Денисов Поножовщина
Unknown




Книга стихотворений и поэм Николая Денисова «По­ножовщина» создавалась на протяжении периода лет, кото­рые нынче принято называть годами Российской смуты, последовавшей за «новым курсом» властей, с «перестрой­кой» и «реформами». Произведения вобрали в себя дух времени, светлые и горькие размышления автора, чувства и ощущения современника, патриота Отечества.
















Николай Денисов 





ПОНОЖОВЩИНА



Стихотворения и поэмы смутных лет России






ИМЕТЬ СЛАВНОЕ ОТЕЧЕСТВО


Не могу молчать!

    Л.Н. Толстой.

Чем традиционно приметны русские стихи? Ли­ризмом, сердечностью звучания, стоянием за правду, за справедливость. Талантливейший, любимый в Отечестве поэт Сергей Есенин в автобиографичес­ких записках отмечал, к примеру, что читатель дол­жен обращать внимание на «особое чувствование» в его стихах. Следуя традиции предшественников, и я в своих стихах старался добиваться проникновеннос­ти, образности, теплоты. Стихи текли в атмосфере добра, мира, даже «взрывные» строки сообразовы­вались с миропорядком чувств и размышлений.

Но пришли иные времена... С декларированной «свободой», «гласностью» в стране воцарились тем­ные силы, вместе с ними пришел упадок нравствен­ности, морали. Перестроечное обновление, на кото­рое надеялось общество, вылилось в поножовщину, в разгром страны, в людское унижение. Новоявленные бесы, вороньё расклёвывали Родину, присваивая или разрушая всё, что создавалось нелегким трудом пред­шественников. Уничтожили и Советскую Империю — наследницу Тысячелетней России. А массы (при процветающей кучке дельцов) опустили в нищету.

С детства я заряжен на справедливость. И мож­но ли было при «новом порядке» мириться с гад- ством? Как поэт, как гражданин, я не мог! Хотя смогли многие. Перепрофилировались на «новые за­дачи» выпускники компартшкол (ВПШ), циничные оторвы позднекомсомольских структур стали банки­рами, крупными буржуа, недавние «красные репор­теры» — «приводными ремнями» демократических структур, новых хозяев страны. На эстрадах сверша­ли шабаш бесконечные смехачи. Продажные коммен­таторы озвучивали и внедряли в головы доверчивого электората требуемое власти. «Гнилая интеллигенция» во многом оправдала свою старую кликуху: со всей ее трусостью, конформизмом, дозированной «смело­стью». Думалось часто: да возможно ли этакое в че­ловеческом стане?!

А трудящиеся массы, которыми столь гордились прежние пропагандисты? Массы, подсчитывающие копейки прожиточного минимума, лишились книг, пе­риодических изданий, возможности купить билеты в театр, приобрести записи хорошей музыки, туристи­ческие путевки; массы усадили к «голубому экрану» с его разрушающей умы и сердца «продукцией». И многие как-то легко давали ярлык на княжение во­ровской элите. За разрушителей страны на выборах голосовало и старшее поколение, сидящее у телевизоров, вкупе с демократами-нуворишами и чиновни- чеством, увеличившимся числом в немыслимых раз­мерах. Обездоленные старики голосовали «за батюш­ку Ельцина»: «он пенсию на десятку прибавил, хоть колбаски купим!»

Так опустили народ! За сие стыдно должно было быть обществу? Отнюдь. Такое вот «государство» произвели на шестой части земной суши, на Руси, которой так гордился великий русский поэт Сергей Есенин.

В сей атмосфере бытия рождались у меня стихи, поэмы, вошедшие в данную книжку «Поножовщи­на». Здесь немало публицистичности, строк «прямо­го воздействия». Создавались они в кипящем водо­вороте времени и, надеюсь, в какой-то мере стали свидетельством и документом эпохи. Строки эти иногда печатались в периодике, в моих книгах, встре­чаемые бешеными нападками властвующих демокра­тов. Не по нутру они были и тем «спасителям Рос­сии», что с прежним партийным рвением возжигали в храмах богоугодные свечки.

«Ты царь, живи один!» — учил Пушкин.

Разуверившись в пассионарности соотечественни­ков, когда казалось, что душе «нет пристанища на род­ной земле», искал и находил пассионариев в зарубеж­ных колониях старых русских беженцев-эмигрантов, среди молодых деятелей стран Латинской Америки. За этим пробуждающимся и кипящим континентом — будущее земной справедливости.

По нутру, по духу была мне и могучая стихия мирового океана, она дарила вдохновение и встречи в разных арктических и тропических портах мира. Но и там, в далеких от Родины широтах, настигали по­рой те же горькие и тревожные мысли:

И вот после тьмы ножевой
Стерильной тропической ночи
Приметил радар судовой
Пустынный такой островочек.
Клубятся над ним облака,
Прибойная мечется пена.
Но в глубь островка — ни дымка,
Ни стойбища аборигена.
Как будто немое кино,
Фантастики будто страницы.
Такого ведь быть не должно,
Должны быть хоть звери и птицы.
Должны быть и камни могил
В тени иль под зноем палящим,
Ну хоть бы один крокодил,
Какой-нибудь слон завалящий!
Безжизнен и тих островок,
Крупинка планеты, не боле.
Всеобщий трагический рок
Пометил его биополе.
Молчит горизонт-окоём.
И мы в толчее белопенной,
Пока есть возможность, идём,
Теперь уж одни во вселенной.

Составляя «Поножовщину», я расположил эти, написанные в пору горьких лет, строки в той компо­зиционной последовательности, в какой они выходи­ли из-под пера.

...И сейчас в России нет миропорядка. И все- таки то, о чем говорили мои единомышленники в уходящие сегодня годы смуты, то есть о патриотиз­ме, о величии Родины, о лучшей доле народа, мед­ленно, но входит в умы и ощущения «простых» лю­дей и некоторых ответственных мужей, от которых зависит благо и мощь нашего государства.

Один из мыслителей древнего мира (пятый век до н.э.) высказывался так: «Для полного счастья человека необходимо иметь славное Отечество!»

Замечу еще, что я никогда не был и не мыслил быть в оппозиции к родной стране, не делил русскую историю по цвету идеологий.

Тем жил, живу. О том мысли, чувства моих риф­мованных строк.

                                                                                НИКОЛАЙ ДЕНИСОВ.








ЕВРОПЕЙСКАЯ ТЕМА


Клочья пены срываются с мокрых тамбучин,
Будто шторму подкинули в топку дровец.
Сквозняками Ла-Манша простужены тучи,
В зябком Северном море идёт бусенец.

Вот и всё — началась европейская тема:
Дует ветер химический с Эльбы-реки,
Ждёт нас Кильский канал,
ждёт причал Флиссингена,
В эмигрантских лавчонках нас ждут маклаки.

Это те, что давно в свои тайные ложи
Пронесли Робеспьеров кровавый топор,
И в семнадцатом, вырядясь в черную кожу,
Развязали безжалостно красный террор.

Это с тех похорон еще — пышности царской,
На костях и на бедных крестьянских гробах,
Возвеличен был ими портной Володарский,
Накроивший смирительных тесных рубах.

И когда в них вели нас на скорбную плаху,
Низводили до нищенской скудной сумы,
Верховодил всё тот же кагал авербахов —
На Лубянке, в управах глухой Колымы.

За баланду, за смертный отрез коленкора,
За святую идею — жила бы страна! —
Мы месили проклятый бетон Беломора,
Им Калинин в Кремле раздавал ордена.

А теперь они лгут, что к «делам» не причастны,
Торопясь во вранье — кто кого переврёт.
Сколько их, советологов нынешних — гласных,
Сочиняют доносы на русский народ!

Но трудней им приходится, рыцарям рынка,
Ведь всё меньше слепцов, что не помнят родства.
Наконец-то и в недрах российской глубинки
Прозревать начинают и чудь, и мордва...

Пашет волны форштевень, просевший от груза,
Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам.
Жму рабочую, честную руку француза,
Жму — голландцу. А этим руки не подам...

1988






ПИТЕР. ЛЕТО-88


Жара. И пыль хрустит. Средина лета.
Ситра б глоток какой или пивка...
На Смольном флаг.
И, значит, власть Советов,
Как говорили сталинцы, крепка.
Душа парит и требует полива,
Но, черт возьми, порядочки новы:
Вчера прошел я Датские проливы,
А в ресторан на Выборгской — увы!
Конечно, будь я фрукт какой цековский,
Я б этих мук души не осязал.
Рубцова нет, остался Глеб Горбовский,
Но, говорят, он прочно завязал.
Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку
И завертелся, как веретено,
В толпе, спешащей делать перестройку,
Иль Зимний брать со Смольным заодно?!
Ну, стало быть, на родину вернулся!
Простой моряк, не барин и не граф.
Не сдался Зимний. С почтой промахнулся.
И лишь под вечер «занял» телеграф.
Друзьям приветы — долг, а не обуза,
Родным поклоны — помню, мол, всегда!
Залитый потом, грузный, как медуза,
На Невский выгреб. И — вот это да!
Иду-бреду в огнях. Куда, не знаю.
Иду... И тут — фартовая — она:
Ажур колготок, ножки, «четвертная»
В ажуре том — начальная цена.
На хате — стол, шампанское рекою,
Витают вздохи — милый, дорогой!
Плачу за всё я царственной рукою
И наливаю весело — другой.
Час утра. Та же жаркая погодка.
В башке туман, и думы глубоки.
На Смольном флаг.
Цела и «мореходка»[1 - «Мореходка» — паспорт моряка загранплавания.],
А этот факт оценят моряки.

1988






ВБЛИЗИ ОТ БОЛЬШАКА


...Потом свернул я с большака,
Над степью плыли облака,
Как белые шаланды.
Далёко было до ЦК,
Как и до местного РК,
Отдела пропаганды.
Я сел на камень.
Бег минут
Жара в тугой свивала жгут,
Но это к слову, частность.
Я думал, если нам не врут
И никуда не заберут,
Совсем поверю в гласность.
От прошлых болей и обид
Я был, как старый инвалид
На площади базарной:
В глазах тоска, в груди томит,
Ведь и в меня по шляпку вбит
«Режим тоталитарный».
Я вспомнил цензора «лито»,
Как он вымарывал «не то!» —
Негодник и Иуда.
Как сытый, в кожаном пальто,
Начальник важничал: «Пошто
Работаете худо?»
Качал права поддатый «мент»,
Искореняя «элемент».
За что такая плата?
И намекал интеллигент,
Вчерашний джинсовый студент:
«Система виновата!»
Ржавели плуг и борона,
Зато работала без сна
Контора наградная.
Терпели БАМ и Целина,
И вся — на донце стакана! —
Россия остальная...
Теперь в верхах — разор, «война»,
В низах — густая тишина,
Чиновничьи препоны.
Не открестившись от вина,
С надеждой крестится страна
На древние иконы...
Вот так вблизи от большака
Сидел я. Плыли облака.
И жаворонки пели.
Что в этот час решал ЦК,
Не знал. Но местный наш РК
Держался за портфели.
Прогнали стадо. По земле
Скользнула тень — пастух в седле:
«Здорово ночевали!»
Потом огни зажглись в селе,
И я, грустя, мечтал во мгле
Хотя б о сеновале...

1988






ЧИТАЯ ПРЕССУ


Что ни строчка — стих иль проза! —
Перестроечная страсть...
Лучше уж к родным березам
Взором мысленно припасть!
Там сочны луга и рёлки,
Дали отчие чисты.
Там старинные, в околке,
Православные кресты.
Там — с оградкою-калиткой,
Цвета стали и свинца,
Со звездой над пирамидкой —
Холмик воина-отца.
Там поля мои и рощи,
Изначальная судьба...
Стоп! Опять упырь-доносчик
Сочиняет: «Русь — раба».
Вот другой статейки-козни
Ладит, злобой подогрет.
Хорошо, что «раб-колхозник»
Не читает этот бред...
Дружно давят на педали,
Сочно врут. И хоть бы хны...
Ночь! Такую ночь украли,
Ай да сукины сыны!

1989






У ТЕЛЕВИЗОРА


Как они сплелись, единоверцы,
Как сошлись, творя раздор и блуд,
От Иуды Троцкого до Терца,
До иных воспрянувших иуд.

Что им наши нищие старушки,
Что разор крестьянский на земле?!
Плюрализм! Оплеван даже Пушкин,
Мать-Россия предана хуле.

Что им беды Волги и Катуни,
Что священный, песенный Байкал?!
Вон опять токует на трибуне —
О свободах — ультрарадикал.

Вновь, о Русь, куют тебе вериги, —
«На, примерь!» — настойчиво долбят.
«Открестись!» — гудит Иван Великий.
«Не польстись!» — архангелы трубят.

1989






ИНОПЛАНЕТЯНЕ


Среди простых забот о хлебе
Нам, может, даже повезло:
Теперь кружит не коршун в небе,
А серебристый НЛО.

То возле речки на поляне,
То в горсаду, что пуст и тих,
Садятся инопланетяне
В «тарелках» импортных своих.

Они бодры, молодцеваты,
В скафандрах узкие тела.
Наверно, метят в депутаты
От радикального крыла.

Что посулят они? Удачи?
Не знаю. Многого не жду.
А Русь, изверясь, пьёт и плачет
У сих пришельцев на виду.

Опять — они! — статья в газете.
И всё при них, как у людей.
«Как скучно...» — Гоголь бы заметил,
А Ельцин гонит лошадей.

1989






В ЧАС ДЬЯВОЛА


Соратникам патриотического

объединения «Отечество»


Слух прошел: под некой крышей
(Слух на крышу налегал!),
Мол, сидит и нас чекрыжит
Этот, как его... кагал.
Вечерок осенний дивный,
А навстречу мне — юлой
Ведьма с кооперативной,
Реактивною метлой.
Развела такие бредни:
Елки-палки, лес густой...
Вырвал я метлу у ведьмы
И взлетел над крышей той!
Тут они! Своим кагалом,
В сытой дьявольской красе:
Конформисты, либералы,
Крайне швондерные все.
Кто-то сумрачный у входа,
Как ночной разбойный свист.
Пригляделся: сам Ягода —
Узурпатор и расист.
(Подрулил! Метла — не веник!)
Слышу грозное: «Шабаш!
Наш ли этот «Современник»?!»
Крикнул я в трубу: «Не ваш!»
Присмирели, не воркуют,
Злобно шепчут палачу:
«Шовинисты — атакуют!»
«Надоели вы! — кричу, —
Это ж вы, токуя бойко,
Провоцируя войну,
Заболтали перестройку,
Закартавили страну,
Заярлычили, заржали!..» —
И взрулил — к разливу звёзд!
Город спал. Спала держава.
Тёк осенний лист с берез...

Полетал еще немного,
Попугал ночных ворон.
И без пыли, слава богу,
Сел в родной микрорайон.
И, простив пустые бредни,
Меркантильный интерес,
Благодарность вынес ведьме
За технический прогресс.

1989






РОК


Еще одна пришлась чума
На мой усталый век:
Всё — рок да рок!
Сойдёшь с ума
В теснинах дискотек,
Где он вселенский правит пир,
Кроссовками суча,
Как новоявленный вампир,
Как СПИД, как саранча.
Из тысяч радиобойниц
Сочит он зло и яд,
И ловко в души вводит шприц
Программы теле —«Взгляд».
Уже не прячась, не таясь
(Иные времена),
Он пародирует, глумясь,
Язык Карамзина.
 Перелицовывает ткань
Он пыльного мешка.
И для лобзанья тянет длань
«Арбатского божка».
Как будто дьявол преуспел,
Усердствуя во зле...
Как соловей-то уцелел
В черёмуховой мгле?!

1989






ДОРОЖНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ


Золотая дремотная Азия...

    С. Есенин

Спит хороший народ, спят барышники,
Спять охранники — нечего красть;
В теплом «газике» дремлют гаишники,
Точат зуб на «проезжую часть».

Исключительно, видно, для гласности —
Над райцентром цветок фонаря.
Указатели мер безопасности
Тоже фосфоресцируют зря.

Измотало полночное бдение,
Ядовитую «Приму» курю.
Пост ГАИ — тот хоть при исполнении,
Я ж без толку на звезды смотрю.

Рад любой завалящей оказии.
Ни саней, ни телег, ни машин.
Ах, печаль ты — «дремотная Азия»
На дороге: Бердюжье — Ишим!

1989






ЖУРАВЛИ


— Ах, грустно!

Ах, улетели журавли, барин!

    И. А. Бунин

Журавли улетели... Ах, барин, они улетели!

Ах, Иван Алексеич... Какая пора на дворе?
То ль покойники с косами встали и вновь околели,
То ли белые с красными рубятся в кровь на заре?

И заря умерла... Только Маркса усмешка густая —
Над планетой, над Русью, как банный,
                                              как фиговый лист.
Журавли улетели. Небесная чаша пустая.
Самолёты не в счет, ненавижу их дьявольский свист.

Бабье лето ещё... Паутина летит из Парижа —
Невесома, как всюду, плывёт с Елисейских полей:
Поэтический троп иль живая деталь для престижа?
Это подан мне знак: проводили и там журавлей!

Так бывало и раньше. Но так вот угрюмо и люто
Не болела душа, не мрачнели стога на лугу.
Силы зла торжествуют. Вселенская тешится смута.
Журавли... Слышишь, барин?..
                                 Я плачу, прости, не могу...

1990






ПРИДЁТ ПОРА


Твержу себе: остынь, не ратуй
За «дело дедов и отцов»,
Придёт пора сверженья статуй
Последних «пламенных борцов».

Пока они в державном гриме,
Богам античности под стать,
Не так легко расстаться с ними,
От мук, от сердца оторвать.

На площадях, открытых взору,
Они и нынче, как во сне,
На обновленную «Аврору»
Наводят тонкие пенсне.

В тяжелых френчах, битых молью,
В пальто, похожих на броню,
Не дай-то бог, уйдут в подполье,
Замыслят новую резню.

Уйдут и преданные и стойки —
У слабой власти на виду,
С «цепными псами перестройки»
Объединяясь на ходу.

Какие сладят нам оковы,
Какой бесовский реквизит?
Вглядитесь: холод ледниковый
В глазах их каменных сквозит.

1990






ДА, МОЖЕТ БЫТЬ..


Мужик был трезвый, как пустой стакан.
Речной вокзал закатом был украшен.
Я речь повел, мол, видел много стран.
Он оборвал:
—  А мне хватило нашей!
Я проглотил глухой обиды ком:
—  Да бог с тобой, коль ты такой везучий,
Вон пароход, катись ты прямиком
На Север свой! — и кепку нахлобучил.
Как много их, копя к эпохе злость,
Бродяжа тут — при силе и при хватке,
Легко спилось иль в сферы вознеслось
На нефтяной сибирской лихорадке.
—  Ну, ладно, друг, ты тоже не дури! —
Он взял меня за лацкан, ну, манеры! —
Я что скажу: да здравствуют цари —
Хранители Отечества и веры!
Я так и сел на рыжий парапет:
—  Ах, боже мой. Зачем такие страсти?
Какая связь?..
—  Прямой как будто нет! —
Он похрустел браслетом на запястье.
И вдруг вскипел, выплёскивая грусть,
И, распалясь, кричал, как будто лаял:
—  Цари-то что! Поцарствовали, пусть,
Алёшку жаль — парнишку Николая...
Теперь мужик сглотил обиды ком
И устремил в пространство взор колючий:
— Я сам читал, как он его — штыком,
Бандюга этот, Янкель... гад ползучий!
Со всех сторон повыползли они!
Теперь бегут, почуяли оплошку.
А было ведь — куда перстом ни ткни, —
 Везде они пануют...
Жаль Алёшку...
И тут он встал — большой — у лееров,
Взвалил рюкзак:
— Ну, ладно, посидели... —
Потом с борта махнул мне: — Будь здоров!
Не вешай нос, всё сладится, земеля...
Потом зажглись на мачтах фонари
И, берега и воду баламутя,
Вновь донеслось: «Да здравствуют цари!»
Да, может быть... При нынешней-то смуте.

1990






_СОВНАРКОМ,_ИЮЛЬ,_1918_


Свидетельства современников, опубликован­ные

в печати, говорят о том, что после убийства

царской семьи в Екатеринбурге зас­пиртованная

голова Николая II была тайно доставлена в Москву, в Кремль


В стране содом. И все — в содоме.
Пожар назначен мировой.
И пахнет спиртом в Совнаркоме —
Из банки с царской головой.

Примкнув штыки, торчит охрана,
Свердлов в улыбке щерит рот.
А голова, качаясь пьяно,
К столу Ульянова плывет.

Он в размышленье: «Вот и сшиблись!
Но ставки слишком высоки!»
Поздней он скажет: «Мы ошиблись!»
Но не поймут ревмясники.

В морозный день эпохи мрачной,
Да через шесть годков всего,
Они, как в колбу, в гроб прозрачный
Его уложат самого.

И где-нибудь в подвале мглистом,
Где меньше «вышки» не дают,
Из адской банки спирт чекисты,
Глумясь и тешась, разопьют.

И над кровавой царской чаркой,
В державной силе воспаря,
Они дадут дожрать овчаркам
Останки русского царя.

Еще прольются крови реки
Таких простых народных масс.
Тут голова открыла веки,
И царь сказал: «Прощаю вас...»

Он всех простил с последним стоном
Еще в Ипатьевском плену:
Социалистов и масонов,
Убийц и нервную жену.

...Летит светло и покаянно
На небо царская душа.
И зябко щурится Ульянов,
Точа клинок карандаша.

Еще в нем удаль боевая,
Еще о смерти не грустит.
Но час пробьёт... Земля сырая
Его не примет, не простит.

1990






НИТРАТЫ


Вожди почили в бозе,
А новых нет пока,
Жидки да мафиози
В Советах и в ЦК.

И катятся кортежи,
И вносится нитрат,
И нобелевский свежий
Созрел лауреат.

Душа небес взалкала?
И в обществе — темно:
Хоть в леворадикалы,
Хоть в право... Всё «оно»!

Ах, добыли свободу
(Виват нам, дуракам!)
Библейскому народу
И прочим Собчакам.

Еще б самих нас к стенке,
 Чтоб — некому тужить:
Сплошные евтушенки,
Сплошной бомонд и жидь!

Куда желаешь — виза,
Вся жизнь — сплошной полёт,
Ну, словом, как
Раиса Максимовна живет.

1990






ЭПОХА


У меня не дом теперь — жильё,
И сума — пакет из целлофана.
Как -то враз ушли в небытие
Бежин луг и Ясная Поляна.

Славил труд. Ославили и труд.
Красота в шипах чертополоха.
Как избрать тут праведный маршрут?
Но молчит глумливая эпоха.

Ведь пока свой проклятый табак
Я смолил над строчками, над словом,
Вновь на Русь спустили всех собак —
Наших дней бронштейны и Свердловы.

Содрогнёшься, боже сохрани:
И напор, и выучка, и стойка!
Жадной сворой кинулись они
К пирогу с начинкой — «перестройка».

Да, в струю кричат про Соловки,
Да, правы — нехватка ширпотреба.
И эпоха жарит шашлыки
На огне, похищенном у неба.

1990






УЛИЦА ЕЖОВА


Угрюмых крыш накат тяжелый,
Кювет с болотною травой.
Иду я улицей Ежова —
Какой-то сонной, не жилой.

Как во вчерашний день заброшен,
Но просвещенный «Огоньком»,
Я подхожу к дедку в галошах,
И он кивает: «Тот... нарком!»

Кивает, видно, по привычке,
Мол, знаю сам, нехорошо...
Да вот и ржавая табличка
На пятистеннике: «Ежо...»

Глухой чердак, окно-бойница,
А во дворе, что хил и пуст,
В больших «ежовых рукавицах»
Стоит боярышника куст.

Крамольный факт советской были.
И этот благостный старик Вздыхает:
«Власти нас забыли,
Но я уж, Господи, привык».

Привык. Ни горечи, ни злости.
И только — чем душа жива! —
Он, будто собственные кости,
Кладет в поленницу дрова.

1990






АПРЕЛЬ


Трепыхается бельё,
Глухо грает вороньё.
Переходная погода
Дует падерой в жильё.
Колобродит зло и люто
Время крови и свинца:
Что ни год — людская смута,
И не видно ей конца.
Под густым газетным лаем,
Под парламентский балдеж
Сам торю дорогу к маю —
Сквозь наветы, грязь и ложь.
Трепыхается бельё,
Веще грает вороньё.
Благо есть еще отрада —
Деревенское жильё.
На крыльце дровец беремя,
Под окошком скрип саней.
Жидкий чай, программа «Время»
И вселенная — при ней...

1990






ШКОЛЬНЫЙ ДРУГ


У Кольки Чекунова все при месте:
Обширный двор с постройками — поместье! —
По нынешним-то скудным временам.
Есть две машины «Нива», «Жигуленок»,
В хлевушке народившийся теленок,
Ну, словом, поживает: я те дам!

«Сначала в баню», веничек зелёный
Несет хозяин. И, как две иконы,
Мы восседаем чинно на полке.
Над банной крышей звёзды и кометы —
Предмет любви не нынешних поэтов,
А тех, старинных, — в дальнем далеке.

По всем частям — по косточкам и в целом —
Чугунный жар злодействут над телом,
Экватору и тропикам — родня.
А мы к воде скользим, к холодной, ниже.
И ковш-другой — сибирский наш «кондишен» —
Враз остужают Кольку и меня.

Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий!
А в доме телек врёт о перестройке,
Настали же смурные времена!
Но Кольке — что? Он банно-кумачовый,
Махнув рукой на байки Горбачева,
К столу торопит: «Водки иль вина?»

«Ну как сказать!» — томлюсь неловкой ролью.
«Да ты взгляни! — он мигом нырь в подполье —
Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»...
И впрямь, таких я сочных этикеток
Не видел столько постных пятилеток,
Считай, еще с добрежневских времён.

«Что ж, — говорю, — сейчас дерябнуть стоит,
Как детям культа, пленникам застоя,
И коль страна до гласности дошла,
Мы выпьем, чтоб начальство не чудило
Над мужиком с «ухватистою силой»,
Не притесняло русского села.

Как уцелел ты? Ведь такие годы...»
Смеётся Колька: «Были и погоды...»
А мне своя привиделась стезя:
Сплошной галоп за книжками, за славой,
Едва поспеешь, — окрик литоравы:
«Погодь за дверью — занято. Нельзя!»

Ну, повидал Америку, Европу,
Ну, по морям тропическим протопал,
Но не взрастил телка и порося.
Не сдал — где взять? — ни литра и ни грамма,
В счет этой продовольственной программы,
Для тружеников фабрик молока.

У Кольки Чекунова все при деле:
Сейчас придет с вечерней дойки Неля,
И ребятишки-школьники — вот-вот.
А я в гостях сижу залетной птицей,
Ну, сочиню печальную страницу...
Да нет, шалишь, совсем наоборот!

Стезя стезей... А радоваться надо:
Вот лунным светом залита ограда,
И теплый снег искрится у окон.
Мы были с Колькой други высшей марки.
И вот впервые пьём по честной чарке.
«Ну доставай там свой «Наполеон!»

1990






ПУСТЬ ПОТЕШАТСЯ


С теплой грустью есенинских клёнов,
С русской думой о днях золотых,
Все прошел я шторма и циклоны,
Принимая как должное их.

Жили рядом светло и согласно
Деревеньки мои, города.
Жили разно, не то, чтобы праздно,
Но без света в душе — никогда.

Не обидел родную сторонку,
Воспевал. И прославил, как мог.
Что же нынче так лает вдогонку
Чья-то шавка? Суди её Бог!

Лают давки у винных лавчонок,
Лает рэкет. Спасения нет?!
Больше всех беспардонных сучонок
Развелось в подворотнях газет.

Коль в душе ни таланта, ни Бога,
Коль от злобы в глазах зелено,
Пусть потешатся бранью и склокой —
Все равно им парить не дано.

Выйдет срок... Приплывут бригантины,
Вспыхнет снова — по курсу — звезда...
Кто там с визгом вцепился в штанину?
Наступлю ведь...Ну, право, беда!

1990






СТАРЫЙ СЮЖЕТ



1

Как же так? После всех лишений,
Тех, что выстрадала страна,
Краше рыночных отношений
Не придумали ни хрена!

По российским, по русским весям,
От столиц и — во все концы,
В расторгашеском интересе
Рыщут нынешние дельцы.

Перестройка. Иные мерки.
Как и все, я свой крест влачу.
Но ни в менеджеры, ни в клерки,
Даже в фермеры не хочу.

О, погибель «мышлений новых»!
О, «последние времена»!
Рубят, рубят наш сад вишневый,
То-то празднует сатана.


2

Сколько пафоса, сколько крика,
Телеящик включи на миг:
Тот себе на уме, тот ликом
Засекреченный боевик.

Охмурили, околдовали,
Развалили страну, галдя,
А доверчивый люд загнали,
Ускоряясь, в «очередя».

Я-то, ладно, не много жаждал,
Оттого и душа жива.
Как понять дорогих сограждан,
Тех, что клюнули на слова?

Нет продыха от телебредней:
Что угоили со страной!
О, молчи, Михаил Последний,
Шельма, меченый сатаной.

1991






ТОТ ЖЕ СНЕГ...


Тот же снег... И те же версты:
Пешедралом — два броска.
Сквозь морозный морок — звёзды,
Безразмерная тоска.

То ль луны мелькает плошка,
То ль гнилушки камелек,
То ль морозною морошкой,
Поздней баньки огонёк?

Бесенят ли буйных свиту
Баламутит старый бес?
То ль челом Хрущев Никита
Просиял и вновь исчез?

А когда-то, ах, когда-то
Шел домой и ликовал.
Этот снег голубоватый
Так божественно сверкал!

А теперь бредешь угрюмо
По родимой-то земле
С перестроечною думой,
Тяжкой думой на челе.

Кто там все же страх наводит?
Кто вгоняет в дрожь и пот?
Кто в метельных джунглях бродит? —
Уж не местный ли Пол Пот?

1991






УДАРЬТЕ Ж, КОЛОКОЛА!


Как допрежь, ордена, презенты,
Только гуще, позорней ложь.
Сплюнешь горестно, в президента —
Хоть со скользом, но попадешь.

Сколько их на Руси Великой,
Не промажешь, бери подряд:
Тот не вышел умом, тот ликом, —
Испохаблен калашный ряд.

Вот один из них «ангел кроткий»,
Из прорабов (усвой и взвесь),
Как цементным раствором, водкой
Укрепляет маразм и спесь.
Ну, взорлите ж, гудки заводов,

Ну, ударьте ж, колокола!..
Прав был загодя «вождь народов»:
Эвон сколь напласталось зла!

1991






ПИГМЕИ


Орут. Орать они умеют.
Послушать — яд и белена:
«Каолы русские...» И млеют.
За это платит сатана.

Желта их пресса. Лгут в истоме,
Играют походя с огнём.
Их принимают в «белом доме»,
Полно двурушников и в нем.

Когда глухой народный ропот
Перерастет в разящий суд,
Их не Америка с Европой,
А те же русские спасут.

1992






РЫНОЧНОЕ


Базар ли, рынок ли... Иду
В своём раздумии унылом:
Как в восемнадцатом году,
Торгуют спичками и мылом.

С медалью жалкий инвалид,
А рядом бабка притулилась.
И всякий выжить норовит,
А для чего, скажи на милость?

Сияют лавки да ларьки —
Кавказской мафии раздолье.
И пьют, отчаясь, мужики,
Отвыкли браться за дреколья.

Я тоже душу волочу,
Её так долго убивали.
И ты не хлопай по плечу,
Не трать калорий, генацвале.

Замолкни, стих! Душа, замри!
На мир глаза бы не глядели.
А глянешь — ухари, хмыри
Да злые девки на панели...

1992






НА КРАЮ МИРОВОГО РАСПАДА


Не создали обещанный рай,
Лишь облаяли русского Ваню.
Мужику — хоть ложись, помирай,
Он же строит «по-белому» баню.

То ль чудит? То ль свихнулся — сосед?
Но топорик наточен, как надо.
Тук да тук — раздается, чуть свет,
На краю мирового распада.

На пороге грядущей грозы,
Инквизиторских новых жаровен,
Ладно рубит венцы и пазы
Из подручных осиновых бревен.

На снегу зеленеет кора,
Как предвестница майской полянки.
Светел Ваня в пространстве двора,
Ни до бабы ему, ни до пьянки.

И в окрестности рощ и полей
Как-то легче становится сразу.
Да и черных он тех кобелей
Называет пристойно: заразы!

Лишь на свежие раны соля,
Он невесело шутит меж делом:
«Одного да потом кобеля
Я отмою и сделаю белым».

1992






В ГОСТЯХ У РУССКИХ ЭМИГРАНТОВ


«Как там у нас?» — меня спросили.
И я подумал в тот момент:
Для новой «ельцинской России»
Я тоже чуждый элемент.
Сносил хулу и от марксистов,
Теперь я вовсе — «быдло, сброд»,
По недосмотру ельцинистов
Еще не пущенный в расход.
Но Бог судья им... Бесконечно
Течет, как речка в берегах,
Наш разговор другой — сердечный
О русских далях, о снегах,
О колокольчиках Валдая,
О вьюжных посвистах в ночи...
Вот раскричались попугаи,
А мне подумалось — грачи.
Взглянул на книги — Блок и Пушкин,
Сергей Есенин — для души.
А вон, под пальмами, церквушка,
Что возводили на гроши.
И хорошо... И встрече рады.
Еще не вечер, не итог!
И кровь взбодряет, как и надо,
Венесуэльский кофеёк.
И будет день — за всё заплатят
Все эти бесы и ворьё...
Кивают Аннушка и Катя,
У них ведь женское чутьё.

1992






ЗОЛОТОЙ ОСТРОВ


Ем бананы, валяюсь на пляже
В первый раз за трагический век.
Никакого здесь нет эпатажа,
Как нормальный живу человек.
Всё стабильно: ни путча, ни рынка,
Ни пустых политических ляс.
Час-два лёту до Санто-Доминго,
Двести вёрст и — в огнях Каракас.
По соседству фламинго гнездится,
Дозревает кокосовый сок.
Поселиться бы здесь, позабыться
И зарыть даже память в песок.
Что еще романтичней и краше:
Затеряться вот так, запропасть,
Коль в Отечестве нашем не наша —
Продувная, продажная власть.
В человеческом счастье иль горе
Не бывает дороги прямой.
Над лагуной Карибского моря
Взвешу всё и... уеду домой.
А приснится мне птица фламинго
И нектаром кокос налитой —
Вспомню остров и Санто-Доминго,
Как негаданный сон золотой.

1992






МОСКВА, МОСКВА...


Катил с какой-то кодлой воровской,
Такси летело с дьявольским нахрапом.
И «шеф» довез до самой до Тверской,
И три «куска» потребовал на лапу.
«Из-за бугра? — он нагло подмигнул, —
Такие шмотки — шкары и рубашка!»
Я, не торгуясь, молча отстегнул,
Он сыто взял хрустящие бумажки.
Москва, Москва! Имея рупь да грош,
В былые дни дельцу не дался б в руки.
Теперь вздохнешь, как лазаря споёшь:
 «Москва, Москва, как много в этом звуке!»
Куда же делась, словно испарясь,
Родная речь, привычная для слуха?
Полезло всё: распущенность и грязь,
 Блатной жаргон и крайняя разруха.
Вот эта с торбой — чья-нибудь жена,
И этот — чей-то! — с нищей коркой хлеба.
А были ж реки, полные вина,
Златые горы всяких ширпотребов.
Мельчает всё. И в сутолоке дня
Мелькают чаще мелкие офени.
Один из них и вычислил меня,
Интеллигентно ботая «по фене»:
«Державы нет! И нам придет хана,
Коль правят бал шныри и вертухаи.
Нужна РУКА! Но нет и пахана.
И весь расклад. Природа отдыхает».

1992






В НЕБЕ ХОЛОДНОМ...


Памяти моих родителей,

Екатерины Николаевны

и Василия Ермиловича


Вспыхнув во тьме, прочертила параболу спичка,
Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе.
Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка.
Рад одному, что хоть в душу никто не полезет.

В печке прилежно пылает дровишек беремя,
Ветка сирени скребется в морозную раму.
Время тревожное, горькое, подлое время.
Мама б жила, я пошел бы проведовать маму.

Яблок купил бы в коммерческом, что ль, магазине,
(Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки),
Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины,
Выпили б малость малиновой сладкой настойки.

Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете,
Наши покосы и яблоки нашего сада.
Лучшие дни!... Но опять биороботы эти
Мутят Россию. Но маме об этом не надо.

Пусть она спит возле бати за рямом зеленым,
Пусть им приснится, как ветер осоку колышет,
Как возле дома, поднявшись, красуются клены,
Нашего дома, с покатою шиферной крышей.

В небе холодном Большая Медведица бродит,
Иль сатана насылает большие морозы?
Печь остывает. И пятый десяток доходит,
Как я живу. А в душе еще детские грёзы.

Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной,
Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели!
Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно...
Правды хотели? Да все ли до правды созрели?

Мозг затуманен не столько смурной бормотухой,
Сколько трущобною лжедемократской баландой.
Недруги действуют, рушат фундаменты духа,
Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой.

Глянешь окрест — и душа замирает от боли:
Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты.
Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли,
Может быть, там не дотянутся к нам «демократы».

1992






ОСЕНЬ-93


Что за времечко! С пригорка
Простираю долгий взгляд:
По Москве идёт разборка,
Буйны головы летят.

Над оратором — оратор!
Но от пагубы речей
Лечит «демократизатор»
Нестабильных москвичей.

Полупьяные, косые
Спецомоновцы в поту
Колошматят мать-Россию —
 С кляпом «сникерса» во рту.

Ну, ментам дадут медали,
Отоварят демпайком.
Где их только подбирали,
В абортарии каком?

Ни косожец, ни Редедя,
А лакейская душа,
По Тверской на танке едет
Генерал Грачёв-паша.

Едет Ельцину в угоду,
Словно ваучер, пылит,
По избранникам народа
Бронебойными палит.

Вожаков ведут в ментовку,
Для других, для прочих масс,
«Всенародный» (под диктовку)
С похмела строчит указ:

«Понимаешь, сэры-братцы, —
 Тут башка и так болит! —
Больше трёх не собираться,
Как Бурбулис говорит...»

Свищут «вести», словно пули:
«Добивай, круши, меси!..»
Скоро, скоро — забурбулят
И по всей Святой Руси...

1993






* * *


В 41-м сибиряки спасли Москву.

    Народная молва

Москва теперь о нас не тужит,
В ней, чудо-юдо, Ельцин кружит.
И бронетехника утюжит
Старинные холмы.

А вы, московские мещане,
Что нам по телеку трещали,
Отчизне блага обещали,
Вы сподличали враз.

Не зря ж в три дня хмельного «путча»,
С восторгом гадины ползучей,
Вы власть отдали своре сучьей —
С картонных баррикад?..

Москва ОМОНом перекрыта,
Кавказской мафией повита,
Почти что до смерти убита.
Кого спасать?..

1993






ДАМА С СОБАЧКОЙ




Воспоминания


И пляж был не худший, и дачка,
Амурные были дела,
Ну, словом, как в «Даме с собачкой»,
Прекрасной и дама была.

Конечно, не столь эпохальный
Сюжет я у классика крал,
По нынешним меркам — банальный,
В ту пору он за душу брал.

Когда мы вдвоем загорали
Иль в горы ходили пешком,
Собачку гулять оставляли
С одним гражданином с брюшком.

Кивнет он и больше — ни слова,
Замкнётся — ни то и ни сё.
Она ж оказалась готова,
Как пишут в романах, на всё!

Восторженным взором глядела,
И я в неё взоры вперял.
Её ненасытное тело
К утру только Эрос смирял.

Восторги и вздохи — в начале,
Доверье — в зените любви.
Но отпуск не вечен. Умчали
Мы в скучные веси свои.

Писала, как хлюпая лужей,
Сошла она в городе Н.
С натугой взглянула на мужа
И в нем не нашла перемен.

Распутица липла к подошвам,
Собачка мусолила кость...
Всё это в немыслимом прошлом
Осталось. И с веком спеклось.

И море, и озеро Рица,
И пальмы, и чувственный зной.
Теперь там — насквозь! — заграница,
Распаханы пляжи войной.

Дики невоенному глазу
Системы военные «град».
А там, где трудились абхазы,
Работает зло автомат.

Где мы целовались когда-то,
Где парус белел — вдалеке,
То гильза, то каска солдата
Буреют в кровавом песке.

Сгорели беседка и дачка,
И взор под вуалью густой
Расплывчат. И сдохла собачка
С тоски — еще осенью той...

1993






ЯВЛЕНИЯ


Соседка пьёт. Опять уныло пьёт.
Давно померк усталый свет в окошке.
Её бельё замоченное ждет,
Изголодавшись, терпят долю кошки.

Поутру встанет, халкнет ковш воды!
И, воцаряясь в хаосе нетленном,
Поймает кайф — (ни горя, ни беды!) —
В своём глухом жилище суверенном.

Вот Ельцин пьёт, не зная доз и норм,
И уж каких пародий не пиши я,
Не бросит пить за здравие реформ,
А это ведь две разницы большие!

Спортивный муж, хоть ветхий, но зато
Его блюдет супружница Наина.
А у соседки — драное пальто
И вместо мужа облак нафталина.

Сберет пустую тару и вина
Опять несёт, попробуй пожалей-ка:
«Кто я тебе — любовница, жена?!
Иль, боже мой, какая-то шумейка?!»

Строчу стихи, дорвался до стола,
Минорным слогом факты излагая...
Вот и своя, родимая, пришла, —
На этот раз поддатая и злая.

1993






ТУЗЕМКА


Под одёжкою плоть тугая,
Взоры — тайна и глубина.
Босиком по камням ступая,
Как победно идёт она.
Кто она? Из какой там касты?
Или диво явилось мне?
В стороне от толпы цветастой,
От сородичей в стороне.
Не славянка во чистом поле,
А туземка во цвете лет!
Обезьяны в ветвях магнолий
Восхищенно кричат ей вслед.
Я и сам от любви сгораю,
Фантазирую на ходу.
Вот уж мысленно догоняю,
Целомудренно обнимаю,
На горячий песок кладу.
Над Бенгальским заливом вёдро,
Бирюзовая гладь воды.
Жаркой близостью ходят бедра,
И прибой поощряет бодро
Наши сладостные труды.
Отгорели — и снова вспышка,
Над заливом летят века...
Шепчет пламенно:
«Мой мальчишка!»
Завершаем свою интрижку
Аж на острове Шри Ланка.
Зной и нега в тени акаций.
И туземные спят вожди.
Никаких тебе пертурбаций.
Говорю я:
«Хочу остаться!»
«Нет, нельзя, морячок, иди!»
Ухожу я. Муссоны веют.
Вот-вот хлынет сезон дождей.
От Коломбо и до Кореи
Буду думать, как золотеет
Тесный пламень её грудей.

1993






РАЙОННЫЕ СТАНСЫ


На ладан дышат ад-и райсобес,
Казна пуста, в хозяйствах не до жиру,
На месяц сена, силоса — в обрез,
Солому с крыш сдирают фуражиры.
В саду «Орленок» сломан барабан
У пионера в гипсовой пилотке.
Но вновь шустрит сноровистый пацан,
Завел свой бизнес — жвачка и колготки.
 Стальная дверь. И запах кабака,
Вся из себя питейная халупа.
Тут был клиент! Испробовал пивка
И на сугробе расписался тупо.
Мой дом, где жил, снесли. И котлован
Отрыли, грезя западною новью,
По всем статьям — замах на ресторан
Валютный и — с французскою любовью.
А как подруга юности? Она
Живёт в приватизированном рае,
Где склад фарцы и сумерки сарая,
И без детей звереет тишина.
Какой ей прок с того, что я поэт,
Коль нет воды горячей, в щели дует?
Вот и крутись! И крутится, чуть свет,
Какой-то дрянью польскою торгует.
И как судить? Привычней пожалеть,
У всех, похоже, участь полосата:
В телеге жизни как-то доскрипеть
До впереди мелькнувшего заката.
Куда идти? И я пошел ва-банк.
Забытый опыт дался мне не просто.
Буровя снег, напористый, как танк,
Уперся в ров старинного погоста.
За малый срок, что не был здесь, крестов
Повыросло, стоят, раскинув руки.
И всякий крест распять меня готов
И воскресить на радости и муки.
Не сильно ж я пред Богом виноват,
Но все равно фантазия взыграла.
Вот мать лежит, отец, там малый брат,
Январской вьюгой холмики сровняло.
Невдалеке, где свист машинных шин,
В тисках болот и наледи озерной,
Всё тот же тракт уходит на Ишим,
С кюветным льдом и далью иллюзорной.
Районный тракт — ухабы, колеи!
Он мне давно открыл, что мир прекрасен!
И вот кресты... А крестные мои
Живут — представить только! — в Каракасе.
И там я был. И там обрел родню.
Там, как припомню, супротив аптеки
Есть русский храм на Пятой авеню,
Где я прощен «отныне и вовеки!»
Так что ж теперь? Свободный, как дитя,
Опять свыкаюсь с жизнью понемногу.
И выкрест-месяц, рожками блестя,
Мне освещает в сумраке дорогу.

1994






НА ПОГОСТЕ


На погосте в чистом поле —
Лунный свет во все концы.
О плохой загробной доле
Митингуют мертвецы.
Громче всех —- номенклатура,
Гулевая молодежь,
Ветераны Порт-Артура,
Тем и вовсе невтерпёж.
В самом деле, мрак, простуда,
Край страданий непочат,
Ветхий саван греет худо,
Белы косточки стучат:
«Помним всё — печаль-хворобу,
Утешения Христа!
Жальче нынешних — ни гроба,
Ни приличного креста.
Ну а те, что по Гулагам?
Просто брошены во мгле!
Каково им, бедолагам,
Там, в анадырьской земле?
А в Москве? Свои, славяне,
Воровски и кое-как
Нас хоронят в целлофане
После танковых атак...
Лучше б здесь!
Здесь — наши грозы,
Надкладбищенская синь,
И слышней шумят березы,
И растет трава-полынь...»
Призадумались немножко.
И уже не столь ворча,
По суглинистым дорожкам,
Потекли, костьми бренча,
Безнадёжною порою,
Черепами дзинь да дзинь,
Разбрелись загробным строем
По местам своим. Аминь!
Успокоились в обидах,
В домовины залегли,
Подстрекатели в хламидах
Тоже челюсти свели...
Тишь над кладбищем. Светает.
Вдалеке, слыхать едва,
То ли ангел пролетает,
То ль экспресс «Пекин —Москва»...

1994






КОНСЕНСУС ТАМ...


Там на неведомых дорожках...

    А.С. Пушкин

Собрать рюкзак, ружьишко, сети,
Уйти в озера и леса,
Где простодушный месяц светит
И холодит ступни роса.

И жить вдали от всех читален,
В зеленом мире моховом.
Пусть буду не оригинален,
Зато созвучен с естеством.

Жить от посадки — к урожаю,
В той суверенной стороне.
Жить, никому не угрожая —
Ни Татарстану, ни Чечне.

Вдали от мафий и от НАТО
Один небесный слышать гром.
Консенсус там! И демократы
 Сидят все на цепи кругом.

1994






ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ


Дешевую «Приму» позобал,
Как раньше сигару,
В душе матюгнулся
На весь этот дембеспредел.
С утра — без похмелки! —
Алкаш промышлял стеклотару,
А прочий, перронный, народ
На баулах сидел.
Весь в «фирме» пацанчик
Дебильно терзал погремушку,
Мамаша листала —
Не в жизнь не поверю! —
Стихи.
Два дачника дюжих
Пустяшную пили «чекушку»,
Дотошно, как немцы,
Прощали друг другу грехи.
Грехов набиралось,
За них бы — на дыбу, на реи!
Но первый хитрей был,
А тот, что наивней, другой
Клепал на себя же:
Мол, лучше всех наций —
Евреи!
И пьют аккуратно,
И умно шурупят «мозгой».
Эх, Ваня, Ванюша!
Ты сам же при хватке и силе,
Умом не обижен
И наш мужичок — от земли!
Евреи, конечно...
Но нынче печаль о России,
О русском народе:
Проснётся ль?
Все жданки прошли.
Не ангелы мы.
И злодейка с наклейкою губит.
А те, кто «шурупят»,
Нацелены гробить и брать.
Простит нас Россия
И, больше того, приголубит,
Вот только б, вот если б...
Отчаялся я повторять!..
Прихлынуло люду,
Столпились,
Пошла обезличка.
Два дачника, дама, пацанчик
И все западло —
Прощали друг друга.
Потом подошла электричка,
Прощеных, прожженных и прочих
С перрона смело.

1994






БОЛЬШОЙ ПЕРЕХОД


Воспоминание


Завершили большой переход,
Точно к сроку доставили грузы.
Как Везувий, остыл пароход,
Якоря скрежетнули о клюзы.

Шапки вверх! Но молчала братва.
Тишина — по трюмам и отсекам...
В те часы хоронила Москва
С ритуальным почетом генсека.

Щекотливый державный вопрос
И у нас был продуман заране:
У гудка встал партиец-матрос,
Что стоял на руле в океане.

Трижды вынул он души из нас.
И радисты сработали круто:
Сотня пушек ударила враз —
Холостыми пока. Для салюта.
Погадали: кто сядет на трон?!
А к нему уж
                — без нашего спроса —
Пробирался, спеша с похорон,
Этот будущий «узник Фороса».

Помню, день был и мрачен и сер,
И циклон напирал по-пиратски,
Начинался разгром СССР,
Первым пал Петропавловск-Камчатский.

В горле бухты кипел океан,
И над рубкой, пока еще робко,
Шевелился горячий вулкан —
Ключевская
                дозорная
                            Сопка.

1994






БОРЬБА


В стране бардака и бедлама,
Где в пору ввести паранджу,
Я вроде Хусейна Саддама
Один оборону держу.

Сорвал уже голос: ребята!
Но где там! Сидят с похмела.
Всё ближе стучат автоматы
Противника: наша взяла!

Уже не прошу подкрепленья,
Есть дух и — попробуй возьми!
Придет ли когда замиренье?
Скорее уж лягу костьми?

Тщета — упованье на Бога,
Каких-нибудь там ворожей.
И нет к замиренью намека —
Ни с наших, ни с тех рубежей.

1994






ОГЛЯДИШЬ ОКРУГУ...


Старшему брату

Григорию Васильевичу


Оглядишь округу малость,
Как на раны бросишь соль.
Генофонда не осталось,
Кто сказал бы:
Пить доколь?!

Лишь у брата двор — палаты,
Загляденье за версту.
От рассвета до заката
Брат мой трудится в поту!

Что-то строит он, строгает:
Сыновьям, мол, передам!
По-хозяйски осуждает
Тех, кто халкает «Агдам»[2 - Агдам — креплёное красное вино.].

Наагдамятся, звереют,
И пошли «баранки гнуть»...
Здесь уж точно — не евреи
Виноваты. Вот в чем суть!

1994






* * *


За родную, бдя, Россию

Пьём до дна!

    Ю. Басков

Ну, а я слагаю книжки,
Перед Родиною чист.
Но и жалкой медалишки
Мне ни в жизнь не даст Борис.
А поскольку эти оды
Не ласкают слух Кремля,
Я пишу, «продукт свободы»,
За железной дверью, бля.
Обманул меня цековский
Этот к рынку переход.
Вот хоть клоун Жириновский —
На Бомбей зовет в поход:
Атаманит на экране,
Сразу видно храбреца!
Хоть в Индийском океане
Я отмою пот с лица!..

1994






НО, ПАСАРАН!


В отеле солнечной Гаваны,
Где нынче сервис — не фонтан,
Весь в хаки, вылез из-под ванны
Голодный местный таракан.

«Что, камарадо, дело плохо?
Опять в идеях наших брешь! —
Вздохнул я. — Скверная эпоха! —
И крошку хлеба бросил. — Ешь!»

И следом новую добавил.
И по-немецки гаркнул: «Шнель!»
Собрал он пищу, ус поправил
И тотчас юркнул за панель.

И там, насытясь мило-любо,
В теснинах труб и теплых ванн,
Ответил зычно: «Вива — Куба!
И вообще — но, пасаран!»

1994






КОНСТАТИРУЮ


Еще при силе. Но устал.
И констатирую устало:
Теперь бездарность правит бал
Там, где блистала наша слава.

И мощь её и красота,
Сияя гордо и завидно,
Была в открытости чиста,
Но пред коварством беззащитна.

О, слава русская! О ней
Картавят ныне злые мифы.
И там, где щелкал соловей,
Жируют вороны и грифы.

Я не сковал от них брони.
И, дай-то Бог, не обмануться:
В трактирном пиршестве они
Своим же ядом захлебнутся.

Всё так и будет! Тяжко лишь
Саднят предательские раны.
Эй, кто над ухом дышит? Кыш!
Я жив, закрой свой клюв поганый!

1995






1 ЯНВАРЯ 1996 ГОДА


В фазах лун — нестабильный и грозный —
Начинается год високосный.
Ходит Каин и ставит печать:
Начинают морозы крепчать!

Телевизор осип от испуга:
Нам не выйти из адского круга,
Если красные к власти придут!
Что же? Камень на шею и — в пруд?

Что же, что же? О, Господи, что же?
В кадре женщина с бархатной кожей:
Попка круглая, плечи и грудь!
Суть ясна. Чуть прикрытая суть.

Високосного года начало.
Тихий ужас шипит из бокала.
Где-то взрыв прогремел тяжело:
Самолёт иль объект НЛО?

Что-то будет! Закроют границы?
В одночасье ль Чечня испарится?
Или башне Пизанской упасть?
Или вновь перекрасится власть?

Отмечается важность момента:
Новый колер в речах президента!
Все Гайдары навытяжку в ряд,
Все шахраи на стреме стоят.

Високосного года начало,
Блудный час сатанинского бала.
Утром глянешь в окошко, а в нем —
Два Чубайса стоят с кистенём.

1996






СТАМБУЛ


Стамбул! Стамбул! Какая тема,
Какая музыка веков!
Теперь он вроде Вифлеема
Для всероссийских «челноков».

И я, с сумою в два амбара,
Свалясь с небес, как саранча,
В толпе стамбульского базара
Весь день толкусь без толмача.

К исходу дня, измятый, ватный,
Груженый, взбитый, как постель,
Бочком вхожу в трамвай бесплатный
И еду в звёздочный отель.

Тут все при фарте, интересе,
Ни до восточных грёз и чар,
Молчат, когда под юбку лезет
Тамбовской бабе янычар.

Трамвай скрипит себе надсадно,
А с янычара градом пот.
Бабенке боязно. Но — ладно,
Не туркишлиры он крадёт!

О, град Стамбул! О, страсти эти!
Аллах могуч, всесилен столь,
Он правоверных ждёт в мечети,
А нас — таможенный контроль.

1996






АНТИХРИСТ


А месяц будет плыть и плыть...

    С. Есенин

В листве осины зреет страх,
Трепещет древо-выкрест:
Для всех голов не хватит плах,
Когда придет антихрист!

И ты наивен, человек,
И так в наивстве канешь.
Еще добром жестокий век,
Двадцатый век, помянешь.

Ты по теченью будешь плыть,
Пришествию не веря...
Дурные головы рубить —
Одна забава зверю.

Вот он идёт — загробный свист! —
Все три шестерки — ко дню.
И русский лес последний лист
Роняет в преисподню.

1996






СВОБОДА


Ах, как грохочут всякие «любэ»,
Как возгудают рекруты удачи!
Ни партбюро тебе, ни КГБ,
«Поля чудес» и тампаксы в придачу.

«Совок» несчастный, быдло, лабуда,
Я кипячусь, как помпа на пожаре:
Гагарин, Жуков!.. Тщетно, брат, когда
Банкуют огайдаренные хари.

Творцы беды, собчаковских балов,
Они при всем провале и обвале
Горазды бить из танковых стволов,
Чтоб, понимаешь, мы не психовали.

Свобода? Век свободы не видать! —
Помыслишь вдруг в горячую минуту.
Но есть верняк — смириться и принять,
Закрыть глаза и всё списать на смуту.

Нет, не могу. Не дело. Не резон.
Вот одному в глаза леплю, итожа:
—  Вор, — говорю, — позорник, фармазон!
Сквозь бородёнку цвиркает:
—  И что же?!

1996






* * *


К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

    А.Пушкин

Скользя и падая нелепо,
Нажравшись телебелены,
Россия чокнулась. И слепо
Пасется в стаде сатаны.

Народ? Наверно, только в песнях
Остались удаль и броня —
Он все тупей и бессловесней,
Всё круче стрижка и резня.

Пойди сыщи единоверца,
Враз охладеешь, видит Бог,
На пепле пламенного сердца
Он свечку кроткую возжег.

И рад! И верит в час спасенья,
Как бы не видя куража,
Убогий символ возрожденья
Рукой слабеющей держа.

1996






* * *


...Одни, словно голые в бане,
У шаек своих и корыт.
А я в штормовом океане,
Мой путь направляет бушприт.

При хватке и мстительной силе,
Разбитой страны паладин,
Поверил я в прочность Под килем! —
Торжественной мощи глубин.

И в небе я вижу поруку,
И к Богу иду, не беда:
С ним раньше по правую руку
Случалось сидеть иногда.

1996






холод


Ранний час, алкашей перетряс,
Из подъездов — Освенцим народа.
Столб фонарный, как свечка, погас.
До скончания века — три года.

Сонмы новых ошибок и проб,
Но расписан итог, как по нотам:
Я в автобус вбиваюсь, как в гроб,
Он взорвётся за тем поворотом.

Ни печали, ни грусти в душе —
Под гипнозом всеобщего свойства,
Жду с каким-то азартом уже
Кульминаций взрывного устройства.

Никому не сносить головы —
Ни дельцу-подлецу, ни поэту.
Где любовь-покаянье? Увы!
Где отвага и жертвенность? Нету.

Мчусь со всеми в огне зоревом
Сквозь моторные выхлопы-вздохи.
На холодном стекле лобовом
Обнажается бездна эпохи.

1997






ПРЯМОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ СТРОКИ


Мартены и те заглушили,
И в каждый уезд и улус
Коммерческих флагов нашили.
Верните Советский Союз!

Хватало и стали, и бронзы,
И славы, добытой трудом,
Взорвали партийные бонзы
Страну, как Ипатьевский дом.

И так раскурочить Россию
Хазарский сумел каганат,
Что даже с шунтами бессилен
Кудесник Акчурин Ренат.

Так пусть же войдут в кровотоки
Стальные, как сталинский ус,
Прямого воздействия строки:
Верните Советский Союз!

1997






В ОДНОМ УРАЛЬСКОМ ГОРОДЕ


С подозреньем гляжу я на сей твердокаменный город,
Не берусь выгораживать даже работный народ:
Дружно пропили «ВИЗ»,
                      «Уралмаш» промотали. И впору —
Снова песнь заводить
                          про несчастный кирпичный завод.

Вот свой поезд дождусь, подпирая колонну вокзала,
И надолго закружит глубины пространства и лет.
И кургузый Свердлов,
                        что не сдёрнут еще с пьедестала, —
На аптекарских ножках —
                              вздохнет с облегченьем вослед.

Настроенье опять — уводите и сразу повесьте!
От одних открестился, к другим не прибился, не смог.
Вновь трамбуют асфальт
                       на расстрельном ипатьевском месте,
И трагедии русской все катится смертный каток.

Ну, понятно: да здравствует! —
                                      нет ни цензур, ни запретов.
Но пришла и расплата. Во мгле наши вёрсты-пути.
И пример налицо: даже пары приличных поэтов,
Как ни тщись, в этом городе нет, с фонарём не найти...

1997






БЕСЫ


Не пылил, по столу не стучал,
Вроде ваньку валял понарошку,
В том порядке, как их обличал,
Обнажали, топырили рожки.

Возмущались — напрасно грешу,
Гомонили и хрюкали сыто,
Предлагали поладить: «Прошу,
Стол накрыт и помыты копыта!»

Но качнулся в простенке портрет —
Аскетичный и сумрачный малость.
—  Это ж бесы! — шепнул мне аскет.
—  Понимаю уж, Федор Михалыч!

Не стерпел и двух-трех «замочил»,
О дальнейшем — провалы местами.
Дома «ящик», утершись, включил, —
Тут как тут они, вертят хвостами.

Целый вечер в бесовской игре
Упражнялся над кнопками рьяно:
Щелкнешь, сбулькают в черной дыре,
Только рябь и круги по экрану...

1998






ДЯТЕЛ


Дятел долбит за окошком,
Что там нашел, не пойму?
Долгой, упорной долбежкой
Всех растревожил в дому.

Думаю, Господи Боже, —
Смута, реформы, мороз...
Вот надолбился. Похоже,
В лес инструменты понёс.

Мал, а такая отвага, —
Клюв, оперение, стать!
Малость соснет бедолага
В тесном дупле и опять,

Глянь, уж стучит на болоте!
И никому не к лицу
Плохо судить о работе,
Что по плечу молодцу.

1998






ЭЛЕГИЯ


Встанешь утром, те же беды —
Оккупация, позор!
Над Россией — в знак победы
Полосатый триколор.

Ни один не дрогнет мускул
На иконе — у Христа,
Красно солнце светит тускло, —
Это общие места...

За окном конкретный вид:
Кандагарский инвалид,
У него Афган в печенках,
Будто злой душман, сидит.

Со вчера горя и шая,
В мятых взорах — боль и крик,
 Мужики вопрос решают,
Как залить за воротник.

Три «мента» воришку «мочат»,
Так слегка пускают кровь.
Девка — страсть! — отдаться хочет
За «лимон». И вся любовь.

Безупречный меж людей —
Серый живчик воробей!
Воробья смириться с гадством
Не принудишь, хоть убей.

1998






ХРИСТОС


Каких кровей Он? —
Старая дилемма.
Как был зачат? —
Загадка глубока.
Метрических бумаг
Из Вифлеема
Не сохранили
Горние века.
Известно лишь —
Когда и кем распят Он,
И кто орал:
«Распни его, распни!»
Так что ж теперь
Зациклились на пятой
На краткой строчке
Паспортной_ОНИ_?
Недавно лишь «расшили»
Пунктик узкий,
Но не был снят
Сей пристальный вопрос:
Еврей ли Он?..
Неважно! Он — за русских,
Он — Иисус Иосифыч Христос!

1998






РАЙСКИЙ СОН


Сон, конечно, и нынче крутой:
Рай, приёмная, очередь к Богу.
Дверь открыл референт молодой
И сказал: «Посидите немного!»

Как на иглах сижу, как в тюрьме,
Поминутно роятся вопросы:
Что тут делают — нищий в чалме
Иль буддийский народишко босый?

Тут Пророк, через стену влетев,
Снял хитон и сошел с колесницы.
И, приветствуя офисных дев,
Выпил «пепси» из рук ангелицы.

Наконец я увидел Его,
Как и ждал, Он промолвил солидно:
«Поднял списки Я, сверил ФИО,
Крыжик есть, но... оплаты не видно».

Облик кроткий, а в голосе лёд.
И сквозь лёд отчеканилось: «Знайте!
Тыща в твердой валюте за вход —
На развитие Рая... Ступайте!»

Кромку неба нашел без труда,
Разбежался и ухнул по-русски.
Хорошо — не задел провода!
И проснулся от сил перегрузки.

И — к окну. Потрясенный стою.
Мир земной не обрадовал взгляда.
Что сказать тут, коль даже в Раю
Не избегли влияния ада.

1999






АД


Там порядки и нынче чётки:
Каждый вписан в свою графу,
Скажем, адские сковородки
Лижет Суслов.
Но это ж — тьфу!

Для Хрущева — смола, оковы,
В три гадюки свистящий кнут.
Для товарища Горбачева —
Пунктик общий для всех иуд.

Собирайся, мол, паря, с духом,
Все оформлено: бланк, печать!
Получи (для острастки) в ухо,
И — терпи, не моги серчать!..

Соответственно обстановке,
Выйдет дьявол, прочтет указ:
«Час пришел! Вот твоя веревка,
Специально тебе припас!»

1998






ОКУНЁВСКАЯ ПОВЕСТЬ


И застал меня декабрьский закат

Посреди родных калиток и оград,

Средь немереных сугробов, среди звёзд,

Погодился и подвёз молоковоз.

А не то сейчас бы пёхом штурмовал

То Песьяновский, то Карьковский увал.

А потом бы на Крутом, сколь видит глаз:

От дирекции — до скотных ферм и баз

Открывалась бы в заборах и плетнях

Панорама Окунёва — вся в огнях!



Здравствуй, родина! Не все я сжёг мосты!

Вон темнеют двоеданские кресты

Возле ряма, где кичиги сторожат

Вечный сон, мои родители лежат.

И замечу я по поводу судьбы:

Жили ладно — не двужильны, не слабы!

Вспомню лето — там озерный плеск весла,

А весна — та вся медунками цвела.

Вспомню осень — золотой разлив стерни,

Журавли там пролетали. Где они?

Где осинник, что багрянцем полыхал?

Там пары я перед армией пахал.

Открутилось, отвилось веретено,

Дом отцовский был, но всё разорено.

Не согреться меж ухватов на печи,

С пылу — с жару! — не заманят калачи.

Живы ль родичи? Небесный стон в груди.

Кличет Пётр Николаич: «Заходи!»

Ставит рюмочки, «перцовки» — два стрючка.

Но не рад им: «Мне б парного молочка...»

«Ну, беда! Ведь не видались столько лет!

Огорчил, племянник... Тоже мне — поэт!..»

На трезвянку рассуждаем про родню,

Телевизор — про Балканы и Чечню,

Про Гайдара (все пороки на лице!)

И про Ельцина — аминь всему! — в конце...



Жарко в горнице. Привольно, как барон,

Я под фикусом улегся. Вижу сон:

Ходит Ельцин, как чеченец за рекой,

И грозит своей беспалою рукой.

Я за дрын, а он скрывается в пурге,

Как медведь, скрипит на липовой ноге.

Шли охотники — ребята, будь здоров,

Отметелили «гаранта», поднял рёв.

Мчали с лесом в Петропавловск шофера,

Отмутузили за все «ваучера».



Просыпаюсь и впотьмах ищу пальто,

Зреньем внутренним слежу: а дальше что?

Он голодный и к тому же с похмела,

И опасен мирным гражданам села.

К почте кинулся, слегою дверь припёр,

И за рям покрался в сумраке, как вор.

 «Хорошо, — тут скажет Клинтон, — вери гут!»

А собаки в околотке цепи рвут.

Свежий холмик на погосте он разрыл,

Человечинки, свежатинки добыл.



Воет вьюга. Спит округа. Ни души.

В частной лавке лишь кайфуют алкаши.

Там, где лозунг цвёл «Мы строим коммунизм!»,

Безысходность, беспросветность, дебилизм.

Ветер в базах — ни коровы, ни овцы,

Раздолбали их гайдары-мудрецы.

Лишь блажит за Соколовкою баран, —

В государстве сопредельном — Казахстан.



Шло путём ведь все. И внуки Ильича

Ладный выстроили клуб из кирпича,

Но гармошку с балалайкой — под кровать:

Будем здравствовать, как все, едрёна мать!

И задули в саксофоны русаки,

И задергались, как негры, мужики,

И когда уж обрели товарный вид,

Взял их тёпленькими Запад-троглодит...



У окошка «Приму» горькую курю, —

«Просыпайся, Николаич, — говорю, —

Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин,

Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин!

Нешто Борьку мы отпустим без тюрьмы?»

Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!»

Вышли в темень, пошарались вдоль стен,

Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен.

Отыскали, быстро вспомнив старину,

Две рогатины и — ходом на войну!



Чисто поле: ни былинки, ни куста.

Залегли, как светлы воины Христа.

Обустроились в сугробе, как в избе.

Все Дебейки всполошились в ЦКБ[3 - ЦКБ - Центральная клиническая больница, где часто лечился Ельцин.].

Спит село. Горят кичиги. Лай собак.

Черти в ступах дорогой толкут табак.

Мчится мимо и скрывается, как бес,

Пограничной стоп-конторы «мерседес».



Как на царстве, на снегу сижу: «Беда!

Николаич, от Бориски ж нет следа!

Просочился, знать, суметами во мглу —

К Нурсултану — злому хану — в Акмолу?!»

Ничего не молвил воин, не сказал,

Взял рогатину, острее обстругал,

Получились, неуклюжие слегка.

Как подствольные — два спаренных штыка.

«Ты, как хочешь. Поезжай, я не держу,

В одиночку уж «гаранта» дослежу,

Чую, близко он, не делся никуда,

Затаился от народного суда...»

Тот же самый проезжал молоковоз.

Он бы взял меня, стихи писать повёз.

Но плотней я сел в «секрете» — до зари,

Сосчитав на всякий случай сухари.



* Центральная клиническая больница, где часто лечился Ельцин.

89

Топят печи. Над плетнями дым и чад.

Стратегически рогатины торчат.

Признак битвы — кружат стаи воронья.

И в «вестях» о нас — три короба вранья.

1999






СЕРБАМ


Над пасхальной Европой вербы,
А над Косовом полем — ад,
Свора НАТО терзает сербов,
Богатырски они стоят.

Лезут немцы, грозят мадьяры,
Помрачнел православный Спас,
Изменили друзья-болгары,
Полячишки предали враз.

Нет надежд и на Киев с Ригой,
И не в подлой Москве, видать,
Надо в недрах Руси Великой
На подмогу бойцов скликать.

Вспомнят праведный грохот пушки,
Светлый ангел взорлит во мгле.
Мы придем к вам, придём, братушки,
Как раздавим ворьё в Кремле!

«За славян!» — пробасит ракетчик.
Гром и ужас, огонь и тьма...
В Вашингтоне герой-минетчик
Раньше срока сойдёт с ума.

Апрель 1999.






ТАМАНСКИЙ МОТИВ


Поэту Виктору Жорнику


По курсу — Тамань! Напружинен «жигуль».
Скользят ласточата — скольжением пуль.
Прочней оплели тополей осьминоги
Горячие ножны приморской дороги.
Азовское — справа слагает катрены,
На Чёрном — трагический плат Мельпомены,
Гекзаметры вьёт, будто скифов арканы.
Осколками амфор желтеют лиманы.

Мы едем. А небо сосудом Пандоры.
Мы мчим. Будто кровь на полях — помидоры.
На кромочке плавней — пожарищ зола,
Там чудятся мне кальтербрунеры зла.
Век горький. Исход. Мы на финише века, —
В хитонах, в сандалиях древнего грека,
В античном, суровом, божественном виде.
«В Элладе ж ты, брат!» — как сказал Сердериди[4 - Сердериди — греческий поэт из Анапы.].

Но кто промелькнул там? Околыша алость...
Гусарский поручик? Мишель? Показалось...
Промчали. Сравненья опять фронтовые:
Арбузы, как шашки лежат дымовые,
И даль виноградников в небо воздета,
И гроздья, и листья защитного цвета.

Но — стоп! И ремни привязные — с плеча.
Базар придорожный. Торговля. Бахча.
—  Погодь! — мой товарищ — на тормоз.
И нате!
Взорлил. И несет уж два солнца в обхвате —
Две сочные дыни, что брызнут вот-вот
Медовой амброзией южных щедрот.
—  Задаром! — товарищ в восторге. — Салют!
У нас тут поэтов в лицо узнают!..

Летим! Нашей гонкой простор ошарашен.
—  Пересыпь?! Давай к Лихоносову, наш он!
Каких-нибудь два поворота всего —
Поселок. С холма панорама: ого-о-о!
Даль моря. И синь. И штормяга жестокий.
И там где-то парус родной — одинокий...

1999






УТРО В СТАНИЦЕ


Вор, что ль, ходит? Собаки лают.
Старотитаровка. Светает.
В помидорах шуршит роса.
Ядра груш тяжелят корзины.
Занавеска из парусины.
И с лампасами небеса.

Вот Галина встаёт. И разом
Расцветают горелки с газом,
Шелестят лепестки огня.
Наваждение сна, морока,
Но хозяин уж греет оком
Двор казачьего куреня.

Стайка кур, воробьи в застрехе,
Миг — и сыплются, как орехи,
На тропиночку, где бахча,
Где стрючки, как в петлицах ромбы,
Где на ржавый осколок бомбы
Пёсик Тимка глядит урча.

Нас Галина к столу сажает,
Проломиться он угрожает
 От пельменей и пирогов.
В дополнение — вин наличность,
Виноград, козий сыр...
Античность!
Начинается пир богов!

Пёсик Тимка теперь ликует,
Он пиитов по духу чует,
Доверяет и мне пока.
Обещаю тебе, мой псяра,
Кость длиною до Краснодара,
Толщиною — до Темрюка!

Злое время... Но мир возможен!
Я б хотел, чтоб казак из ножен
Свой клинок для атак не рвал,
Чтобы вор не водился здешний,
Чтоб Галина цвела черешней
 И хозяин преуспевал.

1999






ЖАРА


Оглушительно тоскливы
Камышинки на жаре.
Цапли шествуют брезгливо
По лягушечьей икре.

Леность, нега, захолустье,
Но вдали железный гул:
Это порт в кубанском устье —
Груз пакует на Стамбул.

Вон мужик в рыбацкой робе,
Вроде умница с лица.
Что он, даром время гробя,
Ловит, спра-ши-ва-ет-ся?!

Воду попусту буровит,
Ну, там клюнут окуньки...
Не диверсию ль готовит
На брегах Кубань-реки?

Мы, как Пятница и Крузо,
Трапезуем на бревне.
— Эй, приятель, хошь арбуза?
С подозреньем глянул: — Не-е!..

Что ж ты трусишь, друг сердечный,
 Что зауросил, чудак?
—  Не шпион?
—  Темрюкский, здешний! —
И мужик за свой рюкзак.
—  Мне домой...
Ориентиры
Держит правильно: семья!..
Дома скажет: «Рэкетиры...
Но я справился с двумя!»

У небес и солнца — спайка,
Но жара смиряет гнёт.
Молодой азовской чайкой
В ближнем небе самолет.

Корабли уходят в дали.
Берег ласковый, река...
Жаль вот только — напугали
Мужика из Темрюка.

1999






ВЛАДИВОСТОК


Льву Князеву


Сунься, враг! И приветят огнем:
И линкор, и буксиришко ржавый!..
И когда мы в загранку идём,
Мы спокойны — за нами Держава!..

А теперь? Иль остыли ветра?
Или в башнях стволы понарошку?
Лазят чуть не в заливе Петра
На своих кавасаках япошки.

Шмонят нагло шпион и бандит.
И уж, вроде, не к месту картина:
В полдень праздная пушка палит
Холостыми — на сопке Орлиной.

1999






ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД


Воспоминания


Когда громили танки Дом Советов,
Я горько пил за души всех поэтов.
И багрянел от крови сам собой
Телеэкран когда-то голубой.

Шестой канал — Ротару и «Лаванда»,
А на втором — расстрельная команда:
Грачев-паша — змеиный камуфляж,
Бурбулис — подстрекателей типаж,
И прочие искатели наград...
Зашел сосед — упёртый демократ.
Я без раздумий вышвырнул соседа:
Локальный гром, негромкая победа.
И пусть ликует сам с собой один,
Зомбированный «ящиком» кретин.

А Дом горел, прицельно танки били,
При СССР их ладили в Тагиле:
Комулятивным ухнут, пробасят...
И я налил еще сто пятьдесят.

Возник Спецназ, ОМОН, Бейтара тени...
В столице кровь, беспамятство в Тюмени.
Россия вновь на дыбе и во мгле.
И злой прораб, кайфующий в Кремле,
Торжествовал и всем сулил удавки.
И Черномырдин — слон в посудной лавке,
Гоняя мух во рту, в герои лез,
Как лез вчера в ЦК КПСС.

Когда Немцов с Явлинским мух прогнали,
И всем Гайдарам сребреники дали,
В квартире дверь, как будто в небе кратер,
Разверзлась вдруг, явилась Богоматерь:
«Переживём, — рекла, — а пьянку брось!»
И нимб сняла, повесила на гвоздь.

1999






В КОНЦЕ ВЕКА


За годы и жизнь примелькалась,
Остыл камелек бытия.
В дому никого не осталось —
Лишь кошка да, стало быть, я.

От войн, от политики стрессы,
То правых, то левых шерстят.
У деток свои интересы,
Хоть, ладно, порой навестят.

Всплывают забытые лица,
Пирушки, былой тарарам...
И кошка походкой царицы
Гуляет по пыльным коврам.

Замечу: «Не стыдно ли, Машка?»
Но я ей плохой командир.
Наестся, умоет мордашку
И зелено смотрит на мир.

Никто ей худого не скажет,
На стылый балкон не шугнет.
Под лампой настольною ляжет,
Под стуки машинки заснет.

И что нам_фонарь_и_аптека,_
_Ночь,_улица_— жизни венец?
Руины ушедшего века
Не так и страшны, наконец!

1999






В ГЛУБИНКЕ


Да что Москва!
В глубинке — те же грабли.
Вон воровской Цигарки огонёк.
И мало звёзд.
Небесный свод ограблен.
И на моей хибарке Сбит замок.

Гремлю ведром.
Колодца шурф полночный
Вморожен в абрис Зябкого двора.
На лужах лед Потрескивает сочно,
Он не растает Точно до утра.

Нагрею печь.
Чаёк — привычный фактор.
И — не впервой
В миры былого плыть.
Москва, Москва! —
Две тыщи верст по тракту,
Приснится, золотая,
Может быть.

2000






ВОТ СНЕГИРЬ ПРИЛЕТЕЛ


Десять лет, как в огне,

И четырнадцать — смуты туман.

Лишь порой с бодуна

Противление робкое Змию.

Бесконечные выборы —

Свара, отмазка, обман.

Ой, простак-русачок!

Ой, страшусь,

Профинтишь ты Россию.



Тьфу! Вон сучка бежит,

А за ней — разношерстная масть —

Табунок кобельков

(Изнахратили гады породу!),

Но один самый сильный,

Он держит над сучкою власть:

Вот насел, овладел

И на рейтинг работает с ходу.



Не ищу параллелей...

В окне деревенском весна.

Вот снегирь прилетел

И репей шелушит с голодухи.

Я в напряге и сам:

Эх, в тугие б сейчас стремена!

Ни стремян, ни коней...

Только пьянь-перепьянь

Да старухи.

2000






СТРОЮ БАНЮ


В рыжих опилках
Апрельский осевший сугроб.

Стружка кудрявится,
С локоном девы сравнима.

На перекурах
Вползает под свитер озноб.

Талые воды журчат
И проносятся мимо.

Дело решенное:
Вот уж на взъёмы стропил

Скат набиваю из досок,
Кладу рубероид.

Сруб конопачу,
Мощу потолочный настил.

К августу точно
Веселую баньку дострою!

Банька что надо!
Нагрянет родня, как в музей.

Веник берёзовый,
Он — распервейшее дело.

Много пожалует
На дармовщинку друзей.

Жару поддам,
И пусть дурь выбивают из тела!

Надо б просторный
Изладить предбанник. И свод
К
аменки выложить.
Дел, как подумаешь, море.

Хитрый скворец вон
За паклей охоту ведет,

Тащит в скворечник
И снова свистит на заборе.

2000






СОЦИАЛКА


...И сосед мой про живность жалейку завел,
Показатель упал, мол, до смертной отметки:
Две коровы в округе, пять ярок, козёл,
Поголовье котов еще дикой расцветки.

Да, покуда я классикой душу лечу
И земная — при чтенье — юдоль не колышет
Иль там что-то отважно в тетрадке строчу,
Они шкуру друг дружке сдирают на крыше.

В одиночестве волчий всегда аппетит,
Подкреплюсь, неохотно помою посуду.
О каких-то реформах транзистор бухтит —
Социалка теперь превалирует всюду.

Правда, сам я хозяйство вести не сдурел.
Вон решился и сник новорусский холера...
Ублажились коты. И закат забурел.
И в семь сорок зажглась над посёлком Венера.

2000




ПРОЙДЯ АТЛАНТИКИ


Весенний день на ощупь шелков,
Пахучи тополь и ветла,
Навозных куч субтропик желтый
Приметней в мареве тепла.

Вскопал три грядки, подытожил,
Что посажу, посею и...
Вот до чего ты, парень, дожил,
Пройдя Атлантики свои.

Неси свой крест и пей отныне
По шесть с полтиной молоко.
Давно ль, моряк торговых линий,
По Сингапурам пил пивко!

Вздымай лопату, словно знамя,
Не оступайся на граблях.
Итог один: вперед ногами...
Как, впрочем, и на кораблях.

2000






ЭПИЗОД ДАЧНОЙ ЖИЗНИ


Ну теплынь! Ботву сжигать пора.
Сашка вон, балда, однако, пьяный,
Деньги есть, а то б приполз с утра
И канючил «чирик» свой поганый.

А скворцов! И надо же, чижи!
Опустились, яблоню прогнули.
Но Валера в гневе — алкаши
Иль бичи веранду бомбанули.

Алексей — тот в мать и перемать!
Тоже все в домишке вверх тормашки.
Ничего не взято, что там брать,
Ну шмутьё какое, ложки, чашки.

Мужики — а каждый голова! —
Без собак-ищеек и ментовок
Направленье выбрали сперва —
По чужим протекторам кроссовок.

Как в кино, сидит домушник-спец,
По-блатному смалит сигарету.
Не допита водка, огурец,
На груди наколка «Щастья нету!»

Страшен был расправы эпизод:
Выл негодник, по полу катаясь.
Шлангами его от «К-700»
Выходили, за сердце хватаясь.

2000









НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ


У ночной телелоханки
Я сижу, корежа лик.
 Трах-бабах!
С копьём архангел
Посреди жилья возник!

Я привык к бесовским рожам
И не ждал визита — вдруг:
—  Много гадов изничтожил?
Доложи мне!
—  Сотню штук!

Вздёрнул бровь,
Мол, экий Стенька:
—  Дуру гонишь иль кино?
Говорю:
—  Приплёл маленько,
Но ведь нынче их полно.

Сам же видишь, не пасую,
Не спешу торжествовать.
По рогам вот расфасую,
Будем пальцы загибать.

Во, красавцы!
В лучшем виде,
Обналичены стократ.

Если зря кого обидел,
Так простил электорат.
Я ж не рушил Божьих правил,
На костях не пировал.
И не зря священник Павел
Целовать мне крест давал...

Доложил, облегчил душу
 И за гостем дверь закрыл.
Вот то место, где он слушал,
Вот перо небесных крыл.

2000






УВЕЛИ КОНЕЙ


Увели коней, беспредел в миру,
Распоясался злой шайтан.
Не нажил палат, тяжко фермеру,
Хоть беги назад в Казахстан.
Там родной аул, там зари тюльпан,
Тихоструйный дым кизяка.
На коврах сидит свой кайсацкий хан,
Бывший пламенный член ЦК.
И пошел на тракт, и прищурил взгляд:
Катерининбург — далеко,
По обочинам жар-мангалы в ряд,
Шашлыки дымят. Эх, Гнедко!
Эх, Игренька-друг, молодой скакун,
Губы сахарны, гладок круп...
Вот кафе «Абрек», о гранит-валун
Точит-холит нож душегуб.
Ой, шайтанский стан, кровяной шесток!
Не видать, не знать бы вовек.
Вышел главный сам, взор колюч, жесток:
«Нэ хады сюда, чаловек!»
И побрел степняк, восставать не стал.
Говорил с женой: то да сё...
Объявленье дал, от руки писал:
«Продаётся дом...» Вот и всё.

2000






ДЕВАХИ


Каких-то девах занесло,
Развязных, накрашенных кралей.
Кривляются, ржут весело,
На публику явно, скандаля.

Помадой очерчен оскал,
На шеях колье-погремушки...
Воды я в колодце набрал,
Припали к ведру, как телушки.

Ну что ж?! Приласкай, старина,
Вон ту, что отчасти медова,
С плацдармом кровати она
Знакома и к бою готова!

Ну, что там! Ну, голос хрипит,
Ну, шутки дурны и колючи,
Подцепишь классический СПИД
Иль что-то позлей и покруче!..

Наверно, глазами и ртом
Я все же сумел улыбнуться.
Попили девахи, потом
Ушли, обещая вернуться.

Пока размышлял о былье
И думам живым предавался,
Бренчало в проулке колье
И смех непростой раздавался.

2000






ИЗВЕСТНЫМ МУДРЕЦАМ


Нет и вам спасенья, говорю,
Но хоть раз послушайтесь совета:
На Восток молитесь, на зарю,
На Китай, на пагоды Тибета.

И пока оттуда пропылят
Колесницы огненной шимозы,
И консенсус в мире утвердят,
Всех сметая, эти китаёзы, —

Думайте, шурупьте! Между тем,
Как-нибудь слинять вострите лыжи.
Ну обрежьтесь начисто, совсем!
 Конструктивней выхода не вижу...

2000






ПОЛУСТАНОК


Поленницы, кучи угля,
Электроопор истуканы,
Без плоти листвы тополя,
Как будто собаками рваны.

Вокзала обшарпанный вид,
Перрон, навевающий скуку,
Каблучной картечью побит,
Заштопан на скорую руку.

Зевающий, сонный народ,
Как вынут на свет из заначки.
И с датой — «13-й год»
Кирпичный престол водокачки.

За красноажурной, рябой
Стеною столетнего дива
Мне чудится дым над трубой
Летящего локомотива.

Мазутом и гарью пропах,
Он мчит сквозь разор и разруху.
Быть может, и в наших рядах
Прибавится дерзких по духу.

 2000






КЛИЧ


В леса! За болота и реки.
В скиты, где лишь шепот травы.
Немедленно ладить засеки,
Ходы потайные и рвы.

Аврально и без проволочки,
Как в злые годины, века, —
В чащобы, — в слезах химподсочки,
Они еще наши пока.

И снова — за брата, за друга,
За этот... за менталитет —
Пройти от пращи и от лука
Свой путь до брони и ракет!

Достанет последнего гада
Архангел своим копиём.
Бесовскую пыль демократа
На паперти храма стряхнем.

В леса! В Пустозерски, в Уржумы!
В подвижники — Бог на челе.
...Но нет огневых Аввакумов
Сегодня на Русской земле.

2000






ВОРОТА В БОМБЕЙ


Над аркою этих ворот
Плескалось полотнище флага.
И требовал «плату за вход»
Какой-то шутник иль деляга.

Плевать бы! Но вляпался в спор,
Попёр я в погибель скандала
И тут же уперся в забор
Крутых полицейских амбалов.

И самый амбалистый — мне
Тюрьмой пригрозил. Ну и гад же!
Вальяжный такой, в тюрбане,
Наверно, ба-а-льшой магараджа!

И взяли меня в оборот,
Как неслуха, зелень-мальчишку.
И здесь же, в притворе ворот,
Повытрясли всю мелочишку.

Пошел я на свой сухогруз,
Закрылся и запил в гордыне:
Могучий Советский Союз
И пикнуть не дал бы, а ныне...

К печали штормов и зыбей,
К позору торгового флота, —
На этих воротах в Бомбей
Могли и повесить в два счета.

2001






АРКТИКА


Торосов хруст, дыхание борея,
Столпотворенье пакового льда.
Иль воскрешен последний день
Помпеи, Иль эпизоды Страшного Суда?

Стальным бортам не вырваться из плена,
Попытки-пытки гибнут на корню.
Сам бог Нептун, сломав через колено,
Трезубец свой закинул в полынью.

Бредет медведь: «Браток, далеко ль суша?»
Матерый зверь, а вон как одичал!
Потом трусит медведица: «Послушай,
Ты моего тут блудня не встречал?..»

Арктическая белая пустыня...
Апофеоз свершений и потерь...
Ребята, как там плавается ныне,
Каким богам вы молитесь теперь?

2001






У РОДНЫХ ОЗЁР


Тополя да березник редкий,
Пристань с лодкой, сенник, сарай.
Закогтились когда-то предки
В этот хлебный, озёрный край.
Встанет колос — душе отрада,
И в озёрах — живой оброк —
Добывался карась богато
И коптился-солился впрок.
Так века протекли... А ныне
Укрепились посланцы зла:
Выйдешь в поле, там гул пустыни,
Гады мрака, им несть числа.
От березника — только вздохи,
Вороньё гомонит на пнях
 В чернозёмах — чертополохи
При разбойничьих кистенях.
Встретишь друга, он пьян:
—  Здорово...
Разговоры, как двух Ярём:
—  Ну стряслось! И довольно рёва,
Будем живы, там не помрём!
Погужуем на этом свете,
А на том отдохнём зато!
—  Ладно...
Надо б проверить сети,
Может быть, и попалось что?..

2001






БРИГАДИР


Воспоминание


Портрет вождя. И ходики в ходу,
И счеты — в толчее бумаг и пыли,
Костяшки их, как грешники в аду,
Метались и угла не находили.

Подбил итоги — цифры и нули:
Приход-расход. И так сказал: «Ребята,
Вы хорошо колхозу подмогли,
А может быть, всему пролетарьяту!»

Запомнилось, как грохал по столу,
Давал приказ напористо и круто,
Как нас подвёл к бригадному котлу:
«Ты покорми работников, Анюта!»

Подали кашу, в меру посоля,
Желтел компот, белела горка хлеба,
Сквозь полевой навес из горбыля,
Как горний свет, просеивалось небо.

Куда он канул? Азимут ветров
Увел ли вновь — в земные страсти, войны?
Иль коммунизм как лучший из миров,
Примерив к людям, понял — недостойны...

2001






ВРЕМЯ ТРАТИТСЯ...


Отреклись от теории классовой,
Согласились терпеть и молчать.
Время — вспомнить поэмы Некрасова,
Достоевского вновь изучать.

Ах, Добрыни, Алёши Поповичи,
Ах, святая ребенка слеза!
Геть, вас грефы и все абрамовичи,
Ваши «новости» и «голоса».

Сколько пролито слёз!
Сколь растратили,
Побросали несжатых полос!
В бесовской толчее демократии
Вроде ладана Русский вопрос.

Время тратится, стужей сугробится,
И приметы пока ни к весне, —
К сатане, ни к Святой Богородице,
К Хакамаде, Чубайсу, Чечне...

2001






В ХОЛОДНОЙ ИЗБЕ


Он идёт путём жемчужным

По садам береговым,

Люди заняты ненужным,

Люди заняты земным.

    Н. Гумилёв «Христос»

Жар в печи обещает прогресс,
Образ мира черты обретает.
Солнце вышло в разводья небес
И арктической льдиной блистает.

Дров подкинешь, гудит дымоход,
В талых окнах — простор для обзора.
И белеет наш сад-огород
За межой, как отрез коленкора.

Хорошо от плиты прикурить,
Сразу вспомнишь уют полубака:
Налицо философская нить
От избы — и до звёзд зодиака.

Одичав на родной стороне,
Не держу к ней претензий и злобы.
Рад вещунье-сороке в окне
И тугому форштевню сугроба.

Рад сноровке пичужек синиц.
К людям только душа охладела —
Столь спешит их, физических лиц,
По земному, ненужному делу.

2001






РАСКЛАД


Отец мой был природный пахарь...

    Из народной песни

Ну что, орлы-интеллигенты,
Соколики, тетерева,
Как там «текущие моменты»,
«Свободы» ваши и «права»?

Теперь повсюду тары-бары,
Не жмет, не душит агитпроп.
Вы ж так хрипели под гитары
Об этом — в кухонках — взахлёб!

Ну, допросились в кои веки
Почетных званий и наград,
Ну вышли в общечеловеки...
А дальше что? Какой расклад?

Вокруг желудка интересы,
Все те же всхлипы про «судьбу»
Да злые шуточки от беса
Про белы тапочки в гробу.

А не от Бога — болевое
Еще живого бытия:
«Горит, горит село родное,
Горит вся родина моя...»

2001






УШЕДШИМ ДРУЗЬЯМ-ПОЭТАМ


Очень неправильно вы поступили, ребята, —
Рано легли на погосты под зябкие кроны.
Бренную плоть поглотил крематорий заката.
Души спаслись? Но и тут покушались вороны.

Пусто без вас мне.
Луна будто высохший череп.
Глянешь на звёзды: что тлёю капуста побита.
С кем перемолвиться? Всюду базарная челядь,
Жалкие лики и — ни одного индивида.

Ладно еще — остается небесная тема,
Только и здесь ненадёжный приют для поэта.
Долго сияла в пути нам звезда Вифлеема.
Жданки прошли. А второго пришествия нету!

Столь ведь соборов, церквей —
Неужель для престижу?
Прочная кладка, ворота из лучшего бруса!
Все уж глаза проглядел, но и знака не вижу:
Где Он, Спаситель — походка и нимб Иисуса?!

В сад Гефсиманский бреду,
                                  как ужаленный током.
Чей там галдеж за ночными оливами сада?
Мир обвожу утомленным «всевидящим оком» —
Крест и Голгофу, умытые руки Пилата.

Дальше — провал...
И — пещера с приметами штрека.
Эй, мужики! Но в ответ только скрежет
                                                 железный.
Тут и найдет нас субъект двадцать
                                         первого века, —
Злой фарисей иль все тот же архангел
                                               небесный?..

2001






БАЗАР



Поэма


1

Зимнее солнце багряно садится в сугробы.
Кипень позёмки в окошке куделится, дышит.
Кинешь в печурку полешек березовых, чтобы
 Было теплей. Через час уже горница пышет.
 Станут у мамы мелькать за вязанием спицы,
Мыкать телок и дымиться отца самокрутка.
Бог Саваоф будет мирно дремать на божнице,
Волк не застреленный выть за околицей жутко.
Хрумкают сумерки квашеной —
                                        в бочке — капустой,
Паром картошки исходит чугун полведерный.
Соль на столе. А вот с хлебушком скудно,
                                                       не густо.
Но доживём до целинной эпохи задорной!
Вот еще годик, другой и — достаток вернётся.
Сталин в Кремле, потому и не будет иначе.
Любо смотреть, как чухонец лощеный клянется
В дружбе к России...
                        А «шмайсер» на хуторе прячет.
Видно, и нас не минуют военные громы,
Глянь, «суверенов» повсюду расставлены мины.
Вот и евреям создали Израиль искомый,
Пусть себе едут и строят свои Палестины,
Рубят жильё, комбинаты возводят и домны.
Только всё чаще роятся иудовы слухи:
Сталин умрёт, волонтерами «пятой колонны»
Вновь они вздыбят зловещую гидру разрухи.
Слухи пока лишь... а вечер всё длится.
И длятся Жаркие схватки, победы и горести — в книжке.
Вьюга в окошке, но — чу! Там в ворота стучатся!
Это цыгане. Вон — куча мала! — ребятишки.
Ну, заходите! Бывают «ташкенты» на свете!
С кучей подушек ввалили и радости ворох!
Батька семейства — две Красных Звезды
                                                 на жилете! —
Сразу, понятно, сошелся с отцом в разговорах.
Всё поуляжется, стихнет к заре деревенской.
Утром, лишь свист, и умчат в свои дали цыгане,
После, потом приблазнится в печали вселенской:
 Ах, ведь могли, и меня полусонного — в сани!
Ах, ведь могли... И не знал бы «реформ»
                                                         и «застоя»,
Толком не ведал бы о поэтическом даре,
Честно считал бы, что время пришло золотое,
Вроде, кацо продавал бы урюк на базаре.
Нет, миновало... На все, видно, промысел
Божий, Вдосталь и так нахлебались недавней Голгофы.
Вышел я в мир, очарованный утром погожим,
Кто тогда ведал о нынешнем дне катастрофы?!
Вышел я в мир. Из сугроба торчал конопляник,
Каждый забор был украшен вещуньей-сорокой.
 Шел я и шел по земле — очарованный странник! —
Пашню пахал и в моря зарывался глубоко.
Мог бы и в космос! Но дел там не выпало срочных.
Парус поднял и прошел все моря знаменито,
 Всласть торговался на ярких базарах восточных,
Думал, о Господи, сколько лежит дефицита!
Вольные мысли... Бывали там — выговор, взбучка.
Главное — цел! И, надев сингапурские «шкары»,
С борта сошел: а в Отчизне такая ж толкучка —
Жвачка, и «сникерсы», и вперемешку Гайдары.
Сколько их сразу набухло во вражеском стане!
Враз продала нас кремлёвская сытая свора.
Лучше б тогда уж меня умыкнули цыгане,
Лучше б утоп я в родных окунёвских озерах!
Меченый дьявол и прочих мастей пустозвоны
Всласть уж топтались на бренных останках Союза.
Лучше б меня Филиппинского моря циклоны
Смыли за борт, растерзав под винтом сухогруза.
Нет, миновало... Иная нам выпала повесть —
 Настовать заново русскую честь и отвагу.
В «новой Расее», где всё продается, и — совесть,
Выход один: Сталинград! И за Волгу — ни шагу!
Дело уж к вечеру. Думы испытанной пробы.
Вот я, поживший, стою на краю тротуара.
Зимнее солнце садится в дома, как в сугробы.
Словно бы в ад, кровенеют ворота базара.



2

Сколько товаров, на ценники глянуть хотя бы,
Возле ларьков — атмосфера рыбацкой путины.
Гоголь вздохнул бы, прикинув базара масштабы: 128
Редкая птица достигнет его середины!
Как плагиат, здесь гонконгские «щели» и «ниши».
С верой в навар, по-китайски улыбчивы зубы.
Две только разницы: там для прохлады «кондишен»,
Здесь же торговцы дубеют в романовских шубах.
«Друг, заходы!» — и с улыбкою слаще варенья
Кличет один, воссияв из ларька-паланкина.
Русский доцент и вчерашний учитель черченья
Рядом бодрятся с челночным шмутьём из Пекина.
Глянешь, прикинешь, немеют рассудок и чувства:
Что за бюстгальтер? Войдет два ведерка картошки!
В целой РФ не найдется достойного бюста,
Разве в глубинке, и то при хорошей кормежке.
Дальше, как с силосом ямы, раскрыты баулы —
Сытый товар и серьёзней зазывные трели,
Запах ядреный — набор кожухов из Стамбула.
Сдуру примеришь, тепло, как с турчанкой в постели!
Сколько я знал знаменитых мехов! Но бараньего
Не было лучше — на шапки и варежки царские!
Или — ондатра с озёр! С одного лишь Кабаньего
План годовой закрывала в морозы январские.
Край мой охотничий! Щедрость озёр. А леса его!
Лисы, зайчишки! Их тропы — как грамота нотная.
Глянешь теперь на пушнину бород «под Басаева»:
«Друг, заходы!» — а в прищуре тоска пулеметная.
Что говорить тут! За русский народ не ответчики
Ни радикалы, ни власти валютная братия.
Входишь в «структуры», все те же сидят партбилетчики,
Вместо марксизма макают тебя в демократию.
Нет уж, увольте! Хоть здесь налегке путешествую,
Гроздью цыганок оброс, как афганец лимонками.
Батюшки-свет! Как предтеча второго пришествия,
Бывший райкомовец ходко торгует иконками.
В крылышках, в нимбах — тут вся олигархия райская,
Нынче — лафа, ФСБ за кордоны не вытурит.
Да и Сибирь — это вам не пустыня Синайская,
Круче «телец», и мощней фарисеи и мытари.
Были и нет! — легионы охранных ораторов,
Пали чекисты, скукожилась «наша» милиция.
Кто половчее, освоил дуду «реформаторов»,
В меру стараясь, а — вдруг победит оппозиция?!
«Ладно, земляк, дай иконку, вот эту, с Николою! —
Мелочь сую, как туземцу стекляшечки с бусами, —
Выстоит Русь?» Он кивает головкою квелою,
Выдохнув так, что — ищи огурец и закусывай.
Дальше, о диво! О дева! Юбчоночка куцая,
Презервативы колготок и глазки алмазовы,
Вся из себя, сексуальная вся революция,
Задом покрутит, балдеешь, как шприц одноразовый.
Тут — не слабо! И таких в телевизоре вечером
Полный букет, НТВ с ОРТ состязаются.
В корень смотрел с ускореньем и гласностью Меченый:
Только и дел, что торгуют, жуют, раздеваются.
«Друг, заходы!» —
                      вот уж третий в приятели мылится.
Что ж, я привык дипломатию гнуть с иноземцами.
Гнев всенародный кипит и когда-нибудь выльется, —
Где вожаки? Да все там же, в торговле, в коммерции.


3

Бизнес, о бизнес! (Нет хватки, пойди и поплачь).
Факт налицо: дефициты фарцовые кануты!
В сквере, где раньше взмывал по-над сеткою мяч,
Нынче шнуры, словно струны реформы натянуты.
Э-э, не смущайся! Народ оторви тут да брось,
Всюду бывал. Вон глаза как подшипники-ролики.
Тампаксы, памперсы, трусики — видно ж насквозь! —
С Польши, конечно. И здесь преуспели католики.
Тополь-коряга, ты помнишь, была тут скамья,
В пору июня сидел я с есенинским томиком,
Нынче — прилавок, развал, вавилоны белья,
А по теплу, по ночам, упражняются гомики.
Рыночный курс! Он хитер и весьма вороват,
Строго хранят его смуглого облика «визири».
С «верой в добро!» — поддержал его электорат,
И паханат — до дебилов донёс в телевизоре.
Три на четыре — рекламное чудище-блеф:
«Пей кока-колу!»
                       (В загранках напился, не жаждаю).
 А в уголочке — листовочка КПРФ:
«Не поддавайтесь! Имейте понятие, граждане!»
Я-то имею. А массы опять — в дураках.
Вот и взываю: проснитесь! — за Родину ратуя.
«Белым» — смешно ведь! —
                                 считался при большевиках,
«Розовым» нынче! — у всех нас судьба полосатая.
Жил бы в 30-х, в шинели б ходил, как нарком.
Но и — в тельняшке! — отважно метафоры копятся.
Улицей Ленина топаю хрустким снежком, —
Что ж депутаты названье сменить не торопятся?!
Модное ретро! Но, глянь, новорусская стать, —
Важная дама, плацдармы для страсти обильные:
Сколько несчастных копытных пришлось ободрать,
Чтобы покрыть эти плечи и грудь сексапильные?!
Дальше — бомжихи, носы, как в обивке гробы.
Гей, демократы! Вы страсть как пеклись о сословиях!
Эти «графини» в подвале, у теплой трубы,
Тоже кайфуют — в антисанитарных условиях.
Улица Ленина! Каждый себе — индивид.
Не ожидала? Ну что же, прими паче чаянья:
Тихою куклой таджичка-беглянка сидит,
Шепот арыка в глазах её спекся с отчаяньем.
Эх, далека, велика — эсенговая ширь!
Столь тюбетеек от Каспия — моря — до Беринга!
Чуют мотыжники: лучше уж к русским в Сибирь,
Но не в Украйну, где сало да вильная Жмеринка.
Сам на пределе, замкнулся в себе, как в броне.
Кто посочувствует? Клён или тополь-уродина?
Мне бы вот тоже— ко крёстным в Каракас.
Но мне Пишут оттуда: «Ты счастливей нас,
                                                      ты — на Родине».


4

Времечко. Время! Шумит, как худой унитаз.
Бритоголово мерцают братаны и кореши.
Что им романтика — та, что возвысила нас?!
Руки умыли. Ну что ж, с облегченьем, нувориши!
Продано. Продано. Всё! Даже стыд и позор.
Бонзы обкомов — не бонзы, «хозяева справные».
Сытые офисы их флибустьерских контор,
Ладан куря, освятили попы православные.
Шапку, что ль оземь? И с криком «Спаси-сохрани!»,
Кровью умывшись, сразиться с ворьем и пройдохами,
Только не сдаться, как гипротюменский НИИ,
Тот, что осыпан лотками-ларьками, как блохами.
К свету зову, а в изданиях — тень на плетень,
Быстро привыкли к вранью и повадкам одонышей.
Кто-то рискнул и рублевку кладёт за «Тюмень
Литературную» — в ней я крушу гайдарёнышей.
Кто-то узнал меня, давит прищуром, как рысь,
У-ух, ненавидит! «Мотай, — говорю, —
                                                пошевеливай...»
Ладно еще, что поэты не все продались,
Но конформистов до жути полно, хоть отстреливай.
(То ль еще будет... Вон митинг пошел на редан,
Близ Ильича расправляет он флаги багряные.
Редкий оратор ворью не сулит Магадан
И не грозится набить «эти хари поганые»).
Грустно, конечно: приблудышам рифмы не впрок.
Бездари эти припомнят мне строки скандальные.
Раньше бы, тьфу, поматросил-гульнул вечерок,
Бросить пришлось, даже «пойла» пошли
                                                       самопальные.
Продано. Продано. Всё! И растоптано в прах.
Время, как бомж,
                       что торчит на скамейке-колодине.
Сколько в тельняшке еще продержусь на ветрах?
Но не забуду: «Ты счастливей нас, ты на Родине!»




5

Зимнее солнце садится в дома, как в торосы,
Мрак исторический прет, как волна штормовая.
Словно в 17-м, слышите, братцы-матросы,
Так же бескровно почтамт городской занимаю.
Ну, посылай, — говорю, — ситуация схожа!
То, что успел застолбить и к огласке готово.
Ельцину? Не-е. Беловежец совсем ненадёжен,
Знамо,_своим_— на родное село Окунёво.
Жил бы отец, поддержал по-гвардейски бы:
                                                          «Бросьте
Мучить народ, ведь таких мы вершин достигали!»
Нет уж бойца. Поспешил он залечь на погосте,
Ночью в шкафу лишь звенят на мундире медали.
Грустно звенят... Под крестом православным
                                                             и мама.
Редко — крестов. Больше звездочек, все —
                                                       фронтовые.
Там соловьи уж — в трудах! — подустали немало,
Я бы сменил их. Но только б внимали — живые!
«Что ж, земляки!..» И быть может,
                                          окстятся и внемлют,
Раз хоть поверят тревожному слову поэта?!
Мать бы их за ногу, что они ждут еще, дремлют,
Пялятся молча на власовский флаг сельсовета?!
Кончились жданки. Да! Катится молох развала:
Вырезан скот и не сеется в поле пшеница.
Силюсь понять я: кукушка ль беду куковала?
Или Всевышний карает суровой десницей?
Рад бы поверить, что сплошь —
                                        «цереушные планы»,
Рад бы и пьянство списать на «масонские козни»,
Если б масоны силком нам плескали в стаканы
Иль принуждали растаскивать склады-завозни.
Ну, земляки! Ну припомните сами, не труся,
Как мы хлеба поднимали на наших увалах:
Строем «ДТ» шли с плугами, потом «Беларуси»
Сцепки борон волокли — урожаям на славу!
Самый удачливый шел в том напоре былинном
С пламенным флагом на пыльном горячем капоте, —
С нашим. Победным! Он гордо парил над Берлином!
Неповторимо. В державном и сталинском взлете.
Что же теперь — при свободах? А речь о продаже
Русской земли — покупай, мол, гектары любые!
Разве не ясно, что нету коммерции гаже?
Это же полный аншлаг, земляки дорогие.
Где ваши вилы, как в том феврале, в 21-м,
Грозные пики, что гневом — не водкой налиты?
Ельцин, конечно, ОМОНы науськает. Нервы!
Нервы шунтами у всей демократии шиты.
Родина! Грустно... я сам в этой гадской, кротовой,
В жизни смурной накаляюсь гремучей гранатой.
Как амбразура, зияет и ящик почтовый...
Хватит базара! Придет он и — ГОД 45-й.

1997-1998






ЗМЕЯ НА СОЛЕНОМ 





Правдивая история


Описываемые ниже события имели место на

целебном озере Солёное, близ села Окунево

Бердюжского района, на юге Тюменщины в

лето 7508 года от сотворения мира, в 2000 г

оду от Рождества Христова.

    Автор


1

Первой Люба решилась — и с ходу,
Возмущая спокойную воду,
Упоительно плюхнулась: «Ух!»
Так и прянул упругий, застойный,
Погребной, не смертельно убойный,
Солонцовый, целительный дух!
(Из особых примет на Солёном —
Камышинки, песочек каленый,
В сотне метров негромкий большак.
Не сумели сей кладезь природный
Ни вожди, ни «гарант всенародный»
Обустроить. Подлечимся так).
Люба сразу в пылу и экстазе
Забурилась в целебные грязи,
Ледниковой эпохи замес.
Следом мы полуголой ватагой
С безоглядной туземной отвагой
Погрузились в лечебный процесс.
Поврачуем суставы и спину,
Пополощем водичкой «ангину»,
Помечтаем о сытном борще...
Размышляю о жизненной связи
Идиомы «Из грязи да в князи!»,
О житье, о бытье вообще.
Рыбка в море, корыто разбито,
На Гавайях-Канарах элита,
На Солёном — «совковый» народ.
Кто ты нынче, поэт именитый
Иль казах «стехондрозом» побитый,
По раскладу элитному — сброд.
Тут и Люба к раскладу приспела:
Как торпеда, на берег влетела,
Заметалась, сама не своя,
Как по углям горячим босая,
Просоленные хляби пронзая
Переулочным криком:
—  Змея!..
—  Где Змея? — паруса наших плавок
Не встречали и тощих пиявок,
А уж змей — отродясь и вовек!
— Вон, однако! — казах замечает,
Головою, как кобра, качает.
Притомился, устал человек...
А Змеища по озеру рыщет:
Сатанинский оскал, а глазища! —
Позавидовать впору сове.
Мы, как зомби, недвижны и немы.
Тихий ужас...
Развитие темы
Во второй судьбоносной главе.


2

Нет покоя на Русской земле!..
Президент в самом пекле, в Кремле,
Гневно мечет державные искры.
Кто-то нынче падет под топор?!
—  Олигархи? Их ждёт прокурор,
Пусть войдут силовые министры.
Президент в ситуацию вник.
Да еще тут какой-то мужик
Из Бердюжья трезвонит надсадно,
Не звонки — обдирающий душ:
«Срочно вышли хоть пару «катюш» —
Мы ответим Змее адекватно!»
Бросил трубку:
—  Ну что за народ,
Нет, самим бы в обход или вброд
Окружить и держаться стеною! —
Посмотрел в заоконный простор:
Колыхался с орлом триколор,
Солнце встало. И пахло войною.
— Ваше слово, министры войны?..
А министры вошли — хоть бы хны,
Словно только пленила Хаттаба.
—  Дайте карту...
Бледней белены
С точной картой возник из стены
Офицер Генерального штаба —
Указал на «квадрат» и «дыру»,
На жестокие промахи ГРУ,
Обретая присутствие духа:
«У Змеи нынче самый балдёж!..
Погранцы не сработали то ж,
Проморгали. И вот тебе плюха!..»
—  Успокойтесь. Я поднял полки
Как Верховный, согласно закону!...
Напружинились силовики,
Встрепенулись орлы на погонах.
—  Поручаю, товарищи, вам...
Оцените серьёзность момента!..
Приосанились, руки по швам,
И глазами едят президента.
Оба -двое готовы в бою
Хоть сейчас умереть на Солёном:
—  До седьмого колена Змею
Истребим!
И зачистим ОМОНом!
—  Хорошо... У Генштаба вопрос?
—  Пару слов в дополненье картины:
Вот «Головка», вот «Савинский мост»,
Здесь фугас, тут магнитные мины.
Моджахеды! Легко заключить:
Для терактов забросили банду...
—  Исключается! Будем мочить!
Передайте дословно десанту.


* * *

Но недаром зияла «дыра»,
А в «дыре» однозначно сквозило,
Чтобы войско не только «ура!»,
И набором калибров разило.
Для острастки нашли моряков,
А для шмона и общих затирок —
Три телеги латышских стрелков
И отряд вертухаев с Бутырок.
Жириновцев ловили везде,
Чтоб бесстрашно — без шума и пыли
Поплескались в целебной воде,
Сапоги, да и морды, помыли.
Провожали, как на целину,
По саперной вручали лопатке...
Словом, третья глава про войну,
Про Змею. И подробности схватки.


3

В тот же час зоревой на «Тойоте»
Сам глава — ну, ребята, даёте! —
Прикатил из района и сник,
Мол, бензина последняя банка,
А нужна и солярка для танка,
А еще — тут какой-то старик —
Еле дыбат, а посох в зените,
Столько ярости: что, мол, творите!
Отцепился от деда с трудом
И — на «газ», инцидентов хватает,
Скоро наш президент прилетает,
Что не так, объясняйся потом!..
Ну, поэт, и затеял ты дело!
Где Змея? Не видать. Присмирела.
В кои веки хоть ягод поем... —
И пошел на лужок.
А машины
С ревом-грохотом прут из Ишима
Боевые — советских систем.
БМП едут — включены фары,
Субмарину, как груз бочкотары,
По частям на «КамАЗах» везут,
 Соберут и нацелят торпеды.
Русский дух не учли моджахеды,
 Словом, амба — и Гитлер капут!
Степь желта, как прищур азиата.
В небе гул.
— Перехватчик, ребята!
Замечаю весь ужас травы.
Узнаю оперение МИГа,
По ракете на крыльях — не фига!
Ну долбай же, соколик! Увы.
Взмыл под облако. Вольному воля.
Разворот и... заходит на поле,
Где ячмень рос, а нынче осот.
С горстью ягод, кипящий, как чайник,
Подоспел и районный начальник.
Буря пыли. И — сел самолет!
Вот и САМ он. Сошел неторопко:
Гермошлем, чемоданчик и кнопка
Государственных ядерных сил.
Посмотрел на казаха устало,
Любе руку пожал, засияла!
—  Одолеем? — у братьев спросил.
Мы давно уж при экипировке:
По хорошей в руке монтировке,
И «ЗИЛок» — два ведущих моста!
Как в песок истекают минуты.
Снова гул в небесах. Парашюты.
И Верховный сказал:
—  От винта!
Чика в чику, в железные сроки —
ВДВ приземлились в осоке.
Вот вам Ханко и новый Хасан!
Все сошлись — и секретная «Кобра»,
И береты спецназа и СОБРа,
И кой-где пиджаки партизан.
Донный ил БМП — не преграда,
Но вначале ударили «Грады»,
Из-под солнца добавили СУ.
Взвыла адом озерная тина.
За отсеком отсек — субмарину
Враз собрали в прибрежном лесу.
«По местам!» — и подлодка ликует,
Сам Верховный кувалду целует,
Как зеленый матросик-«черпак».
Пусть дрожат моджахеды-шакалы:
Президент на борту! Адмиралы
Твердо держат Андреевский флаг!
Слабоват лишь вопрос провианта.
Но тотчас сундуки-интенданты
Приступили к закупке скота.
В бурном натиске кончили дело,
Перещупали страждущих девок,
ППЖ[5 - ППЖ — походно-полевая жена]завели. Лепота-а!
Постановка врага на колени
Поручалась чекистам Тюмени,
В ноль часов доложили:
—  Сдались!
В Окунёво — в ДК гарнизона —
Ждали враз Пугачеву с Кобзоном.
Тут салют! И без них обошлись.
Слава нам!
Но в истерике «ящик»:
Где наличие трупов смердящих?
Кем был отдан преступный приказ?
Где кредиты Всемирного банка?..
В ФСБ позвонили: — Лубянка?
—  Да, Дзержинский! Я слушаю вас...
«Ящик» в панике выпал в осадок.
Многим драпать пришлось без оглядок,
Только баксы и чад прихватив.
Тридцать «Боингов» взлет запросили!
Вскоре шутку ЧК раскусили, —
И своим дал отбой Тель-Авив.
А в полках в пацифистском угаре
Комитет матерей комиссарил,
Генералам давал трепака.
И Генштаб, ошалев в перебранке,
Дал согласье распиливать танки,
Но броня оказалась крепка!..
На Солёном — жарища, истома,
Да азартно добытчики лома
Копошатся в грязи и траве.
А Змея где?
В «дыру» ускользнула.
Нас-то ладно, державу обула.
Обратимся к последней главе.


4

Лет пяток бы назад — забухал,
Эвон как обернулись леченья!..
Но однажды, как раз на Успенье,
По селу старичок шкандыбал
С посошком и в своем направленье.
Просветленный, открытый мирам,
Вроде Ленина, кепка в кармане.
Вижу, топчет тропинку за рям[6 - Рям — в лесостепи участок болотного хвойного леса.]—
На погост, где у нас двоедане.
Богомолец? Похоже! С сумой,
От которой шалеют собаки. 
Присмотрелся я. Боже ты мой,
Он , конечно же, Павел Замякин!
—  Дедка Па-а-вел!
-Да ты не базлай...
Он, сосед наш! Не мог обознаться...
—  Ты зачем же опять, Николай,
Фулюганишь? А мне отдуваться!..
— Ты живой, что ль? — пытаюсь обнять.
—  А не знаю, схороненный вроде,
Но, как видишь, спокой исполнять
Ни хрена, брат, и ТАМ не выходит.
То овечки, холера возьми,
Забредут, то мычат телятяшки.
Тут война! Я уперся костьми
В домовину и — в сторону крышку.
Вылез: что это — новый потоп?
Нет, смотрю, расторопней решили:
Еропланы, туды вашу в гроб,
И орудья! Всего наташшили.
Рвут где попадя бомбы, тротил —
Долбанули б по энтому клану!
А Змея? Я уж всяко судил:
Может, Ельцин диканился спьяну?.. ..
.Балабоним себе, ворошим
Черт-те что, а все ближе к итогу.
Поздний рейс «Окунёво — Ишим»
Тормознул.
—  Поезжай себе с богом!
Догорал на закатной золе
Короб солнца. И вот уже нету.
Поползли, умножаясь в числе,
Гады мрака и нежить куветов.
—  Ну попёрли! И удержу нет.
Ты ступал бы, Никола, не мешкал...
—  Что-то ж было на озере, дед?
—  А не знаю... Скорей всего — вешка.
Эк поверили бабе — Змея!
Ну бомбить — моджахеды, угрозы!
Там же, помнишь, зимой полынья,
Не берут никакие морозы...
— Слушай, дед, от твоих повестей
Впору выпить змеиного яда...
—  Не вмастил, знать? Язык без костей.
Ну да ладно, поправишь, как надо!..
Тут и канул он. Ужас и шок:
Только зрил ведь?! Везде обыскался,
Никого! Лишь в траве посошок
Зло шипел и в колечки свивался.

2000






ГРАНИЦА 





Имперская поэма


С развалом Советского Союза административ- ные границы между республиками превратились в го­сударственные. На моей малой родине — на юге Тю­менской земли граница с Казахстаном проходит ныне вблизи нашего огорода... Все персонажи и события в настоящей поэме — реальные и гиперболизированные автором — так или иначе связаны с отчими места­ми, ставшими сибирским пограничьем.

    Автор.


1.УТРО

Над озерком касатых табунок,
Окрест приметы ветхие былого:
Шалаш рыбацкий, ржавый таганок,
Остывший круг кострища станового.

И тот же коршун — клюв наперевес —
И ястребок — перо отлито медью,
И жаворонок — собственность небес! —
Свивает трель, как в прошлое столетье.

Еще вдали быть должен мерный гул
Совхозной дойки, топот иноходца,
Стожок початый, войлочный аул
С гуртом овец и воротом колодца.

Еще каменья соли-лизунца
Должны быть. И загон коровий сытный,
И строки троп в низинах солонца —
Закаменелой повести копытной.

Уместны и незлобная гроза,
Кайсак-дружка, и в шалях цвета мака
Аульских жен неспешные глаза —
Над необъятным блюдом бешбармака.

Ну и покос у рощи на краю,
Наш пёс Тарзан, он в радости задорной,
И наша Зорька в утреннем раю
Неутомлённой травки приозёрной...

Но даль пуста! Иным стал отчий край,
И невозможно в прошлом воцариться.
Ведь нет его! Заброшенный сарай —
Теперь рубеж, твердыня,
Госграница!

Будь начеку!
Задержат и — взашей.
И вот, считай, в пяти шагах от бани,
В родных берёзках пара «калашей»
Уперлась в грудь.
-— Полегче, бусурмане!

— Да ладно, батя...
Сумрачный народ.
Спросили паспорт пристально. И даже
Откозыряли. Кто их разберёт:
То ль погранцы, то ль «духи» в камуфляже?!

Наркотик шарят?..
Эвон — три версты! —
Проезжих тьма: лови, являй усилья!
Хотя и сам я, вроде наркоты,
Бревно в глазу — у властной камарильи.

Не гадство ли — порушен прежний лад!
Еще, как встарь, на кольях сохнут кринки,
Но огород наш — «заданный квадрат»,
Где между грядок — азимут тропинки.

Раскрой глаза: под Божьей синевой —
Заслоны, шмоны, экстренные меры.
Ты лишний здесь!
Всё схвачено братвой:
Иная «жись», иные атмосферы.

И за «бугром» кайсацкий мой дружок —
Ужель и он способен на коварства?..
И лишь беспечный Петя-петушок
Поёт и будит оба государства!


2.НАД ИШИМ-РЕКОЙ

По соседству, в цветах горячих,
Скромен именем небольшим,
То кайсацкий, а то казачий,
Катит воды степной Ишим.

Неприметно несёт к закату
И к восходу юдоль свою,
На полуденных перекатах
Кружит солнечную струю.

Осторожен в лесной чащобе —
Сонме гнуса и паутов.
С серебром чебаков в утробе
Неожиданных омутов.

Пацанам-рыболовам служит, 
Мужикам, что вершат зарод.
Тихий в осени, кроток в стужу,
В половодье постромки рвет.

Твёрдо знает свой ряд калашный,
Место ладное за столом.
Ублажает покосы, пашни,
Населению бьёт челом.

На челе вековые думы;
Правит службу Ишим-река:
Вот поит табуны Кучума,
Вот — дружинников Ермака.

Кто-то черпает воду шлемом,
Кто-то шапкой, и снова в путь,
Кто ладонью — совсем знакомо —
Исхитряется почерпнуть.

Время предков — деяний вольных! —
Прошумело, быльём взялось,
В древних срубах, в церквах престольных
И в метафорах запеклось...

А теперь над речною кручей
Вместо зорь и былых зарниц
Торг таможенный, рынок сучий
Да коттеджи чиновных лиц.

«Эсенговье!» Не дух державы.
И торговля — хитра, мудра,
И шлагбаум с орлом двуглавым,
Вроде лезвия топора.


3.ЖАРА

В сухой степи жаровня ада,
В колодцах пусто. Грай людской.
Дождя! Дождя живого надо,
Поливки, влаги хоть какой.

Горит пырей лесных опушек,
Спеклось кукушечье «ку-ку»,
Разверсты клювы кур-несушек,
И нет работы пауку.

Озер и неба стерты грани,
И мартыны — хвосты торчком! —
Кружат над пенным стоком бани,
На свалке роются молчком.

Карасья мель ухою пахнет,
Перчи, хлебай навар густой.
И взвод контрактный тупо чахнет
Над трупом рыбки золотой.

И я влачу юдоль и муку
На той же «почве», на мели.
С утра опять попал под руку
Пограннаряду: замели!

Сижу — вчерашний склад бригадный:
Задержан, вякнуть не моги!
Жара в Эрэфии. Наглядно
Текут и плавятся мозги.

Ракетный щит — в металлоломе,
Военный рейтинг — никакой,
Уныл Генштаб, Главкомы в коме,
Бен Ладен ходит за рекой.

И правит бал ворьё в законе;
Протесты хилы и пусты,
И нету продыха от вони,
От телевизорной туфты.

За что нам рыночные муки?
За что — Гоморра и Содом?
И мир людской вздымает руки:
Да где ж Спаситель? Ад кругом!

Кто изувечил строй природы?
Кто посягнул на Божий трон?
И дьявол — зав бюро погоды,
Кивнул на стрелочника: он!

Он с кистенём по свету рыщет,
На нём сошёлся клином свет,
Он объявил «духовной пищей»
Не образ Бога, бред газет!

Ещё не ягодки, цветочки,
Но гуще стронция в крови...
Жара и сушь. Ни капли в бочке
У громовержца, у Ильи.

Рассохлись обручи, затычки
Противоядерных структур.
А Марс готов уж чиркнуть спичкой
И запалить бикфордов шнур.


4.УЗИЛИЩЕ

Сижу, неприкаян, как прежде случалось в «ментовке»:
Внезапной решеткой — крест-накрест! —
                                                 узилищный мир.
Удачи былые проносятся, словно в кошевке
Когда-то носился по красной заре бригадир.

По скошенным рёлкам, где синь и зародов орава,
Коняга игреневый чуял ноздрею овсы,
И мгла корневищ, будто вымя, полнела отавой,
Упругие соки всходили под жало косы.

Морское припомню: глубинные трюмные вздохи
И скрип переборок... Во льдах дрейфовал сухогруз.
И что мне узилище? Сиречь примета эпохи!
И эта решетка — ну вроде бы дружеских уз.

Да шутки шучу! В либеральную ж тему не влезу,
Скорей усмехнусь — про «горячие граммы свинца».

За стенкой кузнечик отладил пилу по железу,
Быть может, сгодится посильная помощь бойца?!

Пока я там складывал ладную сказку о доме
В раздумьях-мечтах на лиричном своем корабле,
Посевы предательства зрели в свердловском обкоме,
Кровавую жатву вершили в московском Кремле. 154

Кавказ подожгли, обкорнали Россию, вандалы,
Пропили моря, налепили по пьянке границ.
В целинном подбрюшье —
                           чреваты похмельным скандалом! —
Торчат новоделы блудливых поспешных столиц.

Попробуй верни — хоть Христову одну колокольню! —
Без стычки, без крови, без злобы в огне и дыму!
Не помню, не зрю, чтоб нам кто-то
                                       вернул добровольно:
Хоть те же Курилы иль Графскую пристань в Крыму.

С войной уже свыклись... Душа от видений огрузла:
Сквозь щели сарая — подлодки уходят ко дну...
Контрактники пьют за какую-то жалкую Тузлу,
За Родину б надо. Полней — по всему стакану!

По «сотке» сподобились — за «сопредельные нивы»:
Мол, только решимся и сразу — «каюк кайсаку!»
Мусолят секреты, болтают о схронах хвастливо:
Такие, мол, «штуки». Такой арсенал начеку!

Блефуют ребята. Хмельных голосов канонада.
И я был служивым. «Держитесь!» —
                                               запомнил приказ.

Мы были сильны! И Отчизна держалась, как надо,
За всех заклейменных, покуда не предали нас.


5.КОНТРАБАНДИСТКА

Не фею ночи, не бичёвку,
Не девку — шутки пошутить,
Ввели челночницу, торговку,
 Контрабандистку, может быть.

Слоновья поступь, смотрит тупо.
И с макияжем — перебор.
На майке Путин, ниже пупа
Воображению простор.

Загар буддийского окраса
Бандаранайки госпожи.
Словами жжёт: «Упырь, зараза!
Забрал последние гроши!»

Знать, не впервой в казённом доме,
И знает хватку «упырей»!
Контрактный взвод сопит в истоме,
Трепещут крылышки ноздрей.

Крушить врага обучен слабо.
За Русь полечь? Не окрылён.
И взвод конкретно хочет бабу,
В таком контракте взвод силён.

«Ложись!» А баба в обороне
Убойно щурит шалый глаз:
Она в своем челночном лоне
Чужим хозяйничать не даст!

А взвод упорен: «Ути! Ути!»,
И лапы, лапы — сверху вниз!
И тут успел сработать Путин,
Ну тот, на майке, дзюдоист.

Мгновенье: треск костей и грохот!
(Ну на войне как на войне!) —
В отрубе двое, третий охал,
Четвертый выл на топчане.

А пятый дёру дал и ходу,
Вопя: «У бабы — анаша!»,
Шестой с высотки гроб-комода
Давил гашетку «калаша».

И снова — ОН. А как иначе!
Повторный выпад. И легко
Отвел ногой он ствол горячий,
Направив пули в «молоко».

Ну чем не Стенька! Чем не Разин!
Защитник слабых. Богом дан!
И я, в наручниках, в экстазе
Возликовал: «Мочи, Вован!».

Он посмотрел, как на проказу,
Точнее, как на дурака.
И вновь на майке пустоглазо
Затих у правого соска.

А ближе к левому, как в ступе,
На странный нынешний манер
Толклись — орел двуглавый вкупе
С гербом страны СССР.

И где-то пушки били кучно,
И век не ангелом кружил...
И взвод, рассеянный поштучно,
Восстал, взорлил. И суд вершил.

Меня-то выпустят, быть может,
А бабу? С бабою — беда.
Слинял защитник. С майки тоже.
Зачем же дёргался тогда?

Я понимаю: гонор, фронда!
Подняли малого на щит.
А я вот, старый член Литфонда,
Попал, как долбаный, в ощип.

В родных берёзках душу грея,
Опять зафлаженный, как волк,
Попёр на ствол: «С кем честь имею...»
А мне «браслетиками» — щёлк.

Еще с издёвкой: «Ручки, ручки!..»
Ну не сдержался, понесло:
«Да мы тут сроду рвали пучки,
А вас тут как-то не росло!»

А нет бы мирно, терпеливо
Подставить выю, промолчать,
Держать в кармане паспорт-ксиву,
Коль вновь взбрело рассвет встречать...

Да кто ты — с чувствами, с любовью,
С наивством, трепетом, как встарь, —
Над всем жандармством, над торговлей,
Над свинством гоголевских харь?!

Эфир, рассвет, цветов услада...
Пора уж внять, что ты, милок, —
Электорат, продукт распада,
Не ворошиловский стрелок.

И как тебе втемяшить, Коля,
Учить науке, зубы сжав:
Не шастай зря и в отчем поле,
Не провоцируй глав держав.


6.НОВОЕ ОРУЖИЕ

В сторонке от чертополохов
Свободой тешусь, пучки рву.
Но не до лирики и вздохов
В сей час в штабах, в системе ГРУ.

Еще намедни тайный «абель»,
Торчавший пугалом во ржи,
Засёк орду в пять тысяч сабель
У петропавловской межи:

«Пока не в седлах, на привале,
Пассионарии, не сброд!»,
Но космонавты передали:
«Возможно, — беженцы... Исход!»

И вот, спеша к степной округе
На всяких «джипах», жар-горя,
Чинов наехало, обслуги,
На месте тактику творя.

Едва московский ум великий
Разбросил карты на сукне,
Пошли валеты — «черви», «пики»,
Бубновый выпал: «Быть войне!»

«Война?!» — запрос послали в НАТО,
Подали в прессу «новостя»...
А взвод кипел: «Умрём, ребята!..» —
Стальными фиксами блестя.

Когда сапёры вскрыли схроны,
Залезли щупом в материк,
Возник министр обороны,
Он молвил: «Да! Аллах велик!»

Служить при штатском командире,
Известно, честь не высока.

Облом и тут: как всюду в мире,
Надули Ваню-русака.

Пока держались «дружбы» знаки,
Пока гремела целина,
Хитро «сработали» кайсаки,
От арсенала — ржавь одна.

Детально: штык четырехгранный,
Подсумок, бляха от ремня,
Станок «максима», тазик банный,
Мочалка — типа кистеня.

Жестянка злого самосада,
Былой жилетки рукава
Да трехлинейка без приклада
Калибра — 7.62.

Ну хоть бы, эх! — пяток винтовок,
Ведь дело тонкое — восток!..
На что министр наш, филолог,
«Не в силе, в правде Бог!» — изрёк.

«Что мы слабы, — заметил, — бредни!» —
И, будто скатерть иль парик,
Со «штуки» — сделана намедни! —
Снял полог, ленточку расстриг.

(Замечу, «штуку» в тайне строгой
От всех разведок, как могли,
В оглобли впрягшись, спецдорогой
Два «Беларуса» волокли).

Достойна!
С белыми дверями,
С посеребренными краями,
Сиденье — злато напоказ! —
Из Центробанковских подвалов,
А блеск — старанье трех амбалов
 Германской фирмы «Унитаз».

«Наш «Унитаз» имеет сходство
С простым... Но есть и превосходство:
Наш и могуч, и видит даль!
Почти что лазерный в итоге!
Его сам Шрёдер, канцлер строгий,
Благославлял, нажав педаль.

Для битвы пламенной годится,
Приспичит, можно облегчиться
И побазарить, как в кафе.
Убойным золотом сверкая,
Напомнить скопищам Китая
Про интеграции в РФ...»

Контрактный взвод запомнил фразу:
«Аллюр, ребята! Три креста!»
А ночью Штирлиц узкоглазый
Пометил узкие места.
И на заре, не зная страху,
В глуши сараев и плетней,
Шепча одно — «Акбар Аллаху!»,
Запряг он в «штуку» зверь-коней.
Охране — раз-другой по «фазе».
Возжа — к возже. Родные, ну-у!
Еще никто на унитазе
Не ездил в город Астану!

Но — при наезднике умелом! —
Сортирный дух разил с прицелом:
До Байконура — всё мертво!
То небеса в лепешку плюща,
Разя летящих и ползущих,
Под стать хохляцким ПВО!
Хлестал в напоре перспективном
По всяким сусликам наивным,
На запах сунувшимся зря.
Лишь лайнер с Ближнего Востока
Тянул, петляя, как сорока,
В кайсацком небе фраеря.

И вот при Ф-1 (гранатах)
Встречают визири в халатах,
Охранный полк — в зубах ножи!
Встал «Унитаз» вблизи фонтана,
Затмив палаты Нурсултана

И — там, вдали — Туркмен-баши.
По чайханам точились лясы,
Строчил Указы Госсовет,
И семь старух жевали мясо
На представительский банкет.

Три дня кумыс по юртам пили,
Крепили зрение и слух.
Потом трофей скребли и мыли,
Чтоб не витал неверных дух.

Перенацелили безшумно
В закрытой лесополосе,
Потом собрали самых умных,
Открыли курсы в медресе.

На зуб, на ощупь пробы брали
Из спецконторы сыскари,
Всю технологию слизали,
Всё содержание внутри.

Потом при свите, в лучшем виде,
В Москву, как в оны дни в ЦК,
Поехал сам кайсацкий лидер
С визитом дружбы на века!


7.БОЕВЫЕ МОЩИ

И опять живой момент
Крупного значенья:
Приграничный контингент
Двинул в ополченье.

Что поделать, паритет
Внаглую нарушен,
Да и генералитет
Взятками контужен.

Да и наш кайсак-дружка
Нынче вроде бая.
Отовсюду русака
Гонит власть кривая.

Словом, «ихний» президент,
Как шайтан, зарвался.
«Хватит!» — рявкнул контингент
И в поход собрался.

Ну, в подпитии слегка,
Но напитан щами.
Контингент решил врага
Сокрушить мощами.

Мощи где? Никто не «знат»,
Даже двоедане:
«Иль в Румынии лежат,
Иль в ишимской бане?!»

Как всегда, нашелся «спец»,
Произнес тираду:
«Для мощей нужон ларец,
Как жерло снаряду!»

Обсудив вопрос с ларцом,
Уточнили ГОСТы,
Златошвею с кузнецом
Привели с погоста.

И кузнец легко сковал,
Закалил поковку,
Подсобрал утиль-металл
И явил сноровку.

Златошвея щурит глаз,
Больше жмёт на чувства:
«Жемчуг нужен и алмаз,
Чтоб, достичь искусства!»

Обуял старушку «стих»,
Спасу нет, канючит,
А в резерве нет таких
Благородных штучек.

Ополченцы, видит Бог,
Потускнели разом.
И хваленый не помог
Коллективный разум.

Погодился депутат
Радикальной школы:
«Был сверкающий оклад
У Св. Николы!»

Побежали к попадье,
К ручке припадают:
Мол, порой и кое-где
Паствы голодают!

Поп стоит — в глазах нули,
Молвит: «Воля Божья!
По сусекам подмели,
Заскребем остожья».

Протодьякон удручен,
Ангелы на взводе:
«Нас еще зачистил ЧОН
В двадцать первом годе!»

Пресеклась стальная рать
И — спиною к храму.
Обращаться надо, знать,
К олигарху прямо.

Он, конечно, паразит,
Но умён, кто знает, —
Сиднем в Лондоне сидит,
Баксов не считает...

Олигарх поклону внял,
Поиграл на флейте,
Из «лопатника» достал
Миллион: «Владейте!»

В общем, принял мужиков,
Сдвинули стаканы!
И в сенях им жемчугов
Насовал в карманы.

Столь и за год не пропить
Даже мощной рати!..

Златошвея вдела нить
И в семь сорок — нате!

Всё чинчином: блеск ларца,
Мощи — любо-мило!
Наградили и «спеца»
Золотым кадилом.

«Ну! — вздохнул народ-мудрец, —
Значит, будем живы!»
Тут вскричи стервец-малец:
«Мощи-то фальшивы!»

«Вот!» — икнул контрактный взвод,
Вновь жиды продали!»
Как еврейский анекдот,
Звякнули медали.

Дали «сникерс» пацану
Ушлые стратеги
И — зомбировать войну
Сели в тень телеги.

Завертели карусель
В небе и на суше,
То ООН, а то Брюссель
Ставили на уши.

Хоть в Гвинею, хоть в Непал
Предлагались визы.
Назарбаев слал и слал
Бурдюки с кумысом.

Пили через «не могу»,
Утирались жарко.
Извели назло врагу
Всю гуманитарку.

Разложили новый флаг
На порожней фляге,
Повертели так и сяк
Рюшечки[7 - Имеется в виду проект армейского знамени]на флаге.

«Нет, — сказали, — хрен кладём
На войну... с прибором.
И под красным не пойдем,
И под триколором!

И зачем? — балдели все
Боевые рожи, —
При таком-то кумысе
И жратве хорошей...»


8.ДЖАМАН[8]

И пока контрактники от войны «косили»
И дрожали суслики у голодных нор,
Не сыскалось витязя во Всея России —
Защитить Синицынский приграничный бор.

Двинули ефрейтора с «калашом» в придачу,
Тот спознался с девками на горе Любви.
На верху любовный пыл, а внизу кайсачий.
Ой, джаман! Что деется?! Со-ло-вьи?!

Птахи долго думали — не оперативно:
Скрытое вредительство? Иль — живой обман?
Тут бы танки Ельцина. И — камулятивным!
Гексогеном путинским! Но опять — джаман.

Где ж Ермак — надёжа наш, атаман казачий?
Питерские выдали и — секир-башка?
Демократы в панике, патриоты в плаче:
Не нашли — на выручку! — Горбунка-конька.

Самого Иванушку в три воды кидали,
Совращали деньгами и металлом жгли —
Ни медаль «За мужество», ни кафтан к медали
Боевого рвения не произвели.

Той порой в Кайсакии натерпелись страху:
Не в ту степь нацеленный, лопнул «Унитаз» —
То ль батыр-наводчики были под турахом,
То ль сержант «штуковины» сильно узкоглаз?

И напрасно тужился малахай режима:
Бешбармаки съедены, сношена парча.
Вот уж янки наглые на брегах Ишима
Тискают кайсацких жен, го-го-ча.

Тарбаганом мечется кипиш «эсенговский»:
От объятий-форумов — до резни в Чечне.
Ой, джаман, начальники! — шелестят берёзки
Во бору Синицынском — русской стороне.


9.СОН ИЛЬ ЯВЬ?

Погружаемся в хаос. Корячится мрак,
Ледяное дыханье, дубина и шкура.
Нет, Земля не кругла, будто круглый дурак,
Не сумела сподобиться — плоская дура.
Мир конечен. Спеша, возжигают запал:
Фарисейство и тупость, позор и измена,
Будто чёрт-дальнобойщик «КАМАЗ» оседлал,
И кипит растаможенный груз гексогена.
Уготован Антихристу лакомый кус,
Где-то в адовых топках готовится тризна,
А из пажитей неба глядит Иисус,
И не ангельский голос — звучит укоризна:
«Недостойные! Божий забыли завет...
Снова склоки, разбой, по судам зубоскалы.
Для того ль я хранил вас две тысячи лет,
Чтоб вернулись в Мой Храм торгаши и менялы?
Для того ль говорил о терпеньи, любви,
Чтобы — стража везде, вороватые клерки,
Чтобы мытарь с царём распивали чаи,
Услаждая ноздрю из одной табакерки?..»
И замолк Он... Молчали не зря соловьи!
В это время страдал Он — в томлении грозном.
Сел в упряжку Святого Пророка Ильи
И уехал...Вы слышите грохот колёсный?!
Продолжение в Питере: снег, гололёд,
В Петропавловке пушкою каркнет ворона.
Лев британский проснется и в Темзу нырнет,
Разбегутся слоны и ослы Вашингтона.
А бежать-то поздненько уж. Даже в метро.
И, пока обрубают последнюю фазу,
Византийский орёл наш, теряя перо,
В Истамбул полетит. Там скукожится сразу.
Там еще поработает мудрый Коран,
Укрощая вселенские челюсти вьюги.
Без знамён и охраны примчит Нурсултан —
 Одиноким кайсаком. Но тщетны потуги!
Да и нас остановит небесный конвой!
Сон иль явь? Двадцать первого века начало.
Впрочем, это прикидка, проект черновой,
 Перспектива. И небом озвучено мало.


10.АТАМАН

Вдали от нищих духом и калек,
Как и в балладе горестной поэта,
Он всё ж возник — достойный человек,
В чреде картин нестрогого сюжета.

Цвёл сорняком непаханый увал,
Тащилась сонным берегом подвода,
И сонмы стрел щетинил краснотал,
Как в те года сибирского похода.

И мы сошлись, спроворили бивак
У таганка — в тени речных боярок:
Чалдонский сын и он — живой Ермак,
Я ликовал — не царский ли подарок?

Он говорил: за память — исполать!
Но знать не хочет нашего позора.
Булатный меч держал за рукоять,
В зеленом гневе вспыхивая взором.

И воспарял, исполнен грозных сил,
И, наконец, как песню завершая,
Клич атаманский даль степи пронзил,
В державных битвах павших воскрешая:

«Крещёные-е! В полуденном краю
Нас ждет опять неторная дорога!
Эй, казаки! Есть кто-нибудь в строю?»
И с кручи докатилось:
— Есть немного-о...

«Похвально, други! Голос не холопа.
И значит, скоро высверкнут клинки,
И в русский Верный взмыленным галопом
Мы понесём на пиках бунчуки!

На Павлодар! В казачий наш приют.
На Кокчетав! В ковыльные станицы,
Где звонко так кузнечики куют
И наряжают в золото зарницы!
Просторна Русь, а лишних нет земель!
И юг сибирский — русские твердыни.
А там уж, та-а-м! — кайсачья колыбель,
Самум-ветра и воинство полыни.

Продажный век. На тронах упыри.
Но спросим мы — безжалостно и кратко!..»
А с кручи снова: — Любо! Говори!
Такой расклад — что чарка перед схваткой!

«Как на пиру непрошеных гостей,
Мы и московских псов повяжем сразу.
Писцы и дьяки Тайного Приказа
С ума сойдут от зрелища костей.

Так — за дела! Покуда спит гроза,
Пока в степи не выстудились светы,
Стрельцов — в челны,
Станичников — в «секреты»,
Изменщиков — в колодки, в железа!

А мне — к царю. Теперь он гнев смирил,
Подмогу даст. Что стоит Иоанну!
И уж тогда, как Пушкин говорил:
«Вперёд! Вперёд! И горе Нурсултану!»

...Я вновь один. Речная глубина
Вздохнула рядом — сонная, степная.
Плеснул чебак. Кайсацкая луна
Чадрой укрылась...
Сон иль явь? Не знаю...


11.УСЕКНОВЕНИЕ

Копытный гул возник из ковылей:
Нездешний всадник? Божье откровенье?
Дымами труб, перстами тополей
Перекрестились хмурые селенья.

А всадник мчал, над колками парил,
Гвоздил увалы, старицы, болотца,
Но брег Ишима гордый бег смирил,
И замер белый конь Победоносца!..
Страну ментов, налоговой полиции,
Страну воров и телеинквизиции
Объяла жуть... И вот — водоворот
Кружит гробы заплечных реформаторов,
Шутов, шутих и обер-комментаторов —
Возле моста затор, как в ледоход.

Гробовый хруст. Сапёры. Взрывы тяжкие.
Какой-то дед нацелился монтажкою
Добыть добротный пиломатерьял:
Смольё и дуб от капитализации —
С клеймом Кремля,
                  с прищепкой думской фракции,
Где гробовой насельник воспарял.

Прут домовины штатовских поборников,
Лоббистов бед, дефолтов, «черных вторников»
Зинданов, в кои загнана страна.
Есть и у нас одно местечко гадкое,
Где сих клиентов — с перхотью,
                                       с прокладками,
Чуть поперчив, глотает сатана.

И всё путём!.. Конечно, сила тёмная —
Укором мне. «Вставай, страна огромная!» —
Орал. Не встала. «Амба и капут!» —
Топили флот наш флаги полосатые,
В Кремле глумились Хануки пейсатые...
Но как отрадно: жмурики плывут.

И степь воспряла. У-ух! Как облигации,
В ишимском небе реет авиация:
Остатки «рус-фанеры». Летуны —
Из ПТУ, не сталинские соколы,
Но вьют стрижами в облаке и около:
Забытый опыт, азбука войны!

Рубеж, граница — место не для шалости.
Степи бердюжской восемь вёрст досталось и
Из укреплений — два иль три пенька,
С десяток бань: в штабах, как доты, значатся;
Пяток портков с лампасами — казачество:
Последние потомки Ермака.

Еще спираль-бруно, стена форпостная:
Заставы твердь в погранселе Зарослое.
Синь Сиверги — добавочный форпост:
Пустынный берег, сумрачная ляжина.
И погранцов наряд закамуфляженный,
Упёртый рогом в бывший сенокос.
Старлей-начальник цедит информацию.
А дальний штаб «чуть жив»
                                      в мобильной рации:
Штабной полковник... Хрипы... Тишина.
И снова «эсенговщина»... Нелепости...
Зато старлей подобен Брестской крепости!
Но молод он. Не помнит «времена».

А было так: в лугах — аврал! И хлебная
Страда ярилась. Рапорты победные
Текли от здешних ферм. От фонарей
Ночных токов, сушилок, элеваторов —
В райком, в обком — по строгому фарватеру
Ведущих к «целям» партсекретарей.

«Где стол был яств...», порушено, повыжжено,
Скелеты ферм смердят навозной жижею.
И, как реликт, непьяный тракторист.
Фашизм пырея, глум чертополоховый
Да сопредельный, с торбой, шут гороховый,
По протоколу — «злой контрабандист».

Давай, старлей, окинем даль закатную
Из -под руки! В бинокли восьмикратные:
Ишим— река... Таможня... Пыль веков...
Смотри, старлей! Не Чичикова рожа ли?
Шкуряет хмырь проезжего-прохожего,
И рядом фарт: кильватер мертвяков!

Гробы банкиров, сытые банкнотами,
В одном рука торчит с протестной нотою,
Другой — семейный, с креном на корму.
Пошло безгробье — тоже отбазарили! —
Орлы Кавказа, хитники Хазарии.
Челночных баб вот жалко. Ни к чему...


12.ВИДЕНИЯ В РУССКОМ ПОЛЕ

Хорошо тряхнули гадов,
Чище облик бытия.
А теперь бы мне, ребята,
В ту страну, где боль моя.

Не травлёным «кока-колой»
Либеральным мудрецом,
Не Угодником Николой,
А поборником, бойцом.

Пусть не стал бы именитым
На октябрьских площадях,
Вновь ругал бы дефициты,
Дозревал в очередях.

Обмывал бы эти «муки»
В «Метрополе», будто гранд.
Пусть потом крутил бы руки
В вытрезвителе сержант.

Пусть он злей бы янычара
Надо мной торжествовал,
Только б Ельцину на нарах
Уголок презентовал.

И никто б с бесовским знаком
Не царил в Кремле, в верхах.
Мишка Меченый бы вякал
Где-нибудь в Ессентуках.

Пусть бы вновь цензурой гнули,
В кухне ставили «жучка»,
Пусть бы в партию тянули,
Как к ветфельдшеру бычка.

Пусть...И вызвездились снова
Блёстки росные в траве.
Вижу двор наш, Окунёво,
Площадь Красную в Москве.

Щекотнуло нервным громом,
Пригасило летний зной,
Рябь пошла по водоёмам,
А затем и — тряс земной.

Тряс земной! Глубины стонут,
Повсеместно — сдвиг пород.
Больше Сталина не тронут
Демократы. Вождь встаёт.

Просочился ус из глины,
Золотеет вязь погон.
Вот сейчас «Герцеговиной»
Пыхнет трубка, скажет он:

«Олигархам сдать манатки
И — на плаху, колесо!
Дзюдоистов — на лопатки
И в наручниках в СИЗО!

Братанам — клеймо и бирка,
Реформаторам — зиндан,
Горби с Ельциным — Бутырка,
«Прочим шведам» — Магадан.

Хрущ успел залечь в некрополь
И лежит под русский мат,
Бросив славный Севастополь
 РУХу, будто сала шмат.

Шебаршил, как арматура,
Угрожал теченью рек,
А твердыню Порт-Артура
Будто высморкнул, «стратег».

Семь столетий Русь держалась!
Что же нынче? Жалкий вид.
Стало быть, Лаврентий Палыч
Разберётся — кто вредит?

Кто воюет по сортирам?
Кто украл тепло и свет?
Кто в Чечне закончить миром
Не способен, воли нет?!

Почему над Псковом, Ригой, —
А на завтра что — Москва? —
Вместо наших грозных
«МИГов» Вражьи — Б-52 ?...»

То не гром ударил в поле,
То не огнь покрыл страну —
Это он спросил: «Доколе
Будем в дьявольском плену?»

Глаз колюч, а голос ровный,
В локте согнута рука.
Жуков молча встал. Верховный
Добыл спичкой огонька.

Пыхнул трубкою знакомо,
Помолчал. О чем, Бог весть?
Просветлели лбы наркомов:
«У страны хозяин есть!»

Вот и всё! На рифме важной
Обсушил рассвет траву.
Сон иль явь? Вопрос не зряшный,
Не простой, по существу.

Не ответят: скрип тележный,
Не — вдали — Ишим-река,
Не гротеск, не ямб прилежный,
Не туманец озерка.

Не имперские глаголы,
Не эпитет роковой,
Не жаргон на грани фола
Горькой строчки болевой.


13.ЭПИЛОГ

С восходом, с зарёй заалела и кровля амбара.
Как прежде, на пристань иду меж картофельных гряд.
Внезапной подлодкой всплывает на Долгом гагара.
Гусыня соседская гагает на гусенят.

Порыв ветровой. Заходил дуролом камышиный.
Напуганно вскрикнул мартын над рыбацким садком.
Незрелый народ пролетел в иностранной машине
Меж Долгим — Головкой.
                                И вот уж пылят большаком.

На «грязи», конечно. Теперь толчея на Солёном.
Чуть что, наезжают. И по боку всех докторов.
Живи бы отец, он бы выплыл на лодке смолёной
Да вместе с Тарзаном. И тот бы глотал комаров.

Кот Васька бы ждал на мостках в эйфории голодной,
Как выберут сети, меж дел посудив обо всём,
Чтоб после прошествовать узкой тропой огородной:
Тарзан и отец, и кот Васька в зубах с карасём!

И я после смены сиял бы в разводах мазута,
Скворчала б жарёха, дымилась с укропом уха.
А мама и с Зорькой сумела б управиться круто,
Пока за калиткой не выстрелит кнут пастуха.

Потом уж и спать, занавесив простор заоконный,
Где мать и отец сенокосят в медах визилей.
И в снах-полуснах над виденьями «Тихого Дона»,
И после мечтать о желанной Аксинье своей...

Пустое теперь уж... Сложнее забыться и выпить,
Поплакаться небу — обложен позором границ...
Осталось на Долгом под долгое уханье выпи
Смотреть на домашних, давно не летающих птиц.

Но хоть бы разочек, процесс, как всегда,
                                                       «переходный»,
Увидеть далёких, взгрустнуть о заветном своём,
Как шествуют дружно —
гуськом по тропе огородной: Отец и Тарзан.
И кот Васька в зубах с карасём...

Июнь — август 2003 г.,

январь — февраль 2004 г.



notes


Примечания





1


«Мореходка» — паспорт моряка загранплавания.




2


Агдам — креплёное красное вино.




3


ЦКБ - Центральная клиническая больница, где часто лечился Ельцин.




4


Сердериди — греческий поэт из Анапы.




5


ППЖ — походно-полевая жена




6


Рям — в лесостепи участок болотного хвойного леса.




7


Имеется в виду проект армейского знамени




8


Джаман — (казахск.) — плохо.