У Вогулов
К. Д. Носилов
ШКОЛА У ОСТЯКОВ
Когда вы едете вниз по могучей широкой Оби – будет ли это летом, когда вы плавно покачиваетесь в почтовом каючке, прислушиваясь к всплеску вёсел, или суровою холодною зимою, когда вы сидите в тёплом возке и слышите только один хруст снега, – вас приятно поразит после сплошной дикой картины село Кондинское, которое вдруг покажется из-за высокого обрыва берега своими серенькими строениями и белым старинным монастырским храмом.
Именно приятно, потому что кругом – однообразная дикая тайга, и на пути, едете ли вы от Тобольска или направляетесь от далёкого глухого Берёзова, вы на сотни вёрст ничего не встретите, кроме юрты остяка или, изредка, бедного русского и наполовину остяцкого селения, которые тоже называются юртами. Остяки-рыболовы и звероловы – почти единственное местное население Кондинского края.
Вот он, во всей своей суровой прелести, центр этого края – село Кондинское. Высокий, крутой песчаный обрыв берега, серые крыши строений, белый храм среди необозримого разлива реки Оби, которая, как залив моря, омывает крутой песчаный берег...
Я всегда любил подъезжать к этому селу со стороны Тобольска, и вид села и белого старинного храма всегда на меня производил после тайги сильное впечатление. И мне казалось, что недаром в старое время русские казаки выбрали это место для устройства своей крепости и недаром после них русские иноки устроили тут монастырь, выбрав это высокое, красивое место, чтобы стать тут, среди языческой пустыни, на страже христианства.
Но теперь уже давно нет этого мужского монастыря, он упразднён, и вместо него осталось только село, в котором только в самое последнее время снова завёлся другой монастырь – женская маленькая, но деятельная община, явившаяся продолжать начатое давно святое дело – просвещение инородцев.
Эта община существует тут всего 5 лет, и я всегда захожу в неё, когда мимо проезжаю, чтобы посмотреть и древний храм, и всё, что там делается на пользу этого глухого края.
* * *
Так было и в последний раз, когда я проезжал на понизовье Оби зимой 1898 года.
Я зашёл помолиться и вдруг увидал в ограде не грустных, в чёрном платье монахинь, а целую компанию бойких мальчиков и девочек, которые так были увлечены игрой в снежки, что даже не заметили сначала, что я ими залюбовался... В тёплых малицах, в оленьем меху, они были любопытны. Я спросил, откуда они, – оказалось, что здешние. Я спросил их, что они делают в монастыре; они ответили, что учатся в школе. И я тотчас же попросил позволения её посетить, потому что это была единственная ещё школа для остяцких мальчиков и девочек, которую я видел в этом крае.
Мне охотно дозволено было это настоятельницей общины монахиней-старушкой.
Школа маленьких остяков помещалась в главном здании женской общины – напротив храма. В большой, довольно светлой, комнате дети сидели уже на местах. Меня встретила молодая девушка, по чертам лица которой я узнал сразу, что она инородка. Оказалось, что она жительница далёкого Алтая и приехала сюда, желая послужить бедным остякам.
Монашенка Нина тотчас же познакомила меня со своими воспитанниками и стала продолжать урок.
Я вгляделся в маленьких школьников и сразу заметил между ними несколько остяков – мальчиков и девочек, которые резко отличались от сидевших рядом с ними русских своими выдающимися скулами, грубыми чёрными волосами и немного словно татарскими глазами. Всех учеников было 16. Я спросил, как учатся остяки. Мне их не особенно похвалили. Но это совсем не относилось к способностям этого народа к учению, а скорее к тому, что они просто ещё плохо знали русский язык, за который их сразу посадили.
Но в общем они, по словам их учительницы, мало отстают от русских мальчиков и девочек, охотно учатся и привыкают к русскому языку, хотя, по-видимому, им сначала тяжела эта неволя.
Для тех, кто ещё не понимал хорошо русского языка, учительница составила остяцкую грамматику.
Но эта маленькая школа остяков с рядами парт, классными досками и картами не была единственной ареной деятельности этой учительницы-калмычки: она навещала, учила своих учеников и в самих юртах летом, когда остяки уезжают со своими семьями на рыбный промысел.
Как она учила там, я уж не знаю, но догадываюсь, что нужно иметь особенную страсть и привязанность к детям, чтобы решиться целое лето жить в грязной, воняющей рыбой хижине. Но отважная учительница говорила мне, что прекрасно всё переносила: и тучи комаров, и грязь, и бедность дикаря, зная, что её любят и у неё охотно учатся и что со временем будут и опрятными, и образованными эти милые ей остяцкие дети.
По её словам, ради этого можно снести всё.
Пока мы разговаривали с инокиней Ниной, в школу вошёл молодой священник, который отрекомендовался законоучителем, и начался снова урок.
Дети бойко и толково читали молитвы и хорошо справлялись с вопросами своего законоучителя.
И когда я вышел на двор и оставил стены этой женской маленькой северной общины, которая пришла сюда трудиться для просвещения дикаря, то на душе было такое чувство, что я готов был пожать первому встречному руку, поздравляя его с зарёй новой, лучшей здесь жизни.
* * *
Через несколько месяцев. когда я возвращался по Оби с севера уже на утлом каючке, я случай встретил в одних юртах двух девушек, которые сразу обращали на себя внимание своим более опрятным и милым видом.
Я спросил их, кто они такие, думая, что это русские, и они бойко ответили, что они остячки, ученицы монахини Нины, что два года кряду жили в монастыре и учились. и теперь ещё продолжают учиться.
Я с ними разговорился.
Оказалось, что они теперь на каникулах в юртах своих отцов и матерей; но и среди этой обстановки они продолжают учиться и читать книжки, и среди грязной работы, чистки рыбы они сумели сберечь свои белые рубашечки и сарафанчики чистыми, и их сразу можно отличить от тех, кто не учился в школе этого женского монастыря.
Я спросил их, как им кажется дома после школы, и они подтвердили моё предположение, что они ничуть не смущаются бедностью и делают всё возможное, чтобы придать своему жилищу и жизни более уютности и порядка.
Я заглянул в их юрты, которые стояли тут же на берегу, и действительно убедился в этом воочию. Юрты были чисто выметены и прибраны, чувал (род камина) был выбелен глиной, нары, на которые в других местах нельзя было опуститься без отвращения, были прикрыты циновками; и в углу стояли уже маленькие пяльцы, на которых девушки-хозяйки умело что-то вышивали для своих маленьких сестрёнок, желая и их одеть приличнее и наряднее.
Я спросил, что они читают, и они, к удивлению моему, вытащили мне дюжину разных маленьких книжек.
– И вы часто читаете?
– Каждый вечер, – отвечали они бойко.
– Одни?
– Нет, нас слушают старшие.
Я повёл их к своей лодке, чтобы подарить им несколько книжек на память. Они охотно взяли их, а я сел снова в свой каючок и направился далее, унося отсюда, с этого приветливого берега и леса, более светлые воспоминания, чем бывало раньше.
К. Д. Носилов
ШКОЛА У ОСТЯКОВ
Когда вы едете вниз по могучей широкой Оби – будет ли это летом, когда вы плавно покачиваетесь в почтовом каючке, прислушиваясь к всплеску вёсел, или суровою холодною зимою, когда вы сидите в тёплом возке и слышите только один хруст снега, – вас приятно поразит после сплошной дикой картины село Кондинское, которое вдруг покажется из-за высокого обрыва берега своими серенькими строениями и белым старинным монастырским храмом.
Именно приятно, потому что кругом – однообразная дикая тайга, и на пути, едете ли вы от Тобольска или направляетесь от далёкого глухого Берёзова, вы на сотни вёрст ничего не встретите, кроме юрты остяка или, изредка, бедного русского и наполовину остяцкого селения, которые тоже называются юртами. Остяки-рыболовы и звероловы – почти единственное местное население Кондинского края.
Вот он, во всей своей суровой прелести, центр этого края – село Кондинское. Высокий, крутой песчаный обрыв берега, серые крыши строений, белый храм среди необозримого разлива реки Оби, которая, как залив моря, омывает крутой песчаный берег...
Я всегда любил подъезжать к этому селу со стороны Тобольска, и вид села и белого старинного храма всегда на меня производил после тайги сильное впечатление. И мне казалось, что недаром в старое время русские казаки выбрали это место для устройства своей крепости и недаром после них русские иноки устроили тут монастырь, выбрав это высокое, красивое место, чтобы стать тут, среди языческой пустыни, на страже христианства.
Но теперь уже давно нет этого мужского монастыря, он упразднён, и вместо него осталось только село, в котором только в самое последнее время снова завёлся другой монастырь – женская маленькая, но деятельная община, явившаяся продолжать начатое давно святое дело – просвещение инородцев.
Эта община существует тут всего 5 лет, и я всегда захожу в неё, когда мимо проезжаю, чтобы посмотреть и древний храм, и всё, что там делается на пользу этого глухого края.
* * *
Так было и в последний раз, когда я проезжал на понизовье Оби зимой 1898 года.
Я зашёл помолиться и вдруг увидал в ограде не грустных, в чёрном платье монахинь, а целую компанию бойких мальчиков и девочек, которые так были увлечены игрой в снежки, что даже не заметили сначала, что я ими залюбовался... В тёплых малицах, в оленьем меху, они были любопытны. Я спросил, откуда они, – оказалось, что здешние. Я спросил их, что они делают в монастыре; они ответили, что учатся в школе. И я тотчас же попросил позволения её посетить, потому что это была единственная ещё школа для остяцких мальчиков и девочек, которую я видел в этом крае.
Мне охотно дозволено было это настоятельницей общины монахиней-старушкой.
Школа маленьких остяков помещалась в главном здании женской общины – напротив храма. В большой, довольно светлой, комнате дети сидели уже на местах. Меня встретила молодая девушка, по чертам лица которой я узнал сразу, что она инородка. Оказалось, что она жительница далёкого Алтая и приехала сюда, желая послужить бедным остякам.
Монашенка Нина тотчас же познакомила меня со своими воспитанниками и стала продолжать урок.
Я вгляделся в маленьких школьников и сразу заметил между ними несколько остяков – мальчиков и девочек, которые резко отличались от сидевших рядом с ними русских своими выдающимися скулами, грубыми чёрными волосами и немного словно татарскими глазами. Всех учеников было 16. Я спросил, как учатся остяки. Мне их не особенно похвалили. Но это совсем не относилось к способностям этого народа к учению, а скорее к тому, что они просто ещё плохо знали русский язык, за который их сразу посадили.
Но в общем они, по словам их учительницы, мало отстают от русских мальчиков и девочек, охотно учатся и привыкают к русскому языку, хотя, по-видимому, им сначала тяжела эта неволя.
Для тех, кто ещё не понимал хорошо русского языка, учительница составила остяцкую грамматику.
Но эта маленькая школа остяков с рядами парт, классными досками и картами не была единственной ареной деятельности этой учительницы-калмычки: она навещала, учила своих учеников и в самих юртах летом, когда остяки уезжают со своими семьями на рыбный промысел.
Как она учила там, я уж не знаю, но догадываюсь, что нужно иметь особенную страсть и привязанность к детям, чтобы решиться целое лето жить в грязной, воняющей рыбой хижине. Но отважная учительница говорила мне, что прекрасно всё переносила: и тучи комаров, и грязь, и бедность дикаря, зная, что её любят и у неё охотно учатся и что со временем будут и опрятными, и образованными эти милые ей остяцкие дети.
По её словам, ради этого можно снести всё.
Пока мы разговаривали с инокиней Ниной, в школу вошёл молодой священник, который отрекомендовался законоучителем, и начался снова урок.
Дети бойко и толково читали молитвы и хорошо справлялись с вопросами своего законоучителя.
И когда я вышел на двор и оставил стены этой женской маленькой северной общины, которая пришла сюда трудиться для просвещения дикаря, то на душе было такое чувство, что я готов был пожать первому встречному руку, поздравляя его с зарёй новой, лучшей здесь жизни.
* * *
Через несколько месяцев. когда я возвращался по Оби с севера уже на утлом каючке, я случай встретил в одних юртах двух девушек, которые сразу обращали на себя внимание своим более опрятным и милым видом.
Я спросил их, кто они такие, думая, что это русские, и они бойко ответили, что они остячки, ученицы монахини Нины, что два года кряду жили в монастыре и учились. и теперь ещё продолжают учиться.
Я с ними разговорился.
Оказалось, что они теперь на каникулах в юртах своих отцов и матерей; но и среди этой обстановки они продолжают учиться и читать книжки, и среди грязной работы, чистки рыбы они сумели сберечь свои белые рубашечки и сарафанчики чистыми, и их сразу можно отличить от тех, кто не учился в школе этого женского монастыря.
Я спросил их, как им кажется дома после школы, и они подтвердили моё предположение, что они ничуть не смущаются бедностью и делают всё возможное, чтобы придать своему жилищу и жизни более уютности и порядка.
Я заглянул в их юрты, которые стояли тут же на берегу, и действительно убедился в этом воочию. Юрты были чисто выметены и прибраны, чувал (род камина) был выбелен глиной, нары, на которые в других местах нельзя было опуститься без отвращения, были прикрыты циновками; и в углу стояли уже маленькие пяльцы, на которых девушки-хозяйки умело что-то вышивали для своих маленьких сестрёнок, желая и их одеть приличнее и наряднее.
Я спросил, что они читают, и они, к удивлению моему, вытащили мне дюжину разных маленьких книжек.
– И вы часто читаете?
– Каждый вечер, – отвечали они бойко.
– Одни?
– Нет, нас слушают старшие.
Я повёл их к своей лодке, чтобы подарить им несколько книжек на память. Они охотно взяли их, а я сел снова в свой каючок и направился далее, унося отсюда, с этого приветливого берега и леса, более светлые воспоминания, чем бывало раньше.