Николай Денисов

Планида










ПОЭТ НИКОЛАЙ ДЕНИСОВ


Москва, Москва!

Две тыщи верст по тракту,

Приснится, золотая,

Может быть.


Талантливый, смелый и пронзительный поэт — Николай Денисов. Слова его родные и понятные. Строки стихотворений берут за душу, а строфы мгновенно уводят тебя прочитать стихотворение полностью. А, прочитав, ты благодарно начинаешь размышлять над сказанным, над тем, что увидел, обдумал, нарисовал своим воображением и даром поэт.

О чем грустить?
О чем жалеть?
По штату — не положено!
Вон спит на холоде медведь,
Поужинав мороженым.

Красивая и нежная ирония. А разве сам наш Русский Север, с его Русской Арктикой и Ледовитым океаном, не очень красив? Николай Денисов — сын природы. Родная Сибирь, Урал, Юг и Север, Дальний Восток России — его любовь и песня. А тот, кто любит отчий край, тот никогда не напустит хмури на другой, на природу и на культуру другого народа. Потому посещение поэтом, моряком дальнего плавания, дружественных нам стран завершаются у Николая Денисова удивительно благодарными отзывами сердца, совести и дарования творческого.

Под утро штормило, бросало,
Гвинейские дули ветра.
И снилась Гвинея Бисау,
Где я танцевал у костра.

Гвинея и Сингапур, Индия и Латинская Америка, страны Европы и Азии…Они — в судьбе поэта. Но Россия — единственная, как мать и жена, как семья и дом, не подлежат никаким сравнениям. И никакому забвению.

Николай Денисов — поэт патриотического святого пламени. Его не поколебать ни пирами, ни гонорарами, ни роскошью, осыпаемой на головы диссидентов в Лондонах и Нью-Йорках. В любви он верен. В семье он честен. На России он работящ и дорог.

Улыбаясь, вспоминает внезапно прерванный сон моряка:

…И явственно, как не во сне,
Всё жалась ко мне африканка.
И тут постучали ко мне.
Мгновенно истаяла дама
Горячая, как сатана.
Открыл я глаза — телеграмма:
«Скучаю… Целую…Жена».
Прочел я, насупившись строго,
Как Библию или Коран.
Потом был экватор. И много
Других экзотических стран.

Вот так!.. Большой поэт — большой и мудрый мир. И сам, автор, в этом мире незаменим: он хозяин, он и певец, он и пример вдохновения и неколебимого служения истории и славе Отечества, просторам его неоглядным и солнышку его золотокрылому. Нынче особенно важно — достойно и прямо говорить о том, что разнохвостые «заботники и покровители» плетут сети унижения перед глазами русского народа, горя желанием рассорить его с братскими народами, влить яд в общую многовековую чашу братства.

Мартены и те заглушили,
И в каждый уезд и улус
Коммерческих флагов нашили.
Верните Советский Союз!

А сколько распродано святой земли нашей, хранящей кресты и обелиски братских могил, могил отцов, дедов и прадедов наших? Кто дал нахальное право богачам хапу- жистым превращать нас в нищих и бездомных рабов?

Николай Денисов далеко и громко слышен. Его боль и его гнев — в стихах, в поэмах, в очерках и статьях, в художественной прозе. А боль и гнев поэта — ничем не опровергнуть и не заглушить.

Ракетный щит — в металлоломе,
Военный рейтинг — никакой.
Уныл Генштаб, Главкомы в коме,
Бен Ладен ходит за рекой.
И правит бал ворьё в законе;
Протесты хилы и пусты,
И нету продыха от вони,
От телевизорной туфты.
За что нам рыночные муки?
За что — Гоморра и Содом?
И человек вздымает руки:
Да где ж Спаситель? Ад кругом!

Строфы из поэмы «Граница», поэмы, охватившей последствия разрушения СССР, поэмы, широко и трагично рассказывающей о муках русских людей, целых поселений и областей русских, преданных, проданных, пущенных на беззащитное мытарство. Мы ведь до сих пор не наказали изменников, мы ведь до сих пор терпим имена Иуд — Горбачева и Ельцина…А вокруг этих негодяев столько увивается до сих пор мерзавцев?!

Нет в творчестве Николая Денисова, талантливого поэта русского, изворотливого ловкачества, нет в слове его трусливой хитрости, нет в судьбе поэта неясности поведения. Молодец, витязь русский, идущий на горький ветер века отважно и распахнуто!

За кем же он шагает? А — за Некрасовым, за Сергеем Есениным, за Владимиром Луговским, за Александром Твардовским, за Василием Федоровым, за теми, кто сейчас вместе с ним защищает родной народ, песню родную, совесть национальную и национальный авторитет словом и делом, не приседая перед клеветниками и грабителями.

Еще раз — молодец, витязь русский!

Храбрость поэта — подвиг Христа! В талантливом поэте доброта и уважение — главные струны. Он ежедневно будит их: так устроен наш быт житейский. Сердечность правит поэтом.

Вот пишет о своем детстве.
В ту пору зеленый пострел,
Я только с крапивой сражался.
Пусть шмель, будто «юнкерс», гудел,
Он все ж стороною держался.

Интересно? Разумеется. Ласковая взаимосвязь юнца и природы, двух живых существ, взращиваемых святою землей. Не так ли, а?

Больно поэту слышать громы оружейных складов, больно поэту глядеть на падающие пассажирские лайнеры, тяж¬ко поэту встречаться со школьниками, пораженными эпидемиями, грустно поэту из окон вагона замечать заросшее бурьяном пшеничное поле или осиротевший и разграбленный цех, вчера мастеривший подвижные трактора, а сегодня онемевший от перестроечной приватизации и кремлевской модернизации…

Хватало и стали, и бронзы,
И славы, добытой трудом,
Взорвали партийные бонзы
Страну, как Ипатьевский дом.
И так раскурочить Россию
Хазарский сумел каганат,
Что даже с шунтами бессилен К
Кудесник Акчурин Ренат.
Так пусть же войдут в кровотоки
Стальные, как сталинский ус,
Прямого воздействия строки:
Верните Советский Союз!

Валентин СОРОКИН,

Лауреат премий — Ленинского комсомола,

Государственной РСФСР им. А.М. Горького,

Международной Шолоховской и Всероссийской им.

С. А. Есенина.

г. Москва






РАВНОВЕСИЕ














СРЕДИ ПОЛЕЙ




Среди полей, где мир и тишина,
Где даже гром грохочет с неохотой,
Лежит моя крестьянская страна
Со всей своей нелегкою заботой.

Там ждут апреля ранние цветы,
На теплой зорьке лопаются почки.
И мать хлопочет утром у плиты
В такой домашней ситцевой сорочке.

И так светлы в заснеженную стынь
Ушедших лет сомненья и печали:
Там деревенька с именем простым —
В других краях о ней и не слыхали.

И по ночам все тот же свет в окне,
И люди в каждый светлый праздник мая,
Быть может, вспоминают обо мне,
Когда застолью песни не хватает.

1968






ПУТИНА НА ИРТЫШЕ





1

— Эй, на плашкоуте! — в сумерках крик.
Вышел приемщик в резине до пят.
К борту с уловом пристал неводник,
Будто кабанчики, нельмы пыхтят.

Морды налимьи зевают лениво,
Сом воссиял, как козырный туз.
Диво! Великое рыбное диво!
У-ух! И весы принимают груз.

Борт наклонился к воде. Похоже, —
Шепчется с нею. Возможен сглаз!
Щуки, пружинно взыграв в мерёже,
Освобожденно пустились в пляс.

Завтра башлык^{1}^отсчитает «гроши»,
Завтра возьмем повесомей куш.
Славьтесь — язёвый замёт хороший,
Тяжесть тугих осетровых туш!

Эй, водяной, поостынь немного,
После хоть шторм, хоть шугу сули!
У-ух! И хвостами уж бьёт сорога,
Чтобы прилавки икрой цвели!

Чтоб и окрестной тайге на диво,
Щёкур луны просиял из туч,
Невод чтоб наш стрежевой,
                                   двукрылый,
Был все путинные дни — везуч!




2

Закончив с путиной, мы шли по реке,
Успех сознавая и радость не пряча.
В узилище трюма, в крутом тузлуке,
Грузнели достойные тонны удачи.
Винты за кормою — угарные кони,
Ярились, бурунною пеной пыля.
Скакали по волнам мы, как от погони,
Как верных гнедых, горяча дизеля.

И если наш ход заступали туманы,
Над мачтой всходил торжествующий Спас.
И капищ хантыйских божки-истуканы
Не так уж свирепо смотрели на нас.
Искусным резцом намечали морозы
На стеклах кают ледяные цветы.
И долго вослед нам махали березы,
В красе первородной своей наготы.

А далее — тайна. И мир, будто вымер.
Но в далях, где жутко и в небо смотреть,
В урёмной тайге,
                    во владеньях кикимор,
Геолог земную исследовал твердь.
Не думал рыбак — не рыбацкая дума! —
Иные грядут времена… А пока
Фарватер сверкал,
Будто сабля Кучума,
Луна багрянела, как щит Ермака.

1963, август






ДОРОГА В ТАЙГЕ




Я трижды проклял бы урманы,
Где каркал ворон:
«Быть беде!»
Где звезды падали багряно —
За каждым шагом по звезде.
Где утром в сумраке и злобе
Все тот же ворон каркал:
«Жуть!»
А мы лопатами в сугробе
Заре прокладывали путь.
Мороза гулкие раскаты.
И за сугробом вновь сугроб.
Почти пещерные лопаты.
И невод в розвальнях,
Как гроб.
Круша валежник без пощады,
Мы торопились неспроста:
За нами новые бригады
Пробьются в рыбные места.
И снова сонно и громадно
Катилось солнце кое-как.
И кони снег хватали жадно,
Сухой и грубый, как наждак.
Поземки пасмурное пенье
Цеплялось за душу, знобя.
Я проклял бы свое рожденье,
Работай только — для себя.

1964-1976






НА ДУШЕ ПРОСТОР




Санный обоз. Идешь,
Снег под луной слепит.
Коль на ходу уснешь,
Ночь, как сова, не спит.

Сколько на небе звезд,
Слепы они, грубы.
Млечный небесный мост —
Вектор твоей судьбы.

Слышишь, крадется дрожь?
Может, сулит беду?
Будет рассвет хорош:
Пляшет луна на льду!

Движется, как во сне,
Грозной пурги волна.
Шуба сидит на мне
Тёплая, как весна.

Завтра опять — обоз,
Тайный с судьбою спор.
Мне по душе мороз,
Мне по душе простор!

1963






РЫБАКИ




Дa, я запомнил их надолго —
Дороги тех далеких дней.
И тот ночлег в соломе волглой.
И храп уставших лошадей.

Вот мы идем тропой угрюмой
Без рыбы вновь — в который раз.
Скрипит, тревожа наши думы,
Под броднями некрепкий наст.

Надежны шубы меховые,
Но мы мечтаем о тепле,
Где печь в углу, дрова сухие
И соль в тряпичке на столе.

И вот он — рай! Трещит осина.
Печурка балует чайком.
Уже давно без керосина
Ослеп фонарь под потолком.

Погас огонь, закончив дело,
На нары сон свалил людей.
Идет мороз по крыше белой,
По мокрым спинам лошадей.

И к нам в таёжную сторожку,
Наверно, радуясь теплу,
Ввалился лунный диск в окошко
И покатился по столу…

1968






ПРОСТАЯ БЫЛЬ




Колом мороз, дымы хвостами.
И дом старинный — на пути.
В нем пахло дратвой, хомутами,
Капустой квашеной в кути.

Те, при заплотах и при банях,
Места, где вывелся народ,
Еще держали двоедане^{2}^, —
Чалдоны с кипенью бород.

Там на постой пускали редко,
Но, одичав без новостей,
Порой сдвигали табуретки,
Проезжих слушая гостей…

Теперь бы вспомнить всю до точки
Простую быль о давних днях.
И поцелуй хозяйской дочки
В ночных бревенчатых сенях.

Она сама шептала жадно,
Косу, как душу, теребя:
«Возьми с собою, ненаглядный,
Как буду я любить тебя!»

Но утром как-то торопливо,
Едва забрезжила заря,
Мы запрягли коней ретивых,
За хлеб и соль благодаря.

И снова — путь к озерам колкий,
И снова стужа — в сотни жал.
«Возьми с собою!» — долго-долго
Тот шепот ветер остужал.

И каждый день до злого пота,
На восемнадцатом году,
Ломил я грубую работу
С рыбацким неводом на льду.

Но неотступно (там, у тына!),
Как беспощадный приговор,
Её глаза смотрели в спину, —
Знобят и жалят до сих пор.

1976






ЗА ТЕСОВОЮ ОГРАДОЙ




За тесовой крепкою оградой,
Где качалась старая бадья.
Было всё устроено, как надо,
Для простого сельского житья.

Там я жил, не слыша речи бранной,
И, спускаясь в погреб босиком,
Воду пил из кадки деревянной —
С голубым колодезным ледком.

Так и жил бы!
Высмотрел невесту,
А когда уж годы подойдут,
Дом срубил,
В простенке выбрав место,
Чтоб повесить грамоту за труд.

Как случилось?
Кто смутил нам воду?
Не со мной одним произошло:
Я ушел в бригаду рыбзавода,
А иных и дальше понесло.

Я в тайге бродил с братвой рисковой,
По ночам о доме видел сны,
Пил в мороз из кружки Спирт тяжелый,
Невод выручал из глубины.

Благодарен им,
Друзьям вчерашним,
Благодарен тем,
Кто рядом стыл,
Кто с пешней, как с пикой,
В рукопашный

Ha январский лед со мной ходил.
Испытал, как бьют из пушек вьюги,
И воронки прорубей дымят,
Чтобы к той околице и лугу
Я пришел, обстрелянный, назад.
Где полна бадья росой туманной,
Где от зноя в погребе любом
Держат воду в кадке деревянной —
С голубым колодезным ледком.

1968






ГОЛЫШМАНОВО{3}




Палисадники с астрами рдяными
Да болотных низин — камыши.
«Дорогое мое Голышманово!» —
Говорю я от чистой души.

Дорогие мои переулочки,
Говорливый и светлый вокзал,
Где в буфете хорошие булочки,
Я вкусней их нигде не едал.

Тополя в небе ветви упрятали,
Там незлобно грохочут грома.
Словно замки, стоят элеваторы,
Полновесных пудов — закрома.

И друзья у меня здесь фартовые,
Работяги, не шушера-сброд.
Вот и домик под крышей тесовою,
И девчонка моя у ворот.

Здесь я с нею целуюсь под лунами,
Как на крыльях сюда я лечу.
Своенравная, гордая, юная,
А другой я и сам не хочу.

1962






* * *




Пыль садится на кромки дорог,
В этот час пригоняют табун.
Задвигает засов у ворот
Светлый первенец лета — июнь.

Сеновал приготовил постель,
И в ограде, напротив окна,
Из бадьи, что поднял журавель,
Долго пьет молодая луна.

1963






* * *




Я уезжал.
В окне цвела герань,
Сырая осень жалась к подворотне.
И сладко так от крепких жарких бань
На всё село тянул дымок субботний.
Автобус дожидался у плетня.
И день стучал в наличники резные.
Совала трешки добрая родня —
Зеленые бумажки трудовые.
Я денег тех тогда не отстранял,
Я принимал их честными руками.
Мой трактор возле кузницы стоял,
Дыша еще горячими боками.
И вот Москва!
Взволнован неспроста:
Вокруг дома,
Как в облака ступеньки!
Наверное, здесь эта красота
И от моей сибирской деревеньки.

1963






ОБЛАКА




В этом доме простом и прекрасном,
В синих окнах, дрожащих слегка,
Как и прежде, под солнышком ясным
Проплывают мои облака.
Проплывают родную окрестность,
Машут веслами мимо ворот.
Отыщу ли надежное средство,
Чтоб продлить их медлительный ход?
Вот скользят на озерную пристань,
Вот в темнеющий омут глядят.
И предчувствием осени мглистой
Над моей головою летят.
Принимаю их путь безмятежный,
Понимаю их грустный привет.
И над полем, над озимью свежей,
Долго вижу их тающий след.

1973






НОЧНЫЕ ГОСТИ




Прямо к ужину и подоспели,
Видно, дом наш попал на пути.
Половицы скрипели и пели,
Занавески плескались в кути.
Помню точно, что не было пира,
Было хлебушка полкалача.
Но дымилась картошка в мундирах —
Из ладони в ладонь,
Горяча!
Это мать подала.
А у печки
Батя шумно лучины тесал.
Над коптилкою слабым сердечком
Керосиновый свет угасал.
И на утро мы их покормили.
Лишь потом, проводив за порог,
Я спросил:
— Ну, а кто это были?
Мать вздохнула:
— Да люди, сынок…

1979






ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА




Только смолкли лягушки-царевны,
И уснул заколдованный лес,
Разбудил среди ночи деревню
Неожиданный грохот с небес.

Я дрожал, дожидаясь рассвета.
Испугался тогда не шутя.
И звенели на крыше монеты
Серебристой чеканки дождя.

И опять, прогремев в колеснице,
Громовержец ломал облака.
Кинул молнию огненной птицей
И сразил наповал мужика.

А под утро за лошадью пегой,
Что, наверно, оглохла в грозу,
Проскрипела в деревню телега,
Где лежал человек на возу.

И со страхом его провожая,
Выли бабы в проулке косом.
А живая вода дождевая
За тележным неслась колесом…

1977






ЦВЕТЫ




В ту пору зеленый пострел,
Я только с крапивой сражался.
Пусть шмель, будто «юнкерс», гудел,
Он все ж стороною держался.

В ту пору к добру и любви
Над родиной мир воцарился.
И мама сказала:
— Нарви Цветочков… —
И я заблудился.

Казалось, уж выхода нет,
Но вот расступились березки…
Большой получился букет:
Все больше — кукушкины слёзки.

1981






БАЛЛАДА О ДОМЕ




Он в ночи полыхнул вдобавок,
Прибежали — с полатей, с лавок, —
Кто ведром, кто багром звеня.
Но куда там — стена огня!
Подступись тут! Рвались патроны,
Сам собой бил свинец каленый —
Из охотницкой кладовой —
Дробью крупною, нолевой.
Утром в печке, торчащей знобко,
Уцелевшей, горшок с похлебкой
Порывался — в который раз! —
Сдетонировать, как фугас.
Мы вздыхали на головешках,
Из последнего — чашки, ложки —
Погорельцу несли: возьми!
Так всегда было меж людьми,
При фашистах и печенегах,
Кем бы он, погорелец, ни был,
Не бросали в беде. Потом
Возводили и новый дом.
Под раскатом любого грома
Русским людям нельзя без дома,
Чтоб всегда в стороне родной —
Крыша, ставни и дым печной!
Вот и встал он — былого краше!
На пригорке, в селенье нашем,
Недалеко от большака,
Как задумали — на века.

1976






СЛУЖБА




«Шиpe шаг!». И взмокли робы.
«Перекур!». Остыли малость.
«Полоса препятствий», чтобы
Служба мёдом не казалась.
В синем небе — росчерк дивный
Наблюдаем визуально:
«МИГ», конечно, реактивный
Бдит врагов потенциальных.
Упреждаем козни НАТО,
Начеку, готовы к бою:
«СКС» мой, две гранаты,
Ну и штык, само собою…

1963






ПРОВОДЫ




Целый день строевым протопали,
Ноги, ах как гудят, гудят!
У казармы седые тополи
Полуночной листвой шуршат.
Чуть забудешься, все забудется:
Плац, казарма, луна над ней.
Снится улица, снится кузница,
Где подковывал я коней.
По деревне дорога торная,
По деревне четыре дня —
Разухабистая «подгорная»,
азгулялась моя родня.
И окрест — по такому поводу! —
Перепелки не спят во ржи…
Праздник, что ли? Да это проводы:
Провожают меня служить!

1965






КАРИБСКИЙ КРИЗИС


Кто штык точил, ворча сердито…

М.Ю. Лермонтов




Подлодки шли без всплытия — в каре,
Хрущев Никита всматривался в волны.
Генштаб недрёмный поднял на заре
И нас, морпехов, с выкладкою полной.

Почуяв кровь, обнюхивали цель
Ракеты атлантической корриды.
Дрожал Нью-Йорк.
И пламенный Фидель
В прищуре зрел агонию Флориды.

Влезал в шинели штатовский Конгресс.
Да я был сам настроен боевито:
В ладонях грел свой верный «СКС»^{4}^,
И до рассвета штык точил сердито.

1965






ПАРАД




Потом на площадь выкатятся танки.
Потом — войдут ракетные полки.
Но раньше марш
«Прощание славянки»
Вобьёт в брусчатку наши каблуки.

Потом — курантам бить остекленело,
Потом-салюту высветить зенит.
Но раньше всех
Рукой в перчатке белой
Военный дирижер заговорит!

Всё будет так: войдут на площадь танки,
Расколют тишь торжественной земли.
А грянет марш «Прощание славянки»,
Душа взликует:
«Русские пошли!»

1965






НА ПОСТУ




Сегодня по вахте не будет аврала,
Сегодня парадный наводится лоск.
Морской атташе иностранной державы
К Главкому идет на прием через пост.

Идет по Главштабу он чинной походкой,
Но в светских манерах — военная стать.
А к нашим границам подводные лодки
Его государство подводит опять.

Есть в мире законы…
                             Я толк понимаю!
Я вышколен. И — с этикетом знаком.
Стою на посту, пропуска проверяю,
Почтительно щелкнув сухим каблуком.

А в море друзья, прикипев к аппаратам,
Секунда и выплеснут ярость свою…
Я только на миг становлюсь дипломатом,
Проход открываю и честь отдаю.

1966






ВОСПОМИНАНИЕ




Зябкий вечер. Не спит деревенька.
Скудным светом окошки горят.
О морозную стукнув ступеньку,
Кто-то вышел с огнем фонаря.

Стих движок, полумрак в кинобудке,
Самокрутки дымят зелено.
В старой церкви четвертые сутки
Про Чапаева крутят кино.

Кончен фильм. И скамейки сдвигают.
Осмелели — бояться кого?
А под куполом ангел летает,
И махоркой разит от него.

Шире круг! И, начищенный ярко,
Гармонист вскинул русую прядь.
Выплывает лебедкой доярка,
Ей до Бога рукою подать.

А за стенкой метель-завируха,
Волчьи стаи скользят далеко.
Страшно бабкам. И крестятся глухо,
Но однако на сердце легко.

С колоколенки, с клироса, с лестниц
Устрашающий слышится гул.
Но танцует неистовый месяц,
Богохульствуя в общем кругу.

Лишь «киношник» — он с лампой дежурной! —
Спит себе, примостясь на дровах,
И в бумажном кружке абажура,
Как икона, его голова.

Потрудился! Будить его лишне,
Может, видит хорошие сны.
Он один на деревне «всевышний» —
Уцелевшим вернулся с войны.

1965






ВЕЧЕРЕЕТ




Дом крестьянский с ладной русской печкой,
С крепким квасом в темном погребке.
Вот отец выходит на крылечко
С инструментом плотницким в руке.
-  Как делишки? — спросит.
-  Всё в порядке?
Видно, будет дождичек. Пора!..
Спит пила, завернутая в тряпку,
И сияют щеки топора.
Вот и мать, она вернулась с луга.
В складках платья свежий запах трав.
Отдохнув, косу относит в угол,
Под косынку волосы прибрав.
Вот во двор выходят друг за другом,
Луч закатный плечи золотит.
В тишине на целую округу
Умывальник весело звенит.

1966






СОВХОЗНАЯ БАНЯ




Баня, баня, баня!
Истопилась баня!
С сумками и свертками улица идет:
Трактористов пыльных шумная компания
И мальчишек-школьников — разбитной народ!
-  Проходите, милые, хватит нынче пару вам,
Не забудьте веники свежего листа!
-  Что же раздобрилась нынче так, Макаровна,
При твоем характере — это неспроста…

Банщица, довольная, у титана греется,
Техника нехитрая, но глаза нужны.
Хорошо до дождика вовремя отсеяться,
Захмелеть от радости солнечной весны!
Баня, баня, баня!
Истопилась баня!
Щелочком помоешься, волосы как шелк.
-  Эй, потри мочалочкой спину, дядя Ваня,
У тебя выходит это хорошо!

Мягкая мочалка, бархатное мыло,
Ледяной водички ковшик и — готов!
Нам еще пожарче на работе было,
Помним, как сходило добрых сто потов!
Баня, баня, баня!
Истопилась баня!
Поздние прохожие смотрят не дыша,
Как идет веселая, празднуя заранее,
Добрая, широкая, русская душа!

1967






ПОПЫТКА АВАНГАРДА




Фото твое у меня на столе,
И жду я от этого фото помощи,
Чтоб мысль моя потекла в тишине,
Как бочка, на которой рассохлись обручи.
Чтоб я авторучку не клял свою,
Такую капризную, чтоб она лопнула!
Ведь прежде чем вывести слово «люблю»,
Трясу её долго, как трясут утопленника.
Потом вспоминаю, что вечер уже,
А мать о домашней работе спросит.
Ворота плотней запираю на жердь, —
Осень!

Посмотришь на небо, любовь моя, —
Месяц, как вор, нахальная челка.
Пальнуть бы в самый раз из ружья, —
В деревне услышат, пойдут кривотолки.
Курю сигареты. Дело — табак! —
С головою разбухшею, точно книга.
Уж ночь, а хоть лопни, не слышно собак.
Какого фига?!
В такие минуты я, как лимон,
Который выжат на чьи-то кудри.
Был бы в городе, крутил телефон —
До одури…

Вон там, под салфеткой, Иисус Христос,
Вот тоже, мастак, и местечко выбрал!
Мучаясь. Перья ломаю. Злость!
Уж не начать ли писать верлибром?
Я думаю, милая, как мы живем:

Разлука, свидания редкие — жалость…
Так лет через тридцать придет с костылем
Старость.
И изомнет (как железо сминают тиски),
Ничто не поделать — железное рушится.
И груди твои будут, как мешки,
Как те, что висят на веревке и сушатся.

Светает. В окошко вползает рассвет рябой.
Пора и в постель.
А куда податься?
В том месте, где пишется «навеки твой»,
Упала — с пятак! — чернильная клякса…

1967,

с. Окунёво






ЗАНЯТОЙ ДЕД




Этот домик горбатый
И поныне стоит.
ЖИЛ там чудаковатый
Одинокий старик.
Век был занят работой,
Он работу любил,
Все дела да заботы,
Даже сон позабыл.
Покосится крылечко,
Прохудится ли сеть —
Дед не может на печке
Полчаса усидеть.
То не чинена сбруя,
То колодец пустой.
— Дед, садись, потолкуем!
-  Не могу, занятой!
Так и годы промчались,
Ах, какие притом!
Смерть пришла, постучалась,
Пропустил её в дом.
Свечку под образами
Деловито зажег.
-  Чем ты, дедушка, занят?
-  Помираю, сынок…

1968






* * *




Ночью над крышами вызвездит,
Заиндевеют дымы…
Вот и прожил я безвыездно
Двадцать четыре зимы.

Падали вьюги пушистые
На ледяной косогор.
Не покосился и выстоял
Наш деревенский забор.

Там, под еловыми лапами,
Спали снега до весны.
Белой метелью оплаканы
Чистые детские сны.

Глянь, уже вербочки спелые,
Елочка — точно свеча!
Зайцы, вчера еще белые,
В сером дают стрекача.

1968






МОРОЗНЫЕ ДНИ


Город пышный, город бедный…

А.С. Пушкин




Зол мороз, подобен смерти,
Но терплю, гоню беду.
Пушкин — в гипсе — тоже терпит,
Под березкой в горсаду.

Ну, конечно, ободряет
Славный лозунг: «Власть — народ!»
Но народ меня не знает,
Власть еще не признает.

Ни угла пока, ни блата.
Вот и я, бездомный гусь,
Ночевать тащусь «на хату»,
В ледяную дверь стучусь.

По карманам: пусто-пусто,
Обоюдный паритет,
И — прозрачный суп с капустой
В забегаловке «Рассвет».

Зябко вертится планета,
Я пока не «наверху» —
В скороходовских штиблетах,
Что на рыбьем-то меху.

Ждет-пождет тепла и солнца,
Также скудно, налегке,
Независимый пропойца,
Что живет на чердаке.

Снизойдем и побазарим,
Перемутим рай и ад.
Как «Варяг» с «Корейцем» в паре,
Кроя внутренних «микад».

Эх, смотаюсь я, однако,
Эх, куда-то занесет! —
Иль к буденовцам-рубакам,
Иль к Махно, как повезет…

1968






ПРИЕЗД ДОМОЙ




Уже кричал на стадо зычно
Пастух у крайнего плетня.
Я шел, шурша плащом столичным,
В кармане мелочью звеня.

В конторе фермы пахло квасом,
Не продохнуть от папирос.
И бригадир, сержант запаса,
Писал наряд на сенокос.

Уже крыльца скрипели плахи,
Где мужики встречали день.
Заправив чистые рубахи,
Как гимнастерки, под ремень.

Им, как всегда, в луга с рассветом,
Где слышен кос напев простой.
Им невдомек, что кто-то, где-то
Скорбит: «Деревни нету той…»

Трещал «пускач» неумолимо.
Я сам был грустно поражен:
Вот бригадир проводит мимо
Свой поредевший «батальон».

Проводит с гордостью, но все же
Я понимаю между тем:
Ему сейчас узнать дороже —
Я в гости или насовсем?!

1968






ВОЗГЛАС




Отболела душа, опустела,
Дальше некуда больше пустеть.
Остается рассудку и телу
Где-нибудь в Винзилях^{5}^околеть.
Или вовсе, влачась без заботы,
Как иной, притворяясь живым,
Обжираться до рвоты, икоты
По банкетным столам даровым.
Всюду рабская удаль да пьянство.
Вижу Русь колдовскую во мгле.
И душа выбирает пространство.
Нет пристанища ей на земле.
Может быть, и не худшее дело —
Вознеслась, упорхнула в зенит —
Поразмыслить над тем, что болело,
И над тем, что еще кровенит.

1969






РУСЬ


О Русь, малиновое поле…

С. Есенин




Русь былинная — даль без предела,
Снежный дым у столбов верстовых!
Как на Сивках и Бурках сумела
Доскакать ты до окон моих?

Растеряв по дорогам подковы,
Понастроив церквей — в облака,
Ты на поле полей Куликово
Выходила, чтоб встать на века!

Вот и нынче по осени свежей,
Над равнинами зябких полей,
Подняла ты с родных побережий
Нестареющий клин журавлей.

Что еще там? Мелькнул полушалок,
Да упала звезда впереди:
Это дух переводишь устало
Ты в своей богатырской груди!

1970






ПРОШЛИ ГОДА




Я помню день, московский первый день,
Литинститут. И стен его величье.
Мы шли туда из русских деревень,
Ловя ухмылки мальчиков столичных.

Мы состязаться с ними не могли
И восхищать поклонниц на эстраде,
Нам было проще грузные кули
Без лишних слов таскать на зерноскладе.

Что знали мы? Лишь сельскую страду
Да телогрейки, выжженные лотом!
И вновь впряглись мы в черную работу,
Пока они шумели на виду.

О, мальчики! Хитер крестьянский ум:
Мы были к жизни пристальней и тише.
Где вы теперь? Я помню только шум.
А может, это дождь стучал по крыше?

1970






АФРОДИТА




Из пенных вод по мокрым плитам,
Кому-то весело крича,
На берег вышла Афродита,
Откинув волосы с плеча.

В полосках узкого нейлона
Прошла, прошествовала — ах!
И бронзовел песок каленый
В её божественных следах.

Она прошла, как ослепила,
Весь берег замер, не дыша.
А море вновь волну катило,
Сердито гальку вороша.

Я долго клял тогда, разиня,
Смущенье глупое своё.
Мне б подойти,
Спросить бы имя,
Земное имя у неё.

1971






НАД АБАТСКОМ




Над Абатском,
Над Абатском
Не погашены огни.
Мне никак нельзя расстаться
С деревенскими людьми,
Мимо пристани проехать,
Где течет Ишим-река.
Здесь стоял когда-то Чехов,
Поджидая ямщика.
Мимо клуба, где танцуют
Моряки-отпускники.
Дайте, парни, покажу я,
Сколько стоят каблуки!
Вот по кругу я лечу
И с девчатами шучу:
«Полюбите меня, девки,
Целоваться научу!»
Эх, не выдержит подкова
На веселом каблуке!
Вышла Оля Иванова
Синь-косыночка в руке.
Выходила, наступала,
Под сапожками — картечь.
И куда моя пропала
Вся изысканная речь?
Пусть ведет она со мною
Непонятную игру.
Я под желтою луною
Белу рученьку беру.
Мы уходим в чисто поле,
Далеко слыхать шаги.
Только мне не хочет Оля
Насовсем отдать руки…
Над Абатском,
Над Абатском
Бродят звезды января.
Мне заря велит прощаться
Над гостиницей горя.
Вот уже над сельсоветом
В золотой трубит рожок.
Никого со мною нету,
Только зря скрипит снежок.
День прокатывает ловко
К полутемному крыльцу…
Вот и срок командировки
Приближается к концу.

1971






* * *




Нy зачем ты посмела
Постучать в мою дверь?
Что со мною на белом
Будет свете теперь?
Ни худого, ни злого
Я ж не делал вовек.
Был я, честное слово,
Неплохой человек.
А теперь среди ночи
За тобою лечу.
Жил я правильно очень,
А теперь не хочу.
Эй, троллейбус звенящий,
Ты меня обгони,
Я сегодня пропащий
Для жены, для родни.
Но любовь поневоле
Никому не слышна,
Хоть бы грянула, что ли,
Проливная весна,
Чтоб счастливую ношу
Донести поскорей
До потухших окошек,
До закрытых дверей.

1971






СТИРАЛА ЖЕНЩИНА




Стирала женщина бельё,
Как всюду водится, стирала.
И тело гибкое её
Движенья эти повторяло.

Устало голову клоня,
Но, видно, зная, что красива,
На постояльца, на меня,
Лукаво взглядами косила.

И сам смотрел я на неё,
Как на апрельскую погоду,
И помогал отжать бельё,
А после стирки вынес воду.

А там, в ограде, у стены,
Уже твердея от мороза,
Сушились мужнины штаны
Такой кощунственною прозой.

1972






КОЛЮ ДРОВА




В чужом дворе колю дрова,
Да так, что снег летит со ставен.
Хозяйка, кажется, вдова,
И сам я нынче неприкаян.

Да, да, конечно, приглашай
У огонька погреться в хате.
И вот уже дымится чай,
И говорок ведут ухваты.

Ведёт мелодию сверчок, —
Запечный милый житель звонкий.
И смотрит бойкий уголек
В глазок малиновой заслонки:

Она зашторивает свет
И поправляет полушалок.
О, сколько зим и сколько лет
Вот так встречает, провожает!..

Подсела, жарко обняла,
Но сердцем чувствует до боли,
Что снова в горнице тепла —
На тёмну ноченьку, не боле.

1972






* * *




Замороженный кустарник,
След олений в стороне.
Ах, вы, парни,
                   парни,
                           парни,
Зря вы руку жмёте мне.

Не уехать, не проститься
В этот чертовый мороз,
Где твои дрожат ресницы
Не от холода — от слез.

Что ж, забуду этот серый
Сумрак около дверей
И водителя Валеру
В полушубке до бровей.

Жаль поземку, жаль порошу,
Жаль луну в твоем окне.
И любви — твоей хорошей,
Что достанется не мне.

1972






ПАРОМ, ПОГОДИ…




Паром, погоди,
Не гуди, не спеши,
Успеешь еще переплыть
Эту реку!
На том берегу
Не видать ни души
И некому слово
Сказать человеку.

На том берегу
Начинается грусть,
Там лужи прихвачены
Слабым морозом.
Паромщик, постой!
Я к любимой вернусь
И вновь поднимусь
По Никольскому взвозу.

Там окна погасли
В знакомом дому,
Там словно чужая
Душа поселилась.
Там не откликались
Звонку моему,
Там, кажется, что-то
С любовью случилось.

Но шкипер серьезен,
Он знает своё.
Ну что ж ты!
Дай ходу — обратно —
Машинам!
Когда погибает
Любовь,
То её
Спасать полагается,
Слышишь,
Мужчинам!

1973






* * *




В сиянье заснеженных крыш
Великая дремлет природа.
Быть может, пронзительней тишь
Была только в детские годы.

А сколько таится чудес
В лыжне, убегающей с хрустом!
И вечер, и пашня, и лес
Созвучны движениям чувства.

И то, что мы снова с теплом,
Спасибо избушке угрюмой,
Где можно, хоть поздним числом,
О собственной жизни подумать.

1973

п. Кармак






* * *




Вoт и уносит печали
Реченька тихой волной.
Где-то в полях запропали
Годы, прожитые мной.

Выйду на голос гармошки —
Где он в закатном дыму?
Кажется, эта дорожка
К детству ведет моему?

Песни моей колыбели
Не позабыла заря.
Сам я в веселье апреля
Слышу печаль сентября.

Вижу над желтой половой
Редкую сетку дождя.
Каждому доброму слову
Радуюсь, будто дитя.

1973






У ЗАКОЛОЧЕННОЙ ИЗБЫ




Сюда тропинок не торят,
Здесь больше крыш не мастерят.
Пока добрел, намаял ноги.
Ничей — ни злой,
Ни добрый взгляд
Меня не встретил на пороге.

Куда ушел из отчих мест
Былой привет? Да уж не в гости!
Не даст ответ и свежий крест
На забурьяненном погосте.

Ни обогреться, ни прилечь!
Курю — одна душа живая.
Как бы единственная печь,
Дымком округу согревая.

Какие каверзы судьбы:
Без проводов гудят столбы!
Стою и плачу виновато
У заколоченной избы,
Любовно срубленной когда-то…

1973






В ХЕЛЬСИНКИ




Дышит чужой простудой
Северная весна.
Музыка «Барракуды»^{6}^
Стихла. Но нету сна.

Вспомнился —
                       в лунном свете —
Русский пейзаж простой,
Наш участковый Петя
С кобурою пустой.

Неторопливой речки
Шелковый говорок,
Домик отца, крылечко
С выбоинкой от ног.

Сколько б ни жил на свете,
Знаю — душа чиста —
Чудиться будут эти
Ласковые места:

Галки над крышей храма,
Лошади вдалеке.
И у калитки мама
В майском своём платке.

1974






В ЗАГРАНОТЕЛЕ





1

Чего он хочет голос странный,
В два тридцать ночи, черт возьми! —
За телефонною мембраной,
Как бы за темными дверьми?

Всю душу вытянул по нитке,
Я как привязан к проводам.
И не выдерживаю пытки:
«Ну что не спится вам, мадам?»

Я распахнул окно пошире:
Дождит нерусская весна.
А может там, в полночном мире,
Любовь, пожар или война?

Гуляет поздняя пирушка
Под сенью вымокших аллей.
Вот так и вспомнишь:
Где же кружка,
С которой сердцу веселей?!




2

Настойчиво, гортанно
Звонят мне без конца.
И снова за мембраной
Не разглядеть лица.

Теперь мне в ухо дышат
Таинственно и зло.
Заочно ненавижу
Клиента моего.

Ну что он, в самом деле,
Хоть трубку — на куски!
Ворочаюсь в постели,
Зверею от тоски.

Гляжу остекленело,
Но думаю пока:
«Хорошенькое дело —
Незнанье языка!»

Всю ночь в окошке узком
Качается звезда…
Послать его по-русски,
Пусть думает — куда?!

1974






В СИБИРСКОМ ГОРОДКЕ




Дворы и проулки ветрами продуты,
Прошу я: полегче, о ветры! Уймитесь!
Качу я с любимой четвертым маршрутом,
Автобусы грузные, посторонитесь!

Врывается рев мотоцикла в окошки,
Вибрируют стены в солидных конторах.
Протекторный след на асфальте — гармошкой, —
Шальная мозаика быстрых моторов!

Мы мчим. В напряжении руки немеют.
Летим мы — за всех молодых и счастливых!
И пусть пожилые о старом жалеют,
О веке извозчиков неторопливых.

А нам хорошо с нашим веком везучим
Вот так разговаривать голосом стали, —
Не тем, что таится в ракетах гремучих,
А тем, что спрессован в коленчатом вале.

Бывало в пути задыхался от гонки,
Встречалось селенье — весёлое дело,
Змею бензошланга ловил у колонки,
Минута — и снова душа полетела!

Бывало дождливую ночь коротали,
Под стог придорожный свалившись от хлопот,
Когда выхлопные жестоко «чихали»
На весь мой железный технический опыт.

Молчал мой «Ижак» отрешенно и стойко,
Набычась сурово: проси-не проси я!
Эх, как я, признаться, завидовал тройке,
Которую Чичиков гнал по России…

Стоят тополя, как о прошлом сказанье,
Проезжая часть под листвою опавшей.
В зенит вознеслись высоченные зданья, —
На месте старинных дворов обветшавших.

В саду городском бензопилы лютуют,
Удастся не всем деревам удержаться.
Прогресс ли? Не знаю! Душа протестует:
Деревья ж под небо
                             должны возвышаться!

1974






СТРАДА




Тук-тук-тук —
                проснулся первый молоточек,
Заиграл-запел над лезвиями кос!
Тук-тук-тук —
                    упало эхо на лужочек,
Распрямись, трава!
В деревне сенокос!

Над оградами,
                   домами,
                                   гаражами
Звук старинный прокатился за версту.
Как я вовремя приехал, горожанин,
Нынче руки у деревни на счету.

Ты отбей, Василь Ермилович, мне косу,
Оселком поправлю,
                               будет хоть куда!
Я-то знаю, все вселенские вопросы
Отступили перед временем —
Страда!

Вот идет она,
На зорьке пламенея,
Синевою умывая и бодря,
Даже наш медовый месяц, не жалея,
Приказала отложить до сентября.

1974






СЛУЧАЙ




Старый конь провалился под лёд,
Не бывал он в такой передряге.
Не поспей на подмогу народ —
Не вернуться бы с речки коняге.

А потом он дрожал у плетня —
Хорошо бы под теплую крышу! —
И под звонкие крики мальчишек
В крайний дом затолкали коня.

Сокрушаясь, хозяин нагреб
Полведерка овса из сусека:
— Это видано ль, граждане, чтоб…
Чтоб скотину — в жильё человека!

Грустно старый коняга заржал,
Ржанью вьюги откликнулся тонко,
Может быть, он в тот миг вспоминал
Вольный луг и себя жеребенком…

1974






ДРУЗЬЯМ


— Как будем хоронить известного поэта N.N?

— Похоронить, как всех трудящихся хоронят…

Из разговора в обкоме партии




…А умру, вы в обком не ходите,
Оградите от лишних помех,
В чистом поле меня схороните,
Где хоронят трудящихся всех.

Там и лягу в глухой обороне,
Там додумаю думу свою —
Ту, что я на земле проворонил,
А порою топил во хмелю.

А подступят бесовские хари,
С ними я разочтусь как-нибудь.
В одиночку, вслепую нашарю
В небеса предназначенный путь.

Снова будут дороги крутые.
И в конце, как простой пилигрим,
Постучусь во врата золотые:
«Слава Богу, добрался к своим…»

1975






ПОДРАЖАНИЕ ЛОРКЕ




В долине теней вечерних,
Где пела беспечно птаха,
Я взял её двадцать весен,
Она отдала без страха.

Восторженно и поспешно
Слова дошептали губы
И якорь на медной пряжке
Увлек нас на травы грубо.

Еще, трепеща и ластясь,
Шуршали её наряды.
И жарко теснились груди,
Нетвердо прося пощады.

Долину сокрыло мраком,
Отбой протрубили в части.
Как флаг пораженья, тело
Белело огнем и страстью.

Я должен был в ноль двенадцать
Быть в роте пред командиром,
Но все позабыл в восторгах —
Уставы и честь мундира.

Прошла морская пехота
На стрельбы ночные звонко.
И снова метались бедра,
Как два — взаперти! — тигренка.

Не скоро освобожденно
Мы стихли, как два пожара.
Её заждались уж дома,
Меня — гауптвахта, нары.

Пока, отгорев, лежала
Она в полутьме покорно,
Раздавленную клубнику
Ножом соскребал я с формы.

1975






* * *




Парк ишимский. Тополя.
Крик грачей.
За гнезда драка.
Да штудируют Золя
Третьекурсницы с литфака.

Да торчит — пора на слом! —
Пьедестал в аллее жаркой:
Физкультурница с копьём
Стережет устои парка.

Но сидит со мной одна —
Сарафанчик из сатина.
— Я люблю тебя, Ирина!
Дрогнул томик…
Тишина.

Буду думать о Золя.
О любви. Присяду ближе.
Как там любится в Париже?
Парк ишимский, тополя…

1976






ЗИМНИЙ ДЕНЬ




Утро. Выстыло жильё.
Изморозь на раме.
За окном хрустит бельё,
Машет рукавами.

И ведет с дровами дед
По привычке речи:
Мол, на весь-то белый свет
Не натопишь печи.

Потрудился, полежал.
Ну, а как иначе!
Тут беседу поддержал
Самовар горячий.

Дед встает чайку попить,
Посидеть на лавке.
Жалко — нечего чинить,
Хомуты в отставке.

Стужа чистит закрома.
Но приятно глазу:
Сыновья везут корма —
Пять зародов сразу.

Вечер. Замерли в окне
Тыщи вьюжных змеек,
Сколько сразу на стене
Шуб и телогреек.

Стережет уют жилья
Веник на крылечке.
И сидят, как кумовья,
Валенки на печке.

1976






* * *




И вот вхожу в знакомую страну
Цветов и трав, и пашни незабытой.
И коршун держит в лапах тишину,
Кружа своей разбойною орбитой.

И злой комарик с криком «Помоги!»
Напрасно бьется в лапах паутины.
И по тропинкам ползают жуки,
Как тяжело груженные машины.

Я слышу вновь крестьянский зов земли!
Она парит к полуденному зною.
Над ней, как пули, носятся шмели,
В нектар цветов ныряя головою.

А там, где с пашней слился окоём,
Найду друзей по тракторному гулу.
Былинной Русью пахнет чернозем.
И вновь в себе я чувствую Микулу!

1976






МУЖИКИ ЗА ЧТЕНИЕМ ГАЗЕТ




Мужики за чтением газет!
Вот они на бревнышках, чуть свет,
Шелестят, дымя неторопливо:
Чем ни сходка сельского актива!

Скажем так — обмысливают «жись»:
-  Глянь, жульё продёрнули…Отлично!
— За партейных, надо же, взялись! —
И кивают враз дипломатично.

-  Ну-ка, глянем, что за рубежом?
Так и есть, нет ладу на планете…
-  Не скажи, опять грозят нам эти…
-  Не живется, лезут на рожон!

Я молчу (серьезный разговор!),
И слегка решаюсь на услугу:
Раздаю «урицкий» «Беломор»,
Зажигалкой щелкаю по кругу.

-  Фельетон!
-  Оставим про запас…
И глядят пристрастно и ершисто
На портрет, гостившего у нас,
Из чужой страны премьер-министра.

Вот они — от плуга, от земли!
И сейчас им на поле на сутки.
-  Президенты, принцы, короли…
-  Сохрани, сойдут на самокрутки!

1976






ПРИЁМ ПУШНИНЫ


Памяти отца




Принимает пушнину приемщик и спец, —
 Дым махорочный стелется низко, —
Он сидит на полу, как восточный купец,
Назначает он цены без риска.

Он хозяин участка и не торопясь
Принимает за штукою штуку:
Слева лисьего меха гора поднялась,
А соболья — по правую руку.

А на струганых лавках, степенность храня,
В полушубках тугих, как кольчуги,
Восседает сибирская наша родня —
Всё охотники здешней округи.

Будет к вечеру дом наш ходить ходуном,
Будет сплясано за ночь немало!
Вот меня отряжают за красным вином,
Каждый щедр сейчас небывало.

А приемщик с хитринкой кивает на жен:
Что, мол, скажут? Навалятся скопом!
Но охотники тут же идут на рожон,
Рукавицами хлопая об пол.

И сдается приемщик, он дружно прижат,
Он расчет совершает по кругу:
Четвертные и сотни — направо лежат,
Ну, а трешки — по левую руку.

Будет к вечеру дом наш ходить ходуном,
Будут стены качаться от пляски!
И окрестные зайцы за снежным бугром —
В первый раз ночевать без опаски.

1976






* * *




Однажды пасмурно и кротко
Я возвращусь домой один.
Отец нальёт в стаканы водку:
— Давай за встречу выпьем, сын!
Давай, давай…

И прослезится,
Тряхнет тяжелой головой.
А в окна снова постучится
Ноябрь — уж близкою зимой.

И вновь предъявит нам печурка
Свои сезонные права.
Расколем кряжистые чурки,
Наносим в комнату дрова.

И снова выпьем за удачи,
Пуская дым под потолок.
И философствуя, и плача,
Как все, кто душу уберег.

1977






ТРАНССИБ




То разъезды, то полустанки —
Транссибирский привычный вид!
Поднавьюченные гражданки
Уплотняют вагонный быт.
И опять, нагоняя сроки,
Поезд катится. Путь далек.
У титана пылают щеки,
Круто варится кипяток.
С разговором не лезут в душу.
Перемолвимся невзначай.
Проводник освещенье тушит,
Закругляя вечерний чай.
Пробегут за окошком ёлки,
И уж не на что бросить взгляд.
Только глянет солдат на полке
На светящийся циферблат.
Только спутницы жарким потом
Обливаются.
                 Нипочем!
Обжигаюсь на поворотах
То одним, то другим плечом.

1977






В РАСПУТИЦУ




Шел мокрый снег.
Но — не до снега,
Когда такие чудеса:
Патриархальная телега!
Скрипят четыре колеса.
Я в туфлях брел.
Что делать?
Мода!
Вконец расквасились они.
Одно спасение —
Подвода!
-  Подбрось-ка, дядя, до родни!
-  Садись!..
Конек бежит прилежно,
С ним рядом Шарик —
Хвост в репьях.
Я знаю толк в езде тележной,
Хоть больше ездил
На санях.
Возница хмур,
Неласков что-то.
И мне, скажу, не до речей.
А Шарик рад, что есть работа:
И лает, лает на грачей.

1977






ЗЕМЛЯК




На взгорке выдохлась машина,
До большака не довезла.
И накалившуюся шину
Шофер пинает:
-  Подвела!
Машина — зверь,
Машина — птица!
Вздохнул шофер:
-  Слезай, старик!
Кювет проверил:
Не годится
С тяжелым грузом
Напрямик.

Как будто в рейсах
Не был сроду,
Как будто малое дитя,
Надулся,
Матушку-погоду
По имя-отчеству честя.

— Зачем, земляк, напрасно злишься,
Рычишь на небо, будто пёс?
Проглянет солнце —
И помчишься,
Аж только пыль из-под колёс!

1977






* * *




Из туманов белесых
Под косари.
И клубника в прокосах
Пьет остатки зари.

Рукоплещут осины
Ветерку — вдалеке.
Как крестьянскому сыну
Усидеть в холодке?

И опять мы с народом.
Навалившись гурьбой.
Понаставим зародов,
Как покончим с косьбой.

По-хозяйски согласно,
По-мужицки ладком.
Будем — на зиму — с маслом
И с парным молоком.

1977






В МОРОЗ




На всем скаку мороз идёт.
Грозя, играет саблей.
Без ветра около ворот
И лозунги ослабли.

Утих напор машинных трасс
И гвалт ребят у школы.
В конторе пишут в первый раз
Без спешки протоколы.

И я в тепле, сибирячок,
Укрылся оробело.
Но вот шагает старичок:
— Я, граждане, по делу!

Шагает, сам чему-то рад,
На посох налегает,
Где псы угрюмые сидят,
Привычно греясь лаем.

Где санный путь позамело —
Вдоль изб заиндевелых.
И уважительно село
Глядит вослед: «По делу!»

И долго-долго у оград,
Что инеем повиты,
По насту валенки скрипят
И посох деловитый.

1977






УЧИТЕЛЬ


Памяти А. Коваленкова




Ободряя кивком головы
И озябшей улыбкою грея,
Приводил он с бульваров Москвы
Амфибрахии, ямбы, хореи.

И Пегаса — лихого коня,
Он стегал полюбившейся строчкой,
Полновесною рифмой звеня,
Будто сельский кузнец молоточком.

Не кудесник из древних поэм,
А хранитель весеннего чувства,
Он однажды ушел насовсем,
Молодым завещая искусство.

Друг за другом пошли холода
В доказательство зыбкости мира.
Но могла ли остыть навсегда
Столько песен взметнувшая лира!

Мне не верится. Ночь у окон…
Вдруг опять за метелью незрячей
С Александром Сергеичем он
Засиделся за пуншем горячим?!

1977






В ТОТ ДЕНЬ


18 июня 1960 года в Шаиме открыто

первое нефтяное месторождение

в Тюменской области




Село косило. Трактора
Гремели за лесочком.
Чтоб быть повыше, клевера
Тянулись на носочках.
Я тоже, как веретено,
Был у страды во власти.
Мотор постукивал давно
И требовал запчасти.
Но мне работалось легко,
И в мамином лукошке
Еще не скисло молоко,
Румянились лепешки.
Еще не просочился зной
Сквозь облачное сито.
И хмурый ястреб надо мной
Висел, как в небо вбитый.
Я думал думы о земле,
О девушке, о роще…
И вдруг, как черт на помеле,
Примчал ко мне учетчик.
Свихнулся, что ли: поутру?!
Конёк в поту и в мыле,
А сам кричит: на северу,
Мол, керосин открыли!
Повествование ведет,
Как про Фому-Ярёму.
Включил, мол, радио-орёт,
Хоть убегай из дому.
Такой подняли ералаш
Про топи и болота.
И заключил:
— И ты покажь
Ударную работу!
Я честно выкосить елань
Пообещал к обеду.
Вот кочка старая, а, глянь,
Провел политбеседу!…

Катилось эхо по полям,
Скользя неуловимо
По приишимским ковылям,
Багульникам Шаима.
Я знал, там есть Конда-река,
И видел — над Кондою
Героев лица, что пока
Не узнаны страною.
Косил я — к стеблю стебелек,
Что пашня нарожала.
На запад, север и восток
Тюменщина лежала.
Таёжный, хмурый материк,
Что славен будет скоро.
Был где-то близок Усть-Балык,
Глубины Самотлора^{7}^.

1978






ШЛА ЛОШАДЬ




Асфальт, налитый жаром,
Парил и тут и там.
Шла лошадь тротуаром,
Как ходят по делам.
Прохожие смотрели,
Как смотрят на коней.
И оводы гудели,
Летящие за ней.
Куда же ты, гнедая?
Отбилась от кого?
Юнцов косматых стая
Кричала: — Мирово!
Гражданочка с поклажей,
С глазами, как магнит,
Ворчала: — Да куда же
Милиция глядит?
А лошадь шла, щипала
Былинки на ходу
Да гривою мотала
В бензиновом чаду.
Шагай смелей, гнедая,
Сквозь этот гул и звон —
Туда, где луговая
Трава, а не газон,
Где табуны пасутся
И вольные стада…
Туда б и мне вернуться
Однажды навсегда.

1978






Я ТАМ ПРОСНУЛСЯ…




Простой советский сочинитель,
Подручный партии родной,
Я помещен был в вытрезвитель,
Прошу прощения — хмельной.

И поутру — раздавлен, скручен,
Уже безропотно, без сил —
Я там проснулся туча тучей:
Ах, что вчера наколбасил?

Не много вспомнил я, трезвея,
И думу горькую решал.
И гражданин при портупее
Мне очень нужное внушал.

Мерцала лампа вполнакала.
И утверждал подвальный свет:
«Шипенье пенистых бокалов»
Воспел ошибочно поэт.

Посомневался я. Однако
Кольнуло что-то под ребро.
И вдруг, о Господи, из мрака
Возникло всё Политбюро.

Портрет к портрету по порядку —
По генеральной колее,
Подретушированы гладко
В державном фотоателье.

Смотрели Маркс и Энгельс с полок,
И Брежнев, изданный с «колес».
Тут Суслов — главный идеолог,
Мигнул мне: «Коля, выше нос!»

Я ободрился. Рядом чинно
Писал «телегу» капитан.
«Заметь, — сказал я, — вот мужчины
Пьют исключительно нарзан!

Был и у них, конечно, вывих,
С Хрущевым вспомни кутерьму!
Но тут политика, а вы их
В ночную пьяную тюрьму».

Но трезвых слов не замечая
И крика — робкого — души,
Ответил «мент», ногой качая:
«Я разбереусь… Не мельтеши!»

Потом я наскоро оделся:
«Михал Андреевич, прости…»
На волю вышел, огляделся,
Позвякал мелочью в горсти.

Рассвет умыв, сияли лужи,
К достойным целям шла страна.
Пошел и я… Отмыть бы душу,
Да переможется она.

1978






НА РЫНКЕ




Опять на местном рынке
Запрещено винцо.
Зато, как на картинке,
Все фрукты налицо!

Прицениваюсь нежно:
Какие румяна!
Цена, она, конечно,
Кусается цена.

Поют весёлым скопом
Под гирями весы.
Торчат, как из окопов,
Нездешние носы.

Они торчат недаром,
Делишки не плохи.
Останутся с наваром,
А мне опять — стихи!

Хожу-брожу нелепо,
Чеканятся слова:
— Почем, хозяин, репа?
— Попробуй-ка сперва…

1979






ЭКСПРОМТ




Не печатайте стихов,
Не печатайте!
Ну так пару «пузырьков»
Распечатайте!

Обещаю не дурить,
Не диканиться,
Буду Суслова любить,
Пельше кланяться.

Пусть немножко за глаза
И потреплемся.
Наливайте, выпьем за
Маркса-Энгельса!

За родное бытиё,
Нежность Светкину,
Иль за эту… как её…
Клару Цеткину!

1979






НА ВОКЗАЛЕ




Народ — на поезда
С баулами, с мешками.
— А ты, дедок, куда?
И дед развел руками.

Мол, так я — меж людей! —
При толчее веселой,
При пенсийке своей
Шестнадцатирублевой.

С кошелкою льняной, —
Не тягостною ношей,
В обувке выходной, —
Резиновых калошах.

Душа его парит,
Блаженствует в зените,
Как будто говорит:
«Зажился, извините!»

Вот, выдохнув, присел
На краешек дивана,
От булочки поел,
Достав из целлофана.

Покой облюбовал,
Опять воспрянул духом.
И долго воевал
С назойливою мухой.

1979






ГЕРАНИ


Посвящаю моим братьям




Несут как по воздуху сани!
Морозно. И кучер с кнутом.
В огнях неусыпных гераней
Сияет родительский дом.

Приедем, на печь завалюсь я:
-  Кто сладко мурлыкает здесь?
Кот Васька проснется на брусе,
Наэлектиризованный весь.

Как вкопана, встала упряжка.
-  Э-гей! Распрягай рысака!
И мама… И падает чашка…
Лет двадцать прошло? Иль века?

Опять нас встречают герани.
Но скольких не вижу огней…
Ах, сани, морозные сани,
Безжалостный топот коней!

1979






НЕИЗВЕСТНЫЙ




В гимнастерке застиранной, скромной,
Да и выправкою — не орёл,
Он стучался к нам полночью темной,
Обогрелся и дальше побрел.

Детство, детство!
По белому свету
Сколько сирых прошло и калек!
Но запомнился сумрачный этот,
Неприметный ночной человек.

Может быть, на побывку спешил он,
Может, в полк возвращался назад?
У дороги проселочной стылой
Похоронен боец, говорят.

И душа — то болит, то отпустит:
Столько было чудес на земле,
Что не верится собственной грусти,
Безымянным могилам во мгле.

Вот узнать бы в селеньях окрестных,
Старожилов бы надо спросить:
Не стучался ли к ним неизвестный,
Не просил ли кваском напоить?

1979






ПОЛЕННИЦЫ




Поленница к поленнице —
И кладка хороша!
Труды мои оценятся,
Ведь вложена душа.

Я по-крестьянски бережно
Минутой дорожу.
Безвестности, безденежью
Топориком грожу.

Поленница — к поленнице,
Кладу, не устаю,
Красивой современнице
Полешки подаю.

Хоть комары-комарики
Едят нас, будь здоров,
Не отступлю от лирики
И на укладке дров.

Да-да, зимой оценится
Старательность моя:
Поленница — к поленнице:
Бе-ре-зо-вая!

1979






* * *




Эта девочка снится всегда,
В легком платье — полет и парение!
Школьный бал. Золотые года.
Незнакомое сердцебиение.

Что я делал?
Да, переживал.
По земле я ходил?
Не по небу ли?
На гармошке играл?
Ну, играл.
Объяснился в любви ей?
Да не было…

Были весны в другие лета,
Торопливые клятвы, признания.
Но вальсирует девочка та,
Обретая второе дыхание…

1979






СОЛОНЧАКИ




Солончаки, солончаки,
От зноя спекшиеся травы.
И ни колодца, ни реки,
Один лишь суслик у канавы.

Да чудом держится пырей,
Хоть просит дождика из тучки.
А дальше снова суховей
Качает красные колючки.

Но что поделаю? Кулик
И здесь нахваливает кочку!
Я тоже барин невелик.
Иду-бреду себе пешочком.

Вновь перелески да поля,
«Ижи», наделавшие грому.
Да это ж родина моя!
Иду и радуюсь живому.

1980






ИЗ ДЕТСТВА




Топи пили печи, но в домах
Дрожали почему-то.
В ту пору русская зима
С нас спрашивала круто.

В дому и куры и телок.
Лишь на дворе — телега
Да плоскодонки утлой бок,
Торчащий из-под снега.

Но сам я, к зависти дружков,
Походкою усталой
Шагал с охоты на волков,
Как человек бывалый.

Залезешь на печь под пальто,
Укладываясь рано,
Сквозь полудрёму слышишь: «Кто
Без спроса брал капканы?»

Отец — он тоже был в пути —
Зашел с мороза звонко.
А мама шепчет из кути:
«Не разбуди ребенка…»

1981






ПОЛНОЧНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ




Только снег да мороз, отходящий ко сну,
Только груды бульдозером столканной глины,
Только губы опять услыхали весну —
Это зной долетел из Ферганской долины.

Это горькая накипь отпала с души,
Это снова со мною старинные книги.
Это жаждет прохлады далекий Карши.
Ледниковой остуды желают арыки.

Там гранатовым соком рассвет окроплен,
Но живучи во мгле поученья Корана.
Это, видно, оттуда сквозь микрорайон —
Снег копытя, промчалась орда Чингисхана?

Что ж вы плачете, нежные строфы мои?
Что от топота стонешь, морозная рама?
Это просто мираж! А вошел Навои.
Это просится в руки мне томик Хайяма.

Я беру. Ни разлада, ни сумрачных лиц,
Ни дрожанья чинар, ни тоски кипариса,
Ни печально бредущих в хвосте колесниц
Полонянок, чья кожа белее кумыса.

Только острые стрелы восточных очей,
Только лики красавиц шафранного цвета.
«В этом мире глупцов, подлецов, торгашей»^{8}^,
Может быть, красота лишь спасает поэта!

Это снова дохнула в окно Фергана,
Это сумрачных елей качаются пики.
Я глаза поднимаю? В полнеба — луна.
И да здравствует мир красоты луноликий!






* * *




Я люблю тебя все сильней,
Я примчусь к тебе, долги ль сборы!
Растреноживаю коней,
Выбираю, резвей который.

Нету времени размышлять, —
Опоясан, экипирован.
Вот и конь, молодая стать,
На четыре ноги подкован.

По-разбойничьи прискачу,
Заупрямишься, знаю штуки:
И калыма не заплачу,
И погоне не дамся в руки!

Ахнет Азия. И окрест
Долго будут не верить слуху.
Азиаточка, — вот те крест! —
Я и сам азиат по духу.

Выбрось загодя все ключи,
Все замки, не жалей потери.
И не вздумай держать в ночи
На железном запоре двери.

1980






* * *




Не удержать тебя, лети!
Но, завершая ход по кругу,
Я мог бы выдохнуть:
-  Прости,
Ведь мы теперь нужней друг другу! —
Непобедимо хороши.
Мы оба чувствовали это.
И было больно.
Боль души
Гасил я горькой сигаретой.
Гордясь, чего-то там сказал,
Теперь бы вспомнить бы,
Да — что ты!
Я проклял аэровокзал,
Возненавидел самолеты.
Куда нас, право, занесло?
Судьбе ли мы бросали вызов?
Зачем, кому твердил назло:
-  Держись, Денисов…

1981






* * *


Любила, мучила, жалела,
Сковала тысячей оков.
Какого черта!
Надоело.
Я взял билет — и был таков.

Под стук железный,
Стук колесный,
Легко сойти за бодрячка
За разговором несерьёзным
И за игрою в дурачка.

Но я и в карты отупело
Гляжу: валеты, короли…
Любила, мучила, жалела.
Любила ли?

1980






* * *




У летели журавли,
Как и раньше, улетели.
Улетать не захотели
Только стрелы конопли.

И в доспехах боевых
Бесполезно держат марку.
От воинственности их
Мне ни холодно, ни жарко.

Вот бы выше намела
Наша зимушка сугробы!
Вот бы милая была
Вон за тем сугробом,
Чтобы — Догонял её.

Догнал,
Задержал и, обнимая,
Закружил, поцеловал,
Равновесие теряя.

Чтобы снова на бегу
Расстилался снег глубокий…
Только б губы, только б щеки
Пламенели на снегу.

1980






* * *




Mнoгo снега и света в окне,
На рябине притихли синицы.
Может, лучшее дело и мне —
Успокоиться, остепениться.

Для надежности выпить вина,
Развеселое будет начало!
И навеки забыть имена,
От которых душа трепетала.

Вьюга, вой и рябина, гори.
Замерзай и березка нагая!
Но душа говорит: не дури,
Где сегодня твоя дорогая?

Я не знаю. И сердце молчит.
А в окошке, толста и носата,
Только снежная баба торчит,
Не мигая торчит до заката…

1980






НИ К ЧЕМУ БЫ…




И ни к чему б, а вновь застрял на рынке, —
Но жизнь и здесь щедра и глубока!
Торговок смех, петуший крик, подсвинки —
Пыхтят по клеткам, как окорока.

В ряду торговли рыбою — с нахрапом
Простой безмен свершает чудеса.
Но наш народ грибной волнует запах:
«Ну как там нынче — местные леса?..»

Цветет бутыль брусничного сиропа,
Стучат весы заезжих молодцов.
И царский дух, убойный дух, укропа
Стоит, как смерч, над кадкой огурцов.

На южный фрукт хоть вешай аксельбанты,
Румяней нет, не встретишь на веку!
И я пока от крика — «Спекулянты!» —
Оберегаю хрупкую строку.

— Терпи, браток. В бутылку лезть нелепо!
Зашел с хвоста и в очереди стой.
Вон и дедок — живой свидетель НЭПа! —
Продал метлу-товар неходовой.

Со знаньем дела целится к «резине»,
Приобретает, гладит по усам.
Он едет с рынка в собственной машине,
И я в троллейбус вдавливаюсь сам.

1981






ДЕРЖАЛИСЬ НЕБЕСНЫЕ ДАЛИ


И стаи галок на крестах…

А.С. Пушкин


Спилили кресты.
И поспешно
Иконы и фрески — в куски!
Конечно, трудились успешно
Уездные еретики.
И тут же над куполом —
Небыль! —
Багряно расправился флаг.
Казалось обрушится небо:
Содом и Гоморра,
И — мрак!
Держались небесные дали,
Как после набата гудя.
И галки, крича,
Пролетали,
Насиженных мест не найдя.
Свобода!
Ни черта, ни бога!
Желанное время пришло.
А время всевидящим оком
Смотрело
И дальше текло.
В работах и в битвах сгорало,
И сталинском гневе крутом,
Восторга слезу утирало
И слёзы безверья. Потом.

1981






СТЕПНАЯ ЭЛЕГИЯ




Какие здесь травы шелковые были,
Какие цветы здесь не ведали зла!
Поутру косилки клинки обнажили,
И рубка направо-налево пошла.

И степь замерла от железной прополки,
И плуг солонцовую землю вспушил.
И вольную песню ночной перепелки
Однажды химический дождь потушил.

Ни пенья — лишь ветер сухой и колючий;
Ни шелеста — редкие здесь колоски.
Лишь только дождишком пробрызнула туча,
Как будто бы слезы смахнув со щеки,

Как вновь самолетик стрекочет над полем,
И дух химикатов шибает под дых,
И кто-то вздыхает, с надеждою, что ли:
«Должно быть, не наши придумали их…»

1981






ПОЖИЛЫЕ




Им будто не до нас,
Беседуют келейно.
Горит иконостас
Медалей юбилейных.
В критических речах
Огонь и посверк стали:
На этих, мол, плечах
Отчизну поднимали!
Нетрудно ублажать,
Не только из приличья,
Их воинскую стать,
Седины и отличья.
Окончили поход —
Кто чист, кто тайно грешен.
Мы тоже — в свой черед —
Сойдемся, старость теша.
О чем же вслед ворчит
Вон тот бывалый, тертый,
И посохом стучит,
Как царь Иван Четвертый?

1981






ИЗ ПИСЬМА ДРУГУ




…Похвалился бы да нечем,
Всё над рифмами корплю.
Сигаретами калечу,
Сокращаю жизнь свою.
Через час приедет Римма…
В тонком таянье духов
Посидим, поговорим мы,
Не касательно стихов.
Никого не замечая
И не зная, как нам быть,
Потихонечку вздыхая,
Разбирая жизни нить,
Помолчим при тихих думах
До интимного темна.
Из высоких чешских рюмок
Выпьем легкого вина —
За шальную, проливную,
Поднимающую ввысь,
За нескладную такую
Человеческую жизнь.

1981






В ПАСХАЛЬНУЮ НОЧЬ




А дождик то сыпал, то лил
На купол, на белые стены,
И колокол, колокол бил, —
Христос поднимался из тлена.

Там пели, там был полумрак,
И веры там — полная чаша.
Но не пропускала зевак
В церквушку милиция наша.

Сурово держался дозор.
И, как протодьякон с амвона,
Апостольским басом майор
Вещал из трубы мегафона.

«Вы шли бы, ребята, домой,
Хорошие ж вы человеки!»
Мы шли, целовались с тобой
И верили — это навеки!

В ту ночь — хоть у неба спроси, —
Сердца наши нежно стучали.
Уж после мы, утром, в такси,
Как грешные ангелы мчали.

1981






ПЕРЕД ДОРОГОЙ




А может, уехать, с привычным проститься,
Какие-то узы утратить в пути.
На что-то решиться, в кого-то влюбиться
И то, что не смог я обресть, обрести?

Спасибо тебе, моя жизнь, моя вера,
И так не на тихом я жил этаже!
Спасибо за то, что не вспомню примера,
Когда б не дала ты работу душе.

Не то, чтоб высоко меня поднимала,
Но не испытал ни сумы, ни тюрьмы.
И женщине той, что меня обнимала,
Спасибо, — привычку не создали мы.

Пусть где-нибудь в далях, в каких-нибудь весях,
И в скромной моей деревенской избе,
Я был не настолько задорен и весел,
Как это, наверно, хотелось тебе.

Спасибо еще, что есть други-поэты,
Они не всегда же сидят за вином!
Что все же из странствий по белому свету
Ждала меня мать на пороге родном.

А надо опять вот уехать проститься,
Мучительно выдохнуть это: прости!
На что-то решиться, в кого-то влюбиться
И то, что сумел растерять, обрести…

1981






ОСЕНЬ ПРИШЛА




Блекло. Сумрачно. Пусто.
Лишь рябины красны.
Холодеющим хрустом
Налились кочаны.

Напиталась, набухла
Зябкой влагой земля.
Одиноко пожухла
На меже конопля.

И низины, и кручи
Иней осеребрил.
Бечеву свою в тучах
Тянет крохотный «Ил».

Но веселое дело:
Вон — за далью оград
Вновь, как ратники, в белом
Березы стоят.

1981






ТРИЗНА


Портретов Ленина не видно,

Похожих не было и нет.

Века уж дорисуют, видно,

Не дорисованный портрет.

Из лирики 20-х годов




В гиперборейские туманы
День поздней осени зажат.
Ботвы картофельной лианы,
Набрякнув инеем, лежат.

И дух вчерашний, хлебный, ситный
Разрушен зябким ветерком.
Возле калитки след копытный
Блестит игольчатым ледком.

У ближней рощи цвет телесный.
И в перекрестиях окна —
Сминают скромный плат небесный
Чугунно-серые тона.

Еще чуток — с глухим морозом
В тепло запросится телок.
Но — чу! Из кожи лезет проза,
Компилятивный жесткий слог:

«Портретов Брежнева не видно,
И коммунизма нет и нет.
Андропов дорисует, видно,
Печальной Родины портрет».

1982, с. Окунёво






* * *




По двору ходит Миша,
Мирно, светло ему.
Походя ребятишек
Учит тому-сему.

Валя жива-здорова,
Тело из кофты прет.
Пойло несет. Корова
Теплое только пьёт.

Есть еще бабка Настя,
Пестует порося.
Много в ней было власти,
Да испарилась вся.

-  Миша! — зову несмело.
-  Некогда! — говорит.
Вижу, как то и дело
Он за водой пылит.

Вот уж за вилы Миша
Взялся, несет сенцо.
Грудь под шубейкой пышет.
Смотрит заря в лицо.

С думой о росном лете
Тоже смотрю в рассвет:
Кажется, на планете
Зла и раздора нет…

1982






ВЕТЕР




Грубо стучался в сени,
Рявкал, качал права,
Руки ломал сирени.
Выдержала едва.

С петель содрал воротца,
С маху и — в колею.
В черную пасть колодца
Кинул, гремя, бадью.

Не сомневаясь в силе,
Враз раскачал избу.
Ведьмы, какие были,
Вылетели в трубу.

С треском свалил ограду,
С крышей наколбасил.
Что-то ведь было надо —
Столько потратил сил!

1982






У РЕКИ




Кличет и кличет телка
Женщина возле ракиты.
А у меня, рыбака,
Спит поплавок как убитый.

-  Где же ты бродишь, варнак! —
Всё еще кличет, хлопочет.
Шустрая речка Кармак
Острые камешки точит.

-  Да, — усмехаюсь, — беда!
Вслух говорю шаловливо:
-  Здесь же не выгон… вода!
И поплавок заводило.

Бросила прутик в траву:
-  Благодарю за науку…
Надо ж, крючок на плотву
Выловил, кажется, щуку!

1982






ХАЛМИР




Шуршит белесый ягель,
И громче звуков нет.
Как будто по бумаге
Печатается след.

Плашмя ложатся тени,
В овраг ведет тропа,
Где жертвенных оленей
Белеют черепа.

Устроен зло и просто
Потусторонний мир.
Я кланяюсь погосту
С названием — халмир.

На тундровой дороге —
Случайный интерес:
Языческие боги
Мерещатся окрест.

На сумрачные лики
Шагаю прямиком,
Жемчужинки брусники
Хрустят под каблуком.

1982






ПРИЛЕТАЛ САМОЛЕТ




Прилетал самолет… А зачем? Уж теперь не узнаю!
Пусть побольше загадок останется нам на Руси.
Помню, в озере Долгом, зеленую тину глотая,
От моторного рева ушли в глубину караси.

Самолет покружил, опускаясь во поле широком,
По которому резво коняга трусил под дугой.
Помню, мы от винта раскатились веселым горохом,
И ковыль заклубило спрессованной силой тугой.

И казалось — небес опускался за ярусом ярус.
Чью-то кепку удуло в угрюмый дурман конопли,
Чьей-то белой рубахи надулся восторженный парус,
И смущенные бабы держали подолы свои.

Из кабины По-2 показался таинственный летчик,
Он на землю сошел и «Казбек» мужикам предложил.
Сразу несколько рук потянулось, и только учетчик
Угощенья не принял — он, знать, в РККА не служил!

Прилетал самолет… Пустяки, приключенье какое!
Ну село всполошил, от работы, от дел оторвал.
И поднялся опять. Но надолго лишил нас покоя:
Ведь не зря же, конечно, он, тратя бензин, прилетал?

Нет, не зря… Ах, как он растревожил меня, шпингалета:
Буду летчиком — точно! — решил. — А доверит страна,
Сам сюда прилечу я со сталинским важным пакетом,
Папирос дополна и конфет привезу — дополна!

А на землю сойду — от сапог только солнышко брызнет!
И на чай, на блины со сметаной родня позовет
В ту уж пору, конечно, мы все заживем в коммунизме… —
Дальше спутались грёзы. Позвали полоть огород.

Снова возле домов мужики с топорами потели,
Так никто и не слышал мальчишечью думу мою.
На Засохлинском острове сильно березы шумели,
И журавль у колодца раскачивал долго бадью.

1982






ТАК И МЧАЛИ…




Автоэкспресс —
По Тюмени, по улицам летним!
Серый асфальт,
Отдыхающий от перегрева.
Так мы прощались, —
Летели экспрессом последним.
Чинно сидели, как будто
Король с королевой.

Неотвратимость,
Нелепость разлуки полночной —
Всё принимала
Уставшая за день планета.
На голубом был очерчен
Твой профиль восточный,
Взгляд утешительно
Вспыхивал ласковым светом.

Так мы и мчали
В каком-то экранном скольженье
Мимо домов
И соседей, взирающих строго.
Губы томились,
И руки искали сближенья…
Это потом уж
Я брел через ночь одиноко.

Грустно ли было?
Не помню. А помнится чудо! —
Наш поцелуй под раскат
Самолетного грома…
Вот и сейчас ожидаю
Я радость оттуда —
Из поднебесья,
Из грохота аэродрома.

Прямо с высот —
Из пленительной повести лета! —
Борт реактивный на шинах горячих
Подкатит.
Выйдешь ты вся в золотинках
Осеннего цвета,
Как тебя ждал я,
Рассказывать жизни не хватит.

1982






МОЛЬБА




В серое одевали,
Все порешив, врачи,
Словно околдовали,
Выследили в ночи —
Хрупкие эти плечи,
Гордую эту стать.
Мне защитить их нечем,
Грудью на грудь не встать.
Если б во поле белом,
Если б — кругом враги,
Если б такое дало…
Господи, помоги!

1982






ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ




Ну, конечно, родная,
Давай удерем
Мы из этой больницы
На солнце, на волю!
Ровно в полдень
За Волгу уходит паром,
Хорошо там, в просторном
Ромашковом поле.

Мы бы шли через поле
Счастливо близки.
Мы бы заново мир
Открывали чудесный.
И о нас рассказали бы
Нам лепестки,
Им про «любит-не любит»!
Все точно известно.

Через час и в палатах
Закончат обход.
И никто не заметит,
Ведь случаи были!
Возле пристани ждет нас
Еще теплоход,
Мы бы в море
Каспийское
Вместе уплыли.

Астраханский бы ветер
Нагуливал вал,
Апшеронские луны
Сияли б весеннее.
Я тебе показал бы,
Где Стенька гулял,
Где персидские звезды
Прославил Есенин.

Ну так что же дежурной
Сказать медсестре?
Молодецкое утро
Сияет над Русью!
Дай мне руку, взгляни,
Как светло во дворе,
Даже в этом,
Где много печалей и грусти…

1982






ПОСЛЕ БОЛЬНИЦЫ




Да что говорить…
После грустной палаты больничной,
Линялых халатов и серого — в рамах — стекла,
Мы словно воскресли в торжественном мире
                                                             античном,
Легко вознеслись в восходящих потоках тепла.
Когда же с высот опустились мы на землю жестко,
Когда осмотрелась хлебнувшая неба душа,
Обычный народ тормозил у пивного киоска,
И дюжий дружинник за шалость ругал малыша.
А чем недовольны и этот, уставший от жизни,
Охрипший прораб и малярша — картошкою нос?
Ах, ладили базис манящих вершин коммунизма,
Но — гиблое дело! — бетон самосвал не подвез.
А робкий студентик с подругой, похожей на мышку,
Купивший на мелочь последний с минтаем пирог?
А этот кричавший на грязной реке катеришко?
Он требовал чалку. И смолк. Докричаться не мог.
Больная страна. И сограждане — чаще — больные.
В почетных могилах укрыты от гнева вожди.
Кончается век. Открываются точки пивные.
Бетон не подвозят. И сеют заразу дожди.
Какая тоска! И что делать, тоску наблюдая?
Опять в небеса? И опять мы взорлили вольно —
Над всем, что стряслось, и что в будущем
                                                        нас ожидает,
Но это — о радость! — хоть это нам знать не дано.

1983






МЕСТЬ




Никого впускать не станем,
Мы устроим эту месть.
Верить скептиков заставим,
Что любовь на свете есть!

Дверь — на ключ, стучать напрасно,
Не откроем. И — привет!
Занавеской темно-красной
Занавесим белый свет.

Мы и пищи не попросим
Даже сто часов подряд.
На костер любви подбросим
Наши души. Пусть горят!

Пусть огонь взорлит победно —
В небеса, во все концы!
Пусть пожарных в касках медных
К дому вызовут жильцы.

Пусть взломают в самом деле
Эту дверь и косяки.
Пусть бетонные панели
Разбивают на куски.

Переладим, перестроим.
Перетерпим и — вперед!
Все равно свое живое
Жизнь, как водится, берет.

1983






ОЖИДАНИЕ




Две недели писем нету,
Телеграммы не несут.
Есть лишь воля:
Встал до свету,
На заре, в шестом часу!

Окатился по привычке
У колодца во дворе.
И на чай принес водички
В оцинкованном ведре.

Почеркал в своей тетрадке
И до полудня, считай,
В магазин ходил,
Там в кадке
Рыба скучная — минтай.

Что скрывать,
На сердце слякоть,
Бестолково хлопочу.
Можно б с небом покалякать
О погоде.
Не хочу.

Сад грустит,
Цветы угасли,
Листья медленно летят.
Пожурил ворон на прясле —
Горлопанят, как хотят.

Ничего бы мне не надо,
Пожил, знаю, что почем…
Если б ты шагала рядом,
Говоря бог весть о чем!

По траве сухой, шуршащей
Просто б шли, в руке рука.
Я бы на почтовый ящик
Не смотрел, как на врага…

1983






ВОРОНА




На ель уселась снова
От голода вздремнуть.
Нет дедушки Крылова —
Помог бы чем-нибудь.

На сумрачные кроны
То снег летит, то дождь.
Все косточки вороны
Пронизывает дрожь.

Взъерошена, помята,
Еще душа болит
О детках-воронятах, —
Им столько предстоит!

Да что там, жизнь воронья —
Сплошная маята.
Но каркнула спросонья
И, вроде бы, сыта.

1983






НЕЗАБЫВАЕМОЕ




Скрип розвальней, скрипы гужей,
Свет ламповый, печь да ухваты,
Глухой говорок ворожей…
За окнами год сорок пятый.
За окнами трели скворца
И первый ручей с косогора.
Но нет еще с фронта отца.
Придет! И, наверное, скоро.
Недаром черны, как грачи,
Старушки сошлись у колодца,
Мол, было явленье в ночи
Георгия Победоносца!
И грозный Илья прямиком
Мчал по небу в яркой рубашке.
И пахли густым деготком
Гужи его громкой упряжки.
И все это — к миру, к любви!
Но главное — бабке Меланье
Привиделся Храм на Крови,
А это к родне и свиданью.

1983






СТАРЫЙ СОЛДАТ




Вcя-то баталия проще простого:
Марш изнуряющий, бомбы, паром,
Клюнуло там на Дону, под Ростовом,
При отступлении в сорок втором.

И опрокинулось знойное небо,
И захлебнулось шрапнельной икрой.
Вот и в Берлине — не выпало… не был,
А следопыты решили: герой!

Шаг за шажком и — взошел на крылечко,
Выдали угол… (На власть не ворчи!)
Вот и кулек диетической гречки,
И валидол — прописали врачи.

Скрипнула дверь, постоял на пороге,
Сердце сдавило, припал к косяку,
Крупкой коричневой сея под ноги —
По домотканому половику.

Много недель было в комнате тихо,
Думали, выехал… Богом храним.
Вновь следопыты пришли… А гречиха
В рост поднялась и шумела над ним.

1983






ЗАРЯ ВЕЧЕРНЯЯ


Сияй, сияй, прощальный свет…

Ф. Тютчев




Над Крутинским увалом сгорала заря,
Как всегда, были краски чисты.
Но впервые манили —
С высот сентября —
Биотоки её красоты.
И решил я!
(Большак был один — на Ишим)
И пошел я — сомнения нет! —
Мимо зябких озер,
Буксовавших машин,
Мимо сумрачных взоров — вослед.
А заря все звала,
Не жалела огня,
Золотила осеннюю грязь.
Сколько лет прошагал я!
В селе без меня
Уже целая жизнь пронеслась.
Так случилось…
И вправду я будто оглох
К зову пашен, где сеял и жал.
Телеграммы и те настигали врасплох:
«Приезжай хоронить…»
Приезжал.
И белел солонец.
И скудел чернозем.
И ветшали калитки оград.
И еще я приехал, как умер отец.
Золотел на селе листопад.
Были в золоте крыши,
Ступеньки крыльца
И вершины стогов на лугу.
Ну так что ж! — я услышал, —
Заменишь отца?..»
Я ответил:
«Уже не смогу…»
Да, конечно, ответ мой
Не стоил гроша,
Невеселые вышли дела.
Слишком долго она отвыкала, душа,
От обыденной жизни села.
Слишком многие дали открыл мне
                                               простор,
Слишком ярко пылала заря —
Над Крутинским увалом,
Над хмурью озер,
Над короткой красой сентября.

1983






БЕЗ ПОСВЯЩЕНИЯ




Не надейся, я не спился
И ума не растерял —
Я трудился, не ленился,
С кем попало не кирял.

Был оседлым и бездомным —
Всяко по свету вело —
Может, был излишне скромным,
Наглым больше повезло.

Но имел свою задумку,
И она смогла помочь…
Что закис-то?
Дернем рюмку —
              и катись отсюда прочь.

1985






ПОСЛЕ ВОЙНЫ




Там все было: труд и гулянки,
И горечь недавнего зла.
И травка на нашей полянке
Шелковей и мягче была.
Там были повыше деревья,
Пожарче в печах чурбаки,
И песенней бабы в деревне,
Проворней в любви мужики.
Там в клубе — под флагом саженным,
В багетах на красной стене —
Был Сталин в мундире военном
И Жуков на белом коне.
Напротив же, метко придуман,
Шаржирован краской иной,
С дубиной пещерною Трумэн,
Грозящий «холодной войной».
Но шли краснозвездные танки,
И реял над ними кумач.
И пятились жирные янки
И проклятый Франко-палач.
Был радужен мир и плакатен,
Но было легко всё равно
Не видеть на солнышке пятен —
Так ласково грело оно.

1985






ЕХАЛИ ЦЫГАНЕ




Мимо сельмага да мимо пекарни —
Песни и смех на возах!
Удаль и воля — мужчина и парни,
Женщины — гибель в глазах.

Что за огонь в молодом иноходце,
Что за пожар в седоке!
Деготь кудрей из-под кепочки вьется,
Плеточка
             пляшет
                        в руке.

Из-за калитки на диво гляжу я.
Улица света полна.
-  Вот заберут тебя в землю чужую! —
Мама кричит из окна.

Едут и едут!
Буланки и Рыжки
Звонко ступают след в след.
-  Позолоти-ка мне руку, мальчишка!
-  Рад бы, да денежки нет.

Глянула из-под бровей, из-под шали,
Грустно махнула рукой…
Вот и проехали, в поле пропали,
Словно бы праздник какой.

1986






ВИНОГРАД




Навезли винограду, товара — под кровлю,
Можно оптом, хоть ящик, кому по плечу.
-  Не толпитесь, всем хватит! — взывает торговля.
Но невесело я у прилавка торчу.
Дух медовый, дух сладостный — выше скворешен,
Наконец-то навалом, хоть раз — наконец!
Если б раньше, немножко я был бы утешен:
Перед смертью просил винограда отец.

Мы тогда в огороде копали картошку,
Понаехали в помощь племянники, брат.
Наш отец как-то тихо сидел у окошка,
Как-то очень прощально смотрел на закат.

Что привиделось старой закалки солдату?
Ни бои, ни полегший под Харьковом взвод…
-  В сорок третьем, — промолвил он, — в нашу палату
Всем по ветке принес винограду начпрод…

Снова осень. Подуло с полей, посвежело,
К югу тянутся гуси, вот-вот улетят.
А сорока на куче ботвы порыжелой:
-  В магазине, — стрекочет, — дают виноград!

Навезли…У прилавка такое творится!
И торговля в запарке — товар ходовой.
— Сколько вам, Николай? — тормошит продавщица…
Не она ль мне припомнится в час роковой?

1986






ВСПОМИНАЯ РУБЦОВА




Осенний сквер прохладою бодрил,
И битый час, нахохлившись над книжкой,
Я что-то бодро к сессии зубрил,
А он курил, закутавшись в плащишко.

Скамья, и рядом признанный поэт!
Заговорить, набраться бы отваги,
Мол, я из той — хотя без эполет! —
Литинститутской доблестной общаги.

Он все сидел, угрюм и нелюдим,
Круженье листьев взором провожая,
И вдруг сказал: «Оставьте…все сдадим!»
Я подтвердил кивком, не возражая.

«Вы деревенский?» — «Ясно, из села!» —
«Не первокурсник?» — «Нет, уже не гений…»
В простых тонах беседа потекла,
Обычная, без ложных откровений.

Вот пишут все: он в шарфике форсил.
Но то зимой. А было как-то летом:
«Привет, старик!» — рублевку попросил
И устремился к шумному буфету.

Теперь он многим вроде кунака,
Мол, пили с Колей знатно и богато!
А мы лишь раз с ним выпили пивка
И распрощались как-то виновато.

Потом о нем легенд насотворят
И глупых подражателей ораву.
При мне ж тогда был фотоаппарат,
И техника сработала на славу.

Он знал и сам: легенды — ерунда,
А есть стихи о родине, о доме.
Он знать-то знал — взойдет его звезда,
Но грустен взгляд на карточке в альбоме.

1989






ФОРУМ




Под занавес нас приняли в Кремле
Под музыку Вивальди, может, Шнитке.
Но больше мне понравилось суфле
И устрицы, и легкие напитки.

Отметил суетящихся особ, —
Орду, у нас кормившихся, клиентов:
Америк и нордических Европ,
И желтых рас, и черных континентов.

Кубинцев — «Вива, Куба!» — обнимал,
Братались мы: агрессор нам не страшен!
И Пельше из заначки вынимал
«Столичную» — родименькую, нашу.

Засняли для кино и для газет,
Из рук высоких выдали награду.
Генсек был на больничном, но фуршет
Дал от себя по высшему разряду.

Опять внесли и закусь и вина.
Приветила страна и угостила.
Была уже беременна она
Антихристом Кровавым Михаилом…

2001






ИДЯ ПЕРВОПУТКОМ




Я пахал чернозем. И старался, как мог.
Тракториные гулы всходили под небо.
Исходил от земли сладковатый парок,
Как от свежей ковриги пшеничного хлеба.

Полыхал в моих чувствах фантазий костер,
С рычагами в ночи я срастался кромешной.
А на утро халеи слетались с озер
И ходили за плугом моим трехлемешным.

А зимой подо льдом я тянул невода.
Было горько, коль выберешь невод порожним.
Но, стряхнув с полушубка кристаллики льда,
Забывался я на ночь в избе придорожной.

Вспомню с гордостью службу во флотской БЧ^{9}^,
Хоть, конечно, та служба была — не малина:
Много лет проступал еще след на плече,
Несмываемый след — от ремня карабина.

Мне еще довелось открывать «севера»,
Был и там я счастливым, идя первопутком.
Был зеленым в ту пору, и брал на «ура!»
То, что нынче обдумал бы зрелым рассудком.

Поучали: пора бы остыть, отдохнуть!
Я ж еще походил в мировом океане,
Ну, хотя бы затем, чтоб за чаркой блеснуть:
«Помню в Рио… А как-то на Кубе, в Гаване…»

1995






УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ




Утро. И птицы летят.
Сыплется иней морозный.
Руки работы хотят.
Дух нарождается грозный!

Не было. И дождались
Чувства большого накала.
Вся обозримая высь
Дружно проторжествовала!

Славься, торжественный миг!
День наступающий славен.
Он, словно гений, возник,
Радостью Пушкину равен.

Густо снегами одет,
По-богатырски спокоен.
Родина. Радость. Рассвет.
Русское утро какое!

2001













ЦИКЛОН




Пoдан «SOS». И объявлен аврал.
Витус Беринг сжимает штурвал:
— Это вам не пролив Лаперуза!
С четырех океанских сторон
Нас валяет камчатский циклон,
И вдобавок — смещение груза.

Вал девятый — по борту удар,
Оглушительно слепнет радар,
Для спасенья потуги нелепы.
Дрогнул мостик. Но глянули вниз:
Боцман Сылка над бездной завис —
Укрепляет он талрепы — скрепы.

Будь что будет! Но выдержал трос,
Дальше ангел нас в небо вознес.
Как спаслись мы в деянии адском, —
Позабыть бы — на кой это ляд?
Но уж очень красив был закат
Через месяц в проливе Малаккском.

Кто-то вспомнил: маяк не мигал,
Петропавловск наш подвиг проспал,
Продремала морская контора,
Боцман Сылка ужасно продрог,
Беринг снова в могилу залег,
Так помянем добром командора!

1999






ПОПЫХИВАЯ ТРУБКОЮ…




В Америку — рукой подать.
Эфир напичкан твистами.
А в Карском море благодать:
Плыви себе, насвистывай!

И не грущу я ни о ком,
Слежу за льдиной хрупкою,
За каждым нерпичьим хвостом,
Попыхивая трубкою.

О чем грустить?
О чем жалеть?
По штату — не положено!
Вон спит на холоде медведь,
Поужинав мороженым.

Я ж в полночь белую не сплю.
И ничего не делаю.
И жмется льдина к кораблю
Коварной грудью белою.

1975






ПОЕДИНОК




Когда арктический туман
Нагрянул с полюса сердито,
Опять напомнил океан
О том, что назван — Ледовитым!
Запела рындовая медь
С какой-то грустью не матросской.
Из-за торосов встал медведь,
Как постовой на перекрестке.
Но я подумал:
«Ни черта!
У нас надежней оборона!»
Сверкал у самого борта
Трезубец бога Посейдона.
Пучину вод перевернув,
Явил он волю и отвагу!
И чайки, лапы подогнув,
Легли на курс —
К архипелагу.
Но нам сдаваться не резон,
У нас сезонная работа!
И отступился Посейдон,
Смахнув ладонью
Капли пота.
И видел я:
По глыбам льдин
Он мирно шел, отбушевавший,
Как всякий старый гражданин,
Немало в жизни повидавший.

1976






НЕЧАЯННАЯ ПОВЕСТЬ


Ивану Пятнице




Так завершился сюжет
                      этой сумрачной повести
И присоседился к списку
                      привычных потерь.
Белая ночь!
             Мы ходили по Диксону в поисках,
Может быть, грусти?
              Чего — уж не знаю теперь!
Снег прошлогодний светился
                         отчетливо, матово,
Дорисовав побережья
                           высокий карниз.
Как на колеса,
                  я грязь на ботинки наматывал,
Будто совхозный,
                 случайно не списанный «ЗИС».
Ты мне твердил про зимовку
                                 на острове давнюю.
И про подругу,
                      что ждать обещала сто лет.
Вот в полутьме неожиданно
                                    стукнули ставнями,
И ночника загорелся
                           таинственный свет.
Мы на крыльце деревянном
                             для смелости топнули
Поочередно,
                  тревожа семейный народ.
«Шляются тут!» —
               нам в ответ только форточкой хлопнули,
Бросив вдогонку:
                    такая, моя, здесь не живет!
Жизнь моряка!
            Мы судьбу выбирали не сами ли?
Шли мы на судно,
                был холод придирчив и груб.
Но, обнявшись,
            мы веселые песни горланили,
Пристанский сторож
                 приветливо крякнул в тулуп.
Норд сатанел,
                надувая над грузами пологи,
Пенился вал
                и с размаху хлестал о гранит.
Понавещали нам
                       лишнего метеорологи,
Вот и прибой,
               как нанявшийся, в берег долбит.
Приободряясь,
                   мы ступили на палубы чистые.
Как было знать нам:
                       вернёмся ль на этот причал?
Норд сатанел
                будто список потерь перелистывал,
И до отплытия
                    в стенку каюты стучал.

1978






НОЧЬ В ПРОЛИВЕ ВИЛЬКИЦКОГО




Нар проливом Вилькицкого ветер и мгла,
Да летящий за борт уголёк папиросы.
И мерещится мне:
Будто дома луна
Над селом проплывает
Осколком тороса.

Хоть на миг бы в каюте забыться от дум,
Да послать эту качку куда-нибудь к черту,
Чем за боцманом лезть В громыхающий трюм —
Каждый миг караулить Удары по борту.

Но бурлит и бурлит ненавистная мгла.
Разбиваем полей ледяных бастионы.
Ах, луна!
Прокатилась бы мимо села, —
Да надежней укутала
Плечи влюбленных!

Но и там уж гармошки отпели давно.
А борта все грохочут
В ночи беспредельной,
Словно это стучит
И стучит в домино,
Осовевший без жен,
Наш народ корабельный.

1976






ВСТРЕЧА С МОРЖОМ




В море Лаптевых, как на беду,
В ледяную войдя мешанину,
Мы разбили на полном ходу
У моржа персональную льдину.

Просверкали у зверя зрачки:
Кто наделал, мол, лишнего шуму?
Полоснули по борту клыки
Так, что страхом наполнились трюмы.

Мы стояли на баке, дрожа,
На морозе не грели тельняшки.
За сердитой спиною моржа
Легких волн разбегались барашки.

Мы молчали. Молчал капитан.
Виновато стучали машины.
Лишь дорогу, где шел караван,
Бинтовали тяжелые льдины.

1976






ДОЛЖНОСТЬ КОКА




Туча черная, сырая,
Льдина нежно-голубая,
Дождь со снегом пополам,
Чайки где-то по тылам.
Реет вымпел воспаленный,
Трапы стылые круты.
Ну, а я в поту соленом
Кашеварю у плиты.
Сочиняются котлеты
С нежным именем «люля».
Нелегка же, братцы, эта
Должность кока корабля!
Северит, свистит, утюжит
Ледяной забортный вал.
Но прошу ребят на ужин —
Закусить, чем бог послал.
И с мороза налетая,
Греясь камбузом сперва,
Вилки, ложки разбирая,
Веселей глядит братва.
Ну, а я? Ведь тоже нервы!
Да и нервам есть предел.
Подаю пока консервы,
Вспоминаю ЦДЛ,
Где ни бури и ни ветра,
Кофейка легко испить,
На какого-нибудь метра
Бочку — издали — катить.
Иль, настроившись покушать,
Глаз кося на бутерброд,
Солоухина послушать,
Как живет простой народ…
На борту — иное дело —
С этой пищей канитель!
Хорошо, коль бросишь тело
В несогретую постель.
И припомнишь поневоле,
Одеяло теребя,
Как жена вздыхала: «Коля,
Гонят в Арктику тебя?..»
И о том, что буря эта,
С шапкой пены набекрень,
Хороша лишь для газеты,
Да и то не каждый день…
Туча черная, сырая,
Льдина нежно-голубая,
Дождь со снегом пополам,
Чайки где-то по тылам.
Но зато потом на суше,
Где теплом полны дома,
Так твою возвысят душу
Эти грубые шторма!
И не раз в тоске обвальной
Сам себя возвысишь ты:
«Все же, братцы, гениальней
Сочинялось у плиты!»

1981






ЗАПАХ ХЛЕБА




Потерялись дымки факторий,
Словно нити чужой судьбы.
Вдруг пахнуло в Чукотском море
Хлебом из вытяжной трубы.
Потянуло душком полынным,
Теплой пашней, где спит заря,
Позабытой почти, равнинной,
С паутинками сентября.
Столько каждый в деревне не был!
И, повысыпав из кают,
Мы услышали — будто в небе
Наши жаворонки поют.
Даже боцман, он житель местный,
Улыбнулся, хоть весь продрог.
А всего-то — в духовке тесной
Каравай подрумянил бок.
Вот какая случилась повесть:
Дрейфовали мы много дней,
И меня донимала совесть —
Сухарями кормлю парней.
Крепко вахты братва стояла,
Но за ужином всякий раз
Не без умысла повторяла:
— Хлебца б свеженького сейчас!
Что ж, рискнуть — небольшое горе!
Плыл мой камбуз в мучном дыму,
И запахло в Чукотском море —
Как поутру в родном дому.

1976






СНЕГ




С морозных палуб
Сбрасываем снег.
И нет конца работе
Окаянной.
Но я привычный
К делу человек,
Легко машу
Лопатой деревянной.
Потом иду,
Подошвами звеня,
В свой уголок
Качающийся, тесный,
Где всякий раз
Со стенки на меня
Надменно смотрят
Очи «Неизвестной».
А снег летит, летит…
Невмоготу!
Да и братва,
Наверное, готова
Зазимовать
В каком-нибудь порту
До теплых дней
С красавицей Крамского.

1975






* * *




Моржам наступая на пятки,
Идем мы по лезвию дня.
В экзотике нет недостатка.
Любимая, ждешь ли меня?

Расстелена шкурой медвежьей
Чукотка — у стылых морей.
И сопки глядят с побережья
Глазами полярных зверей.

Мы вышли к горам Алитета,
Мыс Шмидта повис над трубой.
И плаванье здешнего лета
Затянуто в узел тугой.

И пристань по нитке каната
Врывается в кубрик, звеня,
В распахнутый иллюминатор.
Любимая, ждешь ли меня?

1976






ЗАПОЛЯРНЫЙ ПЕВЕК




Дома как дома. Экзотичным
Он не показался, когда
Возник катерок пограничный,
А позже — киоск «Газвода».

И этот пронырливый, ловкий
Портовый буксир «Капитан»,
Обвешанный, будто торговка,
Баранками шин по бортам.

Но вот мы под своды конторы,
Где важный народ, занятой,
Заходим, ведем разговоры,
Песочек хрустит золотой.

Твердят диаграммы и сводки,
Что выполнен план. И не раз!
Не только с плакатов красотки
С восторгом приветствуют нас.

Мы веселы и белозубы,
Как все на земле моряки.
Вольготно расстегнуты шубы,
Откинуты воротники.

1976






ПОСЕЛОК ПЕТУШКИ




Петушки, Петушки, Петушки!
Пять домов у колымской излучины.
Пожалели и тут:
— Морячки!
Жаль к оседлости вы не приучены!

Да! У нас ни кола ни двора,
Нет нужды с барахлом канителиться.
На морях, где шторма да ветра,
Не прибыток, а мужество ценится.

Все равно хорошо в Петушках!
Да и в жизни не часто случается,
Чтобы девушка встретилась: ах!
И взаимность уже намечается.

И поселок не то чтоб дыра,
В самый раз для лирической повести.
Да и люди желают добра,
Если уж разобраться по совести.

1978






* * *




Изумрудно мерцает планктон.
Хороша за бортом заваруха!
Все же это не чаячий стон,
Он лишил бы присутствия духа.

Поднялись в фосфорической мгле
Водяные нестойкие горы.
Экземпляр «Огонька» на столе
Потерял уже точку опоры.

Где-то мирно поют провода.
Делать нечего — лает собака.
А со мною лишь в небе звезда,
Называется — знак зодиака.

Потому и на грубой волне
По земной размышляю привычке:
Окажись в эту пору на дне,
Ни согреться, ни выпить водички!

1978






НА ПРАЗДНИКЕ НЕПТУНА


Морякам танкера «Самотлор»




Нептуном был назначен я —
И возгордился малость:
Мне в этой должности, друзья,
Работать не случалось.

Но я управился, как мог,
Без суеты и крика,
Как молодой, но твёрдый бог,
Всея морей владыка.

Вот я, владыка из владык,
Иду. За мною свита.
Нервозно мечется кадык
На горле помполита.

А капитан равняет строй.
Трепещет? Ну и ладно!
— Куда путь держите, герой?
Допрашиваю складно.

Толкует что-то про моря,
Про коллектив прекрасный.
Конечно, хочет, чтобы я
Не гневался напрасно.

Подносит чарочку — в зачет!
Киваю благосклонно.
А грим за шиворот течет,
На уши жмет корона.

И чтоб себя не уронить,
Достоинством рискую:
Велю команде воду пить
Соленую, морскую.

Трезубцем грозно грохочу,
Велю поторопиться:
Удостовериться хочу
На что народ годится.

Никто не лезет на скандал,
Покорно сносят муки.
А свита — только волю дал —
Похлеще ладит штуки.

Стою в наряде золотом,
За вздор считая жалость…
Да! Сладость власти и потом
Во мне, как яд, держалась.

1978






АЛЯСКА




Только прозелень вод —
                             как болотная ряска,
Да старпом замечает —
                               не в меру курю.
В семикратном бинокле —
                              как призрак — Аляска,
Вот и я
            с Джеком Лондоном поговорю!
Только я застегну
                     поплотнее фуфайку —
И на мостик, на ветер,
                                  оттуда видней
Времена
                  золотой лихорадки Клондайка,
Что не только наживой
                                 манила парней.
Поценней самородка
                             понятия чести,
И прекраснее женщин
                                  отвага бойца:
Подхватить на лету
                         вороненый винчестер —
И в седло!
                 И галопом догнать подлеца!
Обанкротясь,
               на шхуну наняться матросом,
Неразмененный доллар
                             храня в рундуке.
Иль на верткой долбленке
                                 вдвоем с эскимосом
За любимой лететь
                           по Юкону-реке.
Иль за друга поднять
                           сан-францисское виски.
(Этот друг для тебя
                           снять рубашку готов!)
А потом…
                Но над мачтой пронесся со свистом
Самолет, что с юконских
                                   взлетел берегов.
Просвистел, окропив
                            керосиновой сажей,
Погрозил бомболюком
                            и ревом турбин.
С серебристо-округлых
                              боков фюзеляжа
Вдруг повеяло зябкой
                                тоскою глубин.
И за борт
              я как будто бы выронил сказку,
И старпом не сдержался:
                                «И я — закурю!»
В черных водах все дыбила
                                     скалы Аляска.
Все равно!
            С Джеком Лондоном я говорю!

1978






ПОД МАЧТОЙ ШАТКОЙ




В море Беринговом качает.
Стонут трюмы, скрипят рули.
А в селе у нас шаньги к чаю…
Подосиновики пошли.

И, помытые кипяточком,
Кадки сушатся у плетня.
И гадает, в какой я точке,
Озабоченная родня.

Далеко я, земля родная!
Лезу дьяволу на рога.
Географию повторяю,
Вылив воду из сапога.

Наплывают, как в киноленте,
То близки, то видны едва,
Мыс Дежнева, Святой Лаврентий,
Командорские острова.

Неуютно под мачтой шаткой,
Ненадежен и зыбок мир.
Но по курсу уже Камчатка
И угрюмый Парамушир.

А оттуда, совсем, как в сказке,
Окунёво невдалеке…
Мачта мечется, как указка
У пятёрочника в руке.

1978






В КОНЦЕ РЕЙСА




Вот и льды позади,
И шторма далеко,
И тяжелые выдохи
Трюмного груза.
Осторожно,
Как будто в иголки ушко,
Продвигается танкер
В пролив Лаперуза.

Я об этом рассказывать
Буду не так
Где-нибудь возле речки,
В тени краснотала, —
Будто море ярилось,
Бросая на бак
Изумрудную шкуру
Девятого вала.

Как я ждал эти воды,
Ждал ночи и дни,
Где рыбацкие шхуны
Что тракторы пашут!
По крестьянской привычке
Смотрю на огни:
Вот японские…
Там уж, наверное,
Наши!

1978






ДОМИНО


Экипажу сухогруза «Николай Семашко»




Итак — домино!
По столешнице лупим,
В зрачках доминошников
Дым и огонь.
Уже погорел мой
Четверочный дупель,
Глазастый «баян»
Обжигает ладонь.

Задорные тройки
Выводим в атаки,
Ошибки соперников
Вносим в актив.

Как люстры, прошли
У борта кавасаки,
Как елка, расцвечен
Сангарский пролив.

И снова — накал.
Вдохновенное чувство!
И снова мне видится:
Мы — на коне!
А резвый напарник мой
Крутит «по пусто».
Ах, чтоб к нему теща
Явилась во сне!

Но вовремя — «рыба»!
И свежая пара
Внимательно дышит
Над узким столом.
От света — за бортом —
Шалеют кальмары
И оптом в ловушки текут.
Поделом!

Итак-домино!
То успех, то промашка.
И все ж мой напарник
Опять — молоток.

В Японское море
Выходит «Семашко»,
Форштевень нацелен
На Владивосток.

Вернемся — и в отпуск
В деревню уеду,
Там очень плотва
На «малинку» берет…

Ах, что я?
Пора бы уж вырвать
Победу.
И — с маху костяшкой.
И — полный вперед!

1984






КАМБУЗ




Ну вот и кончена работа,
А бросить камбуз нету сил.
Еще вчера бачки компота
Здесь, балансируя, носил.
Когда во льдах борта трещали,
И замерзал на лицах пот,
Я здесь встречал густыми щами
Достойный Арктики народ.
Да как забыть дорогу нашу!
Я помнить, кажется, готов
И эти щи, и эту кашу
Вблизи Медвежьих островов.
Да ведь со мной же это было,
Моя же доля и мечта:
И мыс Шелагский в брызгах стылых,
И надоевшая плита.
Прощай, мой камбуз!
Вновь — в дорогу!
Я тыщи миль отштормовал.
Братва кричит:
-  Налейте коку!
Полней, как нам он наливал…
Мне руку жмут,
По-флотски — «краба»:
-  Ступай! О чем еще жалеть…
Мне эти пять ступенек трапа,
Что пять морей преодолеть.

1976






* * *




Среди льдов в разводьях узких,
Вдалеке от мест жилых,
Сколько я душою русской
Пережил картин былых.
И в каюте одиночной,
И на баке хлопоча,
На корме — в работе срочной,
Душу Арктикой леча.
Пусть встречала, привечала
Не теплом родной избы —
Хрусталем сосульки малой
Возле камбузной трубы.
Да матросскою столовой,
Да ожогами в мороз,
Где мираж в дали бедовой:
Поле с рощицей берез!
До сих пор в причудах света
Так и вижу наяву:
Кто-то в белом поле этом
Косит белую траву…

1978






КАЮТА




Была лишь призраком уюта,
Всего углом очередным
Два на три зыбкая каюта
С иллюминатором двойным.

Но, драя палубы «корвета»,
О трап сбивая каблуки,
Я, как Господь, в каюте этой
Прожил не худшие деньки.

Там пахло русскою махоркой
И табачком далеких стран,
Там грохотал за переборкой
Сам Ледовитый океан.

Но было празднично, однако,
Открыть полмира за бортом.
Да и тепла хватало с гаком,
Еще осталось на потом,

Когда уже от вьюжных кружев
Последний индевел причал
И экспортировали стужу
Ветра Аляски по ночам…

1980






НОЧНЫЕ ОГНИ




— Эй, рулевой, подмогни!
Что там за волнами снова?
Чьи там дымки и огни,
Уж не мое ль Окунёво?

Вроде б наш домик, забор,
Роща, грачиные гнёзда,
Пес постаревший Трезор
Нехотя лает на звезды.

Чудится, там сенокос,
Топот размашистый конский…
Тихо ответил матрос:
— Берег японский…

Долго смотрю в полумрак,
Сердце смятеньем объято:
Лучиком шарит маяк —
Узким, как взор азиата.

А на скале, на краю,
Блеск, будто с яркого слайда…
Думаю думу свою
Возле ночного Хоккайдо.

1984






СНЕГ В ИОКОГАМЕ




Шел чудный снег в Иокогаме,
Снег наших русских деревень.
Его колесами, ногами
Месили все, кому не лень.

А он летел светло и гордо,
Как не летел давным-давно.
И подгонял мальчишек в шортах
И местных женщин в кимоно.

Кружил и в загородной зоне
Вдоль тихих улиц и оград
И на военном полигоне
Ровнял воронки от гранат.

Он был, конечно, зябким, лишним,
Порядок жизни нарушал:
Пора цвести японским вишням,
А он цветению мешал.

Он очертил, как будто мелом,
Дома, мосты, края дорог.
Но никакого зла не сделал,
Лишь полицейский чуть продрог.

Снег на три дня стал темой модной,
Закрасил белым белый свет.
И черный лик войны холодной
Казался выдумкой газет.

1984






ТОРГОВЕЦ МИША




— Ну как дела?
-  О, кей! Дела не тужат! —
И звонко так прищелкнет языком.
Не зря, не зря японец Миша дружит
С дальневосточным русским моряком.

Допустим, ты подарочек особе
Пообещал — широкая душа,
Плыви скорей в японский город Кобе,
Там и найдешь лавчонку торгаша.

Там и сойдешься с Мишей:
Миша славит
Товар фирмовый — фирмы «Адидас».
Конечно, он как другу цену сбавит,
Но без навару — глупо! — не отдаст.

-  Ну как дела?
А он по-русски:
-  Сила!
А ты какой-то мелочью бренчишь!
Он знает, жадность фраера сгубила,
Но в этом зле его не уличишь.

Товар — цена!
Прикинешь осторожно,
Валюта тает, грустные дела…
Да, Миша наживается безбожно,
Но тут уже политика пошла.

1984






БАКЛАН




Пока над строкой хлопочу
В зеленых зыбях океана,
Особо отметить хочу
Простого трудягу баклана.

И ночи и дни без конца,
Ни сна, ни досуга не зная,
Он трудится в поте лица,
Креветок со дна добывая.

Когда колобродит циклон,
И прячутся чайки пугливо,
Упорно работает он,
Ныряя в глубины залива.

На тихой иль крепкой волне,
В далеких лагунах и шхерах, —
В делах!
             И достаточно мне
Его трудового примера.

1984






ВСТРЕЧА




Сели ласточки на леера,
Притомились и рады опоре.
Сотни миль — ни стрехи, ни двора,
Только Южно-Китайское море.

И притих наш бывалый народ,
Пусть, мол, сил набирается стая.
Ведь на что уж силен пароход,
А дрожит, против волн выгребая.

И припомнились — детство, поля,
Наши ласточки в небе тревожном…
Вот где свиделись! Это же я!
Неужели узнать невозможно?

1984






ТРОПИКИ


Жене Марии




Горячие тропики… Дивная доля!
А там и экватор — какой-нибудь шаг!
Так что же теперь мне всё видится поле,
Морозные ивы над речкой Кармак?
И радостный Мурзик у нашей калитки,
И утренний след, где прошли трактора,
И льдинок колодезных звонкие слитки,
Когда они бьются о стенки ведра.
И сосны могучие с бронзовой кожей,
И ждущая солнца трава-мурава…
Теперь уж приехал сосед наш Сережа,
Тропинки расчистил и колет дрова.
Наверно, сорока, приветствия ради,
Стрекочет беспечным своим языком.
И пахнет субботою в каждой ограде,
Еще сизоватым, незрелым дымком.
Родные, щемящие сердце картины!
Скольжу я биноклем по чуждым местам.
Все дальше уносят меня бригантины —
В заморские страны. А в мыслях я там,
Где белая вьюга гудит до рассвета,
Где тихо мерцает селенье одно,
Где столько тепла и живого привета,
Что вроде бы лучше и быть не должно…

1984






ВСЕОБЩИЙ АВРАЛ





1

Расставлен где надо
Народ молодой:
По борту, по вантам висят,
Как пираты.
И сытно плюются
Забортной водой,
Едва управляясь с работой,
Шпигаты.

А те, кто к соленому воздуху
Глухи,
В машинных отсеках снуют,
Словно духи!
И долго мне чудится
Ржанье коней
В размашистом гуле
Валов и поршней!..

Опять я ушел
От земных передряг,
От мелких сует,
От дежурных улыбок,
Чтоб Южно-Китайское море —
На бак! — Бросало в азарте
Летающих рыбок.

Авралим!
Успехи оценим потом.
Потом подытожим
Дела и поступки.
По курсу Бангкок
И не дремлет старпом —
Как Будда
Следит из возвышенной рубки.




2

Авралим!
И дело поет, веселит —
Под мачтою шаткой,
Над палубным грузом.
А боцман
(Точней — боцманюга!)
Шумит
И прячет улыбку:
«Живее, медузы!»

Вьетнамское солнце
Палит между тем,
Тропическим маревом
Дышит машина.
Пахнуло бы полем —
И было б совсем
Как в страдную пору
У нас, под Ишимом.

1984






ВЫХОД КОРОЛЯ


Периодически совершается церемония

выхода короля Таиланда к народу.




В скульптуру плеч мундиры влиты,
Фуражки, ружья, кивера —
Идет король и вся элита
Высокородного двора.

Жара — ни облачка. Ни тени.
А тут с высот сошедший бог!
И я клоню пред ним колени,
Как все, застигнутый врасплох.

Не то чтоб чинно-аккуратно,
Но выполняю ритуал.
Жена сказала бы: «По-нят-но!..
И там в «историю» попал!»

Я рос на жмыхе с лебедою —
Не королевское житьё.
А он кропит меня водою.
Какая польза от неё?

Сошлись бы просто как мужчины,
Как говорится, хлеб да соль.
Но он ведь, господи, при чине,
Почета хочется. Король!

Идет себе шажочком мелким,
За ним гвардейцы — стук да стук!
И хищно вздрагивают стрелки
Отлично выглаженных брюк.

1984






БАНГКОК. КРОКОДИЛЬЯ ФЕРМА




Лежит себе — ни звука,
Матерый индивид,
За палкой из бамбука —
Хозяйскою — следит.

Раскрыта пасть, как печка, —
Недолго до греха, —
Но тих, он, как овечка;
И публика тиха.

В вольер бросают баты^{10}^,
Так здесь заведено.
Приучен аллигатор.
Спокоен как бревно.

Недвижен как колода.
Темна его душа.
Унижена природа
Засильем барыша.

Но все ж томит и гложет
Какой-то неуют:
«Однажды снимут кожу
И сумочек нашьют».

Звенят, звенят монеты.
Щетинятся клыки.
Кружит, кружит планета —
Трагичнее витки.

Ко всем чертям по кругу
Летим — до одного.
Рептилию, зверюгу
Жалеть? Не до того.

Но, помня час обеда,
Он тешит аппетит.
И вот живой торпедой
За порцией летит.

Мясцо с душком и гнилью
Глотает крокодил.
И слезы крокодильи
Роняет в желтый ил.

1987






КРАСОТКА




Ну, дела! Не сойти бы с ума,
Поминаю и Бога, и черта:
Вот красотка — Венера сама!
У ворот Сингапурского порта.

Равнодушно пройти, не спеша,
Невозможно без помыслов грешных.
И не лезь ты под руку, душа,
Со своею моралью поспешной.

Не преследуй на каждом шагу,
Не подсовывай злых откровений.
Знаю сам, продает за деньгу
Эти плечи и грудь, и колени.

Взор красотки торжественно нем,
Для меня — ни единого шанса.
Вот сейчас без особых проблем
С сухогруза зацепит британца.

Горделиво пройду, не спеша,
Я на праведный борт парохода,
Оглянусь: а ведь как хороша!
Без ошибок творила природа.

1985






ДЕЛЬФИНЫ




Справа по курсу встречают дельфины —
Диво, кого ни спроси!
Как субмарины, пронзают глубины,
Как бригантины — вблизи.

Остерегают и нас от ошибок,
От неувязки какой,
Походя гонят летающих рыбок,
Чтоб не толклись под рукой.

Южная даль — штормовые широты,
Царство тропических див!
Крепко запомнит дельфинью работу
Тесный Малаккский пролив…

Справа по курсу!
Ну, честное слово,
Зря, океан, не шторми…
Если б вот так же без умысла злого
Всё было между людьми.

1984






УСТАЛОСТЬ




Они грузили нам кокосы…
И вот, кто где приткнулись, спят.
Горячей пыли свет белесый
По спинам бронзовым до пят.

Лежат устало и помято,
Неприхотливы и вольны.
Такие славные ребята
Самостоятельной страны.

Как будто братья на полянке
Из наших дальних русских мест.
Чуть-чуть неправильной огранки
Горит над ними Южный Крест.

Свистят тайфуны, зреют войны,
Подлодки рыщут в глубине.
Но как прекрасны и спокойны
Их лица детские во сне!

1984






Я ВЕРИЛ…




Спасительная бухта —
Земля со всех сторон!
И не трепал нас будто
Лишь час назад циклон.

И не врезал по скулам
У бездны на краю,
Прожорливой акулой
Не скалил пасть свою.

Конечно, в океане
У крепкого руля
Я знал, что не обманет
Земля. Моя земля!

Я верил окрылено
Домам её, дворцам.
Траве её зеленой
И стойким деревцам.

Они меня взрастили,
Они меня простят.
Они и на могиле
Моей прошелестят…

1984






ЗАБАСТОВКА




Бастует порт. Стоим без дела,
Отдав на рейде якоря.
Пока молчим, что надоела
В порту двадцатая заря.

Она встает из мглы отвесной,
Из немоты бенгальских вод.
И вновь лимит водички пресной
Старпом урезал. Пьем компот.

А там бастуют до победы,
Не уступают те и те.
И помполит ведет беседы
О нашем классовом чутье.

Он говорит: «Сгустились тучи
Над капиталом!» Входит в раж.
Но всем понятно: не получит
Квартальных премий экипаж.

Все дольше дни, все тише речи,
Все глубже сумерки житья.
Все резче грань противоречий
Простых реалий бытия.

1984






ОХОТА НА ТУНЦА




Собратья поэты в привычном кругу —
Столичном —
                  беседуют с музой…
А я, наточив на тунца острогу,
Вишу над бортом сухогруза.

Вот что-то мелькнуло во мгле наконец;
Я замер с воздетой рукою.
— Ну что же ты медлишь,
Бенгальский тунец,
Давай,
           подходи —
                         на жаркое!

Тунец не дурак рисковать головой:
Прицельность, стремительность, либо…
Вот мощно пошел он за рыбой-иглой,
Мгновенье и — кончено с рыбой!

И в то же мгновенье летит острога —
Картина, достойная снимка!
Неважно, что мимо,
Цена дорога:
Прекрасен восторг поединка!

Азартно индийская светит луна —
К исходу разбойного часа.
И теплая ластится к борту волна —
На меридиане Мадраса.

Как жаль, что удача
Вильнула хвостом, —
Тунец удивительно ловок;
Зато я охочусь
Под Южным Крестом,
Свободный от литгруппировок.

Зато уж потом сочиню я хитро,
Что поднял на палубу чудо:
Вот этакий хвост!
Голова, как ведро.
И общего веса —
Два пуда!

1984






ПАМЯТИ ПОЭТА


Владимиру Нечволоде




Тaм, на родине, умер поэт.
Принесли телеграмму радисты, —
Среди рапортов, сводок, газет, —
Извлекли из эфирного свиста.

Был он, как говорится, в пути
При таланте и сходной оплате.
Подошел к тридцати девяти,
Оглянулся на Пушкина: хватит!

Жизнь певца из зазубрин и ран,
Что там завтра: орёл или решка?
Ну, махнул бы за мной в океан,
А с ответственным делом помешкал.

Шли бок о бок, по духу близки,
Знали вместе паденья, удачи…
Телеграмма — всего полстроки,
Не поправишь… Читаю и плачу.

1984






* * *




Облака плывут над Мадрасом,
На Бомбей плывут, на Шираз.
Черным хлебом и редькой с квасом
Пахнет море в вечерний час.

Далеко до родной Тюмени,
До любимой в ночном окне.
И волнует опять Есенин:
«Может, думает обо мне…»

1985






НИЩИЙ


Олегу Бакшутову




Лaдонь как птичья лапка,
Глаза, как жар, горят.
Набедренная тряпка —
Классический наряд.

Он робко подступает
Ко мне, как по ножу.
Наверно, принимает
За босса иль раджу?

Выматывает душу
Печальный индивид.
И — кушать, кушать,
Кушать! —
Заученно твердит.

— Ну что я дам, дружище?
Взгляни со стороны:
Я сам почти что нищий —
Рубашка да штаны.

Я сам — «слои и масса»
Торговых кораблей,
Матрос второго класса,
Зарплата сто рублей.

Вершу свой труд полезный,
И этим горд и сыт.
И строго бдит железный
За мною помполит.

Всегда наизготовке,
Вперед и выше рвусь.
При долгой дрессировке
Без пищи обойдусь.

Все планы претворяю,
Глядит, какой большой!
Планету удивляю
Загадочной душой.

1984






ПОД ЮЖНЫМ КРЕСТОМ




В этих будто бы райских кущах,
Где кокосы висят окрест,
Добываю свой хлеб насущный
Под созвездием Южный Крест.

Южный Крест. И луна в полнеба,
И тропический дух парной.
Притерпелся и здесь. Но мне бы
Хоть на ночку да в край родной.

Там, конечно, под снегом крыши
И морозная ночь долга.
Вот и дочка из дома пишет:
«Нынче прямо до звезд снега».

Пятый месяц по жарким весям —
То ль хвалить, то ль хулить судьбу?
На своем испытал горбу,
Сколько Крест этот Южный весит.

1984






БАКШИШ


В южных странах существует «левая»

оплата за труд, не обговоренная контрактом




Жаpa. Лениво дремлет Кочин —
Под чешуёй буддийских крыш.
Не грузят нас…
И, между прочим,
Канючат грузчики «бакшиш».
Завален план, поломан график,
Казенный харч жуём зазря,
Но им «до лампочки» и «на фиг»,
«До фени», грубо говоря.
Лежат на стропах, хитрованы,
И что им русский пароход!
Плюют, жуя свои бананы,
На всякий «классовый подход».
И я, как свежий овощ с грядки,
Тут обретаю опыт свой:
Бакшиш — он что-то типа взятки?
Или надбавки — на пропой?
Гляжу в научный том пузатый,
Четвертый пот течет с лица.
Но нет в трудах «Политиздата»
Не то чтоб справки,
И — словца.
Ищу у классиков. Итожу.
Не утешителен итог:
У Маркса нет и Энгельс тоже
Про это как-то недопек…

1984






СНЫ




Ну, а сны все про родину, Русь!
Земляки там стога уже мечут,
Ждут, конечно. Под осень вернусь
И на все их вопросы отвечу.
Как входили мы в город Рангун,
Где кокосы, как дыни. А травы!..
Расскажу, как трепал нас тайфун
Недалече от скал Окинавы.
Будут слушать меня, моряка,
Самокрутки смоля по привычке:
-  Что за остров такой Шри Ланка?
-  Там мы брали немного водички…
-  А экватор?
— Там вечно весна!
-  А Суматра?
-  Вблизи штормовали!
Там форштевень почти докрасна
Накалялся… И рыбки летали.
Но порою — а курс боевой! —
Заходили на нас бомбовозы…
Снился все же покой полевой
И трава. И березы, березы…

1984






ПОПУГАЙ




Что за тварь,
Оборвал бы язык!
По-английски кричит
И по-русски.
Попугайничать — грех невелик,
Но зачем же мешать
При погрузке?
Моряков отрывает от дел,
До команд капитанских
Добрался.
Лучше б век в своих джунглях
Сидел,
Воспитаньем птенцов занимался!
Вира! Майна! —
В Бомбейском порту.
«Вирра! Вирра!» —
Он вторит, как эхо,
Как горошек катая во рту,
На борту толчея и потеха.
Ночью грянуло:
«Срочно! На бак!»
Встрепенулись,
Не чуя обмана.
Прибежали-там попка-дурак:
«Как спалось, — говорит, —
Мореманы?!»

1984






О СВЯЩЕННОЙ КОРОВЕ




…И я к ней — бочком и сторонкой,
И дело мое — сторона:
Будь Зорькой она иль Бурёнкой,
Неприкосновенна она!
Но вот же, напротив церквушки,
Годков по двенадцать мальцы
Сидят под коровою с кружкой
И тянут святые сосцы.
Видать, притомились от зноя,
А жажда в жару горяча.
И брызжет родное, парное,
О донышко кружки стуча.
Стоит коровенка чужая,
Мальчишек задаром поит.
Машины её объезжают,
Повозки обходят. Стоит!
Одна посреди перекрестка,
Худая, как баба яга.
Наряжены в чудные блестки
Её костяные рога.
В таком экзотическом виде
Торжественно бродит потом.
И словом никто не обидит,
Не то что пастушьим кнутом.
Весь город ей — выпас, жилище,
Где хочет ночует, живет.
Арбузную корку отыщет
И свято и смачно жует…

1984






ИНДИЙСКИЕ ВОРОНЫ




…Прилетели. И — нате орать!
Что поделать, смиряюсь бесславно:
Даже взглядом нельзя их пугать,
А уж действием грубым подавно.

Потому и спокойный в словах,
Хлопочу над дилеммою новой:
И выходит, что в равных правах
Эти твари с бомбейской коровой.

Карр! Да — карр!
Оглушили почти,
Допекли безнаказанным игом.

Поднял камень…
— О, Будда, прости!
Улетели разбойницы мигом.

1984






УЗРЕЛИ…




Церковь — не церковь?
                         Скорей, синагогу
Разом узрели, пройдя поворот.
Стало быть, нет, не индийскому богу
Молится здесь расчудесный народ!

Древнее здание.
                       Как бы — античность!
Сунулись разом в какую-то клеть.
Но приструнила носатая личность:
«Нечего, нечего тут лицезреть!»

Ладно, проехали…
                        Тщетны попытки!
Тычет под ребра коммерции бес.
Солнце еврейское скаредным слитком
Медленно плавится в тигле небес.

Завтра уходим!
                     (И — будьте здоровы!)
Ширью морскою надышимся всласть…
Господи, снова святая корова
Загородила проезжую часть…

20. 04. 1984






ЕЩЁ ПРО КОРОВУ




Священная — да. А по части навоза?
Не видел. Одна подкопытная пыль.
Конечно, жестка постановка вопроса,
Но это ж корова, не автомобиль.

Загон переулка, асфальта подстилка,
На впалых боках — голодовки печать,
Окрестную травку побила кобылка^{11}^,
Одно остается корове — мычать.

Смотрю я и мучаюсь горькой, подспудной,
Далекого детства бедой-лебедой:
Эх, эту б корову в лужок изумрудный —
Пасись и нагуливай добрый удой!

Под вечер пришла бы корова до хаты,
И, кроме удоя, с собой принесла
Две пары копыт и большие ухваты
Священных рогов, к изумленью села.

С коровой и в жизни была б перемена:
Звенел бы литовкой на знойном лужке.
Зимой бы носил ей навильники сена,
Похожий на Будду, в своем кожушке.

2001






БРОДЯЧИЙ ПЁС




Мы с ним глазами встретились на миг,
Он посмотрел и замер оробело.
-  Как поживаешь в Индии, старик?
И пес пролаял:
-  Вам какое дело?

— Ах, черт возьми,
Гордыни — будь здоров!
Но, право, грех голодному гордиться.
-  Пойдем, старик, до наших поваров…
И мы пошли вдвоем по загранице.

Потом лежал на жарком пирсе он
И кости грыз, что с камбуза кидали,
И отгонял рычанием ворон,
Когда они уж очень досаждали.

Проснусь поутру, лает:
-  Как дела?
Мосол подкину, взглядом приласкаю.
Сдружились мы, но грустною была
Дальнейшая история морская.

Еще неделя, две — и я уплыл,
И в этот порт
Уж больше не вернулся.
Бродячий пес…
Ах, как он вслед скулил
О том, что снова в людях обманулся.

1985






ТУЗЕМКА




Под одёжкою плоть тугая,
Взоры — тайна и глубина.
Босиком по камням ступая,
Как победно идет она.
Кто она? Из какой там касты?
Или диво явилось мне?
В стороне от толпы цветастой,
От сородичей в стороне,
Не славянка во чистом поле,
А туземка во цвете лет!
Обезьяны в ветвях магнолий
Восхищенно кричат ей вслед.

Я и сам от любви сгораю,
Фантазирую на ходу.
Вот уж мысленно догоняю,
Целомудренно обнимаю,
На горячий песок кладу.

Над Бенгальским заливом вёдро,
Бирюзовая гладь воды.
Жаркой близостью ходят бедра,
И прибой поощряет бодро
Наши сладостные труды.

Отгорели и снова вспышка.
Над заливом летят века…
Шепчет пламенно:
«Мой мальчишка!»
Завершаем свою интрижку
Аж на острове Шри Ланка.

Зной и нега в тени акаций,
И туземные спят вожди,
Никаких тебе пертурбаций.
Говорю я:
«Хочу остаться!»
«Нет, нельзя, морячок, иди!»

Ухожу я. Муссоны веют.
Вот-вот хлынет сезон дождей.
От Коломбо и до Кореи
Буду думать, как золотеет
Тесный пламень её грудей.

1993






* * *


Проснешься и глянешь в чернильную тьму
Ночной океанской пучины,
И ноги ведут покурить на корму,
Обычно без всякой причины.

Корму то поднимет, то бросит.
Невмочь!
Планктон возле борта искрится.
И сладостным духом пропитана ночь:
В Бомбее грузились корицей.

И там же сверчки — развеселый народ,
Подсели.
А сколько апломба!
Три звездочки в небе — летит самолет,
Наверно, летит на Коломбо…

1984






МАРИИ




Что вздыхаешь, грустинку тая?
Нам обоим от жизни попало:
Строил замки воздушные я.
На земле ты очаг сохраняла.

Если завтра — глаза в небосвод! —
Я умчусь за звездой вдохновенья,
Ты проводишь меня до ворот,
Обещая любовь и терпенье.

Отштормуют мои корабли
И вернутся к причалу победно.
Как дочурки, скажу, подросли!
Ты слезинку смахнешь незаметно.

Не прожить без утрат и потерь,
Но светлы наши звездные сферы —
Те, что ловкие люди теперь
Принимают за блажь и химеры.

Индийский океан. 1984






ОДНАЖДЫ




И вот после тьмы ножевой
Стерильной тропической ночи
Приметил радар судовой
Пустынный такой островочек.
Клубятся над ним облака,
Прибойная мечется пена,
Но в глубь островка — ни дымка,
Ни стойбища аборигена.
Как будто немое кино,
Фантастики будто страницы.
Такого ведь быть не должно,
Должны быть хоть звери и птицы.
Должны быть и камни могил
В тени иль под зноем палящим,
Ну хоть бы один крокодил,
Какой-нибудь слон завалящий!
Безжизнен и тих островок,
Крупинка планеты, не боле.
Всеобщий трагический рок
Пометил его биополе.
Молчит горизонт-окоем.
И мы в толчее белопенной,
Пока есть возможность, идем,
Теперь уж одни во вселенной.

1992






ПОКРАСКА ТРУБЫ




Филиппины на траверзе. Грубо
Раскачало. Но верим в судьбу.
Не прошли еще медные трубы.
Но пройдем, как докрасим трубу.

Здесь не диво — дурная погода,
Свистопляска уже началась.
Но труба — это лик парохода,
И попробуй трубу не докрась!

У дракона^{12}^святое понятье:
На трубе — не у тещи в гостях!
И висим мы на ней, как проклятья,
На отвесных её плоскостях.

То опустит, то в небо подбросит,
То впечатает в тело трубы.
За мазочком мазочек наносим,
А волна уж встает на дыбы.

И, взлетая на гребне высоко,
Хмуро смотрим на ад за бортом.
И работаем зло и жестоко,
И расходимся молча потом.

1984






НАШИ




Повидав и моря и страны,
Экзотичные города,
На тропических тараканов
Мы дивились: вот это да!

Крутолобы, грузны, как танки,
Но стремительны, как такси.
(Это было в порту Келанге,
Далеко от широт Руси).

Как радаром, усами шарят.
А сойдутся — в глазах темно,
Впрочем, было подобных тварей
И на судне у нас полно.

Сколько с ними в борьбе жестокой
Резолюций извел местком!
Как снялись из Владивостока,
Так травили их порошком.

Вроде б сдохли… И снова-диво:
Расплодились — числа не счесть…
Тут парнишка один сметливый
И отважился: «Выход есть!»

И, сойдя на причал Келанга,
Расхрабрился совсем матрос,
Наловил этих тварей в банку
И под вечер на борт принес.

«Пусть сразятся — на силу сила,
Эка мощь пропадает зря!
Нашим точно — каюк, могила
Или с вышками лагеря!»

«Дело верное, смело, мудро!» —
Рассуждаем и мы, бася.
А потом наступило утро,
И картина предстала вся.

Смотрим, битва уже в финале,
Тараканы кишмя кишат!
Только наши не пострадали,
А тропические лежат…

Сколько было речей тут жарких,
Помполит поддержал одну:
«Очень стойко мы держим марку,
Не подводим свою страну!»

1986






ССЫЛКА И КОН




Есть на торговом флоте
Кореши у меня,
К их ветровой работе
Неравнодушен я.

Штиль за бортом,
При штиле
Всё у них мир и лад:
Палубу красят или
Сращивают канат.

Ладят надежно гаки,
Но взбеленись вода —
Ссылка тогда на баке,
Кон на руле тогда.

Сколько хлебнули лиха,
Ссылка забыл и Кон.
Раз в океане Тихом
Нас зацепил циклон.

Бак затрещал, как желудь,
Руль заходил, как черт.
Палубный груз тяжелый
Грузно пошел за борт.

Помощи ждать?
Нелепо!
Крепко норд-вест прижал.
Ссылка крепил талрепы,
Кон на волну держал.

Так, со стихией споря,
Выгребли без потерь.
Южно-Китайским морем
Топаем мы теперь.

Разве не показатель,
В гости заходят враз:
«Ну-ка, прости, писатель,
Что там приврал о нас!»

1984






ВЫГОДНЫЙ ФРАХТ




-  Так держать! —
Капитан не речист.
Под твиндеками глыбы гранита.
И стучит в пароходство радист:
«Взяли
          на борт
                    надгробные
                                      плиты!»
Загрузили —
               свершившийся факт! —
Для Страны Восходящего Солнца.
Вот и выпал нам выгодный фрахт:
Чистым золотом платят японцы.

К ряду ряд, за плитою плита,
И на каждой — достойное имя.
И, как грустный итог и тщета,
Даты жизни и — прочерк меж ними…

-  Есть держать! —
И по коже озноб.
А потом уж не столь оробело
Ляжешь в койку,
                        как в собственный гроб,
И уснешь под простынкою белой.

1984






КОГДА ЖЕ…


Кто над морем не философствовал?

Вода.

В. Маяковский




Когда же окончится эта вода?
Когда же, когда?

Полгода морей — севера, заграница,
Библейская стужа, тропический зной.
Как будто бы в сказке умыло водицей —
Арктической, южной и вновь ледяной.

Я думаю, так будет: вмиг хорошея,
Жена издалёка мой встретит «корвет»,
Подросшие дочки повиснут на шее,
В дому разольются и радость и свет.

Уже отшумели моря-океаны,
И звезды не в рубку глядятся, в окно.
Родня собралась, понаехав, нагрянув,
И я говорю ей о странствиях… Но

Когда же окончится эта вода?
Когда же, когда…

1984






ВЕНЕЦ




Еще одна погрузка
И всё — венец, итог!
Встречай нас,
Остров Русский,
Качай, Владивосток!
Устало и счастливо
Отмоем пот и соль,
Осилив два пролива,
Таможенный контроль,
Где пристально и важно
Проверят нас чины,
Насколько буржуазной
Гнильцой заражены.
Шутя про ураганы,
Кося идейный взгляд,
Обшарят чемоданы,
До дна перешерстят.
Не кроется ль измена,
Тлетворный дух и яд?
Просветят как рентгеном,
Как лазером пронзят…
Но все пройдем, пробьемся,
Разлука так длинна!
Потом уж разберемся,
Что стоила она…

1984






В АТЛАНТИКУ!




Полный ход!
Даже чайки отстали,
Не вьются.
Где-то завтра Канары
Разбудим гудком.
Хорошо б и туда подвернуть,
Прошвырнуться,
По сырому песочку
Пройтись босиком.
Отдохнули б винты,
Подремал бы локатор,
Поласкались бы ветры
С земною травой,
А потом можно смело
Идти за экватор,
В полушарие Южное —
Вниз головой…

1988






МЕЛОДРАМА




Под утро штормило, бросало,
Гвинейские дули ветра,
И снилась Гвинея-Бисау,
Где я танцевал у костра,
Где бубны гремели. О, боже!
И был мой успех налицо.
Не зря же мне вождь чернокожий
Пожаловал в ноздри кольцо.
И вновь ликовала полянка,
И явственно, как не во сне,
Все липла ко мне африканка…
И тут постучали ко мне!
Мгновенно истаяла дама,
Горячая как сатана.
Открыл я глаза — телеграмма:
«Скучаю…Целую… Жена.»
Прочел я, насупившись строго,
Как Библию или Коран.
Потом был экватор. И много
Других экзотических стран.
Прелестницы двух полушарий
Блистали, как звезды кино,
В рисковых бикини и в сари,
И в строгих глухих кимоно.
Мне снились японки и тайки,
Но гнал соблазнительниц с глаз:
Представишь их в наших «куфайках» —
Кощунство. Но действует враз.

1988






* * *




За рейс постареет не только металл,
Усталым и грустным вернусь я на сушу.
Вот только что в полдень прошли Сенегал,
И — странно! — событье не тронуло душу.

Космичность эмоций, объемлющий взгляд,
Потери крупней и глобальней фортуна.
Эфир сообщил, что бомбили Багдад,
Нам тоже досталось вчера от Нептуна.

Что светит нам дальше: удача? Тщета?
Не знаю… Пока лишь шнурую ботинки.
Иду на корму и сдираю с борта
Обычную ржавчину — пневмомашинкой.

1988






ЭКВАТОР




Как будто парит радиатор,
И в мареве влажный рассвет.
В семь тридцать проходим экватор,
Как жалко, что веничка нет.

На зыби качает, как в зыбке.
Как золотом зыбь залита.
Как пули, крылатые рыбки
Отстреливают от борта.

Зенит всепланетного лета!
И требует дани Нептун.
Бросаю я за борт монеты
Горячей страны Камерун.

И бог переводит дыханье,
Он тоже сомлел от жары.
Но, будто искусный механик,
Он держит на марке пары.

А солнце, как сваркою, жарит —
В порыве своем трудовом,
На стыке земных полушарий
Работает огненным швом.

1988






РИУ-ГРАНДИ




И все же Нептун наш — мудрец, голова! —
Сие подтвердил замаячивший берег.
По курсу Бразилия. Рада братва:
Ну вот и достигли Латинских Америк!

Но где же привет и прозрачность границ?
Стена крепостная над бухтой воздета,
Чугунные пушки глядят из бойниц,
И вроде б стоят пушкари при лафетах.

И здесь мы товары возьмем для Европ,
И здесь все красоты наскучат команде.
Но эти орудья запомним по гроб —
В старинном форту городка Риу-Гранди.

Похоже, в согласии с мирной судьбой,
Держа под прицелом морские пределы,
Они не замедлят с ответной пальбой,
Коль вдруг кто затеет неправое дело.

1997






РАЗГРУЗКА В РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО




Вoт и Рио… Огни на волнах.
Звезды в небе как острые шильца.
Как положено, в белых штанах
Поднимаются на борт бразильцы.

С упоеньем играю строкой:
Кабальеры, мужчины, сеньоры!
Дел с разгрузкой — денечек какой,
На неделю огня и задора.

Как-то сразу заполнили ют:
Груз на берег и деньги на бочку!
Вот уж стропы, как струны, поют,
Извиняют расхожую строчку.

Дело сделано. В путь, капитан!
Потрудились ребята на диво.
Да и сам я, пройдя океан,
Пофланировал в улочках Рио.

Над Бразилией тишь, благодать.
Южный тропик сияет у трапа.
Можно ль лучшего в жизни желать,
Если Бендера вспомнить Остапа?

1988






В ЗАЛИВЕ ЛА-ПЛАТА




Июнь на дворе, а погодка строга,
Просвета ни справа, ни слева, —
Как Блок говорил, «за четыре… шага» —
На траверзе Монтевидео.

Испаноязычием полнятся рты:
Куанто куэсто^{13}^… мэркадо^{14}^.
Мы айросом-ветром по ноздри сыты
В бурлящем заливе Ла-Плата.

Еще — на роток не накинешь платок:
— Салаги, не вешайте носа! —
То боцман по-русски ведет диалог
С командой. Излишни вопросы.

Журчанье в шпигатах.
И вздохи в трюмах.
И рубка белей коленкора,
Но пышет труба, как сигара в зубах
Железного конкистадора.

И вот на причал указует бушприт;
Там пальмы сквозят и бананы.
И страстью сочатся глаза сеньорит
В стремительном вихре канкана.

1988






АНТИКВАРНАЯ ЛАВКА




Тусклый глянец пистолей и карт,
Плащ-накидки латинского шелка,
Ружья в козлах.
                       И — сам Бонапарт:
Красной меди сюртук, треуголка.

В дорогой антикварной пыли,
В окружении нимф и амуров,
Сановито молчат короли
На усталых старинных гравюрах.

Сколько сразу батальных вещей,
Грозных взоров и спеси коварной!
И хозяин сидит, как Кощей,
За прилавком —
                  над книгой амбарной.

Тихо бьют над прилавком часы,
Как полдневные склянки на шканцах.
И горошина медной слезы
Прожигает сюртук корсиканца.

Хмурит брови испанский король.
Снова тихо.
                 Ни стука, ни скрипа.
Слышно даже, как ползает моль
По камзолу Луи де Филиппа.

1988,

порт Монтевидео






АРГЕНТИНСКАЯ ИСТОРИЯ




То европейка, то мулатка
В толпе встречающих.
И вот Кромешный возглас — «Вася, братка!» —
К нам долетел на пароход.

Всё позади — шторма и штили,
Семнадцать суток — день ко дню.
Не пряча слез, глядит Василий
На аргентинскую родню.

Он с нами плыл, свиданья ради,
Он тридцать лет копил гроши.
И вот с акцентом кличут «дядю»,
Толпясь на пирсе, племяши.

Еще взойдут по трапу власти —
Чины таможни, сандозор.
Потом уж он, не веря счастью,
Обнимет брата и сестёр.

Стоит, бедняга, курит тяжко,
Роняя пепел на настил,
На чемодан в ремнях и пряжках,
Что в рiдном Харькове купил.

— Смелей, земляк!
Родня с машиной!
Встречают, словно короля!
Но Аргентина… Аргентина…
Чужая всё-таки земля.

1988






В ПОРТУ МАДРИН




Ну ладно б лошадь иль корову,
Иль, скажем, стадо антилоп,
А тут встречаю льва морского.
Столкнулись, господи, лоб в лоб.

На эту, бог ты мой, скотину
Дивлюсь я: экая гора!
А лев потер о кнехты спину
И вяло рыкнул: спать пора!

И лег на кромочке причала,
Мол, неча попусту будить,
Ему вставать на зорьке алой,
Семейство львиное кормить.

Я ретируюсь виновато
Поближе к трапу корабля.
Лежат на утлых кранцах львята,
Во сне ушами шевеля.

Сомкнули львиные объятья,
Как на лужайке, на траве.
И я свидетель: меньших братьев
Никто не бьет по голове.

1988






* * *




Нудный дождик с ночи мочит.
Робкий вылизал снежок.
Но кричит задорно кочет —
Местный Петя-петушок.

Он и здесь поет, ликует,
Хорошо ведет канву.
И, как слышно, не тоскует
В иностранном во хлеву.

Я гляжу: как будто в кадре,
Аргентинская зима,
Городок Пуэрто-Мадрин:
Церковь, кладбище, дома.

В дополнение картины
Вдоль прибрежной полосы
Важно шествуют пингвины,
Держат по ветру носы.

Сядут чинно, лапы греют,
На залив глаза кося,
Словно тайною владеют,
Что рассказывать нельзя.

1988






МИМО




Наутро пришли мы в Израиль,
Как боцман сказал, в Израиль.
Встречал нас на пристани Авель
С чернявою дочкой Рахиль.
Они предложили товары.
И хоть я торги не терплю,
Пощупал «колеса» и «шкары»^{15}^,
И буркнул:
-  В Стамбуле куплю!
Зачем мне исламские чётки
И этот синайский инжир?
Пойди загони свои шмотки
Угрюмым арабам — в Каир!
— Ты шибко-то, паря, не лайся, —
Ответил мне Авель, любя, —
Ты лучше у нас оставайся,
Я дочку отдам за тебя…
Ах, дочка! Картина в Манеже!
Тут неча на Яхве грешить…
-  Скажи, и меня здесь…обрежут?
А как с ней, обрезанным, жить?
— Живут же… Подумаешь, барин! —
Торгаш усмехнулся едва, —
Вон Молотов жил и Бухарин,
И Киров — генсек номер два…
И тут я припомнил, как в споре,
Желая уесть помудрей,
Мне бросил Галязимов Боря^{16}^,
Что я «окуневский еврей».
Ах, Боря, я видывал дива,
Что мне ярлыки и хула!
Сюда бы, под сень Тель-Авива,
Твои золотые слова.
Девчонка-то вправду — картина,
С такой бы по яблочки в сад!..
Да нас не поймет Палестина
И лучший наш друг Арафат…
И грустно, и мысли все те же
В мозгу воспаленном толку:
«Вот так согласись и обрежут,
А я еще в самом соку!»
— Бывайте…
И за полдень вскоре,
От избранной Богом земли,
Ушли мы в Эгейское море,
Винтами свой путь замели.
Как всюду, за милею миля,
За дымкою скрылся причал.
Ну, ладно, водички попили,
Побаяли по мелочам.

1989






ЕВРОПЕЙСКАЯ ТЕМА




Клочья пены срываются с мокрых тамбучин,
Будто шторму подкинули в топку дровец.
Сквозняками Ла-Манша простужены тучи,
В зябком Северном море идет бусенец.

Вот и всё — началась европейская тема:
Дует ветер химический с Эльбы-реки,
Ждет нас Кильский канал, ждет причал Флиссингена,
В эмигрантских лавчонках нас ждут маклаки.

Это те, что давно в свои тайные ложи
Пронесли Робеспьеров кровавый топор,
И в семнадцатом, вырядясь в черную кожу,
Развязали безжалостно красный террор.

Это с тех похорон еще — пышности царской,
На костях и на бедных крестьянских гробах,
Возвеличен был ими портной Володарский,
Накроивший смирительных тесных рубах.

И когда в них вели нас на скорбную плаху,
Низводили до нищенской скудной сумы,
Верховодил все тот же кагал авербахов —
На Лубянке, в управах глухой Колымы.

За баланду, за смертный отрез коленкора,
За святую идею — жила бы страна! —
Мы месили проклятый бетон Беломора,
Им Калинин в Кремле раздавал ордена.

А теперь они лгут, что к делам непричастны,
Торопясь во вранье — кто кого переврет.
Сколько их, советологов, нынешних — гласных,
Сочиняют доносы на русский народ.

Но трудней им приходится, рыцарям рынка,
Ведь все меньше слепцов, что не помнят родства.
Наконец-то, и в недрах российской глубинки
Прозревать начинают и чудь и мордва.

Пашет волны форштевень, просевший от груза,
Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам.
Жму рабочую, честную руку француза,
Жму — голландцу. А этим руки не подам…

1988






ПРИХОД В ГАМБУРГ


В Гамбурге каждое судно встречают гимном

страны, под флагом которой оно плавает.




Покой и тишь, как откровенье,
И все так чинно и ладком,
И веет майскою сиренью,
И синтетическим дымком.

Идем. И трюмы полны груза.
Просторной Эльбою идем
Под гимн Советского Союза,
А не под гибельным огнем.

Но там, за плесом, поворотом,
Где заводские дым и чад,
Похоже — стрекот пулемётов,
И мнится, шмайсеры строчат.

Сейчас нас втянут в драку, в свалку,
Пленят, потопят иль сожгут?
Но дюжий немец, приняв чалку,
Кивнул спокойно: «Аллее гут!»

9 мая 1988 года






ПИТЕР. ЛЕТО-88




Жаpa. И пыль хрустит. Средина лета.
Ситра б глоток какой или пивка…
На Смольном флаг.
И, значит, власть Советов,
Как говорили сталинцы, крепка.
Душа парит и требует полива,
Но, черт возьми, порядочки новы:
Вчера прошел я Датские проливы,
А в ресторан на Выборгской — увы!
Конечно, будь я фрукт какой цековский,
Я б этих мук души не осязал.
Рубцова нет,
                 остался Глеб Горбовский,
Но, говорят, он прочно завязал.
Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку,
И завертелся, как веретено,
В толпе, спешащей делать перестройку,
Иль Зимний брать со Смольным заодно?!
Ну, стало быть, на родину вернулся!
Простой моряк, не барин и не граф.
Не сдался Зимний.
                         С почтой промахнулся.
И лишь под вечер «занял» телеграф.
Друзьям приветы — долг, а не обуза,
Родным поклоны — помню, мол, всегда!
Залитый потом, грузный, как медуза,
На Невский выгреб.
                           И — вот это да!
Иду-бреду в огнях. Куда, не знаю?
Иду… И тут — фартовая — она:
Ажур колготок, ножки, «четвертная»
В ажуре том — начальная цена.
На хате — стол, шампанское рекою,
Витают вздохи — милый, дорогой!
Плачу за все я царственной рукою
И наливаю весело — другой.
Час утра.
               Та же жаркая погодка.
В башке туман, и думы глубоки.
На Смольном флаг.
Цела и «мореходка»^{17}^,
А этот факт оценят моряки.

1988






МОРЯЦКАЯ СКАЗКА




Жил-был штурман один,
он читал романтичные книжки,
Он ходил по морям и стихи сочинял для жены:
Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю.
                                                          А сынишке
Попугая мечтал привезти из далекой страны.

Месяц к месяцу, ждут ли красивые
                                            флотские женки?
Им положено ждать, компенсация будет потом —
Чемоданами шмоток. Но штурман
                                           читал все книжонки.
Он о шмотках не думал.
                                  А это тревожный симптом.

Как-то бросили якорь в стране,
                                        где жара и лианы,
Где купить попугая слабо за валюту —
                                                      в момент,
Хоть у братьев по классу, что чаще стучат
                                                 в барабаны,
Чем трудиться желают.
                             Но строгим был их президент.
Президент приказал: «Из страны —
                                      ни зверушки, ни птицы!
Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!»
И советский генсек, укрепляя стальные границы,
Параллельно придумал такое ж решенье ЦК.
Словом, штурман-романтик зажат был
                                                 в суровые узы,
Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг
И потом на таможне родного до боли Союза
Спрятал птицу за пазуху: только, мол,
                                                     вякни, дурак!

И пока потрошили его чемоданишко тощий,
Говорящая птица, — конечно, не ведая зла, —
Острым клювом на теле трудилась
                                          с угрюмою мощью,
Штурман вынес и это. Бывали покруче дела!

Вышел бледный, шатаясь, он в зиму.
                                     Домой он вернулся.
Ну, а дома записка: «Устала одна куковать…»
Взял за голову птицу он и широко размахнулся,
А потом передумал, живой отпустил умирать.

Сколько видел еще он и звезд заграничных,
                                                              а лун-то!
Много разных событий стряслось
                                            на пути холостом:
Президента сгубила какая-то черная хунта,
А советский генсек сам от старости умер потом.

1990






ИНДУСЫ




Из всех кругосветных искусов,
Из сонмища встреч на ветрах
До жалости помню индусов
В их медленных жарких портах.

В Бомбее-порту или Кочин,
Где зной обжигает с утра,
Они расторопны не очень,
Зато побузить мастера.

Потрудятся малость и — в спячку,
Устелют телами причал.
Проснутся, жуют свою жвачку,
Наверно, чтоб тонус крепчал.

Фанаты таинственной веры,
Ведомые Буддой самим,
За что-то стреляют премьеров,
А после стенают по ним.

Костры погребального ада
Сандалом и лавром горчат.
Что жалость? Тут гневаться надо!
Не знаю я… Боги молчат.

1998






ВЛАДИВОСТОК


Льву Князеву




Сунься, враг! И приветят огнем:
И линкор, и буксиришко ржавый!
И когда мы в загранку идем,
Мы спокойны — за нами Держава!

А теперь? Иль остыли ветра?
Или в башнях стволы понарошку?
Лазят чуть не в заливе Петра
На своих кавасаках япошки.

Шмонят нагло шпион и бандит.
И уж, вроде, не к месту картина:
В полдень праздная пушка палит
Холостыми на сопке Орлиной.

1999






БОЛЬШОЙ ПЕРЕХОД




Завершили большой переход,
Точно к сроку доставили грузы.
Как Везувий, остыл пароход,
Якоря скрежетнули о клюзы.

Шапки вверх! Но молчала братва.
Тишина — по трюмам и отсекам.
В те часы хоронила Москва
С ритуальным почетом генсека.

Щекотливый державный вопрос
И у нас был продуман заране:
У гудка встал партиец-матрос,
Что стоял на руле в океане.

Трижды вынул он души из нас,
И радисты сработали круто:
Сотня пушек ударила враз —
Холостыми пока…
Для салюта.

Помню, день был и мрачен и сер,
И циклон налегал по-пиратски.
Начинался разгром СССР,
Первым пал Петропавловск-Камчатский.

В горле бухты кипел океан,
И над рубкой, пока еще робко,
Шевелился горячий вулкан —
Ключевская дозорная Сопка.

1994













ВСМОТРИТЕСЬ




Всмотритесь: бесов легион!
Кто чуток к жизни, смотрит в оба:
Из всех времен, со всех сторон —
Ползут на Русь корысть и злоба.

Сейчас бы шашку да коня,
Душа бунтует, а не ропщет.
Но, глянь, уж вычислил меня
В своей щели перестраховщик.

Дрожите, стражники мои!
Предвидел вас и знаю — цену.
Но не клинком, огнём любви
Пока стремлюсь изжечь измену.

На всякий случай — хвост трубой!
Держу воинственную позу.
Но бес коварен, он — любой…
Восплачут русские березы.

7 декабря 1980






НА РОДИНЕ




Села родного не узнать,
Как будто власть переменилась.
Мрачней отец, старее мать
И я угрюмей. Что случилось?
Как будто мир его лад
К былому разуму не тянет,
Как будто много лет подряд
Здесь правят инопланетяне?
На «москвичах», на «жигулях»
Пылят и катят незнакомо.
Безлюдно к вечеру в полях,
Зато битком у гастронома.
Глаза прикрою: ты ли, Русь,
Во мгле полыни и пырея?
И снова мрачно оглянусь:
Не пугачевщина ли зреет?
Строка, быть может, не права,
Поищем лучшие глаголы.
Но не хочу плодить слова
И соловьем свистеть веселым.
Не то чтоб нечего сказать,
Не то чтоб правда не по чину,
А просто горько сознавать,
Что я и сам тех бед причина…

1981






ПРОВИНЦИЯ




Поёт комар, гудит мошка,
Стрекочет вещая сорока,
И кот на троне чердака
Холостякует одиноко.
Бычок об угол чешет бок,
В сарае хрюкнул боров сонный,
«ДТ» свалил в канаву стог —
Ничейный, стало быть, казенный.
Ничья дорога, даль ничья…
Но — чу!
Как будто скачут тройки?
И, сдунув с крыши воробья,
Нагрянул ветер перестройки.
Ура! И выкрикнув «ура»,
Забив всех раньше в барабаны,
На этот ветер флюгера
Отреагировали рьяно.
Опять на гребне, на виду
За всенародные усилья:
Теперь в двухтысячном году
Сулят здесь лад и изобилье.
Толкуют складно — блеск и шик! —
Мол, были беды и потери…
И хмуро слушает мужик,
Привычно в будущее веря:
«Ну что ж, идем к версте верста,
То попустительство, то ломка.
В итоге жизнь и прожита —
Вся для счастливого потомка…»

1986






ЗАПРЕТЫ


Старинным чистым светом
Луна в ночном окне.
И чудятся корветы,
Как в детстве, на стене.
Как призраки, как духи,
Плывут из дальних стран
Матрос с серьгою в ухе,
Братишка капитан.
Кричат: «За вами лично!»
А мне дороги нет:
На визе заграничной
Чиновничий запрет.

Что сделал я плохого?
В плену был? Не бывал!
В КБ у Королёва
Подписку не давал.
С анкетой все в порядке,
Всё — прочерки, тире…
Ну, резал правду-матку,
Так гласность на дворе?!

Что знаю я? Компасы!
Что ближе? Синь воды!
Еще завел Пегаса,
Так он не знал узды.
Манящие корветы,
Бетонная стена…
Запреты вы, запреты —
Чужая сторона.

1987






ПОДРОСТКИ В СКВЕРЕ




Hет, нет — не наркоманы!
Иду, бросаю взгляд.
В кроссовках и бананах^{18}^
Они сидят, галдят.
О чем? Прикину вкупе —
И хил и беден слог.
Толкут водичку в ступе,
Вот так и я толок.
При кепке, при монете,
При флотских брюках-клёш…
У отроков у этих
Изысканней балдёж.
В тревожных ритмах века,
Где кругом голова,
«Монтана», «дискотека» —
Со смаком пьют слова.
Лопочет «Мани, мани!».
Висящий, как праща,
Транзистор фирмы «Сони»
На плечике прыща.
Свободный от иллюзий,
От сложностей души,
Он цедит, глазки сузив:
«Цигарку разреши…»
И все-то понимаю,
И взгляд мой злой — в упор,
И все же вынимаю
Проклятый «Беломор».

1987






ДОЕХАЛ!




Я ехал пьяный на телеге,
Конёк умен, трусил едва.
Моталась в сумраке и неге
Моя чужая голова.

Мы ладно бражничали с кумом
И в чувствах родственных клялись,
То в даль стремились наши думы,
То в стратегическую высь.

Что было — было! Шито-крыто.
Доехал, спать ушел в лесок.
А мог сыграть бы под копыто
Или упасть под колесо.

Теперь, идеями пронизан,
Я больше к куму — ни ногой.
Гляделки пучу в телевизор,
Сижу, весь правильный такой.

И — для жены, как замечаю,
Пришла иная благодать.
Спешит налить мне чашку чая
И дырку бублика подать.

1987






ВБЛИЗИ ОТ БОЛЬШАКА




… Потом свернул я с большака,
Над степью плыли облака,
Как белые шаланды.
Далёко было до ЦК,
Как и до местного РК,
Отдела пропаганды.
Я сел на камень.
Бег минут
Жара в тугой свивала жгут,
Но это — к слову, частность.
Я думал, если нам не врут
И никуда не заберут,
Совсем поверю в гласность.
От прошлых болей и обид
Я был, как старый инвалид,
На площади базарной:
В глазах тоска, в груди томит,
Ведь и в меня по шляпку вбит
«Режим тоталитарный».
Я вспомнил цензора «лито»,
Как он вымарывал «не то!» —
Негодник и Иуда.
Как сытый, в кожаном пальто,
Начальник важничал:
«Пошто Работаете худо?»
Качал права поддатый «мент»,
Искореняя «элемент».
За что такая плата?
И намекал интеллигент,
Вчерашний джинсовый студент:
«Система виновата!»
Ржавели плуг и борона,
Зато работала без сна! —
Контора наградная.
Терпели БАМ и целина,
И вся — на донце стакана! —
Россия остальная…
Теперь в верхах — разор, «война»,
В низах — густая тишина,
Чиновничьи препоны.
Не открестившись от вина,
С надеждой крестится страна
На древние иконы…

Вот так вблизи от большака
Сидел я. Плыли облака.
И жаворонки пели.
Что в этот час решал ЦК,
Не знал. Но местный наш РК
Держался за портфели.
Прогнали стадо. По земле
Скользнула тень — пастух в седле.
«Здорово ночевали!»
Потом огни зажглись в селе,
И я, грустя, мечтал во мгле
Хотя б о сеновале…

1988






МЕРТВЫЙ ХОД




Из детской дальней той печали
Мне ясно помнится одно:
Был жив еще Иосиф Сталин,
И было лозунгов полно.

Там где-то в гору шла Отчизна,
С призывом пламенным «Даёшь!»,
А в нашем «Путь социализма» —
Колхозе скромном — был падёж.

К весне ни сена, ни обрата,
И холод лютый, как назло.
И пали первыми телята.
За ними овцы, и — пошло.

На мясо б, что ли, прикололи!
Нельзя… И, к радости ворон,
Всю ночь возил подохших в поле,
Поклав на дровни, Филимон.

Хлебнув для удали портвейна,
Перед собой и властью чист,
С задачей справился партейный
Наш сельский шустрый активист.

Отвез и ладно б, скрыл огрехи,
Зарыл в сугроб, похороня,
Но туши в дьявольской потехе
Воздвиг он во поле стоймя.

А поутру с зарей, с восходом
Мы враз узрели — боже мой:
Непостижимым мёртвым ходом
Телята к фермам «шли», домой.

«Шел», тяжело водя боками,
В тупом движении своем,
Косматый, с гнутыми рогами,
Баран и ярочки при нем.

И как-то робко, виновато,
Всё тычась ярочкам в бока,
«Резвились» малые ягнята,
Глотая льдинки молока.

В последний раз метель кружила,
Верша суметы на буграх.
А стадо будто вправду жило,
За ночь насытясь в клеверах.

Так шло — копыто за копытом,
Шажок за медленным шажком:
За кои годы ходом сытым,
В молчанье хрупая снежком.

1989






ХАИМ ФАИЧ




Зa Урал от фашистов бежал,
Так и прибыл к нам — рвань да заплаты.
Говорили: шинок содержал
Он в местечке каком-то, в Карпатах.

— Хаим Фаич, а где сыновья?
На кровавых фронтах — не иначе?
— Ах, судьба… Прозябают, как я… —
И слезами горючими плачет.

Вот у печки в молитвенный час
За псалмами сидит, подвывая.
Жалко бабам — платочки у глаз:
«Что поделаешь — вера такая!»

Кто лепешку несет, кто пирог,
И не чуют беды христиане:
Бьется в печке сивушный дымок,
Сатанинское зелье чеканя.

Долго наши захватчиков бьют.
И в селе, что ни день, похоронки.
Хаим с прибылью: горькую пьют,
Пристрастились и вдовые жёнки.

Вот уж пушки кончают с пальбой,
И в горах зацвели эдельвейсы.
Хаим тоже поладил с «судьбой»,
Отпустив благородные пейсы…

1989






ИНОПЛАНЕТЯНЕ




Среди простых забот о хлебе
Нам, может, даже повезло:
Теперь кружит не коршун в небе,
А серебристый НЛО.

То возле речки на поляне,
То в горсаду, что пуст и тих,
Садятся инопланетяне
В «тарелках» импортных своих.

Они бодры, молодцеваты,
В скафандрах узкие тела.
Наверно, метят в депутаты
От радикального крыла.

Что посулят они? Удачи?
Не знаю. Многого не жду.
А Русь, изверясь, пьёт и плачет
У сих пришельцев на виду.

Опять — они! — статья в газете.
И все при них, как у людей.
«Как скучно…» — Гоголь бы заметил,
А Ельцин гонит лошадей.

1989






ДОРОЖНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ


Золотая дремотная Азия…

С. Есенин




Спит хороший народ, спят барышники,
Спят охранники — нечего красть;
В теплом газике дремлют гаишники,
Точат зуб на «проезжую часть».

Исключительно, видно, для гласности —
Над райцентром цветок фонаря.
Указатели мер безопасности
Тоже фосфоресцируют зря.

Измотало полночное бдение,
Ядовитую «Приму» курю.
Пост ГАИ — тот хоть при исполнении,
Я ж без толку на звезды смотрю.

Рад любой завалящей оказии —
Ни саней, ни телег, ни машин.
Ах, печаль ты — «дремотная Азия»
На дороге Бердюжье — Ишим…

1989






АПРЕЛЬ




Трепыхается бельё,
Глухо грает вороньё.
Переходная погода
Дует падерой в жилье.

Колобродит зло и люто
Время крови и свинца:
Что ни год — людская смута.
И не видно ей конца.

Под густым газетным лаем,
Под парламентский балдёж,
Сам торю дорогу к маю —
Сквозь наветы, грязь и ложь.

Трепыхается бельё,
Веще грает вороньё.
Благо, есть еще отрада —
Деревенское жильё.

На крыльце дровец беремя,
Под окошком скрип саней.
Жидкий чай, программа «Время»
И вселенная — при ней…

1990






ДА, МОЖЕТ БЫТЬ…




Мужик был злой и трезвый, как стакан.
Речной вокзал закатом был украшен.
Я речь повел: мол, видел много стран.
Он оборвал:
-  А мне хватило нашей!

Я проглотил глухой обиды ком:
-  Да Бог с тобой, коль ты такой везучий,
Вон пароход, катись ты прямиком
На Север свой, — и кепку нахлобучил.

Как много их, копя к эпохе злость,
Бродяжа тут — при силе и при хватке,
Легко спилось и в сферы вознеслось
На нефтяной сибирской лихорадке.

-  Ну ладно, друг, ты тоже не дури! —
Он взял меня за лацкан, — ну, манеры! —
Я что скажу: да здравствуют цари —
Хранители Отечества и веры!

Я так и сел на ржавый парапет:
-  Ах, боже мой, зачем такие страсти?
Какая связь?
-  Прямой как будто нет! —
Он похрустел браслетом на запястье.

И вдруг вскипел, выплескивая грусть,
И, распаляясь, кричал, как будто лаял:
-  Цари-то что! Поцарствовали, пусть,
Алёшку жаль — парнишку Николая…

Теперь мужик сглотил обиды ком
И устремил в пространство взор колючий:
-  Я сам читал, как он его — штыком,
Бандюга этот, Янкель…гад ползучий!

И тут он встал — большой — у лееров,
Взвалил рюкзак:
-  Ну, ладно, посидели… —
Потом с борта махнул мне: — Будь здоров!
Не вешай нос, всё сладится, земеля…

Потом зажглись на мачтах фонари,
И берега и воду баламутя,
Вновь донеслось: «Да здравствуют цари!»
Да. Может быть… При нынешней-то смуте.

1990






СОВНАРКОМ. ИЮЛЬ 1918


Свидетельства современников, опубликованные в печати,

говорят о том, что после убийства царской семьи

в Екатеринбурге заспиртованная голова Николая 2-го

была тайно доставлена в Москву, в Кремль.




В стране содом. И все — в содоме.
Пожар назначен мировой.
И пахнет спиртом в Совнаркоме —
Из банки с царской головой.

Примкнув штыки, торчит охрана,
Свердлов в улыбке щерит рот.
А голова, качаясь пьяно,
К столу Ульянова плывет.

Он в размышленье: «Вот и сшиблись!
Но ставки слишком высоки!»
Поздней он скажет: «Мы ошиблись!»
Но не поймут ревмясники.

В морозный день эпохи мрачной,
Да, через шесть годков всего,
Они, как в колбу, в гроб прозрачный
Его уложат самого.

А где-нибудь в подвале мглистом,
Где меньше «вышки» не дают,
Из адской банки спирт чекисты,
Глумясь и тешась, разопьют.

И над кровавой царской чаркой,
В державной силе воспаряя,
Они дадут дожрать овчаркам
Останки русского царя.

Еще прольются крови реки
Таких простых народных масс.
Тут голова открыла веки,
И царь сказал: «Прощаю вас…»

Он всех простил с последним стоном
Еще в Ипатьевском плену:
Социалистов и масонов,
Убийц и нервную жену.

…Летит светло и покаянно
На небо царская душа.
И зябко щурится Ульянов,
Точа клинок карандаша.

Еще в нем удаль боевая,
Еще о смерти не грустит,
Но час пробьет… Земля сырая
Его не примет, не простит.

1990






ЭПОХА




У меня не дом теперь — жильё,
И сума — пакет из целлофана.
Как-то враз ушли в небытиё
Бежин луг и Ясная Поляна.

Славил труд. Ославили и труд.
Красота в шипах чертополоха.
Как избрать тут праведный маршрут?
Но молчит глумливая эпоха.

Ведь пока свой проклятый табак
Я смолил над строчками, над словом,
Вновь на Русь спустили всех собак —
Наших дней бронштейны и свердловы.

Содрогнешься, боже сохрани:
И напор, и выучка, и стойка!
Жадной сворой кинулись они
К пирогу с начинкой — «перестройка».

Да, в струю кричат про Соловки,
Да, правы — нехватка ширпотреба.
И эпоха жарит шашлыки
На огне, похищенном у неба.

1990






* * *




Вожди почили в бозе,
А новых нет пока,
Жидки да мафиози
В Советах и в ЦК.

Ах, добыли свободу
(Виват нам, дуракам!)
Библейскому народу
И прочим Собчакам.

Теперь и нас бы — к стенке,
Чтоб некому тужить:
Сплошные евтушенки,
Сплошной бомонд и жидь!

Куда желаешь — виза,
Вся жизнь — сплошной полет,
Ну, словом, как Раиса
Максимовна живет?

1990






УЛИЦА ЕЖОВА




Угрюмых крыш накат тяжелый,
Кювет с болотною травой.
Иду я улицей Ежова —
Какой-то сонной, не жилой.

Как во вчерашний день заброшен,
Но просвещенный «Огоньком»,
Я подхожу к дедку в галошах,
И он кивает: «Тот…нарком!»

Кивает, видно, по привычке,
Мол, знаю сам, нехорошо…
Да вот и ржавая табличка
На пятистеннике: «Ежо…»

Глухой чердак, окно-бойница,
А во дворе, что хил и пуст,
В больших «ежовых рукавицах»
Стоит боярышника куст.

Крамольный факт советской были.
И этот благостный старик
Вздыхает: «Власти нас забыли,
Но я уж, Господи, привык».

Привык. Ни горечи, ни злости.
И только — чем душа жива! —
Он, будто собственный кости,
Кладет в поленницу дрова.

1990






ГОЛОВА НИКОЛАЯ

Продолжение темы


Станиславу Куняеву




Русская быль иль легенда какая, —
Будто б цела голова Николая:
Будто б вмурована в стену Кремля…
Боже! Прости нас, родная земля.

Страшно Руси отомстили хазары —
Дел часовых мастера да мадьяры.
В царской крови искупали ножи,
Всюду поспев убивать, латыши.

Будто бы сразу же после расстрела
Голову ту отделили от тела,
Бирку приладил уральский ревком,
В банке со спиртом отвез в Совнарком.

Долго стучали по рельсам вагоны,
Тайно тряслась голова без короны.
И ликовала нерусская власть.
Как и задумали жидомасоны,
Дальше — народная кровь полилась.

Над головою — вещдок и улика! —
Всласть поглумились насельники ВЦИКа,
Свердлов отхаркал чахоточный спич,
К сведенью принял Владимир Ильич.

Был он в те годы пьянее железа,
Резники лишь ухмылялись тверезо,
Круче курчавился Маркса портрет.
И всё кровавей текла «Марсельеза»
В средневековый его кабинет.

Верю, жива голова Николая!
Много о нынешнем времени знает!
С губ её слабый доносится вздох:
«Боже! Спаси нас от НОВОГО рая!»
Ищут повсюду опасный вещдок.

Бейлисы ищут, пособники рыщут.
Зреет в жаровнях кошерная пища.
В долах Руси вновь орудует враг.
Муромец с печки не слезет никак.

17 июля 1990






ЖУРАВЛИ


Ах, грустно! Ах, улетели журавли, барин!

И.А. Бунин




Журавли улетели… Ах, барин, они улетели!
Ах, Иван Алексеич… Какая пора на дворе?
То ль покойники с косами встали и вновь околели,
То ли белые с красными рубятся в кровь на заре?
И заря умерла… Только Маркса усмешка густая —
Над планетой, над Русью, как банный,
                                             как фиговый лист.
Журавли улетели. Небесная чаша пустая,
Самолёты не в счет, ненавижу их
                                             дьявольский свист.
Бабье лето еще… Паутина летит из Парижа —
Невесома, как всюду, плывет
                                          с Елисейских полей:
Поэтический троп иль живая деталь
                                                 для престижа?
Это подан мне знак: проводили и там журавлей!
Так бывало и раньше. Но так вот угрюмо и люто
Не болела душа, не мрачнели стога на лугу.
Силы зла торжествуют,
                                  вселенская тешится смута.
Журавли… Слышишь, барин?..
                                        Я плачу, прости, не могу…

1990






ПУСТЬ ПОТЕШАТСЯ




С теплой грустью есенинских кленов,
С русской думой о днях золотых,
Все прошел я шторма и циклоны,
Принимая как должное их.

Жили рядом светло и согласно
Деревеньки мои, города.
Жили разно, не то чтобы праздно,
Но без света в душе — никогда.

Не обидел родную сторонку,
Воспевал. И прославил, как мог.
Что же нынче так лает вдогонку
Чья-то шавка? Суди её Бог!

Лают давки у винных лавчонок,
Лает рэкет. Спасения нет?!
Больше всех беспардонных сучонок
Развелось в подворотнях газет.

Коль в душе ни таланта, ни Бога,
Коль от злобы в глазах зелено,
Пусть потешатся бранью и склокой —
Все равно им парить не дано.

Выйдет срок… Приплывут бригантины,
Вспыхнет снова — по курсу — звезда…
Кто там с визгом вцепился в штанину?
Наступлю ведь… Ну, право, беда!

1990






ШКОЛЬНЫЙ ДРУГ




У Кольки Чекунова все при месте:
Обширный двор с постройками — поместье! —
По нынешним-то скудным временам.
Есть две машины: «Нива», «Жигуленок»,
В хлевушке народившийся теленок,
Ну, словом, поживает: я те дам!
«Сначала в баню», веничек зеленый
Несет хозяин. И, как две иконы,
Мы восседаем чинно на полке.
Над банной крышей звезды и кометы —
Предмет любви не нынешних поэтов,
А тех, старинных, — в дальнем далеке.
По всем частям — по косточкам и в целом —
Чугунный жар злодействует над телом,
Экватору и тропикам — родня.
А мы к воде скользим, к холодной, ниже,
И ковш-другой — сибирский наш «кондишен» —
Враз остужают Кольку и меня.

Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий!
А в доме телек врет о перестройке,
Настали же смурные времена!
Но Кольке — что? Он банно-кумачовый,
Махнув рукой на байки Горбачева,
К столу торопит: «Водки иль вина?»
«Ну как сказать!» — томлюсь неловкой ролью, —
«Да ты взгляни! — он мигом нырь в подполье —
Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»…
И впрямь, таких я сочных этикеток
Не видел столько постных пятилеток,
Считай, еще с добрежневских времен.
«Что ж, — говорю, — сейчас дерябнуть стоит,
Как детям культа, пленникам застоя,
И коль страна до гласности дошла,
Мы выпьем, чтоб начальство не чудило
Над мужиком с «ухватистою силой»,
Не притесняло русского села.
Как уцелел ты? Ведь такие годы…»
Смеется Колька: «Были и погоды…»
А мне своя привиделась стезя:
Сплошной галоп за книжками, за славой,
Едва поспеешь, — окрик литоравы:
«Погодь за дверью — занято. Нельзя!»
Ну, повидал Америку, Европу,
Ну, по морям тропическим протопал,
Но не взрастил телка и порося,
Не сдал — где взять? — ни литра и ни грамма,
В счет этой продовольственной программы,
Для тружеников фабрик молока.

У Кольки Чекунова все при деле:
Сейчас придет с вечерней дойки Неля,
И ребятишки-школьники — вот-вот.
А я в гостях сижу залетной птицей,
Ну, сочиню печальную страницу…
Да нет, шалишь, совсем наоборот!
Стезя — стезей…А радоваться надо:
Вот лунным светом залита ограда,
И теплый свет искрится у окон.
Мы были с Колькой други высшей марки.
И вот впервые пьем по честной чарке.
«Ну, доставай там свой «Наполеон!»

1990






ТОТ ЖЕ СНЕГ…




Тот же снег… И те же версты:
Пешедралом — два броска.
Сквозь морозный морок — звезды,
Безразмерная тоска.

То ль луны мелькает плошка,
То ль гнилушки камелек,
То ль морозною морошкой, —
Поздней баньки огонёк?

Бесенят ли буйных свиту
Баламутит старый бес?
То ль челом Хрущев Никита
Просиял и вновь исчез?

А когда-то, ах, когда-то
Шел домой и ликовал.
Этот снег голубоватый
Так божественно сверкал!

А теперь бредешь угрюмо
По родимой-то земле
С перестроечною думой,
Тяжкой думой на челе.

Кто там все же страх наводит?
Кто вгоняет в дрожь и пот?
Кто в метельных джунглях бродит? —
Уж не местный ли Пол Пот?

1991






МАЛЕНКОВ




Среди вождишек и божков,
На спешной их перехоронке,
Он, предсовмина Маленков,
Как бы в особицу, в сторонке.

Пальто осадистой длины,
Фигура крупная, литая.
Проходит — парусом штаны
Летят, брусчатку подметая.

Он в годы сумеречных слез
И всеколхозного терпенья
Скостил налоги и всерьёз
Сулил другие послабленья.

Он дал Лаврентию пинка,
Но не прижился на престоле,
Успев уважить мужика,
Он как бы сгинул
В чистом поле.

Вот говорят: свой век дожил
Он под простой, негромкой крышей.
Он был Георгием, он-был!
Где будут эти — «Боря с Мишей»?..

1991






СТАРЫЙ СЮЖЕТ




… Сколько пафоса, сколько крика,
Телеящик включи на миг:
Тот себе на уме, тот ликом
Засекреченный боевик.

Охмурили, околдовали,
Развалили страну, галдя,
А доверчивый люд загнали,
Ускоряясь, в «очередя».

Я-то, ладно, не много жаждал,
Оттого и душа жива.
Как понять дорогих сограждан,
Тех, что клюнули на слова?

Нет продыха от телебредней:
Что угоили со страной!
О, молчи, Михаил Последний,
Шельма, меченый сатаной.

1991






РУССКАЯ ВЕНЕСУЭЛА


В Венесуэле существует обширная русская колония, составляющая три волны эмиграции. Первая волна — следствие революции и гражданской войны; вторая волна — следствие второй мировой войны; третья волна — беженцы от современной российской демократии.





1

Всe было проще, чем думал об этом,
Там, на краю зарубежной Руси,
Встретили шуткой седые кадеты —
Ну, комиссар, мол, прощенья проси!

Сдвинули рюмки по доброй привычке,
И недоверья растаял ледок.
Да, раскидали нас войны и стычки,
От безрассудства лишь Бог уберег.

Только куда подевалась отвага?
Думал ли встретить я, братцы, вчера
Рудневых — внуков героя «Варяга»?
Встретил. Сошлись мы. И — с Богом ура!

Помню у Слезкиных вечер сердечный,
Кинту^{19}^Бурмицких, вопросов обвал,
Дружных Ольховских чету и, конечно,
Как Свистунов о донцах вспоминал.

Сколько улыбок хороших! И столько
Солнечных душ пораскрылось легко:
Павла и Сергия, матушки Ольги…
Только сроднились. И вновь далеко

Вечнозеленый окрас Каракаса,
Горных дорог золотой серпантин,
Авиаборт безупречной «Виаса»,
Моря Карибского синий сатин.

Кира и Аннушка, Катя и Вера,
Волков Георгий и кинта его.
Вот перед взором встают кабальеры —
Плотников, Маликов и Хитрово!

Русских погостов святые могилы,
Белой России последний рубеж.
В утренней дымке вершина Авилы —
Знак восклицательный вечных надежд!




2

«Как там у нас?» — меня спросили.
И я подумал в тот момент:
Для новой «ельцинской России»
Я тоже — «чуждый элемент».

Сносил хулу и от марксистов,
Теперь я вовсе — «быдло», «сброд»,
По недосмотру ельцинистов
Еще не пущенный в расход.

Но Бог судья им… Бесконечно
Течет, как речка в берегах,
Наш разговор другой, сердечный,
О русских далях, о снегах,

О колокольчиках Валдая,
О вьюжных посвистах в ночи….
Вот раскричались попугаи,
А мне почудилось — грачи!

Взглянул на книги — Блок и Пушкин,
Сергей Есенин — для души.
А вон, под пальмами, церквушка,
Что возводили на гроши.

И — хорошо…
               И встрече рады,
Еще не вечер, не итог!
И кровь взбодряет, как и надо,
Венесуэльский кофеек.

И будет день — за всё заплатят
Все эти бесы и ворьё…
Кивают Аннушка и Катя,
У них ведь женское чутьё.

1991-1992






ЗОЛОТОЙ ОСТРОВ




Ем бананы, валяюсь на пляже
В первый раз за доставшийся век.
Никакого здесь нет эпатажа,
Как нормальный живу человек.
Всё стабильно: ни путча, ни рынка,
Ни пустых политических ляс.
Час-два лету до Санто-Доминго,
Двести верст и — в огнях Каракас.
По соседству фламинго гнездится,
Дозревает кокосовый сок.
Поселиться бы здесь, позабыться
И зарыть даже память в песок.
Что еще романтичней и краше:
Затеряться вот так, запропасть,
Коль в Отечестве нашем не наша —
Продувная, продажная власть.
В человеческом счастье иль горе
Не бывает дороги прямой.
Над лагуной Карибского моря
Взвешу всё и… уеду домой.
А приснится мне птица фламинго
И нектаром кокос налитой —
Вспомню остров и Санто-Доминго,
Как негаданный сон золотой.

1992






МОСКВА, МОСКВА…




Катил с какой-то кодлой воровской,
Такси летело с дьявольским нахрапом.
И шеф довез до самой до Тверской,
И три «куска» потребовал на лапу.
«Из-за бугра? — он нагло подмигнул, —
Такие шмотки — шкары и рубашка!»
Я, не торгуюсь, молча отстегнул,
Он сыто взял хрустящие бумажки.
Москва, Москва! Имея рупь да грош,
В былые дни дельцу б не дался в руки.
Теперь вздохнешь, как лазаря споешь:
«Москва, Москва, как много в этом звуке!»
Куда же делась, словно испаряясь,
Родная речь, привычная для слуха?
Полезло все: распущенность и грязь,
Блатной жаргон и крайняя разруха.
Вот эта с торбой — чья-нибудь жена.
И этот — чей-то! С нищей коркой хлеба.
А были ж реки полные вина,
Златые горы всяких ширпотребов.
Мельчает все. И в сутолоке дня
Мелькают чаще мелкие офени.
Один из них и вычислил меня
Интеллигентно ботая по фене:
«Державы нет! И нам придет хана,
Коль правят бал шныри и вертухаи.
Нужна РУКА! Но нет и пахана.
И весь расклад. Природа отдыхает».

1992






* * *


В 41-м сибиряки спасли Москву.

Народная молва




Мocквa теперь о нас не тужит,
В ней, чудо-юдо,
                          Ельцин кружит
И бронетехника утюжит
Старинные холмы.

А вы, московские мещане,
Что нам по телеку трещали,
Отчизне блага обещали,
Вы сподличали враз.

Не зря ж в три дня
               хромого «путча»,
С восторгом гадины ползучей,
Вы власть отдали своре сучьей —
С картонных баррикад.

Москва ОМОНом перекрыта,
Кавказской мафией повита,
Почти что до смерти убита.
Кого спасать?..

1992






В НЕБЕ ХОЛОДНОМ…


Памяти моих родителей

Екатерины Николаевны и

Василия Ермиловича




Вспыхнув во тьме,
                          прочертила параболу спичка,
Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе.
Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка.
Рад одному, что хоть в душу никто не полезет.

В печке прилежно пылает дровишек беремя,
Ветка сирени скребется в морозную раму.
Время тревожное, горькое, подлое время.
Мама б жила, я пошел бы проведовать маму.

Яблок купил бы в коммерческом, что ль, магазине,
(Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки),
Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины,
Выпили б малость малины сладкой настойки.

Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете,
Наши покосы и яблоки нашего сада.
Лучшие дни!.. Но опять биороботы эти
Мутят Россию. Но маме об этом не надо.

Пусть она спит возле бати за рямом зеленым,
Пусть им приснится, как ветер осоку колышет,
Как возле дома, поднявшись, красуются клены,
Нашего дома, с покатою шиферной крышей.

В небе холодной Большая Медведица бродит,
Иль сатана насылает большие морозы?
Печь остывает. И пятый десяток доходит,
Как я живу. А в душе еще детские грёзы.

Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной,
Клюй, МОЙ снегирь, и будите зарю, свиристели!
Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно…
Правды хотели? Да все ли до правды созрели?

Мозг затуманен не столько смурной бормотухой,
Сколько трущобною лжедемократской баландой.
Недруги действуют, рушат фундаменты духа
Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой.

Глянешь окрест — и душа замирает от боли:
Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты.
Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли,
Может быть, там не дотянутся к нам «демократы».

1992






РЫНОЧНОЕ




Базар ли, рынок ли…
Иду В своём раздумии унылом:
Как в восемнадцатом году,
Торгуют спичками и мылом.

С медалью жалкий инвалид,
А рядом бабка притулилась.
И всякий выжить норовит,
А для чего, скажи на милость?

Сияют лавки да ларьки —
Кавказской мафии раздолье.
И пьют, отчаясь, мужики,
Отвыкли браться за дреколье.

Я тоже душу волочу,
Её так долго убивали.
И ты не хлопай по плечу,
Не трать калорий, генацвале.

Замолкни, стих! Душа, замри!
На мир глаза бы не глядели.
А глянешь — ухари, хмыри
Да злые девки на панели…

1992






НА КРАЮ МИРОВОГО РАСПАДА


Черного кобеля не отмоешь добела!

Пословица




Не создали обещанный рай,
Лишь облаяли русского Ваню.
Мужику — хоть ложись, помирай,
Он же строит «по-белому» баню.
То ль чудит? То ль свихнулся сосед?
Но топорик наточен, как надо.
Тук да тук — раздается, чуть свет,
На краю мирового распада.
На пороге грядущей грозы,
Инквизиторских новых жаровен,
Ладно рубит венцы и пазы
Из подручных осиновых бревен.
На снегу зеленеет кора,
Как предвестница майской полянки.
Светел Ваня в пространстве двора,
Ни до бабы ему, ни до пьянки.
И в окрестности рощ и полей
Как-то легче становится сразу.
Да и черных он тех кобелей
Называет пристойно: заразы!
Лишь на свежие раны соля,
Он невесело шутит меж делом:
«Ну хотя б одного кобеля
Я отмою и сделаю белым!»

1992






ДАМА С СОБАЧКОЙ


Воспоминание




И пляж был не худший, и дачка,
Амурные были дела.
Ну, словом, как в «Даме с собачкой»,
Прекрасной и дама была.

Конечно, не столь эпохальный
Сюжет я у классика крал,
По нынешним меркам — банальный,
В ту пору он за душу брал.

Когда мы вдвоем загорали
Иль в горы ходили пешком,
Собачку гулять оставляли
С одним гражданином с брюшком.

Кивнет он и больше — ни слова,
Замкнется — ни то и ни сё.
Она ж оказалась готова,
Как пишут в романах, на всё!

Восторженным взором глядела,
И я в неё взоры вперял.
Её ненасытное тело
К утру только Эрос смирял.

Восторги и вздохи — в начале,
Доверье — в зените любви.
Но отпуск не вечен. Умчали
Мы в скучные веси свои.

Писала, как хлюпая лужей,
Сошла она в городе «N».
С натугой взглянула на мужа
И в нем не нашла перемен.

Распутица липла к подошвам,
Собачка мусолила кость…
Всё это в немыслимом прошлом
Осталось. И с веком спеклось.

И море, и озеро Рица,
И пальмы, и чувственный зной.
Теперь там — насквозь! — заграница,
Распаханы пляжи войной.

Дики невоенному глазу
Системы военные «град».
А там, где трудились абхазы,
Работает зло автомат.

Где мы целовались когда-то,
Где парус белел — вдалеке,
То гильза, то каска солдата
Буреют в кровавом песке.

Сгорела беседка и дачка,
И взор под вуалью густой
Расплывчат. И сдохла собачка
С тоски — еще осенью той…

1993






ГАВАНА




Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь,
В ожидании рейса калякаем.
Революцией пахнет гаванская ночь,
Керосином и всячиной всякою.

Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь,
Но барбудосы шляются разные.
И главенствует — нет, не испанская речь,
А российская, русская — праздная.

Сейнерили ребята. И вольную пьют.
Ты ж болваном сидишь как потерянный,
А возникнешь под пьяную руку, убьют
И не вякнешь, как палтус ошкеренный.

Разбитная старушка, ты лучше завянь,
Дочка-внучка, отстань с разговорами,
И закрой свои ножки и зло не тарань
Рыбачков колумбийскими взорами.

За окошком тропическая канитель,
Непогодные — что ли? — условия.
Где-то спать собирается Кастро Фидель,
Парабеллум кладет в изголовие.

Ожидание рейса. Угрюмый момент.
В тесном зале мурманская лексика.
Но Россия закрыта. И Ньюфаундленд
В гололёде. Свободна лишь Мексика.

Будь что будет. Исходит кубинская ночь.
Притомились мои иностраночки.
Угнездилась старушка, а внучка иль дочь
Тянет медленно «пепси» из баночки…

1993






НО, ПАСАРАН!




В отеле солнечной Гаваны,
Где нынче сервис — не фонтан,
Весь в хаки, вылез из-под ванны
Голодный местный таракан.

«Что, камарадо, дело плохо?
Опять в идеях наших брешь! —
Вздохнул я — скверная эпоха! —
И крошку хлеба бросил. — Ешь!»

И следом новую добавил.
И по-немецки гаркнул: «Шнель!»
Собрал он пищу, ус поправил
И тотчас юркнул за панель.

И там, насытясь мило-любо,
В теснинах труб и теплых ванн,
Ответил зычно: «Вива — Куба!
И вообще — но, пасаран!»

1994






КОНСЕНСУС ТАМ…


Там, на неведомых дорожках…

А.С. Пушкин




Собрать рюкзак, ружьишко, сети,
Уйти в озера и леса,
Где простодушный месяц светит,
И холодит ступни роса.

И жить вдали от всех читален,
В зеленом мире моховом,
Пусть буду не оригинален,
Зато созвучен с естеством.

Жить от посадки — к урожаю,
В той суверенной стороне,
Жить, никому не угрожая —
Ни Татарстану, ни Чечне.

Вдали от мафий и от НАТО
Один небесный слышать гром.
Консенсус там! И демократы
Сидят все на цепи кругом.

1994






ОГЛЯДИШЬ ОКРУГУ…


Брату Григорию Васильевичу




Оглядишь округу малость,
Как на раны бросишь соль;
Генофонда не осталось,
Кто сказал бы:
Пить доколь?!

Лишь у брата двор — палаты,
Загляденье за версту.
От рассвета до заката
Брат мой трудится в поту!

Что-то строит он, строгает,
Сыновьям, мол, передам!
По-хозяйски осуждает
Тех, кто халкает «Агдам»^{20}^.

Наагдамятся, звереют,
И пошли «баранки гнуть»…
Здесь уж точно — не евреи
Виноваты. Вот в чем суть!

1994






* * *


За родную, бля, Россию

Пьем до дна!

Ю.Басков




Ну, а я слагаю книжки,
Перед Родиною чист.
Но и жалкой медалишки
Мне ни в жизнь не даст Борис.

А поскольку эти оды
Не ласкают слух Кремля,
Я пишу, «продукт свободы»,
За железной дверью, бля.

Обманул меня цековский
Этот к рынку переход.
Вот хоть клоун Жириновский —
На Бомбей зовет в поход.

Атаманит на экране,
Сразу видно храбреца!
Хоть в Индийском океане
Я отмою пот с лица!..

1994






РАЙОННЫЕ СТАНСЫ




На ладан дышат ад и райсобес,
Казна пуста, в хозяйствах не до жиру,
На месяц сена, силоса — в обрез,
Солому с крыш сдирают фуражиры.
В саду «Орленок» сломан барабан
У пионера в гипсовой пилотке.
Но вновь шустрит сноровистый пацан,
Завел свой бизнес — жвачка и колготки.
Стальная дверь. И запах кабака,
Вся из себя питейная халупа.
Тут был клиент! Испробовал пивка
И на сугробе расписался тупо.
Мой дом, где жил, снесли. И котлован
Отрыли, грезя западною новью,
По всем статьям — замах на ресторан
Валютный и — с французскою любовью.
А как подруга юности? Она
Живет в приватизированном рае,
Где склад фарцы и сумерки сарая,
И без детей звереет тишина.
Какой ей прок с того, что я поэт,
Коль нет воды горячей, в щели дует?
Вот и крутись! И крутится, чуть свет,
Какой-то дрянью польскою торгует.
И как судить? Привычней пожалеть,
У всех, похоже, участь полосата:
В телеге жизни как-то доскрипеть
До впереди мелькнувшего заката.
Куда идти? И я пошел ва-банк.
Забытый опыт дался мне непросто.
Буровя снег, напористый как танк,
Уперся в ров старинного погоста.
За малый срок, что не был здесь, крестов
Повыросло, стоят раскинув руки.
И всякий крест распять меня готов
И воскресить на радости и муки.
Не сильно ж я пред Богом виноват,
Но все равно фантазия взыграла.
Вот мать лежит, отец, там — малый брат,
Январской вьюгой холмики сравняло.
Невдалеке, где свист машинных шин,
В тисках болот и наледи озерной,
Всё тот же тракт уходит на Ишим,
С кюветным льдом и далью иллюзорной.
Районный тракт — ухабы, колеи!
Он мне давно открыл, что мир прекрасен!
И вот кресты… А крестные мои
Живут — представить только! — в Каракасе.
И там я был. И там обрел родню.
Там, как припомню, супротив аптеки,
Есть русский храм на Пятой авеню,
Где я прощен «отныне и вовеки!»
Так что ж теперь? Свободный, как дитя,
Опять свыкаюсь с жизнью понемногу.
И выкрест-месяц, рожками блестя,
Мне освещает в сумраке дорогу.

1994






НА ПОГОСТЕ




На погосте в чистом поле —
Лунный свет во все концы.
О плохой загробной доле
Митингуют мертвецы.
Громче всех — номенклатура,
Гулевая молодежь,
Ветераны Порт-Артура,
Тем и вовсе невтерпёж.

В самом деле, мрак, простуда,
Край страданий не почат.
Ветхий саван греет худо,
Белы косточки стучат.
Ни оградки, ни калитки,
В лучшем разе — тень куста.
У иных ни пирамидки,
Ни приличного креста.
Ну, а тем, что по гулагам,
С меткой-номером во мгле,
Вовсе горше, бедолагам,
Там, в анадырьской земле?
А в Москве? Свои, славяне,
Воровски и кое-как
Погребают в целлофане
После танковых атак…

Призадумались немножко,
И уже не столь ворча,
По суглинистым дорожкам
Потекли, костьми бренча.
Безнадежною порою,
Черепами дзинь да дзинь,
Разбрелись загробным строем
По местам своим.
Аминь!
Успокоились в обидах,
В домовины залегли.
Подстрекатели в хламидах
Тоже челюсти свели…

Тишь над кладбищем.
Светает.
Вдалеке, слыхать едва,
То ли ангел пролетает,
То ль экспресс «Пекин — Москва»…

1994






ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ




Дешевую «Приму» позобал,
Как раньше сигару,
В душе матюгнулся
На весь этот дембеспредел.
С утра — без похмелки! —
Алкаш промышлял стеклотару,
А прочий, перронный, народ
На баулах сидел.
Весь в «фирме» пацанчик
Дебильно терзал погремушку,
Мамаша листала — Не в жизнь не поверю! —
Стихи.
Два дачника дюжих
Пустяшную пили «чекушку»,
Дотошно, как немцы,
Прощали друг другу грехи.
Грехов набиралось,
За них бы — на дыбу, на реи!
Но первый хитрей был,
А тот, что наивней, другой
Клепал на себя же:
Мол, лучше всех наций — Евреи!
И пьют аккуратно,
И умно шурупят «мозгой»…

— Эх, Ваня, Ванюша!
Ты сам же при хватке и силе,
Умом не обижен
И наш мужичок — от земли!
Евреи, конечно…
Но нынче печаль о России,
О русском народе:
Проснется ль?
Все «жданки» прошли.
Не ангелы мы.
И злодейка с наклейкою губит.
А те, кто «шурупят»,
Нацелены гробить и брать.
Простит нас Россия
И, больше того, приголубит,
Вот только б, вот если б…
Отчаялся я повторять!..

Прихлынуло люду,
Столпились,
Пошла обезличка.
Два дачника, дама, пацанчик
И все западло —
Прощали друг друга.
Потом подошла электричка,
Прощеных, прожженых
И прочих —
С перрона смело.

1994






РАССКАЗ КРЕСТЬЯНИНА




Жизнь пошла — загонит в гроб! —
Рэкет, надувательство.
Но и в нас созрел микроб, —
Зуд предпринимательства.
Как-то трактом, в гололед,
Мчал водитель бешено,
Не вписался в поворот
И — в кювет заснеженный.
Зябко. Дует в кулаки.
И к жилью торопится:
«Трактор нужен, мужики!
А с меня… как водится!»
Следом новый «корефан»,
С той же речью кроткою.
В суверенный Казахстан
Вел он «Краз» с селедкою.
Порешили сей вопрос
Под слабосолёную.
Снова — чу! Учуял нос
Колбасу копченую.
Тут сошлись на пять кило,
Тракторист старается…
Тем и кормится село,
И опохмеляется.
Извело коров. И факт —
Фермы разбабахало.
Дел-то всех: водичкой тракт
Поливает аховый…

1995






1 ЯНВАРЯ 1996 ГОДА




В фазах лун — нестабильный и грозный —
Начинается год високосный.
Ходит Каин и ставит печать:
Начинают морозы крепчать!
Телевизор осип от испуга:
Нам не выйти из адского круга,
Если красные к власти придут!
Что же? Камень на шею и — в пруд?
Что же, что же? О Господи, что же?
В кадре женщина с бархатной кожей:
Попка круглая, плечи и грудь!
Суть ясна. Чуть прикрытая суть.

Високосного года начало.
Тихий ужас шипит из бокала.
Где-то взрыв прогремел тяжело:
Самолет иль объект НЛО?
Что-то будет! Закроют границы?
В одночасье ль Чечня испарится?
Или башне Пизанской упасть?
Или вновь перекрасится власть?
Отмечается важность момента:
Новый колер в речах президента!
Все Гайдары навытяжку вряд,
Все шахраи на стреме стоят.

Високосного года начало,
Блудный час сатанинского бала.
Утром глянешь в окошко, а в нём —
Два Чубайса стоят с кистенём.

1996






ИЗ ЗАЛА СУДА




«Встать, суд идет!»
Томов пятнадцать «дела»
Судья на стол кладёт,
Но то и дело
На прокурорский щурится погон.
И воет баба: «Я не виновата!»
И пышет жаром пафос адвоката, —
На жалость давит платный цицерон.

«О, слабый пол!» — взыскует благодетель.
И «пол» блазнит — точь-в-точь
Трехлеток-нетель,
При телесах, при золоте серёг.
Любой из нас для этой лярвы — лапоть,
В глазах её одно желанье — хапать.
И бес попутал. Бог не поберёг.

Судья не лох, он кодексу служака,
Он чтит статьи, их эвон сколь! Однако,
Крутой клиентке — «зона» не к лицу.
Они с умом поделят «сбереженья», —
Парад планет и звезд расположенье
Так благосклонны к Деве и Тельцу.

И суд идет. И судит всё, «как надо».
Я ж накален, как «Ф-1» — граната.
На честном слове держится чека.
Даю в пылу и гневе показанья.
Свидетель я.
Кругом глаза бараньи:
Мол, громыхай, видали дурака!

Гляжу в окно — там столько клиентуры —
Подсудных дел, все чаще бабы-дуры,
О, золотой, нарядный наш народ!
Ударно прут во храмы под иконы
Недавние партийные бароны, —
Опричные мокрушники «свобод».

Роняет перья медный герб двуглавый —
На стол суда, на том с названьем «Право»,
Где нынче кровь и кривда — на паях!
Орел устал в дозоре бесполезном,
И символ чести — скипетр железный
Едва уж держит в бройлерных когтях.

А суд идет…

1996






* * *




… Одни, словно голые в бане,
У шаек своих и корыт.
А я в штормовом океане.
Мой путь направляет бушприт.

При хватке и мстительной силе,
Разбитой страны паладин,
Поверил я в прочность
Под килем! —
Торжественной мощи глубин.

И в небе я вижу поруку,
И к Богу иду, не беда:
С ним раньше по правую руку
Случалось сидеть иногда.

1996






* * *


К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

А. Пушкин




Скользя и падая нелепо,
Нажравшись телебелены,
Россия чокнулась. И слепо
Пасется в стаде сатаны.

Народ? Наверно, только в песнях
Остались удаль и броня —
Он все тупей и бессловесней,
Всё круче стрижка и резня.

Пойди сыщи единоверца,
Враз охладеешь, видит Бог,
На пепле пламенного сердца
Он свечку кроткую возжег.

И рад! И верит в час спасенья,
Как бы не видя куража,
Убогий символ возрожденья
Рукой слабеющей держа.

1996






АНТИХРИСТ


А месяц будет плыть и плыть…

С. Есенин




В листве осины зреет страх,
Трепещет древо-выкрест:
Для всех голов не хватит плах,
Когда придет антихрист!

И ты наивен, человек,
И так в наивстве канешь.
Еще добром жестокий век,
Двадцатый век, помянешь.

Ты по теченью будешь плыть,
Пришествию не веря…
Дурные головы рубить —
Одна забава зверю.

Вот он идет — загробный свист! —
Все три шестерки — ко дню.
И русский лес последний лист
Роняет в преисподню.

1996






КОСЫНКА




Серый автовокзал,
Злые тети и дяди,
Ожидания зал
С Ильичом на фасаде.
Бодрый лозунг парил
Над стеной заскорузлой.
Кто дремал, кто курил,
А кто семечки лузгал.
Кто-то к кассе пролез
Сквозь мешки и корзины,
Словно пушку, протез
Обнажив из штанины.
Взвыло радио. В нем
Будто жарили сало:
Это беглым огнем
Касса справку давала.
Но как главная суть
Встряла в память картина:
Я от пуза на «рупь»
Пил в ларьке «Буратино».
Как сверлил светофор
Красным оком трехтонку,
Как мой вспыхнувший взор
Заприметил девчонку.
Очень ладный берет,
Очень в меру помада.
И таинственный свет
В глубине её взгляда.
Ей, как мне, огольцу,
Лет пятнадцать и было.
Ей косынка к лицу
Очень уж подходила.
А на мне — кирзачи
Пахли ваксою крепко.
И в конец — хоть кричи? —
Позамызгана кепка…
Репродуктор кричал,
Шла посадка на «ПАЗы».
Больше я не встречал
Той девчонки ни разу.
Над кромешной бедой,
Над мальчишечьей, чудной,
Просияла звездой
В нашей местности скудной.
Вскоре сам я пропал
В дальних весях и странах.
Возвращаясь, блистал
При тугих чемоданах.
После стольких потерь
И знобящего быта —
На том месте теперь
Всё асфальтом покрыто.

1996






ВЕРНИТЕ!




Мартены и те заглушили,
И в каждый уезд и улус
Коммерческих флагов нашили.
Верните Советский Союз!

Хватало и стали и бронзы,
И славы, добытой трудом.
Взорвали партийные бонзы
Страну, как Ипатьевский дом.

И так раскурочить Россию
Хазарский сумел каганат,
Что даже с шунтами бессилен
Кудесник Акчурин Ренат.

Так пусть же войдут в кровотоки
Стальные, как сталинский ус,
Прямого воздействия строки:
Верните Советский Союз!

1997






ХОЛОД




Ранний час, алкашей перетряс,
Из подъездов — Освенцим народа.
Столб фонарный, как свечка, погас,
До скончания века — три года.

Сонмы новых ошибок и проб,
Но расписан итог, как по нотам:
Я в автобус вбиваюсь, как в гроб,
Он взорвется за тем поворотом.

Ни печали, ни грусти в душе —
Под гипнозом всеобщего свойства,
Жду с каким-то азартом уже
Кульминаций взрывного устройства.

Никому не сносить головы —
Ни дельцу-подлецу, ни поэту.
Где любовь-покаянье? Увы!
Где отвага и жертвенность? Нету.

Мчусь со всеми в огне зоревом
Сквозь моторные выхлопы-вздохи.
На холодном стекле лобовом
Обнажается бездна эпохи.

1997






В ОДНОМ УРАЛЬСКОМ ГОРОДЕ




С подозреньем гляжу я на сей твердокаменный город,
Не берусь выгораживать даже работный народ:
Дружно пропили «ВИЗ»,
                      «Уралмаш» промотали. И впору —
Снова песнь заводить
                            про несчастный кирпичный завод.

Вот свой поезд дождусь, подпирая колонну вокзала,
И надолго закружит глубины пространства и лет.
И кургузый Свердлов,
                              что не сдёрнут еще с пьедестала, —
На аптекарских ножках —
                              вздохнет с облегченьем вослед.

Настроенье опять — уводите и сразу повесьте!
От одних открестился, к другим не прибился, не смог.
Вновь трамбуют асфальт
                            на расстрельном Ипатьевском месте,
И трагедии русской все катится смертный каток.

Ну, понятно: да здравствует! —
                                    нет ни цензур, ни запретов.
Но пришла и расплата. Во мгле наши вёрсты-пути.
И пример налицо: даже пары приличных поэтов,
Как ни тщись, в этом городе нет, с фонарем не найти…

1997






ЖИЛИ-БЫЛИ




На земле моей, земле метельной,
Та же смута, сумрак, беспредел,
Стал Ямал страною сопредельной,
За Югрою вслед забронзовел.

В Салехарде тучи ходят хмуро,
В суверенных надолбах Надым.
Там Басков. Поэт. Сегодня Юра
Говорит: «Границу отстоим!»

И в стихах воинственные те же
Территориальные права.
А Махмут Габдель грозит: «Зарэжу!»
Шутит, вроде? Шутка — какова!

Даже солнце общее не греет,
А луна и звезды говорят,
Будто я к Тарханову Андрею
Снарядил карательный отряд.

Нацепив торжественные латы,
Отложив перо и чистый лист,
Наш Андрюша кедром в три наката
Укрепляет свой Ханты-Мансийск.

Паритеты… суверенитеты…
В головах — сумятица, бедлам.
Разминулись дали и поэты,
Не с кем выпить горькие «сто грамм»…

1998






БЕСЫ


Сбились мы. Что делать нам!

А.С. Пушкин




Не пылил, по столу не стучал,
Вроде ваньку валял понарошку,
В том порядке, как их обличал,
Обнажали, топырили рожки.

Возмущались — напрасно грешу,
Гомонили и хрюкали сыто,
Предлагали поладить: «Прошу,
Стол накрыт и помыты копыта!»

Но качнулся в простенке портрет —
Аскетичный и сумрачный малость.
-  Это ж бесы! — шепнул мне аскет.
-  Понимаю уж, Федор Михалыч!

Не стерпел и двух-трех «замочил»,
О дальнейшем — провалы местами.
Дома «ящик», утершись, включил, —
Тут как тут они, вертят хвостами.

Целый вечер в бесовской игре
Упражнялся над кнопками рьяно:
Щелкнешь, сбулькают в черной дыре,
Только рябь и круги по экрану…

1998






ЭЛЕГИЯ




Встанешь утром, те же беды —
Оккупация, позор!
Над Россией — в знак победы
Полосатый триколор.

Ни один не дрогнет мускул
На иконе — у Христа,
Красно солнце светит тускло, —
Это общие места…

За окном конкретный вид:
Кандагарский инвалид,
У него Афган в печенках,
Будто злой душман, сидит.

Со вчера горя и шая,
В мятых взорах — боль и крик,
Мужики вопрос решают,
Как залить за воротник.

Три «мента» воришку «мочат»,
Так слегка пускают кровь.
Девка — страсть! — отдаться хочет
За «лимон». И вся любовь.

Безупречный меж людей —
Серый живчик воробей!
Воробья смириться с гадством
Не принудишь, хоть убей.

1998






ДЯТЕЛ




Дятeл долбит за окошком,
Что там нашел, не пойму?
Долгой, упорной долбежкой
Всех растревожил в дому.

Думаю, Господи Боже, —
Смута, реформы, мороз…
Вот надолбился. Похоже,
В лес инструменты понёс.

Мал, а такая отвага, —
Клюв, оперение, стать!
Малость соснет бедолага
В тесном дупле и опять,

Глянь, уж долбит на болоте!
И никому не к лицу
Плохо судить о работе,
Что по плечу молодцу.

1998






ХРИСТОС




Каких кровей Он? — Старая дилемма.
Как был зачат? — Загадка глубока.
Метрических бумаг из Вифлеема
Не сохранили горние века.

Известно лишь — когда и кем распят Он,
И кто орал: «Распни его, распни!»
Так что ж теперь зациклились на пятой
На краткой строчке паспортной ОНИ?

Недавно лишь «расшили» пунктик узкий,
Но не был снят сей пристальный вопрос:
Еврей ли Он?..
Неважно!
Он — за Русских,
Он — Иисус Иосифыч Христос!

1998






РАЙСКИЙ СОН




Возле входа — Архангел крутой,
Шмон, чистилище, очередь к Богу.
Дверь открыл референт молодой
И сказал: «Посидите немного!»

Как на иглах сижу, как в тюрьме,
Поминутно роятся вопросы:
Что здесь делают — нищий в чалме
Иль буддийский народишко босый?..

Тут Пророк, через стену влетев,
Снял хитон и сошел с колесницы.
И, приветствуя офисных дев,
Выпил «пепси» из рук ангелицы.

Наконец я увидел Его,
Как и ждал, Он промолвил солидно:
«Поднял списки Я, сверил Ф.И.О.,
Крыжик есть, но… оплаты не видно».

Облик кроткий, а в голосе лёд.
И сквозь лёд отчеканилось: «Знайте!
Тыща в твердой валюте за вход —
На развитие Рая… Ступайте!»

Кромку неба нашел без труда,
Разбежался и ухнул по-русски.
Хорошо — не задел провода!
И… проснулся от сил перегрузки.

И — к окну. Потрясенный стою:
Мир земной не обрадовал взгляда.
Что сказать тут, коль даже в Раю
Не избегли влияния ада.

1999






АД




Там порядки и нынче чётки:
Каждый вписан в свою графу!
Скажем, адские сковородки
Лижет Суслов.
Но это ж-тьфу!

Для Хрущева — смола, оковы,
В три гадюки свистящий кнут.
Для товарища Горбачева —
Пунктик общий для всех иуд.

Собирайся, мол, паря, с духом,
Всё оформлено: бланк, печать!
Получи (для острастки) в ухо,
И терпи, — не моги серчать!..

Соответственно обстановке,
Выйдет дьявол, прочтет указ:
«Час пришел! Вот твоя веревка,
Специально тебе припас!»

1999






НОЧНЫЕ СТРОКИ




Глаз коли, ни просвета, ни звезд,
В небе сонмище бесов и гадов.
С электрички иду. И мороз
Донимает, как власть демократов.

Вот приду я и печь натоплю,
На поэзию думы настрою,
И продрогшую душу свою
Полуночным чайком успокою.

В пору зла и крушенья систем,
Где кувшинные властвуют рыла,
Сколь героев неслыханных тем
Перестройки возня породила.

Вот один, как бессмертный кощей,
В сопредельной избе обитает:
Дёрнул рюмку, натрескался щей,
Может, в баньку сходил, обсыхает.

Знаю, он в небесах не парил,
Не знавал и подножий успеха,
Но каких мужиков обдурил,
В перестроечном раже объехал!

В лад бы времени вышел портрет,
Да с субъектом случилась промашка:
Там, где раньше носил партбилет, —
С самогонкой забулькала фляжка.

Что поделать! Продукт бытия.
И польстился на божье творенье:
В нашей улочке, возле жилья,
Куст черемухи — трон соловья,
С похмела он разъял на поленья.

Опечалилась майская высь,
Больше белым нектаром не вея,
И полезли — откуда взялись! —
Лопухи с лебедою, дурея.

Все пичуги от наших оград
Улетели, разор не прощая…
(Вряд ли в мае вернутся назад!)
Снег скрипит.
                   Чьи-то окна горят,
Хоть немного
                    мой путь освещая.

1999,

п. Кармак






ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД


Воспоминания




Когда громили танки в Дом Советов,
Я горько пил, присутствуя при этом.
И багрянел от крови сам собой
Телеэкран когда-то голубой.

Шестой канал — эстрадный хит «лаванда»,
А на втором — расстрельная команда:
Грачев-паша — змеиный камуфляж,
Бурбулис-подстрекателей типаж,
Немцов в кудрях — во что-то кандидат….

Зашел сосед — упёртый демократ.
Я без раздумий вышвырнул соседа:
Локальный гром, негромкая победа.
И пусть ликует сам с собой, один,
Зомбированный «ящиком» — кретин.

А Дом горел, прицельно танки били,
При СССР их ладили в Тагиле:
Комулятивным ухнут, пробасят…
И я налил еще сто пятьдесят.

Возник Спецназ,
                   ОМОН,
                            Бейтара тени…
В столице кровь,
                        беспамятство в Тюмени.
Россия вновь на дыбе и во мгле.
И злой прораб, кайфующий в Кремле,
Торжествовал и всем сулил удавки.
И Черномырдин — слон в посудной лавке,
Гоняя мух во рту, в герои лез,
Как лез вчера в ЦК КПСС.

Когда Немцов с Явлинским мух прогнали,
И всем Гайдарам сребреники дали,
В квартире дверь,
                           как будто в небе кратер,
Разверзлась вдруг,
                           явилась Богоматерь:
«Переживем, — рекла, — а пьянку брось!» —
И нимб сняла, повесила на гвоздь.

1999






СЕРБАМ




Над пасхальной Европой вербы,
А над Косовом полем — ад,
Свора НАТО терзает сербов
Богатырски они стоят.

Лезут немцы, грозят мадьяры,
Помрачнел православный Спас.
Изменили друзья-болгары,
Полячишки предали враз.

Нет надежд и на Киев с Ригой,
И не в подлой Москве, видать,
Надо в недрах Руси Великой
На подмогу бойцов скликать.

Вспомнят праведный грохот пушки,
Светлый ангел взорлит во мгле.
Мы придем к вам, придем, братушки,
Как раздавим ворьё в Кремле!

«За славян!» — пробасит ракетчик.
Гром и ужас, огонь и тьма…
В Вашингтоне герой-минетчик
Раньше срока сойдет с ума.

1999,

апрель






ТАМАНСКИЙ МОТИВ


Поэту Виктору Жорнику




По курсу — Тамань. Напружинен «жигуль».
Скользят ласточата — скольжением пуль.
Прочней оплели тополей осьминоги
Горячие ножны приморской дороги.
Азовское — справа слагает катрены,
На Черном — трагический плат Мельпомены,
Гекзаметры вьёт, будто скифов арканы.
Осколками амфор желтеют лиманы.

Мы едем. А небо сосудом Пандоры.
Мы мчим. Будто кровь на полях — помидоры.
На кромочке плавней — пожарищ зола.
Там чудятся мне кальтарбрунеры зла.
Век горький. Исход. Мы на финише века, —
В хитонах, в сандалиях древнего грека.
В античном, суровом, божественном виде.
«В Элладе ж ты, брат!» — как сказал Сердериди^{21}^.

Но кто промелькнул там? Околыша алость…
Гусарский поручик? Мишель? Показалось…

Промчали. Сравненья опять фронтовые:
Арбузы, как шашки лежат дымовые,
И даль виноградников в небо воздета,
И гроздья, и листья защитного цвета.
Но — стоп! И ремни привязные — с плеча.
Базар придорожный. Торговля. Бахча.
— Погодь! — мой товарищ — на тормоз.
И — нате!
Взорлил! И несет уж два солнца в обхвате —
Две сочные дыни, что брызнут вот-вот
Медовой амброзией южных щедрот.

-  Задаром! — товарищ в восторге. — Салют!
У нас тут поэтов в лицо узнают!..

Летим! Нашей гонкой простор ошарашен.
-  Пересыпь?!
                 Давай к Лихоносову, наш он!
Каких-нибудь два поворота всего —
Поселок. С холма панорама: ого-о-о!
Даль моря. И синь. И штормяга жестокий.
И там где-то парус родной — одинокий…

1999






УТРО В СТАНИЦЕ




Вop, что ль, ходит? Собаки лают.
Старотировка. Светает.
В помидорах шуршит роса.
Ядра груш тяжелят корзины.
Занавеска из парусины.
И с лампасами небеса.

Вот Галина встает. И разом
Расцветают горелки с газом,
Шелестят лепестки огня.
Наваждение сна, морока,
Но хозяин уж греет оком
Двор казачьего куреня.

Стайка кур, воробьи в застрехе,
Миг — и сыплются, как орехи,
На тропиночку, где бахча,
Где стрючки, как в петлицах ромбы,
Где на ржавый осколок бомбы
Пёсик Тимка глядит урча.

Нас Галина к столу сажает,
Проломиться он угрожает
От пельменей и пирогов.
В дополнение — вин наличность,
Виноград, козий сыр…
Античность!
Начинается пир богов!

Пёсик Тимка теперь ликует,
Он пиитов по духу чует.
Доверяет и мне пока.
— Обещаю тебе, мой псяра,
Кость длиною до Краснодара,
Толщиною — до Темрюка!

Злое время… А мир возможен!
Я б хотел, чтоб казак из ножен
Свой клинок для атак не рвал,
Чтобы вор не водился здешний
Чтоб Галина цвела черешней,
И хозяин преуспевал.

1999






ЖАРА




Оглушительно тоскливы
Камышинки на жаре.
Цапли шествуют брезгливо
По лягушечьей икре.

Леность, нега, захолустье,
Но вдали железный гул:
Это порт в кубанском устье —
Груз пакует на Стамбул.

Вон мужик в рыбацкой робе,
Вроде умница с лица.
Что он, даром время гробя,
Ловит, спра-ши-ва-ет-ся?!

Воду попусту буровит,
Ну, там клюнут окуньки…
Не диверсию ль готовит
На брегах Кубань-реки?

Мы, как Пятница и Крузо,
Трапезуем на бревне.
-  Эй, приятель, хошь арбуза?
С подозреньем глянул: — Не-е!..

Что ж ты трусишь, друг сердечный,
Что зауросил, чудак?
-  Не шпион?
-  Темрюкский, здешний! —
И мужик за свой рюкзак.

— Мне домой…
Ориентиры
Держит правильно: семья!..
Дома скажет: «Рэкетиры…
Но я справился с двумя!»

У небес и солнца — спайка,
Но жара смиряет гнёт.
Молодой азовской чайкой
В ближнем небе самолет.

Корабли уходят в дали.
Берег ласковый, река…
Жаль вот только — напугали
Мужика из Темрюка.

1999






В КОНЦЕ ВЕКА




За годы и жизнь примелькалась,
Остыл камелек бытия,
В дому никого не осталось —
Лишь кошка да, стало быть, я.

От войн, от политики стрессы,
То правых, то левых шерстят.
У деток свои интересы,
Хоть, ладно, порой навестят.

Всплывают забытые лица,
Пирушки, былой тарарам…
И кошка походкой царицы
Гуляет по пыльным коврам.

Замечу: «Не стыдно ли, Машка?»
Но я ей плохой командир.
Наестся, умоет мордашку
И зелено смотрит на мир.

Никто ей худого не скажет,
На стылый балкон не шугнет.
Под лампой настольною ляжет,
Под стуки машинки заснет.

И что нам фонарь и аптека,
Ночь, улица — жизни венец?
Руины ушедшего века
Не так и страшны, наконец!

1999






В ГЛУБИНКЕ




Да что Москва!
В глубинке — те же грабли.
Вон воровской
Цигарки огонёк.
И мало звезд.
Небесный свод ограблен.
И на моей хибарке
Сбит замок.

Гремлю ведром.
Колодца шурф полночный
Вморожен в абрис
Зябкого двора.
На лужах лед
Потрескивает сочно,
Он не растает
Точно до утра.

Нагрею печь
Чаёк — привычный фактор.
И — не впервой
В миры былого плыть.
Москва, Москва! —
Две тыщи вёрст по тракту,
Приснится, золотая,
Может быть.

2000






ВОТ СНЕГИРЬ ПРИЛЕТЕЛ




Десять лет, как в огне,
И четырнадцать — смуты туман.
Лишь порой с бодуна
Противление робкое Змию.
Бесконечные выборы —
Свара, отмазка, обман.
Ой, простак-русачок,
Ой, страшусь,
Профинтишь ты Россию.

Тьфу! Вон сучка бежит,
А на ней — разношерстная масть —
Табунок кобельков
(Изнахратили гады породу!),
Но один самый сильный,
Он держит над сучкою власть:
Вот насел, овладел
И на рейтинг работает сходу.
Не ищу параллелей…
В окне деревенском весна.
Вот снегирь прилетел,
И репей шелушит с голодухи.
Я в напряге и сам:
Эх, в тугие б сейчас стремена!
Ни стремян, ни коней…
Только пьянь-перепьянь
Да старухи.

2000






ПРОЙДЯ АТЛАНТИКИ




Весенний день на ощупь шелков,
Пахучи тополь и ветла,
Навозных куч субтропик желтый
Приметней в мареве тепла.

Вскопал три грядки, подытожил,
Что посажу, посею и…
Вот до чего ты, парень, дожил,
Пройдя Атлантики свои.

Неси свой крест и пей отныне
По шесть с полтиной молоко.
Давно ль, моряк торговых линий,
По Сингапурам пил пивко!

Вздымай лопату, словно знамя,
Не оступайся на граблях.
Итог один: вперед ногами…
Как, впрочем, и на кораблях.

2000






СТРОЮ БАНЮ




В рыжих опилках
Апрельский осевший сугроб.

Стружка кудрявится,
С локоном девы сравнима.

На перекурах
Вползает под свитер озноб.

Талые воды журчат
И проносятся мимо.

Дело решенное:
Вот уж на взъёмы стропил

Скат набиваю из досок,
Кладу рубероид.

Сруб конопачу,
Мощу потолочный настил.

К августу точно
Веселую баньку дострою!

Банька что надо!
Нагрянет родня, как в музей.

Веник березовый,
Он — распервейшее дело.

Много пожалует
На дармовщинку друзей.

Жару поддам
И пусть дурь выбивают из тела!

Надо б просторный
Изладить предбанник. И свод

Каменки выложить.
Дел, как подумаешь, море.

Хитрый скворец вон
За паклей охоту ведет,

Тащит в скворечник
И снова свистит на заборе.

2000






СОЦИАЛКА




… И сосед мой про живность жалейку завел,
Показатель упал, мол, до смертной отметки:
Две коровы в округе, пять ярок, козёл,
Поголовье котов еще дикой расцветки.

Да, покуда я классикой душу лечу
И земная — при чтенье — юдоль не колышет
Иль там что-то отважно в тетрадке строчу,
Они шкуру друг дружке сдирают на крыше.

В одиночестве волчий всегда аппетит,
Подкреплюсь, неохотно помою посуду.
О каких-то реформах транзистор бухтит —
Социалка теперь превалирует всюду.

Правда, сам я хозяйство вести не сдурел.
Вон решился и сник новорусский холера…
Ублажились коты. И закат забурел.
И в семь сорок зажглась над поселком Венера.

2000






ЭПИЗОД ДАЧНОЙ ЖИЗНИ




Ну, теплынь! Ботву сжигать пора.
Сашка вон, балда, однако, пьяный,
Деньги есть, а то б приполз с утра
И канючил «чирик» свой поганый.

А скворцов! И надо же, чижи!
Опустились, яблоню прогнули.
Но Валера в гневе — алкаши
Иль бичи веранду бомбанули.

Алексей — тот в мать и перемать!
Тоже все в домишке вверх тормашки.
Ничего не взято, что там брать,
Ну, шмутьё какое, ложки, чашки.

Мужики — а каждый голова! —
Без собак ищеек и ментовок
Направленье выбрали сперва —
По чужим протекторам кроссовок.

Как в кино, сидит домушник-спец,
По-блатному смалит сигарету,
Не допита водка, огурец,
На груди наколка «Щастья нету!»

Страшен был расправы эпизод:
Выл негодник, по полу катаясь.
Шлангами его от «К-700»
Выходили, за сердце хватаясь.

2000






НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ




У ночной телелоханки
Я сижу, корежа лик.
Трах-бабах!
С копьем архангел
Посреди жилья возник!

Я привык к бесовским рожам
И не ждал визита — вдруг:
-  Много гадов изничтожил?
Доложи мне!
— Сотню штук!

Вздернул бровь,
Мол, экий Стенька:
— Дуру гонишь иль кино?
Говорю:
-  Приплел маленько,
Но ведь нынче их полно.

Сам же видишь, не пасую,
Не спешу торжествовать.
По рогам вот расфасую,
Будем пальцы загибать.

Во, красавцы!
В лучшем виде,
Обналичены стократ.
Если зря кого обидел,
Так простил электорат.

Я ж не рушил Божьих правил,
На костях не пировал.
И не зря священник Павел
Целовать мне крест давал…

Доложил, облегчил душу.
И за гостем дверь закрыл.
Вот то место, где он слушал,
Вот перо небесных крыл.

2000






ПЕРЕУЛОК




Метров сто переулочных —
Грязь и ветрище под дых,
Вековое уродство,
Ублюдство селений глухих.
А по нынешним нравам,
Коль станешь зело возникать,
Могут запросто шведским
Ключом раздвижным приласкать,
Деться некуда, терпишь…
Канава — ого! — глубока,
Знаю, речка текла тут —
Шумливый приток Кармака.
Рядом тракт проложили,
Для стоков оставили ров,
А сюда пожалели
Щебенки пяток кузовов.
И бусит, и мокрит
Продырявленный неба сарай.
Приезжала жена
И губу покривила: «Не рай!»
Успокоилась глядучи, —
Тут мужика не сопрут:
Забубенная воля —
Под ряскою дремлющий пруд!
Но в пруду-то и прелесть вся:
Гогот, как в Риме, гусей.
А еще — в икромёт —
Над водой серебро карасей.

2000






УВЕЛИ КОНЕЙ




Увели коней, беспредел в миру,
Распоясался злой шайтан.
Не нажил палат, тяжко фермеру,
Хоть беги назад в Казахстан.
Там родной аул, там зари тюльпан,
Тихоструйный дым кизяка.
На коврах сидит свой кайсацкий хан,
Бывший пламенный член ЦК.
И пошел на тракт, и прищурил взгляд:
Катерининбург — далеко,
По обочинам жар-мангалы в ряд,
Шашлыки дымят. Эх, Гнедко!
Эх, Игренька-друг, молодой скакун,
Губы сахарны, гладок круп…
Вот кафе «Абрек», о гранит-валун
Точит-холит нож душегуб.
Ой, шайтанский стан, кровяной шесток!
Не видать, не знать бы вовек.
Вышел главный сам, взор колюч, жесток:
«Нэ хады сюда, чаловек!»
И побрел степняк, восставать не стал.
Говорил с женой: то да сё…
Объявленье дал, от руки писал:
«Продается дом…». Вот и всё.

2000






ДЕВАХИ




Каких-то девах занесло,
Развязных, накрашенных кралей.
Кривляются, ржут весело,
На публику, явно, скандаля.

Помадой очерчен оскал,
На шеях колье-погремушки…
Воды я в колодце набрал,
Припали к ведру, как телушки.

Давай… приласкай, старина,
Вон ту, что отчасти медова.
С плацдармом кровати она
Знакома и к бою готова!

Смелее…
               Ну, голос хрипит,
Ну, шутки дурны и колючи.
Подцепишь классический СПИД
Иль что-то позлей и покруче!..

Наверно, глазами и ртом
Я все же сумел улыбнуться.
Попили девахи, потом
Ушли, обещая вернуться.

Пока размышлял о былье
И думам живым предавался,
Бренчало в проулке колье,
И смех непростой раздавался.

2000






ИЗВЕСТНЫМ МУДРЕЦАМ




Нет и вам спасенья, говорю,
Но хоть раз послушайтесь совета:
На Восток молитесь, на зарю,
На Китай, на пагоды Тибета.

И пока оттуда пропылят
Колесницы огненной шимозы,
И консенсус в мире утвердят,
Всех сметая, эти китаёзы, —

Думайте, шурупьте!
Между тем,
Как-нибудь — слинять! —
Вострите лыжи.
Ну обрежьтесь начисто,
Совсем!
Конструктивней выхода не вижу…

2000






КЛИЧ




В леса! За болота и реки.
В скиты, где лишь шепот травы.
Немедленно ладить засеки,
Ходы потайные и рвы.

Аврально и без проволочки,
Как в злые годины, века, —
В чащобы, — в слезах химподсочки,
Они еще наши пока.

И снова — за брата, за друга,
За этот… за менталитет —
Пройти от пращи и от лука
Свой путь до брони и ракет!

Достанет последнего гада
Архангел своим копиём.
Бесовскую пыль демократа
На паперти храма стряхнем.

В леса!
            В Пустозерски,
                                в Уржумы!
В подвижники — Бог на челе.
… Но нет огневых Авакумов
Сегодня на Русской земле.

2000






ПОЛУСТАНОК




Поленницы, кучи угля,
Электроопор истуканы,
Без плоти листвы тополя,
Как будто собаками рваны.

Вокзальчика сумрачный вид,
Перрон, навевающий скуку,
Каблучной картечью побит,
Заштопан на скорую руку.

Зевающий, сонный народ,
Как вынут на свет из заначки.
И с датой — «13-й год»
Кирпичный престол водокачки.

За красноажурной, рябой,
Стеною столетнего дива
Мне чудится дым над трубой
Летящего локомотива.

Мазутом и гарью пропах,
Он мчит сквозь разор и разруху.
И, может быть, в наших рядах
Прибавится близких по духу!..

2000






В ХОЛОДНОЙ ИЗБЕ


Он идет путем жемчужным

По садам береговым,

Люди заняты ненужным,

Люди заняты земным.

Н. Гумилёв




Жap в печи обещает прогресс,
Образ мира черты обретает.
Солнце вышло в разводья небес
И арктической льдиной блистает

Дров подкинешь, гудит дымоход,
В талых окнах — простор для обзора.
И белеет наш сад-огород
За межой, как отрез коленкора.

Хорошо от плиты прикурить,
Сразу вспомнишь уют полубака:
Налицо философская нить
От избы — и до звезд зодиака.

Одичав на родной стороне,
Не держу к ней претензий и злобы.
Рад вещунье-сороке в окне
И тугому форштевню сугроба.

Рад сноровке пичужек синиц,
К людям только душа охладела, —
Столь спешит их, физических лиц,
По земному, ненужному делу.

2001






РАСКЛАД


Отец мой был

Природный пахарь…

Из народной песни




Я, что, орлы-интеллигенты,
Соколики, тетерева,
Как там «текущие моменты»,
«Свободы» ваши и «права»?

Теперь повсюду тары-бары,
Не жмет, не душит агитпроп.
Вы ж так хрипели под гитары
Об этом — в кухонках — взахлёб!

Ну, допросились в кои веки
Почетных званий и наград,
Ну, вышли в общечеловеки…
А дальше что? Какой расклад?

Вокруг желудка интересы,
Все те же всхлипы про «судьбу»
Да злые шуточки от беса
Про белы тапочки в гробу.

А не от Бога — болевое
Еще живого бытия:
«Горит село, горит родное,
Горит вся родина моя…»

2001






У РОДНЫХ ОЗЁР




Тополя да березник редкий,
Пристань с лодкой, сенник, сарай.
Закогтились когда-то предки
В этот хлебный, озёрный край.
Встанет колос — душе отрада,
И в озерах — живой оброк —
Добывался карась богато
И коптился-солился впрок.
Так века протекли…
                             А ныне
Укрепились посланцы зла:
Выйдешь в поле, там гул пустыни,
Гады мрака, им несть числа.
От березника — только вздохи,
Воронье гомонит на пнях.
В чернозёмах — чертополохи
При разбойничьих кистенях.
Встретишь друга, он пьян:
-  Здорово…
Разговоры как двух Ярём:
-  Ну стряслось!
И довольно рёва,
Будем живы, так не помрем!
Погужуем на этом свете,
А на том отдохнём зато!
— Ладно…
Надо б проверить сети.
Может быть, и попалось что?..

2001






БРИГАДИР




Портрет вождя. И ходики в ходу,
И счеты — в толчее бумаг и пыли,
Костяшки их, как грешники в аду,
Метались и угла не находили.

Подбил итоги — цифры и нули:
Приход-расход. И так сказал: «Ребята,
Вы хорошо колхозу подмогли,
А может быть, всему пролетарьяту!»

Запомнилось, как грохал по столу,
Давал приказ напористо и круто,
Как нас подвел к бригадному котлу:
«Ты покорми работников, Анюта!»

Подали кашу, в меру посоля,
Желтел компот, белела горка хлеба.
Сквозь полевой навес из горбыля,
Как горний свет, просеивалось небо.

Куда он канул? Азимут ветров
Увел ли вновь — в земные страсти, войны?
Иль коммунизм как лучший из миров,
Примерив к людям, понял — недостойны…

2001






ВРЕМЯ ТРАТИТСЯ




Отреклись от теории классовой,
Согласились терпеть и молчать.
Время — вспомнить поэмы Некрасова,
Достоевского вновь изучать.

Ах, Добрыни, Алеши Поповичи,
Ах, святая ребенка слеза!
Геть, вас грефы и все абрамовичи,
Ваши «новости» и «голоса».

Сколько пролито слёз!
Сколь растратили,
Побросали несжатых полос!
В бесовской толчее демократии
Вроде ладана Русский вопрос.

Время тратится, стужей сугробится,
И приметы пока ни к весне, —
К сатане, ни к Святой Богородице,
К Хакамаде, Чубайсу, Чечне…

2001






УШЕДШИМ ДРУЗЬЯМ-ПОЭТАМ




Очень неправильно вы поступили, ребята, —
Рано легли на погостах под зябкие кроны.
Бренную плоть поглотил крематорий заката.
Души спаслись?! Но и тут покушались вороны.
Пусто без вас мне.
                         Луна будто высохший череп.
Глянешь на звезды: что тлёю капуста побита.
С кем перемолвиться?
                        Всюду базарная челядь,
Жалкие лики и — ни одного индивида.
Ладно еще — остается небесная тема,
Только и там ненадежен приют для поэта.
Долго сияла в пути нам звезда Вифлеема.
«Жданки» прошли. А второго пришествия нету!
Столь ведь соборов, церквей —
                                       неужель для престижу?
Прочная кладка, ворота из лучшего бруса!
Все уж глаза проглядел, но и знака не вижу:
Где Он, Спаситель — походка и нимб Иисуса?!
В сад Гефсиманский бреду,
как ужаленный током.
Чей там галдёж за ночными оливами сада?
Мир обвожу утомленным «всевидящим оком» —
Крест и Голгофу, умытые руки Пилата.
Дальше — провал…
                            И — пещера с приметами штрека.
Эй, мужики! — Но в ответ только скрежет железный.
Тут и найдет нас субъект двадцать первого века, —
Злой фарисей иль все тот же архангел небесный?

2001






ВЫНЬ ДА ВЫЛОЖЬ…




В ад и в рай посчитал я ступени,
Но живьем никуда не попал.
Потоптался у врат заведений:
Те и эти из бруса, из шпал.

Сектор ада — с горелками газа,
Живодёрни, жаровни, крюки…
Подвезли клиентуру. И сразу:
-  Где тут рай? — обступили братки.

Две профуры, четыре стервозы, —
И у этих блатной интерес:
Мол, желаем парить, как стрекозы,
В экологии чистых небес.

Вынь да выложь нектару и мёду,
Черной корочки знать не хотят.
О ГУЛАГе мусолят колоду,
О «правах человека» бухтят.

-  Где тут рай? — прижимает орава, —
Не кобенься, братан, проводи…
-  Во-о-он, ворота…
При нынешних нравах
Отворят ведь. Пропустят, поди?..

2001






ПЛАКАЛЬЩИКОВ НЕТ




0т похмельной жути
Умер царь Борис.
Опечален Путин,
Как простой чекист.

Ублажал он «папу»
(Как и всю «семью»),
Орден дал на лапу —
На кровавую.

И хоронит ката
Весь бомонд и цвет.
От электората
Плакальщиков нет.

Куксится, но в меру,
Слабый женский пол.
Клинтоны и блэры —
Как сглотили кол.

Дым кадильный…
                            Рожи…
Нехристя несут…
Кажется, низложен
И Господний суд!

2007






ХРУЩЕВ И ДРУГИЕ




Кругленький, кургузый,
Движитель миров,
Кормчий кукурузы,
Недруг клеверов.

Загребая влево,
Он повелевал —
Сеять «королеву» —
Вплоть до финских скал!

Меж копытных схваток
И корытных встреч,
Он вздымал початок,
Как победный меч.

Навалилась свита
На товарища,
Тут же, «у корыта»,
Схрумкала «хруща».

Брежнев снял портреты,
Он не тряс основ,
Как Елизавета
Не снимал голов.

Целину он строил,
Космос привечал.
И казахов стоя
Писать обучал…

Треснуло корыто
После Ильича.
Тайнами сокрыто
Время Горбача.

Он, Горбач двуликий,
Проклятый Христом,
Сдал Союз великий
НАТО. А потом

Жалким интриганом
По миру кружил.
Жаль, его стаканом
Ельцин не пришил.

2012






И ТУТ БОРЬБА


Бежал бродяга с Сахалина…

Из старинной песни




И тут — борьба! Включайся сразу,
И бей — меж глаз — наверняка!
С утра сцепился со спецназом —
Из колорадского жука.

Побил порядком. Но работы
Весна явила, напасла.
Поистреблял пырей с осотом,
Но отступил — им несть числа.

Вскопал гряду соседке Кате,
А шуры-муры исключил.
«Остынь пока!» — сказал лопате.
И в хате радио включил.

Война в Египте — грохот, скрежет,
Опять туристам не везет.
Затем Кавказ — взрывают, режут,
За ним Япония — трясёт.

За мову билась Украина,
У греков кризис лютовал.
Летел Медведев с Сахалина,
Байкал пока что миновал…

2012,

п. Кармак






ВОЛК




Сeрый волк свернул с дороги,
Скрылся в снежной кутерьме.
Уношу скорее ноги:
Что у зверя на уме?

Нападет, ему недолго,
Обстановка — благодать:
«Так и так…
                   Не любишь волка?
Потрудись ответ держать!

Хоть за то, что ты когда-то,
Зайца вынув из петли,
Спас косого, а волчата
Спать голодными легли!

Хоть за тот загон овечий,
Где в сырой разлив зари,
Ты достал меня картечью,
Вот отметины, смотри!

Нынче вовсе волку тяжко,
Сотворил ты времена:
По овчарням — ни барашка,
Смерть рогатая одна.

По овинам галки скачут
То ж впустую: скок да скок.
Так что я тобой,
                         ходячим,
И займусь, хоть шерсти клок!

Ах, потешу волчье брюхо,
Ах, хоть раз наемся всласть!..»

Вот такая, блин, проруха
На пути моём стряслась!

Даль родная.
                    Степь.
                              Березы
В куржаке и в полный рост.
Млечный Путь мерцал белёсо,
Как дорога на погост.

И с чего, не знаю, каясь,
Будто в чем-то виноват,
Шел я, зябко озираясь,
Весь свой путь —
                       до крайних хат.

1983-2012






ЭЙ, ЗЕМЛЯК!


Я в поколенье друга не нашел…

Юрий Кузнецов




На крылечке златых откровений
Я лежу, как собака на сене,
Шарю в небе босою ногой.
-  Эй, земляк, задержись на минуту,
Хочешь, грянем по старым маршрутам?
Катер подан и конь под дугой!
Конь храпит, в эйфории причалы!
Ну, смелее! Пока либералы
Не принудили стихнуть, остыть.
В море Лаптевых льдина блистает,
Антарктида нас загодя славит,
Меж землею и космосом — нить!
Сонмы гадов и бедственный атом
Обуздал я в столетье двадцатом,
И окно распахнул — на зарю.
Ненавидимый ельцинской властью,
Истреблен и отравлен отчасти,
В одиночестве «Приму» курю.

-  Эх, земеля!..
Что взять с человека,
Коль в железной истории века,
Он не видит великих страниц.
Жаль их, бедных, с «поехавшей крышей»,
Перестроенных зомби-людишек,
Доживающих — плинтуса ниже,
Толоконных, физических лиц!…

2012













МОЯ ТЮМЕНЬ





1

Пo родне и по рожденью —
Местный, тутошних корней,
Подрастал и я с Тюменью,
Поднимался вместе с ней.
Никакой особой доли
Мне наш век не отпустил,
Но горжусь, что в отчем поле
Я пахал и хлеб растил.
И в глухом ледовом царстве,
Под прицелом зябких вьюг,
Я работал в море Карском,
Обживал Полярный круг.
Побродил по белу свету
Не из прихоти-гульбы,
По заданиям газеты,
По велению судьбы.
И в тайге, и в тундре голой,
И в полях у деревень,
Мне Тюмень была глаголом,
Существительным — Тюмень,
Той метафорою зычной,
Где клокочет непокой,
А не просто в деле личном
Места жительства строкой.
Словом, как и было нужно, —
Вдохновляла и вела,
От Ямала — до Бердюжья
Домом творчества была.
И в чужих краях планеты,
Где пришлось шагать и плыть,
С дорогой сторонкой этой
Я порвать боялся нить.
Где и нынче, радость тратя,
Петухи с зарей поют,
Мама в хлопотах и батя
Также с солнышком встают.
И в округе, обреченный
Дальше двигаться вперед,
Божьим именем крещеный,
Мой родной народ живет.




2

Ряд стожков. Полянка. Лоси.
Кольцевой изгиб — река…
Вот лечу в Тюмень.
И косит Быстрый лайнер облака.
Хорошо перед посадкой
Различить из всех примет
То этаж старинной кладки,
То коробку наших лет.
Перевернутые лодки,
Неживые до поры.
И церквушки абрис четкий
На излучине Туры.
И в окрестности неяркой,
Что тайгой обнесена,
Огоньки электросварки
И цепочки трасс…Она!
Град-столица нефтяная,
Полевая и лесная,
На крутом изломе дня,
Четырем векам родня!
Ha ветрах, снегах, железе,
На путях побед и бед…
Хоть в каком бери разрезе,
Все равно роднее нет!




3

Какая встреча:
Старый друг-приятель
Из дальней школьной памяти воскрес!
Возник в толпе
И вот уж рядом — нате:
-  Привет, старик! Откуда ты?
-  С небес!
Затискал враз.
Ладонь его, как тёрка,
Лицо в бородке сизой, как в дыму.
Он возбужден, строчит скороговоркой,
А тут еще — динамик.
Чтоб ему!..
Как на ходу расскажешь жизни повесть?
Покурим наспех разве. И — пора!
Мой школьный друг летит почти на полюс,
В Харасавэй, на белые ветра.
-  А помнишь ты?.. —
И что-то держит властно.
-  Ну как же, как… — Считай, нам повезло!
И детских лет: полянки, избы, прясла —
Ласкают душу горько и светло.
И как забыть?!
Из той голодной, лютой,
Из той поры — крапивы, белены
Да из того победного салюта
Мы поднялись — поскрёбыши войны.
Один был выход: жми на все педали
И в наше завтра светлое рули!
И вот уж нам медалей наковали,
И рюмкой круговой не обнесли…
-  До встречи, что ль?
Прощаемся, итожим.
И тискаем друг друга,
Руки жмем.
-  Уж как-нибудь, уж где-нибудь,
Да что же,
Как говорят, не в первый раз живем!




4

И то сказать…
Стою, припоминаю,
Морозный день,
Полозьев скрип и хруст.
Мне десять лет,
Я Пушкина читаю:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!»
А со двора, откуда стужей свищет,
Из облака, из снега, от ворот —
Отец заходит, кнут за голенищем,
Конфеты городские достает.
-  Обдунь и ешь!
-  Обдуну!
— Ладный парень,
А вот еще подарочек тебе… —
Картинка, а на ней угрюмый барин
Изображен в приземистой избе, —
В каком-то там Березове,
Опальный.
Ha крупном пальце светится кольцо.
И свет свечи,
Почти что погребальный,
Не веселит сановное лицо…
А в окнах вьет,
Гудит во мгле чердачной,
И выдувает солнце со двора.
Мне десять лет,
Душа — родник прозрачный,
Мне очень жаль сподвижника Петра.
И хоть сладка медовая конфета,
Хоть веселится вьюга, хохоча,
Тревожно мне над книгою поэта:
Опальный князь,
Оплывшая свеча.
Вот-вот бояр раскроется измена…
Вот предадут Лжедмитрия огню…
А мой отец несет на вилах сено,
Кладет в кормушку верному коню.




5

Не похвальба роскошная, не фраза:
Двадцатый век нам крепко бил под дых!
Глубинный рев березовского газа —
Предтечей стал открытий вековых.
Век торопил, подбадривал: скорее!
Он обещал, он верил: заживем!
Пылал Вьетнам,
Держала фронт Корея.
И тут крепись: подписка на заём.
Но каравай и корочку — по-братски,
И на лугу артельно: вжиг да вжиг!
И, глянь, ремень,
Ремень еще солдатский,
Приотпустил на дырочку мужик.
И вот оно: машинный ты иль пеший,
Тележный или санный —
Не вопрос! —
А шапки ввысь!
В тайге проснулся леший —
Тюменский новоявленный колосс!
Заклокотал. Пошел с глубинным рыком
Скликать людей с иных земель и вод.
И с наших мест, бердюжских, —
Удержи-ка! —
Таёжным ветром сдвинуло народ.
В Урай, в Сургут —
Под северные звезды!
На Самотлор, там тоже горячо.
-  Ну кто со мной,
Давай, пока не поздно! —
Ушел мой друг, котомку — на плечо.
Умчал сосед,
Оставил дом и лодку.
(Мол, там висят на ёлках калачи!)
«Ну кто со мной?» — гремело в околотке.
Деды не одобряли:
-  Трепачи!
В последний раз будил деревню Ваня,
Наш гармонист.
И пел. Ах, как он пел!
В ту ночь петух отчаянно горланил
И конь — в лугах — всё боталом звенел.
Вздыхал телок протяжно за стеною,
И мать вздыхала, фартук теребя…
Ушел и я — прости, село родное,
За все, что я не сделал для тебя…




6

Прославились, прогремели,
Встречай успевай гостей!
Наехало в самом деле —
Всех рангов и всех мастей.
Чужих языков и наций —
Все на нефтяной волне —
Охотники до сенсаций
И люд деловой вполне.
Вот браво, как новобранцы,
(Ах, вгонит мороз в тоску!),
Шагают американцы
По Нижневартовску.
Дубленки — о’кей! — фигуры! —
Для дела, не для красы.
И киноаппаратура
Работает как часы.
Шагает, в улыбке тает
Японец, как в полусне.
И факельный свет играет
На стеклах его пенсне.
Победный, в походке ловкий,
Привычный до злых ветров,
Идёт Самотлор — в спецовках
Рабочих и мастеров.
Глубинный и крепко сбитый
Под северною звездой,
Стремительно знаменитый,
Отчаянно молодой.




7

Он народился резвым и речистым,
И громогласно — сразу за дела.
Ах, как им любовались журналисты,
Как били — всё о нем! — в колокола.
Хвалили все — кто одою,
Кто — песней,
Все восторгались —
Слава и виват! —
И стихотворец, миру неизвестный,
И, с косяком наград, лауреат.
Как быстро годы минули,
Как скоро
Тускнеет легковесная строка…
И всё ж я в ряд героев Самотлора
Законно ставлю Ваню-земляка.
Ведь он давно при нефти и при газе,
Везет свой воз и не кричит «ура!»…
Вот отпуск взял,
Дедов в деревне сглазил:
-  Ну как, не надоели севера?!
А Ване — что, как выпарится в бане,
Да выпьет ковш колодезной воды,
Да из кладовки «тульскую» достанет,
Да развернет: порадуйтесь, деды!
А уж потом душевно и сердечно
Он с ними речи водит до темна:
-  Что Самотлор?
Он зеркало, конечно,
В нем в полный рост страна отражена…
И так и этак к теме прикоснется,
То против шерстки, то шутя-любя.
Но непременно к зеркалу вернется:
-  Не век же любоваться на себя!
Я так скажу про нашу «быль и сказку», —
И пробежит по кнопочкам слегка, —
В слова уходит крепкая закваска,
Хозяйственная сметка мужика…
-  Всё так, Иван, — дедок поддакнет с жаром,
Который сам философ испокон, —
Но почему… зачем почти что даром
Мы гоним нефть по трубам за кордон?
В запас бы свой,
В цистерны там, на склады,
Иль в погреба? — сощурится хитро.
-  Не знаю, дед!
А если б знал, как надо,
Давно уж был бы член Политбюро…
Так до кичиг сидят, а там затопят —
За печью печь, механика проста.
И говорят…
А нас сюжет торопит
На этот раз в охотничьи места.
И с ружьецом —
Тугой рюкзак на плечи —
Сквозь глушь тайги, урман и бурелом,
Хоть жаль села с дедами у крылечек,
Где нынче пусто, будто после сечи:
Одни деды да память о былом.




8

Ни рябчика, ни кулика,
Ни утки, ни тихой казарки.
И речка — былая река! —
Мазут да разводы солярки.
Повыжжен, побит краснотал,
Осинник — в молчании — страшен.
Понятно б, Мамай побывал,
А то ведь российские, наши.
Легко положили тайгу,
Задора полны и здоровья…
Нет, живописать не могу,
Душа обливается кровью.
Эх, горе тебе, бурундук,
Беда вам, синицы и сойки.
Лишь дятел-трудяга — тук-тук! —
Работает в счет «перестройки».
Надсадно кричит вороньё,
Кружа, будто черная вьюга.
И мудрое жало свое
Под кочкою точит гадюка.
Сижу, шевелю костерок,
Ни писка, ни свиста, ни пенья…
Ужель это вправду итог —
Стремительный взлет «ускоренья»?




9

Пастуший чум — собрат крестьянской хаты:
Простой очаг и утварь — все при нем.
Его поэт Лапцуй воспел когда-то,
А нынче мы здесь лазаря поём.
Отсюда не уедешь на попутке,
На карту глянешь, оторопь берет.
Вот и кукуем здесь какие сутки:
Авось пришлет начальство вертолет?
Но в небе ни просвета, ни прорехи,
Ни хоть какой-то синенькой каймы.
И связи нет: магнитные помехи
Да близкие — из Арктики! — шумы.
За стенкой чума тяжкий вой метели,
А все ж надежда теплится слегка.
Мы с непривычки в чуме очумели,
Пообросяи, щетина — два вершка.
Наелись — во! — морозной строганины,
Прожгли, хоть выбрось, шубы и пальто,
А он сидит, как бог на именинах,
А он, хозяин чума, хоть бы что!
Его лицо, как древняя икона,
Одежка — театральный реквизит.
Он на флакон — пустой! — одеколона
Похмельным взором сумрачно косит,
Как будто ищет знаки Зодиака,
И в нас бросает вещие слова:
-  «Тройной» начальство выпило, однако,
А ненцу ладно — «Красная Москва»…
О, этот взор лукавый и печальный!
О, этот чум на краешке земли!
Считай, «решен» вопрос национальный:
И на Ямал нефтяники пришли.
Их каждый шаг замешан на бетоне,
И суетлив плакатный их язык.
Под колесом, под гусеницей стонет
Олений ягель.
Стонет тундровик.
Вот он сидит, кладет в очаг полешки
И монотонно угли ворошит.
И, будто встарь, поёт:
«Мои олешки!
Вожак хороший,
                      нарты хороши!»
И вот уж в путь собрался деловито
К стадам своим.
-  Куда же ты, постой! —
Олешки, как положено, копытом
Определяют азимут простой.
А ведь пурга до звезд,
Стена стеною,
Так завернет, что и сугроб — жильё.
Уж это точно сказано — не мною! —
Но согласимся: каждому — своё.




10

Когда стоял я в рубке за штурвалом,
Когда сквозь льды ломился прямиком,
Я знал, что ждет за каменным Уралом
Земля, где рос и бегал босиком.
Когда тайфун ломал нас у Кореи
И чуть мерцал маяк береговой,
Я вспоминал огни Харасавэя,
Таежный путь на Новый Уренгой.
И горизонт — в железе нефтевышек,
И в двух шагах Полярную звезду,
Где школьный друг к морям студеным вышел
По-флотски, чуть качаясь на ходу.
А с ним еще — особый, не особый, —
Отчаянного племени народ.
Их дождь сечет, мороз берет на пробу,
Да и комар характером — не мёд.
А что — Иван? Хитро соображая,
Он скажет так:
— А ну ребром вопрос!
Хороший дождь — прибавка урожаю,
И, без сомненья, труженик мороз!
Как наведет январские мосточки,
Лети, газку подбрасывай, не трусь…
Мне б также сладить
С пушкинскою строчкой:
«Над вымыслом слезами обольюсь».
Но эвон сколько жизненных реалий —
Суровых бед, торжественных побед.
Опять стою на аэровокзале,
Беру транзитный авиабилет.
Опять — в тайгу?!
В моря — в штормовый грохот?!
В поля родные — в звонкие хлеба?!
Простой сюжет отпущен мне эпохой,
Где линия заглавная — Судьба.

1981–1989 гг.






ЮНОШЕСКАЯ БАЛЛАДА





1

Засеверило.
В клубе — ни души.
У гармонистов
Убыло работы.
И осень призывает
Птиц к отлету.
«К отлету!» —
Расшумелись камыши.
А мне куда?
Я девушку люблю!
Но мне сейчас
И ветер не поможет
Умчаться в город в ней
И растревожить.
В окошко влезть:
«Не бойся, застеклю!»
Невмоготу!
Скорей бы ночь прошла…
И вот заря замедленно,
С испугом
Приподнялась,
Расцветив лемех плуга
У кузницы.
И бьет в колокола!




2

Над кузницею нашей
Дым и гром.
А у ворот,
Видать, в тоске колесной
Знакомый «Иж»
Бодает воздух лбом
Застоянный.
Да разве ж это воздух!
И друг-кузнец,
Чумазый до бровей,
Как бог огня,
Стоит у наковальни.
И лошадь,
Тех буденовских кровей,
На общем фоне
Смотрится печально.
А было время —
И промчать не грех,
И седоки держались
Молодцами.
А было время —
Да на свадьбу — эх! —
Летала с пристяжными,
С бубенцами.
Лишь пыль столбом.
— Эй, кучер, придержи,
На поворотах
Эти шутки плохи!..
Теперь в почете
«Явы» да «Ижы».
Гей, вороные,
Атомной эпохи!




3

«Оседлаю я
Горячего коня!» —
И от рокота
Отпрянули ворота.
И разбойно
Раскричалась ребятня.
И разладилась
Серьезная работа.
И, присвистнув,
Рыболовы на пруду
Так и ахнули,
Запутывая лески.
Даже яблоки
Попадали в саду,
И раздвинулись
На окнах занавески.
Мотоцикл,
Ты неси меня,
Неси!
Ты к любимой
Довези без разговора.
Тракты новые
Змеятся по Руси.
Удаль старая
Сдружилась и с мотором.




4

У перекрестка
Сбрасываю газ,
Где светофор
Над улицей гремучей,
Недоглядишь,
Набычит красный глаз,
Он, как и я,
Бессонницей измучен.
О, город, город,
Скопище машин!
Я, как водитель,
Мучаюсь и трушу,
Но, как влюбленный,
Солнечную душу
Несу к тебе,
Таинственный Ишим.
Она, душа,
Уж тем и хороша,
Что всякий раз
Испытывает муку,
Когда к тебе любимая,
Спеша,
Навстречу тянет
Ласковую руку.




5

— Ты любишь, да?
Ты любишь, повтори!
Ты не забудешь
Нашего Ишима?
Ты не забудешь?
Нет, не говори,
Не надо слов,
Не надо клятв, любимый…
Прощаемся.
А «Иж» дрожит: скорей!
Совсем остыл,
Подай ему бензина.
Созревшие лимоны
Фонарей Погасли,
Будто спрятались
В корзины.
Но не спеши,
Влюбленная душа,
Пусть выхлопные
Вздрагивают гулко,
Откуда знать им:
Домик в переулке
Уж не будить мне больше
Ни шиша!
Откуда знать,
Что иначе судьба
Рассудит всё,
Суровей и колючей, —
Прикажет мне
Окопы рыть на случай,
И я забуду,
Как растил хлеба.
Но я приму
И это ремесло,
И бравый вид
В морском пехотном взводе.
Придет письмо
При сумрачной погоде:
«Устала ждать,
Прости меня светло…»




6

Мне грустно все ж:
Восторга в сердце нет.
Да, ведь такие годы
Пролетели!
Слова любви в груди
Забронзовели,
А как будил их
В юности рассвет!
Теперь все реже
Пишутся стихи.
И я спокойней
В пору листопада,
Хотя горланят так же
На оградах
В жар-птичьем оперенье
Петухи.
Стал осторожней
К радости народ.
Не часто ходят
По воду молодки:
У всякого двора —
Водопровод
Торчит, как перископ
Подводной лодки.
Лишь невзначай
Встревожится душа,
Когда увижу вдруг:
По перекрестку
Мой старый друг
Толкает водовозку
На легких шинах
Бывшего «Ижа».
На кочках фляги
Мечутся, звеня.
Я вспомню годы,
Что отгрохотали,
Когда мы лучших
Девушек катали,
И трактор ждал
У пахоты меня.
Но не припомнить
Больше ремесло,
Что так неловко
Бросил, уезжая,
И не собрал
Хоть части урожая,
Где сеял сам.
— Прости меня, село!

1967-1981






ТИМОФЕЙ КОРУШИН{22}


Куда он канул? Азимут ветров

Увел ли вновь — в земные страсти, войны?

Иль коммунизм как лучший из миров,

Примерив к людям, понял — недостойны…

Николай Денисов

Русские Боги — великие Боги,

Они вернутся и отомстят.

Русский Иван





1

Вчера еще верная трону,
Россия держалась.
И вот В губерниях плачут иконы,
Холера и тиф у ворот.
Повержены русские боги,
Погибель царит на земле.
И резники в кожанках строгих
Свежуют гешефты в Кремле.
Швейцарской породы и масти,
Наёмники банков и касс,
Строгают декреты о счастье,
Народных доверчивых масс.
А в копоть уездных ревкомов,
В полуночный скрип половиц,
Депеши, черней чернозема,
Летят из обеих столиц.
«Товарищи, в Питере голод,
В Москве саботаж и разбой.
Прошу телеграмму Свердлова
Задачей считать боевой!» —
Приказ председателя краток,
И в точку ближайшую бьёт.
В сибирских амбарах богатых
Зерна еще — на год вперед!
И нужно наладить движенье,
И хлеб голодающим дать.
Коммуна — ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать!
Желты от махры комиссары,
Слипаются веки — невмочь.
Пожаром, всемирным и ярым,
Грозит большевистская ночь.
То ль месяца серпик желтеет,
То ль ножичек вынул бандит?!
Ответный огонь трехлинеек
По всем направленьям гвоздит.
И ветер и вьюга-кликуша
Псалмы панихидные вьют.
Но пишет воззванье Корушин,
Кинжально стучит «Ундервуд»!
Свинцовая очередь строчек.
Заглавная тема одна.
Он верит: крестьян и рабочих
Сплотит и поднимет она!
И дымно в ревкоме, и чадно,
Бодрит кипяточек крутой.
Фонарь на углу Плац-Парадной
Стоит, будто знак запятой.
Сугробы в полуночи серы,
А светлая жизнь далека.
Но сколько неистовой веры
Во взоре, в душе паренька!
Темнеет на улочке ближней
Лавчонок купеческих ряд.
В одной из них
                 в дружестве книжном
И Гоголь и Пушкин не спят.
Давно ль деревенским мальчишкой
Он к ним приезжал. И не раз!
И батька «за книжки сынишке»
Отдать был рубашку горазд.
Давно ли степною дорожкой
Домой торопили гнедка!
И жизнь представлялась Тимошке
Нечитанной книжкой — пока…




2

— Ограбили нас, обмишурили,
Покруче татаро-монгол! —
Торговец Захаров нахмуренно,
Приняв деревенского шурина,
За блинный усаживал стол. —
-  Послушай, Зарубин, послушай,
Коммуна житья не даёт.
Какой-то товарищ Корушин,
Ни ваш ли, туды его в душу,
Статейками мутит народ?!
Убили нас, паря, убили,
Вогнали в разор и долги.
Явились, прикладами сбили
На хлебных амбарах замки.
До зернышка взяли, до крошки!
И он же нацеливал… о-он!
-  Корушин?
                Который?
                              Тимошка?
Да, знаю, он наш балабон.
-  А слышь-ка, имеет медали,
С Брусиловым был, говорит.
В полку ему унтера дали…
-  Теперь на жидов унтерит!
Изменщик!
               Измену пришили.
Вдругорядь взялись за блины.
Застряв на «жидовском режиме»,
Плеснули еще в стаканы.
Эсерам подбросили жару:
«Такие ж-иудина кровь!»
Нездешнюю Цеткину Клару —
Решили не трогать…
                              И вновь:
«Поляки…», «татаро — монголы…»,
«Распутин…», «изломы судьбы…»
И долго — на образ Николы —
Крестили двуперстием лбы.




3

Весна на дворе. Удивительный
Березовый райский покой!
В такую бы пору — к родителям
В село на денечек какой!
Помочь по хозяйству прибраться,
А после — окопной душе
Позволить еще отоспаться
В каком-нибудь рай-шалаше.
Конечно, сходить на вечёрки,
Как раньше — гармонь у плеча,
С Георгием на гимнастерке,
Приладить и бант кумача.
И пусть разведут тары-бары,
И спорить зачнут мужики…
Тут вскрик паровозного пара
И флаг, пламенеющий яро,
Взметнулись, мечтам вопреки.
И над митинговой платформой,
Где речь говорил Тимофей,
Повеяло хлебушком черным,
Дорогой знакомою торной
В разливе ковыльных степей.
Два дня торопились, две ночи,
Грузили — к вагону вагон.
На помощь голодным рабочим, —
Курьерским, ответственным,
                                    срочным! —
Ишим провожал эшелон.
Пыхтел паровоз и утробно
Клубился избыточный пар.
И вдруг, ненавидящий, злобный
Почувствовал взгляд комиссар.
«Зарубин?.. Зарубин, конечно…»
— Ну, здравствуй! — сказал без затей, —
Сельчанину рады сердечно…
Ответно смолчал богатей.
В толпе отмолчаться не страшно.
Глаза — что свинец ко свинцу.
Мир новый и мир вчерашний
Стояли лицом к лицу!




4

Грошёва юдоль человека,
Коль часто и наотмашь бьёт.
Даешь! И пошел по сусекам
С метлой восемнадцатый год.
В упрямом пылу вдохновенья
Твердила комбедская рать:
«Коммуна — ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать!»
А в отзвуках майского грома,
Пронзительно и незнакомо,
Иная крепилась судьба.
И как-то под стены ревкома
С реки докатилась пальба.
Не сабельным конным карьером,
А пешей атакою — в рост:
Шагали бомбисты-эсеры
Взрывать стратегический мост.
Последствия — либо — на — либо:
Расстрельное дело, а — вдруг! —
Тогда и Москве без Транссиба
И всем краснопузым — каюк!
Вмешалась ли вышняя сила,
Иль выдержал царский бетон?!
Направленным взрывом тротила
Плотвичек в реке оглушило
Да пару дремавших ворон.
Охрана держалась. И всё же,
Держась, полегли мужики.
«С колена», с позиции «лежа»,
Задействовав грязь бездорожья,
Ревком подоспел. И — в штыки!
Погибшим — звезда из фанеры,
И честь на скрижалях борьбы.
На паперть центрального сквера
Поставили — в красном! — гробы.
Не плача, могилу копали,
Трубач вдохновенно играл:
Героев земле предавали —
Под «Интернационал».




5

-  Бери, господин хороший!
-  Ну что за народец — сброд,
Почти задарма — галоши,
А он тебе — выкусь вот!
Торговка притворно плачет,
А зенки таращит зло:
-  Ему и носки — в придачу,
А он мне — наган в хайло!
Мужик не нахвалит дрожжи,
Другой, что здоровьем плох:
-  Берите, — канючит, — вожжи,
Пропал я — буланый сдох…
-  Меняю на пуд пшеницы
Трофейные сапоги…
Уездная град-столица
Как раньше, вела торги.
Шныряли в хламье сиротском
Патлатые пацаны.
Бушлаты братишек флотских
Менялись на зипуны.
Дремали числом немалым,
Не дай-то бог, до поры! —
Крестьянского арсенала
Разбойнички-топоры.
Верблюд — экземпляр печальный,
Бесхозный, не знамо чей,
И стайка потенциальных
Безжалостных басмачей.
Потрепанная, как парус,
Неузнанная пока,
Тень Гамлета…
Нострадамус…
(Тут автор загнул слегка!)
Копеечный люд — военный…
Захаров — купец почтенный —
Кривой посошок в руке.
В кепчонке «обнаковенной»,
И траченом пиджаке.
Кипел:
— Довели до точки,
Не знаешь, как встать с колен!
Похоже, еще цветочки…
По мне-хоть снимай порточки,
И — жги в бусурманский плен!
— Милейший,
Не вижу смысла,
Опо-о-мнятся мужички… —
И сузились ненавистно
За тонким пенсне зрачки.




6

Заря заливала избенку,
И радостно было вдвойне
Смотреть на родную сестренку:
Она улыбалась во сне.
Он думал опять о прекрасных,
О славных, о будущих днях,
Грядущих — под знаменем красным,
В каких-то чудесных огнях.
О счастье, которого ради
На Зимний ходил в октябре.
А солнышко вниз по ограде
Катилось навстречу жаре.
Катилось, катилось, катилось
И, радостно встав на дыбы,
За прочный упор зацепилось,
За церковь, за крепь городьбы.
А тут вся округа — домашне,
Сойдясь, гомонила о важном,
Не очень усердно крестясь,
Ждала, будто дождика пашня,
Что скажет уездная власть!
Сказал Тимофей:
-  Крестьяне!
Крещен я, известно вам,
Но в красное верю знамя,
И жизнь за него отдам.
Дворян уже песня спета,
Настал мироедов час!
Поймите, что власть Советов
Надолго. Она-для вас…
Толпа промолчала.
И с визгом
Зарубин взорлил:
-  Мужики!
Он брешет…
Убить коммуниста!
-  Убьём! — стервенели сынки.
И — ринулись.
Ахнули бабы.
Корушин — за маузер: — Ну!
Давай! Тут и ляжете, гады! —
И выстрел прошил тишину.
Ушел он под облако. Стыла
Густая небесная синь.
-  Сейчас я топориком с тыла!
-  Сквитаемся враз. И — аминь! —
Ярились Зарубины. Меркли
Окрестности. Вопли и рёв.
С горячего купола церкви
Скатилась шрапнель Воробьёв.
А вскоре на небе багряно
Пластал предзакатный пожар.
Вороны орали над рямом, —
Туда отступил комиссар.
Орали вороны, кружили,
Как будто они заодно
С врагами, что рям обложили,
Кричали: «Убьём все равно!»
Искусанный гнусом, под утро,
Когда уж калитки скрипят,
Он выполз. Роса перламутром
Цвела. И — нигде «зарубят».
С версту он прополз через поле,
Таился в кустах тальника,
Скитался по займищам. Воля!
Не знал, что так воля сладка!
Вот город. И галки на храме.
А там уж-свои. И вот-вот…
А там белочехи штыками
Сверкали. И бил пулемет.




* * *

Сюжетные поиски слова
Щедрей на родной стороне.
Я снова в своем Окунёво,
Гощу и хожу по родне.
Кого-то на свете уж нету,
А кто лишь явился на свет.
В белёных простенках портреты, —
Всё больше из дедовских лет.
Обычные русские люди…
-  А этот, прости уж меня, —
Спросил я у бабки, —
-  Кто будет?
Сказала:
— Да наша родня! —
Тимоша! — добавила с жаром. —
Он с красными знался. Беда…
-  Я знаю, он был комиссаром.
Потом? Неужель-ни следа?
-  Потом? Обожди, погоди же!
Стара я, всё жалюсь врачам…
Серьёзный он был
И, как ты же,
О чем-то писал по ночам.
В нужде они, помнится, жили,
И эти — убивцы, рвачи,
Зарубины, их не любили! —
Текло откровенье с печи…

С зарёю расцветились пожни,
И я в эту росную рань
Умчал по делам неотложным
В московскую тьмутаракань.
Там скопища нежити всякой
Явил либеральный синдром.
И всякий «зарубин-писака»
Клевал Тимофея — пером.
А он, непривычный к халтуре,
И так ненавидящий тьму,
Не мог отвечать и в натуре
По морде влепить кой-кому.
Клевали и справа и слева,
Пока был у них перевес.
И я — перманентное дело! —
С поганцами в драку полез.
В горячем пылу вдохновенья
Скликал я надежную рать:
«Россия — ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать!»
Что деялось, Господи Боже!
Бросало, бурлило, несло,
С бесовскою злобой тревожа, —
Что с кровью в эпоху вросло.
У многих поехали крыши,
А я в себе чувствовал — жесть.
И все, что рассказывал выше,
Не дрогнув, оставил, как есть.
А в прессе пластались «оценки»,
Легко назначалась «вина».
В журнально-газетном застенке
Был спрос с Тимофея — сполна.
За все отчитали уроды,
И всяк свою кривду качал,
Мол, не дал он «счастья народу».
Какому? Кагал умолчал.
И то, что вершили страною
Две силы — на стыке времен,
Что с русскою был, не с иною,
Масонскою гвардией, он.

Да, жаль, обрывается рано
Цепочка судьбы непростой.
Подробности в недрах Гохрана
Отрыл я, как клад золотой.
А был он известной фигурой
Сибирской родной стороны.
Труды его — в книгах, в брошюрах,
Небесного света полны!
И, правду досказывать если,
Он, в те «золотые года», —
Не минул троцкистских репрессий,
Весь цвет вырубали тогда:
Крестьян, офицеров, рабочих,
Дающих истории ход,
Таланты от Бога. И прочий
Наследственный русский народ.

1971–2013 гг.






СНЕГА САМОТЛОРА





ВСТУПЛЕНИЕ

Гонит «Татра», снега утюжа,
Вьюга воет — на белый свет,
Для тарана заходит стужа
И откатывается в кювет.
Я душой принимаю гонку,
Я глазами в дорогу врос.
Гулко вздрагивает бетонка,
Вырываясь из-под колес.
Глушь таёжная, снеговая,
Ветры в спину,
                         грозя,
                                   свистят.
И воронки болот зияют,
Будто нас поглотить хотят.
На пути в знаменитый город,
Пробивая порядки вьюг,
Мы летим целиной, которой
Никогда не пройдётся плуг.
Все, чем раньше душа дивилась,
Всё, чем жил я до этих пор,
Безоглядно соединилось,
Словно в выдохе —
САМОТЛОР!




1. ПАНОРАМА САМОТЛОРА

Панорама Самотлора —
Гладь снегов, коросты льда,
Студень хлябей, на которых —
Чахлых сосенок гряда.
Вроде, ладный на бумаге,
В зелень крашеный ландшафт,
А в природе — гниль, коряги,
Неприветливый анклав.
Кто бывал здесь доброхотом?
Гуси, разве, сделав круг,
Опускались тут, пролетом,
Подустав в пути, на юг.
Косачи и не пытались
Тут на зорьке токовать.
И зайчишки опасались
Ивняка подрост глодать.
Был приют нечистой силе,
Прочей нежити тщета.
Даже ханты обходили
Эти гиблые места.

Сколько их в урмане диком
Мест с непуганым зверьем!
Мест с морошкой и брусникой,
И заброшенным жильем!
И повсюду — в жуткий холод,
В беспощадный летний зной,
Побывал наш брат-геолог,
Комаров кормил собой.
И вошли во славу сразу,
Не забудет их Тюмень:
День березовского газа
И шаимской нефти день!
День разведчиков, открывших
Усть-Балык и Уренгой,
Дни товарищей погибших
Под таёжною звездой…
Панорама Самотлора —
Свист поземок ножевых,
Те же топи, на которых —
Ожерелья буровых.
И окрест —
Над всем простором,
Гиблой ржавчиной болот,
Трубы,
               факелы,
                              моторы,
Линий электроопоры —
Подтверждают: нефть идет!




2. ТАТЬЯНА

Сидит девчонка, горько плачет
В балочке — трассовом дому.
По стенам лунный
                  «зайчик» скачет, —
Утешить хочется ему.
Девчонке бы изладить ужин,
Как в детстве, спрятаться в кровать.
Не вспоминать о беглом муже,
В постылой памяти — распять.
И все обдумать ночью длинной,
В соседстве трассовых огней,
Где мчатся с грузами машины,
В них столько солнечных парней!
Но на душе — зима да осень.
И я у них на поводу —
Взамен глаголов
«Бросил, бросил…» —
Приличней слова не найду.
Все было:
Пляж песчаный, море…
А здесь — холодная постель.
В багетах окон — только горе,
Не южной ночи акварель.
На стеклах иней непролазный,
Но плод фантазии родной:
Мороз своим резцом алмазным —
Возводит терем расписной.




3. ВОЛОДЯ ЗОТОВ

Я сочинил её печали,
Признаюсь, справился едва,
А с ним реально мы рубали
Компот в столовке № 2.
Потом в пути
Про «Мазы» — «Кразы»
Он рассуждал. Он дело знал.
Его начальник автобазы
В «герои» рекомендовал!
Теперь в общаге душу греем
В клубах вечерней тишины.
Унты на жаркой батарее
Спеклись уж, —
                    снова в путь годны!
А мы разглядываем фото
Простой Володиной родни.
И тут же — нынешние,
Вот он
Мне подает одно:
-  ВЗГЛЯНИ!
Одно, заветное, известно, —
Как пишут, «радость не тая».
-  Девчонка видная…
Невеста?
— Жена, — вздыхает. — Не моя!..
Ну что тут скажешь,
Вольным — воля!
И он вершит короткий сказ:
-  Звать — Таня…
-  Муж — геолог, в поле?!
— В бегах…
Случается у нас.


4. ЛЕЖНЁВКА

В котловане рыжей масти,
Где не рыхлый перегной,
Экскаватор рвет на части
Мезозойский грунт земной.
Так долбит, добычи ради,
Так грызёт породу сталь,
Что в Америке, в Канаде
Дребезжит в шкафах хрусталь.
И лежалый, многотонный,
(Из ковша — к броску бросок!)
Наполняет — оси стонут! —
Кузова машин песок.
Дальше — с грузом путь,
                            не скорый,
Налегке — обратный ход.
На ходу творят шоферы
Технологию работ.
Бревна в ряд (деталь живая),
Сверху грунт и делу — «стоп!»,
Поднялась чтоб буровая,
Чтоб в разлив, в стремнину мая,
«ГАЗик» с вахтой не утоп.
Топчет грунт бульдозер-трактор,
Поспешай, к нему рули,
Чтобы посуху на вахту,
На плацдарм, герои шли.
Чтоб в суровой, трудной буче
Всех заметила страна,
Чтоб щедрей достойным,
Лучшим,
Отковала ордена.

Сколько славного народу
Здесь отметилось судьбой!
Знаю, вспомнят через годы:
Как за нефть ходили в бой!
Многих Русь моя впитала
В пору всяческих годин:
Троцкий был со всем кагалом,
Был ГУЛАГ и был Берлин.
Добровольцы шли в ударе,
Комсомол на стройки пёр.
Спутник был и был Гагарин,
А теперь и — Самотлор!

По бортам скрежещут ветки,
Зотов трудится, спешит.
Он на «газ», как на гашетку,
Давит, как врага крушит.
И бегут сосёнки зримо
Из-под ската-колеса.
Вдруг — «С-100»…
И — кольца дыма…
Зотов давит тормоза.
Отмечаю: парень ловкий,
Пот смахнул:
-  Сходи, смелей!
Впереди вагон-бытовка,
А за нею — топь, лежневка…

-  Промахнулись… э-ге-гей!
В чем промашка? Где — причина?
Ничего такого нет.
Лишь одна — краса-картина:
В шапке кроличьей дивчина
Двадцати там с чем-то лет,
При фигуре, гибком стане,
Огневой, горячий взгляд.
— Звать-то как? Татьяна?
— Таня… —
Уточняет мой расклад!
В воротник косматый дышит,
На лице печать забот.
Что-то там в блокнотик пишет,
Синим крестиком открыжит,
Тоннам-рейсам счет ведет.

Чуден снег — кружатся хлопья,
Красота в полон взяла.
Зотов, спешась,
Дверцей хлопнул,
Подошел, обнял:
— Ждала?..
Что — расклад!
Гляжу с участьем:
Может, сладится семья!
«Дай ей Бог —
                  любви и счастья!» —
Дорифмовываю я.




5. НА ЧЕТВЕРТОЙ ДОЖИМНОЙ

Раз в тепле, после стужи ярой,
Я сидел и смолил табак.
А хозяин балка Макаров,
Шутковал всё:
Мороз — слабак!
А потом уж, без всякой позы,
Заключал, как иной поэт:
Вот комар, он страшней мороза,
Прёт нахрапом,
                  спасенья нет!
Будто платят бандюге тыщи,
Он и рвет на ходу гужи,
Из кирзового голенища
Вынимая штыки-ножи.
И наваливается мгновенно,
Лишь в округе взбурлит весна…
Покурили еще.
                        Степенно
Загляделись в квадрат окна.
Куржавели в ночи булиты,
Факела согревали мрак.
А с Макаровым, именитым,
Разговор, проходной, иссяк.
Помолчал он, вздохнув по-свойски,
А потом встрепенулся:
-  Да-а!
Есть товарищ у нас геройский,
Подойди-ка, джигит, сюда!
Да резвей! — наступал Макаров.
И балок, хоть в тайгу беги,
Застонал в леденящих, ярых,
Многотонных тисках пурги.
Ну, и следом, совсем уж круто
Молодецкий ударил смех:
Достается, мол, в стуже лютой
Здесь кавказцу щедрее всех!
Но, свергая тайги угрозы,
Где завел и семью и дом,
Он отважно честит морозы
На своем языке родном…
Посмеялись в кругу досужем,
Позже вспомнил я «речь» одну:
-  Можно, парни, терпеть и стужу,
Если это —
                     за всю страну!




6. БУРОВАЯ

В синеву Самотлора
Взнесенная грубо,
Буровая железный
Отмерила взгляд,
Опуская в планету
Бурильные трубы, —
В нефтяные глубины,
Как здесь говорят.
Буровая урчала,
Шипела, гремела.
И канаты, как вены,
Вздувались на ней.
Я впервые глядел на неё,
Оробелый,
Чтоб потом рифмовать
Про железных парней.
Мне бы тоже зеленую робу
От ветра,
Да собачью ушанку,
Пусть стужа прижмет,
Я б узнал, как в темнице —
Три тысячи метров,
Черноокая нефть
Вызволения ждет.
Мне б стоять на помосте, —
Сноровкой играя,
Рядом с первым бурильщиком,
Не в стороне,
Нас хвалил за работу бы
Мастер Китаев
На рабочем собранье.
Да нет — не по мне…

Остывали багряно
Вечерние краски.
Не принес тишины
Самотлорский закат.
И темнели помбуров
Защитные каски, —
Боевые, суровые
Каски солдат.
Мне казалось:
И сумерки нефтью набухли,
И не туча над вышкой, —
Фонтан нефтяной.
Слово «мужество» пишется
С маленькой буквы,
Я его учредил бы писать
С ПРОПИСНОЙ.




7. ВСТРЕЧА НА ДОРОГЕ

Я по снегам мотался снова,
Работал больше головой.
Но не обидел черствым словом
Спецкоррский быт свой кочевой.
Дышал болотами сквозными,
Где стынь бездонная мертва,
Где в топях- вровень с выхлопными —
Не только техника…братва…
Молился кедру и осине,
Где, как глухарь, подбитый влет,
По уши самые в трясине
Торчал «Ми-8», вертолет.
Страна добытчикам внимала,
Трассовики «трубу» вели.
Цепочки трасс текли к Уралу
И дальше к западу текли.
Бывал тут всякий люд солидный,
И как-то морось и туман,
Пронзил прожектор любопытный
С тарелки инопланетян…
И — вновь в пути.
Блокнот в кармане.
Водитель хмур: метель с утра…
А где мои — Володя, Таня?
Какие им в лицо ветра?
Они, должно быть, вместе где-то,
Да я и сам считал давно,
Что в ЗАГСе местного Совета
У них со свадьбой решено.
Эх, тары-бары, разговоры!..
И вдруг, как есть, на всех порах
Навстречу — прямо к Самотлору! —
Три «Волги» в лентах и шарах.
И посветлели наши взгляды:
На них, на черных, вороных.
Они несли-три свадьбы кряду
Сквозь ожерелье буровых.
И так весеннее сердце билось,
А на бетонке кольцевой —
Три свадьбы шли,
Метель стелилась
Вослед им белою фатой.




8. МИТИНГ

В апрельский день, что стужу гонит,
Где весь народ весне внимал,
Победный митинг бил в ладони,
Кумач знаменный ликовал!
Он полнил радостью весенней
Моих ровесников дела.
— Сегодня трассою к Тюмени
Нефть
           самотлорская
                             пошла!
«Даёшь, даёшь!» —
                     неслось по миру,
И разумелось, между строк,
Что и начальство по ранжиру
Стояло, взяв под козырёк.
Героев славили газеты,
Совет Верховный отмечал.
Лишь Пентагон, удвоив сметы,
Реваншем подлым отвечал.
Творцы своей рабочей славы,
Мы знали — всюду и везде! —
Ракетный щит родной державы
Держал агрессора в узде.
И ликовала поминутно
Братва с «четвертой дожимной»,
И Зотов — в ватнике мазутном,
С Татьяной рядышком, женой!
Давно остались за снегами
И та печаль, и то жильё.
Давно горячими руками
Согрел он рученьки её.
Былых невзгод растаял иней,
И в том — добро и жизни суть.
И я за них отважно принял
Сто грамм наркомовских на грудь.
Опять к лежнёвкам шли машины,
И говорил их грузный вой,
Как труден путь к земным глубинам,
Как будто он — к душе живой.




ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Каких ветров еще хлебнуть
В широтах северных придется?
И где еще он оборвется,
К людским сердцам нелегкий путь?
Еще шагать немало дней,
Еще раскроется не скоро
Пред взором Родины моей
Вся панорама Самотлора!
Где взята с боя — даль и близь,
Где слабых нет, где все герои,
Где все республики сошлись
Под наше небо молодое.

1973–1974,

г. Нижневартовск






БАЗАР





1

Зимнее солнце багряно садится в сугробы,
Кипень поземки в окошке куделится, дышит.
Кинешь в печурку полешек березовых, чтобы
Было теплей. Через час уже горница пышет.
Станут у мамы мелькать за вязанием спицы,
Мыкать телок и дымиться отца самокрутка.
Бог Саваоф будет мирно дремать на божнице.
Волк не застреленный выть за околицей жутко.
Хрумкают сумерки квашенной — в бочке — капустой,
Паром картошки исходит чугун полведерный.
Соль на столе. А вот с хлебушком скудно, не густо.
Но доживем до целинной эпохи задорной!
Вот еще годик, другой и — достаток вернется.
Сталин в Кремле, потому и не будет иначе.
Любо смотреть, как чухонец лощеный клянется
В дружбе к России. А «шмайсер» на хуторе прячет.
Видно, и нас не минуют военные громы,
Глянь, «суверенов» повсюду расставлены мины.
Вот и евреям создали Израиль искомый,
Пусть себе едут и строят свои Палестины.
Рубят жилье, комбинаты возводят и домны.
Только все чаще роятся иудовы слухи:
Сталин умрет, волонтерами «пятой колонны»,
Вновь они вздыбят зловещую гидру разрухи.
Слухи пока лишь… А вечер все длится. И длятся
Жаркие схватки, победы и горести — в книжке.
Вьюга в окошке, но — чу! Там в ворота стучатся!
Это цыгане. Вон — куча мала! — ребятишки.
— Ну, заходите! Бывают «ташкенты» на свете!
С кучей подушек ввалили и радости ворох!
Батька семейства — две Красных Звезды на жилете! —
Сразу, понятно, сошелся с отцом в разговорах.
Все поуляжется, стихнет к заре деревенской.
Утром, лишь свист, и умчат в свои дали цыгане,
После, потом приблазнится в печали вселенской:
Ах, ведь могли, и меня полусонного — в сани!
Ах, ведь могли… И не знал бы «реформ» и «застоя»,
Толком не ведал бы о поэтическом даре,
Честно считал бы, что время пришло золотое,
Вроде, кацо продавал бы урюк на базаре.
Нет, миновало… На все, видно, промысел Божий,
Вдосталь и так нахлебались недавней Голгофы.
Вышел я в мир, очарованный утром погожим.
Кто тогда ведал о нынешнем дне катастрофы?!
Вышел я в мир. Из сугроба торчал конопляник.
Каждый забор был украшен вещуньей-сорокой.
Шел я и шел по земле очарованный странник!
Пашню пахал и в моря зарывался глубоко.
Мог бы и в космос! Но дел там не выпало срочных.
Парус поднял и прошел все порты знаменито.
Всласть торговался на ярких базарах восточных,
Думал, о Господи, сколько лежит дефицита!
Вольные мысли… Бывали там — выговор, взбучка,
Главное — цел! И, надев сингапурские «шкары»,
С борта сошел, а в Отчизне такая ж толкучка —
Жвачка и «сникерсы», и вперемежку Гайдары…
Сколько их сразу набухло во вражеском стане!
Враз продала нас кремлевская сытая свора.
Лучше б тогда уж меня умыкнули цыгане,
Лучше б утоп я в родных окунёвских озерах!
Меченый дьявол и прочих мастей пустозвоны
Всласть уж топтались на бренных останках Союза.
Лучше б меня Филиппинского моря циклоны
Смыли за борт, растерзав под винтом сухогруза.
Нет, миновало… Иная нам выпала повесть —
Пестовать заново русскую честь и отвагу.
В «новой Расее», где всё продается, и — совесть,
Выход один: Сталинград! И за Волгу — ни шагу!
Дело уж к вечеру. Думы испытанной пробы.
Вот я, поживший, стою на краю тротуара.
Зимнее солнце садится в дома, как в сугробы,
Словно бы в ад, кровенеют ворота базара.




2

Сколько товаров, на ценники глянуть хотя бы,
Возле ларьков — атмосфера рыбацкой путины.
Гоголь вздохнул бы, прикинув базара масштабы:
Редкая птица достигнет его середины!
Как плагиат, здесь гонконгские «щели» и «ниши».
С верой в навар, по-китайски улыбчивы зубы.
Две только разницы: там для прохлады «кондишен»,
Здесь же торговцы дубеют в романовских шубах.
«Друг, заходы!» — и с улыбкою слаще варенья,
Кличет один, воссияв из ларька-паланкина.
Русский доцент и вчерашний учитель черченья
Рядом бодрятся с челночным шмутьем из Пекина.
Глянешь, прикинешь, немеют рассудок и чувства:
Что за бюстгальтер? Войдет два ведерка картошки!
В целой РФ не найдется достойного бюста,
Разве в глубинке, и то при хорошей кормежке.
Дальше, как с силосом ямы, раскрыты баулы —
Сытый товар и серьёзней зазывные трели,
Запах ядрёный — набор кожухов из Стамбула.
Сдуру примеришь, тепло, как с турчанкой в постели!
Сколько я знал знаменитых мехов! Но бараньего
Не было лучше — на шапки и варежки царские!
Или — ондатра с озёр! С одного лишь Кабаньего
План годовой закрывала в морозы январские.
Край мой охотничий! Щедрость озер. А леса его!
Лисы, зайчишки! Их тропы, как грамота нотная.
Глянешь теперь на пушнину бород «под Басаева»:
«Друг, заходы!» — а в прищуре тоска пулеметная.
Что говорить тут! За русский народ не ответчики
Ни радикалы, ни власти валютная братия.
Входишь в «структуры», все те же сидят партбилетчики,
Вместо марксизма макают тебя в демократию.
Нет уж, увольте! Хоть здесь налегке путешествую,
Гроздью цыганок оброс, как афганец лимонками.
Батюшки-свет! Как предтеча второго пришествия,
Бывший райкомовец ходко торгует иконками.
В крылышках, в нимбах-тут вся олигархия райская,
Нынче — лафа. ФСБ за кордоны не вытурит.
Да и Сибирь — это вам не пустыня Синайская,
Круче «телец», и мощней фарисеи и мытари.
Были и нет! — легионы охранных ораторов,
Пали чекисты, скукожилась «наша» милиция.
Кто половчее, освоил дуду «реформаторов»,
В меру стараясь, а вдруг победит оппозиция?!
«Ладно, земляк, дай иконку. Вот эту. С Николою! —
Мелочь сую, как туземцу стекляшечки с бусами, —
Выстоит Русь?» Он кивает головкою квелою,
Выдохнув так, что — ищи огурец и закусывай.
Дальше, о диво! О дева! Юбчоночка куцая,
Презервативы колготок и глазки алмазовы,
Вся из себя, сексуальная вся революция,
Задом покрутит, балдеешь, как шприц одноразовый.
Тут — не слабо! И таких в телевизоре вечером
Полный букет. НТВ с ОРТ состязаются.
В корень смотрел с ускореньем и гласностью Меченый:
Только и дел, что торгуют, жуют, раздеваются.
«Друг, заходы!» — вот уж третий в приятели мылится.
Что ж, я привык дипломатию гнуть с иноземцами.
Гнев всенародный кипит и когда-нибудь выльется, —
Где вожаки?! Да все там же, в торговле, в коммерции.




3

Бизнес, о бизнес! (Нет хватки, пойди и поплачь).
Факт налицо: дефициты фарцовые кануты!
В сквере, где раньше взмывал по-над сеткою мяч,
Нынче шнуры, словно струны реформы натянуты.
— Э-э, не смущайся! Народ оторви тут да брось.
Всюду бывал. Вон глаза как подшипники-ролики.
Тампаксы, памперсы, трусики — видно ж насквозь! —
С Польши, конечно. И здесь преуспели католики.
Тополь-коряга, ты помнишь, была тут скамья?
В пору июня сидел я с есенинским томиком.
Нынче — прилавок, развал, вавилоны белья,
А по теплу, по ночам, упражняются гомики.
Рыночный курс! Он хитер и весьма вороват,
Строго хранят его смуглого облика «визири».
С «верой в добро!» — поддержал его электорат,
А паханат — до дебилов донес в телевизоре.
Три на четыре — рекламное чудище-блеф:
«Пей кока-колу!» (В загранках напился, не жаждаю).
А в уголочке — листовочка КПРФ:
«Не поддавайтесь! Имейте понятие, граждане!»
Я-то имею. А массы опять — в дураках.
Вот и взываю: проснитесь! — за Родину ратуя.
«Белым» — смешно ведь! — считался при большевиках,
«Розовым» нынче! — у всех нас судьба полосатая.
Жил бы в 30-х, в шинели б ходил, как нарком.
Но и — в тельняшке! — отважно метафоры копятся.
Улицей Ленина топаю хрустким снежком, —
Что ж депутаты названье сменить не торопятся?!
Модное ретро! Но, глянь, новорусская стать, —
Важная дама, плацдармы для страсти обильные:
Сколько несчастных копытных пришлось ободрать,
Чтобы покрыть эти плечи и грудь сексапильные?!
Дальше — бомжихи, носы, как в обивке гробы.
Гей, демократы! Вы страсть как пеклись о сословиях!
Эти «графини» в подвале, у теплой трубы,
Тоже кайфуют — в антисанитарных условиях.
Улица Ленина! Каждый себе — индивид.
Не ожидала? Ну что же, прими паче чаянья:
Тихою куклой таджичка-беглянка сидит,
Шепот арыка в глазах её спекся с отчаяньем.
Эх, далека, велика — эсенговая ширь!
Столь тюбитеек от Каспия-моря — до Беринга!
Чуют мотыжники: лучше уж к русским в Сибирь,
Но не в Украйну, где сало да вильная Жмеринка.
Сам на пределе, замкнулся в себе, как в броне,
Кто посочувствует? Клен или тополь-уродина?
Мне бы вот тоже — ко крёстным в Каракас, но мне
Пишут оттуда: «Ты счастливей нас, ты — на Родине».




4

Времечко, время! Шумит, как худой унитаз.
Бритоголово мерцают братаны и кореши.
Что им романтика — та, что возвысила нас?!
Руки умыли. Ну что ж, с облегченьем, нувориши!
Продано. Продано. Всё! Даже стыд и позор.
Бонзы обкомов — не бонзы, «хозяева справные».
Сытые офисы их флибустьерских контор,
Ладан куря, освятили попы православные.
Шапку, что ль, оземь? И с криком «спаси-сохрани!»
Кровью умывшись, сразиться с ворьем и пройдохами,
Только не сдаться, как Гипротюменский НИИ,
Тот, что осыпан лотками-ларьками, как блохами.
К свету зову, а в изданиях — тень на плетень,
Быстро привыкли к вранью и повадкам одонышей.
Кто-то рискнул и рублевку кладет за «Тюмень
Литературную» — в ней я крушу гайдарёнышей.
Кто-то узнал меня, давит прищуром, как рысь,
У-ух, ненавидит! «Мотай, — говорю, — пошевеливай…»
Ладно еще, что поэты не все продались,
Но конформистов до жути полно, хоть отстреливай.
(То ль еще будет… Вон митинг пошел на редан,
Близ Ильича расправляет он флаги багряные.
Редкий оратор ворью не сулит Магадан,
И не грозится набить «эти хари поганые»).
Грустно, конечно: приблудышам рифмы не впрок.
Бездари эти припомнят мне строки скандальные.
Раньше бы, тьфу, поматросил-гульнул вечерок,
Бросить пришлось, даже «пойла» пошли самопальные.
Продано. Продано. Всё! И растоптано в прах.
Время, как бомж, что торчит на скамейке-колодине.
Сколько в тельняшке еще продержусь на ветрах?
Но не забуду: «Ты счастливей нас, ты — на Родине!»




5

Зимнее солнце садится в дома, как в торосы,
Мрак исторический прет, как волна штормовая.
Словно в 17-м, слышите, братцы-матросы,
Так же бескровно почтамт городской занимаю.
— Ну, посылай, — говорю, — ситуация схожа! —
То, что успел застолбить и к огласке готово.
Ельцину? Не-е. Беловежец совсем ненадежен.
Знамо, своим — на родное село Окунёво.
Жил бы отец, поддержал по-гвардейски бы: «Бросьте
Мучить народ, ведь таких мы вершин достигали!»
Нет уж бойца. Поспешил он залечь на погосте,
Ночью в шкафу лишь звенят на мундире медали.
Грустно звенят… Под крестом православным и мама.
Редко — крестов. Больше звездочек, все — фронтовые.
Там соловьи уж — в трудах! — подустали немало,
Я бы сменил их. Но только б внимали — живые!
«Что ж, земляки!..» И быть может, окстятся и внемлют,
Раз хоть поверят тревожному слову поэта?!
Мать бы их за ногу, что они ждут еще, дремлют,
Пялятся молча на власовский флаг сельсовета?!
Кончились «жданки». Да! Катится молох развала:
Вырезан скот, и не сеется в поле пшеница.
Силюсь понять я; кукушка ль беду куковала?
Или Всевышний карает суровой десницей?
Рад бы поверить, что сплошь — «цереушные планы»,
Рад бы и пьянство списать на «масонские козни»,
Если б масоны силком нам плескали в стаканы,
Иль принуждали растаскивать склады-завозни.
— Ну, земляки! Ну припомните сами, не труся,
Как мы хлеба поднимали на наших увалах:
Строем «ДТ» шли с плугами, потом «Беларуси»
Сцепки борон волокли — урожаям на славу!
Самый удачливый шел в том напоре былинном
С пламенным флагом на пыльном горячем капоте, —
С нашим, победным! Он гордо парил над Берлином!
Неповторимо. В державном и сталинском взлете.
Что же теперь — при свободах? А речь о продаже
Русской земли — покупай, мол, гектары любые!
Разве не ясно, что нету коммерции гаже?
Это же полный аншлаг, земляки дорогие.
Где ваши вилы, как в том феврале, в 21-м,
Грозные пики, что гневом, не водкой налиты?
Ельцин, конечно, ОМОНы науськает. Нервы!
Нервы шунтами у всей демократии шиты.
Родина! Грустно… Я сам в этой гадской, кротовой,
В жизни смурной накаляюсь гремучей гранатой.
Как амбразура, зияет и ящик почтовый…
Хватит базара! Придет он и — ГОД 45-й.

1997-1998






ОКУНЁВСКАЯ ПОВЕСТЬ


Вот и все. Земля опять тиха

Или…притворяется такою

В. Луговской




И застал меня декабрьский закат
Посреди родных калиток и оград,
Средь немереных сугробов, среди звезд, —
Погодился и подвез молоковоз,
А не то сейчас бы пёхом штурмовал
То Песьяновский, то Карьковский увал.
А потом бы на Крутом, сколь видит глаз:
От дирекции — до скотных ферм и баз,
Открывалась бы в заборах и плетнях
Панорама Окунёва — вся в огнях!

Здравствуй, родина! Не все я сжег мосты!
Вон темнеют двоеданские кресты
Возле ряма, где кичиги сторожат
Вечный сон, мои родители лежат.
И замечу я по поводу судьбы:
Жили ладно — не двужильны, не слабы!
Вспомню лето — там озерный плеск весла,
А весна — та вся медунками цвела.
Вспомню осень — золотой разлив стерни,
Журавли там пролетали. Где они?
Где осинник, что багрянцем полыхал?
Там пары я перед армией пахал.

Открутилось, отвилось веретено,
Дом отцовский был, но все разорено.
Не согреться меж ухватов на печи,
С пылу — с жару! — не заманят калачи.
Живы ль родичи? Небесный стон в груди.
Кличет Петр Николаич: «Заходи!»
Ставит рюмки и «перцовку» — два стручка,
Но не рад им: «Мне б парного молочка…»
«Ну, беда! Ведь не видались столько лет!
Огорчил, племянник… Тоже мне-поэт!..»
На трезвянку рассуждаем про родню,
Телевизор — про Балканы и Чечню,
Про Гайдара (все пороки на лице)
И про Ельцина — аминь всему! — в конце…

Жарко в горнице. Привольно, как барон,
Я под фикусом улёгся, вижу сон:
Ходит Ельцин, как чеченец за рекой,
И грозит своей трехпалою рукой.
Я за дрын, а он скрывается в пурге,
Как медведь, скрипит на липовой ноге…
Шли охотники — ребята, будь здоров,
Отметелили «гаранта», поднял рев.
Следом — «МАЗы». Тормознули шофера,
Рассчитались с ним — за все «ваучера»…

Просыпаюсь. И впотьмах ищу пальто,
Зреньем внутренним слежу: а дальше — что?
Знать, он голоден, к тому же, с похмела,
И опасен мирным гражданам села!
Но на слегах все калитки, ворота,
Как не вспомнишь тут родное: «Лепота!»
Как на аглицком не скажешь: «Вери гут!»
Но собаки, чуя зверя, цепи рвут.
Вот уж, божий страх, виденье в полный рост:
За околицей, за рямом, где погост,
Свежий холмик он, оплаканный, разрыл,
Человечинки, свежатинки, добыл…

Воет вьюга. Спит округа. Ни души.
В частной лавке лишь кайфуют алкаши.
Там где лозунг цвел «Мы строим коммунизм!»,
Безысходность, беспросветность, дебилизм.
Ветер в базах — ни коровы, ни овцы,
Раздолбали всё Чубайсы — подлецы.
Лишь блажит, за Соколовкою, баран, —
В государстве сопредельном — Казахстан.

Шло путём ведь всё. И внуки Ильича
Ладный выстроили клуб из кирпича,
Но гармошку с балалайкой — под кровать:
Будем здравствовать, как все, ядрёна мать!
И задули в саксофоны русаки,
И задергались, как негры, мужики,
И когда уж обрели товарный вид,
Взял их тепленькими Запад-троглодит…

У окошка «Приму» горькую курю, —
«Просыпайся, Николаич, — говорю, —
Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин,
Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин!
Нешто Ельцина отпустим без тюрьмы?»
Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!»

Вышли в темень, пошарашились вдоль стен,
Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен.
Отыскали, быстро вспомнив старину,
Две рогатины и — ходом на войну!

Чисто поле: ни былинки, ни куста.
Залегли, как светлы воины Христа,
Обустроились в сугробе, как избе,
Типа бывшей агентуры КГБ.

Спит село. Горят кичиги. Лай собак.
Черти в ступах дорогой толкут табак.
Мчится мимо и скрывается, как бес,
Пограничной стоп-конторы «мерседес».
Как на царстве, на снегу сижу: «Беда!
Николаич, от Бориски ж нет следа!
Просочился, знать, суметами во мглу —
К Нурсултану, злому хану, в Акмолу!?»

Ничего не молвил воин, не сказал,
Взял рогатину, острее обстругал,
Получились, неуклюжие слегка,
Как подствольные — два спаренных штыка.
Дальше выдохнул: «…иди, я не держу,
В одиночку тут гаранта дослежу,
Чую, близко он, не делся никуда,
Затаился от народного суда…»

Тот же самый проезжал молоковоз,
Он бы взял меня, стихи писать повез.
Но плотней я сел в «секрете» — до зари,
Сосчитав на всякий случай сухари.

Топят печи. Над плетнями дым и чад.
Стратегически рогатины торчат.
Признак битвы — кружат стаи воронья.
И в «Вестях» о нас — три короба вранья.

1999




ЗМЕЯ НА СОЛЁНОМ

Правдивая история


Описываемые ниже события имели место на целебном

озере Солёное, близ села Окунёво Бердюжского района,

на юге Тюменской области в лето 7508 года от сотворения мира,

в 2000 году от Рождества Христова.

Автор





1

Первой Люба решилась — и сходу,
Возмущая спокойную воду,
Упоительно плюхнулась: «Ух!»
Так и прянул упругий, застойный,
Погребной, не смертельно убойный,
Солонцовый, целительный дух!
(Из особых примет на Солёном —
Камышинки, песочек каленый,
В сотне метров негромкий большак.
Не сумели сей кладезь природный
Ни вожди, ни «гарант всенародный»
Обустроить. Подлечимся так).
Люба сразу в пылу и экстазе
Забурилась в целебные грязи,
Ледниковой эпохи замес.
Следом мы полуголой ватагой
С безоглядной туземной отвагой
Погрузились в лечебный процесс.
Поврачуем суставы и спину,
Пополощем водичкой «ангину»,
Помечтаем о сытном борще…
Размышляя о жизненной связи
Идиомы «Из грязи да в князи!»
О житье, о бытье вообще.
Рыбка в море, корыто разбито,
На Гавайях-Канарах элита,
На Солёном — «совковый» народ.
Кто ты нынче, поэт именитый,
Иль казах «стехандрозом» побитый,
По раскладу элитному — сброд.
Тут и Люба к раскладу приспела:
Как торпеда, на берег влетела,
Заметалась, сама не своя,
Как по углям горячим босая,
Просоленные хляби пронзая
Переулочным криком:
-  Змея!..
-  Где Змея? — паруса наших плавок
Не встречали и тощих пиявок,
А уж змей — отродясь и вовек!
-  Вон, однако! — казах замечает,
Головою, как кобра, качает.
Притомился, устал человек…

А Змеища по озеру рыщет:
Сатанинский оскал, а глазища! —
Позавидовать впору сове.
Мы, как зомби, недвижны и немы.
Тихий ужас…
Развитие темы
Во второй судьбоносной главе.




2

Нет покоя на Русской земле!..
Президент в самом пекле, в Кремле,
Гневно мечет державные искры.
Кто-то нынче падет под топор?!
-  Олигархи? Их ждет прокурор,
Пусть войдут силовые министры.
Президент в ситуацию вник.
Да еще тут какой-то мужик
Из Бердюжья трезвонит надсадно,
Не звонки — обдирающий душ:
«Срочно вышли хоть пару «катюш», —
Мы ответим Змее адекватно!»
Бросил трубку:
-  Ну что за народ,
Нет, самим бы в обход или в брод
Окружить и держаться стеною! —
Посмотрел в заоконный простор:
Колыхался с орлом триколор,
Солнце встало. И пахло войною.

-  Ваше слово, министры войны?..
А министры вошли — хоть бы хны,
Словно только пленили Хаттаба.
— Дайте карту…
Бледней белены
С точной картой возник из стены
Офицер Генерального штаба,
— Указал на «квадрат» и «дыру»,
На жестокие промахи ГРУ,
Обретая присутствие духа:
«У Змеи нынче самый балдеж!..
Погранцы не сработали то ж,
Проморгали. И вот тебе плюха!..»
-  Успокойтесь, я поднял полки
Как Верховный, согласно закону!..
Напружинились силовики,
Встрепенулись орлы на погонах.
-  Поручаю, товарищи, вам…
Оцените серьёзность момента!..
Приосанились, руки по швам,
И глазами едят президента.
Оба-двое готовы в бою
Хоть сейчас умереть на Солёном:
-  До седьмого колена Змею
Истребим!
И зачистим ОМОНом!
— Хорошо… У Генштаба вопрос?
-  Пару слов в дополненье картины:
Вот «Головка», вот «Савинский мост»,
Здесь фугас, тут магнитные мины.
Моджахеды! Легко заключить:
Для терактов забросили банду…
-  Исключается! Будем мочить!
Передайте дословно десанту.




* * *

Но недаром зияла «дыра»,
А в «дыре» однозначно сквозило,
Чтобы войско не только «ура!»,
И набором калибров разило.
Для острастки нашли моряков,
А для шмона и общих затирок —
Три телеги латышских стрелков
И отряд вертухаев с Бутырок.
Жириновцев ловили везде,
Чтоб бесстрашно — без шума и пыли
Поплескались в целебной воде,
Сапоги да и морды помыли.
Провожали, как на целину,
По сапёрной вручали лопатке…
Словом, третья глава про войну,
Про Змею. И подробности схватки.




3

В тот же час зоревой на «Тойоте»
Сам глава — ну, ребята, даёте! —
Прикатил из района и сник,
Мол, бензина последняя банка,
А нужна и солярка для танка,
А еще — тут какой-то старик —
Еле дыбат, а посох в зените,
Столько ярости: что, мол, творите!
Отцепился от деда с трудом
И на «газ», инцидентов хватает,
Скоро наш президент прилетает,
Что не так, объясняйся потом!..
Ну, поэт, и затеял ты дело!
Где Змея? Не видать. Присмирела.
В кои веки хоть ягод поем… —
И пошел на лужок…

А машины,
С ревом-грохотом прут из Ишима
Боевые — советских систем.
БМП едут — включены фары,
Субмарину, как груз бочкотары,
По частям на «Камазах» везут,
Соберут и нацелят торпеды.
Русский дух не учли моджахеды,
Словом амба и Гитлер капут!
Степь желта, как прищур азиата.
В небе гул.
-  Перехватчик, ребята!
Замечаю весь ужас травы.
Узнаю оперение МИГа,
По ракете на крыльях — не фига!
Ну долбай же, соколик! Увы.
Взмыл под облако. Вольному воля.
Разворот и… заходит на поле,
Где ячмень рос, а нынче осот.
С горстью ягод, кипящий, как чайник,
Подоспел и районный начальник.
Буря пыли. И — сел самолет!
Вот и САМ он. Сошел неторопко:
Гермошлем, чемоданчик и кнопка
Государственных ядерных сил.
Посмотрел на казаха устало.
Любе руку пожал. Засияла!
-  Одолеем? — у братьев спросил.
Мы давно уж при экипировке:
По хорошей в руке монтировке,
И «ЗИЛок» — два ведущих моста!
Как в песок истекают минуты.
Снова гул в небесах. Парашюты.
И Верховный сказал:
-  От винта!

Чика в чику, в железные сроки —
ВДВ приземлились в осоке.
Вот вам Ханко и новый Хасан!
Все сошлись — и секретная «Кобра»,
И береты спецназа и СОБРа,
И кой-где пиджаки партизан.
Донный ил БМП — не преграда,
Но вначале ударили «Грады»,
Из — под солнца добавили СУ.
Взвыла адом озерная тина.
За отсеком отсек — субмарину
Враз собрали в прибрежном лесу.
«По местам!» — и подлодка ликует,
Сам Верховный кувалду целует,
Как зеленый матросик-«черпак».
Пусть дрожат моджахеды-шакалы:
Президент на борту! Адмиралы
Твердо держат Андреевский флаг!
Слабоват лишь вопрос провианта.
Но тотчас сундуки-интенданты
Приступили к закупке скота.
В бурном натиске кончили дело,
Перещупали страждущих девок,
ППЖ завели. Лепота-а!
Постановка врага на колени
Поручалась чекистам Тюмени,
В ноль часов доложили:
— Сдались!
В Окунёво — в ДК гарнизона —
Ждали враз Пугачеву с Кобзоном.
Тут салют! И без них обошлись,
Слава нам!
Но в истерике «ящик»:
Где наличие трупов смердящих?
Кем был отдан преступный приказ?
Где кредиты Всемирного банка?
В ФСБ позвонили: — Лубянка?
— Да, Дзержинский! Я слушаю вас…
«Ящик» в панике выпал в осадок,
Многим драпам пришлось без оглядок,
Только баксы и чад прихватив.
Тридцать «Боингов» взлет запросили!
Вскоре шутку ЧК раскусили, —
И своим дал отбой Тель-Авив.
А в полках в пацифистском угаре
Комитет матерей комиссарил,
Генералам давал трепака.
И Генштаб, ошалев в перебранке,
Дал согласье распиливать танки.
Но броня оказалась крепка!..
На Солёном — жарища, истома,
Да азартно добытчики лома
Копошатся в грязи и траве.
А Змея где?
В «дыру» ускользнула.
Нас-то ладно, державу обула.
Обратимся к последней главе.




4

Лет пяток бы назад — забухал,
Эвон как обернулись леченья!..
Но однажды, как раз на Успенье,
По селу старичок шкандыбал
С посошком и в своем направленье.
Просветленный, открытый мирам,
Вроде Ленина, кепка в кармане.
Вижу, топчет тропинку за рям —
На погост, где у нас двоедане.
Богомолец? Похоже! С сумой,
От которой шалеют собаки.
Присмотрелся я. Боже ты мой,
Он, конечно же, Павел Замякин!
-  Дедка Па-а-вел!
-  Да ты не базлай…
Он, сосед наш! Не мог обознаться…
-  Ты зачем же опять, Николай,
Фулюганишь? А мне отдуваться!..
-  Ты живой, что ль? — пытаюсь обнять.
— А не знаю, схороненный, вроде.
Но, как видишь, спокой исполнять
Ни хрена, брать, и там не выходит.
То овечки, холера возьми,
Забредут, то мычат телятишки.
Тут война! Я уперся костьми
В домовину и — в сторону крышку.
Вылез: что это — новый потоп?
Нет, смотрю, расторопней решили:
Еропланы, туды вашу в гроб,
И орудья! Всего наташшили.
Рвут где попадя бомбы, тротил —
Долбанули б по энтому клану!
А Змея? Я уж всяко судил:
Может, Ельцин диканился спьяну?..
…Балабоним себе, ворошим
Черт-те что, а все ближе к итогу.
Поздний рейс «Окунёво — Ишим»
Тормознул.
-  Поезжай себе с богом!
Догорал на закатной золе
Короб солнца. И вот уже нету.
Поползли, умножаясь в числе,
Гады мрака и нежить кюветов.
-  Ну попёрли! И удержу нет.
Ты ступал бы, Никола, не мешкал…
-  Что-то ж было на озере, дед?
-  А не знаю… Скорей всего — вешка.
Эк поверили бабе — Змея!
Ну бомбить — моджахеды, угрозы!
Там же, помнишь, зимой полынья,
Не берут никакие морозы…
-  Слушай, дед, от твоих повестей
Впору выпить змеиного яда…
-  Не вмастил, знать? Язык без костей.
Ну да ладно, поправишь, как надо!..
Тут и канул он. Ужас и шок.
Только зрил ведь?! Везде обыскался.
Никого! Лишь в траве посошок
Зло шипел и в колечки свивался.




Послесловие:

Ждёте правду сермяжную, суть?
Многим пали награды на грудь!
Был Указ. Фейерверк из орудий.
Всё бывает в родимом краю…
Видит Бог, услежу и Змею,
Покараю. И кончим — о сути.
Столь уж гадов низвержено в ад:
Рубишь головы, снова шипят!
Глянешь на руки — руки в кровище!
В черной крови и плаха стола, —
Лезут, лезут и несть им числа:
Сатанинский оскал и — глазища!

Июль-август

2000






ГРАНИЦА


С предательским развалом Советского Союза административные деления между республиками превратились в государственные. На моей малой родине — на юге Тюменской земли — граница с Кайсакией (Казахстаном) проходит ныне вблизи нашего огорода.

Все персонажи и события в поэме «Граница» — реальные и гиперболизированные автором — связаны с южно-сибирским степным пограничьем.





1. УТРО

Над озерком касатых табунок,
Окрест приметы ветхие былого:
Шалаш рыбацкий, ржавый таганок,
Остывший круг кострища станового.
Но тот же коршун — клюв наперевес —
И ястребок — перо отлито медью.
И жаворонок — собственность небес! —
Свивает трель, как в прошлое столетье.
Еще вдали быть должен мерный гул
Совхозной дойки, топот иноходца,
Стожок початый, войлочный аул
С гуртом овец и воротом колодца.
Еще каменья соли-лизунца
Должны быть. И загон коровий сытный,
И строки троп в низинах солонца
Закаменелой повести копытной.
Уместны и незлобная гроза,
Кайсак-дружка^{23}^, и в шалях цвета мака
Кайсачки, их приветные глаза —
Над необъятным блюдом бешбармака.
Ну и покос у рощи на краю,
Наш пёс Тарзан, он в радости задорной,
И наша Зорька в утреннем раю
Неутомленной травки приозерной…
Но даль пуста!
                  Иным стал отчий край,
И невозможно в прошлом воцариться.
Былого нет! Заброшенный сарай —
Теперь рубеж, твердыня,
Госграница!
Будь начеку!
Задержат и — взашей.
И вот, считай, в пяти шагах от бани,
В родных березках пара «калашей»
Уперлась в грудь.
— Полегче, бусурмане!
Наркотик ищут…
Эвон — три версты! —
Машинный тракт: ищи, являй усилья!
Хотя я сам тут, вроде наркоты,
Бревно в глазу — у властной камарильи.
Не гадство ли — угроблен прежний лад!
Еще, как встарь, на кольях сохнут кринки,
Но огород наш — «заданный квадрат»,
Где между грядок — азимут тропинки.
Ступи куда — под Божьей синевой —
Заслоны, шмоны, экстренные меры.
Ты лишний здесь!
Все схвачено братвой,
Поделено на «на хазы» и на «сферы».
И за «бугром», где мой кайсак-дружок,
Наслышан: тоже байские коварства.
Один лишь ранний Петя-петушок
Как прежде, будит оба государства!




2. НАД ИШИМ-РЕКОЙ

По соседству, в цветах горячих,
То кайсацкий, то наш, казачий,
Скромен именем небольшим,
Катит воды степной Ишим.
Неустанно несёт к закату
И к восходу юдоль свою,
На полуденных перекатах
Кружит солнечную струю.
Проблеснет вдруг
                в лесной чащобе,
Как лазоревый солнца луч,
С серебром чебаков в утробе
Омутов — у бездонных круч.
Пацанам-рыболовам служит,
Мужикам, что вершат зарод.
Тихий в осени, кроткий в стужу,
В половодье постромки рвет.
Твердо знает свой ряд калашный,
Место ладное за столом.
Ублажает покосы, пашни,
Населению бьет челом.
На челе вековые думы,
И виденья — издалека:
Вот поит табуны Кучума,
Вот — дружинников Ермака.
Кто-то черпает воду шлемом,
Кто-то шапкой, и дальше в путь,
Кто ладонью — совсем знакомо —
Исхитряется почерпнуть.
Из былого — ордынец конный,
А из нового — мост бетонный,
Пост таможенный, шулера.
И шлагбаум с орлом двуглавым,
Вроде лезвия топора.




3. ЖАРА

В сухой степи жаровня ада.
В колодцах пусто.
Грай людской.
Дождя! Дождя живого надо,
Поливки, влаги хоть какой.
Горит пырей лесных опушек,
Спеклось кукушечье «ку-ку»,
Разверсты клювы кур-несушек,
И нет работы пауку.
Озер и неба стерты грани,
И мартыны — хвосты торчком! —
Кружат над пенным стоком бани,
На свалке роются молчком.
Карасья мель бензином пахнет,
Над камышами смог густой.
И взвод контрактный тупо чахнет
Над трупом рыбки золотой.
И я влачу юдоль и муку
На той же «почве», на мели.
С утра опять попал под руку
Пограннаряду: замели.
Сижу — вчерашний склад бригадный, —
Задержан, вякнуть не моги!
Жара в Эрэфии. Наглядно
Текут и плавятся мозги.
Ракетный щит — в металлоломе.
Военный рейтинг-никакой.
Уныл Генштаб, Главкомы в коме,
Бен Ладен ходит за рекой.
И правит бал ворьё в законе;
Протесты хилы и пусты,
И нету продыха от вони, —
От телевизорной туфты.
За что нам рыночные муки?
За что — Гоморра и Содом?
И Человек вздымает руки:
Да где ж Спаситель? Ад кругом!
Кто изувечил строй природы?
Кто посягнул на Божий трон?
И дьявол — зав бюро погоды,
Кивнул на стрелочника: он!
Он с кистенем по свету рыщет,
На нём сошелся клином свет,
Он объявил «духовной пищей»
Не образ Бога, бред газет!
Еще не ягодки, цветочки,
Но гуще стронция в крови…
Жара и сушь. Ни капли в бочке
У громовержца, у Ильи.
Рассохлись обручи, затычки
Противоядерных структур.
А Марс готов уж чиркнуть спичкой
И запалить бикфордов шнур.




4. УЗИЛИЩЕ

В дощатом сарае сижу, как случалось в «ментовке».
Крест-накрест решетка. И строгий узилищный мир.
Виденья свободы проносятся, словно в кошевке
Когда-то носился на красной заре бригадир.
На скошенных рёлках вздымалась зародов орава,
Коняга игреневый чуял ноздрёй и овсы,

И мгла корневищ, будто вымя, полнела отавой,
Шелковые травы всходили под жало косы…
И вспомнилась Арктика: трюмов железные вздохи,
Теснины торосов…В плену их был наш сухогруз.
Так что мне узилище — сиречь примета эпохи! —
При нынешней бойне оно вроде дружеских уз.
Ах, шутки шучу! В либеральную тему не влезу,
Скорей уж приму я «горячие граммы свинца».
За стенкой кузнечик отладил пилу по железу,
Быть может, сгодится посильная помощь бойца!
Пока я там складывал сладкую сказку о доме
В раздумьях-мечтах на стремящемся вдаль корабле,
Посевы предательства зрели в Свердловском обкоме,
Кровавую жатву вершили в Московском Кремле.
Кавказ подожгли, обкорнали Россию, вандалы,
Пропили моря, налепили по пьянке границ.
В сибирском подбрюшье —
                                  чреваты похмельным скандалом! —
Торчат полумесяцы свежих ордынских столиц.
Попробуй обратно верни — хоть одну колокольню! —
Без стычки, без крови, без злобы в огне и дыму!
Не помню, не зрю, чтоб нам кто-то вернул добровольно:
Хоть ту же Аляску иль Графскую пристань в Крыму.

С войной уже свыклись… Душа от видений огрузла:
Сквозь щели сарая — подлодки уходят ко дну.
Контрактники пьют за какую-то «спорную Тузлу»,
Здоровья не жалко, бухают — аж по стакану!
Блефуют ребята. А мирному солнышку рады!
И я был служивым. «Держитесь!» — запомнил приказ.
Мы были сильны! И Отчизна держалась, как надо,
За всех заклейменных, покуда не предали нас.




5. КОНТРАБАНДИСТКА

Топчан горбатый ребра давит,
И караульный бдит народ.
А я во сне, как будто в яви,
В виденьях плаваю… И вот!
Не фею ночи, не бечёвку,
Не девку — шутки пошутить,
Ввели челночницу, торговку,
Контрабандистку, может быть.
«Ну, упыри…» — и смотрит тупо.
И с макияжем — перебор.
На майке Путин, ниже пупа
Воображению простор.
Ни в первый раз в казенном доме,
И знает хватку «упырей»!
Контрактный взвод сопит в истоме,
Трепещут крылышки ноздрей.
Крушить врага обучен слабо.
За Русь полечь? Не окрылен.
И взвод конкретно хочет бабу,
В такой науке взвод силён.
«Ложись!» А баба в обороне
Убойно щурит шалый глаз:
Она в своем челночном лоне
Чужим хозяйничать не даст!
А взвод упорен: «Ути! Ути!»,
И лапы, лапы — сверху вниз!
И тут успел сработать Путин,
Ну тот, на майке, дзюдоист.
Мгновенье: треск костей и грохот!
(Ну на войне, как на войне!) —
В отрубе двое, третий охал,
Четвертый выл на топчане.
А пятый дёру дал и ходу,
Вопя: «У бабы — анаша!»
Шестой с высотки гроб-комода
Давил гашетку «калаша».
И снова — ОН. А как иначе!
Повторный выпад. И легко
Отвел ногой он ствол горячий,
Направив пули в «молоко».
Ну чем не Стенька! Чем не Разин!
Защитник слабых. Богом дан!
И я, в наручниках, в экстазе
Возликовал: «Мочи, Вован!»
Он посмотрел, как на проказу,
Точнее, как на дурака,
И вновь на майке пустоглазо
Затих у правого соска.

Неслись кометы оголтело,
Грозя космической войной.
К утру упал туманец белый
И охладил рассвет степной.
Меня-то выпустят… быть может,
А бабу? С бабою — беда.
Слинял защитник. С майки тоже.
Зачем же дёргался тогда —
Птенец невидимого фронта,
Случайный, поднятый на щит?
А я вот старый член Литфонда
Попасть сподобился в ощип!
В ложке осинок и кипрея,
Опять зафлаженный, как волк,
Попёр на ствол:
«С кем честь имею?!»
В ответ — «браслетики». И — щёлк!
Еще с издевкой:
«Ручки, ручки…»
Ну и прорвало, понесло:
«Да мы тут сроду рвали пучки,
А вас тут как-то… не росло…»
Да кто ты — с чувствами, с любовью,
С наивством, трепетом, как встарь, —
Над всем жандармством,
                                  над торговлей,
Над свинством гоголевских харь?!
Эфир, рассвет, цветов услада…
Пора уж внять, что ты, милок, —
Электорат, продукт распада,
Не ворошиловский стрелок.
Но как тебе втемяшить, Коля:
Смолчи, «где надо», зубы сжав,
Не шастай зря и в отчем поле,
Не провоцируй глав держав.




6. НОВОЕ ОРУЖИЕ

На севере Казахстана по соседству

с Россией усиливается ваххабитская

опасность.

Из Интернета

И вот случилось: тайный Абель,
Торчавший пугалом во ржи,
Засёк орду в пять тысяч сабель —
Близь государственной межи:
«Пока не в седлах, на привале.
Пассионарии, не сброд!»
А космонавты передали:
«Возможно, беженцы… Исход!»
И в энный час к степной округе,
На всяких «джипах», жар-горя,
Чинов наехало, обслуги,
На месте тактику творя.
Едва московский ум великий
Разбросил карты на сукне,
Пошли валеты — черви, пики…
Бубновый выпал: быть войне!
Ломами спешно вскрыли схроны,
А там…сказать не хватит сил!
Спецназ подвальной обороны
Едва кондратий не хватил.
Чины ярились: «Гады, гады…»
А тут орудовал Бен Ладен,
Прошел заслоны, карантин.
От бывшей мощи — пшик один.
Детально:
Штык четырехгранный,
Подсумок, бляха от ремня,
Станок «максима», тазик банный,
Мочалка-типа кистеня.
Жестянка злого самосада,
Былой жилетки рукава —
Без магазина, без приклада! —
Калибра — 7.62.
«Эх, хоть бы парочку двуствоволок, —
И враг бы пятки показал!»
На что министр наш, филолог:
«Не в силе, в правде Бог!» — сказал.
Еще сказал: «Оставим бредни!»
И, будто скатерть иль парик,
Со «штуки» — сделана намедни! —
Снял полог, ленточку расстриг.
Замечу: «штуку» в тайне строгой
От всех разведок, как могли,
В оглобли впрягшись, спец-дорогой
Два «Беларуса» волокли!
Достойна!
С парными дверями,
С посеребренными краями,
Сиденье — злато напоказ! —
От думских купчиков — лоббистов,
Нутро — труды специалистов
Немецкой фирмы — «Унитаз».
— Наш «Унитаз» имеет сходство
С простым…
Но есть и превосходство:
Наш и могуч, и видит даль!
Почти что лазерный — в итоге!
Его германский канцлер строгий,
Благословлял, нажав педаль.
Для битвы пламенной годится,
Приспичит, можно облегчиться
И побазарить, как в кафе.
Убойным золотом сверкая,
Напомнить скопищам Китая
Про интеграцию в РФ…
Контрактный взвод запомнил фразу:
«Аллюр, ребята! Три креста!»
А ночью Штирлиц узкоглазый
Пометил узкие места.
И на заре, не зная страху,
В глуши сараев и плетней,
Шепча одно — «Акбар Аллаху!»,
Запряг он в «штуку» зверь-коней.
Охране — раз-другой по «фазе».
Вожжа — к вожже. Родные, ну-у!
Еще никто на унитазе
Не ездил в город Астану!
Но при наезднике умелом! —
Сортирный дух разил с прицелом:
До Байконура — всё мертво!
То небеса в лепешку плюща,
Разя летящих и ползущих,
Подстать хохляцким ПВО.
Хлестал в напоре перспективном
По мелким пташечкам наивным,
Полегшим, собственно, зазря.
Лишь лайнер с Ближнего Востока
Тянул, петляя, как сорока,
В кайсацком небе фраеря.
И вот при Ф-1 (гранатах)
Встречают визири в халатах,
Охранный полк-в зубах ножи!
Встал «Унитаз» вблизи фонтана,
Затмив палаты Нурсултана
И — там, вдали — туркмен-баши.
По чайханам точились лясы.
Строчил Указы Госсовет.
И семь старух жевали мясо
На представительский банкет.
Три дня кумыс по юртам пили,
Крепили зрение и слух.
Потом трофей скребли и мыли,
Чтоб не витал неверных дух.
Перенацелили бесшумно
В секретной лесополосе,
Потом собрали самых умных,
Открыли курсы в медресе.
На зуб, на ощупь пробы брали
Из спецконторы сыскари.
Всю технологию слизали,
Всё содержимое внутри.




7. БОЕВЫЕ МОЩИ

На лицо еще момент
Крупного значенья:
Приграничный контингент
Двинул в ополченье!
Как, мол, так — кайсак-дружка
Спину гнет на бая?!
Русака ж за дурака
Держит власть кривая?!
Возмутился и — готов!
И — заправлен щами,
Контингент решил врагов
Сокрушить мощами.
Ни до крови воевать,
Как воюют бабы,
А святым — вражин пронять,
Внутренних — хотя бы!
Подсобрали всех, кто смел,
От морковных грядок.
Но в разгаре ратных дел
Выплыл непорядок:
«Где же мощи? —
Кто их «знат»? —
Хмурились славяне, —
Иль в Румынии лежат,
Иль в ишимской бане?!»
По сусекам помели,
У старух знакомых.
И к полудню обрели
Две кости искомых.
Как всегда, нашелся «спец»,
Произнес тираду:
«Для мощей нужон ларец,
Как жерло снаряду!»
Обсудив вопрос с ларцом,
Уточнили ГОСТы,
Златошвею с кузнецом
Привели с погоста.
И кузнец легко сковал,
Закалил поковку,
Подсобрал утиль-металл,
И явил сноровку.
Златошвея, щуря глаз,
Сильно жмет на чувства:
«Жемчуг нужен и алмаз,
Чтоб достичь искусства!»
Обуял товарку «стих»,
Спасу нет, канючит.
А в резерве нет таких
Благородных штучек.
Ополченцы, видит Бог,
Потускнели разом.
И хваленый не помог
Коллективный разум.
Погодился депутат
Православной школы:
«Был сверкающий оклад
У Св. Николы!»
Побежали к попадье,
К ручке припадают,
Мол, порой и кое-где
Паствы голодают!
Поп стоит — в глазах нули,
Молвит: «Воля Божья!
По сусекам подмели,
Заскребем остожья».
Протодьякон удручен,
Ангелы на взводе:
«Нас еще зачистил ЧОН
В двадцать первом годе!»
Пресеклась стальная рать
И — спиною к храму.
Обращаться надо, знать,
К олигарху — прямо.
Он, конечно, паразит,
Но не глуп, кто знает,
Сиднем в Лондоне сидит,
Баксов не считает.
Олигарх поклону внял,
Поиграл на флейте,
Из «лопатника» достал
Миллион: «Владейте!»
В общем, принял мужиков,
Сдвинули стаканы!
И в сенях им жемчугов
Насовал в карманы.
«Ну! — вздохнул народ-мудрец, —
Значит, будем живы!»

Тут вскричи стервец-малец:
«Жемчуг-то фальшивый!»
«Вот! — икнул контрактный взвод, —
Обманул пархатый!..»
Повздыхав, побрел народ,
Будто в плен… по хатам.

Ну, а взвод рубать компот
Не схотел и сделал-ход!

Дали «сникерс» пацану
Ушлые стратеги.
И зондировать войну
Сели в тень телеги.
Страх объял Париж, Брюссель.
«Что, мусьё, боитесь?»
Тут же «телок» Куршавель
В дар прислал: любитесь!
А война? Ну что война? —
Никакого смысла!
Вклад внесла и Астана —
Флягою кумыса!
Разносолам — несть числа!
Пили, ели жарко.
Без проблем в расход пошла
Вся гуманитарка.
Для порядка свежий флаг
Развернув на фляге,
Повертели так и сяк
 «Пташечку» на флаге.
«Нет, — сказали, —
                        хрен кладем
На войну с прибором!
Ни под красным не пойдем,
Ни под триколором!
И зачем? — смекнули все
Нанятые рожи, —
При таком-то кумысе
И жратве хорошей…»




8. ДЖАМАН^{24}^

И пока контрактники от войны «косили»,
И дрожали суслики у нейтральных нор,
Не сыскалось витязя во Всея России —
Защитить от вырубки приграничный бор.
Двинули ефрейтора с «калашом» в придачу,
Тот спознался с девками на горе Любви.
На горе любовный пыл, а в бору кайсачий.
Ой, джаман! Что деется?
                                  Со-ло-вьи!
Прокуроры прибыли. Не оперативно!
Скрытое вредительство? Иль живой обман?
Тут бы танки Ельцина. И — кумулятивным!
Гексогеном путинским! Но опять — джаман.
Где ж Ермак-надёжа наш, атаман казачий?
Ваххабиты схапали? И — секир-башка?
Демократы в панике, патриоты в плаче:
Не нашли — на выручку! — Горбунка-конька.
Самого Иванушку в три воды кидали,
Совращали деньгами и металлом жгли.
Ни медаль «За мужество», ни кафтан к медали
Боевого рвения не произвели.
Той порой в Кайсакии нахлебались страху:
Не в ту степь нацеленный, лопнул «Унитаз», —
То ль батыр-наводчики были под турахом,
То ль сержант штуковины — сильно узкоглаз?
Понапрасну тужился малахай режима:
Все барашки скушаны, сношена парча.
Вот уж янки наглые на брегах Ишима
Тискают кайсацких жен, го-го-ча.
Тарбаганом мечется кипишь эсенговский:
От объятий-форумов-до резни в Чечне.
— Ой, джаман, начальники! — шелестят березки
Во бору Синицынском — русской стороне.




9. ЧЕРНОВОЙ ПРОЕКТ

Погружаемся в хаос, безверие, мрак,
А за ними — пещера, дубина и шкура.
Нет, Земля не кругла, будто круглый дурак,
Не успела сподобиться — плоская дура!
Довертелась!
                   Спеша, возжигают запал:
Фарисейство и глупость, позор и измена.
Ваххабит-дальнобойщик Нью-Йорк оседлал,
А Москва уж давно под огнём гексогена.
Уготован Антихристу лакомый кус:
Всепланетное пламя и черная тризна,
А с небес еще смотрит на нас Иисус
И не ангельский голос звучит — укоризна:
«Недостойные! Божий забыли завет.
Снова склоки, разбой, а в судах зубоскалы.
Для того ль я хранил вас две тысячи лет,
Чтоб вернулись в Мой Храм торгаши и менялы?
Для того ль говорил о терпенье, любви,
Чтобы — стража везде и глумливые клерки,
Чтобы мытарь с царем распивали чаи,
Услаждая ноздрю из одной табакерки?..»
И — примолк.
И молчали окрест соловьи!
В это время страдал Он — в решении грозном.
Не решился пока. В колеснице Ильи
Прогремел.
Долго слушал я грохот колесный.

Продолженье в Европе —
Потоп, недород.
Над Парижем премудрая каркнет ворона,
Лев британский услышит и в Темзу нырнёт,
Разбегутся слоны и ослы Вашингтона.
А бежать бесполезно —
Всеобщий Содом!
И когда доскрипит бытия колымага,
Наш двуглавый орел с византийским пером
От куриного гриппа помрёт, бедолага.
Никому не поможет и древний Коран,
Под копытом простонут пески и барханы.
Из последних проскачет батыр Нурсултан —
Без знамен и охраны…

Свет — в окне:
НЛО иль Вселенский конвой?!
Сон иль явь?
Иль убойного действа начало?
Впрочем, это прикидка, проект черновой,
Перспектива.
И Небом озвучено мало.




10. АТАМАН

Опять, как в стародревние времена,

русичи надеются на героев типа Муромца,

Добрыни, Ермака…



— Уж пятый век-тоска глубин холодных,
К своим хочу — к дымкам
                              костров походных,
С налимами якшаться не могу.
Эй, жив ли кто на Русском берегу?!
(«Жи-и-в…» — донеслось).
С чего ж душа тревожна?
Опять Кучум резню сулит?
Возможно!
И держит скрад во мраке камыша?
Но кровь — за кровь, ордынская душа!
Меч уцелел, кольчуга…
Будем биться,
Рубить с плеча, как в прежние лета!
Но тишь какая… Млечный Путь искрится,
Иртыш к Обским объятиям стремится,
Ишим устало плещет. Лепота!
Восток багрян, как пламень из пищали.
Мы ж этот край, сибирские места,
Под Русь Святую малой силой брали,
И замиряли — верою в Христа!
А мир людской по-прежнему кровавый!
Стрелу в полете не остановить.
Но после битв — встают не только травы,
И я восстал — за ради Русской славы,
В разгуле зла порушенной Державы, —
С соратниками слово говорить!
Средь новых гроз сплотим мы наши речи,
И пусть еще ковыль пошелестит,
Как бились мы, какие знали сечи,
Как из любви к деяньям человечьим
Прощал нас Бог. А нынче — не простит!
                _______________
Цвел сорняком непаханый увал,
Куда незнамо, двигались телеги.
И сонмы стрел щетинил краснотал,
Напомнив вновь ордынские набеги.
И мы сошлись, спроворили бивак
У таганка — в тени речных боярок:
Чалдонский сын и он — живой Ермак,
Я ликовал: не царский ли подарок!
Он говорил, исполнен грозных сил,
И, как итог, как песню завершая,
Клич атаманский даль степи пронзил,
В державных битвах павших воскрешая:
-  Крещеные! В полуденном краю
Нас ждет опять неторная дорога!
-  Эй, казаки, есть кто-нибудь в строю?
И с кручи докатилось:
— Есть немного…
— Так, значит, скоро высверкнут клинки!
И ахнет разом ветхая Европа:
В казачий Верный взмыленным галопом
Мы понесем на пиках бунчуки!
Просторна Русь, а лишних нет земель!
И юг сибирский — русские твердыни.
А где-то т-а-ам! — кайсачья колыбель,
Самум-ветра и воинство полыни.
Продажный век. На тронах упыри.
Мы спросим с них — безжалостной кратко…
А с кручи снова: — Любо! Говори!
Такой расклад — что чарка перед схваткой!
— Как на пиру непрошенных гостей,
Сброд воровской на пиках вскинем сразу.
С ума сойдут от зрелища костей
Писцы и дьяки Тайного Приказа.




11. УСЕКНОВЕНИЕ

Я вновь один. Речная глубина
Вздохнула рядом — сонная, степная.
Плеснул чебак. Кайсацкая луна
Чадрой укрылась…
Сон иль явь? Не знаю.
Но где-то там, в заоблачной дали,
На рубежах вселенского распада,
Сошлись две силы — неба и земли —
Георгия с копьём и силы ада.
И гул копыт возник из ковылей:
Небесный всадник?
                     Божье откровенье?
Дымами труб, перстами тополей
Перекрестились хмурые селенья.
А всадник мчал, над нечистью царил,
Гвоздил ее бесовский облик злостный.
Но брег Ишима конский бег смирил,
И воссиял посланец Богоносный!

Страну ментов, налоговой полиции,
Страну воров и теле-инквизиции,
Страну заплечных младореформаторов,
Шутов, шутих и обер-комментаторов
Объяла жуть! Гробы река несла,
Как щепки, без ветрила и весла.
Гробы, гробы… Для жизни бесполезные.
Но местный люд кидал крюки железные,
Добыть пытаясь пиломатерьял, —
Смолье и дуб от капитализации,
С клеймом Кремля,
                      с прищепкой думской фракции,
Где гроб-насельник раньше воспарял.
«Шли» домовины штатовских поборников,
Лоббистов бед, дефолтов, «черных вторников»,
Зинданов, в кои загнана страна.
У нас как раз нашлось местечко гадкое,
Где гроб-клиентов — с перхотью, с прокладками
И с «голден леди» — кушал сатана.
Да всё путё-ём!
Ну где-то не подмазали,
Теперь, как зайцы, (давний стих Некрасова)
Неслись рекой. Эрефия, прощай!
Не помогли и флаги полосатые,
Кошерный пир и хануки пейсатые…
И дед Мазай рукой махнул: «Пущай!»
Рубеж, граница — место не для шалостей,
Для Божьей битвы голь степи досталось нам,
Где вся твердыня-два иль три пенька,
С десяток бань: теперь, как доты, значатся;
Пяток портков с лампасами — казачество,
Но — руки прочь! — потомки Ермака!
Еще спираль-бруно, стена форпостная:
Заставы твердь в погранселе Зарослое,
И водоем — добавочный форпост:
С гагарьим писком сумрачная ляжина.
И погранцов наряд закамуфляженный,
Упертый рогом в бывший сенокос.
«Где стол был яств…», —
                            порушено, повыжжено,
Скелеты ферм смердят навозной жижею.
И, как реликт, непьяный тракторист.
Фашизм пырея, глум чертополоховый,
Да сопредельный, с торбой, шут гороховый,
На местной фене — «злой контрабандист».
И весь базар!

Окину даль закатную —
Из-под руки иль в линзы восьмикратные:
Ишим-река… Таможня… Пыль веков…
А это, тьфу, не Чичикова рожа ли?
Шкуряет хмырь проезжего-прохожего,
Приспел как раз — кильватер мертвяков!
Гробы банкиров, сытые банкнотами,
В одном рука торчит с протестной нотою,
Другой — семейный, с креном на корму.
Пошло безгробье — тоже отбазарили! —
Орлы Кавказа, хитники Хазарии…
Челночных баб вот жалко. Ни к чему.




12. ЭПИЛОГ

С восходом, с зарей заалела и кровля амбара.
Как прежде, на пристань иду меж картофельных гряд.
Внезапной подлодкой всплывает на Долгом гагара.
Гусыня соседская гагает на гусенят.
Порыв ветровой. Заходил дуролом камышиный.
Напугано вскрикнул мартын над рыбацким садком.
Незрелый народ пролетел в иностранной машине
Меж Долгим — Головкой. И вот уж пылят большаком.
«На грязи», конечно. Теперь толчея на Солёном^{25}^.
Чуть что, наезжают. И по боку всех докторов.
Живи бы отец, он бы выплыл на лодке смоленой
Да вместе с Тарзаном. И тот бы глотал комаров.
Кот Васька бы ждал на мостках в эйфории голодной,
Как выберут сети, меж дел посудив обо всём,
Чтоб после прошествовать узкой тропой огородной:
Тарзан и отец, и кот Васька в зубах с карасём!
И я после смены сиял бы в разводах мазута,
Скворчала б жарёха, дымилась с укропом уха.
А мама и с Зорькой сумела б управиться круто,
Пока за калиткой не выстрелит кнут пастуха.
Потом уж и спать, занавесив простор заоконный,
Где мать и отец сенокосят в медах визилей.
И в снах-полуснах над страницами «Тихого Дона»,
И после мечтать о желанной Аксинье своей…
Пустое теперь уж… Сложнее забыться и выпить,
Поплакаться небу — обложен позором границ…
Осталось на Долгом под долгое уханье выпи
Смотреть на домашних, давно не летающих птиц.
Но хоть бы разочек, процесс, как всегда, «переходный»,
Увидеть далёких, взгрустнуть о заветном своём,
Как шествуют дружно — гуськом по тропе огородной:
Отец и Тарзан. И кот Васька в зубах с карасём.

2003, 2011 гг.






ХОЗЯИН


Прошлое принадлежит Богу.

И. В. Сталин





1

Эх, как хочется, ребята,
В ту страну — без демократов,
Незабвенную мою,
Не по-ру-шен-ную.
Там счастливо бегал в школу,
Подрастал в кругу родни, —
Не травился кока-колой,
И враньём продажных СМИ.
Жил в трудах. А как иначе?
Не на Запад уповал,
На полях — в поту горячем —
Урожай до звёзд вздымал.
И в широтах оголтелых,
На арктических ветрах,
Пас моржей на льдинах белых,
Как телят на клеверах.
Были ушки на макушке,
Если бес нам в душу лез,
Отражал, держал на мушке
Карабина «СКС».
Был Союз — кремень и слиток,
На любви держалась Русь.
Ну, прибалт — себе в убыток —
Не долюбливал нас. Пусть!
Пусть бы вновь цензурой бдили,
И от цензора-жучка —
На ковер в партком водили,
Как к ветфельдшеру бычка.
Пусть бы там не именито,
Трудовым рублём хрустя,
Я б стоял за дефицитом,
И поругивал «властя».
Только б и на зорьке вешней,
Как солисты-удальцы,
Дружно пели на скворешнях
Востроглазые скворцы.
Только б жили прежним станом,
Где хватало дел вполне —
Сталеварам и дехканам,
Ярко пляшущим цыганам,
И джигиту на коне.




2

Оглянусь. И вижу снова:
Блёстки росные в траве,
С табунком овец, с коровой —
Двор отцовский в Окунёво,
Площадь Красную в Москве.
По брусчатке холод веет,
Пехотинцы — к ряду ряд,
Снег. И вождь на мавзолее.
Стяги Родины алеют.
Сорок первый год. Парад!
Просто, не высокопарно
Сталин твердо говорит,
Что германский враг коварный
Будет сломлен и разбит!
Так и сталось! Бились свято.
А в теперешний разброд,
В пору вора-демократа,
Быдляка-электората,
Кто на бой нас позовет?
От Чукотки до Колхиды,
Где народ с вождём вставал,
Либеральные шахиды
Правят бал. Смертельный бал.
До слезы ли им сиротской?
До старушечьей сумы?
Жертвы культа — Гитлер с Троцким —
Тоже клацают из тьмы.
Только — чу! — глубины стонут,
Повсеместно — сдвиг пород:
Больше Сталина не тронут
Лейбы нынешнего трона —
Разрушители-масоны, —
Не позволит! Вождь встаёт!
Просочился ус колючий,
Золотеет вязь погон.
Вот уже дымком пахучим
Пышет трубка, молвит он:
«Ельциноидам — Таганка,
Иль по-новому — зиндан,
Горби, стало быть, — Лубянка,
«Прочим шведам» — Магадан.
Олигархию — под стражу,
В Воркуту — на энный срок.
И обслугу их туда же,
Пусть рубают уголёк.
Пусть являют там сноровку,
Познавая бытиё,
Чтоб потом про «перековку»
Долго помнило ворьё.
Хрущ успел залечь в некрополь
И затих под русский мат,
Кинув славный Севастополь
РУХу, будто сала шмат.
Шебаршал, как арматура,
Угрожал теченью рек.
А твердыню Порт-Артура
Будто высморкнул, «стратег».
Столь столетий Русь держалась!
Что же нынче? Жалкий вид.
Стало быть, Лаврентий Палыч
Разберется — кто вредит?!
Кто воюет по сортирам?
Кто бухтит про паритет?
Кто с Кавказом кончить миром
Не способен, толку нет?
Распоясались иуды,
Не таясь, жирует гад,
А в клоповниках-приютах
Победители горят.
Кто еще там гонит пену
Про «реформы на века»?
Объявляю, как измену,
Как диверсию врага!»




3

То не в Думе вышел кворум,
То не Мендель взял Тифлис,
Это вождь окинул взором
Карту мира — сверху вниз.
То не кочет в Украине
Незалежный крик явил,
Это вождь «Герцеговиной»
Трубку заново набил.
То не валенок с полатей,
Не Чубайс с печи упал,
Это вождь заметил:
                              «Хватит
Мировой терпеть кагал!»
Взгляд суров. А голос ровный.
В локте согнута рука.
Жуков молча встал…
                      Верховный
Снова добыл огонька.
Пыхнул трубкою знакомо,
Помолчал. О чем, Бог весть?
Просветлели лбы наркомов:
«У страны хозяин есть!»

2012–2013 гг.






ОБ АВТОРЕ


Николай Васильевич Денисов родился 9 ноября 1943 года в лесостепных весях Тюменского края — в селе Окунёво Бердюжского района, что граничит с севером Казахстана. После окончания средней школы и училища сельских механизаторов работал трактористом в совхозе, рыбаком на рыбзаводе, корреспондентом районной газеты.

После срочной службы в ВМФ, в 1971 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького в Москве (семинар В. Бокова и М. Львова). Работал в газетах Тюменской области, в аппарате писательской организации, плавал матросом и кок-поваром в арктических морях, механиком на торговых судах дальнего плавания. Побывал во многих портах Арктики, Европы, Латинской Америки, Юго-Восточной Азии.

Автор книг прозы «Вчера было детство», «Сон в полуденный зной», «Арктический экзамен», «Пожароопасный период», «Страницы разных широт», «Огненный крест», «Волшебный круг», «В чистом поле», а также сборников стихотворений и поэм «Проводы», «Праздник осени», «Снега Самотлора», «Разговор», «Ночные гости», «Стезя», «Штормовая погода», «Поножовщина», «Заветная страна» и других. Книги выходили в издательствах Москвы, Екате¬ринбурга, Тюмени, Шадринска.

Член Союза писателей СССР с 1975 года.

Ряд изданных книг отмечены литературными премиями: Тюменского комсомола им. П.П. Ершова — «Снега Самотлора»; Всероссийская им. Д. Н. Мамина-Сибиряка — «Заветная страна»; Международная Имперская культура — «Огненный крест»; Всероссийская им. Н.А. Некрасова — «В чистом поле»; Лауреат премии журнала «Наш современник» за 2012 год.

Николай Денисов — Почетный гражданин Бердюжского района Тюменской области. В настоящее время — главный редактор газеты «Тюмень литературная», Председатель Тюменского регионального отделения Союза писателей России, Секретарь Правления СП России.






СОДЕРЖАНИЕ




Поэт Николай Денисов. Предисловие В. Сорокина 3

РАВНОВЕСИЕ

Среди полей 8

Путина на Иртыше 9

Дорога в тайге 11

На душе простор 12

Рыбаки 13

Простая быль 14

За тесовою оградой 16

Голышманово 18

«Пыль садится на кромки дорог…» 19

«Я уезжал…» 19

Облака 20

Ночные гости 21

Последняя сказка 22

Цветы 23

Баллада о доме 24

Служба 25

Проводы 25

Карибский кризис 26

Парад 27

На посту 28

Воспоминание 29

Вечереет 30

Совхозная баня 31

Попытка авангарда 32

Занятой дед 34

«Ночью над крышами вызвездит…» 35

Морозные дни 36

Приезд домой 38

Возглас 39

Русь 40

Прошли года 41

Афродита 42

Над Абатском 43

«Ну зачем ты посмела…» 45

Стирала женщина 46

Колю дрова 47

«Замороженный кустарник…» 48

Паром, погоди 49

«В сиянье заснеженных крыш….» 50

«Вот и уносит печали…» 51

У заколоченной избы 52

В Хельсинки 53

В загранотеле 54

В сибирском городке 56

Страда 58

Случай 59

Друзьям 60

Подражание Лорке 61

«Парк ишимский. Тополя…» 63

Зимний день 64

«И вот вхожу в знакомую страну…» 65

Мужики за чтением газет 66

Прием пушнины 67

«Однажды пасмурно и кротко…» 68

Транссиб 69

В распутицу 70

Земляк 71

«Из туманов белесых…» 72

В мороз 73

Учитель 74

В тот день 75

Шла лошадь 77

Я там проснулся 78

На рынке 80

Экспромт 81

На вокзале 82

Герани 83

Неизвестный 84

Поленницы 85

«Эта девочка снится всегда…» 86

Солончаки 87

Из детства 88

Полночные ощущения 89

«Я люблю тебя все сильней…» 90

«Не удержать тебя, лети!…» 91

«Любила, мучила, жалела…» 92

«Улетели журавли…» 93

«Много снега и света в окне….» 94

Ни к чему бы 95

Держались небесные дали 96

Степная элегия 97

Пожилые 98

Из письма другу 99

В пасхальную ночь 100

Перед дорогой 101

Осень пришла 102

Тризна 103

«По двору ходит Миша…» 104

Ветер 105

У реки 106

Халмир 107

Прилетал самолет 108

Так и мчали 110

Мольба 112

Выздоровление 112

После больницы 114

Месть 115

Ожидание 116

Ворона 117

Незабываемое 118

Старый солдат 119

Заря вечерняя 120

Без посвящения 122

После войны 123

Ехали цыгане 124

Виноград 125

Вспоминая Рубцова 126

Форум 128

Идя первопутком 129

Утренняя песня 130

МОРСКИЕ ДАЛИ

Циклон 132

Попыхивая трубкою 133

Поединок 134

Нечаянная повесть 135

Ночь в проливе Вилькицкого 137

Встреча с моржом 138

Должность кока 139

Запах хлеба 141

Снег 142

«Моржам наступая на пятки…» 143

Заполярный Певек 144

Поселок Петушки 145

«Изумрудно мерцает планктон…» 146

На празднике Нептуна 147

Аляска 149

Под мачтой шаткой 151

В конце рейса 152

Домино 153

Камбуз 155

«Среди льдов в разводьях узких…» 156

Каюта 157

Ночные огни 158

Снег в Иокогаме 159

Торговец Миша 160

Баклан 161

Встреча 162

Тропики 163

Всеобщий аврал 164

Выход короля 166

Бангкок. Крокодилья ферма 167

Красотка 169

Дельфины 170

Усталость 171

Я верил 172

Забастовка 173

Охота на тунца 174

Памяти поэта 176

«Облака плывут над Мадрасом…» 176

Нищий 177

Под Южным Крестом 178

Бакшиш 179

Сны 180

Попугай 181

О священной корове 182

Индийские вороны 183

Узрели 184

Еще про корову 185

Бродячий пес 186

Туземка 187

«Проснешься и глянешь в чернильную тьму…»- 189

Марии 190

Однажды 191

Покраска трубы 192

Наши 193

Ссылка и Кон 195

Выгодный фрахт 197

Когда же 198

Венец 199

В Атлантику 200

Мелодрама 201

«За рейс постареет не только металл…» 202

Экватор 203

Риу-Гранди 204

Разгрузка в Рио-де-Жанейро 205

В заливе Ла-Плата 206

Антикварная лавка 207

Аргентинская история 208

В порту Мадрин 209

«Нудный дождик с ночи мочит…» 210

Мимо 211

Европейская тема 213

Приход в Гамбург 215

Питер. Лето — 88 216

Моряцкая сказка 218

Индусы 220

Владивосток 221

Большой переход 222

ВИСОКОСНОЕ ВРЕМЯ

Всмотритесь 224

На родине 225

Провинция 226

Запреты 227

Подростки в сквере 228

Доехал! 229

Вблизи от большака 230

Мертвый ход 232

Хаим Фаич 234

Инопланетяне 235

Дорожная колыбельная 236

Апрель 237

Да, может быть 238

Совнарком. Июль 1918 240

Эпоха 242

«Вожди почили в бозе…» 243

Улица Ежова 244

Голова Николая 245

Журавли 247

Пусть потешатся 248

Школьный друг 249

Тот же снег. 251

Маленков 252

Старый сюжет 253

Русская Венесуэла 254

Золотой остров 257

Москва, Москва 258

«Москва теперь о нас не тужит…» 259

В небе холодном 260

Рыночное 262

На краю мирового распада 263

Дама с собачкой 264

Гавана 266

Но, пасаран! 267

Консенсус там 268

Оглядишь округу. 269

«Ну, а я слагаю книжки….» 270

Районные стансы 271

На погосте 273

Прощеное воскресенье 275

Рассказ крестьянина 277

1 января 1996 года 278

Из зала суда 279

«Одни, словно голые в бане…» 281

«Скользя и падая нелепо…» 282

Антихрист 283

Косынка 284

Верните! 286

Холод 287

В одном уральском городе 288

Жили-были 289

Бесы 290

Элегия 291

Дятел 292

Христос 293

Райский сон 294

Ад 295

Ночные строки 296

Девяносто третий год 298

Сербам 300

Таманский мотив 301

Утро в станице 303

Жара 305

В конце века 307

В глубинке 308

Вот снегирь прилетел 309

Пройдя Атлантики 310

Строю баню 311

Социалка 313

Эпизод дачной жизни 314

Неожиданный гость 315

Переулок 317

Увели коней 318

Девахи 319

Известным мудрецам 320

Клич 321

Полустанок 322

В холодной избе 323

Расклад 324

У родных озёр 325

Бригадир 326

Время тратится 327

Ушедшим друзьям-поэтам 328

Вынь да выложь 329

Плакальщиков нет 330

Хрущев и другие 331

И тут борьба 333

Волк 334

Эй, земляк! 336

ПОЭМЫ

Моя Тюмень 338

Юношеская баллада 351

Тимофей Корушин 358

Снега Самотлора 371

Базар 385

Окуневская повесть 394

Змея на Солёном 399

Граница 409

Хозяин 435

Об авторе 440





comments


Комментарии





1


Башлык — старший рыбак.




2


Двоедане (местное) — староверы.




3


Голышманово — районный поселок, где я окончил училище сельских механизаторов (Прим. автора).




4


«СКС» — самозарядный карабин Симонова 26.




5


Винзили — поселок, где психбольница (Прим. автора).




6


«Барракуда» — ресторан.




7


Усть-Балык, Самотлор — знаменитые месторождения нефти.




8


Из стихотворения О. Хайяма.




9


БЧ — боевая часть.




10


Баты — таиландские деньги.




11


Кобылка — саранча (прим. авт.).




12


Дракон — боцман (жарг.).




13


Куанто куэсто — сколько стоит?




14


Мэркадо — базар, рынок.




15


Колеса, шкары — ботинки, брюки (жарг.).




16


Галязимов Боря — местный журналист.




17


Мореходка — паспорт моряка загранплавания.




18


Бананы — модные брюки.




19


Кинта — (исп.) дом.




20


«Агдам» — крепленое красное вино.




21


Сердериди — греческий поэт из Анапы.




22


Тимофей Данилович Корушин — реальный прототип поэмы. Двадцатитрехлетним парнем в 1918 году он был в составе перво¬го красного Ревкома в сибирском городке Ишим. Уездный комис¬сар печати и народного образования. Одна из улиц Ишима носит сегодня имя Тимофея Корушина.




23


Кайсаки — старое название казахов.




24


Джаман (казахс.) — плохо.




25


Долгое, Головка, Солёное — названия озер.