Николай Денисов Заветная Страна 






 













* * *





1

Засеверило,
В клубе — ни души.
У гармонистов
Убыло работы.
И осень призывает
Птиц к отлету.
”К отлету!” —
Расшумелись камыши.
А мне куда?
Я девушку люблю!
Но мне сейчас
И ветер не поможет
Умчаться в город к ней
И растревожить,
В окошко влезть:
“Не бойся, застеклю!”
Невмоготу!
Скорей бы ночь прошла...
И вот заря замедленно,
С испугом
Приподнялась,
Расцветив лемех плуга
У кузницы.
И бьет в колокола!




2

Над кузницею нашей
Дым и гром.
А у ворот,
Видать, в тоске колесной
Знакомый “Иж”
Бодает воздух лбом
Застоенный.
Да разве ж это воздух!
И друг-кузнец,
Чумазый до бровей,
Как бог огня,
Стоит у наковальни.
И лошадь,
Тех буденновских кровей,
На общем фоне
Смотрится печально.
А было время —
И промчать не грех,
И седоки держались
Молодцами.
А было время —
Да на свадьбу — эх! —
Летела с пристяжными,
С бубенцами,
Лишь пыль столбом,
Эй, кучер, придержи,
На поворотах
Эти шутки плохи!..
Теперь в почете
“Явы” да “Ижи”,
Гей, вороные,
Атомной эпохи!




3

“Оседлаю я
Горячего коня!” —
И от рокота
Отпрянули ворота.
И разбойно
Раскричалась ребятня,
И разладилась
Серьезная работа.
И, присвистнув,
Рыболовы на пруду
Так и ахнули,
Запутывая лески,
Даже яблоки
Попадали в саду,
И раздвинулись
На окнах занавески.
Мотоцикл,
Ты неси меня,
Неси!
Ты к любимой
Довези без разговора.
Тракты новые
Змеятся на Руси.
Удаль старая
Сдружилась и с мотором.




4

У перекрестка
Сбрасываю газ,
Где светофор
Над улицей гремучей,
Недоглядишь,
Набычит красный глаз,
Он, как и я,
Бессоницей измучен,
О город, город.
Скопище машин!
Я как водитель
Мучаюсь и трушу,
Но как влюбленный
Солнечную душу
Несу к тебе,
Таинственный Ишим.
Она, душа,
Уж тем и хороша,
Что всякий раз
Испытывает муку,
Когда к тебе любимая,
Спеша,
Навстречу тянет
Ласковую руку.




5

— Ты любишь, да?
Ты любишь, повтори!
Ты не забудешь
Нашего Ишима?
Ты не забудешь?
Нет, не говори,
Не надо слов,
Не надо клятв, любимый,..
Прощаемся.
А “Иж" дрожит: скорей!
Совсем остыл,
Подай ему бензина.
Созревшие лимоны
Фонарей
Померкли,
Будто спрятались
В корзины.
Но не спеши,
Влюбленная душа,
Пусть выхлопные
Вздрагивают гулко,
Откуда знать им:
Домик в переулке
Уж не будить мне больше
Ни шиша!
Откуда знать,
Что иначе судьба
Рассудит все,
Суровей и колючей, —
Прикажет мне
Окопы рыть на случай,
И я забуду,
Как растил хлеба.
Но я приму
И это ремесло,
И бравый вид
В морском пехотном взводе.
Придет письмо
При сумрачной погоде:
“Устала ждать,
Прости меня светло...”




6

Мне грустно все ж:
Восторга в сердце нет.
Да ведь такие годы
Пролетели!
Слова любви в груди
Забронзовели,
А как будил их
В юности рассвет!
Теперь все реже
Пишутся стихи,
И я спокойней
В пору листопада,
Хотя горланят так же
На оградах
В жар-птичьем оперенье
Петухи.
Стал осторожней
К радости народ.
Не часто ходят
По воду молодки:
У всякого двора
Водопровод
Торчит, как перископ
Подводной лодки.
Лишь невзначай
Встревожится душа,
Когда увижу вдруг:
По перекрестку
Мой старый друг
Толкает водовозку
На легких шинах
Бывшего “Ижа”.
На кочках фляги
Мечутся, звеня.
Я вспомню годы,
Что отгрохотали,
Когда мы лучших
Девушек катали,
И трактор ждал
У пахоты меня.
Но не припомнить
Больше ремесло,
Что так неловко
Бросил, уезжая,
И не собрал
Хоть части урожая,
Где сеял сам.
Прости меня, село!

                         1967-1981






 






НОЧНЫЕ ГОСТИ




Прямо к ужину и подоспели,
Видно, дом наш попал на пути.
Половицы скрипели и пели,
Занавески плескались в кути.
Помню точно, что не было пира,
Было хлебушка полкалача.
Но дымилась картошка в мундирах —
Из ладони в ладонь,
Горяча!

Это мать подала.
А у печки
Батя шумно лучины тесал.
Над коптилкою слабым сердечком
Керосиновый свет угасал.
И наутро мы их покормили.
Лишь потом, проводив за порог,
Я спросил:
—  Ну а кто это были?
Мать вздохнула:
—  Да люди, сынок...

                               1979






ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА




Только смолкли лягушки-царевны
И уснул заколдованный лес,
Разбудил среди ночи деревню
Неожиданный грохот с небес.

Я дрожал, дожидаясь рассвета,
Испугался тогда не шутя.
И звенели на крыше монеты
Серебристой чеканки дождя.

И опять, прогремев в колеснице,
Громовержец ломал облака.
Кинул молнию огненной птицей
И сразил наповал мужика.

А под утро за лошадью пегой,
Что, наверно, оглохла в грозу,
Проскрипела в деревню телега,
Где лежал человек на возу.

И со страхом его провожая,
Выли бабы в проулке косом.
А живая вода дождевая
За тележным неслась колесом...

                                              1977






БАЛЛАДА О ДОМЕ




Он в ночи полыхнул вдобавок,
Прибежали — с полатей, с лавок, —
Кто ведром, кто багром звеня.
Но куда там — стена огня!
Подступись тут! Рвались патроны,
Сам собой бил свинец каленый -
Из охотницкой кладовой -
Дробью крупною, нолевой.
Утром в печке, торчащей знобко,
Уцелевшей, горшок с похлебкой
Порывался — в который раз! —
Сдетонировать, как фугас.
Мы вздыхали на головешках,
Из последнего — чашки, ложки —
Погорельцу несли: возьми!
Так всегда было меж людьми,
При фашистах и печенегах,
Кем бы он, погорелец, ни был,
Не бросали в беде. Потом
Возводили и новый дом.
Под раскатом любого грома
Русским людям нельзя без дома,
Чтоб всегда в стороне родной —
Крыша, ставни и дым печной!
Вот и встал он — былого краше!
На пригорке, в селенье нашем,
Недалеко от большака,
Как задумали — на века.

                                       1976






ОБЛАКА




В этом доме простом и прекрасном,
В синих окнах, дрожащих слегка,
Как и прежде, под солнышком ясным
Проплывают мои облака.
Проплывают родную окрестность,
Машут веслами мимо ворот.
Отыщу ли надежное средство,
Чтоб продлить их медлительный ход?
Вот скользят на озерную пристань,
Вот в темнеющий омут глядят.
И предчувствием осени мглистой
Над моей головою летят.
Принимаю их путь безмятежный,
Понимаю их грустный привет.
И над полем, над озимью свежей,
Долго вижу их тающий след.

                                            1973






* * *




Пыль садится на кромки дорог,
В этот час пригоняют табун.
Задвигает засов у ворот
Светлый первенец лета — июнь.

Сеновал приготовил постель,
И в ограде, напротив окна,
Из бадьи, что поднял журавель,
Долго пьет молодая луна.

                                   1963






* * *




Я уезжал. В окне цвела герань,
Сырая осень жалась к подворотне.
И сладко так от крепких жарких бань
По всей округе плыл дымок субботний.

Автобус дожидался у плетня.
И день стучал в наличники резные.
Совала трешки добрая родня —
Зеленые бумажки трудовые.

Я денег тех тогда не отстранял,
Я принимал их честными руками.
Мой трактор возле кузницы стоял,
Дыша еще горячими боками.

И вот Москва! Взволнован неспроста:
Вокруг дома, как в облака ступеньки!
Наверное, здесь эта красота
И от моей сибирской деревеньки.

                                                1963






ВОСПОМИНАНИЕ




Зябкий вечер. Не спит деревенька.
Скудным светом окошки горят.
О морозную стукнув ступеньку,
Кто-то вышел с огнем фонаря.

Стих движок, полумрак в кинобудке,
Самокрутки дымят зелено.
В старой церкви четвертые сутки
Про Чапаева крутят кино.

Кончен фильм. И скамейки сдвигают.
Осмелели — бояться кого?!
А под куполом ангел летает,
И махоркой разит от него.

Шире круг! И, начищенный ярко,
Гармонист вскинул русую прядь.
Выплывает лебедкой доярка,
Ей до Бога рукою подать.

А за стенкой метель-завируха,
Волчьи стаи скользят далеко.
Страшно бабкам. И крестятся глухо,
Но однако на сердце легко.

С колоколенки, с клироса, с лестниц
Устрашающий слышится гул.
Но танцует неистовый месяц,
Богохульствуя в общем кругу.

Лишь “киношник” — он с лампой дежурной! —
Спит себе, примостясь на дровах,
И в бумажном кружке абажура,
Как икона, его голова.

Потрудился! Будить его лишне,
Может, видит хорошие сны.
Он один на деревне “всевышний” —
Уцелевшим вернулся с войны.

                                           1965






НА ПОСТУ




Сегодня по вахте не будет аврала,
Сегодня парадный наводится лоск.
Морской атташе иностранной державы
К Главкому идет на прием через пост.

Идет по Главштабу он чинной походкой,
Но в светских манерах — военная стать.
А к нашим границам подводные лодки
Его государство подводит опять.

Есть в мире законы... Я толк понимаю!
Я вышколен. И — с этикетом знаком.
Стою на посту, пропуска проверяю,
Почтительно щелкнув сухим каблуком.

А в море друзья, прикипев к аппаратам,
Секунда — и выплеснут ярость свою...
Я только на миг становлюсь дипломатом,
Проход открываю и честь отдаю.

                                                    1966






ВЕЧЕРЕЕТ




Дом крестьянский с ладной русской печкой,
С крепким квасом в темном погребке.
Вот отец выходит на крылечко
С инструментом плотницким в руке.
— Как делишки? - спросит. —
Все в порядке?
Видно, будет дождичек. Пора!..
Спит пила, завернутая в тряпку,
И сияют щеки топора.
Вот и мать, она вернулась с луга,
В складках платья свежий запах трав.
Отдохнув, косу относит в угол,
Под косынку волосы прибрав.
Вот во двор выходят друг за другом,
Луч закатный плечи золотит.
В тишине на целую округу
Умывальник весело звенит.

                                    1966






* * *




Среди полей, где мир и тишина,
Где даже гром грохочет с неохотой,
Лежит моя крестьянская страна
Со всей своей нелегкою заботой,

Там ждут апреля ранние цветы,
На теплой зорьке лопаются почки.
И мать хлопочет утром у плиты
В такой домашней ситцевой сорочке.

И так светлы в заснеженную стынь
Ушедших лет сомненья и печали:
Там деревенька с именем простым —
В других краях о ней и не слыхали.

И по ночам все тот же свет в окне,
И люди в каждый светлый праздник мая,
Быть может, вспоминают обо мне,
Когда застолью песни не хватает.

                                                     1968






ЗАНЯТОЙ ДЕД




Этот домик горбатый
И поныне стоит.
Жил там чудаковатый
Одинокий старик.
Век был занят работой,
Он работу любил,
Все дела да заботы,
Даже сон позабыл.
Покосится крылечко,
Прохудится ли сеть —
Дед не может на печке
Полчаса усидеть.
То не чинена сбруя,
То колодец пустой.
—  Дед, садись, потолкуем!
—  Не могу, занятой!
Так и годы промчались,
Ах, какие притом!
Смерть пришла, постучалась,
Пропустил ее в дом.
Свечку под образами
Деловито зажег.
—  Чем ты, дедушка, занят?
—  Помираю, сынок...

                                   1968




* * *  




Ночью над крышами вызвездит,
Заиндевеют дымы...
Вот и прожил я безвыездно
Двадцать четыре зимы.

Падали вьюги пушистые
На ледяной косогор.
Не покосился и выстоял
Наш деревенский забор.

Там, под еловыми лапами,
Спали снега до весны.
Белой метелью оплаканы
Чистые детские сны.

Глянь, уже вербочки спелые,
Елочка — точно свеча!
Зайцы, вчера еще белые,
В сером дают стрекача.

                                     1968






РЫБАКИ




Да, я запомнил их надолго —
Дороги тех далеких дней.
И тот ночлег в соломе волглой,
И храп уставших лошадей.

Вот мы идем тропой угрюмой
Без рыбы вновь — в который раз.
Скрипит, тревожа наши думы,
Под броднями некрепкий наст.

Надежны шубы меховые,
Но мы мечтаем о тепле,
Где печь в углу, дрова сухие
И соль в тряпичке на столе.

И вот он — рай! Трещит осина.
Печурка балует чайком.
Уже давно без керосина
Ослеп фонарь под потолком.

Погас огонь, закончив дело,
На нары сон свалил людей.
Идет мороз по крыше белой,
По мокрым спинам лошадей.

А к нам в охотничью сторожку,
Наверно, радуясь теплу,
Ввалился лунный диск в окошко
И покатился по столу...

                                 1968






* * *




Отболела душа, опустела,
Дальше некуда больше пустеть.
Остается рассудку и телу
Где-нибудь в Винзилях околеть.
Или вовсе, влачась без заботы,
Как иной, притворяясь живым,
Обжираться до рвоты, икоты
По банкетным столам даровым,
Всюду рабская удаль да пьянство.
Вижу Русь колдовскую во мгле.
И душа выбирает пространство.
Нет пристанища ей на земле.
Может быть, и не худшее дело —
Вознеслась, упорхнула в зенит —
Поразмыслить над тем, что болело,
И над тем, что еще кровенит.

                                          1969






ПРОШЛИ ГОДА




Я помню день, московский первый день,
Литинститут. И стен его величье.
Мы шли туда из русских деревень,
Ловя ухмылки мальчиков столичных.

Мы состязаться с ними не могли
И восхищать поклонниц на эстраде,
Нам было проще грузные кули
Без лишних слов таскать на зерноскладе.

Что знали мы? Лишь сельскую страду
Да телогрейки, выжженные потом!
И вновь впряглись мы в черную работу,
Пока они шумели на виду.

О, мальчики! Хитер крестьянский ум:
Мы были к жизни пристальней и тише.
Где вы теперь? Я помню только шум.
А может, это дождь стучал по крыше?

                                                  1970






РУСЬ


О Русь, малиновое поле...

С.Есенин




Русь былинная — даль без предела,

Снежный дым у столбов верстовых!

Как на Сивках и Бурках сумела

Доскакать ты до окон моих?



Растеряв по дорогам подковы,

Понастроив церквей — в облака,

Ты на поле полей Куликово

Выходила, чтоб встать на века!



Вот и нынче по осени свежей,

Над равнинами зябких полей,

Подняла ты с родных побережий

Нестареющий клин журавлей.



Что еще там? Мелькнул полушалок,

Да упала звезда впереди:

Это дух переводишь устало

Ты в своей богатырской груди!

                                        1970






АФРОДИТА




Из пенных вод по мокрым плитам,
Кому-то весело крича,
На берег вышла Афродита,
Откинув волосы с плеча.

В полосках узкого нейлона
Прошла, прошествовала — ах!
И бронзовел песок каленый
В ее божественных следах.

Она прошла, как ослепила,
Весь берег замер, не дыша.
А море вновь волну катило,
Сердито гальку вороша.

Я долго клял тогда, разиня,
Смущенье глупое свое.
Мне б подойти,
Спросить бы имя,
Земное имя у неё.

                       1971






НАД АБАТСКОМ




Над Абатском,
Над Абатском
Не погашены огни.
Мне никак нельзя расстаться
С деревенскими людьми,
Мимо пристани проехать,
Где течет Ишим-река.
Здесь стоял когда-то Чехов,
Поджидая ямщика.
Мимо клуба, где танцуют
Моряки-отпускники.
Дайте, парни, покажу я,
Сколько стоят каблуки!
Вот по кругу я лечу
И с девчатами шучу:
“Полюбите меня, девки,
Целоваться научу!”
Эх, не выдержит подкова
На веселом каблуке!
Вышла Оля Иванова,
Синь-косыночка в руке.
Выходила, наступала,
Под сапожками — картечь.
И куда моя пропала
Вся изысканная речь?
Пусть ведет она со мною
Непонятную игру,
Я под желтою луною
Белу рученьку беру.
Мы уходим в чисто поле,
Далеко слыхать шаги.
Только мне не хочет Оля
Насовсем отдать руки...

Над Абатском,
Над Абатском
Бродят звезды января.
Мне заря велит прощаться,
Над гостиницей горя.
Вот уже над сельсоветом
В золотой трубит рожок.
Никого со мною нету,
Только зря скрипит снежок.
День подкатывает ловко
К полутемному крыльцу...
Вот и срок командировки
Приближается к концу.

                                1971






КОЛЮ ДРОВА




В чужом дворе колю дрова,
Морозные поленья.
Хозяйка, — кажется, вдова, —
Кладет дровишки в сени.

Она проносит ладный стан,
В избу позвать не смея.
И я молчу, как истукан,
Да ей вослед глазею.

Да, да, конечно, приглашай,
Веди в свои палаты!
И вот уже дымится чай,
В кути гремят ухваты.

Трещит старательно сверчок,
Запечный житель звонкий.
И светит бойкий уголек
В глазок печной заслонки.

Она присела у огня
И, косу заплетая,
Так посмотрела на меня,
Как ни одна другая.

И — виновато — на буфет,
Поправив полушалок.
Мне ничего не надо, нет!
А вот чайку — пожалуй!

Я так, немного посижу,
На улице простудно.
Я просто мимо шел, гляжу,
Что человеку трудно.

Я просто шел, тропа вела,
На сердце было слезно...
Ах, сколько в горнице тепла
От чурбаков морозных!

                                 1972






СТИРАЛА ЖЕНЩИНА




Стирала женщина белье,
Как всюду водится, стирала.
И тело гибкое свое
То разгибала, то сгибала.

Устало голову клоня,
Но, видно, зная, что красива,
На постояльца, на меня,
Лукаво взглядами косила.

И сам смотрел я на нее,
Как на апрельскую погоду.
И помогал отжать белье,
А после стирки вынес воду.

А там, в ограде, у стены,
Уже твердея от мороза,
Сушились мужнины штаны
Такой кощунственною прозой.

                                      1972






* * *




Замороженный кустарник,
След олений в стороне.
Ах вы, парни,
               парни,
                        парни,
Зря вы руку жмете мне.

Не уехать, не проститься
В этот чертовый мороз,
Где твои дрожат ресницы
Не от холода — от слез.

Что ж, забуду этот серый
Сумрак около дверей
И водителя Валеру
В полушубке до бровей.

Жаль поземку, жаль порошу,
Жаль луну в твоем окне.
И любви — твоей хорошей,
Что достанется не мне.

                                  1972




* * * 




В сиянье заснеженных крыш
Великая дремлет природа.
Быть может, пронзительней тишь
Была только в детские годы.

А сколько таится чудес
В лыжне, убегающей с хрустом!
И вечер, и пашня, и лес
Созвучны движениям чувства.

И то, что мы снова с теплом,
Спасибо избушке угрюмой,
Где можно, хоть поздним числом,
О собственной жизни подумать.

                                        1973






У ЗАКОЛОЧЕННОЙ ИЗБЫ




Сюда тропинок не торят,
Здесь больше крыш не мастерят.
Пока добрел, намаял ноги.
Ничей — ни злой,
Ни добрый взгляд
Меня не встретил на пороге.

Куда ушел из отчих мест
Былой привет? Да уж не в гости!
Не даст ответ и свежий крест
На забурьяненном погосте.

Ни обогреться, ни прилечь!
Курю — одна душа живая,
Как бы единственная печь,
Дымком округу согревая.

Какие каверзы судьбы:
Без проводов гудят столбы!
Стою и плачу виновато
У заколоченной избы,
Любовно срубленной когда-то...

                                        1973






ПАРОМ, ПОГОДИ.




Паром, погоди,
Не гуди, не спеши,
Успеешь еще переплыть
Эту реку!
На том берегу
Не видать ни души
И некому слово
Сказать человеку.

На том берегу
Начинается грусть,
Там лужи прихвачены
Слабым морозом.
Паромщик, постой!
Я к любимой вернусь
И вновь поднимусь
По Никольскому взвозу.

Там окна погасли
В знакомом дому,
Там словно чужая
Душа поселилась.
Там не откликались
Звонку моему,
Там, кажется, что-то
С любовью случилось.

Но шкипер серьезен,
Он знает свое.
Ну что ж ты!
Дай ходу — обратно —
Машинам!
Когда погибает
Любовь,
То ее
Спасать полагается,
Слышишь,
Мужчинам!

                   1973






* * *




Вот и уносит печали
Реченька тихой волной.
Где-то в полях запропали
Годы, прожитые мной.

Выйду на голос гармошки —
Где он в закатном дыму?
Кажется, эта дорожка
К детству ведет моему?

Песни моей колыбели
Не позабыла заря.
Сам я в веселье апреля
Слышу печаль сентября.

Вижу над желтой половой
Редкую сетку дождя.
Каждому доброму слову
Радуюсь, будто дитя.

                            1973






СТРАДА




Тук-тук-тук —
                   проснулся первый молоточек,
Заиграл-запел над лезвиями кос!
Тук-тук-тук —
                      упало эхо на лужочек,
Распрямись, трава!
В деревне сенокос!
Над оградами,
                   домами,
                               гаражами
Звук старинный прокатился за версту.
Как я вовремя приехал, горожанин,
Нынче руки у деревни на счету.
Ты отбей, Василь Ермилович, мне косу,
Оселком поправлю,
                            будет хоть куда!
Я-то знаю, все вселенские вопросы
Отступили перед временем —
Страда!
Вот идет она,
На зорьке пламенея,
Синевою умывая и бодря,
Даже наш медовый месяц, не жалея,
Приказала отложить до сентября.

                                             1974






СЛУЧАЙ




Старый конь провалился под лед,
Не бывал он в такой передряге.
Не поспей на подмогу народ —
Не вернуться бы с речки коняге.

А потом он дрожал у плетня —
Хорошо бы под теплую крышу! —
И под звонкие крики мальчишек
В крайний дом затолкали коня.

Сокрушаясь, хозяин нагреб
Полведерка овса из сусека:
— Это видано ль, граждане, чтоб...
Чтоб скотину — в жилье человека!

Грустно старый коняга заржал,
Ржанью вьюги откликнулся тонко,
Может быть, он в тот миг вспоминал
Вольный луг и себя жеребенком...

                                             1974






ПОДРАЖАНИЕ ЛОРКЕ




В долине теней вечерних,
Где пела беспечно птаха,
Я взял ее двадцать весен,
Она отдала без страха.

Восторженно и поспешно
Слова дошептали губы.
И якорь на медной пряжке
Увлек нас на травы грубо.

Еще, трепеща и ластясь,
Шуршали ее наряды.
И жарко теснились груди,
Нетвердо прося пощады.

Долину сокрыло мраком,
Отбой протрубили в части.
Как флаг пораженья, тело
Белело огнем и страстью.

Я должен был в ноль двенадцать
Быть в роте пред командиром,
Но все позабыл в восторгах —
Уставы и честь мундира.

Прошла морская пехота
На стрельбы ночные звонко.
И снова метались бедра,
Как два — взаперти! — тигренка.

Не скоро освобожденно
Мы стихли, как два пожара.
Ее заждались уж дома,
Меня — гауптвахта, нары.

Пока, отгорев, лежала
Она в полутьме покорно,
Раздавленную клубнику
Ножом соскребал я с формы.

                                          1975






* * *




И вот вхожу в знакомую страну
Цветов и трав, и пашни незабытой.
И коршун держит в лапах тишину,
Кружа своей разбойною орбитой.

И злой комарик с криком “Помоги!”
Напрасно бьется в лапах паутины.
И по тропинкам ползают жуки,
Как тяжело груженные машины.

Я слышу вновь крестьянский зов земли!
Она парит к полуденному зною.
Над ней, как пули, носятся шмели,
В нектар цветов ныряя головою.

А там, где с пашней слился окоем,
Найду друзей по тракторному гулу.
Былинной Русью пахнет чернозем.
И вновь в себе я чувствую Микулу!

                                                 1976






ЗИМНИЙ ДЕНЬ




Утро. Выстыло жилье.
Изморозь на раме.
За окном хрустит белье,
Машет рукавами.

И ведет с дровами дед
По привычке речи:
Мол, на весь-то белый свет
Не натопишь печи.

Потрудился, полежал.
Ну а как иначе!
Тут беседу поддержал
Самовар горячий.

Дед встает чайку попить,
Посидеть на лавке.
Жалко — нечего чинить,
Хомуты в отставке.

Стужа чистит закрома.
Но приятно глазу:
Сыновья везут корма —
Пять зародов сразу.

Вечер. Замерли в окне
Тыщи вьюжных змеек,
Сколько сразу на стене
Шуб и телогреек.

Стережет уют жилья
Веник на крылечке.
И сидят, как кумовья,
Валенки на печке.

                          1976






ДОРОГА В ТАЙГЕ




Я трижды проклял бы урманы,
Где каркал ворон:
“Быть беде!”
Где звезды падали багряно —
За каждым шагом по звезде.
Где утром в сумраке и злобе
Все тот же ворон каркал:
“Жуть!”
А мы лопатами в сугробе
Заре прокладывали путь.
Мороза гулкие раскаты.
И за сугробом вновь сугроб.
Почти пещерные лопаты.
И невод в розвальнях,
Как гроб.
Круша валежник без пощады,
Мы торопились неспроста:
За нами новые бригады
Пробьются в рыбные места.
И снова сонно и громадно,
Катилось солнце кое-как.
И кони снег хватали жадно,
Сухой и грубый, как наждак.
Поземки пасмурное пенье
Цеплялось за душу, знобя.
Я проклял бы свое рожденье,
Работай только — для себя.

                                  1964, 1976






ОТЦОВСКАЯ БОЛЬ




Отравили Тарзана. За что же?
Кто ответит? Молчит конура...
Мой отец, ни на что не похоже,
Горевал посредине двора.

Самокрутка дымила надсадно,
Боль, наверное, мало глуша.
Коровенку порушили б, ладно,
Все не так бы болела душа.

Не сутулил бы грузные плечи,
Отправляясь за сеном в пургу.
Да и летом бы рук не калечил
На сыром сенокосном лугу.

Отгорит еще сердце не скоро,
Не затопчешь, как спичку, в пыли.
Был он пес — инвалиду опора,
Заповедник вдвоем стерегли...

Кто-то пел за селом безмятежно,
Полыхали герани в окне...
А отец на оглобле тележной
Горько думал о прожитом дне.

                                       1977






* * *  




Промокший, зеленый от злости,
Нахохлился день у ворот.
Измаялись в отпуске гости -
На родине дождик идет.

И нет ни желанья, ни воли
У солнышка высушить грязь.
Комбайны остыли на поле,
Издергана местная власть.

И лязгает попусту трактор,
И падает резко удой.
Но нет оправдания фактам,
Что в пору хоть в голос завой.

А небо вконец затянуло,
И туча за тучею прет.
И лишь на обветренных скулах
Слыхать, как щетина растет.

—  Когда это кончится, боже?
—  Да что это в небе стряслось!
И я дождевик, будто кожу,
Содрал и повесил на гвоздь.

                                        1977






* * * 




Он там остался — за порошами,
Тот гарнизон в судьбе моей,
И скрип ботинок неразношенных,
И лейтенантских портупей.
И версты марша надоевшего,
И штык, примкнутый наголо,
И месяц, как заиндевевшее
Противогазное стекло.
И шутки ярые, рисковые
О том, что “дембель” впереди,
В морозном паре клуб-столовая,
Команды:
— Стройся! Выходи!..
Там мы звались морской пехотою,
Там командирский бас звучал.
Там понял я, прощаясь с ротою,
За что я в мире отвечал!

                                     1977






ПОЕЗД КАТИТСЯ




То разъезды, то полустанки —
Транссибирский привычный вид!
Поднавьюченные гражданки
Уплотняют вагонный быт.
И опять, нагоняя сроки,
Поезд катится. Путь далек.
У титана пылают щеки,
Круто варится кипяток.
С разговором не лезут в душу.
Перемолвимся невзначай.
Проводник освещенье тушит,
Закругляя вечерний чай.
Пробегут за окошком елки,
И уж не на что бросить взгляд.
Только глянет солдат на полке
На светящийся циферблат.
Только спутницы жарким потом
Обливаются.
                Нипочем!
Обжигаюсь на поворотах
То одним, то другим плечом.

                                          1977






В РАСПУТИЦУ




Шел мокрый снег.
Но — не до снега,
Когда такие чудеса:
Патриархальная телега!
Скрипят четыре колеса.
Я в туфлях брел.
Что делать?
Мода!
Вконец расквасились они.
Одно спасение —
Подвода!
—  Подбрось-ка, дядя, до родни!
—  Садись!..
Конек бежит прилежно,
С ним рядом Шарик —
Хвост в репьях.
Я знаю толк в езде тележной,
Хоть больше ездил
На санях.
Возница хмур,
Неласков что-то.
И мне, скажу, не до речей.
А Шарик рад, что есть работа:
И лает, лает на грачей.

                                 1977




* * * 




Из туманов белесых
Поднялись косари.
И клубника в прокосах
Пьет остатки зари.

Рукоплещут осины
Ветерку — вдалеке.
Как крестьянскому сыну
Усидеть в холодке?

И опять мы с народом,
Навалившись гурьбой,
Понаставим зародов,
Как покончим с косьбой.

По-хозяйски согласно,
По-мужицки ладком.
Будем — на зиму — с маслом
И с парным молоком.
                              1977






* * *  




Однажды пасмурно и кротко
Я возвращусь домой один.
Отец нальет в стаканы водку:
— Давай за встречу выпьем, сын!
Давай, давай...

И прослезится,
Тряхнет тяжелой головой.
А в окна строго постучится
Ноябрь — уж близкою зимой.

И вновь предъявит нам печурка
Свои сезонные права.
Расколем кряжистые чурки,
Наносим в комнату дрова.

И снова выпьем за удачи,
Пуская дым под потолок.
И философствуя, и плача,
Как все, кто душу уберег.

                                  1977






В МОРОЗ




На всем скаку мороз идет,
Грозя, играет саблей.
Без ветра около ворот
И лозунги ослабли.

Утих напор машинных трасс
И гвалт ребят у школы.
В конторе пишут в первый раз
Без спешки протоколы.

И я в тепле, сибирячок,
Укрылся оробело.
Но вот шагает старичок:
— Я, граждане, по делу!

Шагает, сам чему-то рад,
На посох налегает,
Где псы угрюмые сидят,
Привычно греясь лаем.

Где санный путь позамело —
Вдоль изб заиндевелых.
И уважительно село
Глядит вослед: “По делу!”

И долго-долго у оград,
Что инеем повиты,
По насту валенки скрипят
И посох деловитый.

                               1977






Я ТАМ ПРОСНУЛСЯ...




Простой советский сочинитель,
Подручный партии родной,
Я помещен был в вытрезвитель,
Прошу прощения, — хмельной.

И поутру — раздавлен, скручен,
Уже безропотно, без сил —
Я там проснулся туча тучей:
Ах, что вчера наколбасил?

Не много вспомнил я, трезвея,
И думу горькую решал.
И гражданин при портупее
Мне очень нужное внушал.

Мерцала лампа вполнакала,
И утверждал подвальный свет:
“Шипенье пенистых бокалов”
Воспел ошибочно поэт.

Посомневался я. Однако
Кольнуло что-то под ребро.
И вдруг, о Господи, из мрака
Возникло все Политбюро.

Портрет к портрету по порядку —
По генеральной колее,
Подретушированы гладко
В державном фотоателье.

Смотрели Маркс и Энгельс с полок,
И Брежнев, изданный с “колес”.
Тут Суслов — главный идеолог,
Мигнул мне: “Коля, выше нос!”

Я ободрился. Рядом чинно
Писал “телегу” капитан.
’’Заметь, — сказал я, — вот мужчины
Пьют исключительно нарзан!

Был и у них, конечно, вывих,
С Хрущевым вспомни кутерьму!
Но тут политика, а вы их
В ночную пьяную тюрьму”.

Но, трезвых слов не замечая
И крика — робкого — души,
Ответил “мент”, ногой качая:
“Я разберусь... Не мельтеши!”

Потом я наскоро оделся:
“Михал Андреевич, прости...”
На волю вышел, огляделся,
Позвякал мелочью в горсти.

Рассвет умыв, сияли лужи,
К достойным целям шла страна.
Пошел и я... Отмыть бы душу,
Да переможется она. 

                                  1978






НЕИЗВЕСТНЫЙ




В гимнастерке застиранной, скромной,
Да и выправкою — не орел,
Он стучался к нам полночью темной,
Обогрелся и дальше побрел.

Детство, детство!
По белому свету
Сколько сирых прошло и калек!
Но запомнился сумрачный этот,
Неприметный ночной человек.

Может быть, на побывку спешил он,
Может, в полк возвращался назад?
У дороги проселочной стылой
Захоронен солдат, говорят.

И душа — то болит, то отпустит:
Столько было чудес на земле,
Что не верится собственной грусти,
Безымянным могилам во мгле.

Вот узнать бы в селеньях окрестных,
Старожилов бы надо спросить:
Не стучался ли к ним неизвестный,
Не просил ли кваском напоить?

                                            1979






ГЕРАНИ


Посвящаю моим братьям




Несут как по воздуху сани!
Морозно. И кучер с кнутом.
В огнях неусыпных гераней
Сияет родительский дом.

Приедем, на печь завалюсь я:
—  Кто сладко мурлыкает здесь?
Кот Васька проснется на брусе,
Наэлектризованный весь.

Как вкопана, встала упряжка.
—  Э-гей! Распрягай рысака!..
И мама... И падает чашка...
Лет двадцать прошло? Иль века?

Опять нас встречают герани.
Но скольких не вижу огней...
Ах, сани, морозные сани,
Безжалостный топот коней!

                                            1979






ПОЛЕННИЦЫ




Поленница к поленнице —
И кладка хороша!
Труды мои оценятся,
Ведь вложена душа.

Я по-крестьянски бережно
Минутой дорожу.
Безвестности, безденежью
Топориком грожу.

Поленница — к поленнице,
Кладу, не устаю.
Красивой современнице
Полешки подаю.

Хоть комары-комарики
Едят нас, будь здоров,
Не отступлю от лирики
И на укладке дров.

Да-да, зимой оценится
Старательность моя:
Поленница к поленнице
Березовая!

                          1979






ВАЛЬСИРУЕТ ДЕВОЧКА




Эта девочка снится всегда,
В легком платье — полет и парение!
Школьный бал. Выпускные года.
Торопливое сердцебиение.

Что я делал?
Да переживал.
По земле я ходил?
Не по небу ли?

На гармошке играл?
Ну, играл.
Объяснился в любви ей?
Да не было...

Были весны в другие лета,
Торопливые клятвы, признания.
Но вальсирует девочка та,
Обретая второе дыхание...

                                       1979






 * * *




Со всеми грачами, стрижами
Хоромы — считай, терема —
Берут за гроши горожане
В пустующих селах дома.

Летят “Жигуленки” и “Лады”
По следу телег и саней.
Не стало привычного лада
У старых лиричных плетней.

Случайно в тенётах чердачных
То прялка, то серп удивит.
Но все же расчетливый, дачный,
Спеша, утверждается быт.

При всяких лихих переменах
Мы рады кивать на судьбу,
Я тоже купил за бесценок
В сибирском селенье избу.

Конечно, морковка, редиска,
И речка, и поле — близки.
Но чувство — как будто у близких
Все это отнял воровски.

                                      1979






 * * *




Да, идиллии нет и не будет,
И пора, не сваляв дурака,
Без гордыни подумать о людях
И отчаливать из Кармака.

Что ж, пора! Потихоньку оденусь
И поверю, что жизнь хороша,
Боже мой, а куда ж еще денусь,
Коль и здесь не на месте душа!

Коль и в этой избе придорожной
Запереться навек не смогу —
От себя, от друзей ненадежных,
Что злословят в досужем кругу.

Будет в жизни и горше, и слаще,
Но сегодня, светлея лицом,
Все любуюсь на иней бодрящий:
Побродить бы еще с ружьецом.

                                              1979






СОЛОНЧАКИ




Солончаки, солончаки,
От зноя спекшиеся травы.
И ни колодца, ни реки,
Один лишь суслик у канавы.

Да чудом держится пырей,
Хоть просит дождика из тучки.
А дальше снова суховей
Качает красные колючки.

Но что поделаю? Кулик
И здесь нахваливает кочку!
Я тоже барин не велик,
Иду-бреду себе пешочком.

Вновь перелески да поля,
”Ижи”, наделавшие грому.
Да это ж родина моя!
Иду и радуюсь живому.

                                      1980






ПОЛНОЧНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ




Только снег да мороз, отходящий ко сну,
Только груды бульдозером столканной глины,
Только губы опять услыхали весну —
Это зной долетел из Ферганской долины.

Это горькая накипь отпала с души,
Это снова со мною старинные книги.
Это жаждет прохлады далекий Корши.
Ледниковой остуды желают арыки.

Там гранатовым соком рассвет окроплен,
Но живучи во мгле поученья Корана.
Это, видно, оттуда сквозь микрорайон —
Снег копытя, промчалась орда Чингисхана?

Что ж вы плачете, нежные строфы мои?
Что от топота стонешь, морозная рама?
Это просто мираж! А вошел Навои.
Это просится в руки мне томик Хайяма.

Я беру. Ни разлада, ни сумрачных лиц,
Ни дрожанья чинар, ни тоски кипариса,
Ни печально бредущих в хвосте колесниц
Полонянок, чья кожа белее кумыса.

Только острые стрелы восточных очей,
Только лики красавиц шафранного цвета.
"В этом мире глупцов, подлецов, торгашей”^{1}^,
Может быть, красота лишь спасает поэта!

Это снова дохнула в окно Фергана,
Это сумрачных елей качаются пики.
Я глаза поднимаю: в полнеба — луна.
И да здравствует мир красоты луноликий!

                                                                   1980






ДЕРЖАЛИСЬ НЕБЕСНЫЕ ДАЛИ


И стаи галок на крестах...

А.Пушкин




Спилили кресты.
И поспешно
Иконы и фрески — в куски!
Конечно, трудились успешно
Уездные еретики,
И тут же над куполом —
Небыль! —
Багряно расправился флаг.
Казалось, обрушится небо:
Содом и Гоморра,
И — мрак!
Держались небесные дали,
Как после набата, гудя.
И галки, крича,
Пролетали,
Насиженных мест не найдя.
Свобода!
Ни черта, ни бога!
Желанное время пришло.
А время всевидящим оком
Смотрело
И дальше текло.
В работах и в битвах сгорало,
И в сталинском гневе крутом
Восторга слезу утирало
И слезы безверья. Потом.

                                        1981






НА РОДИНЕ




Села родного не узнать,
Как будто власть переменилась.
Мрачней отец, старее мать
И я угрюмей. Что случилось?
Как будто мир его и лад
К былому разуму не тянет,
Как будто много лет подряд
Здесь правят инопланетяне.
На “Москвичах”, на “Жигулях”
Пылят и катят незнакомо.
Безлюдно к вечеру в полях,
Зато битком у гастронома.
Глаза прикрою: ты ли, Русь?
Во мгле полыни и пырея?
И снова мрачно оглянусь:
Не пугачевщина ли зреет?
Строка, быть может, не права,
Поищем лучшие глаголы.
Но не хочу плодить слова
И соловьем свистеть веселым.
Не то чтоб нечего сказать,
Не то чтоб правда не по чину,
А просто горько сознавать,
Что я и сам тех бед причина...

                                            1981






СТЕПНАЯ ЭЛЕГИЯ




Какие здесь травы шелковые были,
Какие цветы здесь не ведали зла!
Поутру косилки клинки обнажили,
И рубка направо-налево пошла.

И степь замерла от железной прополки,
И плуг солонцовую землю вспушил.
И вольную песню ночной перепелки
Однажды химический дождь потушил.

Ни пенья — лишь ветер сухой и колючий;
Ни шелеста — редкие здесь колоски.
Лишь только дождишком пробрызнула туча,
Как будто бы слезы смахнув со щеки,

Как вновь самолетик стрекочет над полем,
И дух химикатов шибает под дых,
И кто-то вздыхает, с надеждою, что ли:
“Должно быть, не наши придумали их..."

                                                            1981






ЦВЕТЫ




В ту пору зеленый пострел,
Я только с крапивой сражался.
Пусть шмель, будто “юнкерс”, гудел,
Он все ж стороною держался.

В ту пору к добру и любви
Над родиной мир воцарился.
И мама сказала:
— Нарви
Цветочков... —
И я заблудился.

Казалось, уж выхода нет,
Но вот расступились березки...
Большой получился букет:
Все больше — кукушкины слезки.

                                        1981






ПОЖИЛЫЕ




Им будто не до нас,
Беседуют келейно.
Горит иконостас
Медалей юбилейных.
В критических речах —
Огонь и посверк стали:
На этих, мол, плечах
Отчизну поднимали!
Нетрудно ублажать,
Не только из приличья,
Их воинскую стать,
Седины и отличья.
Окончили поход —
Кто чист, кто тайно грешен.
Мы тоже — в свой черед —
Сойдемся, старость теша.
О чем же вслед ворчит
Вон тот бывалый, тертый,
И посохом стучит,
Как царь Иван Четвертый?

                                      1981






ПЕРЕД ДОРОГОЙ




Аможет, уехать, с привычным проститься,
Какие-то узы утратить в пути,
На что-то решиться, в кого-то влюбиться
И то, что не смог я обресть, обрести?

Спасибо тебе, моя жизнь, моя вера,
И так не на тихом я жил этаже!
Спасибо за то, что не вспомню примера,
Когда б не дала ты работу душе.

Не то чтоб высоко меня поднимала,
Но не испытал ни сумы, ни тюрьмы,
И женщине той, что меня обнимала,
Спасибо, — привычку не создали мы.

Пусть где-нибудь в далях, в каких-нибудь весях
И в скромной моей деревенской избе
Я был не настолько задорен и весел,
Как это, наверно, хотелось тебе.

Спасибо еще, что есть други-поэты,
Они не всегда же сидят за вином!
Что все же из странствий по белому свету
Ждала меня мать на пороге родном.

А надо опять вот уехать, проститься,
Мучительно выдохнуть это: прости!
На что-то решиться, в кого-то влюбиться
И то, что успел растерять, обрести...

                                                       1981






ОСЕНЬ ПРИШЛА




Блекло. Сумрачно. Пусто.
Лишь рябины красны.
Холодеющим хрустом
Налились кочаны.

Напиталась, набухла
Зябкой влагой земля.
Одиноко пожухла
На меже конопля.

И низины, и кручи
Иней осеребрил.
Бечеву свою в тучах
Тянет крохотный “Ил”.

Но веселое дело:
Вон — за далью оград
Вновь, как ратники, в белом
Березы стоят.

                              1981






ИЗ ПИСЬМА ДРУГУ




...Похвалился бы да нечем,
Все над рифмами корплю,
Сигаретами калечу,
Сокращаю жизнь свою.
Через час приедет Римма...
В тонком таянье духов
Посидим, поговорим мы,
Не касательно стихов.
Никого не замечая
И не зная, как нам быть,
Потихонечку вздыхая,
Разбирая жизни нить,
Помолчим при тихих думах
До интимного темна.
Из высоких чешских рюмок
Выпьем легкого вина —
За шальную, проливную,
Поднимающую ввысь,
За нескладную такую
Человеческую жизнь.

                                1981






* * * 




Много снега и света в окне;
На рябине притихли синицы.
Может, лучшее дело и мне —
Успокоиться, остепениться.

Для надежности выпить вина,
Развеселое будет начало!
И навеки забыть имена,
От которых душа трепетала.

Вьюга, вой и, рябина, гори,
Замерзай и, березка нагая!
Но душа говорит: не дури,
Где сегодня твоя дорогая?

Я не знаю. И сердце молчит.
А в окошке, толста и носата,
Только снежная баба торчит,
Не мигая, торчит до заката...

                                          1981






В ПАСХАЛЬНУЮ НОЧЬ




А дождик то сыпал, то лил
На купол, на белые стены,
И колокол, колокол бил, —
Христос поднимался из тлена.

Там пели, там был полумрак,
И веры там — полная чаша.
Но не пропускала зевак
В церквушку милиция наша.

Сурово держался дозор.
И, как протодьякон с амвона,
Апостольским басом майор
Вещал из трубы мегафона.

“Вы шли бы, ребята, домой,
Хорошие ж вы человеки!”
Мы шли, целовались с тобой
И верили — это навеки!

В ту ночь — хоть у неба спроси! —
Сердца наши нежно стучали.
Уж после мы, утром, в такси,
Как грешные ангелы, мчали.

                                        1981






* * *




Я люблю тебя все сильней,
Я примчусь к тебе, — долги ль сборы!
Растреноживаю коней,
Выбираю, резвей который.

Нету времени размышлять —
Опоясан, экипирован.
Вот и конь, молодая стать,
На четыре ноги подкован.

По-разбойничьи прискачу,
Заупрямишься, знаю штуки:
И калыма не заплачу,
И погоне не дамся в руки!

Ахнет Азия. И окрест
Долго будут не верить слуху.
Азиаточка, — вот те крест! —
Я и сам азиат по духу.

Выбрось загодя все ключи,
Все замки, не жалей потери.
И не вздумай держать в ночи
На железном запоре двери.

                                     1981






 * * *




Не удержать тебя, лети!
Но, завершая ход по кругу,
Я мог бы выдохнуть:
—  Прости,
Ведь мы теперь нужней друг другу! —
Непобедимо хороши,
Мы оба чувствовали это.
И было больно.
Боль души
Гасил я горькой сигаретой.
Гордясь, чего-то там сказал,
Теперь припомнить бы,
Да — что ты!
Я проклял аэровокзал,
Возненавидел самолеты.
Куда нас, право, занесло?
Судьбе ли мы бросали вызов?
Зачем, кому твердил назло:
—  Держись, Денисов...

                               1981






ТАК И МЧАЛИ.




Автоэкспресс —
По Тюмени, по улицам летним!
Серый асфальт,
Отдыхающий от перегрева.
Так мы прощались, —
Летели экспрессом последним,
Чинно сидели, как будто
Король с королевой.

Неотвратимость,
Нелепость разлуки полночной —
Все принимала
Уставшая за день планета.
На голубом был очерчен
Твой профиль восточный,
Взгляд утешительно
Вспыхивал ласковым светом.

Так мы и мчали
В каком-то экранном скольженье
Мимо домов
И соседей, взирающих строго.
Губы томились
И руки искали сближенья...
Это потом уж
Я брел через ночь одиноко.

Грустно ли было?
Не помню. А помнится чудо! —
Наш поцелуй под раскат
Самолетного грома...
Вот и сейчас ожидаю
Я радость оттуда —
Из поднебесья,
Из грохота аэродрома.

Прямо с высот —
Из пленительной повести лета! —
Борт реактивный на шинах горячих
Подкатит.
Выйдешь ты вся в золотинках
Осеннего цвета,
Как тебя ждал я,
Рассказывать жизни не хватит.

                                          1982






* * * 




По двору ходит Миша.
Мирно, светло ему,
Походя ребятишек
Учит тому-сему.

Валя жива-здорова,
Тело из кофты прет.
Пойло несет. Корова
Теплое только пьет.

Есть еще бабка Настя,
Пестует порося.
Много в ней было власти,
Да испарилась вся.

—  Миша! — зову несмело.
—  Некогда! — говорит.
Вижу, как то и дело
Он за водой пылит.

Вот уж за вилы Миша
Взялся, несет сенцо.
Грудь под шубейкой пышет,
Смотрит заря в лицо.

С думой о росном лете
Тоже смотрю в рассвет:
Кажется, на планете
Зла и раздора нет...

                             1982






ВЕТЕР




Грубо стучался в сени,
Рявкал, качал права,
Руки ломал сирени,
Выдержала едва.

С петель содрал воротца,
С маху и — в колею.
В черную пасть колодца
Кинул, гремя, бадью.

Не сомневаясь в силе,
Враз раскачал избу.
Ведьмы, какие были,
Вылетели в трубу.

С треском свалил ограду,
С крышей наколбасил.
Что-то ведь было надо —
Столько потратил сил!

                             1982






У РЕКИ




Кличет и кличет телка
Женщина возле ракиты.
А у меня, рыбака,
Спит поплавок как убитый.

—  Где же ты бродишь, варнак! —
Все еще кличет, хлопочет.
Шустрая речка Кармак
Острые камешки точит.

Да, усмехаюсь, беда!
В слух говорю шаловливо:
—  Здесь же не выгон... вода!
И поплавок заводило.

Бросила прутик в траву:
—  Благодарю за науку...
Надо ж, крючок на плотву,
Выловил, кажется, щуку!

                                       1982






ХАЛМИР




Шуршит белесый ягель,
И громче звуков нет,
Как будто по бумаге
Печатается след.

Плашмя ложатся тени,
В овраг ведет тропа,
Где жертвенных оленей
Белеют черепа.

Устроен зло и просто
Потусторонний мир.
Я кланяюсь погосту
С названием - халмир.

На тундровой дороге —
Случайный интерес:
Языческие боги
Мерещатся окрест.

На сумрачные лики
Шагаю прямиком,
Жемчужинки брусники
Хрустят под каблуком.

                                1982






ПРИЛЕТАЛ САМОЛЕТ




Прилетал самолет... А зачем? Уж теперь не узнаю!
Пусть побольше загадок останется нам на Руси.
Помню, в озере Долгом, зеленую тину глотая,
От моторного рева ушли в глубину караси.

Самолет покружил, опускаясь во поле широком,
По которому резво коняга трусил под дугой.
Помню, мы от винта раскатились веселым горохом,
И ковыль заклубило спрессованной силой тугой.

И казалось — небес опускался за ярусом ярус,
Чью-то кепку удуло в угрюмый дурман конопли.
Чьей-то белой рубахи надулся восторженный парус,
И смущенные бабы держали подолы свои.

Из кабины ПО-2 показался таинственный летчик,
Он на землю сошел и “Казбек” мужикам предложил.
Сразу несколько рук потянулось, и только учетчик
Угощенья не принял — он, знать, в РККА не служил.

Прилетал самолет... Пустяки, приключенье какое!
Ну село всполошил, от работы, от дел оторвал.
И поднялся опять. Но надолго лишил нас покоя:
Ведь не зря же, конечно, он, тратя бензин, прилетал?

Нет, не зря... Ах, как он растревожил меня,
                                                              шпингалета:
Буду летчиком — точно! — решил. — А доверит
                                                                страна,
Сам сюда прилечу я со сталинским важным пакетом,
Папирос дополна и конфет привезу — дополна!

А на землю сойду — от сапог только солнышко
                                                                брызнет!
И на чай, на блины со сметаной родня позовет.
В ту уж пору, конечно, мы все заживем
                                                       в коммунизме... —
Дальше спутались грезы. Позвали полоть огород.

Снова возле домов мужики с топорами потели,
Так никто и не слышал мальчишечью думу мою,
На Засохлинском острове сильно березы шумели,
И журавль у колодца раскачивал долго бадью.

                                                                1982






ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ




Ну, конечно, родная,
Давай удерем
Мы из этой больницы
На солнце, на волю!
Ровно в полдень
За Волгу уходит паром,
Хорошо там в просторном
Ромашковом поле.

Мы бы шли через поле,
Счастливо близки,
Мы бы заново мир
Открывали чудесный.
И о нас рассказали бы
Нам лепестки,
Им про “любит-не любит”
Все точно известно.

Через час и в палатах
Закончат обход.
И никто не заметит,
Ведь случаи были!
Возле пристани ждет нас
Еще теплоход.

Мы бы в море
Каспийское
Вместе уплыли.

Астраханский бы ветер
Нагуливал вал,
Апшеронские луны
Сияли б весенне.
Я тебе показал бы,
Где Стенька гулял,
Где персидские звезды
Прославил Есенин.

Ну так что же дежурной
Сказать медсестре?
Молодецкое утро
Сияет над Русью!
Дай мне руку, взгляни,
Как светло во дворе,
Даже в этом,
Где много печалей и грусти...

                                            1982






ПОСЛЕ БОЛЬНИЦЫ




Да что говорить...
После грустной палаты больничной,
Линялых халатов и серого — в рамах — стекла,
Мы словно воскресли в торжественном мире
                                                             античном,
Легко вознеслись в восходящих потоках тепла.
Когда же с высот опустились мы на землю жестко,
Когда осмотрелась хлебнувшая неба душа,
Обычный народ тормозил у пивного киоска
И дюжий дружинник за шалость ругал малыша.
А чем недовольны и этот, уставший от жизни,
Охрипший прораб и малярша — картошкою нос?
Ах, ладили базис манящих вершин коммунизма,
Но — гиблое дело! — бетон самосвал не подвез.
А робкий студентик с подругой, похожей на мышку,
Купивший на мелочь последний с минтаем пирог?
А этот кричавший на грязной реке катеришко?
Он требовал чалку. И смолк. Докричаться не мог.
Больная страна. И сограждане — чаще — больные.
В почетных могилах укрыты от гнева вожди.
Кончается век. Открываются точки пивные.
Бетон не подвозят. И сеют заразу дожди.
Какая тоска! И что делать, тоску наблюдая?
Опять в небеса? И опять мы взорлили вольно —
Над всем, что стряслось, и что в будущем
                                                           нас ожидает,
Но это — о радость! — хоть это нам знать не дано.

                                                              1983






МЕСТЬ




Никого впускать не станем,
Мы устроим эту месть.
Верить скептиков заставим,
Что любовь на свете есть!

Дверь — на ключ, стучать напрасно,
Не откроем. И — привет!
Занавеской темно-красной
Занавесим белый свет.

Мы и пищи не попросим
Даже сто часов подряд.
На костер любви подбросим
Наши души. Пусть горят!

Пусть огонь взорлит победно —
В небеса, во все концы!
Пусть пожарных в касках медных
К дому вызовут жильцы.

Пусть взломают в самом деле
Эту дверь и косяки,
Пусть бетонные панели
Разбивают на куски.

Переладим, перестроим,
Перетерпим и — вперёд!
Все равно своё живое
Жизнь, как водится, берет.

                                  1983






ОЖИДАНИЕ




Две недели писем нету,
Телеграммы не несут.
Есть лишь воля:
Встал до свету
На заре, в шестом часу!

Окатился по привычке
У колодца во дворе,
И на чай принес водички
В оцинкованном ведре.

Почеркал в своей тетрадке
И до полудня, считай,
В магазин ходил,
Там в кадке
Рыба скучная — минтай.

Что скрывать,
На сердце слякоть,
Бестолково хлопочу.
Можно б с небом покалякать
О погоде.
Не хочу.

Сад грустит,
Цветы угасли,
Листья медленно летят.
Пожурил ворон на прясле —
Горлопанят, как хотят.

Ничего бы мне не надо,
Пожил, знаю, что почем...
Если б ты шагала рядом,
Говоря бог весть о чем!

По траве сухой, шуршащей
Просто б шли, в руке рука.
Я бы на почтовый ящик
Не смотрел, как на врага...

                                     1983






ЗАРЯ ВЕЧЕРНЯЯ


Сияй, сияй, прощальный свет...

Ф.Тютчев




Над Крутинским увалом сгорала заря,
Как всегда, были краски чисты.
Но впервые манили —
С высот сентября —
Биотоки ее красоты.
И решил я!
(Большак был один — на Ишим)
И пошел я — сомнения нет! —
Мимо зябких озер,
Буксовавших машин,
Мимо сумрачных взоров — вослед.
А заря все звала,
Не жалела огня,
Золотила осеннюю грязь.
Сколько лет прошагал я!
В селе без меня
Уже целая жизнь пронеслась.
Так случилось...
И вправду я будто оглох
К зову пашен, где сеял и жал.
Телеграммы и те настигали врасплох:
“Приезжай хоронить...”
Приезжал.
И белел солонец,
И скудел чернозем,
И ветшали калитки оград.
И еще я приехал, как умер отец.
Золотел на селе листопад.
Были в золоте крыши,
Ступеньки крыльца
И вершины стогов на лугу.
”Ну так что ж! — я услышал, —
Заменишь отца?..”
Я ответил:
“Уже не смогу...”
Да, конечно, ответ мой
Не стоил гроша,
Невеселые вышли дела.
Слишком долго она отвыкала, душа,
От обыденной жизни села.
Слишком многие дали открыл мне
                                                простор,
Слишком ярко пылала заря —
Над Крутинским увалом,
Над хмурью озер,
Над короткой красой сентября.

                                           1983






ВОРОНА




На ель уселась снова
От голода вздремнуть.
Нет дедушки Крылова —
Помог бы чем-нибудь.

На сумрачные кроны
То снег летит, то дождь.
Все косточки вороны
Пронизывает дрожь.

Конечно, жизнь воронья
Сплошная маята.
Но каркнула спросонья —
И вроде бы сыта!

                           1983






НЕЗАБЫВАЕМОЕ




Скрип розвальней, скрипы гужей,
Свет ламповый, печь да ухваты,
Глухой говорок ворожей...
За окнами год сорок пятый.
За окнами трели скворца
И первый ручей с косогора.
Но нет еще с фронта отца.
Придет! И, наверное, скоро.
Недаром черны, как грачи,
Старушки сошлись у колодца,
Мол, было явленье в ночи
Георгия Победоносца!
И грозный Илья прямиком
Мчал по небу в яркой рубашке.
И пахли густым деготком
Гужи его громкой упряжки.
И все это — к миру, к любви!
Но главное — бабке Меланье
Привиделся Храм на Крови,
А это к родне и свиданью.

                                        1983






ЖИТЕЙСКАЯ ПОВЕСТЬ




Избыток сил не от вина —
От праздника души.
Я шел на службу, и одна
Мне крикнула: “Пиши!”
Я обнял мать, отца обнял,
С друзьями покурил
И зашагал на свой вокзал,
Такой счастливый был.
Такой огромный материк
Стелился от крыльца,
И я забыл горячий крик,
Черты ее лица.
Но поняла меня страна,
И Бог меня простил.
Да заприметил сатана
И бесов напустил.
Был первый в чине старшины,
Второй — алкаш-старлей.
Один — под каблуком жены,
Другой — овчарки злей:
“А ну ко мне! — и я лечу, —
Романтик, вашу мать! —
Дохнул портвейном:
“Растопчу!” —
И ну (вдвоем) топтать.
Терпел я. Мускул ни один
Не дрогнул на лице.
Сжимал три года карабин,
Чтоб дать салют в конце.
Прощайте все. Имею честь,
Старлей и старшина.
Я понял: в мире зла не счесть,
А Родина одна!
И снова шел вперед, вперед,
Былому не бывать...
Лет десять минуло. И вот:
—  Ты счастлив?
—  Как сказать...
Она возникла — хороша! —
На будничном пути.
—  А ты? — заинела душа.
—  А я... Спешу... Прости...
Был день как день,
Но черт возьми,
Хоть жизнь напополам!
Малышка годиков семи
Звала: “Скорее, мам...”
Ей было в мире, как во сне,
Предпразднично светло.
Но оттого не легче мне.
И легче оттого.

                      1983






СТАРЫЙ СОЛДАТ




Вся-то баталия проще простого:
Марш изнуряющий, бомбы, паром,
Клюнуло там на Дону, под Ростовом,
При отступлении в сорок втором.

И опрокинулось знойное небо,
И захлебнулось шрапнельной икрой,
Вот и в Берлине — не выпало... не был,
А следопыты решили: герой!

Шаг за шажком и — взошел на крылечко,
Выдали угол... (На власть не ворчи!)
Вот и кулек диетической гречки,
И валидол — прописали врачи.

Скрипнула дверь, постоял на пороге,
Сердце сдавило, припал к косяку,
Крупкой коричневой сея под ноги —
По домотканому половику.

Много недель было в комнате тихо,
Думали, выехал... Богом храним.
Вновь следопыты пришли... А гречиха
В рост поднялась и шумела над ним.

                                               1983






ПОСЛЕ ВОЙНЫ




Там все было: труд и гулянки,
И горечь недавнего зла.
И травка на нашей полянке
Шелковей и мягче была.
Там были повыше деревья,
Пожарче в печах чурбаки,
И песенней бабы в деревне,
Проворней в любви мужики.
Там в клубе — под флагом саженным,
В багетах на красной стене —
Был Сталин в мундире военном
И Жуков на белом коне.
Напротив же, метко придуман,
Шаржирован краской иной,
С дубиной пещерною Трумэн,
Грозящий “холодной войной”.
Но шли краснозвездные танки,
И реял над ними кумач,
И пятились жирные янки
И проклятый Франко-палач.
Был радужен мир и плакатен,
Но было легко все равно
Не видеть на солнышке пятен —
Так ласково грело оно.

                                    1985






БРИГАДИР




Портрет вождя. И ходики в ходу,
И счеты — в толчее бумаг и пыли,
Костяшки их, как грешники в аду,
Метались и угла не находили.

Подбил итоги — цифры и нули:
Приход-расход. И так сказал: “Ребята,
Вы хорошо колхозу подмогли,
А может быть, всему пролетарьяту!”

Запомнилось, как грохал по столу,
Давал приказ напористо и круто,
Как нас подвел к бригадному котлу:
“Ты покорми работников, Анюта!”

Подали кашу, в меру посоля,
Желтел компот, белела горка хлеба.
Сквозь полевой навес из горбыля,
Как горний свет, просеивалось небо.

Куда он канул? Азимут ветров
Увел ли вновь — в земные страсти, войны?
Иль коммунизм как лучший из миров,
Примерив к людям, понял — недостойны...

                                                     2001






ВИНОГРАД




Навезли винограду, товара — под кровлю,
Можно оптом, хоть ящик, кому по плечу,
—  Не толпитесь, всем хватит! — взывает торговля.
Но невесело я у прилавка торчу.

Дух медовый, дух сладостный — выше скворешен,
Наконец-то навалом, хоть раз — наконец!
Если б раньше, немножко я был бы утешен:
Перед смертью просил винограда отец.

Мы тогда в огороде копали картошку,
Понаехали в помощь племянники, брат.
Наш отец как-то тихо сидел у окошка,
Как-то очень прощально смотрел на закат.

Что привиделось старой закалки солдату?
Ни бои, ни полегший под Харьковом взвод...
—  В сорок третьем, — промолвил он, —
                                                 в нашу палату
Всем по ветке принес винограду начпрод...

Снова осень. Подуло с полей, посвежело,
К югу тянутся гуси, вот-вот улетят.
А сорока на куче ботвы порыжелой:
—  В магазине, — стрекочет, — дают виноград!

Навезли... У прилавка такое творится!
И торговля в запарке — товар ходовой.
— Сколько вам, Николай? —тормошит продавщица...
Не она ль мне припомнится в час роковой?

                                                           1986






ЕХАЛИ ЦЫГАНЕ




Мимо сельмага да мимо пекарни —
Песни и смех на возах!
Удаль и воля — мужчины и парни,
Женщины — гибель в глазах.

Что за огонь в молодом иноходце,
Что за пожар в седоке!
Деготь кудрей из-под кепочки вьется.
Плеточка
            пляшет
                        в руке.

Из-за калитки на диво гляжу я,
Улица света полна.
—  Вот заберут тебя в землю чужую! —
Мама кричит из окна.

Едут и едут!
Буланки и Рыжки
Звонко ступают след в след.
—  Позолоти-ка мне руку, мальчишка!
—  Рад бы, да денежки нет.

Глянула из-под бровей, из-под шали,
Грустно махнула рукой...
Вот и проехали, в поле пропали,
Словно бы праздник какой.

                                      1986






ПРОВИНЦИЯ




Поет комар, гудит мошка,
Стрекочет вещая сорока,
И кот на троне чердака
Холостякует одиноко.
Бычок об угол чешет бок,
В сарае хрюкнул боров сонный,
“ДТ” свалил в канаву стог —
Ничейный, стало быть, казенный.
Ничья дорога, даль ничья...
Но — чу!
Как будто скачут тройки?
И, сдунув с крыши воробья,
Нагрянул ветер перестройки.
Ура! И выкрикнув “ура”,
Забив всех раньше в барабаны,
На этот ветер флюгера
Отреагировали рьяно.
Опять на гребне, на виду
За всенародные усилья:
Теперь в двухтысячном году
Сулят здесь лад и изобилье.
Толкуют складно — блеск и шик! —
Мол, были беды и потери...
И хмуро слушает мужик,
Привычно в будущее веря:
“Ну что ж, идем к версте верста,
То попустительство, то ломка.
В итоге жизнь и прожита —
Вся для счастливого потомка...”

                                        1986






ЗАПРЕТЫ




Старинным чистым светом
Луна в ночном окне.
И чудятся корветы,
Как в детстве, на стене.

Как призраки, как духи,
Плывут из дальних стран
Матрос с серьгою в ухе,
Братишка капитан.

Кричат: “За вами лично!"
А мне дороги нет:
На визе заграничной
Чиновничий запрет.

Что сделал я плохого?
В плену был? Не бывал!
В КБ у Королева
Подписку не давал.

С анкетой все в порядке
Всё — прочерки, тире...
Ну, резал правду-матку,
Так гласность на дворе?

Что знаю я? Компасы!
Что ближе? Синь воды!
Еще завел Пегаса,
А он не знал узды.

Манящие корветы,
Бетонная стена...
Запреты вы, запреты —
Чужая сторона.

                      1987






ДОЕХАЛ!




Я ехал пьяный на телеге,
Конек умен, трусил едва.
Моталась в сумраке и неге
Моя чужая голова.

Мы ладно бражничали с кумом
И в чувствах родственных клялись,
То в даль стремились наши думы,
То в стратегическую высь.

Что было — было! Шито-крыто.
Доехал, спать ушел в лесок.
А мог сыграть бы под копыто
Или упасть под колесо.

Теперь, идеями пронизан,
Я больше к куму — ни ногой.
Гляделки пучу в телевизор,
Сижу, весь правильный такой.

И — для жены, как замечаю,
Пришла иная благодать.
Спешит налить мне чашку чая
И дырку бублика подать.

                             1987






ВБЛИЗИ ОТ БОЛЬШАКА




...Потом свернул я с большака,
Над степью плыли облака,
Как белые шаланды.
Далеко было до ЦК,
Как и до местного РК,
Отдела пропаганды.
Я сел на камень.
Бег минут
Жара в тугой свивала жгут,
Но это — к слову, частность.
Я думал, если нам не врут
И никуда не заберут,
Совсем поверю в гласность.
От прошлых болей и обид
Я был, как старый инвалид
На площади базарной:
В глазах тоска, в груди томит,
Ведь и в меня по шляпку вбит
“Режим тоталитарный”.
Я вспомнил цензора “лито”,
Как он вымарывал “не то!” —
Негодник и Иуда.
Как сытый, в кожаном пальто,
Начальник важничал:
“Пошто Работаете худо?”
Качал права поддатый “мент”,
Искореняя “элемент”.
За что такая плата?
И намекал интеллигент,
Вчерашний джинсовый студент:
“Система виновата!”
Ржавели плуг и борона,
Зато работала без сна! —
Контора наградная.
Терпели БАМ и целина,
И вся — на донце стакана! —
Россия остальная...
Теперь в верхах — разор, “война”,
В низах — густая тишина,
Чиновничьи препоны.
Не открестившись от вина,
С надеждой крестится страна
На древние иконы...
Вот так вблизи от большака
Сидел я. Плыли облака.
И жаворонки пели.
Что в этот час решал ЦК,
Не знал. Но местный наш РК
Держался за портфели.
Прогнали стадо. По земле
Скользнула тень — пастух в седле:
“Здорово ночевали!”
Потом огни зажглись в селе,
И я, грустя, мечтал во мгле
Хотя б о сеновале...

                           1988






МЕРТВЫЙ ХОД




Из детской дальней той печали
Мне ясно помнится одно:
Был жив еще Иосиф Сталин,
И было лозунгов полно.

Там где-то в гору шла Отчизна,
С призывом пламенным “Даешь!”,
А в нашем “Путь социализма” —
Колхозе скромном — был падеж.

К весне ни сена, ни обрата,
И холод лютый, как назло.
И пали первыми телята,
За ними овцы, и — пошло.

На мясо б, что ли, прикололи!
Нельзя... И, к радости ворон,
Всю ночь возил подохших в поле,
Поклав на дровни, Филимон.

Хлебнув для удали портвейна,
Перед собой и властью чист,
С задачей справился партейный
Наш сельский шустрый активист.

Отвез и ладно б, скрыл огрехи,
Зарыл в сугроб, похороня,
Но туши в дьявольской потехе
Воздвиг он во поле стоймя.

А поутру с зарей, с восходом
Мы враз узрели — боже мой:
Непостижимым мертвым ходом
Телята к ферме “шли”, домой.

“Шел”, тяжело водя боками,
В тупом движении своем,
Косматый, с гнутыми рогами,
Баран и ярочки при нем.

И как-то робко, виновато,
Все тычась ярочкам в бока,
“Резвились” малые ягнята,
Глотая льдинки молока.

В последний раз метель кружила,
Верша сумёты на буграх.
А стадо будто вправду жило,
За ночь насытясь в клеверах.

Так шло — копыто за копытом,
Шажок за медленным шажком:
За кои годы ходом сытым,
В молчанье хрупая снежком.

                                     1989






БЕЗ ПОСВЯЩЕНИЯ




Не надейся, я не спился
И ума не растерял —
Я трудился, не ленился,
С кем попало не кирял.

Был оседлым и бездомным —
Всяко по свету вело —
Может, был излишне скромным,
Наглым больше повезло.

Но имел свою задумку,
И она смогла помочь...
Что закис-то?
Дернем рюмку —
                     и катись отсюда прочь.

1985






ДОРОЖНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ


Золотая дремотная Азия...

С.Есенин




Спит хороший народ, спят барышники,
Спят охранники — нечего красть;
В теплом газике дремлют гаишники,
Точат зуб на “проезжую часть’’.

Исключительно, видно, для гласности —
Над райцентром цветок фонаря.
Указатели мер безопасности
Тоже фосфоресцируют зря.

Измотало полночное бдение,
Ядовитую “Приму” курю.
Пост ГАИ — тот хоть при исполнении,
Я ж без толку на звезды смотрю.

Рад любой завалящей оказии —
Ни саней, ни телег, ни машин.
Ах, печаль ты — “дремотная Азия”
На дороге Бердюжье — Ишим...

                                         1989






ВСПОМИНАЯ РУБЦОВА




Осенний сквер прохладою бодрил,
И битый час, нахохлившись над книжкой,
Я что-то бодро к сессии зубрил,
А он курил, закутавшись в плащишко.

Скамья, и рядом признанный поэт!
Заговорить, набраться бы отваги,
Мол, я из той — хотя без эполет! —
Литинститутской доблестной общаги.

Он все сидел, угрюм и нелюдим,
Круженье листьев взором провожая,
И вдруг сказал: “Оставьте... все сдадим!”
Я подтвердил кивком, не возражая.

“Вы деревенский?” — “Ясно, из села!” —
”Не первокурсник?” — “Нет, уже не гений...”
В простых тонах беседа потекла,
Обычная, без ложных откровений.

Вот пишут все: он в шарфике форсил.
Но то зимой. А было как-то летом:
“Привет, старик!” — рублевку попросил
И устремился к шумному буфету.

Теперь он многим вроде кунака,
Мол, пили с Колей знатно и богато!
А мы лишь раз с ним выпили пивка
И распрощались как-то виновато.

Потом о нем легенд насотворят
И глупых подражателей ораву.
При мне ж тогда был фотоаппарат,
И техника сработала на славу.

Он знал и сам: легенды — ерунда,
А есть стихи о родине, о доме.
Он знать-то знал — взойдет его звезда,
Но грустен взгляд на карточке в альбоме.

                                                      1989













 ПОЛМИРА ЗА БОРТОМ







ПОД МАЧТОЙ ШАТКОЙ




В море Беринговом качает.
Стонут трюмы, скрипят рули.
А в селе у нас шаньги к чаю...
Подосиновики пошли.

И, помытые кипяточком,
Кадки сушатся у плетня.
И гадает, в какой я точке,
Озабоченная родня.

Далеко я, земля родная!
Лезу дьяволу на рога.
Географию повторяю,
Вылив воду из сапога.

Наплывают, как в киноленте,
То близки, то видны едва,
Мыс Дежнева, Святой Лаврентий,
Командорские острова.

Неуютно под мачтой шаткой,
Ненадежен и зыбок мир.
Но по курсу уже Камчатка
И угрюмый Парамушир.

А оттуда, совсем, как в сказке,
Окунево невдалеке...
Мачта мечется, как указка
У пятерочника в руке.

                                 1978






ПОЕДИНОК




Когда арктический туман
Нагрянул с полюса сердито,
Опять напомнил океан
О том, что назван —
Ледовитым!
Запела рындовая медь
С какой-то грустью не матросской.
Из-за торосов встал медведь,
Как постовой на перекрестке.
Но я подумал:
“Ни черта!
У нас надежней оборона!”
Сверкал у самого борта
Трезубец бога Посейдона.
Пучину вод перевернув,
Явил он волю и отвагу!
И чайки, лапы подогнув,
Легли на курс —
К архипелагу.
Но нам сдаваться не резон,
У нас сезонная работа!
И отступился Посейдон,
Смахнув ладонью
Капли пота.
И видел я:
По глыбам льдин
Он мирно шел, отбушевавший,
Как всякий старый гражданин,
Немало в жизни повидавший.

                                  1976






НЕЧАЯННАЯ ПОВЕСТЬ


Ивану Пятнице




Так завершился сюжет
                           этой сумрачной повести
И присоседился к списку
                           привычных потерь.
Белая ночь!
                Мы ходили по Диксону в поисках,
Может быть, грусти?
              Чего — уж не знаю теперь!
Снег прошлогодний светился
                             отчетливо, матово,
Дорисовав побережья
                                 высокий карниз.
Как на колеса,
                       я грязь на ботинки наматывал,
Будто совхозный,
                случайно не списанный “ЗИС”.
Ты мне твердил про зимовку
                           на острове давнюю
И про подругу,
                    что ждать обещала сто лет.
Вот в полутьме неожиданно
                                стукнули ставнями,
И ночника загорелся
                          таинственный свет.
Мы на крыльце деревянном
                               для смелости топнули
Поочередно,
                     тревожа семейный народ.
“Шляются тут!” —
        нам в ответ только форточкой хлопнули,
Бросив вдогонку:
                     такая, мол, здесь не живет!
Жизнь моряка!
          Мы судьбу выбирали не сами ли?
Шли мы на судно,
             был холод придирчив и груб.
Но, обнявшись,
            мы веселые песни горланили,
Пристанский сторож
              приветливо крякнул в тулуп.
Норд сатанел,
             надувая над грузами пологи,
Пенился вал
                   и с размаху хлестал о гранит.
Понавещали нам
                          лишнего метеорологи,
Вот и прибой,
            как нанявшийся, в берег долбит.
Приободрясь,
                 мы ступили на палубы чистые.
Как было знать нам:
                      вернемся ль на этот причал?
Норд сатанел,
             будто список потерь перелистывал,
И до отплытия
           в стенку каюты стучал.

                                                       1976






ДОЛЖНОСТЬ КОКА




Туча черная, сырая,
Льдина нежно-голубая,
Дождь со снегом пополам,
Чайки где-то по тылам.
Реет вымпел воспаленный,
Трапы стылые круты.
Ну, а я в поту соленом
Кашеварю у плиты.
Сочиняются котлеты
С нежным именем “люля”.
Нелегка же, братцы, эта
Должность кока корабля!
Северит, свистит, утюжит
Ледяной забортный вал.
Но прошу ребят на ужин —
Закусить, чем бог послал.
И, с мороза налетая,
Греясь камбузом сперва,
Вилки, ложки разбирая,
Веселей глядит братва.
Ну, а я? Ведь тоже нервы!
Да и нервам есть предел.
Подаю пока консервы,
Вспоминаю ЦДЛ,
Где ни бури и ни ветра,
Кофейка легко испить,
На какого-нибудь метра
Бочку — издали — катить.
Иль, настроившись покушать,
Глаз кося на бутерброд,
Солоухина послушать,
Как живет простой народ...
На борту — иное дело —
С этой пищей канитель!
Хорошо, коль бросишь тело
В несогретую постель.
И припомнишь поневоле,
Одеяло теребя,
Как жена вздыхала: “Коля,
Гонят в Арктику тебя?..”
И о том, что буря эта,
С шапкой пены набекрень,
Хороша лишь для газеты,
Да и то не каждый день...
Туча черная, сырая,
Льдина нежно-голубая,
Дождь со снегом пополам,
Чайки где-то по тылам.
Но зато потом на суше,
Где теплом полны дома,
Так твою возвысят душу
Эти грубые шторма!
И не раз в тоске обвальной
Сам себя возвысишь ты:
“Все же, братцы, гениальней
Сочинялось у плиты!”

                                 1981






ЗАПАХ ХЛЕБА




Потерялись дымки факторий,
Словно нити чужой судьбы.
Вдруг пахнуло в Чукотском море
Хлебом из вытяжной трубы.

Потянуло душком полынным,
Теплой пашней, где спит заря,
Позабытой почти, равнинной,
С паутинками сентября.

Столько каждый в деревне не был!
И, повысыпав из кают,
Мы услышали — будто в небе
Наши жаворонки поют.

Даже боцман, он житель местный,
Улыбнулся, хоть весь продрог.
А всего-то — в духовке тесной
Каравай подрумянил бок.

Вот какая случилась повесть:
Дрейфовали мы много дней,
И меня донимала совесть —
Сухарями кормлю парней.

Крепко вахты братва стояла,
Но за ужином всякий раз
Не без умысла повторяла:
— Хлебца б свеженького сейчас!

Что ж, рискнуть — небольшое горе!
Плыл мой камбуз в мучном дыму,
И запахло в Чукотском море —
Как поутру в родном дому.

                                    1976






СНЕГ




С морозных палуб
Сбрасываем снег.
И нет конца работе
Окаянной.
Но я привычный
К делу человек,
Легко машу
Лопатой деревянной.
Потом иду,
Подошвами звеня,
В свой уголок
Качающийся, тесный,
Где всякий раз
Со стенки на меня
Надменно смотрят
Очи “Неизвестной".
А снег летит, летит...
Невмоготу!
Да и братва,
Наверное, готова
Зазимовать
В каком-нибудь порту
До теплых дней
С красавицей Крамского.

                                      1975






* * *




Моржам наступая на пятки,
Идем мы по лезвию дня.
В экзотике нет недостатка.
Любимая, ждешь ли меня?
Расстелена шкурой медвежьей
Чукотка — у стылых морей.
И сопки глядят с побережья
Глазами полярных зверей.
Мы вышли к горам Алитета,
Мыс Шмидта повис над трубой.
И плаванье здешнего лета
Затянуто в узел тугой.
И пристань по нитке каната
Врывается в кубрик, звеня,
В распахнутый иллюминатор.
Любимая, ждешь ли меня?

                                   1976






* * *




Изумрудно мерцает планктон.
Хороша за бортом заваруха!
Все же это не чаячий стон,
Он лишил бы присутствия духа.

Поднялись в фосфорической мгле
Водяные нестойкие горы.
Экземпляр “Огонька” на столе
Потерял уже точку опоры.

Где-то мирно поют провода.
Делать нечего — лает собака.
А со мною лишь в небе звезда,
Называется — знак зодиака.

Потому и на грубой волне
По земной размышляю привычке:
Окажись в эту пору на дне,
Ни согреться, ни выпить водички!

                                              1978






НА ПРАЗДНИКЕ НЕПТУНА


Морякам танкера “Самотлор"




Нептуном был назначен я —
И возгордился малость:
Мне в этой должности, друзья,
Работать не случалось.

Но я управился, как мог,
Без суеты и крика,
Как молодой, но твердый бог,
Всея морей владыка.

Вот я, владыка из владык,
Иду. За мною свита.
Нервозно мечется кадык
На горле помполита.

А капитан равняет строй.
Трепещет? Ну и ладно!
— Куда путь держите, герой?
Допрашиваю складно.

Толкует что-то про моря,
Про коллектив прекрасный,
Конечно, хочет, чтобы я
Не гневался напрасно,

Подносит чарочку — в зачет!
Киваю благосклонно,
А грим за шиворот течет,
На уши жмет корона.

И чтоб себя не уронить,
Достоинством рискую:
Велю команде воду пить
Соленую, морскую.

Трезубцем грозно грохочу,
Велю поторопиться:
Удостовериться хочу,
На что народ годится.

Никто не лезет на скандал,
Покорно сносят муки.
А свита — только волю дал —
Похлеще ладит штуки.

Стою в наряде золотом,
За вздор считая жалость...
Да! Сладость власти и потом
Во мне, как яд, держалась.

                                          1978






АЛЯСКА




Только прозелень вод —
                             как болотная ряска,
Да старпом замечает —
                             не в меру курю.
В семикратном бинокле —
                      как призрак — Аляска,
Вот и я
         с Джеком Лондоном поговорю!
Только я застегну
                      поплотнее фуфайку —
И на мостик, на ветер,
                             оттуда видней
Времена
            золотой лихорадки Клондайка,
Что не только наживой
                              манила парней.
Поценней самородка
                           понятия чести,
И прекраснее женщин
                           отвага бойца:
Подхватить на лету
                   вороненый винчестер —
И в седло!
           И галопом догнать подлеца!
Обанкротясь,
             на шхуну наняться матросом,
Неразмененный доллар
                             храня в рундуке.
Иль на верткой долбленке
                              вдвоем с эскимосом
За любимой лететь
                              по Юкону-реке.
Иль за друга поднять
                                сан-францисское виски
(Этот друг для тебя
                              снять рубашку готов!)
А потом...
            Но над мачтой пронесся со свистом
Самолет, что с юконских
                              взлетел берегов.
Просвистел, окропив
                             керосиновой сажей,
Погрозил бомболюком
                                и ревом турбин.
С серебристо-округлых
                             боков фюзеляжа
Вдруг повеяло зябкой
                              тоскою глубин.
И за борт
           я как будто бы выронил сказку,
И старпом не сдержался:
                               “И я — закурю!”
В черных водах все дыбила
                                   скалы Аляска,
Все равно!
            С Джеком Лондоном я говорю!

                                            1978






ЗАПОЛЯРНЫЙ ПЕВЕК




Дома как дома. Экзотичным
Он не показался, когда
Возник катерок пограничный,
А позже — киоск “Газвода”.

И этот пронырливый, ловкий
Портовый буксир “Капитан”,
Обвешанный, будто торговка,
Баранками шин по бортам.

Но вот мы под своды конторы,
Где важный народ, занятой,
Заходим, ведем разговоры,
Песочек хрустит золотой.

Твердят диаграммы и сводки,
Что выполнен план. И не раз!
Не только с плакатов красотки
С восторгом приветствуют нас.

Мы веселы и белозубы,
Как все на земле моряки.
Вольготно расстегнуты шубы,
Откинуты воротники.

                              1976






ПОСЕЛОК ПЕТУШКИ




Петушки, Петушки, Петушки!
Пять домов у колымской излучины.
Пожалели и тут:
— Морячки!
Жаль к оседлости вы не приучены!

Да! У нас ни кола ни двора,
Нет нужды с барахлом канителиться.
На морях, где шторма да ветра,
Не прибыток, а мужество ценится.

Все равно хорошо в Петушках!
Да и в жизни не часто случается,
Чтобы девушка встретилась: ах!
И взаимность уже намечается.

И поселок не то чтоб дыра,
В самый раз для лирической повести.
Да и люди желают добра,
Если уж разобраться по совести.

                                          1978






В КОНЦЕ РЕЙСА




Вот и льды позади,
И шторма далеко,
И тяжелые выдохи
Трюмного груза.
Осторожно,
Как будто в иголки ушко,
Продвигается танкер
В пролив Лаперуза.

Я об этом рассказывать
Буду не так
Где-нибудь возле речки,
В тени краснотала, —
Будто море ярилось,
Бросая на бак
Изумрудную шкуру
Девятого вала.

Как я ждал эти воды,
Ждал ночи и дни,
Где рыбацкие шхуны
Что тракторы пашут!
По крестьянской привычке
Смотрю на огни:
Вот японские...
Там уж, наверно,
И наши! 

                         1978






КАМБУЗ




Ну вот и кончена работа,
А бросить камбуз нету сил.
Еще вчера бачки компота
Здесь, балансируя, носил.
Когда во льдах борта трещали
И замерзал на лицах пот,
Я здесь встречал густыми щами
Достойный Арктики народ.
Да как забыть дорогу нашу!
Я помнить, кажется, готов
И эти щи, и эту кашу
Вблизи Медвежьих островов.
Да ведь со мной же это было,
Моя же доля и мечта:
И мыс Шелагский в брызгах стылых,
И надоевшая плита.
Прощай, мой камбуз!
Вновь — в дорогу!
Я тыщи миль отштормовал.
Братва кричит:
—  Налейте коку!
Полней, как нам он наливал...
Мне руку жмут,
По-флотски — “краба”:
—  Ступай! О чем еще жалеть...
Мне эти пять ступенек трапа,
Что пять морей преодолеть.

                                         1976






КАЮТА




Была лишь призраком уюта,
Всего углом очередным
Два на три зыбкая каюта
С иллюминатором двойным.

Но, драя палубы “корвета”,
О трап сбивая каблуки,
Я, как Господь, в каюте этой
Прожил не худшие деньки.

Там пахло русскою махоркой
И табачком далеких стран,
Там грохотал за переборкой
Сам Ледовитый океан.

Но было празднично, однако,
Открыть полмира за бортом.
Да и тепла хватало с гаком,
Еще осталось на потом,

Когда уже от вьюжных кружев
Последний индевел причал
И экспортировали стужу
Ветра Аляски по ночам,

Когда душой на берег рвался,
И знал: назад не поверну,
Как с отчим домом, с ней прощался.
Доныне чувствуя вину.

                                1980






* * *




Среди льдов в разводьях узких,
Вдалеке от мест жилых,
Сколько я душою русской
Пережил картин былых:
И в каюте одиночной,
И на баке хлопоча,
На корме — в работе срочной,
Душу Арктикой леча.
Пусть встречала, привечала
Не теплом родной избы —
Хрусталем сосульки малой
Возле камбузной трубы.
Да матросскою столовой,
Да ожогами в мороз,
Где мираж в дали бедовой:
Поле с рощицей берез!
До сих пор в причудах света
Так и вижу наяву:
Кто-то в белом поле этом
Косит белую траву...

                            1978






НОЧНЫЕ ОГНИ




Эй, рулевой, подмогни!
Что там за волнами снова?
Чьи там дымки и огни,
Уж не мое ль Окунёво?

Вроде б наш домик, забор,
Роща, грачиные гнезда,
Пес постаревший Трезор
Нехотя лает на звезды.

Чудится, там сенокос,
Топот размашистый конский...
Тихо ответил матрос:
— Берег японский...

Долго смотрю в полумрак,
Сердце смятеньем объято:
Лучиком шарит маяк —
Узким, как взор азиата.

А на скале, на краю,
Блеск, будто с яркого слайда..
Думаю думу свою
Возле ночного Хоккайдо.

                                     1984






СНЕГ В ИОКОГАМЕ




Шел чудный снег в Иокогаме,
Снег наших русских деревень.
Его колесами, ногами
Месили все кому не лень.

А он летел светло и гордо,
Как не летел давным-давно,
И подгонял мальчишек в шортах
И местных женщин в кимоно.

Кружил и в загородной зоне
Вдоль тихих улиц и оград
И на военном полигоне
Ровнял воронки от гранат.

Он был, конечно, зябким, лишним,
Порядок жизни нарушал:
Пора цвести японским вишням,
А он цветению мешал.

Он очертил, как будто мелом,
Дома, мосты, края дорог.
Но никакого зла не сделал,
Лишь полицейский чуть продрог.

Снег на три дня стал темой модной,
Закрасил белым белый свет.
И черный лик войны холодной
Казался выдумкой газет.

                                 1984






ТОРГОВЕЦ МИША




Ну как дела?
—  О’кей! Дела не тужат! —
И звонко так прищелкнет языком.
Не зря, не зря японец Миша дружит
С дальневосточным русским моряком.

Допустим, ты подарочек особе
Пообещал — широкая душа,
Плыви скорей в японский город Кобе,
Там и найдешь лавчонку торгаша.

Там и сойдешься с Мишей:
Миша славит
Товар фирмовый — фирмы “Адидас”.
Конечно, он как другу цену сбавит,
Но без навару — глупо! — не отдаст.

—  Ну как дела?
А он по-русски:
—  Сила!
А ты какой-то мелочью бренчишь!
Он знает, жадность фраера сгубила,
Но в этом зле его не уличишь.

Товар — цена!
Прикинешь осторожно,
Валюта тает, грустные дела...
Да, Миша наживается безбожно,
Но тут уже политика пошла.

                                      1984






ВСТРЕЧА




Сели ласточки на леера,
Притомились и рады опоре.
Сотни миль — ни стрехи, ни двора,
Только Южно-Китайское море.

И притих наш бывалый народ.
Пусть, мол, сил набирается стая.
Ведь на что уж силен пароход,
А дрожит, против волн выгребая.

И припомнились — детство, поля,
Наши ласточки в небе тревожном...
Вот где свиделись! Это же я!
Неужели узнать невозможно?

                                       1984






ТРОПИКИ


Жене Марии




Горячие тропики... Дивная доля!
А там и экватор — какой-нибудь шаг!
Так что же теперь мне все видится поле,
Морозные ивы над речкой Кармак?
И радостный Мурзик у нашей калитки,
И утренний след, где прошли трактора,
И льдинок колодезных звонкие слитки,
Когда они бьются о стенки ведра.
И сосны могучие с бронзовой кожей,
И ждущая солнца трава-мурава...
Теперь уж приехал сосед наш Сережа,
Тропинки расчистил и колет дрова.
Наверно, сорока, приветствия ради,
Стрекочет беспечным своим языком.
И пахнет субботою в каждой ограде,
Еще сизоватым, незрелым дымком.
Родные, щемящие сердце картины!
Скольжу я биноклем по чуждым местам.
Все дальше уносят меня бригантины —
В заморские страны. А в мыслях я там,
Где белая вьюга гудит до рассвета,
Где тихо мерцает селенье одно,
Где столько тепла и живого привета,
Что вроде бы лучше и быть не должно..

                                                1984






ВСЕОБЩИЙ АВРАЛ





1

Расставлен где надо
Народ молодой:
По борту, по вантам висят,
Как пираты.
И сытно плюются
Забортной водой,
Едва управляясь с работой,
Шпигаты.
А те, кто к соленому воздуху
Глухи,
В машинных отсеках снуют
Словно духи!
И долго мне чудится
Ржанье коней
В размашистом гуле
Валов и поршней!..
Опять я ушел
От земных передряг,
От мелких сует,
От дежурных улыбок,
Чтоб Южно-Китайское море —
На бак! —
Бросало в азарте
Летающих рыбок,
Авралим!
Успехи оценим потом.
Потом подытожим
Дела и поступки.
По курсу Бангкок
И не дремлет старпом —
Как Будда
Следит из возвышенной рубки.




2

Авралим!
И дело поет, веселит —
Под мачтою шаткой,
Над палубным грузом.
А боцман
(Точней — боцманюга!)
Шумит
И прячет улыбку:
“Живее, медузы!”
Вьетнамское солнце
Палит между тем,
Тропическим маревом
Дышит машина.
Пахнуло бы полем —
И было б совсем
Как в страдную пору
У нас, под Ишимом.

                              1984






ВЫХОД КОРОЛЯ


Периодически совершается церемония

выхода короля Таиланда к народу.




В скульптуру плеч мундиры влиты,
Фуражки, ружья, кивера —
Идет король и вся элита
Высокородного двора.

Жара — ни облачка, ни тени,
А тут с высот сошедший бог!
И я клоню пред ним колени,
Как все, застигнутый врасплох.

Не то чтоб чинно-аккуратно,
Но выполняю ритуал.
Жена сказала бы: “По-нят-но!..
И там в “историю” попал!”

Я рос на жмыхе с лебедою —
Не королевское житье.
А он кропит меня водою.
Какая польза от нее?

Сошлись бы просто как мужчины,
Как говорится, хлеб да соль.
Но ведь, коль господин, при чине,
Почета хочется. Король!

Идет себе шажочком мелким,
За ним гвардейцы — стук да стук!
И хищно вздрагивают стрелки
Отлично выглаженных брюк.

                                1984






БАНГКОК. КРОКОДИЛЬЯ ФЕРМА




Лежит себе — ни звука,
Матерый индивид,
За палкой из бамбука —
Хозяйскою — следит.

Раскрыта пасть, как печка, —
Недолго до греха, —
Но тих, он, как овечка;
И публика тиха.

В вольер бросают баты,^{2}^
Так здесь заведено.
Приучен аллигатор.
Спокоен как бревно.

Недвижен как колода.
Темна его душа.
Унижена природа
Засильем барыша.

Но все ж томит и гложет
Какой-то неуют:
“Однажды снимут кожу
И сумочек нашьют”.

Звенят, звенят монеты.
Щетинятся клыки.
Кружит, кружит планета —
Трагичнее витки.

Ко всем чертям по кругу
Летим — до одного.
Рептилию, зверюгу
Жалеть? Не до того.

Но, помня час обеда,
Он тешит аппетит
И вот живой торпедой
За порцией летит.

Мясцо с душком и гнилью
Глотает крокодил.
И слезы крокодильи
Роняет в желтый ил.

                               1987






КРАСОТКА




у, дела! Не сойти бы с ума,
Поминаю и Бога, и черта:
Вот красотка — Венера сама!
У ворот Сингапурского порта.

Равнодушно пройти, не спеша,
Невозможно без помыслов грешных.
И не лезь ты под руку, душа,
Со своею моралью поспешной.

Не преследуй на каждом шагу,
Не подсовывай злых откровений.
Знаю сам, продает за деньгу
Эти плечи и грудь, и колени.

Взор красотки торжественно нем,
Для меня — ни единого шанса.
Вот сейчас без особых проблем
С сухогруза зацепит британца.

Горделиво пройду, не спеша,
Я на праведный борт парохода,
Оглянусь: а ведь как хороша!
Без ошибок творила природа.

                                  1985






СИНГАПУР





1

Кто водил в девятый вал
Корабли с товаром,
В Сингапуре побывал,
Значит, жил недаром,
Значит, пил его пивко
На жарище лютой
И легко и широко
Шелестел валютой.
Значит, выпала Судьба,
Не злодейка-дура...
Вот стою я — пот со лба! —
Возле Сингапура.
Захожу. Открыта дверь
При любой погоде.
(Пусть враги мои теперь
Завистью исходят!)
Отдыхаю. Перекур.
И шагаю смело.
Здравствуй, славный Сингапур,
Как с торговлей дело?
Ах как он помолодел,
Как в плечах раздался!
Это значит преуспел, —
Не проторговался.




2

Проворный дух,
Торгаший,
Товары разных стран,
Торговцы манят:
“Рашен!..
Купите, капитан!”
Купите да купите —
Заботушка одна.
И долларом в зените
Малайская луна.
Торгуемся в охотку,
И вновь людской поток
Несет меня в “Находку”,
“Москву”, “Владивосток”^{3}^
И, думается, кроме
Симпатий к сей стране,
Метафоры в парткоме
На вид поставят мне.
Найдутся, хватит дури,
Прилепят ярлычок.
Зато я в Сингапуре —
Ишимский мужичок!
Купил семье обновы
И радуюсь пока,
Болтая с рикшей:
“Ноу...” —
По-аглицки, слегка.

                         1984






ДЕЛЬФИНЫ




Справа по курсу встречают дельфины —
Диво, кого не спроси!
Как субмарины, пронзают глубины,
Как бригантины — вблизи.

Остерегают и нас от ошибок,
От неувязки какой,
Походя гонят летающих рыбок,
Чтоб не толклись под рукой.

Южная даль — штормовые широты,
Царство тропических див!
Крепко запомнит дельфинью работу
Тесный Малаккский пролив...

Справа по курсу!
Ну, честное слово,
Зря, океан, не шторми...
Если б вот так же без умысла злого
Все было между людьми.

                                  1984






УСТАЛОСТЬ




Они грузили нам кокосы...
И вот, кто где приткнулись, спят.
Горячей пыли свет белесый
По спинам бронзовым до пят.

Лежат устало и помято,
Неприхотливы и вольны.
Такие славные ребята
Самостоятельной страны.

Как будто братья на полянке
Из наших дальних русских мест.
Чуть-чуть неправильной огранки
Горит над ними Южный Крест.

Свистят тайфуны, зреют войны,
Подлодки рыщут в глубине.
Но как прекрасны и спокойны
Их лица детские во сне!

                               1984






Я ВЕРИЛ...


Спасительная бухта —
Земля со всех сторон!
И не трепал нас будто
Лишь час назад циклон.

И не врезал по скулам
У бездны на краю,
Прожорливой акулой
Не скалил пасть свою.

Конечно, в океане
У крепкого руля
Я знал, что не обманет
Земля. Моя земля!

Я верил окрыленно
Домам ее, дворцам,
Траве ее зеленой
И стойким деревцам.

Они меня взрастили,
Они меня простят,
Они и на могиле
Моей прошелестят...

                         1984






ЗАБАСТОВКА




Бастует порт. Стоим без дела,
Отдав на рейде якоря.
Пока молчим, что надоела
В порту двадцатая заря.

Она встает из мглы отвесной,
Из немоты бенгальских вод.
И вновь лимит водички пресной
Старпом урезал. Пьем компот.

А там бастуют до победы,
Не уступают те и те.
И помполит ведет беседы
О нашем классовом чутье.

Он говорит: “Сгустились тучи
Над капиталом!” Входит в раж.
Но всем понятно: не получит
Квартальных премий экипаж.

Все дольше дни, все тише речи,
Все глубже сумерки житья.
Все резче грань противоречий
Простых реалий бытия.

                               1984






ОХОТА НА ТУНЦА




Собратья поэты в привычном кругу —
Столичном —
                    беседуют с музой...
А я, наточив на тунца острогу,
Вишу над бортом сухогруза.

Вот что-то мелькнуло во мгле наконец;
Я замер с воздетой рукою.
Ну что же ты медлишь,
Бенгальский тунец,
Давай,
          подходи —
                             на жаркое!

Тунец не дурак рисковать головой:
Прицельность, стремительность, либо...
Вот мощно пошел он за рыбой-иглой,
Мгновенье и — кончено с рыбой!

И в то же мгновенье летит острога —
Картина, достойная снимка!
Не важно, что мимо,
Цена дорога:
Прекрасен восторг поединка!

Азартно индийская светит луна —
К исходу разбойного часа.
И теплая ластится к борту волна —
На меридиане Мадраса.

Как жаль, что удача
Вильнула хвостом, —
Тунец удивительно ловок;
Зато я охочусь
Под Южным Крестом,
Свободный от литгруппировок.

Зато уж потом сочиню я хитро,
Что поднял на палубу чудо:
Вот этакий хвост!
Голова, как ведро,
И общего веса —
Два пуда!

                    1984






ПАМЯТИ ПОЭТА


Владимиру Нечволоде




Там, на родине, умер поэт.
Принесли телеграмму радисты, —
Среди рапортов, сводок, газет, —
Извлекли из эфирного свиста.

Был он, как говорится, в пути,
При таланте и сходной оплате.
Подошел к тридцати девяти,
Оглянулся на Пушкина: хватит!

Жизнь певца из зазубрин и ран,
Что там завтра: орел или решка?
Ну, махнул бы за мной в океан,
А с ответственным делом помешкал.

Шли бок о бок, по духу близки,
Знали вместе паденья, удачи...
Телеграмма — всего полстроки,
Не поправишь...
Читаю и плачу.

                                 1984






* * *  




Облака плывут над Мадрасом,
На Бомбей плывут, на Шираз.
Черным хлебом и редькой с квасом
Пахнет море в вечерний час.

Далеко до родной Тюмени,
До любимой в ночном окне.
И волнует опять Есенин:
“Может, думает обо мне...”

                                         1985






НИЩИЙ


Олегу Бакшутову




Ладонь как птичья лапка,
Глаза, как жар, горят,
Набедренная тряпка —
Классический наряд.

Он робко подступает
Ко мне, как по ножу,
Наверно, принимает
За босса иль раджу?

Выматывает душу
Печальный индивид,
И — кушать,
     кушать,
                  кушать! —
Заученно твердит.

Ну что я дам, дружище?
Взгляни со стороны:
Я сам почти что нищий —
Рубашка да штаны.

Я сам — “слои и масса”
Торговых кораблей,
Матрос второго класса,
Зарплата сто рублей!

Вершу свой труд полезный,
И этим горд и сыт.
И строго бдит железный
За мною помполит.

Всегда наизготовке,
Вперед и выше рвусь.
При долгой дрессировке
Без пищи обойдусь.

Все планы претворяю,
Гляди, какой большой!
Планету удивляю
Загадочной душой.

                             1984






УВОЛЬНЕНИЕ В КОЧИНЕ




Измучась от зноя и жажды,
Не ведая — дальше куда?
Мы вышли к дворцу магараджи
И скопом вкатили туда.

Гранитно гудели ступени
Воздетого к солнцу крыльца.
И мир сладострастья и лени
Открылся на фресках дворца.

Любви потаенные штуки,
Прелестницы в райском саду,
Где сытый субъект восьмирукий
Ласкал их у всех на виду.

Прозрачно-воздушные сари,
Зеленая — в неге! — трава.
И всякие твари — по паре...
Но тут я и смолкну, братва.

Ведь, голосу разума внемля,
В каком-то холодном поту,
Мы дружно спустились на землю
И были в свой срок на борту.

Что видели — тайной покрыто,
Что слышали — мрак и провал,
Потом убеди помполита,
Что в злачных местах не бывал.

                                      1985






ПОД ЮЖНЫМ КРЕСТОМ




В этих будто бы райских кущах,
Где кокосы висят окрест,
Добываю свой хлеб насущный
Под созвездием Южный Крест.

Южный Крест. И луна в полнеба,
И тропический дух парной.
Притерпелся и здесь. Но мне бы
Хоть на ночку да в край родной.

Там, конечно, под снегом крыши
И морозная ночь долга.
Вот и дочка из дома пишет:
“Нынче прямо до звезд снега”.

Пятый месяц по жарким весям —
То ль хвалить, то ль хулить судьбу?
На своем испытал горбу,
Сколько Крест этот Южный весит.

                                         1984






СНЫ




Ну, а сны все про родину, Русь!
Земляки там стога уже мечут,
Ждут, конечно. Под осень вернусь
И на все их вопросы отвечу.
Как входили мы в город Рангун,
Где кокосы, как дыни. А травы!..
Расскажу, как трепал нас тайфун
Недалече от скал Окинавы.
Будут слушать меня, моряка,
Самокрутки смоля по привычке:
—  Что за остров такой Шри Ланка?
—  Там мы брали немного водички...
—  А экватор?
                  —  Там вечно весна!
—  А Суматра?
                   —  Вблизи штормовали!
Там форштевень почти докрасна
Накалялся... И рыбки летали.
Но порою — а курс боевой! —
Заходили на нас бомбовозы...
Снился все же покой полевой
И трава. И березы, березы...

                                       1984






ПОПУГАЙ




Что за тварь,
Оборвал бы язык!
По-английски кричит
И по-русски.
Попугайничать — грех невелик,
Но зачем же мешать
При погрузке?
Моряков отрывает от дел,
До команд капитанских
Добрался.
Лучше б век в своих джунглях
Сидел,
Воспитаньем птенцов занимался!
Вира! Майна! —
В Бомбейском порту.
“Вирра! Вирра!” —
Он вторит, как эхо,
Как горошек катая во рту,
На борту толчея и потеха.
Ночью грянуло:
“Срочно! На бак!”.
Встрепенулись,
Не чуя обмана,
Прибежали — там попка-дурак:
“Как спалось, — говорит, —
Мореманы?!” 

                       1984






БРОДЯЧИЙ ПЕС




Мы с ним глазами встретились на миг,
Он посмотрел и замер оробело.
—  Как поживаешь в Индии, старик?
И пес пролаял:
—  Вам какое дело?

Ах, черт возьми,
Гордыни — будь здоров!
Но, право, грех голодному гордиться.
—  Пойдем, старик, до наших поваров...
И мы пошли вдвоем по загранице.

Потом лежал на жарком пирсе он
И кости грыз, что с камбуза кидали,
И отгонял рычанием ворон,
Когда они уж очень досаждали.

Проснусь поутру, лает:
—  Как дела?
Мосол подкину, взглядом приласкаю.
Сдружились мы, но грустною была
Дальнейшая история морская.

Еще неделя, две — и я уплыл,
И в этот порт
Уж больше не вернулся.

Бродячий пес...
Ах, как он вслед скулил
О том, что снова в людях обманулся.

                                         1985






ТУЗЕМКА




Под одежкою плоть тугая,
Взоры — тайна и глубина.
Босиком по камням ступая,
Как победно идет она.
Кто она? Из какой там касты?
Или диво явилось мне?
В стороне от толпы цветастой,
От сородичей в стороне,
Не славянка во чистом поле,
А туземка во цвете лет!
Обезьяны в ветвях магнолий
Восхищенно кричат ей вслед.
Я и сам от любви сгораю,
Фантазирую на ходу.
Вот уж мысленно догоняю,
Целомудренно обнимаю,
На горячий песок кладу.
Над Бенгальским заливом вёдро,
Бирюзовая гладь воды.
Жаркой близостью ходят бедра,
И прибой поощряет бодро
Наши сладостные труды.
Отгорели и снова вспышка.
Над заливом летят века...
Шепчет пламенно:
“Мой мальчишка!”
Завершаем свою интрижку
Аж на острове Шри Ланка.
Зной и нега в тени акаций.
И туземные спят вожди,
Никаких тебе пертурбаций.
Говорю я:
“Хочу остаться!”
“Нет, нельзя, морячок, иди!”
Ухожу я. Муссоны веют.
Вот-вот хлынет сезон дождей.
От Коломбо и до Кореи
Буду думать, как золотеет
Тесный пламень ее грудей.

                                       1993






* * *




Проснешься и глянешь в чернильную тьму
Ночной океанской пучины,
И ноги ведут покурить на корму,
Обычно без всякой причины.

Корму то поднимет, то бросит. Невмочь!
Планктон возле борта искрится.
И сладостным духом пропитана ночь:
В Бомбее грузились корицей.

И там же сверчки — развеселый народ,
Подсели. А сколько апломба!
Три звездочки в небе — летит самолет,
Наверно, летит на Коломбо...

                                         1984






ОСТРОВ В ОКЕАНЕ




Берег, пальмы, песок.

Все на вечном приколе.

Да обломки досок,

Корабельные, что ли?



Кто здесь был — Магеллан

Иль сподвижники Кука?

Из прибрежных лиан —

Ни ответа, ни звука.



Хорошо бы пристать! —

Собрались на спардеке.

Тишина, благодать,

Как в шестнадцатом веке.



Рай под каждым кустом,

Экзотичные пташки....

Но пронесся “Фантом”

И — по коже мурашки.

                              1985






МАРИИ




Что вздыхаешь, грустинку тая?
Нам обоим от жизни попало:
Строил замки воздушные я,
На земле ты очаг сохраняла.

Если завтра — глаза в небосвод!
Я умчусь за звездой вдохновенья,
Ты проводишь меня до ворот,
Обещая любовь и терпенье.

Отштормуют мои корабли
И вернутся к причалу победно.
Как дочурки, скажу, подросли!
Ты слезинку смахнешь незаметно.

Не прожить без утрат и потерь,
Но светлы наши звездные сферы —
Те, что ловкие люди теперь
Принимают за блажь и химеры.

                                 Индийский океан, 1984






ОДНАЖДЫ




И вот после тьмы ножевой
Стерильной тропической ночи
Приметил радар судовой
Пустынный такой островочек.
Клубятся над ним облака,
Прибойная мечется пена,
Но в глубь островка — ни дымка,
Ни стойбища аборигена.
Как будто немое кино,
Фантастики будто страницы.
Такого ведь быть не должно,
Должны быть хоть звери и птицы.
Должны быть и камни могил
В тени иль под зноем палящим,
Ну хоть бы один крокодил,
Какой-нибудь слон завалящий!
Безжизнен и тих островок,
Крупинка планеты, не боле.
Всеобщий трагический рок
Пометил его биополе.
Молчит горизонт-окоем.
И мы в толчее белопенной,
Пока есть возможность, идем,
Теперь уж одни во вселенной.

                                        1992






ПОКРАСКА ТРУБЫ




Филиппины на траверзе. Грубо
Раскачало. Но верим в судьбу.
Не прошли еще медные трубы,
Но пройдем, как докрасим трубу.

Здесь не диво — дурная погода,
Свистопляска уже началась.
Но труба — это лик парохода,
И попробуй трубу не докрась!

У дракона^{4}^святое понятье:
На трубе — не у тещи в гостях!
И висим мы на ней, как проклятья,
На отвесных ее плоскостях.

То опустит, то в небо подбросит,
То впечатает в тело трубы.
За мазочком мазочек наносим,
А волна уж встает на дыбы.

И, взлетая на гребне высоко,
Хмуро смотрим на ад за бортом.
И работаем зло и жестоко,
И расходимся молча потом.

                                   1984






НАШИ




Повидав и моря, и страны,
Экзотичные города,
На тропических тараканов
Мы дивились: вот это да!

Крутолобы, грузны, как танки,
Но стремительны, как такси.
(Это было в порту Келанге,
Далеко от широт Руси.)

Как радаром, усами шарят,
А сойдутся — в глазах темно,
Впрочем, было подобных тварей
И на судне у нас полно.

Сколько с ними в борьбе жестокой
Резолюций извел местком!
Как снялись из Владивостока,
Так травили их порошком.

Вроде б сдохли... И снова —диво:
Расплодились — числа не счесть...
Тут парнишка один сметливый
И отважился: “Выход есть!”.

И, сойдя на причал Келанга,
Расхрабрился совсем матрос,
Наловил этих тварей в банку
И под вечер на борт принес.

“Пусть сразятся — на силу сила,
Эка мощь пропадает зря!
Нашим точно — каюк, могила
Или с вышками лагеря!”

“Дело верное, смело, мудро!” —
Рассуждаем и мы, бася.
А потом наступило утро,
И картина предстала вся.

Смотрим, битва уже в финале,
Тараканы кишмя кишат!
Только наши не пострадали,
А тропические лежат...

Сколько было речей тут жарких,
Помполит поддержал одну:
“Очень стойко мы держим марку,
Не подводим свою страну!”

                                            1986






СЫЛКА И КОН




Есть на торговом флоте
Кореши у меня,
К их ветровой работе
Неравнодушен я.

Штиль за бортом. При штиле
Все у них мир и лад:
Палубу красят или
Сращивают канат.

Ладят надежно гаки.
Но взбеленись вода —
Сылка тогда на баке,
Кон на руле тогда.

Сколько хлебнули лиха,
Сылка забыл и Кон.
Раз в океане Тихом
Нас зацепил циклон.

Бак затрещал, как желудь,
Руль заходил, как черт.
Палубный груз тяжелый
Грузно пошел за борт.

Помощи ждать? Нелепо!
Крепко норд-вест прижал.
Сылка крепил талрепы,
Кон на волну держал,

Так, со стихией споря,
Выгребли без потерь.
Южно-Китайским морем
Топаем мы теперь.

Разве не показатель,
В гости заходят враз:
“Ну-ка прочти, писатель,
Что там приврал о нас!”

                               1984






ВЕНЕЦ




Еще одна погрузка
И все — венец, итог!
Встречай нас,
Остров Русский,
Качай, Владивосток!
Устало и счастливо
Отмоем пот и соль,
Осилив два пролива,
Таможенный контроль,
Где пристально и важно
Проверят нас чины,
Насколько буржуазной
Гнильцой заражены.
Шутя про ураганы,
Кося идейный взгляд,
Обшарят чемоданы,
До дна перешерстят.
Не кроется ль измена,
Тлетворный дух и яд?
Просветят как рентгеном,
Как лазером пронзят...
Но все пройдем, пробьемся,
Разлука так длинна!
Потом уж разберемся,
Что стоила она...

                    1984






МЕЛОДРАМА




Под утро штормило, бросало,
Гвинейские дули ветра,
И снилась Гвинея-Бисау,
Где я танцевал у костра,
Где бубны гремели, О, боже!
И был мой успех налицо.
Не зря же мне вождь чернокожий
Пожаловал в ноздри кольцо,
И вновь ликовала полянка,
И явственно, как не во сне,
Все липла ко мне африканка...
И тут постучали ко мне!
Мгновенно истаяла дама,
Горячая как сатана.
Открыл я глаза — телеграмма:
“Скучаю... Целую... Жена.”
Прочел я, насупившись строго,
Как Библию или Коран.
Потом был экватор. И много
Других экзотических стран,
Прелестницы двух полушарий
Блистали, как звезды кино,
В рисковых бикини и в сари,
И в строгих глухих кимоно.
Мне снились японки и тайки,
Но гнал соблазнительниц с глаз:
Представишь их в наших “куфайках” —
Кощунство. Но действует враз.

                                            1988






 * * *




За рейс постареет не только металл,
Усталым и грустным вернусь я на сушу.
Вот только что в полдень прошли Сенегал,
И — странно! — событье не тронуло душу.

Космичность эмоций, объемлющий взгляд,
Потери крупней и глобальней фортуна.
Эфир сообщил, что бомбили Багдад,
Нам тоже досталось вчера от Нептуна.

Что светит нам дальше: удача, тщета?
Не знаю... Пока лишь шнурую ботинки.
Иду на корму и сдираю с борта
Обычную ржавчину — пневмомашинкой.

                                                   1988






ЭКВАТОР




Как будто парит радиатор,
И в мареве влажный рассвет.
В семь тридцать проходим экватор,
Как жалко, что веничка нет.

На зыби качает, как в зыбке,
Как золотом зыбь залита,
Как пули, крылатые рыбки
Отстреливают от борта.

Зенит всепланетного лета!
И требует дани Нептун.
Бросаю я за борт монеты
Горячей страны Камерун.

И бог переводит дыханье,
Он тоже сомлел от жары,
Но, будто искусный механик,
Он держит на марке пары.

А солнце, как сваркою, жарит —
В порыве своем трудовом,
На стыке земных полушарий
Работает огненным швом.

                                         1988






РИУ-ГРАНДИ




И все же Нептун наш — мудрец, голова! —
Сие подтвердил замаячивший берег.
По курсу Бразилия. Рада братва:
Ну вот и достигли Латинских Америк!

Но где же привет и прозрачность границ?
Стена крепостная над бухтой воздета,
Чугунные пушки глядят из бойниц,
И вроде б стоят пушкари при лафетах.

И здесь мы товары возьмем для Европ,
И здесь все красоты наскучат команде.
Но эти орудья запомним по гроб —
В старинном форту городка Риу-Гранди.

Похоже, в согласии с мирной судьбой,
Держа под прицелом морские пределы,
Они не замедлят с ответной пальбой,
Коль вдруг кто затеет неправое дело.

                                               1997






РАЗГРУЗКА В РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО




Вот и Рио... Огни на волнах.
Звезды в небе как острые шильца.
Как положено, в белых штанах
Поднимаются на борт бразильцы.

С упоеньем играю строкой:
Кабальеры, мужчины, сеньоры!
Дел с разгрузкой — денечек какой,
На неделю огня и задора.

Как-то сразу заполнили ют:
Груз на берег и деньги на бочку!
Вот уж стропы, как струны, поют,
Извиняют расхожую строчку.

Дело сделано. В путь, капитан!
Потрудились ребята на диво,
Да и сам я, пройдя океан,
Пофланировал в улочках Рио.

Над Бразилией тишь, благодать.
Южный тропик сияет у трапа.
Можно ль лучшего в жизни желать,
Если Бендера вспомнить Остапа?

                                           1988






В ПОРТУ МАДРИН




Ну ладно б лошадь иль корову,
Иль, скажем, стадо антилоп,
А тут встречаю льва морского,
Столкнулись, господи, лоб в лоб.

На эту, бог ты мой, скотину
Дивлюсь я: экая гора!
А лев потер о кнехты спину
И вяло рыкнул: спать пора!

И лег на кромочке причала,
Мол, неча попусту будить,
Ему вставать на зорьке алой,
Семейство львиное кормить.

Я ретируюсь виновато
Поближе к трапу корабля.
Лежат на утлых кранцах львята,
Во сне усами шевеля.

Сомкнули львиные объятья,
Как на лужайке, на траве.
И я свидетель: меньших братьев
Никто не бьет по голове.

                             1988






* * *




Нудный дождик с ночи мочит,
Робкий вылизал снежок.
Но кричит задорно кочет —
Местный Петя-петушок.

Он и здесь поет, ликует,
Хорошо ведет канву.
И, как слышно, не тоскует
В иностранном во хлеву.

Я гляжу: как будто в кадре,
Аргентинская зима,
Городок Пуэрто-Мадрин:
Церковь, кладбище, дома.

В дополнение картины
Вдоль прибрежной полосы
Важно шествуют пингвины,
Держат по ветру носы.

Сядут чинно, лапы греют,
На залив глаза кося,
Словно тайною владеют,
Что рассказывать нельзя.

                                1988






МИМО




Наутро пришли мы в Израиль,
Как боцман сказал, в Израиль,
Встречал нас на пристани Авель
С чернявою дочкой Рахиль,
Они предложили товары.
И хоть я торги не терплю,
Пощупал “колеса” и “шкары”^{5}^,
И буркнул:
—  В Стамбуле куплю!
Зачем мне исламские чётки
И этот синайский инжир?
Пойди загони свои шмотки
Угрюмым арабам — в Каир!
—  Ты шибко-то, паря, не лайся, —
Ответил мне Авель, любя, —
Ты лучше у нас оставайся,
Я дочку отдам за тебя...
Ах, дочка! Картина в Манеже!
Тут неча на Яхве грешить...
—  Скажи, и меня здесь... обрежут?
А как с ней, обрезанным, жить?
—  Живут же... Подумаешь, барин! —
Торгаш усмехнулся едва, —
Вон Молотов жил и Бухарин,
И Киров — генсек номер два...
И тут я припомнил, как в споре,
Желая уесть помудрей,
Мне бросил Галязимов Боря,^{6}^
Что я “окуневский еврей”.
Ах, Боря, я видывал дива,
Что мне ярлыки и хула!
Сюда бы, под сень Тель-Авива,
Твои золотые слова.
Девчонка-то вправду — картина,
С такой бы по яблочки в сад!..
Да нас не поймет Палестина
И лучший наш друг Арафат...
И грустно, и мысли все те же
В мозгу воспаленном толку:
“Вот так согласись и — обрежут,
А я еще в самом соку!”
— Бывайте...
И за полдень вскоре,
От избранной Богом земли,
Ушли мы в Эгейское море,
Винтами свой путь замели.
Как всюду, за милею миля,
За дымкою скрылся причал.
Ну, ладно, водички попили,
Побаяли по мелочам.

                                  1989






МОРЯЦКАЯ СКАЗКА




Жил-был штурман один,
                 он читал романтичные книжки,
Он ходил по морям и стихи сочинял для жены:
Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю.
                                              А сынишке
Попугая мечтал привезти из далекой страны.

Месяц к месяцу, ждут ли красивые
                                          флотские женки?
Им положено ждать, компенсация будет потом —
Чемоданами шмоток. Но штурман
                                     читал все книжонки,
Он о шмотках не думал.
                            А это тревожный симптом.

Как-то бросили якорь в стране,
                                       где жара и лианы,
Где купить попугая слабо за валюту —
                                                    в момент,
Хоть у братьев по классу, что чаще стучат
                                                 в барабаны,
Чем трудиться желают.
                             Но строгим был их президент.
Президент приказал: “Из страны —
                                      ни зверушки, ни птицы!
Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!”
И советский генсек, укрепляя стальные границы,
Параллельно придумал такое ж решенье ЦК.

Словом, штурман-романтик зажат был
                                             в суровые узы,
Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг.
И потом на таможне родного до боли Союза
Спрятал птицу за пазуху: только, мол,
                                              вякни, дурак!
И пока потрошили его чемоданишко тощий,
Говорящая птица, — конечно, не ведая зла, —
Острым клювом на теле трудилась
                                 с угрюмою мощью,
Штурман вынес и это. Бывали покруче дела!

Вышел бледный, шатаясь, он в зиму.
                                Домой он вернулся.
Ну, а дома записка: “Устала одна куковать...”
Взял за голову птицу он и широко размахнулся,
А потом передумал, живой отпустил умирать.

Сколько видел еще он и звезд заграничных,
                                                             а лун-то!
Много разных событий стряслось
                                             на пути холостом:
Президента сгубила какая-то черная хунта,
А советский генсек сам от старости умер потом.

                                                      1990






ПИТЕР. ЛЕТО-88




Жара. И пыль хрустит. Средина лета.
Ситра б глоток какой или пивка..
На Смольном флаг.
И, значит, власть Советов,
Как говорили сталинцы, крепка.
Душа парит и требует полива,
Но, черт возьми, порядочки новы:
Вчера прошел я Датские проливы,
А в ресторан на Выборгской — увы!
Конечно, будь я фрукт какой цековский,
Я 6 этих мук души не осязал.
Рубцова нет, остался Глеб Горбовский,
Но, говорят, он прочно завязал.
Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку,
И завертелся, как веретено,
В толпе, спешащей делать перестройку,
Иль Зимний брать со Смольным заодно?!
Ну, стало быть, на родину вернулся!
Простой моряк, не барин и не граф.
Не сдался Зимний. С почтой промахнулся.
И лишь под вечер “занял” телеграф.
Друзьям приветы — долг, а не обуза,
Родным поклоны — помню, мол, всегда!
Залитый потом, грузный, как медуза,
На Невский выгреб. И — вот это да!
Иду-бреду в огнях. Куда, не знаю?
Иду... И тут — фартовая — она:
Ажур колготок, ножки, “четвертная’’
В ажуре том — начальная цена.
На хате — стол, шампанское рекою,
Витают вздохи — милый, дорогой!
Плачу за все я царственной рукою
И наливаю весело — другой.
Час утра. Та же жаркая погодка.
В башке туман, и думы глубоки.
На Смольном флаг.
Цела и “мореходка”^{7}^,
А этот факт оценят моряки.






ВЛАДИВОСТОК


Льву Князеву




Сунься, враг! И приветят огнем:
И линкор, и буксиришко ржавый!..
И когда мы в загранку идем,
Мы спокойны — за нами Держава!..

А теперь? Иль остыли ветра?
Или в башнях стволы понарошку?
Лазят чуть не в заливе Петра
На своих кавасаках япошки.

Шмонят нагло шпион и бандит.
И уж, вроде, не к месту картина:
В полдень праздная пушка палит
Холостыми — на сопке Орлиной.

                                    1999






* * * 




Одни, словно голые в бане,
У шаек своих и корыт.
А я в штормовом океане,
Мой путь направляет бушприт.

При хватке и мстительной силе,
Разбитой страны паладин,
Поверил я в прочность
Под килем!
Торжественной мощи глубин.

И в небе я вижу поруку,
И к Богу иду, не беда:
С ним раньше по правую руку
Случалось сидеть иногда.

                                1996






ЦИКЛОН


Морякам сухогруза

"Николай Семашко"


Подан “SOS”. И объявлен аврал.
Витус Беринг сжимает штурвал:
— Это вам не пролив Лаперуза!
С четырех океанских сторон
Нас валяет камчатский циклон,
И вдобавок — смещение груза.

Вал девятый — по борту удар,
Оглушительно слепнет радар,
Для спасенья потуги нелепы.
Дрогнул мостик. Но глянули вниз:
Боцман Сылка над бездной завис —
Укрепляет он талрепы — скрепы.

Будь что будет! Но выдержал трос,
Дальше — ангел нас в небо вознес.
Как спаслись мы в деянии адском, —
Позабыть бы — на кой это ляд?
Но уж очень красив был закат
Через месяц в проливе Малаккском.

Кто-то вспомнил: маяк не мигал,
Петропавловск наш подвиг проспал,
Продремала морская контора,
Боцман Сылка ужасно продрог,
Беринг снова в могилу залег,
Так помянем добром командора!

                                    1999






ИНДУСЫ




Из всех кругосветных искусов,
Из сонмища встреч на ветрах,
До жалости помню индусов
В их медленных жарких портах.

В Бомбее-порту или Кочин,
Где зной обжигает с утра,
Они расторопны не очень,
Зато побузить мастера.

Потрудятся малость и — в спячку,
Устелят телами причал.
Проснутся, жуют свою жвачку,
Наверно, чтоб тонус крепчал.

Фанаты таинственной веры,
Ведомые Буддой самим,
За что-то стреляют премьеров,
А после стенают по ним.

Костры погребального ада
Сандалом и лавром горчат.
Что жалость? Тут гневаться надо!
Не знаю я... Боги молчат.

                             1998






ПРО ИНДИЙСКУЮ КОРОВУ




Священная — да. А по части навоза?
Не видел. Одна подкопытная пыль.
Конечно, жестка постановка вопроса,
Но это ж корова, не автомобиль.

Загон переулка, асфальта подстилка,
На впалых боках — голодовки печать,
Окрестную травку побила кобылка^{8}^,
Одно остается корове — мычать.

Смотрю я и мучаюсь горькой, подспудной,
Далекого детства бедой-лебедой:
Эх, эту б корову в лужок изумрудный —
Пасись и нагуливай добрый удой!

Под вечер пришла бы корова до хаты,
И, кроме удоя, с собой принесла
Две пары копыт и большие ухваты
Священных рогов, к изумленью села.

С коровой и в жизни была б перемена:
Звенел бы литовкой на знойном лужке,
Зимой бы носил ей навильники сена,
Похожий на Будду в своем кожушке.

                                                  2001






В ЗАГРАНИЧНОМ ОТЕЛЕ





1

Чего он хочет, голос странный —
В два тридцать ночи, черт возьми!
За телефонною мембраной,
Как бы за темными дверьми?
Всю душу вытянул по нитке,
Я как привязан к проводам.
И не выдерживаю пытки:
— Ну что не спится вам, мадам?
Я распахнул окно пошире:
Дождит нерусская весна.
А может, там, в полночном мире,
Любовь, пожар или война?
Гуляет поздняя пирушка
Под сенью вымокших аллей.
Вот так и вспомнишь:
Где же кружка,
С которой сердцу веселей?




2

Настойчиво, гортанно
Звонят мне без конца.
И снова за мембраной
Не разглядеть лица.
Теперь мне в ухо дышит
Таинственно и зло.
Заочно ненавижу
Клиента моего.
Ну что он в самом деле,
Хоть трубку на куски!
Ворочаюсь в постели,
Зверею от тоски.
Гляжу остекленело,
Но думаю пока:
“Хорошенькое дело —
Незнанье языка!”
Всю ночь в окошке узком
Качается звезда...
Послать его по-русски,
Пусть думает — куда?!

                           1973, 1979






В КОРОЛЕВСКОМ ЗАМКЕ




Грозны башни древнего колосса,
Но за узким таинством дверей
Пыль веков собрали пылесосом,
Полумрак сбежал от фонарей.

Гид ведет направо да налево,
Непростые зрелища суля:
— В этом зале — ложе королевы,
Этот зал — покои короля...

Сам король — с картины
Смотрит строго:
Безупречны локоны и стать,
Молодой, наверно, равный богу,
Так и ждешь — начнет повелевать!

Голубая лента, эполеты!
Я ж, признаться, думаю о том,
Как он ночью шел на ложе это
Мимо сонной стражи босиком.

                                   1974






НААНТАЛИ


Михаилу Захарову




Не случайно запомнил:
Мы там ночевали
И глазели на кирху
С трефовым крестом.
Городок Наантали,
Отель “Наантали”!
Что-то русское
Слышалось
В имени том.

И красивая девушка
Возле киоска
Так щемяще мои
Всколыхнула года,
Что совсем было близко
До внешнего сходства
С городками,
Где счастлив
Я был иногда.

Вспоминается,
Как с приближением
Ночи,
Невозможно о милой
Грустилось,
Хоть плачь.
И напрасно — с рекламы
Зеленые очи
Зазывали утешить
От всех неудач.

А наутро
Мы тот городок покидали,
Не заманит назад
Никаким калачом.
Но опять я шепчу:
“Натали...
Наантали...”
И жалею, жалею,
Не знаю о чем.

                           1977






АНТИКВАРНАЯ ЛАВКА




Тусклый глянец пистолей и карт,
Плащ-накидки латинского шелка,
Ружья в козлах. И — сам Бонапарт:
Красной меди сюртук, треуголка.

В дорогой антикварной пыли,
В окружении нимф и амуров,
Сановито молчат короли
На усталых старинных гравюрах.

Сколько сразу батальных вещей,
Грозных взоров и спеси коварной!
И хозяин сидит, как Кощей,
За прилавком над книгой амбарной.

Тихо бьют над прилавком часы,
Как полдневные склянки на шканцах.
И горошина медной слезы
Прожигает сюртук корсиканца.

Хмурит брови испанский король.
Снова тихо. Ни стука, ни скрипа.
Слышно даже, как ползает моль
По камзолу Луи де Филиппа.

                                      1988






СТАМБУЛ




Стамбул! Стамбул! Какая тема,
Какая музыка веков!
Теперь он вроде Вифлиема
Для всероссийских “челноков”.

И я, с сумою в два амбара,
Свалясь с небес, как саранча,
В толпе стамбульского базара
Весь день толкусь без толмача.

К исходу дня, измятый, ватный,
Груженый, взбитый, как постель,
Бочком вхожу в трамвай бесплатный
И еду в звездочный отель.

Тут все при фарте, интересе,
Ни до восточных грез и чар,
Молчат, когда под юбку лезет
Тамбовской бабе янычар.

Трамвай скрипит себе надсадно,
А с янычара градом пот.
Бабенке боязно. Но — ладно,
Не туркишлиры он крадет!

О, град Стамбул! О, страсти эти!
Аллах могуч, всесилен столь,
Он правоверных ждет в мечети,
А нас — таможенный контроль.

                                        1996






ГАВАНА




Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь,
В ожидании рейса калякаем.
Революцией пахнет гаванская ночь,
Керосином и всячиной всякою.

Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь,
Но барбудосы шляются разные.
И главенствует — нет, не испанская речь,
А российская, русская — праздная.

Сейнерили ребята. И вольную пьют.
Ты ж болваном сидишь как потерянный,
А возникнешь под пьяную руку, убьют
И не вякнешь, как палтус ошкеренный.

Разбитная старушка, ты лучше завянь,
Дочка-внучка, отстань с разговорами,
И закрой свои ножки и зло не тарань
Рыбачков колумбийскими взорами.

За окошком тропическая канитель,
Непогодные — что ли? — условия.
Где-то спать собирается Кастро Фидель,
Парабеллум кладет в изголовие.

Ожидание рейса. Угрюмый момент.
В тесном зале мурманская лексика.
Но Россия закрыта. И Ньюфаундленд
В гололеде. Свободна лишь Мексика.

Будь что будет. Исходит кубинская ночь.
Притомились мои иностраночки.
Угнездилась старушка, а внучка иль дочь
Тянет медленно “пепси” из баночки...

                                             1993 






РУССКАЯ ВЕНЕСУЭЛА


Моему крестному

Г. Г. Волкову




Все было проще, чем думал об этом,
Там, на краю зарубежной Руси,
Встретили шуткой седые кадеты —
Ну, комиссар, мол, прощенья проси!

Сдвинули рюмки по доброй привычке,
И недоверья растаял ледок.
Да, раскидали нас войны и стычки,
От безрассудства лишь Бог уберег,

Только куда подевалась отвага?
Думал ли встретить я, братцы, вчера
Рудневых — внуков героя “Варяга”?
Встретил. Сошлись мы. И — с Богом ура!

Помню у Слезкиных вечер сердечный,
Кинту^{9}^Бурмицких, вопросов обвал,
Дружных Ольховских чету и, конечно,
Как Свистунов о донцах вспоминал.

Сколько улыбок хороших! И столько
Солнечных душ пораскрылось легко:
Павла и Сергия, матушки Ольги...
Только сроднились. И вновь далеко

Вечнозеленый окрас Каракаса,
Горных дорог золотой серпантин,
Авиаборт безупречной “Виаса”,
Моря Карибского синий сатин.

Кира и Аннушка, Катя и Вера,
Волков Георгий и кинта его.
Вот перед взором встают кабальеры —
Плотников, Маликов и Хитрово!

Русских погостов святые могилы,
Белой России последний рубеж.
В утренней дымке вершина Авилы —
Знак восклицательный вечных надежд!

                                                 1991-1994






ЗОЛОТОЙ ОСТРОВ




Ем бананы, валяюсь на пляже
В первый раз за доставшийся век.
Никакого здесь нет эпатажа,
Как нормальный живу человек.
Все стабильно: ни путча, ни рынка,
Ни пустых политических ляс.
Час-два лету до Санто-Доминго,
Двести верст и — в огнях Каракас.
По соседству фламинго гнездится,
Дозревает кокосовый сок.
Поселиться бы здесь, позабыться
И зарыть даже память в песок.
Что еще романтичней и краше:
Затеряться вот так, запропасть,
Коль в Отечестве нашем не наша —
Продувная, продажная власть.
В человеческом счастье иль горе
Не бывает дороги прямой.
Над лагуной Карибского моря
Взвешу все и... уеду домой.
А приснится мне птица фламинго
И нектаром кокос налитой —
Вспомню остров и Санто-Доминго,
Как негаданный сон золотой.

                                            1992













НЕБО БЕЗ ЖУРАВЛЕЙ









ИНОПЛАНЕТЯНЕ




Среди простых забот о хлебе
Нам, может, даже повезло:
Теперь кружит не коршун в небе,
А серебристый НЛО.

То возле речки, на поляне,
То в горсаду, что пуст и тих,
Садятся инопланетяне
В “тарелках” импортных своих.

Они бодры, молодцеваты,
В скафандрах узкие тела.
Наверно, метят в депутаты
От радикального крыла.

Что посулят они? Удачи?
Не знаю. Многого не жду.
А Русь, изверясь, пьет и плачет
У сих пришельцев на виду.

Опять — они! — статья в газете.
И все при них, как у людей.
”Как скучно...” — Гоголь бы заметил,
А Ельцин гонит лошадей.

                                  1989






ДА, МОЖЕТ БЫТЬ...




Мужик был злой и трезвый, как стакан.
Речной вокзал закатом был украшен.
Я речь повел: мол, видел много стран.
Он оборвал:
—  А мне хватило нашей!

Я проглотил глухой обиды ком:
—  Да бог с тобой, коль ты такой везучий,
Вон пароход, катись ты прямиком
На Север свой, — и кепку нахлобучил.

Как много их, копя к эпохе злость,
Бродяжа тут — при силе и при хватке,
Легко спилось и в сферы вознеслось
На нефтяной сибирской лихорадке.

—  Ну ладно, друг, ты тоже не дури! —
Он взял меня за лацкан, — ну, манеры! —
Я что скажу: да здравствуют цари —
Хранители Отечества и веры!

Я так и сел на ржавый парапет:
—  Ах, боже мой, зачем такие страсти?
Какая связь?
—  Прямой как будто нет! —
Он похрустел браслетом на запястье.

И вдруг вскипел, выплескивая грусть,
И, распалясь, кричал, как будто лаял:
—  Цари-то что! Поцарствовали, пусть,
Алешку жаль — парнишку Николая...

Теперь мужик сглотил обиды ком
И устремил в пространство взор колючий:
—  Я сам читал, как он его — штыком,
Бандюга этот, Янкель... гад ползучий!

И тут он встал — большой — у лееров,
Взвалил рюкзак:
—  Ну, ладно, посидели... —
Потом с борта махнул мне: — Будь здоров!
Не вешай нос, все сладится, земеля...

Потом зажглись на мачтах фонари,
И, берега и воду баламутя,
Вновь донеслось: “Да здравствуют цари!”
Да. Может быть... При нынешней-то смуте.

                                                    1990






СОВНАРКОМ. ИЮЛЬ 1918


Свидетельства современников, опубликованные в печати, говорят о том, что после убийства царской семьи в Екатеринбурге заспиртованная голова Николая II была тайно доставлена в Москву, в Кремль.


В стране содом. И все — в содоме.
Пожар назначен мировой.
И пахнет спиртом в Совнаркоме —
Из банки с царской головой.

Примкнув штыки, торчит охрана,
Свердлов в улыбке щерит рот.
А голова, качаясь пьяно,
К столу Ульянова плывет.

Он в размышленье: “Вот и сшиблись!
Но ставки слишком высоки!”
Поздней он скажет: “Мы ошиблись!”
Но не поймут ревмясники.

В морозный день эпохи мрачной,
Да, через шесть годков всего,
Они, как в колбу, в гроб прозрачный
Его уложат самого.

А где-нибудь в подвале мглистом,
Где меньше “вышки” не дают,
Из адской банки спирт чекисты,
Глумясь и тешась, разопьют.

И над кровавой царской чаркой,
В державной силе воспаря,
Они дадут дожрать овчаркам
Останки русского царя.

Еще прольются крови реки
Таких простых народных масс.
Тут голова открыла веки.
И царь сказал: “Прощаю вас...”

Он всех простил с последним стоном
Еще в Ипатьевском плену:
Социалистов и масонов,
Убийц и нервную жену.

...Летит светло и покаянно
На небо царская душа.
И зябко щурится Ульянов,
Точа клинок карандаша.

Еще в нем удаль боевая,
Еще о смерти не грустит,
Но час пробьет... Земля сырая
Его не примет, не простит.

                                      1990






УЛИЦА ЕЖОВА




Угрюмых крыш накат тяжелый,
Кювет с болотною травой.
Иду я улицей Ежова —
Какой-то сонной, не жилой.

Как во вчерашний день заброшен,
Но просвещенный “Огоньком”,
Я подхожу к дедку в галошах,
И он кивает: “Тот... нарком!”

Кивает, видно, по привычке,
Мол, знаю сам, нехорошо...
Да вот и ржавая табличка
На пятистеннике: “Ежо...”.

Глухой чердак, окно-бойница,
А во дворе, что хил и пуст,
В больших “ежовых рукавицах”
Стоит боярышника куст.

Крамольный факт советской были.
И этот благостный старик
Вздыхает: “Власти нас забыли,
Но я уж, Господи, привык”.

Привык. Ни горечи, ни злости.
И только — чем душа жива! —
Он, будто собственные кости,
Кладет в поленницу дрова.

                                   1990






АПРЕЛЬ




Трепыхается белье,
Глухо грает воронье.
Переходная погода
Дует падерой в жилье.
Колобродит зло и люто
Время крови и свинца:
Что ни год — людская смута.
И не видно ей конца.
Под густым газетным лаем,
Под парламентский балдеж,
Сам торю дорогу к маю —
Сквозь наветы, грязь и ложь.
Трепыхается белье,
Веще грает воронье.
Благо, есть еще отрада —
Деревенское жилье.
На крыльце дровец беремя,
Под окошком скрип саней.
Жидкий чай, программа “Время”
И вселенная — при ней...

                                     1990






ЖУРАВЛИ


Ах, грустно! Ах, улетели журавли, барин!

И.Бунин




Журавли улетели... Ах, барин, они улетели!
Ах, Иван Апексеич... Какая пора на дворе?
То ль покойники с косами встали и вновь околели,
То ли белые с красными рубятся в кровь на заре?
И заря умерла... Только Маркса усмешка густая —
Над планетой, над Русью, как банный,
                                             как фиговый лист.
Журавли улетели. Небесная чаша пустая,
Самолеты не в счет, ненавижу их
                                         дьявольский свист.
Бабье лето еще... Паутина летит из Парижа —
Невесома, как всюду, плывет
                                          с Елисейских полей:
Поэтический троп иль живая деталь
                                                     для престижа?
Это подан мне знак: проводили и там журавлей!
Так бывало и раньше. Но так вот угрюмо и люто
Не болела душа, не мрачнели стога на лугу.
Силы зла торжествуют,
                                вселенская тешится смута.
Журавли... Слышишь, барин?..
                                Я плачу, прости, не могу...

                                  1990






ПУСТЬ ПОТЕШАТСЯ




Степлой грустью есенинских кленов,
С русской думой о днях золотых,
Все прошел я шторма и циклоны,
Принимая как должное их.

Жили рядом светло и согласно
Деревеньки мои, города.
Жили разно, не то, чтобы праздно,
Но без света в душе — никогда.

Не обидел родную сторонку,
Воспевал. И прославил, как мог.
Что же нынче так лает вдогонку
Чья-то шавка? Суди ее Бог!

Лают давки у винных лавчонок,
Лает рэкет. Спасения нет?!
Больше всех беспардонных сучонок
Развелось в подворотнях газет.

Коль в душе ни таланта, ни Бога,
Коль от злобы в глазах зелено,
Пусть потешатся бранью и склокой —
Все равно им парить не дано.

Выйдет срок... Приплывут бригантины,
Вспыхнет снова — по курсу — звезда...
Кто там с визгом вцепился в штанину?
Наступлю ведь... Ну, право, беда!

                                        1990






ШКОЛЬНЫЙ ДРУГ




У Кольки Чекунова все при месте:
Обширный двор с постройками — поместье! —
По нынешним-то скудным временам.
Есть две машины “Нива”, “Жигуленок”,
В хлевушке народившийся теленок,
Ну, словом, поживает: я те дам!

“Сначала в баню”, веничек зеленый
Несет хозяин. И, как две иконы,
Мы восседаем чинно на полке.
Над банной крышей звезды и кометы —
Предмет любви не нынешних поэтов,
А тех, старинных, — в дальнем далеке.

По всем частям — по косточкам и в целом —
Чугунный жар злодействует над телом,
Экватору и тропикам — родня.
А мы к воде скользим, к холодной, ниже,
И ковш-другой — сибирский наш “кондишен” —
Враз остужают Кольку и меня.

Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий!
А в доме телек врет о перестройке,
Настали же смурные времена!
Но Кольке — что? Он банно-кумачовый,
Махнув рукой на байки Горбачева,
К столу торопит: “Водки иль вина?”

“Ну как сказать!” — томлюсь неловкой ролью,
”Да ты взгляни! — он мигом нырь в подполье —
Сухое, спирт, коньяк “Наполеон”...
И впрямь, таких я сочных этикеток
Не видел столько постных пятилеток,
Считай, еще с добрежневских времен.

“Что ж, — говорю, — сейчас дерябнуть стоит,
Как детям культа, пленникам застоя,
И коль страна до гласности дошла,
Мы выпьем, чтоб начальство не чудило
Над мужиком с “ухватистою силой”,
Не притесняло русского села.

Как уцелел ты? Ведь такие годы...”
Смеется Колька: “Были и погоды...”
А мне своя привиделась стезя:
Сплошной галоп за книжками, за славой,
Едва поспеешь, — окрик литоравы:
“Погодь за дверью — занято. Нельзя!”

Ну, повидал Америку, Европу,
Ну, по морям тропическим протопал,
Но не взрастил телка и порося,
Не сдал — где взять? — ни литра и ни грамма,
В счет этой продовольственной программы,
Для тружеников фабрик молока.

У Кольки Чекунова все при деле:
Сейчас придет с вечерней дойки Неля,
И ребятишки-школьники — вот-вот.
А я в гостях сижу залетной птицей,
Ну, сочиню печальную страницу...
Да нет, шалишь, совсем наоборот!

Стезя — стезей... А радоваться надо:
Вот лунным светом залита ограда,
И теплый свет искрится у окон.
Мы были с Колькой други высшей марки.
И вот впервые пьем по честной чарке.
“Ну доставай там свой “Наполеон!”

                                              1990






В НЕБЕ ХОЛОДНОМ..


Памяти моих родителей,

Екатерины Николаевны

и Василия Ермиловича




Вспыхнув во тьме,
                        прочертила параболу спичка,
Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе.
Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка.
Рад одному, что хоть в душу никто не полезет.

В печке прилежно пылает дровишек беремя,
Ветка сирени скребется в морозную раму.
Время тревожное, горькое, подлое время.
Мама б жила, я пошел бы проведовать маму.

Яблок купил бы в коммерческом, что ль, магазине,
(Пухнут там цены на тухлых дрожжах
                                                 перестройки),
Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины,
Выпили б малость малиновой сладкой настойки.

Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете,
Наши покосы и яблоки нашего сада.
Лучшие дни!.. Но опять биороботы эти
Мутят Россию. Но маме об этом не надо.

Пусть она спит возле бати за рямом зеленым,
Пусть им приснится, как ветер осоку колышет,
Как возле дома, поднявшись, красуются клены,
Нашего дома, с покатою шиферной крышей.

В небе холодном Большая Медведица бродит,
Иль сатана насылает большие морозы?
Печь остывает. И пятый десяток доходит,
Как я живу. А в душе еще детские грезы.

Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной,
Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели!
Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно...
Правды хотели? Да все ли до правды созрели?

Мозг затуманен не столько смурной бормотухой,
Сколько трущобною лжедемократской баландой.
Недруги действуют, рушат фундаменты духа
Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой.

Глянешь окрест — и душа замирает от боли:
Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты.
Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли,
Может быть, там не дотянутся к нам “демократы”.

                                                     1992






РАЙОННЫЕ СТАНСЫ




На ладан дышат ад- и райсобес,
Казна пуста, в хозяйствах не до жиру,
На месяц сена, силоса — в обрез,
Солому с крыш сдирают фуражиры.
В саду “Орленок” сломан барабан
У пионера в гипсовой пилотке.
Но вновь шустрит сноровистый пацан,
Завел свой бизнес — жвачка и колготки.
Стальная дверь. И запах кабака,
Вся из себя питейная халупа.
Тут был клиент! Испробовал пивка
И на сугробе расписался тупо.
Мой дом, где жил, снесли. И котлован
Отрыли, грезя западною новью,
По всем статьям — замах на ресторан
Валютный и — с французскою любовью.
А как подруга юности? Она
Живет в приватизированном рае,
Где склад фарцы и сумерки сарая,
И без детей звереет тишина.
Какой ей прок с того, что я поэт,
Коль нет воды горячей, в щели дует?
Вот и крутись! И крутится, чуть свет,
Какой-то дрянью польскою торгует.
И как судить? Привычней пожалеть,
У всех, похоже, участь полосата:
В телеге жизни как-то доскрипеть
До впереди мелькнувшего заката.
Куда идти? И я пошел ва-банк,
Забытый опыт дался мне непросто.
Буровя снег, напористый как танк,
Уперся в ров старинного погоста.
За малый срок, что не был здесь, крестов
Повыросло, стоят, раскинув руки.
И всякий крест распять меня готов
И воскресить на радости и муки.
Не сильно ж я пред Богом виноват,
Но все равно фантазия взыграла.
Вот мать лежит, отец, там — малый брат,
Январской вьюгой холмики сровняло,
Невдалеке, где свист машинных шин,
В тисках болот и наледи озерной,
Все тот же тракт уходит на Ишим,
С кюветным льдом и далью иллюзорной.
Районный тракт — ухабы, колеи!
Он мне давно открыл, что мир прекрасен!
И вот кресты... А крестные мои
Живут — представить только! — в Каракасе.
И там я был. И там обрел родню.
’’Там, как припомню, супротив аптеки
Есть русский храм на Пятой авеню,
Где я прощен “отныне и вовеки!”
Так что ж теперь? Свободный, как дитя,
Опять свыкаюсь с жизнью понемногу.
И выкрест-месяц, рожками блестя,
Мне освещает в сумраке дорогу.

                                              1994






КОСЫНКА




Серый автовокзал,
Злые тети и дяди,
Ожидания зал
С Ильичом на фасаде.

Бодрый лозунг парил
Над стеной заскорузлой.
Кто дремал, кто курил,
А кто семечки лузгал.

Кто-то к кассе пролез
Сквозь мешки и корзины,
Словно пушку, протез
Обнажив из штанины.

Взвыло радио. В нем
Будто жарили сало:
Это беглым огнем
Касса справку давала.

Но как главная суть
Встряла в память картина:
Я от пуза на “рупь”
Пил в ларьке “Буратино”.

Как сверлил светофор
Красным оком трехтонку,
Как мой вспыхнувший взор
Заприметил девчонку.

Очень ладный берет,
Очень в меру — помада.
И таинственный свет
В глубине ее взгляда.

Ей, как мне, огольцу,
Лет пятнадцать и было.
Ей косынка к лицу
Очень уж подходила.

А на мне — кирзачи
Пахли ваксою крепко.
И в конец — хоть кричи? —
Позамызгана кепка...

Репродуктор кричал,
Шла посадка на “ПАЗы”.
Больше я не встречал
Той девчонки ни разу.

Над кромешной бедой,
Над мальчишечьей, чудной,
Просияла звездой
В нашей местности скудной.

Вскоре сам я пропал
В дальних весях и странах.
Возвращаясь, блистал
При тугих чемоданах.

После стольких потерь
И знобящего быта —
На том месте теперь
Все асфальтом покрыто.

                                  1996






АНТИХРИСТ


А месяц будет плыть и плыть...

С.Есенин




В листве осины зреет страх,
Трепещет древо-выкрест:
Для всех голов не хватит плах,
Когда придет антихрист!

И ты наивен, человек,
И так в наивстве канешь.
Еще добром жестокий век,
Двадцатый век помянешь.

Ты по теченью будешь плыть,
Пришествию не веря...
Дурные головы рубить —
Одна забава зверю.

Вот он идет — загробный свист! —
Все три шестерки — ко дню.
И русский лес последний лист
Роняет в преисподню.

                             1996






* * *


К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

А. Пушкин




Скользя и падая нелепо,
Нажравшись телебелены,
Россия чокнулась. И слепо
Пасется в стаде сатаны.

Народ? Наверно, только в песнях
Остались удаль и броня —
Он все тупей и бессловесней,
Все круче стрижка и резня.

Пойди сыщи единоверца,
Враз охладеешь, видит Бог,
На пепле пламенного сердца
Он свечку кроткую возжег.

И рад! И верит в час спасенья,
Как бы не видя куража,
Убогий символ возрожденья
Рукой слабеющей держа.

                                 1996






ПОРТРЕТ ЗНАКОМОГО




Обочь и вдаль
Гудит-свистит эпоха.
И он с зарей,
Покрякивая аж,
Со смаком мечет кашу из гороха, —
Удачным был
На ток ночной вояж.
Потом соснет —
“Куфайку” в изголовье,
Проснувшись,
Щец откушает горшок.
И, берегя бесценное здоровье,
Целебной травки
Примет корешок.
Не курит. Да!
Не чахнет и не пышет,
Чадит себе,
Укромно шелестя...
Но слух прошел,
Слушок, точней:
“Он — пишет!
“Из мусорной корзины” — повестя”.
Словарь и стиль визжат,
Как поросята,
И местных тем
Убог и скучен круг.
Уж написал ноль целых
Две десятых
За двадцать лет мучительных потуг...
И как-то Гоголь,
Выглянув из мрака,
(Он чародей и — может иногда!)
Прочел страницу,
Лоб потер:
“Однако...”
И подтвердил:
“Как скучно, господа!”

                                 1991-1997






БЕСЫ




Не пылил, по столу не стучал,
Вроде ваньку валял понарошку,
В том порядке, как их обличал,
Обнажали, топырили рожки.

Возмущались — напрасно грешу,
Гомонили и хрюкали сыто,
Предлагали поладить: “Прошу,
Стол накрыт и помыты копыта!”

Но качнулся в простенке портрет —
Аскетичный и сумрачный малость.
—  Это ж бесы! — шепнул мне аскет.
—  Понимаю уж, Федор Михалыч!

Не стерпел и двух-трех “замочил”,
О дальнейшем — провалы местами.
Дома “ящик”, утершись, включил, —
Тут как тут они, вертят хвостами.

Целый вечер в бесовской игре
Упражнялся над кнопками рьяно:
Щелкнешь, сбулькают в черной дыре,
Только рябь и круги по экрану...

                                           1998






ДЯТЕЛ




Дятел долбит за окошком,
Что там нашел, не пойму?
Долгой, упорной долбежкой
Всех растревожил в дому.

Думаю, Господи Боже, —
Смута, реформы, мороз...
Вот надолбился. Похоже,
В лес инструменты понес.

Мал, а такая отвага, —
Клюв, оперение, стать!
Малость соснет бедолага
В тесном дупле и опять,

Глянь, уж стучит на болоте!
И никому не к лицу
Плохо судить о работе,
Что по плечу молодцу.

                          1998






УТРО В СТАНИЦЕ


Виктору Жорнику




Вор, что ль, ходит? Собаки лают.
Старотировка. Светает.
В помидорах шуршит роса.
Ядра груш тяжелят корзины.
Занавеска из парусины.
И с лампасами небеса.

Вот Галина встает. И разом
Расцветают горелки с газом,
Шелестят лепестки огня.
Наваждение сна, морока,
Но хозяин уж греет оком
Двор казачьего куреня.

Стайка кур, воробьи в застрехе,
Миг — и сыплются, как орехи,
На тропиночку, где бахча,
Где стрючки, как в петлицах ромбы,
Где на ржавый осколок бомбы
Песик Тимка глядит урча.

Нас Галина к столу сажает,
Проломиться он угрожает
От пельменей и пирогов.
В дополнение — вин наличность,
Виноград, козий сыр...
Античность!
Начинается пир богов!

Песик Тимка теперь ликует,
Он пиитов по духу чует,
Доверяет и мне пока.
Обещаю тебе, мой псяра,
Кость длиною до Краснодара,
Толщиною — до Темрюка!

Злое время... А мир возможен!
Я б хотел, чтоб казак из ножен
Свой клинок для атак не рвал,
Чтобы вор не водился здешний,
Чтоб Галина цвела черешней,
И хозяин преуспевал.

                               1999






ЖАРА


Оглушительно тоскливы
Камышинки на жаре.
Цапли шествуют брезгливо
По лягушечьей икре.

Леность, нега, захолустье,
Но вдали железный гул:
Это порт в кубанском устье —
Груз пакует на Стамбул.

Вон мужик в рыбацкой робе,
Вроде умница с лица.
Что он, даром время гробя,
Ловит, спра-ши-ва-ет-ся?!

Воду попусту буровит,
Ну, там клюнут окуньки...
Не диверсию ль готовит
На брегах Кубань-реки?

Мы, как Пятница и Крузо,
Трапезуем на бревне.
— Эй, приятель, хошь арбуза?
С подозреньем глянул: — Не-е!..

Что ж ты трусишь, друг сердечный,
Что зауросил, чудак?
—  Не шпион?
—  Темрюкский, здешний! —
И мужик за свой рюкзак.

—  Мне домой...
Ориентиры
Держит правильно: семья!..
Дома скажет: “Рэкетиры...
Но я справился с двумя!”

У небес и солнца — спайка,
Но жара смиряет гнет.
Молодой азовской чайкой
В ближнем небе самолет.

Корабли уходят в дали.
Берег ласковый, река...
Жаль вот только — напугали
Мужика из Темрюка.

                                  1999






В КОНЦЕ ВЕКА




За годы и жизнь примелькалась,
Остыл камелек бытия,
В дому никого не осталось —
Лишь кошка да, стало быть, я.

От войн, от политики стрессы,
То правых, то левых шерстят.
У деток свои интересы,
Хоть, ладно, порой навестят.

Всплывают забытые лица,
Пирушки, былой тарарам...
И кошка походкой царицы
Гуляет по пыльным коврам.

Замечу: “Не стыдно ли, Машка?”
Но я ей плохой командир.
Наестся, умоет мордашку
И зелено смотрит на мир.

Никто ей худого не скажет,
На стылый балкон не шугнет.
Под лампой настольною ляжет,
Под стуки машинки заснет.

И что нам фонарь и аптека,
Ночь, улица — жизни венец?
Руины ушедшего века
Не так и страшны, наконец!

                                    1999






В ГЛУБИНКЕ




Да что Москва!
В глубинке — те же грабли.
Вон воровской
Цигарки огонек.
И мало звезд.
Небесный свод ограблен.
И на моей хибарке
Сбит замок.

Гремлю ведром.
Колодца шурф полночный
Вморожен в абрис
Зябкого двора.
На лужах лед
Потрескивает сочно,
Он не растает
Точно до утра.

Нагрею печь.
Чаек — привычный фактор.
И — не впервой
В миры былого плыть.
Москва, Москва! —
Две тыщи верст по тракту,
Приснится, золотая,
Может быть.

                    2000






ПРОЙДЯ АТЛАНТИКИ




Весенний день на ощупь шелков,
Пахучи тополь и ветла,
Навозных куч субтропик желтый
Приметней в мареве тепла.

Вскопал три грядки, подытожил,
Что посажу, посею и...
Вот до чего ты, парень, дожил,
Пройдя Атлантики свои.

Неси свой крест и пей отныне
По шесть с полтиной молоко.
Давно ль, моряк торговых линий,
По Сингапурам пил пивко!

Вздымай лопату, словно знамя,
Не оступайся на граблях.
Итог один: вперед ногами...
Как, впрочем, и на кораблях.

                                         2000






ОТКРОВЕНИЯ СТАРОГО МОРЯКА




Как ходил в морские дали,
Знает флотский рундучок:
В нем все две моих медали,
Награжден за что — молчок.

А теперь без карт и лоций
Дачке преданно служу.
Никаких былых эмоций,
Только оком повожу.

Принайтую все, подлажу,
Праздных выгоню куряк.
И фальшборт забора крашу
В колер крейсера “Варяг”.

Отшиваю шмар и мурок,
Веселю приятных дам,
Смоляные кнехты чурок
Враз колю — напополам.

                                2000






СТРОЮ БАНЮ




Врыжих опилках
Апрельский осевший сугроб.

Стружка кудрявится,
С локоном девы сравнима.

На перекурах
Вползает под свитер озноб.

Талые воды журчат
И проносятся мимо.

Дело решенное:
Вот уж на взъемы стропил

Скат набиваю из досок,
Кладу рубероид.

Сруб конопачу,
Мощу потолочный настил.

К августу точно
Веселую баньку дострою!

Банька что надо!
Нагрянет родня, как в музей.

Веник березовый,
Он — распервейшее дело.

Много пожалует
На дармовщинку друзей.

Жару поддам,
И пусть дурь выбивают из тела!

Надо б просторный
Изладить предбанник. И свод

Каменки выложить.
Дел, как подумаешь, море.

Хитрый скворец вон
За паклей охоту ведет,

Тащит в скворечник
И снова свистит на заборе.

                                      2000






СОЦИАЛКА




...И сосед мой про живность жалейку завел,

Показатель упал, мол, до смертной отметки:

Две коровы в округе, пять ярок, козел,

Поголовье котов еще дикой расцветки.



Да, покуда я классикой душу лечу

И земная — при чтенье — юдоль не колышет

Иль там что-то отважно в тетрадке строчу,

Они шкуру друг дружке сдирают на крыше.



В одиночестве волчий всегда аппетит,

Подкреплюсь, неохотно помою посуду.

О каких-то реформах транзистор бухтит —

Социалка теперь превалирует всюду.



Правда, сам я хозяйство вести не сдурел.

Вон решился и сник новорусский холера...

Ублажились коты. И закат забурел.

И в семь сорок зажглась над поселком Венера.

                                                        2000






ЭПИЗОД ДАЧНОЙ ЖИЗНИ




Ну теплынь! Ботву сжигать пора.
Сашка вон, балда, однако, пьяный,
Деньги есть, а то б приполз с утра
И канючил “чирик” свой поганый.

А скворцов! И надо же, чижи!
Опустились, яблоню прогнули.
Но Валера в гневе — алкаши
Иль бичи веранду бомбанули.

Алексей — тот в мать и перемать!
Тоже все в домишке вверх тормашки.
Ничего не взято, что там брать,
Ну шмутье какое, ложки, чашки.

Мужики — а каждый голова! —
Без собак-ищеек и ментовок
Направленье выбрали сперва —
По чужим протекторам кроссовок.

Как в кино, сидит домушник-спец,
По-блатному смалит сигарету,
Не допита водка, огурец,
На груди наколка “Щастья нету!”

Страшен был расправы эпизод:
Выл негодник, по полу катаясь.
Шлангами его от “К-700”
Выходили, за сердце хватаясь.

                                           2000






НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ




У ночной телелоханки
Я сижу, корежа лик.
Трах-бабах!
С копьем архангел
Посреди жилья возник!

Я привык к бесовским рожам
И не ждал визита — вдруг:
—  Много гадов изничтожил?
Доложи мне!
—  Сотню штук!

Вздернул бровь,
Мол, экий Стенька:
—  Дуру гонишь иль кино?
Говорю:
—  Приплел маленько,
Но ведь нынче их полно.

Сам же видишь, не пасую,
Не спешу торжествовать.
По рогам вот расфасую,
Будем пальцы загибать.

Во, красавцы!
В лучшем виде,
Обналичены стократ.
Если зря кого обидел,
Так простил электорат.

Я ж не рушил Божьих правил,
На костях не пировал.
И не зря священник Павел
Целовать мне крест давал...

Доложил, облегчил душу.
И за гостем дверь закрыл.
Вот то место, где он слушал,
Вот перо небесных крыл.

                                      2000






ПЕРЕУЛОК




Метров сто переулочных —
Грязь и ветрище под дых,
Вековое уродство,
Ублюдство селений глухих.
А по нынешним нравам,
Коль станешь зело возникать,
Могут запросто шведским
Ключом раздвижным приласкать,
Деться некуда, терпишь...
Канава — ого! — глубока,
Знаю, речка текла тут —
Шумливый приток Кармака.
Рядом тракт проложили,
Для стоков оставили ров,
А сюда пожалели
Щебенки пяток кузовов.
И бусит, и мокрит
Продырявленный неба сарай.
Приезжала жена
И губу покривила: “Не рай!”
Успокоилась, глядучи, —
Тут мужика не сопрут:
Забубенная воля —
Под ряскою дремлющий пруд!
Но в пруду-то и прелесть вся:
Гогот, как в Риме, гусей.
А еще — в икромет —
Над водой серебро карасей.

                                             2000






УВЕЛИ КОНЕЙ




Увели коней, беспредел в миру,
Распоясался злой шайтан.
Не нажил палат, тяжко фермеру,
Хоть беги назад в Казахстан.
Там родной аул, там зари тюльпан,
Тихоструйный дым кизяка.
На коврах сидит свой кайсацкий хан,
Бывший пламенный член ЦК.
И пошел на тракт, и прищурил взгляд:
Катерининбург — далеко,
По обочинам жар-мангалы в ряд,
Шашлыки дымят. Эх, Гнедко!
Эх, Игренька-друг, молодой скакун,
Губы сахарны, гладок круп...
Вот кафе “Абрек”, о гранит-валун
Точит-холит нож душегуб.
Ой, шайтанский стан, кровяной шесток!
Не видать, не знать бы вовек.
Вышел главный сам, взор колюч, жесток:
“Нэ хады сюда, чаловек!”
И побрел степняк, восставать не стал.
Говорил с женой: то да сё...
Объявленье дал, от руки писал:
“Продается дом...” Вот и всё.

                                             2000






ЕСЛИ БЫ




В леса! За болота и реки.
В скиты, где лишь шепот травы.
Немедленно ладить засеки,
Ходы потайные и рвы.

Аврально и без проволочки,
Как в злые годины, века, —
В чащобы, — в слезах химподсочки,
Они еще наши пока.

И снова — за брата, за друга,
За этот... за менталитет —
Пройти от пращи и от лука
Свой путь до брони и ракет!

Достанет последнего гада
Архангел своим копием.
Бесовскую пыль демократа
На паперти храма стряхнем.

В леса! В Пустозерски, в Уржумы!
В подвижники — Бог на челе
...Но нет огневых Аввакумов
Сегодня на Русской земле.

                               2000






В ХОЛОДНОЙ ИЗБЕ


Он идет путем жемчужным

По садам береговым,

Люди заняты ненужным,

Люди заняты земным.

Н.Г.




Жар в печи обещает прогресс,
Образ мира черты обретает.
Солнце вышло в разводья небес
И арктической льдиной блистает.

Дров подкинешь, гудит дымоход,
В талых окнах — простор для обзора.
И белеет наш сад-огород
За межой, как отрез коленкора.

Хорошо от плиты прикурить,
Сразу вспомнишь уют полубака:
Налицо философская нить
От избы — и до звезд зодиака.

Одичав на родной стороне,
Не держу к ней претензий и злобы.
Рад вещунье-сороке в окне
И тугому форштевню сугроба.

Рад сноровке пичужек синиц,
К людям только душа охладела, —
Столь спешит их, физических лиц,
По земному, ненужному делу.

                                        2001






РАСКЛАД


Отец мой был

природный пахарь...

Из народной песни




Ну что, орлы-интеллигенты,
Соколики, тетерева,
Как там “текущие моменты”,
“Свободы” ваши и “права”?

Теперь повсюду тары-бары,
Не жмет, не душит агитпроп.
Вы ж так хрипели под гитары
Об этом — в кухонках — взахлеб!

Ну, допросились в кои веки
Почетных званий и наград,
Ну, вышли в общечеловеки...
А дальше что? Какой расклад?

Вокруг желудка интересы,
Все те же всхлипы про “судьбу”
Да злые шуточки от беса
Про белы тапочки в гробу.

А не от Бога — болевое
Еще живого бытия:
“Горит, горит село родное,
Горит вся родина моя...”

                          2001






ПОЛУСТАНОК




Поленницы, кучи угля,
Электроопор истуканы,
Без плоти листвы тополя,
Как будто собаками рваны.

Вокзальчика сумрачный вид,
Перрон, навевающий скуку,
Каблучной картечью побит,
Заштопан на скорую руку,

Зевающий, сонный народ,
Как вынут на свет из заначки.
И с датой — “13-й год”
Кирпичный престол водокачки.

За красноажурной, рябой,
Стеною столетнего дива
Мне чудится дым над трубой
Летящего локомотива.

Мазутом и гарью пропах,
Он мчит сквозь разор и разруху.
И, может быть, в наших рядах
Прибавится близких по духу!..

                                          2000






УШЕДШИМ ДРУЗЬЯМ-ПОЭТАМ




Очень неправильно вы поступили, ребята, —
Рано легли на погостах под зябкие кроны.
Бренную плоть поглотил крематорий заката.
Души спаслись?! Но и тут покушались вороны.

Пусто без вас мне.
                        Луна будто высохший череп.
Глянешь на звезды: что тлёю капуста побита.
С кем перемолвиться? Всюду базарная
                                                      челядь,
Жалкие лики и — ни одного индивида.

Ладно еще — остается небесная тема,
Только и здесь ненадежный приют для поэта.
Долго сияла в пути нам звезда Вифлеема.
Жданки прошли. А второго пришествия нету!

Столь ведь соборов, церквей —
                              неужель для престижу?
Прочная кладка, ворота из лучшего бруса!
Все уж глаза проглядел, но и знака не вижу:
Где Он, Спаситель — походка и нимб Иисуса?!
В сад Гефсиманский бреду,
                                   как ужаленный током.
Чей там галдеж за ночными оливами сада?
Мир обвожу утомленным “всевидящим оком” —
Крест и Голгофу, умытые руки Пилата.

Дальше — провал...
                 И — пещера с приметами штрека.
Эй, мужики! Но в ответ только скрежет
                                                    железный.
Тут и найдет нас субъект двадцать
                                                первого века, —
Злой фарисей иль все тот же архангел
                                                  небесный?..

                                                            2001






БАЗАР





1

Зимнее солнце багряно садится в сугробы,
Кипень поземки в окошке куделится, дышит.
Кинешь в печурку полешек березовых, чтобы
Было теплей. Через час уже горница пышет.
Станут у мамы мелькать за вязанием спицы,
Мыкать телок и дымиться отца самокрутка.
Бог Саваоф будет мирно дремать на божнице,
Волк незастреленный выть за околицей жутко.
Хрумкают сумерки квашеной —
                                             в бочке капустой,
Паром картошки исходит чугун полведерный.
Соль на столе. А вот с хлебушком скудно,
                                                        не густо.
Но доживем до целинной эпохи задорной!
Вот еще годик, другой — и достаток вернется.
Сталин в Кремле, потому и не будет иначе.
Любо смотреть, как чухонец лощеный клянется
В дружбе к России... А “шмайсер”
                                             на хуторе прячет.
Видно, и нас не минуют военные громы,
Глянь, “суверенов” повсюду расставлены мины.
Вот и евреям создали Израиль искомый,
Пусть себе едут и строят свои палестины.

Пусть себе едут... А вечер все длится. И длятся
Жаркие схватки, победы и горести — в книжке,
Вьюга в окошке, но — чу! Там в ворота стучатся!
Это цыгане. Вон — куча мала! — ребятишки.
Ну, заходите! Бывают “ташкенты” на свете!
С кучей подушек ввалили и радости ворох!
Батька семейства —
                   две Красных Звезды на жилете! —
Сразу, понятно, сошелся с отцом в разговорах.
Все поуляжется, стихнет к заре деревенской,
Утром лишь свист — и умчат в свои дали цыгане,
После, потом приблазнится в печали вселенской:
Ах, ведь могли — и меня полусонного — в сани!
Ах, ведь могли... И не знал бы “реформ” и “застоя”,
Толком не ведал бы о поэтическом даре,
Честно считал бы, что время пришло золотое,
Вроде кацо продавал бы урюк на базаре.
Нет, миновало... На все, видно, промысел
                                                          Божий,
Вдосталь и так нахлебались недавней Голгофы.
Вышел я в мир, очарованный утром погожим.
Кто тогда ведал о нынешнем дне катастрофы?!
Вышел я в мир. Из сугроба торчал коноплянник.
Каждый забор был украшен вещуньей-сорокой.
Шел я и шел по земле очарованный странник!
Пашню пахал и в моря зарывался глубоко.
Мог бы и в космос! Но дел там не выпало
                                                          срочных.
Парус поднял и прошел все порты знаменито.
Всласть торговался на ярких базарах восточных,
Думал, о Господи, сколько лежит дефицита!
Вольные мысли... Бывали там — выговор, взбучка.
Главное — цел! И, надев сингапурские “шкары”,
С борта сошел: а в Отчизне такая ж толкучка —
Жвачка, и “сникерсы”, и вперемежку Гайдары.
Сколько их сразу набухло во вражеском стане!
Враз продала нас кремлевская сытая свора.
Лучше б тогда уж меня умыкнули цыгане,
Лучше б утоп я в родных окуневских озерах!
Меченый дьявол и прочих мастей пустозвоны
Всласть уж топтались на бренных останках Союза.
Лучше б меня Филиппинского моря циклоны
Смыли за борт, растерзав под винтом сухогруза.
Нет, миновало... Иная нам выпала повесть —
Пестовать заново русскую честь и отвагу.
В “новой Расее", где все продается, и — совесть,
Выход один: Сталинград! и за Волгу — ни шагу!
Дело уж к вечеру. Думы испытанной пробы.
Вот я, поживший, стою на краю тротуара.
Зимнее солнце садится в дома, как в сугробы,
Словно бы в ад, кровенеют ворота базара.




2



Сколько товаров, на ценники глянуть хотя бы,
Возле ларьков — атмосфера рыбацкой путины.
Гоголь вздохнул бы, прикинув базара масштабы:
Редкая птица достигнет его середины!
Как плагиат, здесь гонконгские “щели” и “ниши”,
С верой в навар, по-китайски улыбчивы зубы.
Две только разницы: там для прохлады
                                                 “кондишен”,
Здесь же торговцы дубеют в романовских
                                                         шубах,
“Друг, заходы!” — и с улыбкою слаще варенья,
Кличет один, воссияв из ларька-паланкина,
Русский доцент и вчерашний учитель черченья
Рядом бодрятся с челночным шмутьем
                                                        из Пекина,
Глянешь, прикинешь, немеют рассудок и чувства:
Что за бюстгальтер? Войдет два ведерка
                                                        картошки!
В целой РФ не найдется достойного бюста,
Разве в глубинке, и то при хорошей кормежке.
Дальше, как с силосом ямы, раскрыты баулы —
Сытый товар и серьезней зазывные трели,
Запах ядреный — набор кожухов из Стамбула.
Сдуру примеришь, тепло, как с турчанкой
                                                          в постели!
Сколько я знал знаменитых мехов! Но бараньего
Не было лучше — на шапки и варежки царские!
Или — ондатра с озер! С одного лишь Кабаньего
План годовой закрывала в морозы январские.
Край мой охотничий! Щедрость озер. А леса его!
Лисы, зайчишки! Их тропы как грамота нотная.
Глянешь теперь на пушнину бород
                                               “под Басаева”:
“Друг, заходы!” — а в прищуре тоска пулеметная.
Что говорить тут! За русский народ не ответчики
Ни радикалы, ни власти валютная братия.
Входишь в “структуры”, все те же сидят
                                                 партбилетчики,
Вместо марксизма макают тебя в демократию.
Нет уж, увольте! Хоть здесь налегке
                                                    путешествую,
Гроздью цыганок оброс, как афганец лимонками.
Батюшки-свет! Как предтеча второго пришествия,
Бывший райкомовец ходко торгует иконками.
В крылышках, в нимбах — тут вся
                                      олигархия райская,
Нынче — лафа. ФСБ за кордоны не вытурит.
Да и Сибирь — это вам не пустыня Синайская,
Круче “телец”, и мощней фарисеи и мытари.
Были и нет! — легионы охранных ораторов,
Пали чекисты, скукожилась “наша” милиция.
Кто половчее, освоил дуду “реформаторов”,
В меру стараясь, а — вдруг победит оппозиция?!
“Ладно, земляк, дай иконку, вот эту, с Николою! —
Мелочь сую, как туземцу стекляшечки с бусами, —
Выстоит Русь?” Он кивает головкою квелою,
Выдохнув так, что — ищи огурец и закусывай.
Дальше, о диво! О дева! Юбчоночка куцая,
Презервативы колготок и глазки алмазовы,
Вся из себя, сексуальная вся революция,
Задом покрутит, балдеешь, как шприц
                                              одноразовый.
Тут — не слабо! И таких в телевизоре вечером
Полный букет, НТВ с ОРТ состязаются.
В корень смотрел с ускореньем и гласностью
                                                            Меченый:
Только и дел, что торгуют, жуют, раздеваются.
“Друг, заходы!” — вот уж третий в приятели
                                                            мылится.
Что ж, я привык дипломатию гнуть с иноземцами.
Гнев всенародный кипит и когда-нибудь
                                                     выльется, —
Где вожаки?! Да все там же, в торговле,
                                                    в коммерции.




3

Бизнес, о бизнес! (Нет хватки, пойди и поплачь).
Факт налицо: дефициты фарцовые кануты!
В сквере, где раньше взмывал по-над сеткою мяч,
Нынче шнуры, словно струны реформы натянуты.
Э-э, не смущайся! Народ оторви тут да брось,
Всюду бывал. Вон глаза как подшипники-ролики.
Тампаксы, памперсы, трусики — видно ж
                                                           насквозь!—
С Польши, конечно. И здесь преуспели католики.
Тополь-коряга, ты помнишь, была тут скамья?
В пору июня сидел я с есенинским томиком.
Нынче — прилавок, развал, вавилоны белья,
А по теплу, по ночам, упражняются гомики.
Рыночный курс! Он хитер и весьма вороват,
Строго хранят его смуглого облика “визири”.
С “верой в добро!” — поддержал его электорат,
И паханат — до дебилов донес в телевизоре.
Три на четыре — рекламное чудище-блеф:
“Пей кока-колу!” (В загранках напился,
                                                     не жаждаю).
А в уголочке — листовочка КПРФ:
“Не поддавайтесь! Имейте понятие, граждане!”
Я-то имею. А массы опять — в дураках.
Вот и взываю: проснитесь! — за Родину ратуя.
“Белым” — смешно ведь! — считался
                                             при большевиках,
“Розовым” нынче! — у всех нас судьба полосатая.
Жил бы в 30-х, в шинели б ходил, как нарком.
Но и — в тельняшке! — отважно метафоры
                                                               копятся.
Улицей Ленина топаю хрустким снежком, —
Что ж депутаты названье сменить не торопятся?!
Модное ретро! Но, глянь, новорусская стать, —
Важная дама, плацдармы для страсти обильные:
Сколько несчастных копытных пришлось
                                                     ободрать,
Чтобы покрыть эти плечи и грудь сексапильные?!
Дальше — бомжихи, носы, как в обивке гробы.
Гей, демократы! Вы страсть как пеклись
                                                         о сословиях!
Эти “графини” в подвале, у теплой трубы,
Тоже кайфуют — в антисанитарных условиях.
Улица Ленина! Каждый себе — индивид.
Не ожидала? Ну что же, прими паче чаянья:
Тихою куклой таджичка-беглянка сидит,
Шепот арыка в глазах ее спекся с отчаяньем.
Эх, далека, велика — эсэнговая ширь!
Столь тюбетеек от Каспия-моря —до Беринга!
Чуют мотыжники: лучше уж к русским в Сибирь,
Но не в Украину, где сало да вильная Жмеринка.
Сам на пределе, замкнулся в себе, как в броне,
Кто посочувствует? Клен или тополь-уродина?
Мне бы вот тоже — ко крёстным в Каракас. Но мне
Пишут оттуда: “Ты счастливей нас,
                                              ты — на Родине”.




4

Времечко, время! Шумит, как худой унитаз.
Бритоголово мерцают братаны и кореши.
Что им романтика — та, что возвысила нас?!
Руки умыли. Ну что ж, с облегченьем, нувориши!
Продано. Продано. Всё! Даже стыд и позор.
Бонзы обкомов — не бонзы, “хозяева справные”.
Сытые офисы их флибустьерских контор,
Ладан куря, освятили попы православные.
Шапку, что ль, оземь? И с криком “Спаси-сохрани!”,
Кровью умывшись, сразиться с ворьем
                                                 и пройдохами,
Только не сдаться, как Гипротюменский НИИ,
Тот, что осыпан лотками-ларьками, как блохами.
К свету зову, а в изданиях — тень на плетень,
Быстро привыкли к вранью и повадкам одонышей.
Кто-то рискнул и рублевку кладет за “Тюмень
Литературную” — в ней я крушу гайдаренышей.
Кто-то узнал меня, давит прищуром, как рысь,
У-ух, ненавидит! “Мотай, — говорю, —
                                               пошевеливай...”
Ладно еще, что поэты не все продались,
Но конформистов до жути полно, хоть
                                                  отстреливай.
(То ль еще будет... Вон митинг пошел на редан,
Близ Ильича расправляет он флаги багряные.
Редкий оратор ворью не сулит Магадан,
И не грозится набить “эти хари поганые”).
Грустно, конечно: приблудышам рифмы не впрок,
Бездари эти припомнят мне строки скандальные.
Раньше бы, тьфу, поматросил-гульнул вечерок,
Бросить пришлось, даже “пойла” пошли
                                               самопальные,
Продано. Продано. Все! И растоптано в прах.
Время, как бомж, что торчит
                                     на скамейке-колодине.
Сколько в тельняшке еще продержусь на ветрах?
Но не забуду: “Ты счастливей нас, ты на Родине!”




5

Зимнее солнце садится в дома, как в торосы,
Мрак исторический прет, как волна штормовая.
Словно в 17-м, слышите, братцы-матросы,
Так же бескровно почтамт городской занимаю.
Ну, посылай, — говорю, — ситуация схожа!
То, что успел застолбить и к огласке готово.
Ельцину? Не-е. Беловежец совсем ненадежен,
Знамо, своим — на родное село Окунёво.
Жил бы отец, поддержал по-гвардейски бы:
                                                          “Бросьте
Мучить народ, ведь таких мы вершин достигали!”
Нет уж бойца. Поспешил он залечь на погосте,
Ночью в шкафу лишь звенят на мундире медали.
Грустно звенят... Под крестом православным
                                                              и мама.
Редко — крестов. Больше звездочек, все —
                                                     фронтовые.
Там соловьи уж — в трудах! — подустали
                                                        немало,
Я бы сменил их. Но только б внимали — живые!

“Что ж, земляки!..” И быть может, окстятся
                                                           и внемлют,
Раз хоть поверят тревожному слову поэта?!
Мать бы их за ногу, что они ждут еще, дремлют,
Пялятся молча на власовский флаг сельсовета?!
Кончились жданки. Да! Катится молох развала:
Вырезан скот, и не сеется в поле пшеница.
Силюсь понять я: кукушка ль беду куковала?
Или Всевышний карает суровой десницей?
Рад бы поверить, что сплошь —
                                       “цереушные планы”,
Рад бы и пьянство списать на
                                       “масонские козни”,
Если б масоны силком нам плескали в стаканы,
Иль принуждали растаскивать склады-завозни.
Ну, земляки! Ну припомните сами, не труся,
Как мы хлеба поднимали на наших увалах:
Строем “ДТ” шли с плугами, потом “Беларуси”
Сцепки борон волокли — урожаям на славу!
Самый удачливый шел в том напоре былинном
С пламенным флагом на пыльном
                                           горячем капоте, —
С нашим, победным! Он гордо парил
                                            над Берлином!
Неповторимо. В державном и сталинском взлете.
Что же теперь — при свободах? А речь о продаже
Русской земли — покупай, мол, гектары любые!
Разве не ясно, что нету коммерции гаже?
Это же полный аншлаг, земляки дорогие.
Где ваши вилы, как в том феврале, в 21-м,
Грозные пики, что гневом, не водкой налиты?
Ельцин, конечно, ОМОНы науськает.
Нервы! Нервы шунтами у всей демократии шиты.
Родина! Грустно... Я сам в этой гадской, кротовой,
В жизни смурной накаляюсь гремучей гранатой.
Как амбразура, зияет и ящик почтовый...
Хватит базара! Придет он и — ГОД 45-й.

                                                    1997-1998













ЗМЕЯ НА СОЛЁНОМ

Правдивая история


Описываемые ниже события имели место на целебном озере Соленое, близ села Окунево Бердюжского района, на юге Тюменщины в лето 7508 года от сотворения мира, в 2000 году от Рождества Христова.

Автор





1

Первой Люба решилась — и с ходу,
Возмущая спокойную воду,
Упоительно плюхнулась: “Ух!”
Так и прянул упругий, застойный,
Погребной, не смертельно убойный,
Солонцовый, целительный дух!
(Из особых примет на Соленом —
Камышинки, песочек каленый,
В сотне метров негромкий большак.
Не сумели сей кладезь природный
Ни вожди, ни “гарант всенародный”
Обустроить. Подлечимся так).
Люба сразу в пылу и экстазе
Забурилась в целебные грязи,
Ледниковой эпохи замес.
Следом мы полуголой ватагой
С безоглядной туземной отвагой
Погрузились в лечебный процесс.
Поврачуем суставы и спину,
Пополощем водичкой “ангину”,
Помечтаем о сытном борще...
Размышляю о жизненной связи
Идиомы “Из грязи да в князи!”,
О житье, о бытье вообще.
Рыбка в море, корыто разбито,
На Гавайях-Канарах элита,
На Солёном — “совковый” народ.
Кто ты нынче, поэт именитый
Иль казах “стехондрозом” побитый,
По раскладу элитному — сброд.
Тут и Люба к раскладу приспела:
Как торпеда, на берег влетела,
Заметалась, сама не своя,
Как по углям горячим босая,
Просоленные хляби пронзая
Переулочным криком:
—  Змея!..
—  Где Змея? — паруса наших плавок
Не встречали и тощих пиявок,
А уж змей — отродясь и вовек!
—  Вон, однако! — казах замечает,
Головою, как кобра, качает.
Притомился, устал человек...
А Змеища по озеру рыщет:
Сатанинский оскал, а глазища! —
Позавидовать впору сове.
Мы, как зомби, недвижны и немы.
Тихий ужас...
Развитие темы
Во второй судьбоносной главе.




2

Нет покоя на Русской земле!..
Президент в самом пекле, в Кремле,
Гневно мечет державные искры.
Кто-то нынче падет под топор?!
—  Олигархи? Их ждет прокурор,
Пусть войдут силовые министры.
Президент в ситуацию вник.
Да еще тут какой-то мужик
Из Бердюжья трезвонит надсадно,
Не звонки — обдирающий душ:
“Срочно вышли хоть пару “катюш” —
Мы ответим Змее адекватно!”
Бросил трубку:
—  Ну что за народ,
Нет, самим бы в обход или вброд
Окружить и держаться стеною! —
Посмотрел в заоконный простор:
Колыхался с орлом триколор,
Солнце встало. И пахло войною.

—  Ваше слово, министры войны?..
А министры вошли — хоть бы хны,
Словно только пленили Хаттаба.
—  Дайте карту...
Бледней белены
С точной картой возник из стены
Офицер Генерального штаба —
Указал на “квадрат” и “дыру”,
На жестокие промахи ГРУ,
Обретая присутствие духа:

“ У Змеи нынче самый балдеж!..
Погранцы не сработали то ж,
Проморгали.
И вот тебе плюха!..”
—  Успокойтесь, я поднял полки
Как Верховный, согласно закону!..
Напружинились силовики,
Встрепенулись орлы на погонах.
—  Поручаю, товарищи, вам...
Оцените серьезность момента!..
Приосанились, руки по швам,
И глазами едят президента.
Оба-двое готовы в бою
Хоть сейчас умереть на Солёном:
—  До седьмого колена Змею
Истребим!
И зачистим ОМОНом!
—  Хорошо... У Генштаба вопрос?
—  Пару слов в дополненье картины:
Вот “Головка”, вот “Савинский мост”,
Здесь фугас, тут магнитные мины.
Моджахеды! Легко заключить:
Для терактов забросили банду...
—  Исключается! Будем мочить!
Передайте дословно десанту.




* * *

Но недаром зияла “дыра”,
А в “дыре” однозначно сквозило,
Чтобы войско не только “ура!”,
И набором калибров разило,
Для острастки нашли моряков,
А для шмона и общих затирок —
Три телеги латышских стрелков
И отряд вертухаев с Бутырок.
Жириновцев ловили везде,
Чтоб бесстрашно — без шума и пыли
Поплескались в целебной воде,
Сапоги, да и морды, помыли.
Провожали, как на целину,
По саперной вручали лопатке...
Словом, третья глава про войну,
Про Змею. И подробности схватки.




3

В тот же час зоревой на “Тойоте”
Сам глава — ну, ребята, даете! —
Прикатил из района и сник,
Мол, бензина последняя банка,
А нужна и солярка для танка,
А еще — тут какой-то старик —
Еле дыбат, а посох в зените,
Столько ярости: что, мол, творите!
Отцепился от деда с трудом
И — на “газ”, инцидентов хватает,
Скоро наш президент прилетает,
Что не так, объясняйся потом!..
Ну, поэт, и затеял ты дело!
Где Змея? Не видать. Присмирела.
В кои веки хоть ягод поем... —
И пошел на лужок.
А машины
С ревом-грохотом прут из Ишима
Боевые — советских систем.
БМП едут — включены фары,
Субмарину, как груз бочкотары,
По частям на “КамАЗах” везут,
Соберут и нацелят торпеды.
Русский дух не учли моджахеды,
Словом, амба и Гитлер капут!
Степь желта, как прищур азиата.
В небе гул.
—  Перехватчик, ребята!
Замечаю весь ужас травы.
Узнаю оперение МИГа,
По ракете на крыльях — не фига!
Ну долбай же, соколик! Увы.
Взмыл под облако. Вольному воля.
Разворот и... заходит на поле,
Где ячмень рос, а нынче осот,
С горстью ягод, кипящий, как чайник,
Подоспел и районный начальник.
Буря пыли. И — сел самолет!
Вот и САМ он. Сошел неторопко:
Гермошлем, чемоданчик и кнопка
Государственных ядерных сил.
Посмотрел на казаха устало,
Любе руку пожал, засияла!
—  Одолеем? — у братьев спросил.
Мы давно уж при экипировке:
По хорошей в руке монтировке,
И “ЗИЛок” — два ведущих моста!
Как в песок истекают минуты.
Снова гул в небесах. Парашюты.
И Верховный сказал:
—  От винта!
Чика в чику, в железные сроки —
ВДВ приземлились в осоке.
Вот вам Ханко и новый Хасан!
Все сошлись — и секретная “Кобра”,
И береты спецназа и СОБРа,
И кой-где пиджаки партизан.
Донный ил БМП — не преграда,
Но вначале ударили “Грады”,
Из-под солнца добавили СУ.
Взвыла адом озерная тина.
За отсеком отсек — субмарину
Враз собрали в прибрежном лесу.
“По местам!” — и подлодка ликует,
Сам Верховный кувалду целует,
Как зеленый матросик-“черпак”.
Пусть дрожат моджахеды-шакалы:
Президент на борту! Адмиралы
Твердо держат Андреевский флаг!
Слабоват лишь вопрос провианта.
Но тотчас сундуки-интенданты
Приступили к закупке скота.
В бурном натиске кончили дело,
Перещупали страждущих девок,
ППЖ^{10}^завели. Лепота-а!
Постановка врага на колени
Поручалась чекистам Тюмени,
В ноль часов доложили:
—  Сдались!
В Окунево — в ДК карнизона —
Ждали враз Пугачеву с Кобзоном.
Тут салют! И без них обошлись,
Слава нам!
Но в истерике “ящик”:
Где наличие трупов смердящих?
Кем был отдан преступный приказ?
Где кредиты Всемирного банка?..
В ФСБ позвонили: — Лубянка?
— Да, Дзержинский! Я слушаю вас...
“Ящик” в панике выпал в осадок.
Многим драпать пришлось без оглядок,
Только баксы и чад прихватив.
Тридцать “Боингов” взлет запросили!
Вскоре шутку ЧК раскусили, —
И своим дал отбой Тель-Авив.
А в полках в пацифистском угаре
Комитет матерей комиссарил,
Генералам давал трепака.
И Генштаб, ошалев в перебранке,
Дал согласье распиливать танки.
Но броня оказалась крепка!..
На Солёном — жарища, истома,
Да азартно добытчики лома
Копошатся в грязи и траве.
А Змея где?
В “дыру” ускользнула.
Нас-то ладно, державу обула.
Обратимся к последней главе.




4

Лет пяток бы назад — забухал,
Эвон как обернулись леченья!..
Но однажды, как раз на Успенье,
По селу старичок шкандыбал
С посошком и в своем направленье.
Просветленный, открытый мирам,
Вроде Ленина, кепка в кармане.
Вижу, топчет тропинку за рям^{11}^—
На погост, где у нас двоедане.
Богомолец? Похоже! С сумой,
От которой шалеют собаки.
Присмотрелся я. Боже ты мой,
Он, конечно же, Павел Замякин!
—  Дедка Па-а-вел!
—  Да ты не базлай...
Он, сосед наш! Не мог обознаться...
—  Ты зачем же опять, Николай,
Фулюганишь? А мне отдуваться!..
—  Ты живой, что ль? — пытаюсь обнять.
—  А не знаю, схороненный вроде,
Но, как видишь, спокой исполнять
Ни хрена, брат, и ТАМ не выходит.
То овечки, холера возьми,
Забредут, то мычат телятишки.
Тут война! Я уперся костьми
В домовину и — в сторону крышку.
Вылез: что это — новый потоп?
Нет, смотрю, расторопней решили:
Еропланы, туды вашу в гроб,
И орудья! Всего наташшили.
Рвут где попадя бомбы, тротил —
Долбанули б по энтому клану!
А Змея? Я уж всяко судил:
Может, Ельцин диканился спьяну?,.
...Балабоним себе, ворошим
Черт-те что, а все ближе к итогу.
Поздний рейс “Окунево — Ишим”
Тормознул.
—  Поезжай себе с богом!
Догорал на закатной золе
Короб солнца. И вот уже нету.
Поползли, умножаясь в числе,
Гады мрака и нежить кюветов.
—  Ну поперли! И удержу нет.
Ты ступал бы, Никола, не мешкал...
—  Что-то ж было на озере, дед?
—  А не знаю... Скорей всего — вешка.
Эк поверили бабе — Змея!
Ну бомбить — моджахеды, угрозы!
Там же, помнишь, зимой полынья,
Не берут никакие морозы...
—  Слушай, дед, от твоих повестей
Впору выпить змеиного яда...
—  Не вмастил, знать? Язык без костей.
Ну да ладно, поправишь, как надо!..
Тут и канул он. Ужас и шок:
Только зрил ведь?!
Везде обыскался,
Никого! Лишь в траве посошок
Зло шипел и в колечки свивался.

                                           2000






ОБ АВТОРЕ




Николай Васильевич Денисов родился 9 ноября 1943 года в лесостепных весях обширного Тюменского края — в селе Окунево Бердюжского района, что граничит с севером Казахстана. После окончания средней школы и училища сельских механизаторов работал трактористом в совхозе, рыбаком на рыбзаводе, корреспондентом районной газеты.

После срочной службы в ВМФ окончил в 1971 году Литературный институт им. А.М. Горького в Москве. Вновь работал в областных газетах г.Тюмени, плавал матросом и корабельным кок-поваром в арктических морях, механиком на судах дальнего плавания торгового флота страны. Побывал во многих портах Европы, Латинской Америки, Восточной и Юго-Восточной Азии.

Автор книг прозы “Вчера было детство” “Сон в полуденный зной”, “Арктический экзамен”, “Пожароопасный период”, “Страницы разных широт”, а также сборников стихотворений “Праздник осени”, “Разговор”, “Снега Самотлора”, “Ночные гости”, “Стезя”, “Штормовая погода”, “В конце века" и других. Книги выходили в издательствах Москвы, Екатеринбурга, Тюмени, Шадринска.

Член Союза писателей СССР с 1975 года. Лауреат литературной премии тюменского комсомола имени П.П.Ершова. Почетный гражданин Бердюжского района Тюменской области.

В настоящее время — главный редактор газеты “Тюмень литературная”.






СОДЕРЖАНИЕ


ПАМЯТИ ЮНОСТИ

Памяти юности 5

НЕВДАЛЕКЕ ОТ БОЛЬШАКА

Ночные гости 15

Последняя сказка 16

Баллада о доме 17

Облака 19

“Пыль садится на кромки дорог...” 20

“Я уезжал. В окне цвела герань...” 21

Воспоминание 22

На посту 24

Вечереет 25

“Среди полей, где мир и тишина...” 26

Занятой дед 27

Ночью над крышами вызвездит 28

Рыбаки 29

“Отболела душа, опустела...” 31

Прошли года 32

Русь 33

Афродита 34

Над Абатском 35

Колю дрова 37

Стирала женщина  39

“Замороженный кустарник...” 40

“В сиянье заснеженных крыш...” 41

У заколоченной избы 42

Паром, погоди 43

“Вот и уносит печали...” 45

Страда 46

Случай 47

Подражание Лорке 48

“И вот вхожу в знакомую страну...” 50

Зимний день 51

Дорога в тайге 53

Отцовская боль 55

“Промокший, зеленый от злости...” 56

“Он там остался — за порошами...” 57

Поезд катится  58

В распутицу 59

“Из туманов белесых...” 60

“Однажды пасмурно и кротко..." 61

В мороз 62

Я там проснулся 64

Неизвестный 66

Герани 67

Поленницы 68

Вальсирует девочка 69

“Со всеми грачами, стрижами...” 70

“Да, идиллии нет и не будет...” 71

Солончаки 72

Полночные ощущения 73

Держались небесные дали 75

На родине 76

Степная элегия 77

Цветы 78

Пожилые 79

Перед дорогой 80

Осень пришла 82

Из письма другу 83

“Много снега и света в окне...” 84

В пасхальную ночь 85

“Я люблю тебя все сильней...” 86

“Не удержать тебя, лети!..” 87

Так и мчали 88

“По двору ходит Миша...” 90

Ветер 92

У реки 93

Халмир 94

Прилетал самолет 95

Выздоровление 97

После больницы 99

Месть 101

Ожидание 103

Заря вечерняя 105

Ворона 107

Незабываемое 108

Житейская повесть 109

Старый солдат 111

После войны 112

Бригадир 113

Виноград 114

Ехали цыгане 116

Провинция 118

Запреты 120

Доехал! 122

Вблизи от большака 123

Мертвый ход 125

Без посвящения 127

Дорожная колыбельная 128

Вспоминая Рубцова  129

ПОЛМИРА ЗА БОРТОМ

Под мачтой шаткой 133

Поединок 135

Нечаянная повесть 137

Должность кока 139

Запах хлеба 141

Снег 143

“Моржам наступая на пятки...” 144

“Изумрудно мерцает планктон...” 145

На празднике Нептуна 146

Аляска 148

Заполярный Певек 150

Поселок Петушки 151

В конце рейса 152

Камбуз 153

Каюта 154

“Среди льдов в разводьях узких...” 156

Ночные огни 157

Снег в Иокогаме 158

Торговец Миша 160

Встреча 162

Тропики 163

Всеобщий аврал 164

Выход короля 166

Бангкок. Крокодилья ферма 168

Красотка 170

Сингапур 171

Дельфины 173

Усталость ...174

Я верил 175

Забастовка 176

Охота на тунца 177

Памяти поэта 179

“Облака плывут над Мадрасом...” 180

Нищий 181

Увольнение в Кочине 183

Под Южным Крестом 185

Сны 186

Попугай 187

Бродячий пес 188

Туземка 190

“Проснешься и глянешь в чернильную тьму...” .... 192

Остров в океане 193

Марии 194

Однажды 195

Покраска трубы   196

Наши 197

Сылка и Кон 199

Венец 201

Мелодрама 202

“За рейс постареет не только металл..." 204

Экватор 205

Риу-Гранди 206

Разгрузка в Рио-де-Жанейро 207

В порту Мадрин 208

“Нудный дождик с ночи мочит...” 209

Мимо 210

Моряцкая сказка 212

Питер. Лето-88 214

Владивосток 216

“...Одни, словно голые в бане...” 217

Циклон 218

Индусы 220

Про индийскую корову 221

В заграничном отеле 222

В королевском замке 224

Наантали 225

Антикварная лавка 227

Стамбул 228

Гавана  230

Русская Венесуэла 232

Золотой остров 234

НЕБО БЕЗ ЖУРАВЛЕЙ

Инопланетяне 237

Да, может быть 238

Совнарком. Июль 1918 240

Улица Ежова 242

Апрель 244

Журавли 245

Пусть потешатся 246

Школьный друг 248

В небе холодном 251

Районные стансы 253

Косынка 255

Антихрист 258

“Скользя и падая нелепо...” 259

Портрет знакомого 260

Бесы 262

Дятел 263

Утро в станице 264

Жара 266

В конце века 268

В глубинке 270

Пройдя Атлантики 271

Откровения старого моряка 272

Строю баню 273

Социалка 275

Эпизод дачной жизни 276

Неожиданный гость 278

Переулок 280

Увели коней 282

Если бы 283

В холодной избе 284

Расклад 285

Полустанок 286

Ушедшим друзьям-поэтам 287

Базар 289

ЗМЕЯ НА СОЛЕНОМ

Змея на Солёном. Правдивая история 301

Об авторе 311





comments


Комментарии





1


Из стихотворения О.Хайяма.




2


Баты - тайландские деньги.




3


Магазины для русских моряков.




4


Дракон - боцман (жарг.).




5


Колеса, шкары - ботинки, брюки (жарг.).




6


Галязимов Боря - местный журналист.




7


”Мореходка” — паспорт моряка загранплавания.




8


Саранча (прим. авт.).




9


Кинта - дом (исп.).




10


ППЖ - походно-полевая жена.




11


Рям - в лесостепи участок болотного хвойного леса.