашей пагубной страсти – отошлём вас за ненадобностью. В противном случае – доведём до сведенья фабричного руководства о вашем безнравственном поведении здесь, на дальних покосах. Выбирайте.

– Ишь, чё захотели! – вызверилась Агафья.– На колени перед вами не падём, не дождётесь. Вы не имеете права вмешиваться в нашу личную жизнь…

– Всё, вопрос закрыт! – Ионин, спокойно повернувшись, отошёл к бригадиру.– Пошли на покой, Николай Фёдорович.

Паньшин, не сказав ни слова, повернулся и зашагал в сторону палатки. Ионин не стал донимать разговорами расстроенного бригадира и свернул к говорливой группе парней и девчат. Увидев звеньевого, они примолкли, выжидательно уставившись на него.

– Разговора не будет, – ещё на подходе объявил он, – уже поздно, расходитесь по балаганам. Все вопросы ко мне и бригадиру оставьте на утро.

Он бегло оглядел скучившуюся молодёжную компанию и для себя отметил: «Нет ни Сухоручкина, ни Ивана, нет Феоктисты и ее закадычных подруг, не видно Курочкиной, нет многих приезжих покосниц, – он усмехнулся, – гуляют, любятся без мамкиного и тятькиного догляда. Годы их молодыё, будет о чём вспомнить, когда сами станут родителями. Хорошая растёт смена. Только хватит ли у них воли соблюсти свою честь и достоинство, не нарушить традиционные моральные установления, пришедшие к нам из глубины веков».

Покосники, оживились, заговорили и стали нехотя расходиться.






27




Иван с Дуней ушли с плясок одними из первых. Девушке хотелось о многом поговорить с любимым. Она шла, опираясь на его крепкую, мускулистую руку, и беспрестанно говорила:

– Ванюша, посмотри вокруг. Не знаю, как для тебя, а для меня нет милее вот таких лунных ночей. Вокруг всё так торжественно и таинственно. А эти чёрные, фиолетовые, синие, бирюзовые тени, жемчужные россыпи на деревьях, кустах, траве и кошенине, по которой мы идём, уносят меня в мыслях в иные фантастические миры. Душу мою окатывают волны восторга, баюкают её, и она раскрывается алым цветком любви ко всему видимому миру.

– А чем тебя не устраивают наши полуденные леса, поля, перелески и заливные луга, пропитанные зноем. Тихие речки, поросшие белыми и жёлтыми кувшинками, серебристые озёра, тихо бормочущие разноголосые родники?

После слов Ивана Дуняша опустила голову, и губы её тихо прошелестели:

– Они тоже хороши, но днём тебя нет рядом со мной.

Иван остановился, сердце его учащённо забилось, и горячая волна нежности невидимой фатой накрыла их. Он притянул Дуняшу к себе, и губы их сомкнулись в томном поцелуе… Они шли по росным травам, сердца их стучали в унисон, а души сливались в ласке и нежности.

– Ванюша, я так боюсь потерять тебя. В мире столько соблазнов. Они подстерегают нас на каждом шагу, и мне становится страшно. Посмотри на этих приезжих покосниц. С какой лёгкостью они приняли ухаживания местных парней, а иные смело переступают через грань, которая отделяет честь от бесчестья. Мыслимое ли дело любить двух в одной постели. И любовь ли это?

– Дунюшка, успокойся, это разврат. Это хуже собачьей свадьбы. Там охотников много, но сучка выбирает одного. А эти шалашовки, они хуже собак, хуже всякой другой бессловесной скотины. Можешь быть спокойна, я никогда не опущусь до их уровня, – это, во-первых, а во-вторых, я тебя люблю и все мысли мои о тебе. И меня тоже мучают сомнения: будешь ли ты верна мне, там – далеко?

– Ванюшечка – душечка, как ты мог подумать такое! – Дуня бросилась на шею Ивану. – Ты мой единственный на всю мою жизнь. Я люблю тебя. Ты всегда со мной и во мне. Я ощущаю твоё дыхание, твои прикосновения, даже если тебя нет рядом со мной. Выбрось эти мысли из головы. Мы молоды, у нас впереди долгая жизнь. Я прошу тебя только об одном – не бросай свои слова на ветер. Главное для тебя сейчас ‏– петь, петь и петь…

– И осваивать баян…

– Это, конечно, тоже. Но основное – разрабатывай голос. Я перед отъездом в Тюмень привезу тебе патефон и кучу пластинок. На них записи Шаляпина, Собинова, Козловского, Лемешева…

– Но ещё надо сдать экзамен за семилетку…

– Ваня, мы это и обсуждать не будем. Вы просто обязаны получить свидетельства об окончания школы. Держись за Петю и не отставай от него в учёбе. А я освоюсь в училище и постараюсь договориться, чтобы вас прослушали преподаватели. Ой, Ванечка, у меня тапочки намокли.

–Так это, полезем на сеновал ноги сушить…

– Может, не надо? – в голосе Дуни Иван уловил колебание. – Я хочу добраться на свой стан с денисовцами.

– Они без тебя не уедут, – Иван обнял и поцеловал Дуняшу, – перед отъездом Михаил подаст сигнал.

– А как быть с нашей «небесной лестницей?».

– Она уже лежит под стогом…

– Какой ты предусмотрительный! – засмеялась Дуня.

– Так ты согласна? – голос Ивана дрогнул.

Дуня обняла ненаглядного Ванюшу за шею, прижалась к нему и нежно поцеловала его в родные пухлые губы.



Михаил в это время прогуливался с Феоктистой около озера. Подойдя к купальне, он предложил:

– Присядем, а то с раннего утра и до глубокой ночи – всё на ногах да на ногах. Устала, наверное?

Феша без слов опустилась на скамейку. Михаил сел рядом с ней. Некоторое время они молча смотрели на озеро, вслушиваясь в ночные звуки. Вода в озере, без единой рябинки, была похожа на стекло, в котором отражались яркие звёзды и сияющий месяц. Над серебристой поверхностью водоёма поднимался лёгкий туманец.

Феоктиста зябко повела плечами. Михаил привстал и, сняв пиджак, накинул его на плечи девушки. Она смутилась и, как бы оправдываясь, сказала:

– От воды тянет прохладой и сыростью, а тебя самого дрожь не проберёт?

– Нет, я привычен к таким перепадам…

И вдруг с противоположной стороны приозёрной луговины прорвался страшный хрип. Феша инстинктивно прижалась к ухажёру и прошептала:

– Кто это?

Михаил приобнял её за плечо и потеплевшим голосом произнёс:

– Это кроншнеп, – и на вопросительный взгляд девушки пояснил: – Один из самых больших наших куликов.

И тут же до их слуха донеслось приятное посвистывание. Михаил пояснил:

– Это он же. Сейчас ещё и охать начнёт.

– Что это он среди глубокой ночи раскричался?

– Видать, что-то его встревожило.

– Миша, а откуда ты всё это знаешь?

– Фешенька, все знания у человека от любопытства. Как-то, может быть, в классе четвёртом я прочитал у Бунина такие строки: «… Кто, пугая чуткого коня, в тишине из синей дали кличет человечьим голосом меня?». Эти строки очаровали и потрясли, наверное, потому, что я, как и многие мои сверстники, был погружён в природу. Мы были её частичкой и уже многое знали и понимали. Слова поэта будоражили меня, будили воображение. Кто мог окликать поэта? Удод? – «Твой тут! Твой тут…». Или перепёл? – «Подь сюда, подь сюда…». Или чибис с его вечным вопросом? – «Чьи вы, чьи вы?..». Вот тогда-то я стал присматриваться и прислушиваться к окружающему миру более внимательно. Читал, расспрашивал родных и знакомых, если какая-то тайна тревожила меня. А когда отец доверил мне ружьё, то любой свободный час весной, осенью и зимой бродил по полям и лесам… Позднее, возвращаясь к этим строкам, я осознал, что мою фантазию больше бы будоражило словосочетание не «из синей дали», а «из зыбкой дали». То есть звук, доносящийся с сумеречных болот.

– Понимаю, – живо откликнулась Феша, – нечистая сила – жуть! Миша, а хочешь послушать, как я первый раз в жизни встретилась с лешим?

– Готов слушать тебя до утра, – тихим проникновенным голосом подбодрил Михаил.

– Как-то я напросилась у родителей на заготовку веснодельных дров. В лесу ещё лежали островки снега. Занимавшееся утро было прохладным. Родители валили берёзы, кряжевали лесины, а я обрубала и собирала сучки. И вдруг среди этого сиреневого сумрака, замешанного на редком тумане, по лесу пронёсся широкий хохочущий гогот: «Го-го-го! Хо-хо!». Неведомое существо с диким торжеством оповещало мир о своем пришествии. У меня вывалились из рук сучки, мама обронила пилу и начала истово креститься. Отец, глядя на нас, хохотал. А потом, когда мы с мамонькой пришли в себя, он пояснил: «Чё испугались-то? Это куропачий петух. У него праздник жизни – брачный период. Видя моё неверие, батюшка повлёк меня навстречу летящему гоготу. Голос лесного певца, казалось, гремел рядом. Мы остановились, но долго не могли увидеть его. И вдруг я разглядела, как тёмный его нос чёрной каплей покачивается над снегом. Петух был бел и совершенно сливался с ним.

– Он ещё не сменил свою зимнюю шубу на пёстрый летний наряд, – пояснил Михаил.

– Я знаю, об этом мне папа тогда рассказал. – Феоктиста замялась. – Миша, твое увлечение как-то повлияло на выбор работы?

– Конечно, после окончания денисовской семилетки я поступил в Тюменский лесотехнический техникум на лесоводческое отделение. Выбор мой был осознанным. После переживаний над бунинскими строками я стал вести записи. Сначала они были простыми: грачи прилетели – весна; прилетела кукушка – конец охоты, дичь села на гнёзда; ласточки прилетели – можно купаться. Затем заметки мои стали усложняться: зацвела калина – линь мечет икру: зацвёл шиповник – начался массовый клёв у карася. Это я выяснил, когда стал заядлым рыбаком-удочником…

– Миша, ты упомянул про кукушку. Скажи, почему она не строит своего жилья? Почему она яица подкладывает в чужие гнёзда?

– Дело в том, Фешенька, что основной корм взрослой кукушки – крупные волосяные гусеницы. Она поедает их в огромном количестве, но птенцов ими кормить нельзя. Их нежный желудок не сумеет их переварить, они погибнут…

Михаил говорил, а Феоктиста, взволнованная приоткрывшимся внутренним миром ухажёра, размышляла: «Как много в нём общего с Петей и Ваней». Его увлечённость, привязанная к родным местам, её радовала. Она мысленно ставила себя на место его будущей жены и не улавливала в своей душе отторжения. Она будет жить в привычном для себя порядке: рядом с родителями, с любимыми бабушками. Не надо метаться, терзать душу неразрешимыми думами, как было с Ваней. Только вот его матаня, как быть с ней? Не будет ли она помехой в их жизни?..

Михаил, словно прочитав её мысли, склонился к ней и, заглянув в глаза, произнёс:

– Что, Фешенька, загрустила? Какие думы терзают тебя? Расскажи всё без утайки.

– Тайн у меня никаких нет, – улыбнулась девушка, – думала о тебе. Ты хороший парень. По своим увлечениям и устремлениям ты близок к нашим парням – Петру и Ивану, но у тебя есть большой недостаток Ты, Миша, бабник. И это мне не по нраву. Ты мне признался в любви, я тебя не оттолкнула, гуляю с тобой, слушаю тебя, пытаюсь разобраться в тебе, в себе. В тот момент, когда ты прервал мои размышления, я думала о твоей матане, и мне это было неприятно. Я не знаю, насколько крепко ты к ней привязан, можешь ли ты сбросить эти путы? Эта неясность меня расхолаживает. Я не потерплю около себя мужчины, склонного к кобелированию. Вот о чём я думала, мой настойчивый ухажёр.

– Фешуня, о чём ты говоришь! Я к этой женщине не прикасался с того дня, как увидел тебя, – взвился Михаил и упал перед девушкой на колени. Он взял её ладони в свои руки и стал страстно их целовать, торопливо наговаривая: «Ты прости меня за мои прежние грехи, я люблю только тебя и буду любить до гробовой доски. Ты для меня – свет в окошке, лучик солнца в ненастный день. Мечтаю по ночам о тебе, о наших будущих детях, о нашей счастливой безмятежной жизни».

Феоктиста освободила руки. Погладила его по курчавой голове и сказала:

– Садись рядом со мной и успокойся. Я верю тебе, Миша. Твой душевный порыв доказывает, что слова твои идут от сердца. Но не торопи время. Мы должны убедиться, что наши чувства взаимны и прочны. Понимаю – ты полюбил, но и я должна проникнуться к тебе тем же чувством. И знай, я мечтаю о том же, что и ты, и не хочу разочарований. А путь к нашему совместному счастью прост: мы должны быть требовательны, искренни в своих отношениях и полны доверия друг к другу. Не будет этого – наши мечты не сбудутся никогда.

В этот момент страшный хрип кроншнепа повторился, а вслед за ним проревела выпь. В тот же момент на противоположной стороне озера послышался девичий визг, громкие голоса и заливистый смех. Михаил вопросительно посмотрел на Феоктисту.

– Там Пётр с Нюрой, – пояснила девушка, – она любит плавать в лодке по ночному озеру. Под убаюкивающие детские песенки Петяни она засыпает. И лодка медленно скользит по глади озера между крохотных растительных островков. Неделю назад он из камыша сплёл маты, набил наволочку пушистыми семенами рогоза, и теперь Нюша возлежит на них, как спящая царевна. Крики птиц, видать, нарушили её сказочный сон, и она закричала, а Петя, как всегда, обернул событие в шутку. Перед сном она поведает мне об этом приключении, и я узнаю, насколько я была близка к истине в своих догадках. Вот так, Мишанечка. Твоё любопытство удовлетворено?

– Вполне, – и добавил: – Мне нравится их восторженное, непосредственное отношение друг к другу.

– Не те слова, Миша. Они любят друг друга взахлёб, а отношения их чисты и непорочны. Дай Бог каждому пережить такую любовь.

– У нас с тобой, Фешенька, всё впереди, – уверил её Михаил, – наша любовь очистится от той скверны, которой я опутан – высветлится и будет путеводной звездой на всём нашем жизненном пути.

Губы его коснулись щеки любимой и, о, чудо! Она впервые не увела голову в сторону. Душа его ликовала: «Лёд отчуждения сломан! Она поверила ему! Теперь это доверие надо закреплять и закреплять. Но не вспугнуть бы её настороженную душу, не разрушить бы этот хрупкий мостик»… Мысли его были прерваны вопросом девушки:

– Миша, а как обстоят дела на любовном фронте у твоего друга?

– Феша, разве Галина не делится с тобой своими думами и переживаниями? – удивился Михаил.

– Нет, мы последнее время с ней не откровенничаем, – вздохнула Феоктиста, – знаю только одно, что с Краснопёровым она рассталась навсегда.

– Интересно, что же их развело? – удивился Михаил.

– Скорее всего, нахальство Краснопёрова и его неуважительное отношение к ней. Девушка она самостоятельная и любого человека поставит на место, если тот с ней будет груб и дерзок.

– Вот и Модест говорит, что не может найти с ней общего языка.

– И не найдёт, пока сам не будет с ней откровенен и искренен. Если ухажёр раскроется и покается в прошлых грехах, то Галя поймёт, что он в ней заинтересован не на шутку. Она уже обожглась на молоке, а теперь дует и на воду. Миша, скажи, у Модеста в отношении неё, в самом деле, серьёзные намерения?

– Серьёзнее не бывает. Если всё сложится хорошо, то между праздником Покрова и рождественским постом его родители планируют сыграть свадьбу. Скажу по секрету, что кандидатура Гали утверждена на семейном совете.

– Миша, скажи, можно мне намекнуть Гале об этом?

– Думаю, что в этой ситуации не только можно, но и нужно, – горячо поддержал её Михаил.

В этот момент он заметил, как из-за островных зарослей камыша выдвигается лодка. Он слегка сжал левое плечо Феоктисты.

– Смотри, твою «спящую красавицу» без храпов, посвиста и стонов доставляют к берегу.

Вглядевшись в серебристую озёрную гладь, Феша встала и, взяв за руку Михаила, проговорила:

– Миша, и нам пора по своим шалашам – завтра трудный рабочий день.

Кисляков поднялся, и они, делясь впечатлениями о тёплой росистой ночи, о тихом звёздном звоне, осыпающемся с небесных высот, двинулись к балаганам. Говорил больше Михаил, а Феша поддакивала и слушала своего ухажёра. Добродушная улыбка не сходила с её лица. Она была довольна собой. Ей казалось, что она обретает другого, уже повзрослевшего Ванюшу.

Подходя к стану, Феоктиста разглядела прощающуюся парочку. Это были Игорь и Люба. Чтобы не мешать влюблённым, она придержала Михаила.

– Расстанемся здесь, – голос её прозвучал кротко и нежно.

Михаил, взяв её за плечи, притянул к себе, и губы его коснулись горячих клюквенных губ любимой. После короткого, словно удар тока, ответного прикосновения, Феша плавно высвободилась из его объятий, и её обволакивающий голос тихо прошелестел: «До скорого свидания, мой голубок».

Буря эмоций взвихрилась в душе Михаила. Он ликовал – она ответила на его поцелуй! Но неутолённая жажда ласки будоражила его страстную натуру, он готов был броситься за ней, остановить и зацеловать её допьяна. Но тихий, едва слышимый голос девушки вновь долетел до него: «До завтра, мой сокол ясный».

Он пришёл в себя и растерянно огляделся. Девушки не было видно – была и – нет!– «Не колдунья ли она?», – подкинуло мысль сознание. Но он тут же отбросил её. «Это, скорее, моя страсть, моё желание обладать ею. Боженька, сделай так, чтобы она стала моею навсегда!».

Немного постояв, он направился к тележному ряду. Теперь его мысли сосредоточились на отъезде. Вспомнив о просьбе Ивана подвезти Дуню до скородумской стоянки, он протяжно свистнул. Следующая его мысль была о Модесте: «Пришёл ли он? Если его нет, то придётся идти за Воронком». На подходе к транспортной площадке он увидел, что конь стоит в упряжке, а его верный товарищ хлопочет около него. Подойдя к приятелю, Михаил приметил, что тот необычайно подвижен и весел. Затягивая супонь, он напевал: «Маша, Глаша, Зина, Даша – всё как будто не она. Галя, Галя высекают мне подковы скакуна»… «Ну, кажись, дело с Галиной пошло на лад», – порадовался Михаил за друга. Подойдя к упряжке, он прижал нижнюю губу к челюсти, сдвинув её назад, и вогнал мощную струю воздуха в нижнее загубное пространство. Резкий свист взорвал ночную дремь, наполненную призрачными звуками, и на мгновение над приозёрной долиной нависла пугающая тишина. Первым её нарушил Воронко, поприветствовав коротким радостным ржанием старого приятеля. Вслед за ним чертыхнулся Модест, и мало-помалу подзвёздное пространство стало наполняться живыми звуками, шорохами и мириадным звоном невидимых обитателей влажной луговины…



На следующее утро, когда Паньшин, попивая смородинный чай, с улыбкой прислушивался к доносящемуся из-за прибрежного камыша говору рыбаков, до его слуха донёсся нарастающий шум работающего мотора. «Легковушка! Не Бедров ли катит?». Он поднялся из-за стола и не спеша двинулся навстречу приближающемуся рокоту автомобиля. Предположение его оправдалось. Из открывшейся начальственной дверки «Победы» бодро вышагнул Бедров. Пожав руку бригадиру, он громогласно заявил:

– Принимай гостей, Николай Фёдорович!

– Гостям всегда рады, Харитон Досифеевич, – улыбнулся бригадир, пожимая руки вываливающимся из легковушки мужикам.

– Представлять их не надо, – хохотнул председатель, – ты не раз сиживал с ними в одном застолье, но сёдни случай особый. Перед тобой, можно сказать, ревизоры. Правление колхоза поручило им оприходовать поставленное бригадами сено. Вепрев Иван Прокопьевич останется у тебя, Николай Фёдорович, Нил Семёнович Вешкурцев проверит сплываевскую бригаду, а Тоболкин Василий Захарович – архангельскую.

– Но перед началом этого важного дела прошу всю честную компанию отведать наших утренних разносолов, – Паньшин широким движением руки пригласил членов комиссии за бригадный стол.

Пока гости мыли руки и рассаживались за столом, к плоткам причалили рыбаки. Мужики дружно пожелали им доброго здоровья, а Иван Прокопьевич, большой любитель второй охоты, поднялся из-за стола и зашагал к рыбакам. Полюбовавшись на трепещущих золотистых карасей, он не утерпел и ухватил одного из них за жабры.

– Ого! Поди, на килограмм потянет, Дмитрий Михайлович?

– Да, около того, – согласился Ионин.

Капитолина, видя интерес гостей к знатным карасям, перевела разговор в практическое русло:

– Если вы, гости дорогие, чуток подождёте, то будет вам уха и жарёха, – предложила расторопная повариха. Уловив заминку с ответом, она тут же добавила: – Рыбу в три ножа мы обработаем быстро, ведро с водой уже кипит, а сковороды поставлены на угли.

Глянув на примолкших ревизоров, Бедров, усмехнувшись, сказал:

– Сам знаю, что от хлеба-соли не отказываются, но сёдни у нас горячий день, может, обойдёмся без ухи, как, мужики?

– Харитон Досифеевич, – подал голос Нил Семёнович, – сам понимаешь, что нам сёдни придётся ноги потрудить, а поедим рыбки, и они у нас станут прытки.

– И другое во внимание возьми, Харитоша, – елейным голоском поддержал приятеля Василий Захарович, – с рыбки бывают не только ноги прытки, но и глаза. А нам придётся мизюрить ими эти проклятые сенные таблицы целый день.

Все присутствующие дружно рассмеялись. Расхохотался и Лёвка. И тут же получил от поварихи нагоняй: «Чё рот разинул? Пальцы тебе не дороги! Не отвлекайся, рыба скользкая…».

– Да, мужики, чувствуется, что на чужом пиру у вас всегда руки в жиру, а рот, что льняная мялка – всё искострит и перемелет, – усмехнулся председатель, – пусть будет по-вашему. Но не будем суесловить, поджидая уху, а обсудим наши ближайшие дела и планы. Первое, на что обращаю ваше внимание, товарищи проверяющие, это неукоснительное соблюдение правил обмера скирд и стогов, которые изложены в инструкции. Надеюсь, что вы их дома не оставили?

Мужики дружно закивали.

– Чё мотаете головами, как лошади в оводливый день? – голос Бедрова построжал. – При вас документы?

– При нас, Харитон Досифеевич, – за всех ответил Иван Вепрев.

– То-то же! Слушайте дальше: при определении плотности корма не «перепутайте» шумиху и осоку с солончаковым сеном…

– Как можно, Харитон Досифеевич! – воскликнул Иван.

– Да и к чему такие строгости? – удивился Василий Захарович.

– Сейчас вам всё станет ясно, – голос Харитона построжал, – нас могут перепроверить…

– Да никогда такого не бывало, Харитон Досифеевич! – возмутился Иван. – Мы у начальства вышли из доверия?

– Успокойся, тут дело в другом. По условиям соревнования победителю в сенокосном сражении разрешат без всякой разнарядки приобрести новенький автомобиль ЗИС-355. Шансов стать первыми у нас много, но и завистливых конкурентов – хоть отбавляй. Если нас обойдут с машиной, то я первый потребую перепроверки результатов учёта заготовленного сена у победителей. Возникает вопрос: могут ли это сделать другие в случае нашей победы? Отвечаю – могут! Усёкли? В случае если нас уличат в подлоге, то машины нам не видать, как своих ушей. А зисок этот нам нужен позарез! В планах у нас – постройка нового коровника в архангельской бригаде. Спрашивается: на чём вывозить лес из делян? У нас всего две машины – задрипанный газон да довоенный «Захар», которые девять месяцев в году стоят в ремонте. Если мы не заполучим этого автомобиля, то все наши планы строительства полетят к чёртовой матери!..

Мужики, было притихшие, заговорили, загалдели. Иван поднял вопрос о ремонте жилья и подворий колхозников, Нил начал ратовать за строительство нового свинарника в Сплывайке, а Паньшин, перебивая других, высказался за строительство нового скотного двора и ремонт овчарни в Таловке.

Бедров слушал мужиков, не перебивая. Ждал, когда их запал пройдёт. Но они увлеклись, и все их мечты о лучшей крестьянской жизни запуржили над таборным застольем. Как водится, после бурного обсуждения насущных житейских проблем, все их умственные планы упёрлись в невразумительную внешнюю и внутреннюю политику правительства. Все были недовольны бездумными и непредсказуемыми прожектами Хрущёва, бесхребётностью Политбюро, позволяющего первому человеку в государстве выписывать немыслимые хозяйственные, экономические и политические кренделя. Разговор зашёл в тупик, «градус» разговора стал снижаться и плавно перешёл на местные животрепещущие проблемы.

– Ну, выговорились? – подвёл итог дебатам председатель. – Поняли, что наша будущая счастливая колхозная жизнь упирается в этот несчастный автомобиль?

– Поняли, как не понять, Харитон Досифеевич, – за всех участников застольной беседы ответил Нил Тоболкин, – учёт сена проведём так, что комар носа не подточит.

– Вот это хорошо, – улыбнулся Бедров и, повернув голову в сторону поварихи, хлопотавшей у костра, спросил: – Как там уха?

– На подходе, Харитон Досифеевич, минут через пять-десять всё будет готово, – бодро отрапортовала Капитолина.

– Тогда, мужики, вернёмся к вашему разговору о том, куда ведёт та дорога, которую нам выбирают там, – председатель многозначительно поднял указательный палец вверх. Два дня назад прошло бюро райкома партии. Обсуждался на нём и вопрос о завершении сенокосных работ. Так вот, секретарь райкома по пропаганде Нохрина Евлампия Касьяновна в своём выступлении поведала собравшимся о том, что за аморальное поведение было возвращено в город три работника и одиннадцать работниц. Все молодые – до двадцати лет. Среди них и четверо наших добровольцев…

– Сёдни мы отправляем ещё двоих, – скороговоркой обронил Паньшин.

Бедров, глянув в сторону бригадира, предупреждающе поднял указательный палец правой руки и продолжил:

– Одна из грешниц призналась Евлампии, что её и подругу склонил в своё время к соитию школьный учитель, который часто приглашал их в гости и показывал им сальные цветные картинки, напечатанные в журналах. По её словам, такие книжонки ей приходилось видеть и у одноклассниц, которые, на клятвенной основе неразглашения, ходили по рукам…

– Откуда же они взялись! – удивился Иван. – Кто их печатает, Харитон Досифеевич?

– Вот и мы об этом же спросили Евлампию, и её ответ был таков: эти непристойные брошюры тайно переправляются к нам из-за рубежа, чтобы совратить и развратить нашу молодёжь.

Ревизоры вопросительно запереглядывались. Паньшин встретился с подталкивающим взглядом Ионина и, смущённо кашлянув, сказал:

– Мужики, идёт третья мировая война, которую в наших газетах прозывают холодной, а в таком длительном противостоянии все средства хороши. Американцы и те, кто с ними, не гнушаются ничем. Они понимают, что наш высоконравственный народ непобедим. Поэтому их усилия направлены на разрушение нравственных начал в нашем подрастающем поколении. Мы прошлым вечером беседовали на эту тему с Дмитрием Михайловичем и пришли к выводу, что имеем дело с людьми, сознание которых уже перевёрнуто.

– Вот-вот, Евлампия то же самое сказала, – поддакнул Харитон.

– Так эту заразу надо выжигать калёным железом! – ударил по столу кулаком Вепрев.

– Неплохое предложение, но чем будет засеяно это выжженное поле? – подбросил дровишек в костёр разговора Ионин и тут же пояснил: – Без веры в Бога, без страха перед наказанием за нарушение Божественных заповедей оно порастёт чертополохом. Отторгая Божественную сущность мироздания, разрушая и оскверняя церкви, наши правители, сами того не сознавая, разоружаются перед наступающим противником. Сегодня мы начинаем пожинать всходы плевел с покинутого поля боя.

Ионин смолк. Молчало и застолье, ошарашенное столь простой истиной.

– Так куда же мы катимся? – недоумённо распахнул глаза Иван.

– Прямым ходом к библейскому апокалипсису, – усмехнулся Дмитрий и пояснил: – К концу света. Рок событий несёт нас прямо туда. А почему? Да потому, что наши власти отвратили нас от Бога, другие тайные закордонные силы пытаются навязать всему миру новую веру, нового бога – корыстную мамону. И не понимают они того, что всё закончится пустотой.

– Как это? – ещё больше удивился Иван.

– Как это произойдёт и когда – никто не знает, но можно представить то, что на нашей планете было уже неоднократно: катастрофические землетрясения, громы и молнии, вызванные извержениями вулканов, «тьма египетская» и разверзнувшиеся небесные хляби.

Увидев вытянутые лица мужиков, Ионин продолжил:

– Успокойтесь, это всего лишь пророчество, а сбудется оно или нет, знать нам не дано. Но это не значит, что мы должны сидеть сложа руки. Мы с вами вольны соразмерять наши дела и поступки с Божественными установлениями. Ибо в Евангелии сказано: «Извращение должно прийти в мир, но горе тем, через кого оно пройдёт». Поэтому всякий верующий не должен проходить, закрыв глаза, мимо содомского греха и других неправедных дел. Понятно, что здесь выбор за каждым из нас. И если мы выберем Веру и Правду, то вполне возможно, что отодвинем Судный час…

– Хорошо, Дмитрий Михайлович, мы с тобой будем праведниками, но разве от этого мир станет лучше?

– Да, станет и ровно настолько, Нил Семёнович, на какую толику мы с тобой совершим богоугодных деяний, – улыбнулся Ионин.

Да я не о том, Дмитрий Михайлович, а о наших правителях, которые гонят нас к этому Божьему суду. С ними-то как быть?

– Нил Семёнович, а ты вспомни, откуда наши ноги растут?

– Из земли, конечно…

– Правильно. А историю крестьянского корня, от которого мы все пошли, знаешь?

– Да откуда, Дмитрий Михайлович! Если и знал кое-что, то уже давно забыл.

– Так я тебе напомню. История – это провидение Божье, и все, кто живут без Веры в душе и не по Правде, понесут наказание. До начала семнадцатого века у российского черносошенного крестьянина был один хозяин – царь-государь. Ему он платил налоги, которые шли на укрепление государства. Зачастую отдельное сельцо кормило какого-либо порубежного защитника отечества, доставляя ему пару раз в году продукты питания и денежное довольствие, а в остальном он был свободен. После смутного времени власть в нашем отечестве прибрали к рукам Романовы, не самые знатные среди боярских и княжеских родов. Чтобы удержать власть в своих руках, они привлекли на свою сторону мелкопоместное дворянство, отдав им в крепость «на вечные времена» российских кормильцев. С них, погружённых в пучину бесправия, новые хозяева драли три шкуры. От перегрева этот котёл временами взрывался кровавыми бунтами и восстаньями. Государство их жестоко подавляло, а дворяне получали новые привилегии. И где сегодня они? Где та династия, которая нашего брата держала в чёрном теле триста лет? Провидение покарало Романовых за колебания в вере и измывательство над русским православным народом. Не ушли от его возмездия и революционеры – интернационалисты, которые разграбили церкви и уничтожили многие миллионы ни в чём неповинных людей. Не уйдут от расплаты и нынешние властелины, которые попрали веру и забыли о чаяниях своего народа. Так будет со всеми лукавцами и неправедными людьми во все последующие времена…

– Нам, ныне живущим, от этого слабое утешение, Дмитрий Михайлович, – Нил Вешкурцев беспомощно оглядел застольных сидельцев, – нам нужна свобода и лучшая жизнь сегодня, сейчас…

– Нил Семёнович, о какой свободе ты мечтаешь? Ты не в тюрьме, стражника при тебе нет – живи и радуйся! Или ты мечтаешь о жизни без занятий, без заботы и работы?

– Ни о чём таком я не мечтаю. Я хочу, чтобы у меня и моих детей были паспорта, чтобы мы могли свободно передвигаться по стране и заниматься тем, к чему тянется наша душа.

– Хорошо, появится у вас такая возможность, и вы будете считать себя свободными?

– Так оно и есть…

– Пока существует государство, Нил Семенович, твои дети и ты не будете свободны. Твоя и моя свобода измеряется длиной цепи, на которую мы прикованы к государственной колеснице. Наша беда сегодня заключается в том, что поводок, на котором нас держат, очень короткий. Будь он подлиннее, и мы бы перестали его замечать. Полная свобода при любом общественном порядке для большинства из нас невозможна. В моём понимании обрести подлинную свободу в нашем мире можно только тогда, когда человек войдёт в духовный мир, так как свобода – это свобода духа. А чтобы войти в духовный мир, человек должен совершить подвиг свободы. К нему были близки наши предки староверы, которые бежали на окраины государства от царя-антихриста, да монахи-отшельники, которые проводили свою жизнь в постоянных трудах, постах и молитвах в глухих безлюдных местах. Но мир тесен. Одним словом, для нас простых людей, подлинная свобода – это всего лишь вековечная несбыточная мечта.

– Дмитрий Михайлович, выходит, что если бы не было страданий, не был бы унижен и бессилен человек, то не было бы и духовности? – уточнил Иван.

– Совершенно верно, Иван Прокопьевич, вера в потусторонний мир отпала бы сама собой.

– Значит, большевики, поторопились отказаться от Бога?

– Тут ты, Иван Прокопьевич, попал в самую сердцевину.

– А чё ты скажешь про лутьшую жизнь, о которой так мечтает Нилушко и его семья?

– Как-то в разговоре с Николаем Фёдоровичем я уже говорил и не боюсь повторить: любое демократическое государство должно написать на своих знамёнах: «Всё для блага народа, для более полного удовлетворения его быстрорастущих духовных и материальных потребностей». Если исполняется этот основной экономический закон, то мы на правильном пути…

– Судя по нашей жизни, мы бредём не туда, – тяжело вздохнул Иван, и все замолчали.

И в этой гнетущей, тягостной тишине прозвучал молодой оптимистичный голос поварихи:

– Туда, туда! Уха сварилась да такая, какой вы в жизни своей не едали. Принимайте чашки. Лёвка, расставь по столу тарелки с хлебом.

Мужики зашевелились, заговорили: «Любимая весть, как скажут, что пора есть». – «Это так, соловья басни не кормят. Пора, брат, пора, а то солнышко на стогу, а мы всё ишо голодные на берегу». – « Иван, глянь, ржаной хлебушко!». – «Под уху самое то». – «Эх, хорош хлебец! Да, не нами сказано, что ржаной хлебушко калачу пшеничному дедушко». – «А стряпуха кто? Не Аксиньюшка ли?». – «А ты, Нил Семёнович, Лёвку попытай…». – «Недосуг мне, спросите лутьше Николая Фёдоровича», – буркнул паренёк. Едоки засмеялись. – «Во, мелет! Слышно как за ушами трещит».– «Каков едок, таков и работник», – похвалил Лёвку звеньевой.– «А это кто там копотит с чашкой на брюхе, носиком поклёвыват, не Епиха ли?». – «Он, воровское отродье! И в чём только душа держится?».– «Каков ни есть, а тоже хочет есть». – «Да, уж это так: каков ни будь урод, а хлебушко несёт в рот». –

«Почуткой, видать, на запах ухи бредёт». – « Да, хороша ушица, одно плохо, што заповедь рыбацкую нарушили…». – «Што за завещание, Иван Прокопьевич?». – «Выпей перед ухой и за ухой…». – «Так ишо успеем выпить за её помин, ежели хозяин поднесёт», – хохотнул Василий. – «Не в ту сторону глядите, мужики, – приструнил говорунов председатель, – вечером после трудов праведных, если вы пожелаете, эту традицию поддержим, а сейчас и думать про это забудьте». – «Ловим тебя на слове, Харитон Досифеевич, – хохотнул Иван, – Капитолина, подавай карася да такого, чтобы был по моей фигуре».– «А есть ли там пузатые-то, Иван Прокопьевич?».– «Капа, положи-ка мне того самого молодца, к которому я примерялся». – «Не уместится он на тарелке, Иван Прокопьевич». – « А ты на лопухе подай, и будет хорошо…».

Мужики один за другим переключались на жареных, с золотистой хрустящей корочкой, карасей. Ели, похваливая рыбаков и угодившую им повариху: «Рыбаки наши не доспали, но нас напитали». – «Чё и говорить: рыбу на стол, так и стол престол, а рыбы ни куска, так и стол доска». – «Иван Прокопьевич, хоть не о рыбе поговорка, но к месту сказана – молодец!». – « А я вот чё скажу тебе, Василий Захарович: «Хорош тот, кто поит да кормит».

Капитолина, добавлявшая хлеб в тарелки, тут же ответила хвалой едокам: «А и тот не худ, кто хлеб-соль помнит».– «Тут, Капушка, ты права. Кто нас помнит, того и мы помянем».

Иван, расправившись с карасем, звучно отпыхнул и тут же попал под двусмысленный вопрос Василия: «Што, Иван Прокопьевич, насытился?».– «Погоди, Василий Захарович, дай распоясаться».

Застольщики рассмеялись. А Василий продолжал подначивать приятеля: «Ты, Иван Прокопьевич, ну прямо, как покойный Мишка Стекольников, подельник Епишкин. Тот как-то работал у нас на подённой работе, и пришло время обеда. Бабушка моя, Евпраксия Силивёрстовна, поставила на стол уху, жареную рыбу, кашу. Ел он долго, вспотел, вытер пот полотенцем, распоясался, перевёл дух, да и говорит: «Селивёрстовна, подавай всё сначала…».

Не дав договорить Тоболкину, Иван тут же крикнул: «Капушка, а есть ли у тебя кашка-то?».

Раздался оглушительный хохот, смеялось всё застолье. Даже серьёзный Ионин, не поддерживавший застольных разговоров, прервав трапезу, простосердечно расхохотался.

Капитолина поставила перед Иваном тарелку с пшённой кашей. Тот умял её не спеша, положил ложку и расправил плечи. А вездесущий Василий тут же поинтересовался: «Насытился, Иван Прокопьевич?». – «Сыт покуда, как съел полпуда; теперь как бы проведать, не станет ли кто обедать». И снова оглушительный хохот полетел над балаганами, будя молодых покосников.

После завтрака Бедров отозвал в сторону бригадира и, взяв его за пуговицу, словно боясь, что он убежит, сказал:

– Николай Фёдорович, хочу поговорить с одной из этих девиц. Которая из них стеснительней, проще?

– Дина Удодова. Расколоть на признание можно только её, – Паньшин снял руку председателя с пуговицы, – с Агафьей говорить бесполезно, она убеждённая блядёшка. Имей в виду, я вчера сказал им об отправке в Тюмень и предупредил, что в случае покаяния сообщать руководству фабрики об их безобразном поведении не будем, а отчислим за ненадобностью.

– Тогда, Николай Фёдорович, сделаем так: я пройду за Марьин колок, а ты поговори с Удодовой и направь её ко мне. Хочется вывести на чистую воду тех, кто толкает малолеток на этот путь. До того хочется, что аж руки зудятся. Так и прошёлся бы кулаками по их мерзким рожам. А за пуговицу – извини – вредная привычка. Когда волнуюсь, то всегда хватаюсь за пуговицу собеседника.

Глядя, как Бедров вышагивает по берегу озера, Паньшин задумался над поручением председателя. Он понимал, что к балагану городских шалав ему идти нельзя. Вызвав Удодову, он насторожит Томилову, и та может разрушить задумку Бедрова. Он огляделся. Со стороны купальни к стану шла группа парней. За ними, на небольшом отдалении, следовали братья Сучковы. Подождав их, бригадир остановил Дмитрия, отвёл в сторону и завёл разговор:

– Дмитрий, твою матаню в обед мы отправляем в город…

– А Агафью? – насторожился Сучков.

– И её, но с твоей ухажёркой перед отправкой захотел поговорить председатель. Он пошёл в сторону Марьиного колка. Ты сейчас вызови её из балагана и проводи к нему. А по дороге скажи своей крале, что если она честно ответит на все вопросы Бедрова и даст слово не ложиться под каждого встречного и поперечного, то никаких сигналов на работу не поступит. В противном случае об их поведении здесь, на дальних покосах, будет поставлено в известность руководство фабрики. Всё, иди и помни, что ваше с братом благополучие тоже будет зависеть от этого разговора…

– Николай Фёдорович, мне как-то и неловко об этом говорить, – потупился Дмитрий.

– А кувыркаться с ней на сенном матрасике было удобно?

– Так это же совсем другое дело, Николай Фёдорович!

– Ты тоже виноват, так что вместе выползайте из этого дерьма. Иди, да смотри, чтобы Агафья за вами не увязалась.

Видя колебание парня, Паньшин более мягким тоном добавил:

– Скажи ей своими словами то, о чём я говорил, посочувствуй, приласкай, она и отмякнет, расслабится. Иди…

Проводив глазами печальную парочку, Паньшин направился за конём в сторону родникового ключа…

Запрягая Карька в ходок, он погрузился в размышления о предстоящем рабочем дне: «Кем заменить Удодову и Томилову?.. Выход только один – придётся «разбить» две пары подскребальщиц. Девчата могут зауросить и будут правы. Согласятся ли работать за двойную плату? Да, надо предложить им это – иного выхода нет. Накажу Молчанюку, чтобы поговорил с ними. А до обеда нынешнего дня пусть работают горожанки. Будут на глазах, от мыслей дурных избавятся и время скоротают…».

Затянув супонь и подтянув подпругу, он направился в сторону пищеблока. Легковушки на привычном месте уже не было. Вепрев сидел за столом в компании с покосниками и потягивал смородиновый чай.

– Иван Прокопьевич, ты ещё не наелся?– в голосе бригадира прозвучало едва скрываемое удивление.

– Вот, чаю напьюсь и наемся, – хохотнул Иван, весело поглядывая на ребят.

Парни его дружно поддержали, рассмеялся и бригадир.

– Откуда начнём ревизию?

– Дело твоё, Николай Фёдорович, только имей в виду, чтобы мы не опоздали к обеду, – проурчал Вепрев, подмигивая застолью.

– Хорошо, иди к ходку, Карько тебя уже поджидает, а я переговорю с Молчанюком.

Ревизию начали от сплываевской грани, с покосов, на которые уже несколько раз покушался сплываевский бригадир Иона. Распределили обязанности: Паньшин нёс мерную верёвку и вынимал с полуденной стороны бирку. Диктовал записи: длину, ширину скирды и перекид. А Вепрев, мусоля химический карандаш, заносил данные в заранее заготовленную форму амбарной книги. На первой же скирде, смётанной Епифаном, произошла осечка. Первоначальные данные не сошлись с контрольными цифрами на одиннадцать центнеров. Ещё раз перемеряли параметры осевшего зарода.

– Длина и ширина указаны правильно, – констатировал Иван, – выходит, что всё дело в перекиде. Как был Епишка вором и мошенником, так им и останется до конца своей жизни. Он, холера, с полутора метров начинал вершить скирду и тянул её до тех пор, когда стоять на вершине уже было невозможно.

– Бывали случаи, что и сваливался, – мрачно подтвердил Паньшин.

– Как поступим, Николай Фёдорович?

– Пиши, как есть.

Ионинская скирда оказалась тяжелее первоначального оприходования на четыре центнера, и Паньшин вздохнул с облегчением. Замеры и расчёты следующего епифановского зарода не совпали с первичными данными на три центнера.

– В чём тут дело, Николай Фёдорович, я не пойму?

– Што тебе непонятно, Иван Прокопьевич?

– Непостижимо, как это Епишка сплоховал? – усмехнулся Иван, – на него это не похоже.

– Это Молчанюк его приструнил, – пояснил Паньшин, – вот он, скрепя сердце, и подчинился.

– Но не совсем, Николай Фёдорович, свою линию он выдержал. Пишу, как есть?

– Пиши и больше не спрашивай, – недовольно буркнул Паньшин.

Третий зарод Епифана вышел с превышением на три центнера по сравнению с первоначально оприходованным весом. Вепрев с удивлением уставился на бригадира.

– Ну, тут у меня никаких догадок и объяснений нет!

– Я тебе эту тайну открою, – хохотнул Николай, – это его копновоз Еварест припугнул.

– Хороший хлопец, видать, ненависть у него к Епихе глубинная.

– Это так, он евонного деда раскулачил, насколько я знаю.

Переходя от зарода к зароду, они установили определённую закономерность в работе Ионина. В зародах до пяти тонн, сено, видать, было уложено плотнее, и прибавка, по сравнению с первоначально оприходованным весом, достигала пяти центнеров, а далее уменьшалась на один центнер на каждую тонну веса. Придя к такому выводу, ревизор повеселел и предложил бригадиру не перемерять ионинские скирды, а сразу прибавлять к ним соответствующее количество корма. Но Паньшин с ним не согласился, сославшись на то, что перекид всё равно придётся измерять, а заодно и длину с шириной – работа не тяжёлая. Выслушав бригадира, Иван с его доводами согласился, добавив при этом: «А на обед не опоздаем?». Они расхохотались. Проработав час, после обмеров очередной скирды, Паньшин решительно шагнул в тень талового куста, снял сапоги и растянулся на кошенине. Его примеру последовал и Иван.

Вглядываясь в высокие перистые облака, неподвижно повисшие под голубым ситчиком небес, Паньшин спросил:

– Иван Прокопьевич, поглядываешь ли ты иногда в небесную высь?

– Случается…

– И какие мысли посещают тебя?

– В последнее время – об этом вечном и бесконечном мире, – Вепрев описал рукой полукруг, – и о бренности нашей тяжёлой, подчас мучительной жизни. А раньше в урайской тайге, на Таймыре и Диксоне я уплывал в мыслях на быстрых кучевых облаках к себе на родину в село Архангельское, куда мои работящие предки пришли в семнадцатом веке. Жили, трудились с Богом в душе, отмечали праздники, женились, плодились. Род наш был сильным, работящим. Ты не поверишь, Николай, на этих заливных лугах я молодым парнем перед первой мировой войной за утреннюю разминку выкашивал по десятине. Не уступали мне в работе и братья. Жили хорошо…

– Так ты был раскулачен? – Паньшин приподнялся и упёрся локтем во влажную, напоённую дождём землю.

– Ты извини, Николай, эти воспоминания для меня тягостны…

– Я тебя очень хорошо понимаю, так как сам прошёл через эту мясорубку, – Паньшин встал на колени, вытащил из брючного кармана табачный кисет, а из нагрудного кармана пиджака достал сложенную во множество слоёв газету, – давай-ко закурим, Иван Прокопьевич, и помолчим в память о наших безвременно ушедших родных…

Обмеряя зарод за зародом, они ещё несколько раз припадали к матушке сырой земле, набираясь от неё сил, и вели разговоры об окончании сенокосной страды, предстоящей уборке и видах на урожай…

На стан они приехали с опозданием. Покосники уже отобедали. Часть из них разбрелась по балаганам, а другая – шумела в купальне. Паньшин распряг Карька, отвёл его к дальней приозёрной ветле и стреножил. Затем в несколько приёмов окатил водой из ведра. Конь, дрогнув всем телом, отряхнул влажный волосяной покров и благодарно замотал головой. Потрепав лошадь по мокрой холке, бригадир повесил ведро на сук дерева и зашагал к притихшему лагерю.

За обеденным столом сидели двое – возчик Василий и Иван. Они с видимым удовольствием хлебали наваристый бараний суп с лапшой вприкуску с ржаным хлебом. Паньшин сел рядом с Василием и прислушался к разговору. Говорил больше Иван, а возчик, смущаясь, отмалчивался или отвечал невпопад. Вепрев интересовался жизнью паренька, спрашивал: «Есть ли у тебя, Василёк, невеста? Не мешает ли тебе рост в ухаживании за девушками? Правда ли люди говорят, что такие, как ты, растут в «корень?». Видя, что Капа с интересом прислушивается к разговору, Николай перебил ревизора:

– Василий, у тебя к отъезду всё готово?

– Жду твоего распоряжения, Николай Фёдорович, а ехать готов хоть сейчас.

– Капитолина дала тебе заказ на продукты?

– Всё, необходимое заказано, Николай Фёдорович, – опередила Василия повариха, – по списку, который мы с вами обсуждали.

– Тогда так: отобедаешь и приготовь места для двух пассажирок – городских покосниц, – бригадир внимательно посмотрел на паренька, – отвезёшь их до слободы и высадишь у церкви. Знаешь, поди, когда ялуторовский автобус проходит через Бешкильскую?

– Часто попадается мне навстречу около Скородума, – улыбнулся Василий. – И места в бестарке есть. Могу увезти не только двоих, но и четверых.

– Вот и хорошо. Капитолина, предупреди путешественниц, чтобы несли узлы и чемоданы…

– Николай Фёдорович, да всё уже уложено! – вскипела повариха.– Дело всё в Василии, поест он, и они тотчас уберутся. И вы кушайте, а то придётся суп подогревать.

Паньшин подивился расторопности подчинённых и принялся за еду.

– Капушка, и мне ишо супика подлей – похлебаю заодно с Николаем Фёдоровичем, – Иван с сочувствием глянул на возчика. – А ты, Василёк, знаешь хоть, кого повезёшь? Знаешь, тогда поберегись…

– Иван Прокопьевич, да не мучь ты парня, – вступилась за Василия Капитолина.

– Хорошо, так и быть – подскажу: ты, Васяня, возьми у Николая Фёдоровича супонь и затяни ею штаны на несколько узлов, а то…

– Ну и балабол же ты, Иван Прокопьевич, – расхохотался бригадир.

Василий, ни слова не говоря, выскочил из-за стола и скрылся за палаткой.

Не успели мужики доесть суп, как ездовой вернулся и доложил:

– Лошади в упряжке, я готов ехать.

Бригадир поднялся и пошёл в сторону балаганов, но повариха остановила его:

– Не ходите, Николай Фёдорович, а то Агафья злая, как собака, может и обидеть. Я сама их позову.

Через минуту отверженные покосницы, опустив головы, быстро прошли к повозке. Держась за борта бестарки, по колёсам вскарабкались в неё и уселись на съёмное сидение. Василий, восседавший в передке колесницы, взмахнул вожжами, и лошади рысью понеслись к переправе. Паньшин, Вепрев и Капитолина, стоя у палатки, молча проводили скорбный отъезд отщепенок.

– Хорошо, что убрались спокойно, без криков, слёз и оскорблений, – облегчённо вздохнула повариха, – ну, прямо камень с сердца свалился.

– Это так, Капа, содомский грех живёт на всех, – откликнулся бригадир, – смигали его, и на душе стало светлее.

– Не судите падших строго – грех их первороден. Не нами сказано: «Адам род человеческий наделил плотью, а Ева – грехом».

– Иван Прокопьевич, предвидя такие мысли и рассуждения, Христос предостерёг нас: «Не прелюбу сотвори!»…

– Это так, Капушка, но не забывай, что Господь сам прощал раскаявшихся грешниц.

– А эти не раскаялись и не раскаются потому, что в их грязных душах нет места Богу.

– Вот и надо, Капитолина, заблудшие души возвращать на путь истинный.

Провожающие оглянулись. За их спинами стоял улыбающийся Ионин.

– А ты, Дмитрий Михайлович, почему рано поднялся? – удивился бригадир.

– Ребята сегодня проводят борцовский турнир между покосными бригадами, поэтому попросили обеденный перерыв сократить, чтобы пораньше закончить работу.

– Хорошее дело, – одобрил Вепрев, – а что за борьба?

– Из новых, ребята называют её самбо.

– Слыхал про самозащиту без оружия, но видеть не приходилось…

– И не увидишь, – рассмеялся бригадир, – у нас с тобой работы до вечерней зари, которую в народе называют Маремьяной. Отдыхай, пока, а я пошёл запрягать Карька.

– А где будет проходить турнир, Дмитрий Михайлович? – не сдавался Иван.

– На нейтральной территории – у триангуляционной вышки, там, где ребята часто ведут рукопашные бои.

– Что это за каланча, зачем она? И слово какое-то ненашенское.

– Слово это латинское, на русский язык переводится как треугольник. А ставятся они для точного измерения больших территорий. Вся измеряемая местность покрывается сетью таких треугольных вышек; углы их и базисные стороны измеряются, а остальные стороны геодезисты определяют путём расчетов.

– Спасибо, Дмитрий Михайлович, а то у кого ни спрошу, все пожимают плечами. А что касается борьбы, то будем поторапливаться, может, успеем…

– Бог вам в помощники, – улыбнулся звеньевой, – а теперь, Иван Прокопьевич, извини, пойду будить покосников.

После ужина Вепрев наладился, было, идти к геодезическому знаку смотреть на молодецкую удаль, но Паньшин его остановил:

– Иван Прокопьевич, а кто же за тебя как ревизора будет подводить итог работы бригады?

– Так ты, Николай Фёдорович, циферки и подбей, а я считать буду до самого утра. Сложить и отнять я, конечно, могу, но умножать и делить на конторских счётах не научился.

– Даже, если ты мне доверяешь и считать буду я, то ты должен сидеть рядом со мной и смотреть, как я перебрасываю костяшки счётного инструмента. Не забывай, Иван Прокопьевич, что через часик, а может быть и меньше, к нам приедут и другие члены ревизионной комиссии во главе с председателем. Так что твоё место не на молодецкой потехе, а рядом со мной.

Вепрев, скрепя сердце, промолчал и уселся на лавку рядом с бригадиром. Смотрел, как Паньшин щёлкает костяшками, а мыслями отбрёл в прошлое, в молодые годы. Припомнились ему весёлые ярмарки, борцовские турниры, победы, призовые кони. «Сколько же я привёл их на свой двор с ярмарок?». Досчитав до семи, он сбился, и перед его глазами возник образ незабвенной Ксеньюшки. С ней повстречался он в этих бескрайних лугах. Его сердце обожгло воспоминание о пьянящих ночных свиданиях, поцелуях, клятвах в верности и любви, сватовстве, венчании, весёлой пьяной свадьбе, рождении сына-первенца, дочки…, и война с германцами! В памяти всплыли заплаканные, печальные лица близких – жены, матери, отца; бледные, испуганные лица детей; застольные песни: «А завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья, ещё заплачет дорогая, с которой шёл я под венец…», надрывное прощание с родными. Сердце его сжало тисками, и скупая мужская слеза стекла по задубелой, морщинистой коже лица. «Война, война! Больше трёх лет в боях и сражениях с думой о любимой Ксюше, детях, родителях. Сколько смертей перевидал, сколько потерял друзей! Бесконечные отступления и наступления, муки в госпиталях…. Вернулся домой после тяжёлого ранения в июле семнадцатого с тремя георгиевскими крестам…». Воспоминание о первой встрече с женой, детьми и родителями вновь потрясло его: «Да, тогда за первые три месяца после возвращения отлюбил я Ксюшеньку за все долгих три года! А первый месяц мы провели с ней здесь, на дальних покосах». Зримые картины тех шалых дней нахлынули на него, и он, склонив голову на руки, застонал.

– Иван Прокопьевич, ладно ли с тобой?

Вепрев поднял голову и, глядя на бригадира глазами, полными слёз, ответил:

– Не беспокойся, Николай Фёдорович, вспомнилась мне моя большая первая и последняя любовь, которая пришла ко мне здесь, на дальних покосах, в пору моей молодости.

– Чувство это святое, Иван Прокопьевич. Ты, наверное, вспомнил о своей жене? Расскажи, как у вас сложилась жизнь после революции?

– Николай Фёдорович, я уже тебе говорил, что не хочу бередить старые раны. Скажу только одно: из трёх «гнёзд» – отца, младшего брат и моей семьи, было сослано двадцать три человека, а выжил я один. – Вепрев умолк, поглядывая на заозёрные дали. – А вон, кстати, и председатель катит на нашей «Победе».

– Вот и ладно, – обрадовался Паньшин, – всё хорошо ко времени – итоги я подбил.

Вскоре к столу подошли Бедров, Вешкурцев и Тоболкин.

– А где Дрон и Иона?

– Николай Фёдорович, они уже в дороге, успокойся, – улыбнулся Харитон.

– Я спокоен, и они, в общем-то, мне не нужны, только я хотел поглядеть на них, когда ты, Харитон Досифеевич, объявишь нашу бригаду победительницей в сенокосном колхозном соревновании.

– Если это так, то они услышат об этом ещё не раз. Докладывай о результатах ревизии, – председатель вытащил из офицерской сумки-планшета объёмистую тетрадь.

– Итог такой, Харитон Досифеевич: звено Ионина сметало восемьсот восемьдесят две тонны, звено Молчанюка – восемьсот шестьдесят семь и звено Зудилова – четыреста тридцать тонн. А всего выходит две тысячи сто семьдесят девять тонн. И на сегодня мы перевыполнили план сенозаготовок на двадцать один процент.

– Молодцы, таловчане! – не удержался от похвалы председатель.– Вы спасли репутацию колхоза! Архангельцы едва-едва дотянули до плана, сплываевцы план не выполнили. А с вашим результатом наш колхоз может выйти в передовики, – карандаш в руке Бедрова споро забегал по бумаге. – Мы сегодня перевыполнили план на девять процентов! Это без сена, поставленного на ближних покосах. Благодарю вашу бригаду, товарищ Паньшин, за трудовой подвиг.

Он поднялся из-за стола, подошёл к бригадиру и крепко пожал ему руку. Колхоз выдаст всем вашим покосникам денежные премии и обеспечит сенокосные трудодни более высокой натуральной оплатой.

Увлёкшись поздравлениями, члены ревизионной комиссии не заметили, как к столу со стороны палатки подошли Дрон и Иона – архангельский и сплываевский бригадиры.

– Харитон Досифеевич, наша бригада остаётся здесь на пятиднёвку, и мы ещё добавим к плану около двухсот тонн сена, так что имейте это в виду.

– И мы за оставшиеся три дня добавим к плану не меньше ста двадцати тонн, – Дрон вышел к столу, – а, значит, как и таловчане, имеем право на дополнительное вознаграждение.

– Дрон Силантьевич, ты, наверняка, знаешь, что победитель всегда один и получает всё, а побеждённый – ничего. Вспомни шахтёра Стаханова, колхозную трактористку Ангелину, ткачих Виноградовых, кузнеца Бусыгина. Таловчане – инициаторы соревнования и победители, поэтому вся слава, почёт и награды – им. И не только от колхоза, но и от района, а может, и от области. А что касается вашей бригады, то вы получите всё, что предписывается уставом нашей артели и ту толику, которая останется нам после расчёта с государством и засыпкой семенного зерна. Понятно, что по сравнению со сплываевцами, труд работников вашей бригады будет оплачен выше.

– Это несправедливо, – набычился Дрон.

– А ты как хотел? – в голосе Бедрова прозвучали строгие нотки. – Всем сёстрам по серьгам, а сыну лапти – так мыслишь?

– Мы тоже, как и таловские, робили с утра до вечера, – угрюмо буркнул Дрон.

– Работали, но, как говорят в народе – одна мучка, да не те ручки. Самая наша большая беда заключается в том, что большинство из нас, не утруждая себя в работе, спят и видят: результаты нашего общего труда сложить и разделить поровну. Попытайтесь вырваться вперёд, Дрон Силантьевич, на уборке урожая. Намолотите больше всех зерна, высушите его, очистите от сорняков и тогда получите свою долю аплодисментов.

Мужики рассмеялись, с удивлением поглядывая на председателя.

– Харитон Досифеевич, ты сёдни речи разводишь не хуже нашего первого секретаря райкома – Василия Петровича, – попытался сгладить остроту разговора Нил Семёнович.

Бедров, не обратив внимания на слова Вешкурцева, попросил бригадиров сесть за стол и обратился к Паньшину:

– Николай Фёдорович, а как обстоит дело с ухой?

– Уха сварена вечером и ждёт не дождётся охочих до неё едоков. Мы с Иваном Прокопьевичем её уже отведали – хороша!

– Ну и славно, а то мы торопились и не перекусили, – тяжело вздохнул Харитон.

Николай поднялся из-за стола и отошёл к костру. Вскоре он позвал на помощь Ивана, и они вдвоем быстро разнесли по едокам рыбный суп.

– Эх, хороша юшка! – крякнул председатель.

– Харитон Досифеевич, а как же быть с рыбацкой заповедью? – Вешкурцев вопросительно уставился на председателя.

Тот положил ложку, расправил свои широкие плечи и воскликнул:

– Вот, голова садовая! Иван Прокопьевич, кликни-ко Георгия, пусть идёт ужнать.

Тут же, как из-под земли, около стола объявился Шепельский с двумя бутылками водки в руках. Застолье оживилось, зашумело, заговорило: «Хороша водочка!».– « Да, и к месту!». – «Истинно так, Нил Семёнович, как яичко к Христову дню»…

Разговоры смолкли, как только водка забулькала в зелёные эмалированные бокалы, выстроенные в ряд. На правах хозяина Паньшин ловко разлил большую часть содержимого бутылки в шесть невзрачных посудин, и рукастое застолье мигом их разобрало. Увидев, что бригадир – победитель остался без выпивки, председатель укоризненно посмотрел на него.

– Николай Фёдорович, а ты, почему не поддерживаешь застолье, моргуешь?

– Харитон Досифеевич, сзади хомут не надевают…

– Причём здесь кобылий хвост?..

– Да притом, что я уже поужнал…

– А я надену, – решительно заявил Вепрев, чем и вызвал дружный смех застольной компании.

Переждав шумовую волну, Харитон вновь требовательно уставился на таловского бригадира с приговором:

– Николай Фёдорович, давай для почину выпьем по чину, ведь сёдни твой день – ты победитель!

– Есть и такое присловье: потчевать велено, а неволить – грех.

– Харитон Досифеевич, да оставь ты его в покое, вступился за Паньшина Вепрев. Знаешь ведь сам, что вино тогда и в радость, когда в охотку.

– Вот это правильно, – поддержал Ивана Нил и первым опрокинул чашку горячительной влаги в гортань.

Помянув уху, мужики поели жареных карасей, попили чаю, и председатель взял бразды правления застольным разговором в свои руки:

– Сенокос, мужики, можно сказать, позади. Теперь нас ждёт главное испытание – уборка. А на этом фронте, куда ни кинь – везде клин. Комбайны старые, кое-как залатанные, сушильного хозяйства нет, имеются лишь три маломощные подовые сушилки. Новых сортировальных машин нет, придётся, как сорок лет назад, крутить вручную веялки, клейтоны, ручные сита и подбрасывать зерно лопатами на вольном ветру. Из-за нехватки транспорта зерно, как и прежде, придётся сваливать под открытым небом на полевых долонях. Особая трудность – доставка зерна с поля на склад. Для этого необходимо использовать каждую возможность: при остановке комбайна по техническим причинам надо сразу же загружать подводы возчиков зерна от комбайнов и отправлять на склад. И вечером, после окончания работы, загружать их зерном. Ни одну авторотовскую и любую привлечённую на уборку машину не отправлять на элеватор, пока она не сделает несколько ходок с полевых токов на склад. Надо правильно организовать работу колхозников и привлечённых городских работников. Это главное. В настоящее время решается вопрос о привлечении на уборку учащихся старших классов. Дело важнейшее! Николай Фёдорович, Дрон Силантьевич, завтра же утром выезжайте домой и забирайте городских помощников. Устройте их по квартирам и обеспечьте питанием.

Произнеся последние слова, он, как будто что-то вспомнив, резко поднялся и заявил:

– Всё, уже поздно, мы поехали.

– Харитон Досифеевич, а што делать мне? – остановил председателя Иона.

– С сегодняшнего дня ты уже не бригадир и останешься здесь. Заменишь Осипа – скирдоправа, он отпросился домой.

– А кто вместо меня?

– Тебе-то, какая разница?– усмехнулся Харитон, но, увидев сгорбившегося Иону, добавил: – Приедешь – узнаешь.

Паньшин, провожая председателя к машине, спросил:

– Харитон Досифеевич, чем закончился разговор с Удодовой?

– Твой совет оказался дельным. Покаялась она и просила не сообщать на работу об их поведении здесь. Рассказала она и о соблазнителе. Им оказался некий Федулов, молодой культорганизатор фабрики, который и повышал их сексуальную культуру. Он, под большим секретом, давал им для «изучения» специальную литературу. Растолковывал им, как и что, а после того, как они «созрели», демонстрировал им « учебные фильмы» и помог от теории перейти к практике.

– А дальше что?

– Не беспокойтесь, ваше мнение я знаю и попробую склонить к нему Евлампию. Может, всё обойдётся и без их свидетельских показаний. Сам понимаешь, этим делом займутся особые органы и попытаются выявить всю цепочку: поставщиков этой нелегальной подрывной литературы и её распространителей. Надеюсь, что дело они знают. Другие вопросы есть? Нет, тогда до скорого свидания.

Он сел на переднее сиденье легковушки, хлопнул дверкой, и машина, высвечивая фарами скирды, тальниковые куртины, дремлющих на скошенных луговинах лошадей, понеслась по накатанной дороге к паромной переправе.






28




Пелагея Ваниха хотела встать пораньше, но, как всегда, проспала, досматривая сны из времён молодости, которые одолевали её все послевоенные годы. А снился ей ненаглядный Ванюша, с которым и прожила-то она всего-навсего два предвоенных годочка. Сны приходили цветные, весёлые, завлекательные, с ласками и поцелуями на сеновалах, на весенних полевых станах, в копнах сена на дальних покосах. Ванечка в эти сны приходил молодой, красивый, осязаемый. Целовал горячо, страстно, и душа её, трепеща, улетала в небесные выси, к ярким частым звёздам… Она просыпалась, ощупывала постель, ночную рубаху, и непрошенные слёзы крупными горошинами скатывались по её помятым от сна, увядающим щекам.

Вот и в этот народившийся летний день она пережила в сновидении очередное свидание с любимым и незабвенным Ванюшечкой. Вытерев узловатыми, морщинистыми руками невольные слёзы, она поднялась с постели и, пересиливая ревматическую боль в коленных суставах, заковыляла к умывальнику. Побренчав соском жестяного рукомойника, она ополоснула лицо, надела юбку, обвязала голову косынкой и подошла к божнице. Вглядываясь в тёмные лики Богородицы, Христа и Николая угодника, она прочитала Исусову молитву, молитву мытаря и заторопилась. Пропустив несколько молений, остановилась на обращении к Пресвятой Троице: «От сна восстав, благодарю тя, Всесвятая Троице…». Слова её слетали с сухих, запёкшихся губ тихим шелестом опадающих осенних листьев. Она просила у Господа прощения за свою леность, молила не погубить за её проступки и грехи, вольные и невольные. Обращалась с просьбой просветить её душу и уразуметь заповеди его…

Окончив моление, она заглянула в горницу. Васятка спал на кровати, вольно раскинув ноги и руки, и чему-то тихо улыбался. Она молча перекрестила его и, бросив взгляд на горничный иконостас, прошептала: «Господи, дай ему доброго здоровья, счастья в жизни и прости ему все его прегрешения». Прикрыв дверь в чистую половину дома, она устремилась к печи, зажгла заранее приготовленную сухую лучину и поднесла её к растопке – берёсте, переложенной сухим быльём и сосновыми чурочками. Огонь пробежался по сухой траве, запрыгал по потрескивающей берёсте и лизнул своими язычками короткие обрубки колотой древесной мелочи. Глянув на пляшущий весёлый огонёк, Пелагея утвердилась: «Разгорится…». И тут же поставила на шесток чугунок с заранее вымытой картошкой, налила в него воды и, подцепив на ухват, отправила его в печь, поближе к разгоравшимся дровам.

Теперь мысли её перекинулись на корову. Прихватив в кути ведро с водой и мочальным вехтем, она вышла во двор. Красуля, увидев её, замычала. Уловив в её протяжном звуке недовольство, Пелагея выговорила кормилице:

– Сама-то хороша, из-за тебя и проспала. Искала тебя до полночи, ненаедуха такая…

Подмыв вымя Красотки и вытерев его вафельным полотенцем, Палаша уселась на небольшую скамеечку под правый бок коровы. Струйки молока забили в днище ведра, вызванивая: «Дзинь-динь, дзинь-динь», а хозяйка продолжала стыдить корову, упрекая её в жадности и беспутстве.

Подоив корову, она прошла в избу, процедила молоко в бидон – на молокосдачу, в кружку – Васятке на завтрак и в кринку – на отстой для сметанки. Постояла, соображая, как поступить с сыном: «Не проспал бы…». Решила не будить: «Пусть досмотрит последние сны. Сдам молоко, отгоню корову в стадо – тогда и разбужу». По пути к месту сбора скота, а потом к молоканке она обдумывала своё выступление на летучем женском собрании. Случай был особый, и она не хотела опростоволоситься. В мыслях она видела себя парящей над толпой женщин, которые, задрав головы вверх, внимают её суровым, обличающим словам...

Около конюховки толпа беседниц росла. Говорили о предстоящей уборке, о чистке долоней, о подготовительной работе на складе, о Геннадии Гарманове, который устанавливал на складе какую-то тарахтелку.

– Бабы, зачем хоть она? – обегая взглядом женщин, доискивалась до истины Агапея.

– Электричество будет вырабатывать, вот зачем, – глянула на неё с превосходством Неонила.

– Откуль это тебе известно, не от Лизаветы ли? – с ухмылкой уставилась на товарку Агапея.

Женщины засмеялись.

– Нет, не от Лизки, а от самого Геннадия. Так и сказал, што де электричество по проводам побежит.

– Да подшутил он над тобой, как и Елизавета – месяц назад, – с усмешкой глянула на извечную супротивницу Аграфёна. – Воздух будет «такалка» в подовую сушилку подавать, чтобы дрова жарче горели, и зерно быстрее сушилось.

– Да неужто – обманул? – Неонила беспомощно оглядела женщин.– Тогда уж лутьше тебя Аграфёна к печкам-то посадить, вон у тебя щёки-то какие бугристые – дуй да дуй, колхозу обошлось бы дешевле.

– И как это Харитон маху дал? – удивилась Агапея, поддержав товарку.

Женщины притихли, ожидая ответного укола Аграфёны. И дождались. Та, брезгливо потянув носом, подозрительно оглядела тесный круг собеседниц.

– Чем это так вонят – дышать невозможно? – Аграфёна демонстративно сжала губы и прикрыла нос рукой.

– Да это Неонила ветры пустила, – подыграла подруге Милодора, – рядом с ней стоять невозможно. Она, сжав пальцами нос, пробралась за спины товарок.

– Так и Агапеюшка этим грешит, – откликнулась Елизавета Дворкина, – стоит рядом со мной и постоянно поуркиват, как трактор на холостом ходу. Женщины заулыбались, с интересом поглядывая на примолкших товарок.

– Чё это вы наелись, Агапеюшка? – посочувствовала наперсницам Елизавета.

– Да гороху они обожрались, вот чё! – крикнула из-за спин беседниц Валя Кобелева. – Вчера вечером я корову искала, а они идут с горохового поля и у каждой в руках по ведру стручков.

– Дак вас, голубушки, могут и в тюрьму утартать! – выкрикнула Ульяна Сухоручкина. – Закон-то «о пяти колосках» ведь никто не отменял. По нынешним временам за воровство колхозного добра вас к стенке не поставят, а срок схлопочете, это уж как пить дать.

Товарки, затравленно поглядывая по сторонам, молчали.

– Погоди, Ульяна, не торопись их отправлять в кутузку, они могут колхозу пригодиться, – пророкотала Аграфёна, – попросим Харитона, чтобы он отправил их робить на сушилку. Там их будут кормить горохом и пусть они вырабатывают горючий газ. Вы только подумайте, сколько же тогда наш колхоз может сэкономить на дровах!

Женщины засмеялись. Особенно потешалась Елизавета, которая находилась в состоянии вечной войны с бывшими коммунарками:

– Ну, Аграфёна, ну изобретательница! Тебя надо в газетах пропечатать да к награде представить…

– Нет, Лизавета, меня хвалить не надо, а надо прославить закадычных товарок, пусть о них узнают во всём нашем раёне, области и стране. Как они ловко из ворованного гороха извлекают горючий газ…

Не дав договорить Аграфёне, Агапея схватила за руку Неонилу и потащила к другой группе азартных спорщиц. Отойдя от просмешниц, она обернулась и плюнула им под ноги:

– Тьфу на вас! Мало вам досталось в раскулачку. Надо было сослать вас со всеми вашими выводками на дальние сивера. Не стояли бы теперь здесь, не шеперились…

– Топайте без разговоров, – отмахнулась от супротивниц Аграфёна, – да больше к нашей компании не подходите, а то так турнём, што мало не покажется.

– Бабы, как у вас всё складно получилось, – удивилась Ульяна. – Не договорились ли вы между собой?

– Уля, скажу тебе только одно: по дороге к конюховке Валентина рассказала нам, как повстречала наших главных сплетниц с ворованным горохом, – Аграфёна с улыбкой поглядела на Сухоручкину, – а всё остальное сложилось само-собой.

– Уж больно складно, как в постановке…

– Вся наша деревенская жизнь, Ульяна Яковлевна, сплошное представление, – усмехнулась Аграфёна.

– Жить стали лутьше, не голодаем, слава Богу, а они всё волокут, всё тащат, – как бы размышляя про себя, проговорила Ульяна.

– Не одни они волокут, крадут и другие, – поправила Ульяну Милодора, – и будут воровать без зазрения совести до той поры, пока мы за свой труд не будем получать достойную плату.

– Фершал наш, Фролентий Николаевич говорит, што это болезнь, – Елизавета наморщила лоб, – забыла как он её называт, ну, в общем, помимо своей воли люди, которые пережили голодные времена, крадут и припрятывают про запас всякую еду.

– Но не все, – не согласилась Ульяна, – те, кто живут с Богом в душе – никогда не поднимут руку на чужое.

– Так оно не чужое, а колхозное, – рассмеялась Валентина, – а значит, и наше. В народе так и говорят: «Всё кругом колхозное, всё кругом моё»…

– Было наше, да сплыло. Теперь всё прибрало к своим рукам государство, а нас держит в чёрном теле, – перебила Валентину Милодора, – так што болесь эту нам долго не изжить.

Женщины примолкли, поглядывая по сторонам.

– Чё-то Пелагеи не видно, – вздохнула Елизавета, – домой надо, да покосные новости хочется услышать.

– Да вон она, легка на помине, – глазастая Валентина махнула рукой в сторону общественного колодца, – не задержали бы её только водоноски.

– Нет, она там не остановится, – уверенным голосом заявила Аграфёна, – ей, как артистке, нужна публика.

С приходом Пелагеи всё разрозненное женское токовище сгруппировалось в одно плотное кольцо, в центре которого оказалась осведомительница. Около неё, поджимая со всех сторон, стояли: Неонила, Агапея, Елизавета, Милодора и Аграфёна. Пробилась в первый круг и Еликанида Сучкова, рядом с ней стояли, переминаясь с ноги на ногу, Васса Краснопёрова и Ефросинья Токмакова. За их спинами толпились остальные участницы летучего собрания.

– Да отступите вы от меня хоть на шаг! – крикнула Пелагея. – Вам осталось только сесть на меня и ноги свешать. Ну, што за люди такие – простых слов не понимают. Отойдите, у меня болесь! Я боюсь тесноты. У меня сердце заходится. Аграфёна Апполинарьевна, хоть ты их урезонь.

Первыми под руку твёрдой и характерной женщины попали Агапея и Неонила. Кузовлёва подошла к ним и громогласно прикрикнула:

– Ну, а вы, плодожорки гороховые, чё стоите? Разве не слышите, што говорит вам Пелагея Лукановна?

Женщины, впервые услышав отчество Пелагеи, были потрясены грозным видом её распорядительницы и невольно отступили от неё назад. Разжалось и всё кольцо.

– Ну, теперь вроде порядок, – Аграфёна оглядела разгорячённые интересом лица землячек, – говори Пелагеюшка, а я послежу, чтобы эти гороховые погубницы тебе не мешали.

Пелагея поправила косынку на голове, юбочные складки, расправила плечи, приподняла подбородок и начала своё информационное сообщение словами:

– Новостей, бабы, сёдни много да таких, што вам не думалось и не снилось.

– Палаша, ты давай покороче, а то время позднее…

– Хорошо, Павла Максимовна, скажу тебе, что Шурка твой гулят напропалую с городской швеёй, нацеловыват её да намиловыват. А зовут её Ниной. Скоро приедут. Теперь побегай домой и готовься к встрече.

Но Павла не шевельнулась. Глядя на разошедшуюся Пелагею, все притихли.

– Тогда так: сначала о хороших вестях. Наша бригада перевыполнила план по сенозаготовке, обогнала архангельцев и сплываевцев. Все наши покосники получат денежные премии, и на каждый заработанный трудодень им дадут по центеру сена.

– Палаша, а сколь денег-то отвалят? – подала голос Ульяна.

Пелагея было замялась, но потом быстро поправилась:

– По сто рублей, а твоему Петру за ударный труд – двести.

При этих словах Капитолина Вакурова подтолкнула стоящую рядом Милодору Сысоеву:

– Смотри, товарка, какого жениха твоя дочка отхватила! Артист, передовой работник!

Милодора отмахнулась:

– Да тише ты, дай послушать.

Между тем Пелагея продолжала рассказ о достижениях покосников:

– Петя Сухоручкин стал победителем в соревновании борцов. Он одолел самого Кислякова. Поэтому Нюра Сысоева влюбилась в него окончательно и бесповоротно. Хотели его перехватить городские девахи, но он на них – нуль внимания. Для него один свет в окошке – Анюта, – Пелагея значительно посмотрела на Милодору.

– А што я тебе говорила! – Вакурова снова подтолкнула локтем товарку.

– Да тише ты! Весь бок мне издолбила, – но в душе Милодоры поднялась тёплая волна радости за свою дочку, и она подумала: «Какая хорошая эта Палаша, душевная!».

И ишо две победы одержали две наши деревенские красавицы. Феоктиста окончательно захомутала Мишку Кислякова, а Галина – Модеста Ползункова. Так што, родственнички, после Покрова готовьтесь к свадьбам.

Аксинья и Варвара удивлённо переглянулись.

– Варварушка, ты об этом знаешь и молчишь?

– Нет, Аксиньюшка, ни сном, ни духом…

– Но это ишо не всё. Идёт дело к свадьбе и у Игоря с Любашей. Может быть, и их родственники усядутся весёлым пирком за свадебку и нам грешным перепадёт по рюмочке.

Женщины оживились, заговорили. Начались суды да пересуды. Пелагея перевела дух и сделала вид, что собирается домой. Но её тут же ухватила за руку Неонила.

– Палаша, ты куды? А про плохие-то дела разве не будешь говорить?

– Дак вам вроде и не интересно.

Шум стал стихать, и слушательницы уставились на рассказчицу.

– Пелагея Лукановна, да расскажи ты нам про обратную сторону хорошего – про плохое, прогудела над её ухом Аграфёна, – раз уж ты заикнулась.

Пелагея понизила голос и сказала:

– Шурку Краснопёрова в раён увезли, в больницу…

– Чё с ним тако, Пелагеюшка? – запричитала Васса Краснопёрова. – Как он туда попал?

– Да, как и водится – из-за бабы. Наши девчата прозвали её Танькой – шалашовкой. Она оказалась настоящеё содомницей – блудила с двумя, а то и тремя парнями сразу. Сказала бы, кто она такая, да не буду Бога гневить. По первости приставала к Кислякову. Он, видать, её отшил, тогда она стала валяться со встречным и поперечным. Переспала со всеми городскими, и тут ей под руку подвернулся твой Шурик, Васса Прокопьевна. Она, видать, ему приглянулась. А ей этого мало, она принялась обучать и Сучковых…

– Не ври, мои сыновья не такие, – взревела Еликонида, – они не будут связываться со всякой швалью!

– Я не вруниха, зачем мне вас вводить в обман, – с жаром отбоярилась Пелагея, – за что купила, за то и продаю.

Женщины шикнули на Сучкову, и та замолчала, прикрыв глаза концом платка.

– Продолжай, Пелагея Лукановна,– поторопила рассказчицу Аграфёна.

– Из городских-то, которые с этой Танькой занимались содомским грехом, был один парень, и звали его Виленом. Так он выкрал у этой Таньки книжку с записями, а там – больше двухсот мужских имён. Когда заглянули в конец-то этого списка, а там и их фамилии, и Краснопёрова, и Сучковых. А на последнем листке были обозначены те наши парни, до которых она пока не добралась.

Глухой ропот прокатился по толпе слушательниц.

– Откуль ты узнала про эту книжку, Палаша? – выдохнула Неонила.

– Разве вы не знаете, что плохие вести не лежат на месте? Есть старинная поговорка: свинья рассказала борову, а боров – всему городу…

– Пелагеюшка, а как это несчастье-то приключилось, – простонала Васса.

– Случилось это позавчера вечером, на второй день после грозового ливня. В слободе, когда покосники ездили в баню, городские парни набрали там вина и, по приезду в лагерь, устроили гулянку с картёжной игрой. Были с ними и наши парни…

– Кто хоть это? – любопытство Агапеи пересилило страх перед Аграфёной, она приблизилась к рассказчице и ухватила её за руку.

– Известно кто – твой внук Андрейко да Матя Кремлёв…

– Врёшь ты всё! – Агапея со злобой дёрнула рассказчицу за рукав выгоревшей кофтёнки, и он сполз с её плеча, обнажив молочно-белую кожу.

В то же мгновение Агапея отлетела в сторону. Проворная Неонила ухватила её за туловище, но не смогла удержать, и они обе, теряя равновесие, повалились на утолованную землю под ноги расступившихся женщин. Они поднялись и, понося Аграфёну самыми последними словами, выбрались из толпы.

– Вот моль гороховая! – гремела Аграфёна. – В каждую дыру затычки! Учим их, учим и научить не можем, липучек чёртовых.

И тут же, успокаивая рассказчицу, она утешила её как могла:

– Пелагея Лукановна, на дураков не обижаются – сама знаешь, а что касается кофты, то мы с бабами сбросимся и тебе новую рубаху-перемываху сошьём – продолжай.

Пелагея, стеснительно прикрывая рукой оголённоё плечо, заговорила вновь:

– Не знаю уж, как там получилось, но, выпив и захмелев, они выползли из балагана. Андрюшка с Матюшкой нацепили на причинный крючок Вилена ведро с водой. Он согнул ноги в коленях, отвалил плечи назад и тихими шажками направился к озеру. Сбежались на потеху парни, подбадривают его, кричат, а больше всех стараются наши придурки – Кремлёв с Кобелевым. Тут-то и появился Краснопёров. Он прорвался к безобразнику, толкнул его. Вот тут-то и началось: ведро с водой полетело в сторону, комедиант-то этот выхватил нож и бросился на Александра и пластанул его по руке… Спас Шурку Сухоручкин. Он ногой выбил у хулигана нож и моментально его скрутил. Вызвали милицию, опросили свидетелей. Вилена этого увезли в милицию, Шурку – в больницу, а сучёнку эту той же машиной отправили в Исетск к тюменскому автобусу.

– Да неужто, Пелагеюшка, на весь этот срам смотрели наши девки? – испуганно выкрикнула Милодора.

– Успокойся, Милодора Прокопьевна, они этого не видели, – утешила старуху рассказчица, они находились в слободе, мылись в бане.

– Слава Богу, – Милодора истово перекрестилась, – што внучка моя не увидела этого паскудства.

– Пелагеюшка, до нас доходили слухи, што сучковские-то ухажёрки тоже на святых не тянут, – повернула разговор вспять Аграфёна.

– Да ково, Аграфёна Апполинарьевна, – взвинтилась Пелагея, она уже давно забыла о надорванном рукаве и отчаянно жестикулировала руками, – они самые отъявленные содомницы. Выгнали их с покоса. Вчера Васятка отвёз их на своей подводе в слободу вместе с их чемоданами и узлами.

– Смотри, какой храбрый,– удивилась Елизавета, – не побоялся, что эти чертовки могли лишить его невинности.

– Бригадир наш человек бывалый, он всё предусмотрел. Сам затянул брючной пояс Васиных штанов супонью, да так, што я её едва развязала зубами.

– Уж в этих делах он знает толк, – засмеялись женщины, сообразив, что бригадир разыграл паренька, но не стали портить настроение словоохотливой Палаше.

– А когда, Пелагеюшка, вернутся наши покосники, – уточнила Аграфёна.

– Косцы приедут сёдни к вечеру, а мётчики – дня через четыре, как кошенину приберут.

– А городские-то когда?

– Сёдни же и их привезут на машине, – Пелагея вспомнила про оторванный рукав и прикрыла оголённое плечо рукой, – с ними приедет и Паньшин.

– А Василий-то твой где? – пробилась к ней Ульяна Сухоручкина, – мне надо переслать для сына письмо.

– Ой, Ульяна Яковлевна, я ведь его не разбудила. Давай твоё письмецо, да я побегу.

Женщины стали расходиться по домам, обсуждая горячие новости. Сёстры Ергины, дойдя до развилки, ведущей к их подворьям, остановились. Аксинья, итожа разговор, взяла Варвару за руку и сказала:

– Пелагея знает ровно столько, сколько ей рассказал Василко, а он, в свою очередь, большую часть новостей почерпнул от Капитолины. Ясно, што она всего Василию не рассказала. Поэтому подождём приезда Капы и попросим её рассказать всё, што она думает об отношениях нашей внучки с Михаилом, а остальное нас не касается.

На том и разошлись.






29




На следующее утро после отъезда косцов на стан к таловчанам приехал скородумский бригадир Агей Марков и не один, а с Евдокией. Поздоровался с Иониным и повёл разговор:

– Дмитрий Михайлович, тут такое дело: мы отметались и сёдни уезжаем домой, а Дуняша ехать не хочет – просит остаться у вас. Вот такое дело.

Ионин улыбнулся вышагнувшей из-за спины Акима девушке и сказал:

– Дуню мы всегда рады приветить, если у неё есть такое желание, – звеньевой подошёл к девушке и приобнял её за плечо. – Назначаю тебя, Дунюшка, в помощницы к Капитолине – не возражаешь?

– Дмитрий Михайлович, а можно я поработаю в вашем звене?

– Можно и так, – улыбнулся Ионин, – подменишь хоть ту же Любу Курочкину или другую подскребальщицу.

Девушка просияла.

– Тогда я побегу за своими вещами, заберу их из ходка.

– Полетай…

А в обед того же дня, когда таловские покосники находились в объятьях Морфея, к ним на стан приехали Михаил и Модест. Поговорив с Капитолиной, они распрягли лошадь, стреножили её и ушли купаться. По первому сигналу побудки они предстали перед Иониным и доложили: «Прибыли к вам на помощь». Звеньевой, глядя на них, улыбнулся:

– Обузой для нас не будете. Один из вас пойдёт в звено Михаила, а другой ко мне. Кто – куда, выбирайте сами. Работать будете стогомётчиками. Что и как – поймёте по ходу дела.

И жизнь пошла обычным порядком. Утром Ионин будил страдников звучными ударами била о подвешенный к столбу обрезок рельса. Парни бежали к купальне, а девушки, поёживаясь от утренней прохлады, шли к общественному умывальнику, бренчали его «сосками», прихорашивались и садились за стол. К ним присоединялись бравые, крепкие парни и шумная ватага копновозов. Завтракали, обменивались впечатлениями о прошлом вечере: рукопашных баталиях, песенных распевах и шли на работу.

Звено Ионина в привычном темпе ставило к обеденному перерыву восьмитонную скирду и закладывало основу для нового зарода. С приходом добровольцев положение скирдомётчиков стабилизовалось: лихорадка переходного периода, начинавшаяся при завершении одного зарода и основанием другого, плавно перешла в хорошо организованный и производительный труд, а песни у вечернего костра зазвучали душевнее и звонче.

Каждый вечер копновозы подкатывали к костру телеги, а вечеровальщики и вечеровальщицы, принарядившись, рассаживались на них в соответствии со своими привязанностями и пели песни под музыкальное сопровождение о зарождающейся влюблённости, счастливой и трагичной любви.

Костяк хора составляли одиночки-девушки, по разным причинам оставшиеся без кавалеров, и ребята, проводившие подруг в деревню или оставившие их там. Пели все, кроме Сучковых. Их девчата в песенный круг не впускали. Как только они приближались к тележному кольцу и начинали подпевать, девушки переставали петь. Ребята прикрикивали на них, и братья отступали.

В эти дни складывались и новые пары. Миша Молчанюк старался быть поближе к Зое Тоболкиной, и она принимала его ухаживания. Они сидели плечом к плечу в песенном кольце, руки их в волнительные моменты соприкасались, голова Зои клонилась к плечу Михаила, и он нежно обнимал её за талию. Сергей Бурдин, оставивший без внимания приезжих покосниц, оказывал не без успеха знаки внимания Лидии Кобелевой, а к Александру Кремлёву всё чаще подсаживалась Ия Хабарова.

Пётр и Нюра, в предчувствии близкого расставания с ночным звёздным небом, туманами, звуками и голосами озёрных обитателей, были так нежны, так бережно любили, что чувства захлёстывали их. Ласки Петра доводили Нюшу до болезненно-восторженного состояния, до исступления, до слёз. Он утешал её, покрывая мокрые щёки любимой поцелуями, и клялся в вечной любви. Она успокаивалась, обнимала его и затихала. В такие минуты он был полон нежности к ней и больше всего на свете боялся её потерять.

Дуня Маркова, работая в звене Ионина, не упускала из поля зрения свой цветочек, своего ненаглядного Ванюшечку. Каждую минуту он был перед её глазами. При взгляде на него сердце её волнительно стучало, а в сознании бились неразрешимые вопросы: «Как я расстанусь с ним? Как я переживу эти минуты? Как я буду жить без него?». Иван, чувствуя сердечные токи Дуняши, часто помахивал ей рукой, посылая в ответ к её сердцу незримые флюиды любви. В минуты перерывов она сломя голову неслась к зароду, и они уединялись. Он приваливался спиной к скирде, она ложилась к нему на колени и начинала дурачиться. Щекотала сухой травинкой его шею, лицо, то и дело взрываясь смехом от его неуклюжих попыток отобрать у неё засохшее быльё. Когда это ему удавалось, она с хохотом бросалась к нему, обнимала и страстно целовала. В минуты меланхолии, вызываемой неразрешимыми вопросами, она становилась печальной. Непрошеные слёзы накатывались на её глаза, и голова её склонялась на плечо любимого…

В тот первый вечер, после её переезда к таловчанам, они самозабвенно пели вместе с покосниками: «Не уезжай ты, мой голубчик, печально жить мне без тебя. Дай на прощанье обещание, что не забудешь ты меня…».

Покинув песенников, они бродили по прибрежной луговине, и Дуня говорила, говорила и говорила: «Ванечка, я, как та девушка из романса, когда тебя не вижу, то не нахожу себе места, а когда тебя не слышу, то мне кажется, что я не живу». Она остановилась, встала на цыпочки, потянулась к нему и нежно поцеловала. «Я себе места не нахожу, как вспомню, что мы с тобой расстанемся на целую вечность – почти на полгода. Но ты меня жди, я приеду на каникулы, и мы с тобой «попляшем и помашем», как говорит моя бабушка». Дуня обняла его за шею, он поднял её на руки и, как пушинку, понёс к заветной скирде под аккомпонент её поцелуев…

Галина Туркина долго присматривалась к Модесту, боясь наступить на те же самые грабли вторично, но постепенно увлеклась им. Он был по натуре своей весельчаком, хорошим баянистом, рассказчиком. С ним было легко. Их первый поцелуй выглядел шутливым, но окончательно сломал между ними ледок отчуждения. Ей нравилась его ненавязчивость, его мужская сила. «Надо же, – думала она, – был бука-букой, смурый какой-то, а теперь его не узнать – как голубь-воркун». Однажды она спросила его о причине перемены в его характере. И он без тени смущения ответил: «Влюбился в тебя с первого погляда, а как подойти к тебе, как завлечь, не знал. А тут, откуда ни возьмись, как черти из коробки выскочили твои ухажёры с угрозами. Но, вспомнив, что капля камень точит – набрался терпения и стал самим собой. И ты это оценила». Она тогда поцеловала его, и он, ответив на поцелуй, предложил ей руку и сердце. Она промолчала, но позже вернулась к этому разговору: «Ты решил, как я поняла, на мне жениться, но дело это серьёзное – не рубашку в магазине купить. Её, при случае, выбросить можно, а женятся и замуж выходят один раз. Ты должен убедить меня в своей любви, доказать, что твои прежние связи с женщинами остались в прошлом, что я для тебя – свет в окошке. Но не забывай, что я живой человек, у меня есть душа, и если она будет переполнена любовью к тебе, то я твоя. Если этого не произойдёт, то свадьбе не бывать». Тогда он согласился с ней безоговорочно. После этого объяснения отношения их стали более искренни и сердечны. К моменту переезда Модеста в таловский стан их молодые сердца пылали яркой взаимной привязанностью.

Феоктиста, раздумывая по ночам о себе, Михаиле и их отношениях, понимала, что она любима, что любит сама. Она уже свыклась с пророчеством бабушки Аксиньи о возможном замужестве. Видела себя хозяйкой в новом просторном доме. Мечты уводили её в будущую счастливую жизнь, наполненную любовью и счастливым смехом детей. Порой она вспоминала об Иване, и сердце её начинало работать с перебоями. «Вот те на! Видать, крепко зацепил моё ретивое Ванюша. Не думала и не гадала, что всё так обернётся. Началось с шутки, а кончилось сердечной привязанностью». В одном из последних вечеров, погрузившись в колыбель сна, она увидела себя сидящей в лодке, которую несло по безбрежному водному пространству без руля и ветрил. Её обуял ужас, она беспомощно огляделась и начала кричать, но голоса своего не услышала, его поглотила водная пучина. И тут на линии горизонта она увидела быстро растущую тёмную точку. Та стремительно приближалась. «Лодка, а в ней человек, это моё спасение! – мелькнуло в её сознании. Она безголосо крикнула: – Спасите!». Но, сидящий в ней человек не обернулся, и ладья стремительно пролетела мимо. «Ваня!» – в отчаянии закричала она и проснулась в холодном поту. «Ванечка ли это был? – всполошённо размышляла она. – Да, это был Он! Я его узнала, к чему бы это?.. Да к тому, что я, видать, окончательно потеряла Иванушку». Сердце её защемило, она застонала, и по косицам на подушку скатились два горячих ручейка.

Дуня с содроганием сердца ждала приближения дня-разлучника. И каждое ночное свидание с Ванюшечкой-душечкой воспринималось ею как последнее. Ласки и поцелуи Ванюши распаляли её до крайней степени восторга, она трепетала. Огонь желания пылал, сжигал её. Она готова была отдаться милому, раствориться в нём без остатка, стать его плотью, чтобы никогда не расставаться с ним.

Иван ласкал и целовал Дуняшу, доводя себя «до белого каления», но разумом понимал, что они у грани запретной черты, переходить за которую нельзя – за ней нравственное падение, крах их общим мечтам и надеждам. Он снижал градус своих страстных порывов: напряжение его мышц слабело; лёгкие, касательные прикосновения к губам, шее, груди приходили на смену проникающих, страстных поцелуев… Он ощущал, как расслабляется её тело, как по нему волнами скатывается утихающая страсть, как они, теснясь в гортани, часто и порывисто сотрясают её грудь. «Боженька, продли эти сладостные страдания, – шептали её губы, – отодвинь день нашего расставания»…

Но этот день настал.