У Вогулов
К. Д. Носилов
ВОГУЛЬСКАЯ ШКОЛА
Я путешествовал в стране вогулов, настоящих дикарей, которые вот уже более трёхсот лет никак не хотят поддаться влиянию русских, перенять их жизнь, и упорно отстаивают в своих лесах свою самобытность.
Я давно знаю этих дикарей, и они всегда меня поражали своей замкнутой оригинальной жизнью. Старинный лук вместо ружья, вечная охота на зверя и рыбная ловля, скитанье по лесам и водам, жизнь привольного охотника и всё та же бревенчатая маленькая юрточка вместо нашей крестьянской избы. А между тем недалеко, всего верстах в ста, в русских сёлах, даже среди их деревушек протекает с её обычаями и обстановкой русская жизнь, которая, кажется, могла бы научить их лучшему, чем жизнь вечно бродящего человека.
Вот уже двадцать лет как я их наблюдаю, а незаметно, чтобы этот народ перенимал русскую жизнь. Но школа привилась к ним быстро и крепко.
Школу, с которой я хочу познакомить читателей, я встретил в их маленьком селе Нахрачах.
Нахрачи – центр вогульской жизни, главное село на их реке Конде, по которой они живут исстари, под Северным Уралом.
И что это за центр, что это за село!
Всего десятка с полтора маленьких юрточек с несколькими русскими домами, где живёт священник и русский торгаш и где помещаются волость и станция для приезжающих чиновников и начальства. Посреди их бедный, деревянный, ещё новый храм с маленькой, невысокой колоколенкой. Кругом лес, лес и лес, громадный, почти нетронутый сосновый лес, из-за которого только при самом въезде в село вы и замечаете, к вашему удивлению, храм и постройки, словно чудом каким очутившиеся среди этого дремучего бора.
Первое здание, которое попадается вам при въезде в село, – школа.
Вы напрасно стали бы искать вывеску – её нет, и она не нужна, потому что все в селе знают, где находится училище. Дороже вывески – тропинка, пробитая с улочки в школу.
Эта школа меня удивила, когда я приехал в первый раз в это село. Раньше её не было и в помине. И вдруг школа, школа у вогулов, и даже на вид настоящая, с весёленькими окнами, с торной тропой в сугробах, с весёлым крылечком у ворот.
Разумеется, я первым долгом, как только обогрелся с дороги, пошёл в эту школу.
* * *
Когда я вошёл туда, там как раз шли занятия. Небольшая классная комнатка приятно поразила меня своей чистотой; в углу висела большая икона, между окнами на передней стенке – новый портрет государя, сбоку – часы, и стоял шкаф, а против маленького столика для учительницы, посреди комнаты, стояли совсем новые чёрные парты.
Нас встретила молодая девушка-учительница, и дети по её знаку тотчас же привстали с мест, отвечая учтиво на мой поклон. Ни робости, ни застенчивости. Видно было, что школа привыкла уже к посетителям. Мы вглядываемся в детей и замечаем две народности. Одни из них, очевидно, дети русских: в стареньких пиджачках, пимиках, в ситцевых рубашках, девушки – в белых фартучках и коротеньких платьицах, как всюду. Другие, видимо, местные: холщовые рубашки и более скромный костюм, чёрные жёсткие волосы и выдающиеся скулы, приплюснутый нос и смуглое круглое лицо, выражение более равнодушное, спокойное, тогда как дети русских, с их белыми, розовенькими личиками и курчавыми волосами, видимо, бойки и любопытны.
Я заглянул в тетради учеников, так как был урок правописания; оказалось, что все дети довольно правильно копируют, следя, как учительница пишет слово «Бог» на чёрной доске перед ними. Одна девочка-вогулка с чёрными глазами и маленькой косичкой пишет даже лучше прочих.
После урока мы разговорились с учительницей. Она оказалась из г. Берёзова, только что кончила гимназию в Тобольске и охотно поехала в эту тайгу. Она здесь совершенно одна, если не считать девушки-вогулки, которая живёт у неё прислугою. Здесь немного скучно, так как почта получается только два раза в месяц, но она так занята своими детьми, что не замечает времени, тем более что этот маленький народ уже полюбил её, слушается беспрекословно, хорошо учится и охотно проводит с ней всё время даже после уроков.
Много было хлопот с маленькими дикарями: они не только не умели сказать слова по-русски, но даже не умели сидеть на стульях, и ей пришлось на первых порах учить их этому. Русскому языку, благодаря способности вогулов, она научила их довольно скоро, запретив говорить в школе по-вогульски, но выучить их сидеть на стульях, как это ни странно, довольно долго ей не удавалось, потому что дети вогулов привыкли сидеть по-татарски – на корточках – и постоянно валились со стульев на пол. Тогда она стала привязывать их ноги к ножкам табуреток, и теперь они сидят, уже не падая с табуреток.
Детей вогулов сначала очень смущали часы: им всё казалось, что там сидит кто-то, и только после того как им показали механизм и объяснили, что тут нет ничего сверхъестественного, они, видимо, успокоились и не стали вздрагивать и пугаться громкого боя.
Потом немало было хлопот с тем, чтобы объяснить взрослым вогулам, для чего и для кого устраивается эта школа; простодушные дикари думали, что тут можно учиться и взрослым, и даже приводили, когда им понравилась школа и польза её стала понятна, учеников, которым было лет за двадцать... И нужно было долго им объяснять, что таких взрослых учить вместе с маленькими неудобно, что это вообще не принято. Дикари же хотели настоять на том, чтобы в их школе учили и таких, у которых пробивались уже усы, и выставляли довольно основательно на вид то, что, уча маленьких, нельзя оставлять неучёными и взрослых.
После второго урока – чтения – меня пригласили в комнату учительницы. Одно окошечко упирается в высокий белый сугроб, вдали видны вершины леса, в переднем углу образок, под ним – узенькая кроватка под одеяльцем с парой белых подушек с вышивками, напротив – печь, на столе – две какие-то книжечки и в углу в шкафу – классная библиотека, стоящая вся 16 рублей. Убого, бедно, но чисто, и хозяйка этой комнатки не нахвалится на исправность смуглянки-вогулки, её прислужницы, которая имеет один только недостаток, что ни слова не знает по-русски.
Это единственная компаньонка учительницы, которая никуда не выходит, и единственное развлечение этих девушек – беганье на лыжах.
Нам интересно было узнать, кого считает учительница способнее – русских или вогулов.
Её надежды на стороне вогулов, потому что они, не зная в начале учения ни слова по-русски, всего в четыре месяца сравнялись по успехам с русскими, а один мальчик-вогул даже лучше всех русских учится.
Хорошие результаты даёт и пение; оказывается, что вогулы большие певуны по природе: не имея песен, они в импровизациях воспевают свою угрюмую, но милую им природу, а теперь охотно поют с учительницей молитвы и песенки и с удовольствием ходят в местную церковь петь на клиросе, приводя в восхищение своих матерей и отцов.
Были уже сумерки, когда я покинул вогульскую школу – первую школу на реке Конде. Декабрьский день короток, и занятия кончаются при огне. Когда я, сойдя с крыльца среди толпы учеников-вогулов, направился по тропе к юртам, мне казалось, что стало светлее в этом лесу и отраднее в этой глухой трущобе.
К. Д. Носилов
ВОГУЛЬСКАЯ ШКОЛА
Я путешествовал в стране вогулов, настоящих дикарей, которые вот уже более трёхсот лет никак не хотят поддаться влиянию русских, перенять их жизнь, и упорно отстаивают в своих лесах свою самобытность.
Я давно знаю этих дикарей, и они всегда меня поражали своей замкнутой оригинальной жизнью. Старинный лук вместо ружья, вечная охота на зверя и рыбная ловля, скитанье по лесам и водам, жизнь привольного охотника и всё та же бревенчатая маленькая юрточка вместо нашей крестьянской избы. А между тем недалеко, всего верстах в ста, в русских сёлах, даже среди их деревушек протекает с её обычаями и обстановкой русская жизнь, которая, кажется, могла бы научить их лучшему, чем жизнь вечно бродящего человека.
Вот уже двадцать лет как я их наблюдаю, а незаметно, чтобы этот народ перенимал русскую жизнь. Но школа привилась к ним быстро и крепко.
Школу, с которой я хочу познакомить читателей, я встретил в их маленьком селе Нахрачах.
Нахрачи – центр вогульской жизни, главное село на их реке Конде, по которой они живут исстари, под Северным Уралом.
И что это за центр, что это за село!
Всего десятка с полтора маленьких юрточек с несколькими русскими домами, где живёт священник и русский торгаш и где помещаются волость и станция для приезжающих чиновников и начальства. Посреди их бедный, деревянный, ещё новый храм с маленькой, невысокой колоколенкой. Кругом лес, лес и лес, громадный, почти нетронутый сосновый лес, из-за которого только при самом въезде в село вы и замечаете, к вашему удивлению, храм и постройки, словно чудом каким очутившиеся среди этого дремучего бора.
Первое здание, которое попадается вам при въезде в село, – школа.
Вы напрасно стали бы искать вывеску – её нет, и она не нужна, потому что все в селе знают, где находится училище. Дороже вывески – тропинка, пробитая с улочки в школу.
Эта школа меня удивила, когда я приехал в первый раз в это село. Раньше её не было и в помине. И вдруг школа, школа у вогулов, и даже на вид настоящая, с весёленькими окнами, с торной тропой в сугробах, с весёлым крылечком у ворот.
Разумеется, я первым долгом, как только обогрелся с дороги, пошёл в эту школу.
* * *
Когда я вошёл туда, там как раз шли занятия. Небольшая классная комнатка приятно поразила меня своей чистотой; в углу висела большая икона, между окнами на передней стенке – новый портрет государя, сбоку – часы, и стоял шкаф, а против маленького столика для учительницы, посреди комнаты, стояли совсем новые чёрные парты.
Нас встретила молодая девушка-учительница, и дети по её знаку тотчас же привстали с мест, отвечая учтиво на мой поклон. Ни робости, ни застенчивости. Видно было, что школа привыкла уже к посетителям. Мы вглядываемся в детей и замечаем две народности. Одни из них, очевидно, дети русских: в стареньких пиджачках, пимиках, в ситцевых рубашках, девушки – в белых фартучках и коротеньких платьицах, как всюду. Другие, видимо, местные: холщовые рубашки и более скромный костюм, чёрные жёсткие волосы и выдающиеся скулы, приплюснутый нос и смуглое круглое лицо, выражение более равнодушное, спокойное, тогда как дети русских, с их белыми, розовенькими личиками и курчавыми волосами, видимо, бойки и любопытны.
Я заглянул в тетради учеников, так как был урок правописания; оказалось, что все дети довольно правильно копируют, следя, как учительница пишет слово «Бог» на чёрной доске перед ними. Одна девочка-вогулка с чёрными глазами и маленькой косичкой пишет даже лучше прочих.
После урока мы разговорились с учительницей. Она оказалась из г. Берёзова, только что кончила гимназию в Тобольске и охотно поехала в эту тайгу. Она здесь совершенно одна, если не считать девушки-вогулки, которая живёт у неё прислугою. Здесь немного скучно, так как почта получается только два раза в месяц, но она так занята своими детьми, что не замечает времени, тем более что этот маленький народ уже полюбил её, слушается беспрекословно, хорошо учится и охотно проводит с ней всё время даже после уроков.
Много было хлопот с маленькими дикарями: они не только не умели сказать слова по-русски, но даже не умели сидеть на стульях, и ей пришлось на первых порах учить их этому. Русскому языку, благодаря способности вогулов, она научила их довольно скоро, запретив говорить в школе по-вогульски, но выучить их сидеть на стульях, как это ни странно, довольно долго ей не удавалось, потому что дети вогулов привыкли сидеть по-татарски – на корточках – и постоянно валились со стульев на пол. Тогда она стала привязывать их ноги к ножкам табуреток, и теперь они сидят, уже не падая с табуреток.
Детей вогулов сначала очень смущали часы: им всё казалось, что там сидит кто-то, и только после того как им показали механизм и объяснили, что тут нет ничего сверхъестественного, они, видимо, успокоились и не стали вздрагивать и пугаться громкого боя.
Потом немало было хлопот с тем, чтобы объяснить взрослым вогулам, для чего и для кого устраивается эта школа; простодушные дикари думали, что тут можно учиться и взрослым, и даже приводили, когда им понравилась школа и польза её стала понятна, учеников, которым было лет за двадцать... И нужно было долго им объяснять, что таких взрослых учить вместе с маленькими неудобно, что это вообще не принято. Дикари же хотели настоять на том, чтобы в их школе учили и таких, у которых пробивались уже усы, и выставляли довольно основательно на вид то, что, уча маленьких, нельзя оставлять неучёными и взрослых.
После второго урока – чтения – меня пригласили в комнату учительницы. Одно окошечко упирается в высокий белый сугроб, вдали видны вершины леса, в переднем углу образок, под ним – узенькая кроватка под одеяльцем с парой белых подушек с вышивками, напротив – печь, на столе – две какие-то книжечки и в углу в шкафу – классная библиотека, стоящая вся 16 рублей. Убого, бедно, но чисто, и хозяйка этой комнатки не нахвалится на исправность смуглянки-вогулки, её прислужницы, которая имеет один только недостаток, что ни слова не знает по-русски.
Это единственная компаньонка учительницы, которая никуда не выходит, и единственное развлечение этих девушек – беганье на лыжах.
Нам интересно было узнать, кого считает учительница способнее – русских или вогулов.
Её надежды на стороне вогулов, потому что они, не зная в начале учения ни слова по-русски, всего в четыре месяца сравнялись по успехам с русскими, а один мальчик-вогул даже лучше всех русских учится.
Хорошие результаты даёт и пение; оказывается, что вогулы большие певуны по природе: не имея песен, они в импровизациях воспевают свою угрюмую, но милую им природу, а теперь охотно поют с учительницей молитвы и песенки и с удовольствием ходят в местную церковь петь на клиросе, приводя в восхищение своих матерей и отцов.
Были уже сумерки, когда я покинул вогульскую школу – первую школу на реке Конде. Декабрьский день короток, и занятия кончаются при огне. Когда я, сойдя с крыльца среди толпы учеников-вогулов, направился по тропе к юртам, мне казалось, что стало светлее в этом лесу и отраднее в этой глухой трущобе.