У Вогулов
К. Д. Носилов
СЕРЕБРЯНАЯ БАБА
Когда я путешествовал у вогулов, жил в Оронтур-пауле в вершине реки Конды, в мою маленькую, невзрачную юрточку часто заходил один слепой вогул по имени Савва.
Услышит, что я сижу один в юрте, кликнет маленькую девочку, возьмёт свой костыль, и та поведёт его ко мне в юрту. Подойдёт старик Савва к юрте, приотворит дверцы, просунет седую лысую голову и спросит, можно ли зайти. Я никогда не отказывал ему в своём гостеприимстве. Скажешь: «Зайди, зайди, дедушка», он затащится, пыхтя, в избу, поздоровается, сядет на голый пол и протянет свои старые босые ноги.
Седой, с парой маленьких кос, как у наших старых пономарей в былое время, с открытым добрым лицом, приподнятым к свету, с крупными морщинами на нём, в белой рубахе, с берестяной табакеркой в руке, в полосатых штанах, с маленькой седенькой бородкой, без усов, с протяжной ровной речью, на полу моей комнаты он представлял такого типичного, оригинального старика-вогула, что так и просился на желатин фотографической пластинки. Он был бедный, его старая юрта давно уже одиноко стояла на берегу озера, посещаемая только зайцами да ребятами; его вотчина – громадная вотчина с непроходимыми лесами, громадными озёрами, речками и угодьями для рыбной ловли и зверя – давно уже ждала его смерти, чтобы стать выморочной, и давно уже его не кормила, так что он уже несколько десятков лет как состоял на руках общества вместе со своей старухой, живя порознь там, где укажет им сердобольное общество, в какой-нибудь семье богатого вогула. И мне не раз приходилось поэтому видать, как бредёт через озеро Орон-тур по льду с костылём его старуха, идя в наши юрты попроведать своего старика, или как отправлялся он опять к ней в сопровождении своей маленькой, такой же бедной, как и он, всей в рямках, чёрненькой внучки – маленькой вогулочки.
Я любил этого слепого старика за его радушие и простоту и особенно всегда был рад его посещениям – такой они всегда оставляли значительный след в моих дневниках.
Он же любил заходить ко мне, вероятно, потому, что я обязательно каждый раз не забывал давать ему маленькую пачку нюхательного табаку, который был в их лесах настоящей редкостью.
Зайдёт ко мне в юрту Савва, запру я двери опять на крючок, как я имел обыкновение делать, когда занимался, во избежание частых посещений лакомых до моих конфет ребятишек, сяду за стол, возьму карандаш и начну расспрашивать старика Савву, как прежде жили вогулы, как прежде они воевали с русскими и самоедами в этих лесах.
Старик Савва прекрасно знал про старое время, и, кроме того, что видел сам своими глазами в жизни в своих лесах, он обладал ещё такой замечательной для его старости памятью, что из слова в слово передавал интересную былину про старое время, и знал их такое количество, что мне по горло было с ними работы.
Знал ли он, что я записываю все его слова карандашом на бумаге, я не знаю; я стеснялся говорить сам ему об этом, другие, благодаря запертым дверям, этого не могли видеть и ему передать, но я полагаю, что он не только не знал, что я делаю, сидя у стола и шелестя бумагами, но даже и не имел понятия о том, как пишут.
Это было крайне выгодно для меня, он не стеснялся в своих повествованиях и порой, увлёкшись, даже передавал мне такие вещи о своих богах, что я полагал, что он забывал, кому он рассказывал это своей ровной речью, вероятно, думая, что перед ним сидит свой брат вогул.
Другой раз, проговорившись, очнувшись, старик было спохватывался, что сказал лишнее постороннему человеку, и начинал просить меня, чтобы я как не сказал этого вогулам, которые и так подозрительно посматривали на наши беседы, но я говорил ему, что буду молчать, скоро совсем покину их юрты, и он живо успокаивался и продолжал свою ровную речь, отдаваясь вполне воспоминаниям того, что он когда-то знал и видел в своей жизни.
И сколько таинственного я узнал от этого старика про жизнь и верования вогулов, сколько я записал с его слов былин и сказок, сколько узнал секретного про их богов, которые спрятаны в их лесах и ждут себе кровавых жертв от человека!
Раз даже, благодаря его указаниям, я сам тихонько сходил с моим спутником на соседний мыс озера Оронтур посмотреть одно место жертвоприношений; в другой раз – по его словам – мне тихонько доставил один его родственник за полтину целого старого идола с реки Конды, который был так уж стар, что ему вот уже полстолетия никто не хотел приносить жертвы.
С этим идолом в виде целого полена, с изображением глаз и громадного носа, который весь уже обугливался от времени, чуть мы даже не навлекли на себя со стариком опалу, но, к счастью, я успел защитить старика, сказав, что я нашёл его на берегу реки Конды, гуляя раз вечером, и принёс в свою юрту.
Это обстоятельство так повлияло на старика, что он смело доверял мне самые тайные вещи про верования, и раз мы целый день просидели с ним, запертые в юрте, к общему удивлению вогул, которые решительно недоумевали, что мы делаем, сидя весь день запершись в юрте.
Между тем в этот счастливый день моего дневника мы разговаривали со стариком о «серебряной бабе».
* * *
Слушая его рассказ про разных богов, как их зовут, где они скрыты, кто их караулит, чем они все замечательны, мне как-то пришло в голову спросить старика, не знает ли он что про знаменитую «золотую бабу», которую ещё во времена Стефана Великопермского, когда крестились пермяки и зыряне, перенесли язычники за Уральский хребет, чтобы скрыть от христианства.
– Знаю, знаю, слыхал, – ответил мне старик Савва и стал рассказывать мне всё, что он знал про «золотую бабу». – Она не здесь, но мы её знаем. Она тогда же через наши леса была перенесена верными людьми на Обь, где она теперь – у остяков ли где в Казыме, у самоедов ли где в Тазу, – я точно не знаю, но с той поры, как она здесь была, у нас остался с неё слиток – «серебряная баба», которая и до сих пор хранится у одного вогула в самой вершине нашей реки.
Это меня страшно заинтересовало, и я стал расспрашивать старика про «серебряную бабу».
– Где она хранится, дедушка?
– Она в Ямнел-пауле, юрты есть такие, ещё выше нас по реке, в самой вершине Конды. Прежде там было ещё когда-то несколько домиков, жил один-другой вогул, но все уже давно вымерли. Теперь там всего только одна старая юрточка, и живёт в ней давно уже последний вогул-старик. Умрёт он, перестанет и гореть огонь в чувале этих юрт, кончится и род ямнелов.
– Далеко она от Оронтур-пауля?
– Далеко-недалеко, прямо лесами в один день можно на лыжах перебежать, да летом попасть в неё только трудно; нужно рекой ехать да озёрами, и поезжай так, разве-разве на третий день туда попадёшь, если не заблудишься!
– Как же этот вогул ездит к вам?
– Он вовсе и не ездит, никогда и мы, почитай, к нему не ездим, разве-разве когда промышленник какой за лосями весной погонится да забежит в его юрту или за бобром отправится в его речку, а то годами мы совсем и не знаем, как он там и живёт, жив ли.
– Как же он живёт там, не видаючи человека?
– Как живёт? Так и живёт, как прежде жили вогулы. Живёт себе, ловит зверя и птицу, питается и одевается; муки, хлеба ему не нужно, чай он наш не пьёт, подати мы за него заносим, в общество служить не зовём, знаем, что человек он нужный – «серебряную бабу» нашу хранит, так и живёт.
– Ты видел её, дедушка?
– Не раз, не два видел на своём веку... – ответил Савва.
– Какая же она?
– Серебряная...
– На кого же походит? как сделана?
– На бабу походит, бабой и сделана...
– Одета?
– Нет, голая... Голая баба – и только... Сидит. Нос есть, глаза, губы, всё есть, всё сделано, как быть бабе...
– Большая?
– Нет, маленькая, всего с четверть, но тяжёлая такая, литая; по «золотой бабе» её и лили в старое время: положили ту в песок с глиной, закопали в землю, растопили серебра ковш и вылили, и обделали, вот она и живёт...
– Где же она у этого ямнельского вогула хранится?
– В юрте хранится, в переднем углу. Как зайдёшь к нему в юрту, у него в переднему углу полочка небольшая сделана, занавесочкой закрыта, за ней в ящике старом она и сидит. Как откроет ящик – и увидишь её на собольей шкурке. Сидит у стенки голая и смотрит.
– Показывает он всем её?
– Нет, что ты, как можно казать её всем! Русскому не покажет ни за какие деньги, да русский там сроду и не бывал, он только до наших юрт и то с трудом доезжает, даже вогулу другому и то показать нельзя.
– Отчего же?
– Всякие ныне и вогулы стали; другой только и караулит, как бы бога какого обокрасть; сколько богов у нас уже в лесах пропало, и серебро с ними, и вещи старинные, и шкурки дорогие...
– Отчего же вогулы обкрадывают богов?
– Отчего? Изверились в них. Другого бога ни во что не ставят, ругают ещё, что не помогает; есть, вон, другие, сделает себе бога, поставит в юрту, оденет его, начнёт кормить и мясом, и салом, и почками, станет просить его, когда пойдёт на охоту, чтобы он зверя ему нагнал, соболя; пойдёт ли в лес, ходит, ходит неделю – ни ему зверя, ни ему птицы какой, рассердится, приедет в юрту, выпорет вицей своего бога и опять посадит в угол. Случается, после этого бог его послушает, случается – нет. Смотрит, смотрит вогул на него, видит – пользы нет, вытащит из переднего угла и бросит в воду – плыви, куда хочешь, если добром не живёшь в юрте... Вот как с ними иной наш брат расправляется, как же теперь не найдутся такие люди, которые совсем не верят в богов и только обворовывают их? Вот почему мы и скрываем таких богов даже от своего же брата вогула.
– Но других же пускает этот ямнельский вогул посмотреть «серебряную бабу»?
– Редких пускает, редким показывает – открывает занавеску тем, которых только хорошо знает, а другие хотя и приходят к нему нарочно с дарами для «серебряной бабы», чтобы попросить её о чём-нибудь, так как помолятся на занавеску, приложат шкурку, серебро старинное и уйдут.
– Нельзя всякому показывать эту бабу, – после маленького раздумья снова заговорил старик Савва. – Разве что было...
– Что?
– Украли эту бабу.
– Вогулы?
– Сёмка наш, из соседних юрт, что пониже...
– Как?
– Просто: зашёл туда лесами, будто за бобрами или соболем, подкараулил, как старик вышел в лес из юрты, пробрался в юрту, сломал ящик и унёс бабу...
– Неужели, дедушка?
– Верно. Унёс и попу нашему сатыгинскому продал.
– Может быть, тот нарочно посылал его за ней.
– Кто их там знает, только мы слышим: «серебряная баба» пропала, старик сам прибежал к нам ночью на лыжах. Подняли народ на лыжи, пошли следить и нашли старую лыжницу: прямо к Сёмковой юрте и привела лесом. «Ты украл, спрашиваем, «серебряную бабу»?» – «Я»,– говорит, не отпирается. «Где она?» – «У попа, в Сатыге». Ну, не без того было, что поколотили его старики...
– Как же вы её достали от священника?
– Выкупили.
– Как?
– Выкупили. Стали просить, дали ему десять лучших соболей – он и отдал. Только тарелку серебряную, старинную, что была приложена серебряной бабе в старину, где деньги серебряные, старые рубли, не отдал.
– Что же вы Сеньке сделали?
– Что сделаешь ему? Поколотили – и только.
– И с тех пор «серебряная баба» опять в Ямнелях?
– Опять. Только теперь старик уже не расстаётся с ней и никого к себе в юрту даже спать не пускает – боится...
– Как же он на охоту ходит?
– С собой и в лес её носит.
– С ящиком?
– Нет. Он её завёртывает в шёлковый старый платок вместе со старыми серебряными рублями: на одну сторону кладёт четыре рубля, а на другую – три, завёртывает её с ними платком, кладёт в небольшой мешочек из молодого лосиного уха и носит этот мешок на спине, когда охотится на зверя, вместе с натрусками и рожками для пороха и пуль... и спит с ним в лесу, и ходит.
– Чем же эта «серебряная баба» замечательна?
– Она помогает сильно бабам: у нас ребят мало, народ вымирает, вот к ней за ребятами и ходят мужики, и жертвуют... И промыслам тоже помогает.
– Что же ей приносят?
– Больше шёлковые платки, потом серебро она любит и шкурки дорогие...
– Куда же всё это после идёт?
– На неё идёт: серебро кладут в ящик, шкурки стелют под неё, платками её закрывают, окутывают.
– И она помогает?
– Сильно помогает: старик ямнельский каждую весну по 20, по 30 лосей убивает одних, соболей сколько промышляет, лучше всех нас он промышляет. Просит он её – бабу.
– Куда же он с соболями?
– Жертвует ей, когда нам отдаёт за сетки и мережи, за порох и ружьё, за разную провизию.
– Сам никуда уже не выходит?
– Никуда, он весь век прожил в лесу, не видаючи ничего на свете, так и умрёт.
– Прежде, – начал он снова, – все вогулы так жили: живут себе в лесу, одинокие, ни они к кому, ни другой кто к ним; только и видались, когда сбегутся в лесу за зверем или один зайдёт в погоне за лосем к другому в вотчину и забежит в юрту на ночь или от погоды. И хорошо было: друг другу жить не мешали, ссор не было, народ был лучше, всякий ест свой кусок мяса, всякий ловит в своей реке и в своём озере, и только съезжались когда, то разве редко-редко для общественных дел, да и то, бывало, съедутся раз лет в десять. Весь век вогул, бывало, живёт в лесу со зверем и птицами; раздолье, везде было всего много, жить было легко, а теперь и зверя, и рыбы в лесу и реке уменьшилось.
– Отчего же?
– Человек переменился, богов забыл. Вот та же «серебряная баба», разве она так жила бы теперь – без добрых людей и без приклада? А теперь разве-разве кто в десять лет когда нарочно к ней приедет из дальних юрт да что приложит, а прежде что было?
– Что?
– Как на праздник к ней собирался народ: наедет в Ямнель-пауль сколько народа, наведут оленей, навезут ей серебра, парчи, шёлку, соболей, черно-бурых лисиц, нашьют бабы ей одежды разной, изукрасят её всякими дорогими вещами, поставят перед ней серебряные тарелочки с кровью и мясом и кланяются, просят... Целую неделю шумят в Ямнеле – настоящий праздник. И она помогала промышленникам: посылала и соболя, и лосей, и бобра, и белку. Бобра сколько, сказывали старики, около неё по урману, по маленьким речкам жило – пропасть, палками били, бабы малицы бобровыми шкурами обшивали, а ныне и белой собачьей шкурки в другой раз нет на подол для прикрасы. Плохо стал жить народ, богов своих бросил, и они его покинули.
И старик Савва задумался, поник головой.
– Что же с этой «серебряной бабой» будет впоследствии?
– Что будет? Умрёт ямнельский старик, и держать её некому будет: нет у нас надёжного человека, нет и надёжного угла для неё в наших урманах.
– Отчего же?
– Вымер вогул, мало его стало, а какой остался, так тот не только её хранить, готов продать её или переделать на вещи ради жадности. Вот, посмотри, кто-нибудь её опять украдёт и продаст русскому попу или купцу; купцы давно уже до неё добираются, знают про неё, слыхали и когда-нибудь да добьются её с нашим пьянством. Поди, напой вином того же опять Сёмку, и он непременно её тебе скараулит и принесёт. Отчаянный народ ныне, горе...
Но мысль подкупить вином Сёмку, которого я хорошо знал, как мне ни хотелось посмотреть «серебряную бабу», мне не понравилась. Я страшно был заинтересован этим идолом, мне хотелось его видеть, хотя сфотографировать, и я решился сам лучше попросить, добравшись до ямнельских юрт, этого старика, который вечно носит её за спиной в лосином ухе, чтобы он показал её мне добровольно.
И, отпуская в тот вечер старика Савву, я глубоко задумался о том, как это сделать, и решил сам побывать в Ямнеле.
* * *
Но обстоятельства так сложились, что побывать мне самому на Ямнеле решительно не удалось: наступила весна, пришлось с вогулами идти на бобровые речки доставать для зоологического конгресса бобра, который был такой же редкостью этого края, как и «серебряная баба», и я вместо себя послал в Ямнель-пауль своего молодого спутника, которому поручил повидать «серебряную бабу».
Мой спутник ездил целую неделю на лёгком челноке и рекой Кондой, и озёрами, и даже прямо лесами, так как разливы в этих местах заливают не только луга, берега, но и леса на десятки вёрст, благодаря низменному месту, и во время весны прибрежные леса Конды стоят на сажень в воде; мне самому не раз приходилось ездить целые станции на лодках по тем дорогам, по которым я проезжал зимой прямо лесом. Мой спутник вдоволь насмотрелся на дикую природу, видел озёра и реки, видел потоплённые леса, видел целые мосты через реки и речки из снесённого леса, бродил по урманам, видел свежие следы медведей и лосей, охотился. Даже осмотрел бобровые жилища, но совсем не видал старика ямнельских юрт, который на время половодья, оказывается, переселяется куда-то дальше в леса урмана, так как его юрточку топит водой в половодье.
Действительно, мой спутник нашёл его жилище, окружённое водой разлива: бедная юрта была вся в воде, и он прямо заехал в челноке в её сени, чтобы сделать визит божеству.
В юрте не оказалось ничего замечательного, кроме пыли и грязи, в сыром чувале он с трудом развёл огонь, чтобы напиться чаю и переночевать, оставил эту юрточку на другой день с такой охотой, так она показалась ему негостеприимной, с какой, пожалуй, ему ещё не случалось бежать от гостеприимства в этих лесах.
Спустя немного времени мне совсем привелось покинуть этот край, и где теперь «серебряная баба», жив ли старик ямнельских юрт – я не знаю. Но, будучи после того не раз на понизовьях Оби, видаючи и расспрашивая казымских остяков, выезжающих летом на Обь для рыбной ловли, расспрашивая и самоедов далёкого Ямала, я, как ни хотелось, ничего почти не мог узнать положительного о существовании «золотой бабы», про которую неопределённо мне сказал слепой старик Савва, что она унесена была в Казым или на понизовье Оби к реке Тазу.
Существует ли где ещё этот исторический памятник язычества пермяков и зырян Печорского края, таким образом, неизвестно, но было бы крайне любопытно достать в наши этнографические музеи хоть этот слиток с неё, «серебряную бабу», которую теперь уже не так легко, как видит читатель, приобрести тем или другим способом для музея вместо того, чтобы она была украдена и перелита каким-нибудь заезжим торгашом из русских, которому будет дорого в ней не то, что она слиток, копия со знаменитой «золотой бабы», что она сама по себе ценность как старое божество вогулов, а то, сколько в ней он найдёт серебра, ценного металла.
И я думаю, что наши миссионеры в этом отношении легко бы оказали нам в этом услугу, выманив эту драгоценность кондинских вогулов в свои руки из рук изверившихся и не дорожащих уже ею вогулов.
К. Д. Носилов
СЕРЕБРЯНАЯ БАБА
Когда я путешествовал у вогулов, жил в Оронтур-пауле в вершине реки Конды, в мою маленькую, невзрачную юрточку часто заходил один слепой вогул по имени Савва.
Услышит, что я сижу один в юрте, кликнет маленькую девочку, возьмёт свой костыль, и та поведёт его ко мне в юрту. Подойдёт старик Савва к юрте, приотворит дверцы, просунет седую лысую голову и спросит, можно ли зайти. Я никогда не отказывал ему в своём гостеприимстве. Скажешь: «Зайди, зайди, дедушка», он затащится, пыхтя, в избу, поздоровается, сядет на голый пол и протянет свои старые босые ноги.
Седой, с парой маленьких кос, как у наших старых пономарей в былое время, с открытым добрым лицом, приподнятым к свету, с крупными морщинами на нём, в белой рубахе, с берестяной табакеркой в руке, в полосатых штанах, с маленькой седенькой бородкой, без усов, с протяжной ровной речью, на полу моей комнаты он представлял такого типичного, оригинального старика-вогула, что так и просился на желатин фотографической пластинки. Он был бедный, его старая юрта давно уже одиноко стояла на берегу озера, посещаемая только зайцами да ребятами; его вотчина – громадная вотчина с непроходимыми лесами, громадными озёрами, речками и угодьями для рыбной ловли и зверя – давно уже ждала его смерти, чтобы стать выморочной, и давно уже его не кормила, так что он уже несколько десятков лет как состоял на руках общества вместе со своей старухой, живя порознь там, где укажет им сердобольное общество, в какой-нибудь семье богатого вогула. И мне не раз приходилось поэтому видать, как бредёт через озеро Орон-тур по льду с костылём его старуха, идя в наши юрты попроведать своего старика, или как отправлялся он опять к ней в сопровождении своей маленькой, такой же бедной, как и он, всей в рямках, чёрненькой внучки – маленькой вогулочки.
Я любил этого слепого старика за его радушие и простоту и особенно всегда был рад его посещениям – такой они всегда оставляли значительный след в моих дневниках.
Он же любил заходить ко мне, вероятно, потому, что я обязательно каждый раз не забывал давать ему маленькую пачку нюхательного табаку, который был в их лесах настоящей редкостью.
Зайдёт ко мне в юрту Савва, запру я двери опять на крючок, как я имел обыкновение делать, когда занимался, во избежание частых посещений лакомых до моих конфет ребятишек, сяду за стол, возьму карандаш и начну расспрашивать старика Савву, как прежде жили вогулы, как прежде они воевали с русскими и самоедами в этих лесах.
Старик Савва прекрасно знал про старое время, и, кроме того, что видел сам своими глазами в жизни в своих лесах, он обладал ещё такой замечательной для его старости памятью, что из слова в слово передавал интересную былину про старое время, и знал их такое количество, что мне по горло было с ними работы.
Знал ли он, что я записываю все его слова карандашом на бумаге, я не знаю; я стеснялся говорить сам ему об этом, другие, благодаря запертым дверям, этого не могли видеть и ему передать, но я полагаю, что он не только не знал, что я делаю, сидя у стола и шелестя бумагами, но даже и не имел понятия о том, как пишут.
Это было крайне выгодно для меня, он не стеснялся в своих повествованиях и порой, увлёкшись, даже передавал мне такие вещи о своих богах, что я полагал, что он забывал, кому он рассказывал это своей ровной речью, вероятно, думая, что перед ним сидит свой брат вогул.
Другой раз, проговорившись, очнувшись, старик было спохватывался, что сказал лишнее постороннему человеку, и начинал просить меня, чтобы я как не сказал этого вогулам, которые и так подозрительно посматривали на наши беседы, но я говорил ему, что буду молчать, скоро совсем покину их юрты, и он живо успокаивался и продолжал свою ровную речь, отдаваясь вполне воспоминаниям того, что он когда-то знал и видел в своей жизни.
И сколько таинственного я узнал от этого старика про жизнь и верования вогулов, сколько я записал с его слов былин и сказок, сколько узнал секретного про их богов, которые спрятаны в их лесах и ждут себе кровавых жертв от человека!
Раз даже, благодаря его указаниям, я сам тихонько сходил с моим спутником на соседний мыс озера Оронтур посмотреть одно место жертвоприношений; в другой раз – по его словам – мне тихонько доставил один его родственник за полтину целого старого идола с реки Конды, который был так уж стар, что ему вот уже полстолетия никто не хотел приносить жертвы.
С этим идолом в виде целого полена, с изображением глаз и громадного носа, который весь уже обугливался от времени, чуть мы даже не навлекли на себя со стариком опалу, но, к счастью, я успел защитить старика, сказав, что я нашёл его на берегу реки Конды, гуляя раз вечером, и принёс в свою юрту.
Это обстоятельство так повлияло на старика, что он смело доверял мне самые тайные вещи про верования, и раз мы целый день просидели с ним, запертые в юрте, к общему удивлению вогул, которые решительно недоумевали, что мы делаем, сидя весь день запершись в юрте.
Между тем в этот счастливый день моего дневника мы разговаривали со стариком о «серебряной бабе».
* * *
Слушая его рассказ про разных богов, как их зовут, где они скрыты, кто их караулит, чем они все замечательны, мне как-то пришло в голову спросить старика, не знает ли он что про знаменитую «золотую бабу», которую ещё во времена Стефана Великопермского, когда крестились пермяки и зыряне, перенесли язычники за Уральский хребет, чтобы скрыть от христианства.
– Знаю, знаю, слыхал, – ответил мне старик Савва и стал рассказывать мне всё, что он знал про «золотую бабу». – Она не здесь, но мы её знаем. Она тогда же через наши леса была перенесена верными людьми на Обь, где она теперь – у остяков ли где в Казыме, у самоедов ли где в Тазу, – я точно не знаю, но с той поры, как она здесь была, у нас остался с неё слиток – «серебряная баба», которая и до сих пор хранится у одного вогула в самой вершине нашей реки.
Это меня страшно заинтересовало, и я стал расспрашивать старика про «серебряную бабу».
– Где она хранится, дедушка?
– Она в Ямнел-пауле, юрты есть такие, ещё выше нас по реке, в самой вершине Конды. Прежде там было ещё когда-то несколько домиков, жил один-другой вогул, но все уже давно вымерли. Теперь там всего только одна старая юрточка, и живёт в ней давно уже последний вогул-старик. Умрёт он, перестанет и гореть огонь в чувале этих юрт, кончится и род ямнелов.
– Далеко она от Оронтур-пауля?
– Далеко-недалеко, прямо лесами в один день можно на лыжах перебежать, да летом попасть в неё только трудно; нужно рекой ехать да озёрами, и поезжай так, разве-разве на третий день туда попадёшь, если не заблудишься!
– Как же этот вогул ездит к вам?
– Он вовсе и не ездит, никогда и мы, почитай, к нему не ездим, разве-разве когда промышленник какой за лосями весной погонится да забежит в его юрту или за бобром отправится в его речку, а то годами мы совсем и не знаем, как он там и живёт, жив ли.
– Как же он живёт там, не видаючи человека?
– Как живёт? Так и живёт, как прежде жили вогулы. Живёт себе, ловит зверя и птицу, питается и одевается; муки, хлеба ему не нужно, чай он наш не пьёт, подати мы за него заносим, в общество служить не зовём, знаем, что человек он нужный – «серебряную бабу» нашу хранит, так и живёт.
– Ты видел её, дедушка?
– Не раз, не два видел на своём веку... – ответил Савва.
– Какая же она?
– Серебряная...
– На кого же походит? как сделана?
– На бабу походит, бабой и сделана...
– Одета?
– Нет, голая... Голая баба – и только... Сидит. Нос есть, глаза, губы, всё есть, всё сделано, как быть бабе...
– Большая?
– Нет, маленькая, всего с четверть, но тяжёлая такая, литая; по «золотой бабе» её и лили в старое время: положили ту в песок с глиной, закопали в землю, растопили серебра ковш и вылили, и обделали, вот она и живёт...
– Где же она у этого ямнельского вогула хранится?
– В юрте хранится, в переднем углу. Как зайдёшь к нему в юрту, у него в переднему углу полочка небольшая сделана, занавесочкой закрыта, за ней в ящике старом она и сидит. Как откроет ящик – и увидишь её на собольей шкурке. Сидит у стенки голая и смотрит.
– Показывает он всем её?
– Нет, что ты, как можно казать её всем! Русскому не покажет ни за какие деньги, да русский там сроду и не бывал, он только до наших юрт и то с трудом доезжает, даже вогулу другому и то показать нельзя.
– Отчего же?
– Всякие ныне и вогулы стали; другой только и караулит, как бы бога какого обокрасть; сколько богов у нас уже в лесах пропало, и серебро с ними, и вещи старинные, и шкурки дорогие...
– Отчего же вогулы обкрадывают богов?
– Отчего? Изверились в них. Другого бога ни во что не ставят, ругают ещё, что не помогает; есть, вон, другие, сделает себе бога, поставит в юрту, оденет его, начнёт кормить и мясом, и салом, и почками, станет просить его, когда пойдёт на охоту, чтобы он зверя ему нагнал, соболя; пойдёт ли в лес, ходит, ходит неделю – ни ему зверя, ни ему птицы какой, рассердится, приедет в юрту, выпорет вицей своего бога и опять посадит в угол. Случается, после этого бог его послушает, случается – нет. Смотрит, смотрит вогул на него, видит – пользы нет, вытащит из переднего угла и бросит в воду – плыви, куда хочешь, если добром не живёшь в юрте... Вот как с ними иной наш брат расправляется, как же теперь не найдутся такие люди, которые совсем не верят в богов и только обворовывают их? Вот почему мы и скрываем таких богов даже от своего же брата вогула.
– Но других же пускает этот ямнельский вогул посмотреть «серебряную бабу»?
– Редких пускает, редким показывает – открывает занавеску тем, которых только хорошо знает, а другие хотя и приходят к нему нарочно с дарами для «серебряной бабы», чтобы попросить её о чём-нибудь, так как помолятся на занавеску, приложат шкурку, серебро старинное и уйдут.
– Нельзя всякому показывать эту бабу, – после маленького раздумья снова заговорил старик Савва. – Разве что было...
– Что?
– Украли эту бабу.
– Вогулы?
– Сёмка наш, из соседних юрт, что пониже...
– Как?
– Просто: зашёл туда лесами, будто за бобрами или соболем, подкараулил, как старик вышел в лес из юрты, пробрался в юрту, сломал ящик и унёс бабу...
– Неужели, дедушка?
– Верно. Унёс и попу нашему сатыгинскому продал.
– Может быть, тот нарочно посылал его за ней.
– Кто их там знает, только мы слышим: «серебряная баба» пропала, старик сам прибежал к нам ночью на лыжах. Подняли народ на лыжи, пошли следить и нашли старую лыжницу: прямо к Сёмковой юрте и привела лесом. «Ты украл, спрашиваем, «серебряную бабу»?» – «Я»,– говорит, не отпирается. «Где она?» – «У попа, в Сатыге». Ну, не без того было, что поколотили его старики...
– Как же вы её достали от священника?
– Выкупили.
– Как?
– Выкупили. Стали просить, дали ему десять лучших соболей – он и отдал. Только тарелку серебряную, старинную, что была приложена серебряной бабе в старину, где деньги серебряные, старые рубли, не отдал.
– Что же вы Сеньке сделали?
– Что сделаешь ему? Поколотили – и только.
– И с тех пор «серебряная баба» опять в Ямнелях?
– Опять. Только теперь старик уже не расстаётся с ней и никого к себе в юрту даже спать не пускает – боится...
– Как же он на охоту ходит?
– С собой и в лес её носит.
– С ящиком?
– Нет. Он её завёртывает в шёлковый старый платок вместе со старыми серебряными рублями: на одну сторону кладёт четыре рубля, а на другую – три, завёртывает её с ними платком, кладёт в небольшой мешочек из молодого лосиного уха и носит этот мешок на спине, когда охотится на зверя, вместе с натрусками и рожками для пороха и пуль... и спит с ним в лесу, и ходит.
– Чем же эта «серебряная баба» замечательна?
– Она помогает сильно бабам: у нас ребят мало, народ вымирает, вот к ней за ребятами и ходят мужики, и жертвуют... И промыслам тоже помогает.
– Что же ей приносят?
– Больше шёлковые платки, потом серебро она любит и шкурки дорогие...
– Куда же всё это после идёт?
– На неё идёт: серебро кладут в ящик, шкурки стелют под неё, платками её закрывают, окутывают.
– И она помогает?
– Сильно помогает: старик ямнельский каждую весну по 20, по 30 лосей убивает одних, соболей сколько промышляет, лучше всех нас он промышляет. Просит он её – бабу.
– Куда же он с соболями?
– Жертвует ей, когда нам отдаёт за сетки и мережи, за порох и ружьё, за разную провизию.
– Сам никуда уже не выходит?
– Никуда, он весь век прожил в лесу, не видаючи ничего на свете, так и умрёт.
– Прежде, – начал он снова, – все вогулы так жили: живут себе в лесу, одинокие, ни они к кому, ни другой кто к ним; только и видались, когда сбегутся в лесу за зверем или один зайдёт в погоне за лосем к другому в вотчину и забежит в юрту на ночь или от погоды. И хорошо было: друг другу жить не мешали, ссор не было, народ был лучше, всякий ест свой кусок мяса, всякий ловит в своей реке и в своём озере, и только съезжались когда, то разве редко-редко для общественных дел, да и то, бывало, съедутся раз лет в десять. Весь век вогул, бывало, живёт в лесу со зверем и птицами; раздолье, везде было всего много, жить было легко, а теперь и зверя, и рыбы в лесу и реке уменьшилось.
– Отчего же?
– Человек переменился, богов забыл. Вот та же «серебряная баба», разве она так жила бы теперь – без добрых людей и без приклада? А теперь разве-разве кто в десять лет когда нарочно к ней приедет из дальних юрт да что приложит, а прежде что было?
– Что?
– Как на праздник к ней собирался народ: наедет в Ямнель-пауль сколько народа, наведут оленей, навезут ей серебра, парчи, шёлку, соболей, черно-бурых лисиц, нашьют бабы ей одежды разной, изукрасят её всякими дорогими вещами, поставят перед ней серебряные тарелочки с кровью и мясом и кланяются, просят... Целую неделю шумят в Ямнеле – настоящий праздник. И она помогала промышленникам: посылала и соболя, и лосей, и бобра, и белку. Бобра сколько, сказывали старики, около неё по урману, по маленьким речкам жило – пропасть, палками били, бабы малицы бобровыми шкурами обшивали, а ныне и белой собачьей шкурки в другой раз нет на подол для прикрасы. Плохо стал жить народ, богов своих бросил, и они его покинули.
И старик Савва задумался, поник головой.
– Что же с этой «серебряной бабой» будет впоследствии?
– Что будет? Умрёт ямнельский старик, и держать её некому будет: нет у нас надёжного человека, нет и надёжного угла для неё в наших урманах.
– Отчего же?
– Вымер вогул, мало его стало, а какой остался, так тот не только её хранить, готов продать её или переделать на вещи ради жадности. Вот, посмотри, кто-нибудь её опять украдёт и продаст русскому попу или купцу; купцы давно уже до неё добираются, знают про неё, слыхали и когда-нибудь да добьются её с нашим пьянством. Поди, напой вином того же опять Сёмку, и он непременно её тебе скараулит и принесёт. Отчаянный народ ныне, горе...
Но мысль подкупить вином Сёмку, которого я хорошо знал, как мне ни хотелось посмотреть «серебряную бабу», мне не понравилась. Я страшно был заинтересован этим идолом, мне хотелось его видеть, хотя сфотографировать, и я решился сам лучше попросить, добравшись до ямнельских юрт, этого старика, который вечно носит её за спиной в лосином ухе, чтобы он показал её мне добровольно.
И, отпуская в тот вечер старика Савву, я глубоко задумался о том, как это сделать, и решил сам побывать в Ямнеле.
* * *
Но обстоятельства так сложились, что побывать мне самому на Ямнеле решительно не удалось: наступила весна, пришлось с вогулами идти на бобровые речки доставать для зоологического конгресса бобра, который был такой же редкостью этого края, как и «серебряная баба», и я вместо себя послал в Ямнель-пауль своего молодого спутника, которому поручил повидать «серебряную бабу».
Мой спутник ездил целую неделю на лёгком челноке и рекой Кондой, и озёрами, и даже прямо лесами, так как разливы в этих местах заливают не только луга, берега, но и леса на десятки вёрст, благодаря низменному месту, и во время весны прибрежные леса Конды стоят на сажень в воде; мне самому не раз приходилось ездить целые станции на лодках по тем дорогам, по которым я проезжал зимой прямо лесом. Мой спутник вдоволь насмотрелся на дикую природу, видел озёра и реки, видел потоплённые леса, видел целые мосты через реки и речки из снесённого леса, бродил по урманам, видел свежие следы медведей и лосей, охотился. Даже осмотрел бобровые жилища, но совсем не видал старика ямнельских юрт, который на время половодья, оказывается, переселяется куда-то дальше в леса урмана, так как его юрточку топит водой в половодье.
Действительно, мой спутник нашёл его жилище, окружённое водой разлива: бедная юрта была вся в воде, и он прямо заехал в челноке в её сени, чтобы сделать визит божеству.
В юрте не оказалось ничего замечательного, кроме пыли и грязи, в сыром чувале он с трудом развёл огонь, чтобы напиться чаю и переночевать, оставил эту юрточку на другой день с такой охотой, так она показалась ему негостеприимной, с какой, пожалуй, ему ещё не случалось бежать от гостеприимства в этих лесах.
Спустя немного времени мне совсем привелось покинуть этот край, и где теперь «серебряная баба», жив ли старик ямнельских юрт – я не знаю. Но, будучи после того не раз на понизовьях Оби, видаючи и расспрашивая казымских остяков, выезжающих летом на Обь для рыбной ловли, расспрашивая и самоедов далёкого Ямала, я, как ни хотелось, ничего почти не мог узнать положительного о существовании «золотой бабы», про которую неопределённо мне сказал слепой старик Савва, что она унесена была в Казым или на понизовье Оби к реке Тазу.
Существует ли где ещё этот исторический памятник язычества пермяков и зырян Печорского края, таким образом, неизвестно, но было бы крайне любопытно достать в наши этнографические музеи хоть этот слиток с неё, «серебряную бабу», которую теперь уже не так легко, как видит читатель, приобрести тем или другим способом для музея вместо того, чтобы она была украдена и перелита каким-нибудь заезжим торгашом из русских, которому будет дорого в ней не то, что она слиток, копия со знаменитой «золотой бабы», что она сама по себе ценность как старое божество вогулов, а то, сколько в ней он найдёт серебра, ценного металла.
И я думаю, что наши миссионеры в этом отношении легко бы оказали нам в этом услугу, выманив эту драгоценность кондинских вогулов в свои руки из рук изверившихся и не дорожащих уже ею вогулов.