На Новой Земле
К. Д. Носилов
НАШИ ЛЮДОЕДЫ
Летом прошлого года, когда я только что окончил своё путешествие по полуострову Ямал и выехал снова на понизовье реки Оби, меня спросил один русский рыбопромышленник:
– Теперь вы куда намерены ещё ехать, г. путешественник? Кажется, уже весь наш край объехали, до самого моря, дальше ровно и места нет, куда ехать...
– Как весь край объехал? Мне ещё хочется побывать на Надыме, в Тазовской губе.
– В Тазовской губе? – перебил он меня. – Боже вас сохрани туда ехать...
– Ну что вы меня пугаете! – ответил я, уже привыкши выслушивать такие вещи в путешествиях по Северу. – Да разве меня не запугивали ныне, весной, когда я ехал на Ямал, ведь тоже говорили: «Куда вы едете, там никто сроду не бывал, вас убьют, и никто не узнает никогда, куда вы девались, да там вас любой самоед может спустить под лёд моря и не будет отвечать, говоря, что вы сами провалились в воду». Полноте, я этого не боюсь, привык не обращать внимание на то, что говорят, не зная дела; я больше доверяю дикарю, чем любому вашему ссыльному человеку...
Но мои слова, видно, задели рыболова, и он горячо остановил меня:
– Нет, позвольте, то Ямал, где мы сроду не бывали, почему не можем и говорить, что с вами могло случиться, хотя от случайности не уйдёшь нигде, а тут дело другое: Тазовскую губу я знаю как свои пять пальцев, пять лет там ездил промышлять осетрину и знаю, и если предупреждаю вас, что вы оттуда живым не выберетесь, так говорю по опыту...
– Но, однако, ведь вы выбрались же оттуда живым? – говорю я.
– Постойте, послушайте сначала, как я выбрался, и потом судите...
Меня заинтересовало это, и я попросил рассказать мне подробнее про эту страну, которой он так меня запугивает. По лицу его видно, что он не хочет болтать напрасно, что что-то у него есть интересное, и я приготовился слушать, пододвинув свежий стакан чая, которым он меня угощал в своей барке.
– Тазовский край ныне уже давно не таков, каким он был раньше, ещё всего десяток какой лет тому назад... Совсем переменился. Мы давно бросили туда и ездить за осетрами...
– Не стало промысла? – спросил я.
– Какое «не стало». Теперь ещё лодку свежей рыбы можно купить за две бутылки водки. «Промысла не стало»? Да там, когда весной задуют северные ветры и лёд запрёт губу, ещё и теперь целые валы рыбы всякой на берегах остаются...
– Как так целые валы? – перебил я.
– А когда запрёт реку льдом с губы, вода поднимается высоко, рыба разойдётся по низким местам, а потом прорвёт плотину, вода схлынет, её и натрудит по берегам валами. Где лёд останется валом на берегу, тут и рыба... Раз, вы не поверите мне, мы такой вал нашли рыбы, что ходили по нему. Налимов было столько, что шест олений втыкали в них самоеды, и он стоял. Вот сколько их было. Нет, рыбы страсть сколько там и теперь...
– Так почему же вы туда перестали ездить?
– Потому что народ изменился, обеднел и просто, не поверите вы мне, стал зверем.
– Я решительно не понимаю, как можно быть бедным, когда столько рыбы?
– Понимаю, понимаю, кто этому поверит, но, верно, такова уж наша страна сибирская, что рядом с богатством люди друг друга поедают с голода...
– Объясните, пожалуйста.
– Сию минуту. Вот в чём дело. Раньше и Тазовский край, и тот же Надымский были такие же, как вот здесь вы видели. Видели вы, какие самоеды добрые, простые.
– Видел.
– Такие же и там были люди – самоеды и остяки, так же жили привольно, но богатство рыбное и пушное их сгубило. Бросились туда за осетрами русские с Енисея, из нашего края стали туда ходить шхуны: осетров там тысячами добывают остяки, рыбы пропасть. Ну, знаете нашу торговлю с ними? Повезли туда не столько хлеба, сколько водки, споили народ, ограбили, бросил он промыслы исконные, отдал угодья в чужие руки, вместо хозяина стал работником, потом повымер от оспы, тифа, эпидемий, сил стало меньше справляться с большой рекой, народ обессилел, и река вырвалась из их рук, одолела их. Пьянство окончательно сгубило, и теперь, поверите вы мне или нет – всё равно, но вам скажу по совести, что жалче такого народу вам не найти нигде в Сибири: народ совсем пропал, живёт лето и зиму в берестяных чумишках, оленей не стало, сидит голёхонек, мёрзнет, от промыслу отбился, остался без куска хлеба, русские перестали ездить... Народ просто одичал и ест друг друга с голода...
– Не может быть! – перебил я.
– Вот вам Николай Чудотворец, – оборотился он к образу Святителя, который у него, как у моряка, висит в переднем углу каютки.
Мы на минуту замолчали.
– Нечего греха таить, – продолжает рассказчик, – и с нашей стороны народ позорён порядочно, но только не столько, как со стороны Енисея. А народ какой был. Я ещё помню, мальчиком когда бывал там с одним промышленником за осетрами: милый, простой, поклонный, честный, тихий, гостеприимный, а теперь поезжайте – убьют вас, и конца не отыщете, почему мы и перестали туда ездить за осетрами. Бог с ними, своя жизнь дороже.
– Что-нибудь с вами было там такое?
– Не раз, батюшка. Два раза чуть совсем не пропали в тундре...
– Как так?
– А вот погодите, расскажу.
И он налил ещё по свежему стакану чая, снял с конфорки чайник и начал рассказ.
– Небольшим я был, когда мы ездили в Таз, ничего с нами дурного не бывало, а это случилось уже после, как я сам стал заниматься промыслом. Пришли мы раз на устье Таза. Широкое такое оно, по эту сторону увал и по ту за ним увал же. Пришли мы весною, ещё по снегу. Нужно оленей куда-нибудь девать – отдать пасти или нанять работника. Решили нанять работника и отдать в ближайший чум к самоеду, чтобы он наших оленей не угнал или не изъездил за лето. Олень – хилое животное, летом подержи, и осенью он уже негоден. Поискали работника и нашли. Нашли остяка. Бедняк страшный, голёхонек. Дали мы ему 20 рублей за лето, одели, дали хлеба, кирпич чаю, отдали на руки оленей и отправили за реку, на ту сторону устья, к самоеду в чум пасти оленей. На виду чум за губой на увале, а попасть туда далеко. Проводили и стали промышлять рыбу. До половины лета было всё благополучно: раз приезжал наш работник-остяк, сказал, что есть нечего стало. Дали ему лодку рыбы солёной, муки, хлеба, и он уехал. Только видим, раз утром – дым на увале поднялся. Что такое, думаем. Вероятно, что-нибудь жгут самоеды. Подумали и позабыли. Только видим, через несколько дней к нам на стоянку собака самоедская прибежала. Прибежала, живёт, никуда её прогнать не можно, словно заблудшая. Подумали, что заблудилась. Только не видно стало чума. Думаем, вероятно, ушёл за увал, место переменил для корма оленей. Только проходит это месяц, нашего остяка нет и нет. Пора бы, думаем, ему приехать, попроведать нас, а его всё нет. Вот и осень наступила. Пора уже подумывать собираться на Обь. Послали работников на лодке за устье. Что, вы думаете, они нашли на увале, где жил самоед? – вдруг спросил меня мой собеседник.
– Не знаю, – ответил я.
– Угли только одни от чума.
– Как так?
– Только одни угли. Ни оленя, ни людей, ничего...
– Куда же они девались?
– Кто их знает? Что с ними случилось, мы и сами тогда не могли разобрать. Работники пришли и говорят: «Чум сгорел, на месте ничего нет, только одни обгорелые клочки одёжи валяются, кругом походили, одну только рубашку нашли, как будто женщины, обглодана песцами или собаками, не знаем, верно, следов оленей не видно, смыло дождем, и больше ничего. Куда люди девались, кто их разогнал – неизвестно».
– Что же дальше было?
– Что дальше было? Поехали мы искать оленей, думаем, пропадём и мы тут без оленей в зиму. Нашли одного оленя из этого чума, голодный ходит, язык свесил, едва жив. Другого нашли с отрезанною головою у санок. Кто отрезал ему голову топором – не знаем. После нашли других самоедов, наняли оленей и едва добрались из этого края восвояси...
– Так и не узнали, что сталось с самоедами и остяком вашим?
– Через год слышно было по тундре, что он убил самоеда, жену и всю семью, распустил скот и сам куда-то скрылся.
– За что же он их убил?
– Говорят, верно-неверно, они поссорились из-за халмеров.
– Каких халмеров?
– Из-за покойников. Самоед схоронил кого-то тут недалеко, а тот взял да и вытащил покойника за ноги из-под голбца, посмеялся... Они не зарывают покойников в землю, а кладут в голбец, – пояснил мой собеседник.
– И его не нашли, вашего работника?
– Где его найдёшь – тундра велика. Ушёл за Енисей или сюда, на Обь, и след простыл. Тут все воры и разбойники укрываются: у нас украдёт кто оленей – за Урал бежит, за Уралом – к нам на Обь отправляется и живёт до первого случая, украл здесь – уйдёт за Енисей: тундра велика, просторна, на тысячи вёрст, где его словишь? Тут – ни суда, ни следствия...
– Поезжайте-ка туда вы, – добавил он через минуту. – Уходят – и следа никто не найдёт.
Но мне в это нисколько не верилось.
– Скажите, пожалуйста, вы говорили, что там люди едят друг друга, – начал я, но он перебил меня:
– Погодите, доскажу второй случай, что был с нами несколько лет тому назад.
– Говорите.
– В другой раз мы попались ещё того хуже. Поехали мы зимой за осетрами туда, на Таз. Там осенью остяки промышляют осетров из-подо льду, много промышляют и отдают гривен по восьми за пуд, случается. Куда с ним деваться, когда кругом тундра? Вывезти его оттуда что стоит! Ну, взяли мы с собой для этого оленей, наняли ямщиков-самоедов и поехали вдвоём с товарищем. Едем по тундре и остановились дать отдых оленям в одном месте, уже около Тазу. Был праздник, подъехали к нам остяки с Таза, мы угостили их водкой – спирту мы тогда 11 вёдер везли с собой, ну, сами знаете, для обмена, таков уж обычай. Только, знаете, наши остяки и сдури со спирта: стали просить водки, мы дали. Они ещё – мы отказались. Они силой. Ямщики вступились за наше добро, вышел скандал, они обоих проводников у нас и убили. Взяли наш спирт, отобрали всех оленей и кинули нас одних среди тундры на произвол судьбы. Вероятно, думают, пропадут, куда им выбраться отсюда, а мы погуляем...
– Что же с вами было?
– 12 суток тянули на себе лямку с провизией, поднялись погоды, лежим в снегу по суткам, перемёрзли, думали, что живы не будем, однако Николай Чудотворец вывел, выбрались на Надым, вышли в чум к самоеду, тот доставил.
– Жаловались?
– Кому? На кого? Разве мы знаем, кто нас ограбил? С тех пор я дал себе слово за осетрами больше уже не ездить. И хорошо сделал – не бывать бы мне теперь живым.
– Что так?
– Покончили бы и меня вместе с работниками: народ стал там дьявол, одичал, озверел, голодный, тут шутки с ним плохи: раньше можно было, а теперь он пошёл прямо, видит, что, кроме грабежа, с нашим братом не наживёшь. Теперь уже сами друг с другом пошли не на живот, а на смерть. Поспросите наших самоедов, что туда ходят с оленями, они вам расскажут. Теперь и те перестали туда ходить: как только придут, так и отберут оленей, ограбят, и иди на все четыре стороны. Сначала просят, просят: поесть – мяса, одеться – шкуру, а потом видят, что перестали давать, начнут воровать, стань защищаться – убьют и только.
Я действительно слышал от самоедов Ямала, что они боятся туда ходить со своими стадами, но все же мне как-то не верилось.
– Но как же людоедство-то там развилось?
– Это началось с восьмидесятых годов. Были эпидемии, народ примёр, бедняки какие лишились скота и стали жить оседло, в чумовишках, около реки, с той поры каждый год по тундре слышно, что то тот, то другой тазовский житель поел свою бабу и детей...
– Не может быть!
– В 1884 году наш заседатель ездил туда со следствием. Разнеслось в тундре, что самоед съел бабу и пару ребят. Он говорит, что они сгорели, а народ говорит – съел. Поехал заседатель, нашли место чумовища, действительно, видят – человеческие кости валяются и обгорели, но только по тому, что кости рук и ног были разбиты ножом, как добывают ножом самоеды мозг из оленьих ног, и догадались, что он съел их, а они не сгорели. После он сознался, что действительно съел их с голода...
– Что же с ним сделали?
– Посидел сколько-то при управе по самоедскому обычаю и теперь ходит в тундре свободный.
* * *
Я слышал сам не одну такую историю тундры, но мне всё ещё не хотелось верить, не хотелось верить потому, что я не допускал, чтобы такой простой, первобытный дикарь, как самоед и остяк нашего Севера, которых я уже знаю 14 лет, путешествуя среди них, мог выбиться до такой степени из сил, чтобы стать людоедом. Я, вероятно, и теперь бы остался при этом убеждении, если бы на днях мне не попалась в руки одна доставленная мне статья «Очерки Туруханского края» г. Крутовского, помещённая в «Сибирской Жизни» за 1897 год, в которой было напечатано следующее со слов автора, который имеет достоверные сведения о людоедстве Тазовского края.
Вот что пишет г. Крутовский:
«Теперь большинство инородцев тазовского участка и тымско-каранской остятской управы сидят только у запоров речек в ямах или убогих чумах, совершенно голые и голодные, питаясь только одною скудною рыбою. Под влиянием такой убогой жизни в этой орде чаще и чаще стали повторяться случаи съедания друг друга, так что даже инородцы других орд опасаются близко подходить к стойбищам тазовских остяков».
Кроме этих слов, автор статьи «Очерки Туруханского края» пишет, что он получил в 1894 году письмо от туруханского благочинного, который пишет ему, что, начиная с 1883 года, в Тазовском приходе, по реке Таз, съедено людей тазовскими обитателями – 20 человек.
Факты, к которым трудно что-нибудь прибавить...
И это людоедство в стране такого богатства, где рыбу выбрасывают промышленники за борт за недостатком соли, где осётр стоит 80 копеек пуд, где рыба лежит валами по берегам после каждого затора реки льдом с губы; в стране, где была когда-то цветущая, знаменитая Мангазея, самоедский городок, куда приплывали триста лет тому назад морем и русские с Печоры, Двины и Колы, и голландцы для обмена, где существовал когда-то, ещё всего триста лет тому назад, оживлённый обмен дикаря с русским торговым предприимчивым человеком, и такой обмен, которого даже пугались в Москве, запретив путь к нему с Карского моря под страхом смерти, боясь, чтобы иностранцы не обзарились на богатства этого края и не захватили бы его под своё владычество...
Какая резкая перемена! Каким ужасным стал этот край! Нужно что-нибудь для него сделать. Мы совсем для Юга забыли наш Север. Мы совсем не обращаем на него внимания... Между тем, мне кажется, что тот Юг, к которому мы так страстно и давно стремимся, нам будет не по душе, не по душе будет широкой русской натуре: она привыкла к борьбе, к Северу, она не уживётся должно на изнеженном Юге и когда-нибудь снова воротится на Север, благодаря которому, быть может, наш народ так и силён духом, здесь он воспитался в борьбе, вечной борьбе с природой.
К. Д. Носилов
НАШИ ЛЮДОЕДЫ
Летом прошлого года, когда я только что окончил своё путешествие по полуострову Ямал и выехал снова на понизовье реки Оби, меня спросил один русский рыбопромышленник:
– Теперь вы куда намерены ещё ехать, г. путешественник? Кажется, уже весь наш край объехали, до самого моря, дальше ровно и места нет, куда ехать...
– Как весь край объехал? Мне ещё хочется побывать на Надыме, в Тазовской губе.
– В Тазовской губе? – перебил он меня. – Боже вас сохрани туда ехать...
– Ну что вы меня пугаете! – ответил я, уже привыкши выслушивать такие вещи в путешествиях по Северу. – Да разве меня не запугивали ныне, весной, когда я ехал на Ямал, ведь тоже говорили: «Куда вы едете, там никто сроду не бывал, вас убьют, и никто не узнает никогда, куда вы девались, да там вас любой самоед может спустить под лёд моря и не будет отвечать, говоря, что вы сами провалились в воду». Полноте, я этого не боюсь, привык не обращать внимание на то, что говорят, не зная дела; я больше доверяю дикарю, чем любому вашему ссыльному человеку...
Но мои слова, видно, задели рыболова, и он горячо остановил меня:
– Нет, позвольте, то Ямал, где мы сроду не бывали, почему не можем и говорить, что с вами могло случиться, хотя от случайности не уйдёшь нигде, а тут дело другое: Тазовскую губу я знаю как свои пять пальцев, пять лет там ездил промышлять осетрину и знаю, и если предупреждаю вас, что вы оттуда живым не выберетесь, так говорю по опыту...
– Но, однако, ведь вы выбрались же оттуда живым? – говорю я.
– Постойте, послушайте сначала, как я выбрался, и потом судите...
Меня заинтересовало это, и я попросил рассказать мне подробнее про эту страну, которой он так меня запугивает. По лицу его видно, что он не хочет болтать напрасно, что что-то у него есть интересное, и я приготовился слушать, пододвинув свежий стакан чая, которым он меня угощал в своей барке.
– Тазовский край ныне уже давно не таков, каким он был раньше, ещё всего десяток какой лет тому назад... Совсем переменился. Мы давно бросили туда и ездить за осетрами...
– Не стало промысла? – спросил я.
– Какое «не стало». Теперь ещё лодку свежей рыбы можно купить за две бутылки водки. «Промысла не стало»? Да там, когда весной задуют северные ветры и лёд запрёт губу, ещё и теперь целые валы рыбы всякой на берегах остаются...
– Как так целые валы? – перебил я.
– А когда запрёт реку льдом с губы, вода поднимается высоко, рыба разойдётся по низким местам, а потом прорвёт плотину, вода схлынет, её и натрудит по берегам валами. Где лёд останется валом на берегу, тут и рыба... Раз, вы не поверите мне, мы такой вал нашли рыбы, что ходили по нему. Налимов было столько, что шест олений втыкали в них самоеды, и он стоял. Вот сколько их было. Нет, рыбы страсть сколько там и теперь...
– Так почему же вы туда перестали ездить?
– Потому что народ изменился, обеднел и просто, не поверите вы мне, стал зверем.
– Я решительно не понимаю, как можно быть бедным, когда столько рыбы?
– Понимаю, понимаю, кто этому поверит, но, верно, такова уж наша страна сибирская, что рядом с богатством люди друг друга поедают с голода...
– Объясните, пожалуйста.
– Сию минуту. Вот в чём дело. Раньше и Тазовский край, и тот же Надымский были такие же, как вот здесь вы видели. Видели вы, какие самоеды добрые, простые.
– Видел.
– Такие же и там были люди – самоеды и остяки, так же жили привольно, но богатство рыбное и пушное их сгубило. Бросились туда за осетрами русские с Енисея, из нашего края стали туда ходить шхуны: осетров там тысячами добывают остяки, рыбы пропасть. Ну, знаете нашу торговлю с ними? Повезли туда не столько хлеба, сколько водки, споили народ, ограбили, бросил он промыслы исконные, отдал угодья в чужие руки, вместо хозяина стал работником, потом повымер от оспы, тифа, эпидемий, сил стало меньше справляться с большой рекой, народ обессилел, и река вырвалась из их рук, одолела их. Пьянство окончательно сгубило, и теперь, поверите вы мне или нет – всё равно, но вам скажу по совести, что жалче такого народу вам не найти нигде в Сибири: народ совсем пропал, живёт лето и зиму в берестяных чумишках, оленей не стало, сидит голёхонек, мёрзнет, от промыслу отбился, остался без куска хлеба, русские перестали ездить... Народ просто одичал и ест друг друга с голода...
– Не может быть! – перебил я.
– Вот вам Николай Чудотворец, – оборотился он к образу Святителя, который у него, как у моряка, висит в переднем углу каютки.
Мы на минуту замолчали.
– Нечего греха таить, – продолжает рассказчик, – и с нашей стороны народ позорён порядочно, но только не столько, как со стороны Енисея. А народ какой был. Я ещё помню, мальчиком когда бывал там с одним промышленником за осетрами: милый, простой, поклонный, честный, тихий, гостеприимный, а теперь поезжайте – убьют вас, и конца не отыщете, почему мы и перестали туда ездить за осетрами. Бог с ними, своя жизнь дороже.
– Что-нибудь с вами было там такое?
– Не раз, батюшка. Два раза чуть совсем не пропали в тундре...
– Как так?
– А вот погодите, расскажу.
И он налил ещё по свежему стакану чая, снял с конфорки чайник и начал рассказ.
– Небольшим я был, когда мы ездили в Таз, ничего с нами дурного не бывало, а это случилось уже после, как я сам стал заниматься промыслом. Пришли мы раз на устье Таза. Широкое такое оно, по эту сторону увал и по ту за ним увал же. Пришли мы весною, ещё по снегу. Нужно оленей куда-нибудь девать – отдать пасти или нанять работника. Решили нанять работника и отдать в ближайший чум к самоеду, чтобы он наших оленей не угнал или не изъездил за лето. Олень – хилое животное, летом подержи, и осенью он уже негоден. Поискали работника и нашли. Нашли остяка. Бедняк страшный, голёхонек. Дали мы ему 20 рублей за лето, одели, дали хлеба, кирпич чаю, отдали на руки оленей и отправили за реку, на ту сторону устья, к самоеду в чум пасти оленей. На виду чум за губой на увале, а попасть туда далеко. Проводили и стали промышлять рыбу. До половины лета было всё благополучно: раз приезжал наш работник-остяк, сказал, что есть нечего стало. Дали ему лодку рыбы солёной, муки, хлеба, и он уехал. Только видим, раз утром – дым на увале поднялся. Что такое, думаем. Вероятно, что-нибудь жгут самоеды. Подумали и позабыли. Только видим, через несколько дней к нам на стоянку собака самоедская прибежала. Прибежала, живёт, никуда её прогнать не можно, словно заблудшая. Подумали, что заблудилась. Только не видно стало чума. Думаем, вероятно, ушёл за увал, место переменил для корма оленей. Только проходит это месяц, нашего остяка нет и нет. Пора бы, думаем, ему приехать, попроведать нас, а его всё нет. Вот и осень наступила. Пора уже подумывать собираться на Обь. Послали работников на лодке за устье. Что, вы думаете, они нашли на увале, где жил самоед? – вдруг спросил меня мой собеседник.
– Не знаю, – ответил я.
– Угли только одни от чума.
– Как так?
– Только одни угли. Ни оленя, ни людей, ничего...
– Куда же они девались?
– Кто их знает? Что с ними случилось, мы и сами тогда не могли разобрать. Работники пришли и говорят: «Чум сгорел, на месте ничего нет, только одни обгорелые клочки одёжи валяются, кругом походили, одну только рубашку нашли, как будто женщины, обглодана песцами или собаками, не знаем, верно, следов оленей не видно, смыло дождем, и больше ничего. Куда люди девались, кто их разогнал – неизвестно».
– Что же дальше было?
– Что дальше было? Поехали мы искать оленей, думаем, пропадём и мы тут без оленей в зиму. Нашли одного оленя из этого чума, голодный ходит, язык свесил, едва жив. Другого нашли с отрезанною головою у санок. Кто отрезал ему голову топором – не знаем. После нашли других самоедов, наняли оленей и едва добрались из этого края восвояси...
– Так и не узнали, что сталось с самоедами и остяком вашим?
– Через год слышно было по тундре, что он убил самоеда, жену и всю семью, распустил скот и сам куда-то скрылся.
– За что же он их убил?
– Говорят, верно-неверно, они поссорились из-за халмеров.
– Каких халмеров?
– Из-за покойников. Самоед схоронил кого-то тут недалеко, а тот взял да и вытащил покойника за ноги из-под голбца, посмеялся... Они не зарывают покойников в землю, а кладут в голбец, – пояснил мой собеседник.
– И его не нашли, вашего работника?
– Где его найдёшь – тундра велика. Ушёл за Енисей или сюда, на Обь, и след простыл. Тут все воры и разбойники укрываются: у нас украдёт кто оленей – за Урал бежит, за Уралом – к нам на Обь отправляется и живёт до первого случая, украл здесь – уйдёт за Енисей: тундра велика, просторна, на тысячи вёрст, где его словишь? Тут – ни суда, ни следствия...
– Поезжайте-ка туда вы, – добавил он через минуту. – Уходят – и следа никто не найдёт.
Но мне в это нисколько не верилось.
– Скажите, пожалуйста, вы говорили, что там люди едят друг друга, – начал я, но он перебил меня:
– Погодите, доскажу второй случай, что был с нами несколько лет тому назад.
– Говорите.
– В другой раз мы попались ещё того хуже. Поехали мы зимой за осетрами туда, на Таз. Там осенью остяки промышляют осетров из-подо льду, много промышляют и отдают гривен по восьми за пуд, случается. Куда с ним деваться, когда кругом тундра? Вывезти его оттуда что стоит! Ну, взяли мы с собой для этого оленей, наняли ямщиков-самоедов и поехали вдвоём с товарищем. Едем по тундре и остановились дать отдых оленям в одном месте, уже около Тазу. Был праздник, подъехали к нам остяки с Таза, мы угостили их водкой – спирту мы тогда 11 вёдер везли с собой, ну, сами знаете, для обмена, таков уж обычай. Только, знаете, наши остяки и сдури со спирта: стали просить водки, мы дали. Они ещё – мы отказались. Они силой. Ямщики вступились за наше добро, вышел скандал, они обоих проводников у нас и убили. Взяли наш спирт, отобрали всех оленей и кинули нас одних среди тундры на произвол судьбы. Вероятно, думают, пропадут, куда им выбраться отсюда, а мы погуляем...
– Что же с вами было?
– 12 суток тянули на себе лямку с провизией, поднялись погоды, лежим в снегу по суткам, перемёрзли, думали, что живы не будем, однако Николай Чудотворец вывел, выбрались на Надым, вышли в чум к самоеду, тот доставил.
– Жаловались?
– Кому? На кого? Разве мы знаем, кто нас ограбил? С тех пор я дал себе слово за осетрами больше уже не ездить. И хорошо сделал – не бывать бы мне теперь живым.
– Что так?
– Покончили бы и меня вместе с работниками: народ стал там дьявол, одичал, озверел, голодный, тут шутки с ним плохи: раньше можно было, а теперь он пошёл прямо, видит, что, кроме грабежа, с нашим братом не наживёшь. Теперь уже сами друг с другом пошли не на живот, а на смерть. Поспросите наших самоедов, что туда ходят с оленями, они вам расскажут. Теперь и те перестали туда ходить: как только придут, так и отберут оленей, ограбят, и иди на все четыре стороны. Сначала просят, просят: поесть – мяса, одеться – шкуру, а потом видят, что перестали давать, начнут воровать, стань защищаться – убьют и только.
Я действительно слышал от самоедов Ямала, что они боятся туда ходить со своими стадами, но все же мне как-то не верилось.
– Но как же людоедство-то там развилось?
– Это началось с восьмидесятых годов. Были эпидемии, народ примёр, бедняки какие лишились скота и стали жить оседло, в чумовишках, около реки, с той поры каждый год по тундре слышно, что то тот, то другой тазовский житель поел свою бабу и детей...
– Не может быть!
– В 1884 году наш заседатель ездил туда со следствием. Разнеслось в тундре, что самоед съел бабу и пару ребят. Он говорит, что они сгорели, а народ говорит – съел. Поехал заседатель, нашли место чумовища, действительно, видят – человеческие кости валяются и обгорели, но только по тому, что кости рук и ног были разбиты ножом, как добывают ножом самоеды мозг из оленьих ног, и догадались, что он съел их, а они не сгорели. После он сознался, что действительно съел их с голода...
– Что же с ним сделали?
– Посидел сколько-то при управе по самоедскому обычаю и теперь ходит в тундре свободный.
* * *
Я слышал сам не одну такую историю тундры, но мне всё ещё не хотелось верить, не хотелось верить потому, что я не допускал, чтобы такой простой, первобытный дикарь, как самоед и остяк нашего Севера, которых я уже знаю 14 лет, путешествуя среди них, мог выбиться до такой степени из сил, чтобы стать людоедом. Я, вероятно, и теперь бы остался при этом убеждении, если бы на днях мне не попалась в руки одна доставленная мне статья «Очерки Туруханского края» г. Крутовского, помещённая в «Сибирской Жизни» за 1897 год, в которой было напечатано следующее со слов автора, который имеет достоверные сведения о людоедстве Тазовского края.
Вот что пишет г. Крутовский:
«Теперь большинство инородцев тазовского участка и тымско-каранской остятской управы сидят только у запоров речек в ямах или убогих чумах, совершенно голые и голодные, питаясь только одною скудною рыбою. Под влиянием такой убогой жизни в этой орде чаще и чаще стали повторяться случаи съедания друг друга, так что даже инородцы других орд опасаются близко подходить к стойбищам тазовских остяков».
Кроме этих слов, автор статьи «Очерки Туруханского края» пишет, что он получил в 1894 году письмо от туруханского благочинного, который пишет ему, что, начиная с 1883 года, в Тазовском приходе, по реке Таз, съедено людей тазовскими обитателями – 20 человек.
Факты, к которым трудно что-нибудь прибавить...
И это людоедство в стране такого богатства, где рыбу выбрасывают промышленники за борт за недостатком соли, где осётр стоит 80 копеек пуд, где рыба лежит валами по берегам после каждого затора реки льдом с губы; в стране, где была когда-то цветущая, знаменитая Мангазея, самоедский городок, куда приплывали триста лет тому назад морем и русские с Печоры, Двины и Колы, и голландцы для обмена, где существовал когда-то, ещё всего триста лет тому назад, оживлённый обмен дикаря с русским торговым предприимчивым человеком, и такой обмен, которого даже пугались в Москве, запретив путь к нему с Карского моря под страхом смерти, боясь, чтобы иностранцы не обзарились на богатства этого края и не захватили бы его под своё владычество...
Какая резкая перемена! Каким ужасным стал этот край! Нужно что-нибудь для него сделать. Мы совсем для Юга забыли наш Север. Мы совсем не обращаем на него внимания... Между тем, мне кажется, что тот Юг, к которому мы так страстно и давно стремимся, нам будет не по душе, не по душе будет широкой русской натуре: она привыкла к борьбе, к Северу, она не уживётся должно на изнеженном Юге и когда-нибудь снова воротится на Север, благодаря которому, быть может, наш народ так и силён духом, здесь он воспитался в борьбе, вечной борьбе с природой.