На Новой Земле
К. Д. Носилов
ВОДЯКИ-ВОТЧИННИКИ
Это было весной, ранней весной, в апреле прошлого года.
Мой караван оленей только что подошёл к реке Щучьей.
Несмотря на то, что была всего только ещё половина апреля – ранняя пора для такого полярного края, мы застали эту реку уже вскрывшейся и с удивлением смотрели после санного пути, как по её мутной блестящей поверхности в виде полыней, где покачивались, плывя, маленькие льдинки, плыл большими грязными кусками с оборванными зимними дорогами, со следами зверей лёд, напирая друг на друга и образуя то башенки, которые тотчас же рушились с шумом в воду, то брустверы, которые выдвигались на берега, осыпая его песок блестящими кристаллами.
Как попасть через реку, когда нам необходимо её переехать в такое время?
Мои проводники-самоеды стали обсуждать этот вопрос и, не много думая, решили, что недалеко отсюда должны быть непременно «водяки»-самоеды, которые аккуратно перед вскрытием этой реки приезжают сюда и останавливаются стойбищами по берегам этой реки для рыбной ловли.
Известно, что вскрытие рек на Севере – самое дорогое, золотое время рыбаков, будь они русские или всё равно инородцы.
Эта мысль была принята караваном, и мы поехали вверх по реке отыскивать этих «водяков», как называют самоеды своих собратьев, занимающихся рыболовством, как средством своего пропитания.
Действительно, через несколько часов езды вдоль берега мы увидали четыре остроконечных берестяных чума и, выбрав удобное место напротив них для предстоящей переправы, стали кричать им, чтобы они подали нам лодки.
Население становища водяков, ещё минуту за тем не предполагавшее ничего подобного на их берегу, сразу пришло в движение, увидав наш караван, бросилось к своим долблёным челнокам, неводникам и через несколько минут переправы явилось в числе нескольких человек самоедов к нам на обрывистый берег.
Между ними я сразу заметил одного юркого старичка, почти совершенно лысого, что весьма редко бывает среди самоедов, который держался распорядителем. Он живо, с поклоном, подошёл ко мне и даже попробовал поцеловать по обычаю мою руку, как это они привыкли делать с чиновниками исстари.
Я не дал руки и приступил к расспросам, как бы нам переехать.
Старик Води махнул мне рукой, что это пустяшное для них дело, и тотчас же быстро затараторил по-самоедски, отдавая, как старший, распоряжения. Молодые самоеды бросились со всех ног к лодкам, съездили ещё за одним неводником, и через какие-нибудь полчаса пара лодок была уже связана, на них был поставлен мой экипаж-кошёвка на оленьих санках, и караван начал переправу.
Действительно, Води распоряжался умело, и не прошло и часу, как все восемь моих санок были переправлены на другой берег и вытащены подальше на песок в ожидании свежих оленей, чтобы их не затопило водой разлива.
После переправы старик Води, старавшийся всё время без шапки, в поту, несмотря на ветерок с севера и холод, пригласил меня в свой чум, и я очутился теперь в роли его гостя.
Четыре чума, маленьких берестяных чума, стояли на маленькой незатопляемой заячьей релочке у самого берега реки Щучьей. Эта релочка уже освободилась из-под снега, благодаря ударившему за несколько дней неожиданному теплу, и теперь представляла настоящий летний уголок тундры с травой, с кустарниками густой ивы по бокам, со светом солнца, которое горело своими лучами на каждой соломинке травы, на каждом кусте голых веток, на каждой бересте самоедских бедных чумов.
Само стойбище самоедов-рыболовов представляло милую, оригинальную картину: тут стоит чум с навешенными около него сетями, над которыми трудятся, починивая, женщины-самоедки в своих пёстрых костюмах разноцветных кож, там стружат самоеды, делая поплавки и санки для оленей; тут группа детей играет на земле маленькими лодочками, пользуясь каждым ручейком после долгой полярной зимы на солнце; здесь прячется в кустах какой-то маленький охотник с деревянным луком, подкарауливая залетевшего сюда в кусты белого, как снег, с красными бровями куропатя, который, не обращая внимания на людей, громко кричит, усевшись на самую вершину полярного ивняка, своей улетевшей самке.
Мы проходим мимо смущённых самоедок к самому последнему чуму из бересты, и мой гостеприимный хозяин просит меня пролезть в тёмное отверстие входа.
Я нагибаюсь, становлюсь на колено и залезаю в тёмный чум, где пока ровно ничего не видно.
Но там кто-то есть, смотрю – старая женщина-самоедка, которая торопливо стелет мне белую шкуру оленя рядом с потухшим почти огоньком, который дымит мелкие сучья полярной ивы.
– Здорово, войсоко, – говорит она мне в привет.
– Здорово, здорово, сово войсоко, – отвечаю я ей, и вот я в гостях у водяка старика Води.
Старик Води садится рядом со мной, и нам становится тесно.
Его чум ровно два аршина с половиной в поперечнике, и когда я протягиваю ноги, то они упираются в горящий костёр, когда я хочу протянуть наискосок, они готовы высунуться вон из гостеприимного жилища самоеда. Это вызывает смех у моих хозяев, и они советуют мне поджать их под себя по-ихнему.
Это мне кажется неудобным, и я сажусь, подняв высоко колени, но застываю в этом неловком положении.
Но в пути, в дороге ко всему привыкаешь, скоро я осваиваюсь с этим возлежанием самоедов на земле, на оленьей шкуре перед пылающим огнём, и мы, пока старуха приготовляет нам чайник для чая, которым хочет меня угостить старик Води, завязываем с ним разговор.
– Ты здешний? – спрашиваю.
– Я? – спрашивает он. – Я здешний, я вотчинник.
– Велика ли твоя вотчина?
– Моя? Моя вотчина – вся эта река... Видел её, вся моя с вершины и до самого устья...
– Однако какой ты богатый, – говорю я ему, удивляясь, что этот маленький, юркий старичок по имени Води владеет вотчиной на добрую сотню вёрст по реке.
– Это что, – говорит он, вероятно, не удовольствовавшись тем, что его вотчина тянется вдоль реки, – и озёра мои, и речки маленькие мои, до самого, почитай, Камня... Ты видел мои озёра? – спросил он меня.
– Видел озера два, большие...
И я припомнил два крупных озера на своём пути, под: самым почти Уралом, по льду которых я только что эти дни ехал, расспрашивая проводников, что в них ловится, из рыбы.
– Вот-вот, и они мои... Там пропасть рыбы: и моксун заходит, и таймень есть, и щука, и сырок, и кунжи, и тайменя пропасть.
– А что? – спросил я, – кунжа и таймень и здесь, в реке Щучьей, водятся?
– Как же, – удивился Води, – в вершине её страсть . сколько, там около порогов она вот как скачет, – показал он, прискочив с пола, где сидел, и показав выше своей лысой головы рукой. – Там вот какие таймени есть, скачут, – показал он себе до груди, – а кунжа красная, как сафьян...
Я видел эту рыбу на уральских озёрах и вспомнил то первое впечатление, когда я раз случайно увидал у вогула эту рыбу в носу его лодки на горном озере, когда она мне показалась такой красивой и потом вкусной в котле.
– И зверь есть в твоей вотчине?
– И зверь всякий есть: и песец, и лисица-белодукша, и заяц, и волк белый...
– Что же, – ловите, охотитесь, стреляете?
– Нет, где стрелять, порох дорогой, а ловим...
– Как ловите?
– Ловушками ловим, капканы ставим, слопцы, когда загоняем собаками, когда на оленях... Больше ловушками ловим осенью и зимой...
– И помногу?
– Где помногу... нет, малость, как удастся. Волка где много словишь? Он хитрый, всё сторонится, прячется, сытый, его не заманишь. Лисица, та попадается, росомаха – тоже, песец когда бывает годом, а больше зайцев переводим. Их страсть сколько здесь водится. Посмотришь когда зимой ночами, как они при луне скачут – подумаешь – чудо какое: бегают, скачут, друг через друга перепрыгивают, встают на дыбы, лапками бьют друг друга. Просто лежишь когда и хохочешь, холодно, а лежишь и смотришь... Сотнями собираются они на сугробы...
– Как же вы их ловите?
– А силочками и ловим: расставим силочки, мережки по ивнякам и пугаем из них. Он дурной, побежит и влетит прямо в силки... Другие капканами их душат, кто опять стрелой. Вот мой племянник, – указал он на подростка, который с вниманием прислушивался к русскому разговору, – он сколько их за зиму луком перестреляет! Подкрадётся в кустах, присядет, посвистит, тот присядет, пустит в него стрелу и бежит его ловить, чтобы тот стрелу не переломил и не убежал с ней далеко.
– И убивает?
– Сотнями добывает их.
– Что же вы делаете из них?
– Снимаем, сушим, пялим, выделываем, продаём русским, бабы одеяла делают, по 4 рубля продают зырянам.
– Что же ещё вы здесь промышляете?
– Гуся бьём ленного и солим, утку всякую – тоже, куропать ловим силками.
– Много добываете куропатки?
– Годом: когда её много народится за лето – тысячами, когда мало, сотню только и добудешь.
– Продаёте?
– Крылышки продаём больше, мясо варим, съедаем сами.
– Ещё чем промышляете на своей вотчине?
– Ещё? Оленей пасём, у кого стада есть.
– У тебя есть олени?
– У меня? У меня прежде много было, до тысячи, да нынче мало стало...
– Отчего же?
Старик Води замолчал. Видимо, ему трудно было сознаться в главной причине.
– Пропали?
– Нет.
– Так перевелись? Украли зыряне?
– Нет, так перевелись, сам виноват: которых пропил русским, которых за долги отдал им, которых пьяным потерял.
И он тяжело вздохнул о своих прегрешениях прошлого.
– Кому же ты пропил их?
– Купцам, русским, рыбакам. Они бойко торгуют водкой, когда приезжают на Обь за рыбой. Все пьют, как удержишься? Выпил бутылку – и пошло. Бутылка рубль, два... Олень – три бутылки. Кутнёшь, десятка и нет в стаде, а приплода жди... Как начал самоед пропивать, он уже не ведётся. Скотина любит, кто правдой живёт. У того и водится. А наш брат чего? Её в грош не ценишь пьяный, вот она и переведётся.
– Сколько же у тебя теперь оленей?
– Не знаю – десяток, поди, ещё найдётся.
– А у соседей?
– У соседей и того нет. Соседи – настоящие водяки, безоленные...
– И они тоже пропили оленей?
– Которые пропили, которые совсем не имели, жили в работниках, в тундре тяжело показалось, пришли сюда и ловят рыбу...
– Где же у них вотчина?
– Они и сами не знают, где у них вотчина. Была вотчина у их дедов, отцов, теперь на ней живут, пасут оленей, зверя промышляют другие.
– Как же так?
– А так, ушёл, по-нашему, со своей земли, какая тебе ещё вотчина? Пришёл другой со стадом, стал промышлять год-два – вот и его вотчина.
– Но ведь это несправедливо? Где же они должны жить?
– А где хочешь. Хочешь вотчину соблюдать, живи на своей земле, попустился – пропала и твоя вотчина. Пришёл другой, побойчее, занял и говорит: эта земля моя, ловушки мои, озера мои и реки мои, моя вотчина, я здесь живу, пошёл к чёрту.
– Вот как!
Этот порядок владения землёй мне показался странным.
– Как же настоящие вотчинники должны жить? – спросил я Води.
– Идут на реку, на Обь, на чужую вотчину, садятся на берег, ловят рыбу.
– И много таких безоленных водяков?
– Год от году всё больше и больше.
– Как же они живут на чужой земле, в чужой вотчине? Просятся?
– Просятся. Вот идут на мою реку, я пускаю, живи, лови рыбу, будет её на наш век, хватит, пока живы, все будем сыты. У меня сколько водяков живёт? Чумов пятнадцать когда набирается...
– Что же ты берёшь с них?
– Чего с бедного человека возьмёшь? Нет, ничего не беру, живут и только.
– Но ведь они поживут, поживут, а потом скажут: это наша вотчина, и тебя прогонят с реки долой?
– Меня-то? Нет, меня не прогнать. Меня все знают, что я вотчинник, я своей землёй не попускаюсь. Кто меня прогонит? Я кому худое делаю?
– Может, они помогают тебе?
– Помогают: неводим вместе, ловим зверя, охотимся... Без народа я какой житель, старик, один что я сделаю, река большая, рыба бойкая, зверь тоже, птица на крыльях, я с голоду умру без народа, вот и приглашаю, живи, промышляй, чем больше народа, тем веселее, лучше, больше промысла, кто захворал – не пропадёт, кто обеднял – сыт всё же будет, кто посильнее – прокормит сирот. Все мы есть хочем, вот тем и живём, что помогаем друг другу... А земля что? Земли на всех хватит! Прежде, – продолжает он, – не так было, жил свой народ, а ныне и чужому человеку другой вотчинник рад.
– Отчего же?
– Прежде народу на моей реке... разве я один был? Множество было, на каждом мысу чумы стояли, на каждом плёсе лодки плавали, вот сколько народу было. Это я теперь только один из Водей остался, прежде их множество было – Водей.
– Куда же они девались?
– Умерли, перевелись.
– Как перевелись?
– Перевелись, как олени. Мор нашёл, рыба дохла – умирали, голод был – умирали. Год от года меньше, промышлять стало труднее, вот я и остался один. Я пропаду, и Води переведутся. Коней будет и Водям. Будут только говорить самоеды, проезжая: вот здесь прежде Води жили.
– Разве ты один остался из своего рода?
– Один.
– А дети?
– Были, да умерли недавно, когда мор был на народ.
– Когда?
– Лет восемь-девять назад, так будет.
– От какой же болезни люди мёрли?
– Не знаем, весной была болезнь такая – захворает человек и умрёт. И тадибея-ворожея призывали, и били оленей, и кровью шайтанам губы мазали – ничего не помогло. Сколько народу тогда пропало. Страсть... Вот с той самой поры и вотчинники перевелись на нашей реке, и я один остался. Сколько народу тогда пропало, что даже вспомнить страшно: из каждого чума по пяти человек выносили; едешь по реке, так около чумов только козлы с покойниками и видишь.
– Зачем же козлы? Разве вы не хоронили их в голбцы?
– Нет, похоронили после, весной, а зимой как схоронишь – земля мёрзлая, кол не воткнёшь, землю копать тяжело, у нас и лопат таких, как у вас, не водится. Вот и ставили на козлы, караулили покойников до лета, когда тундра оттает.
– Зачем же козлы?
– А чтобы собаки их не поели: поставь, пожалуй, на землю, они, голодные, съедят. Песцы – тоже. В тот год волков множество было, так около чумишков и ходят, донимают оленей... Знает зверь, что человек обессилел, и лезет... У меня в ту пору и старуха пропала.
– А эта бабушка разве не твоя?
– Нет, это сирота, чужая, это другого самоеда баба, он живёт у меня, он с Тазу, бедный и тоже здесь рыбу промышляет. Вот она нас обоих и обшивает... Тоже обувь носится, маличонку когда надо починить – баба нужна.
– Что же ты не женишься?
– А на что?
– Как на что? Такой вотчинник, на сотню вёрст земли, озёра, река рыбная, зверь, птица, рыба, ведь тебе надо богачом, по-нашему, быть!
– Богачом. Ладно, что с голоду ещё не пропадаю. На бабу десяток оленей не могу в десять лет нажить, богач... Где я возьму, старый? Неводить тяжело, зверя промышлять – не вижу, только вот перетащить чумишко – это хватает. Бедный я, даром что вотчинник прозываюсь.
И старик Води задумался: не то о том, что он беден при такой обширной вотчине, не то о том, что в десять лет не может завести себе старуху, на которую хватило бы и пяти некорыстных оленей.
* * *
Я невольно рассмеялся, глядя на его задумчивость. Вот наши вотчинники-самоеды, имеющие тысячи десятин земли, угодий с рыбой, зверем, птицей, какими могли бы пропитаться сотни семей русского человека. Не пора ли нам двинуть сюда, в эти земли выморочные, в эту среду вымирающего дикаря, своих голодающих, ищущих одного хлеба братий и поселить, сделать их рыболовами, звероловами, наградив этой выморочной землёй, от которой отступается сам дикарь, не зная, что с ней делать, как пропитать себя, свою ничтожную по количеству семью, влачащий такое жалкое существование, которое мало его отличает от зверя?
Мне скажут – там север, там суровая природа, там жутко будет русскому крестьянину.
Правда. Но можно облегчить ему там существование, можно помочь, соединить путями, пароходством этот богатый, в сущности, край с более населёнными пунктами, можно согреть его своим вниманием, участием, сделать его возможным для поселения хотя тех несчастных бедняков, которым нужен только кусок хлеба, а не земля, не хлебопашество. Ведь жили же прежде наши русские предприимчивые казаки на самом Крайнем Севере, ведь остались же их зимовки на наших картах по Енисею, побережью Ледовитого океана, ведь скрывались же прежде наши новгородцы от Иоанна Грозного в такие тундры, бежали на берег океана, переселялись на полярные острова, жили, и многие вынесли гораздо больше, чем можно полагать, здесь и окоренились?
Я думаю, что при правительственной помощи и внимании и здесь будет жить русский человек, тем более что богатства края ещё не истощены: рыбы, зверя – масса, жить есть чем, можно даже жить богато, и пусти сюда тех же архангельских зырян, дозволь им правительство осесть здесь, они осядут, будут жить богато, привлекут русских, вызовут предприимчивость, откроют новые рынки, и если будет надзор, то не разорят, а поддержат, напротив, этих бедных пасынков природы, которые и вымирают только потому, что стали бессильны перед этими быстрыми, сильными реками, перед этой более сложной борьбой за своё жалкое существование.
Мне кажется, что мы снова когда-нибудь и, быть может, даже скоро, снова воротимся к Северу, занявшись и увлекшись теперь Югом. Культура, разумеется, вся за Югом, но и здесь может быть добрая жизнь для русского неизнеженного человека, который недаром прежде стремился сюда, на Север, словно закаляя себя, чтобы стать сильным властелином такой обширной страны, как теперь Россия.
С этими же вотчинниками, как Води, мы, разумеется, не поднимем край ещё долго и скорее окончательно его уроним, когда окончательно переведётся там и олень, и человек.
Ясно одно, что что-нибудь нужно делать.
Что? Это говорит сама за себя эта тундра самоеда. Она пустынна, она становится ещё пустыннее, и нужно её поддержать, заселить пока хотя бы жаждой одной наживы.
* * *
Когда я на другой день покидал эту заячью релочку, когда я на другой день прощался с Води, чтобы ехать дальше, в тундру, мне было жаль бедного вотчинника Води. И как-то невольно хотелось его поддержать хотя бы добрым словом, обещанием.
– Не горюй, Води, живи, не пропадёшь с голоду со своей вотчиной, – сказал я ему, подавая руку и благодаря за гостеприимство и ласку.
– Да только бы не пропасть, горевать о чём?
– Ну а что если бы пришли к тебе на вотчину русские жить, ты бы пустил их?
– Пустил бы, отчего не пустить? Пусть живут, всем жить хочется, зверь и тот пищу ищет...
– Ты не боишься русских?
– Чего бояться, оленей у меня нет теперь. Теперь я бы рад был и русским, прежде я бы не пустил, тоже берёг для своих. Да теперь для кого стараться? Русский человек бы нас стал кормить, мы бы у него работали, всё же лучше, чем голодом сидеть с такой землёй. Только бы теперь нам брюхо своё прокормить, а уж где гнаться за землёй. Разумеется, жалко же будет, да ведь наш век не воротится, когда все перемёрли? Кто-нибудь жить же будет, – прибавил он последние раздумья.
– Но кто же, если самоеды уменьшаются?
– Русские, должно полагать... русские, кто другой, они...
И мы простились со стариком Води, решив, что рано или поздно эта вотчина его перейдёт в русские руки.
Что вы думаете об этом, читатель?
К. Д. Носилов
ВОДЯКИ-ВОТЧИННИКИ
Это было весной, ранней весной, в апреле прошлого года.
Мой караван оленей только что подошёл к реке Щучьей.
Несмотря на то, что была всего только ещё половина апреля – ранняя пора для такого полярного края, мы застали эту реку уже вскрывшейся и с удивлением смотрели после санного пути, как по её мутной блестящей поверхности в виде полыней, где покачивались, плывя, маленькие льдинки, плыл большими грязными кусками с оборванными зимними дорогами, со следами зверей лёд, напирая друг на друга и образуя то башенки, которые тотчас же рушились с шумом в воду, то брустверы, которые выдвигались на берега, осыпая его песок блестящими кристаллами.
Как попасть через реку, когда нам необходимо её переехать в такое время?
Мои проводники-самоеды стали обсуждать этот вопрос и, не много думая, решили, что недалеко отсюда должны быть непременно «водяки»-самоеды, которые аккуратно перед вскрытием этой реки приезжают сюда и останавливаются стойбищами по берегам этой реки для рыбной ловли.
Известно, что вскрытие рек на Севере – самое дорогое, золотое время рыбаков, будь они русские или всё равно инородцы.
Эта мысль была принята караваном, и мы поехали вверх по реке отыскивать этих «водяков», как называют самоеды своих собратьев, занимающихся рыболовством, как средством своего пропитания.
Действительно, через несколько часов езды вдоль берега мы увидали четыре остроконечных берестяных чума и, выбрав удобное место напротив них для предстоящей переправы, стали кричать им, чтобы они подали нам лодки.
Население становища водяков, ещё минуту за тем не предполагавшее ничего подобного на их берегу, сразу пришло в движение, увидав наш караван, бросилось к своим долблёным челнокам, неводникам и через несколько минут переправы явилось в числе нескольких человек самоедов к нам на обрывистый берег.
Между ними я сразу заметил одного юркого старичка, почти совершенно лысого, что весьма редко бывает среди самоедов, который держался распорядителем. Он живо, с поклоном, подошёл ко мне и даже попробовал поцеловать по обычаю мою руку, как это они привыкли делать с чиновниками исстари.
Я не дал руки и приступил к расспросам, как бы нам переехать.
Старик Води махнул мне рукой, что это пустяшное для них дело, и тотчас же быстро затараторил по-самоедски, отдавая, как старший, распоряжения. Молодые самоеды бросились со всех ног к лодкам, съездили ещё за одним неводником, и через какие-нибудь полчаса пара лодок была уже связана, на них был поставлен мой экипаж-кошёвка на оленьих санках, и караван начал переправу.
Действительно, Води распоряжался умело, и не прошло и часу, как все восемь моих санок были переправлены на другой берег и вытащены подальше на песок в ожидании свежих оленей, чтобы их не затопило водой разлива.
После переправы старик Води, старавшийся всё время без шапки, в поту, несмотря на ветерок с севера и холод, пригласил меня в свой чум, и я очутился теперь в роли его гостя.
Четыре чума, маленьких берестяных чума, стояли на маленькой незатопляемой заячьей релочке у самого берега реки Щучьей. Эта релочка уже освободилась из-под снега, благодаря ударившему за несколько дней неожиданному теплу, и теперь представляла настоящий летний уголок тундры с травой, с кустарниками густой ивы по бокам, со светом солнца, которое горело своими лучами на каждой соломинке травы, на каждом кусте голых веток, на каждой бересте самоедских бедных чумов.
Само стойбище самоедов-рыболовов представляло милую, оригинальную картину: тут стоит чум с навешенными около него сетями, над которыми трудятся, починивая, женщины-самоедки в своих пёстрых костюмах разноцветных кож, там стружат самоеды, делая поплавки и санки для оленей; тут группа детей играет на земле маленькими лодочками, пользуясь каждым ручейком после долгой полярной зимы на солнце; здесь прячется в кустах какой-то маленький охотник с деревянным луком, подкарауливая залетевшего сюда в кусты белого, как снег, с красными бровями куропатя, который, не обращая внимания на людей, громко кричит, усевшись на самую вершину полярного ивняка, своей улетевшей самке.
Мы проходим мимо смущённых самоедок к самому последнему чуму из бересты, и мой гостеприимный хозяин просит меня пролезть в тёмное отверстие входа.
Я нагибаюсь, становлюсь на колено и залезаю в тёмный чум, где пока ровно ничего не видно.
Но там кто-то есть, смотрю – старая женщина-самоедка, которая торопливо стелет мне белую шкуру оленя рядом с потухшим почти огоньком, который дымит мелкие сучья полярной ивы.
– Здорово, войсоко, – говорит она мне в привет.
– Здорово, здорово, сово войсоко, – отвечаю я ей, и вот я в гостях у водяка старика Води.
Старик Води садится рядом со мной, и нам становится тесно.
Его чум ровно два аршина с половиной в поперечнике, и когда я протягиваю ноги, то они упираются в горящий костёр, когда я хочу протянуть наискосок, они готовы высунуться вон из гостеприимного жилища самоеда. Это вызывает смех у моих хозяев, и они советуют мне поджать их под себя по-ихнему.
Это мне кажется неудобным, и я сажусь, подняв высоко колени, но застываю в этом неловком положении.
Но в пути, в дороге ко всему привыкаешь, скоро я осваиваюсь с этим возлежанием самоедов на земле, на оленьей шкуре перед пылающим огнём, и мы, пока старуха приготовляет нам чайник для чая, которым хочет меня угостить старик Води, завязываем с ним разговор.
– Ты здешний? – спрашиваю.
– Я? – спрашивает он. – Я здешний, я вотчинник.
– Велика ли твоя вотчина?
– Моя? Моя вотчина – вся эта река... Видел её, вся моя с вершины и до самого устья...
– Однако какой ты богатый, – говорю я ему, удивляясь, что этот маленький, юркий старичок по имени Води владеет вотчиной на добрую сотню вёрст по реке.
– Это что, – говорит он, вероятно, не удовольствовавшись тем, что его вотчина тянется вдоль реки, – и озёра мои, и речки маленькие мои, до самого, почитай, Камня... Ты видел мои озёра? – спросил он меня.
– Видел озера два, большие...
И я припомнил два крупных озера на своём пути, под: самым почти Уралом, по льду которых я только что эти дни ехал, расспрашивая проводников, что в них ловится, из рыбы.
– Вот-вот, и они мои... Там пропасть рыбы: и моксун заходит, и таймень есть, и щука, и сырок, и кунжи, и тайменя пропасть.
– А что? – спросил я, – кунжа и таймень и здесь, в реке Щучьей, водятся?
– Как же, – удивился Води, – в вершине её страсть . сколько, там около порогов она вот как скачет, – показал он, прискочив с пола, где сидел, и показав выше своей лысой головы рукой. – Там вот какие таймени есть, скачут, – показал он себе до груди, – а кунжа красная, как сафьян...
Я видел эту рыбу на уральских озёрах и вспомнил то первое впечатление, когда я раз случайно увидал у вогула эту рыбу в носу его лодки на горном озере, когда она мне показалась такой красивой и потом вкусной в котле.
– И зверь есть в твоей вотчине?
– И зверь всякий есть: и песец, и лисица-белодукша, и заяц, и волк белый...
– Что же, – ловите, охотитесь, стреляете?
– Нет, где стрелять, порох дорогой, а ловим...
– Как ловите?
– Ловушками ловим, капканы ставим, слопцы, когда загоняем собаками, когда на оленях... Больше ловушками ловим осенью и зимой...
– И помногу?
– Где помногу... нет, малость, как удастся. Волка где много словишь? Он хитрый, всё сторонится, прячется, сытый, его не заманишь. Лисица, та попадается, росомаха – тоже, песец когда бывает годом, а больше зайцев переводим. Их страсть сколько здесь водится. Посмотришь когда зимой ночами, как они при луне скачут – подумаешь – чудо какое: бегают, скачут, друг через друга перепрыгивают, встают на дыбы, лапками бьют друг друга. Просто лежишь когда и хохочешь, холодно, а лежишь и смотришь... Сотнями собираются они на сугробы...
– Как же вы их ловите?
– А силочками и ловим: расставим силочки, мережки по ивнякам и пугаем из них. Он дурной, побежит и влетит прямо в силки... Другие капканами их душат, кто опять стрелой. Вот мой племянник, – указал он на подростка, который с вниманием прислушивался к русскому разговору, – он сколько их за зиму луком перестреляет! Подкрадётся в кустах, присядет, посвистит, тот присядет, пустит в него стрелу и бежит его ловить, чтобы тот стрелу не переломил и не убежал с ней далеко.
– И убивает?
– Сотнями добывает их.
– Что же вы делаете из них?
– Снимаем, сушим, пялим, выделываем, продаём русским, бабы одеяла делают, по 4 рубля продают зырянам.
– Что же ещё вы здесь промышляете?
– Гуся бьём ленного и солим, утку всякую – тоже, куропать ловим силками.
– Много добываете куропатки?
– Годом: когда её много народится за лето – тысячами, когда мало, сотню только и добудешь.
– Продаёте?
– Крылышки продаём больше, мясо варим, съедаем сами.
– Ещё чем промышляете на своей вотчине?
– Ещё? Оленей пасём, у кого стада есть.
– У тебя есть олени?
– У меня? У меня прежде много было, до тысячи, да нынче мало стало...
– Отчего же?
Старик Води замолчал. Видимо, ему трудно было сознаться в главной причине.
– Пропали?
– Нет.
– Так перевелись? Украли зыряне?
– Нет, так перевелись, сам виноват: которых пропил русским, которых за долги отдал им, которых пьяным потерял.
И он тяжело вздохнул о своих прегрешениях прошлого.
– Кому же ты пропил их?
– Купцам, русским, рыбакам. Они бойко торгуют водкой, когда приезжают на Обь за рыбой. Все пьют, как удержишься? Выпил бутылку – и пошло. Бутылка рубль, два... Олень – три бутылки. Кутнёшь, десятка и нет в стаде, а приплода жди... Как начал самоед пропивать, он уже не ведётся. Скотина любит, кто правдой живёт. У того и водится. А наш брат чего? Её в грош не ценишь пьяный, вот она и переведётся.
– Сколько же у тебя теперь оленей?
– Не знаю – десяток, поди, ещё найдётся.
– А у соседей?
– У соседей и того нет. Соседи – настоящие водяки, безоленные...
– И они тоже пропили оленей?
– Которые пропили, которые совсем не имели, жили в работниках, в тундре тяжело показалось, пришли сюда и ловят рыбу...
– Где же у них вотчина?
– Они и сами не знают, где у них вотчина. Была вотчина у их дедов, отцов, теперь на ней живут, пасут оленей, зверя промышляют другие.
– Как же так?
– А так, ушёл, по-нашему, со своей земли, какая тебе ещё вотчина? Пришёл другой со стадом, стал промышлять год-два – вот и его вотчина.
– Но ведь это несправедливо? Где же они должны жить?
– А где хочешь. Хочешь вотчину соблюдать, живи на своей земле, попустился – пропала и твоя вотчина. Пришёл другой, побойчее, занял и говорит: эта земля моя, ловушки мои, озера мои и реки мои, моя вотчина, я здесь живу, пошёл к чёрту.
– Вот как!
Этот порядок владения землёй мне показался странным.
– Как же настоящие вотчинники должны жить? – спросил я Води.
– Идут на реку, на Обь, на чужую вотчину, садятся на берег, ловят рыбу.
– И много таких безоленных водяков?
– Год от году всё больше и больше.
– Как же они живут на чужой земле, в чужой вотчине? Просятся?
– Просятся. Вот идут на мою реку, я пускаю, живи, лови рыбу, будет её на наш век, хватит, пока живы, все будем сыты. У меня сколько водяков живёт? Чумов пятнадцать когда набирается...
– Что же ты берёшь с них?
– Чего с бедного человека возьмёшь? Нет, ничего не беру, живут и только.
– Но ведь они поживут, поживут, а потом скажут: это наша вотчина, и тебя прогонят с реки долой?
– Меня-то? Нет, меня не прогнать. Меня все знают, что я вотчинник, я своей землёй не попускаюсь. Кто меня прогонит? Я кому худое делаю?
– Может, они помогают тебе?
– Помогают: неводим вместе, ловим зверя, охотимся... Без народа я какой житель, старик, один что я сделаю, река большая, рыба бойкая, зверь тоже, птица на крыльях, я с голоду умру без народа, вот и приглашаю, живи, промышляй, чем больше народа, тем веселее, лучше, больше промысла, кто захворал – не пропадёт, кто обеднял – сыт всё же будет, кто посильнее – прокормит сирот. Все мы есть хочем, вот тем и живём, что помогаем друг другу... А земля что? Земли на всех хватит! Прежде, – продолжает он, – не так было, жил свой народ, а ныне и чужому человеку другой вотчинник рад.
– Отчего же?
– Прежде народу на моей реке... разве я один был? Множество было, на каждом мысу чумы стояли, на каждом плёсе лодки плавали, вот сколько народу было. Это я теперь только один из Водей остался, прежде их множество было – Водей.
– Куда же они девались?
– Умерли, перевелись.
– Как перевелись?
– Перевелись, как олени. Мор нашёл, рыба дохла – умирали, голод был – умирали. Год от года меньше, промышлять стало труднее, вот я и остался один. Я пропаду, и Води переведутся. Коней будет и Водям. Будут только говорить самоеды, проезжая: вот здесь прежде Води жили.
– Разве ты один остался из своего рода?
– Один.
– А дети?
– Были, да умерли недавно, когда мор был на народ.
– Когда?
– Лет восемь-девять назад, так будет.
– От какой же болезни люди мёрли?
– Не знаем, весной была болезнь такая – захворает человек и умрёт. И тадибея-ворожея призывали, и били оленей, и кровью шайтанам губы мазали – ничего не помогло. Сколько народу тогда пропало. Страсть... Вот с той самой поры и вотчинники перевелись на нашей реке, и я один остался. Сколько народу тогда пропало, что даже вспомнить страшно: из каждого чума по пяти человек выносили; едешь по реке, так около чумов только козлы с покойниками и видишь.
– Зачем же козлы? Разве вы не хоронили их в голбцы?
– Нет, похоронили после, весной, а зимой как схоронишь – земля мёрзлая, кол не воткнёшь, землю копать тяжело, у нас и лопат таких, как у вас, не водится. Вот и ставили на козлы, караулили покойников до лета, когда тундра оттает.
– Зачем же козлы?
– А чтобы собаки их не поели: поставь, пожалуй, на землю, они, голодные, съедят. Песцы – тоже. В тот год волков множество было, так около чумишков и ходят, донимают оленей... Знает зверь, что человек обессилел, и лезет... У меня в ту пору и старуха пропала.
– А эта бабушка разве не твоя?
– Нет, это сирота, чужая, это другого самоеда баба, он живёт у меня, он с Тазу, бедный и тоже здесь рыбу промышляет. Вот она нас обоих и обшивает... Тоже обувь носится, маличонку когда надо починить – баба нужна.
– Что же ты не женишься?
– А на что?
– Как на что? Такой вотчинник, на сотню вёрст земли, озёра, река рыбная, зверь, птица, рыба, ведь тебе надо богачом, по-нашему, быть!
– Богачом. Ладно, что с голоду ещё не пропадаю. На бабу десяток оленей не могу в десять лет нажить, богач... Где я возьму, старый? Неводить тяжело, зверя промышлять – не вижу, только вот перетащить чумишко – это хватает. Бедный я, даром что вотчинник прозываюсь.
И старик Води задумался: не то о том, что он беден при такой обширной вотчине, не то о том, что в десять лет не может завести себе старуху, на которую хватило бы и пяти некорыстных оленей.
* * *
Я невольно рассмеялся, глядя на его задумчивость. Вот наши вотчинники-самоеды, имеющие тысячи десятин земли, угодий с рыбой, зверем, птицей, какими могли бы пропитаться сотни семей русского человека. Не пора ли нам двинуть сюда, в эти земли выморочные, в эту среду вымирающего дикаря, своих голодающих, ищущих одного хлеба братий и поселить, сделать их рыболовами, звероловами, наградив этой выморочной землёй, от которой отступается сам дикарь, не зная, что с ней делать, как пропитать себя, свою ничтожную по количеству семью, влачащий такое жалкое существование, которое мало его отличает от зверя?
Мне скажут – там север, там суровая природа, там жутко будет русскому крестьянину.
Правда. Но можно облегчить ему там существование, можно помочь, соединить путями, пароходством этот богатый, в сущности, край с более населёнными пунктами, можно согреть его своим вниманием, участием, сделать его возможным для поселения хотя тех несчастных бедняков, которым нужен только кусок хлеба, а не земля, не хлебопашество. Ведь жили же прежде наши русские предприимчивые казаки на самом Крайнем Севере, ведь остались же их зимовки на наших картах по Енисею, побережью Ледовитого океана, ведь скрывались же прежде наши новгородцы от Иоанна Грозного в такие тундры, бежали на берег океана, переселялись на полярные острова, жили, и многие вынесли гораздо больше, чем можно полагать, здесь и окоренились?
Я думаю, что при правительственной помощи и внимании и здесь будет жить русский человек, тем более что богатства края ещё не истощены: рыбы, зверя – масса, жить есть чем, можно даже жить богато, и пусти сюда тех же архангельских зырян, дозволь им правительство осесть здесь, они осядут, будут жить богато, привлекут русских, вызовут предприимчивость, откроют новые рынки, и если будет надзор, то не разорят, а поддержат, напротив, этих бедных пасынков природы, которые и вымирают только потому, что стали бессильны перед этими быстрыми, сильными реками, перед этой более сложной борьбой за своё жалкое существование.
Мне кажется, что мы снова когда-нибудь и, быть может, даже скоро, снова воротимся к Северу, занявшись и увлекшись теперь Югом. Культура, разумеется, вся за Югом, но и здесь может быть добрая жизнь для русского неизнеженного человека, который недаром прежде стремился сюда, на Север, словно закаляя себя, чтобы стать сильным властелином такой обширной страны, как теперь Россия.
С этими же вотчинниками, как Води, мы, разумеется, не поднимем край ещё долго и скорее окончательно его уроним, когда окончательно переведётся там и олень, и человек.
Ясно одно, что что-нибудь нужно делать.
Что? Это говорит сама за себя эта тундра самоеда. Она пустынна, она становится ещё пустыннее, и нужно её поддержать, заселить пока хотя бы жаждой одной наживы.
* * *
Когда я на другой день покидал эту заячью релочку, когда я на другой день прощался с Води, чтобы ехать дальше, в тундру, мне было жаль бедного вотчинника Води. И как-то невольно хотелось его поддержать хотя бы добрым словом, обещанием.
– Не горюй, Води, живи, не пропадёшь с голоду со своей вотчиной, – сказал я ему, подавая руку и благодаря за гостеприимство и ласку.
– Да только бы не пропасть, горевать о чём?
– Ну а что если бы пришли к тебе на вотчину русские жить, ты бы пустил их?
– Пустил бы, отчего не пустить? Пусть живут, всем жить хочется, зверь и тот пищу ищет...
– Ты не боишься русских?
– Чего бояться, оленей у меня нет теперь. Теперь я бы рад был и русским, прежде я бы не пустил, тоже берёг для своих. Да теперь для кого стараться? Русский человек бы нас стал кормить, мы бы у него работали, всё же лучше, чем голодом сидеть с такой землёй. Только бы теперь нам брюхо своё прокормить, а уж где гнаться за землёй. Разумеется, жалко же будет, да ведь наш век не воротится, когда все перемёрли? Кто-нибудь жить же будет, – прибавил он последние раздумья.
– Но кто же, если самоеды уменьшаются?
– Русские, должно полагать... русские, кто другой, они...
И мы простились со стариком Води, решив, что рано или поздно эта вотчина его перейдёт в русские руки.
Что вы думаете об этом, читатель?