На Новой Земле
К. Д. Носилов
ПОЛЯРНАЯ БУРЯ. (ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО НОВОЙ ЗЕМЛЕ)
В то время когда житель тёплого, благодатного Юга всю свою жизнь проводит под чистым, ясным небосклоном, веря в постоянство атмосферных явлений, бедный житель полярных стран всю свою жизнь находится под гнётом постоянных, удивительных, порой ужасных перемен погод и не смеет на час отлучиться из своей жалкой хижины, чтобы не посмотреть внимательно на небо, не присмотреться, что делает его собака, олень, куда летит птица, куда бежит зверь, какими облачками покрыто его сумрачное небо, и всё это он делает таким опытным глазом метеоролога, словно он служит в главной физической обсерватории.
Я сам испытал эту разницу противоположных стран света и помню, будучи на Юге, поглощённый чудной тропической природой, уверенный в вечно светлом, тёплом дне, в чистой лазури чудного неба, даже глаз не поднимал к нему, разве только для того, чтобы полюбоваться его красками, тогда как, попавши затем вскоре на Новую Землю, кажется, все три года только и провёл там в постоянной заботе над наблюдениями постоянных перемен погоды, не сводя глаз с полярного неба.
Помню, как, вставая утром, я уже бросался к барометру; выходя на двор, я уже обозревал и серое сумрачное небо, и плывущие по нему низкие облака, и прозрачность северного воздуха, и направление ветра, и волны моря, и если мне предстояло сделать экскурсию в горы, на льды моря, сходить даже на охоту, то мне приходили на ум сразу все приметы и метеоролога, и самоедов перед погодой, и я справлялся не только с барометром, но даже с собаками, со спиной своего соседа, и всё это только из боязни не попасть опять, как было уже несколько раз раньше, под погоду и не пережить снова те приятные минуты в снегу, которыми часто угощает неосторожность полярная буря.
И это делал не я один, это делали все самоеды, все жители Новой Земли, даже женщины и дети, для которых состояние погоды было первым разговором, первой новостью утра, главным интересом дня, всей жизни.
Можно не ошибаясь сказать, что в полярных странах человек всю свою жизнь проводит под давлением атмосферных явлений и ими руководится вся его жизнь, вся его деятельность.
Действительно, только в полярных странах, раз испытавши полярную бурю, человек становится осторожным и делается прекрасным, аккуратным, добросовестным метеорологом.
Бывало, как только начнёт падать барометр, покажутся над вершинами ближайших снежных гор подозрительные тёмные, круглые облачка, как я уже выхожу на улицу, высвистываю своих матросов и мы начинаем убираться по-штормовому. Надо прибрать всё, что валяется, надо прикрепить всё, что может оторвать бешеный, невероятной силы ветер, силу которого я не могу измерить никаким анемометром-ветромером, надо заколотить всякий выставившийся в крыше гвоздь, который вытянули морозы и перемены температуры, надо крепко закупорить окна ставнями и убраться по хозяйству так, чтобы не дрожало сердце, когда приведётся отсиживаться, быть может, неделю в стенах дома...
То же делали и мои соседи по зимовке, самоеды, и всё это было в обычае полярного обитателя, и без этого можно смело было остаться без многих нужных вещей, а порой даже и без крыши...
О, эти полярные бури во мне оставили навсегда такие воспоминания, которые будут сниться ещё под старость...
Я расскажу вам здесь, читатель, одну зимнюю бурю, которая была в последний год моей зимовки на Новой Земле, 7 февраля 1891 года.
I. НЕОБЫКНОВЕННОЕ СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ. – ПРИМЕТЫ САМОЕДОВ. – СВОЙСТВО ВОЛОС ВО ВРЕМЯ СЕВЕРНЫХ СИЯНИЙ. – ПОЯВЛЕНИЕ У БЕРЕГОВ ПТИЦ, МОРСКОГО ЗВЕРЯ. – ПРИГОТОВЛЕНИЯ К БУРЕ, МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ САМОЕДОВ И ПЕРВЫЕ ЧАСЫ БУРИ.
Эта буря была 7 числа, но уже пятого, за два дня, мы заметили признаки её приближения.
Был тихий, морозный, с неподвижным воздухом, день. Термометр на воздухе показывал ровно тридцать градусов холода. Море, открытый пролив (Маточкин Шар) стыли, поднимая густой пар с поверхности, словно свинец, замерзающей воды. Эти испарения превращались в иглы, тихо спускались с высоты и, падая, кололи лицо и руки. Выглянувшее ненадолго на юге белое солнышко было в таких рукавичках, каких уже давно мы не наблюдали, барометр стоял высоко, но в верхних слоях атмосферы было заметно уже сильное движение, и первые показавшиеся вечерние звёзды ярко блистали неровным, мерцающим светом.
Едва сгустился сумрак полярного дня, как на севере показалась дуга северного сияния. Оно правильной дугой поднялось из-за горизонта моря над тёмным, почти непрозрачным сегментом, ярко оттенявшим её. От этой ещё неяркой, слабой дуги позднее встали лучи, ударили к зениту и зажгли новую дугу, которая в виде извивающейся, двигающейся широкой ленты протянулась с востока на запад и там завилась в спираль, образуя коронку. Мы видели, как и дуга, и лента, всё более и более разрастаясь, быстро двигались к зениту, росли, отбрасывая в стороны, все больше к западу, длинные световые лучи. Особенно была красива поразительно подвижная лента. Она плавно колышется, перегибается, скручивается, раскручивается, свёртывается, развёртывается, загорает и потухает, словно её завивает какая-то неведомая рука на западе, зажигает её разноцветными огнями, заставляет волноваться, дрожать, раскидываться, сокращаться, принимать всевозможные формы, какие доступны ленте, кинутой на лёгкий ветерок.
Затем она погасала, движения делались медленнее, разбивалась, рвалась на куски и таяла в тёмно-синем небосклоне, откуда сквозь неё смотрели на нас звезды, ещё ярче блистая на этом очаровательном небе.
В шесть часов вечера дуга уже поднялась высоко, лента приблизилась к зениту и достигла высшей энергии, высшей игры и света.
Теперь она плыла к югу какой-то сплошной огненной рекой. Разбрасывая от себя целые столбы, лучи, появлявшиеся словно полёт ракет на тёмно-синем небосклоне, который уже весь пылал светом, как зарево громадного пожара.
Это было ужасное и вместе с тем приятное зрелище, знакомое только полярному человеку, где оно разыгрывается совсем не так, как у нас на Севере, на линии Петербурга, даже Архангельска, над самой головой зрителя.
Это было даже редкостью для меня, для самоедов, наблюдающих по шестидесяти в среднем раз это явление в зиму.
Это было очаровательное явление Новой Земли, когда разом вспыхивал весь небосклон, повсюду появлялись световые облачка подобно перистым, собирались в тучки, разгорались, сливались в ленты, спирали, коронки, отбрасывали лучи и таяли, медленно таяли в то время, когда сквозь них гляделись звёзды. Едва успевала растаять, раствориться только что разгоравшаяся на минуту-две назад одна лента, как впереди, неизвестно из чего, почти неуловимо для глаза, рождалась, показывалась другая, двигаясь всё ближе и ближе к зениту, и вспыхивала разноцветными огнями. Они быстро перебегали по ней взад и вперёд, начинаясь на западе и снова возвращаясь с востока туда же, переплетаясь между собой, осеняя друг друга мягкими, едва уловимыми глазом от быстроты цветами, за которыми трудно было следить, которые поражали нежностью цвета, быстротой движения, сменой друг друга, то разгораясь ещё больше, то потухая, то скрываясь за что-то, то снова появляясь на секунды во всей своей очаровательной прелести, поразительной для глаза...
Такая игра огней придавала всему северному сиянию большую подвижность: то там, то здесь неожиданно появлялись световые облака, то там, то здесь взлетали ракетами лучи, зажигаясь и погасая на минуту, то там, го здесь завивались коронки, и, казалось, все те слои воздуха, где горело, колыхалось, тухло и разгоралось это чудное явление, игра природы, колыхались вместе с ним, захватывали нижние слои воздуха, лента спускалась на тысячи метров ниже, приближалась к поверхности моря, к острову, ещё ярче освещала его льды, его горы, и, казалось, вот она недалеко, вот она спустится, обожжёт этот вспыхивающий под ней снег, коснётся нас, и мы прижимались невольно к стене дома. Но морозный воздух не колыхался, свеча горела, не колыхнув пламенем, явление, не достигнув, казалось, каких-нибудь ста сажен земли, таяло, прекращалось, растворялось в тихом воздухе, и лента снова поднималась, становилась, казалось, далеко и начинала погасать, чтобы дать место другой впереди к югу, к зениту.
Всё это явление двигалось не прямо к северу, но склонялось заметно к западу, и вся сила его игры шла оттуда, где были коронки, спирали и порою целые огненные шары.
Барометр тронулся и начал падать. Самоеды, эти замечательные метеорологи, говорили, что будет жестокая буря и ветер встанет с запада, где коронки. Океан, спокойный днём, проснулся, и в пролив стала вкатываться тихая, ровная, но крупная волна где-то далеко уже в море разыгравшегося волнения.
Прибрежный лёд заплакал жалобными звуками в проливе, у нашего берега зашептался прибой.
Собаки, как заряженные аккумуляторы, бродили беспокойно по берегу, отыскивая, куда бы забраться от бури, ложились на снег, ворча и взвизгивая, катались по нему и бежали в сени, сгорбившись, с поднявшейся на спине и шее шерстью, к которой нельзя было прикоснуться, чтобы не причинить им видимой боли, от которой они при малейшем прикосновении взвизгивали и даже кусались.
Я снял тёплую оленью шапку и погладил свои волосы. Мне было неприятно их трогать, я, казалось, не мог бы их чесать, они тоже, как у собак, приподнимались, были грубыми и издавали больше треска, чем обыкновенно.
Северное сияние продолжалось всю ночь и не давало спать, пугая заревом пожара в окна. Мы вскакивали с постелей, подбегали к окнам и смотрели на двор, на снежные горы, на простор пролива, где вспыхивал снег, где на минуты показывалась ясно даль, обозначались резко контуры гор, как в летнюю грозу, но с той только разницей, что явление света было медленнее, мягче, ровнее.
Мороз трещал и в горах, и на льду пролива, раздаваясь пушечными глухими выстрелами, когда вдруг лопались камни, когда вдруг раскалывался лёд... Нашей крыше тоже доставалось немало; порой там раздавался такой удар, что мы думали, что она развалится.
Мы плохо спали, мы не могли спать, нас что-то нервно волновало, помимо этих неожиданных ударов, зарев, блеска, который проникал в комнаты, который отражался на стенах.
Я выходил несколько раз ночью на улицу и осматривал небо. Оно пылало уже на юге, оно далеко уже перешло зенит и теперь, образовавши ленты, покрывши весь южный небосклон световыми облачками, легкими, прозрачными, почти неподвижными, горело, тихо колыхаясь в воздухе.
* * *
6 февраля.
Дневной свет скрыл северное сияние, но оно продолжалось, следуя дальше на юг и становясь уже невидимым, как это было перед рассветом, когда от него только видны были на юге один отблеск и зарево.
Барометр пошёл книзу, но ещё ровно, медленно. Температура повысилась, из воздуха повалились ледяные иглы и мелкий снежок. Океан шумел, и в пролив вкатывались волны всё больше и больше. С ближайшего мыска, выдавшегося в море, с ближайших банок, островков доносились визг, шум и треск сталкивающегося льда.
Днём наши промышленники, охотясь на льду пролива, были удивлены необыкновенным наплывом с моря морского зверя; там неожиданно даже появились белые дельфины, они стадами зашли в пролив, прошли рядом с нашим берегом, показывая свои белые спины и тяжело дыша; у льдов заиграл весёлый гренландский тюлень, который тоже был гостем в такое время у берегов нашего острова; полыньи покрылись нерпами, принеслись откуда-то с простора океана ледяные красивые утки, появились кайры-свистуны, зашныряли под самым нашим берегом чёрными, едва заметными в зимний рассвет дня точками люрики, и пролив необыкновенно, словно в летнее время, оживился.
Охотники даже видели, как приплыли с моря две пары белых медведей, вышли на лёд и торопливо двинулись в горы. Они гнались за одной парой, но было уже поздно, и они побоялись переезжать пролив, чтобы не остаться во время бури на той его стороне, вдали от зимовки, ночью.
К двенадцати часам дня погода быстро изменилась, барометр пошёл быстрее книзу, температура наружного воздуха повысилась, подул южный тихий ветерок, запахло весной, морем, прозрачность воздуха пропала. И над вершинами гор показались подозрительные, тёмные, знакомые нам уже облачка. Они тихо кружились, округлённые, с ободранными краями, маленькие, над горами и медленно ползли прямо с юга в нашу сторону.
Море шумело уже крупным волнением.
Мы вышли на двор, осмотрели постройки, дом, метеорологическую будку, заколотили несколько выскочивших за ночь от смены температуры гвоздей на крыше, прибрали, что валялось, наглухо закупорили ставнями окна, припёрли двери, закупорили отверстия, уложили под ветер дрова, запаслись на неделю топливом и, ещё внимательно осмотрев нашу маленькую приютившуюся одиноко колонию между горами, на берегу пролива, стали ждать бури.
Самоеды на той стороне речки тоже были заняты приготовлением к буре и прибирались по-штормовому. Они перекинули длинный трос через вершину чума, укрепили концы с подветренной и противоположной стороны и посмеивались, говоря, что так они выживут какую угодно бурю, лишь бы только их не задавило снегом. Собак уже было не видно, они попрятались неизвестно куда и как; некоторые, не рассчитывая на приют в чуме, где было и так тесно, прибежали в наши сени, другие, как говорят, убежали под скалы, где забились в ледяные пещеры и под сугробы снегов.
В два часа закурились горы. На вершинах, в проходах, в развалинах гор заиграл вихрь, сбежал на снежную, ещё тихую долину и промчался по ней на наших глазах, поднимая столб снега, крутя его, рассыпая на стороны, потом сбросился с высокого берега в пролив, обсыпал его снегом, сорвал вершины волн, смял их, раздвинул и, крутя водяную пыль, умчался в море и скрылся в сумраке надвигающегося вечера. За ним стали срываться следом другие, пробегая в ту же сторону; один набежал на нас, забросал пылью, перевернулся кругом, сбил с ног, в секунду задушил снежной пылью и так же быстро скрылся, как появился, набежал...
Облачка чаще и чаще стали показываться из-за гор с юга, двинулись низко над нашей долиной, закружились, от них пахнул в долине ветерок, поднял снежную пыль, и она потянулась тонкими струйками вслед за вихрями, которые ещё больше, ещё чаще с минуты на минуту срывались с гор и будили застоявшийся в ущельях воздух.
На тёмном небосклоне заблистали звёзды, снова показалось северное сияние, но оно, казалось, догорало и, благодаря облачности, уже не было хорошо видно.
Мы пошли в дом.
II. ПЕРИОД ВИХРЕЙ. – НАШИ ОЩУЩЕНИЯ И ПЕРВАЯ ВЫЛАЗКА. – ПЕРИОД НАСТОЯЩЕЙ БУРИ. – ВТОРАЯ ВЫЛАЗКА. – ПРИБОЙ. – ТРЕТЬЯ ВЫЛАЗКА. – ОСТАТОК НОЧИ.
Наступил вечер. Мы добыли огня в комнатах, хотели было заняться обычным делом, чтобы отогнать грустные мысли о буре, которая и страшила немного, и пугала своей неизвестностью, но заняться чем-нибудь решительно было невозможно: тревога, беспокойство, ожидание чего-то неприятного невольно овладели всеми, и мы стали ожидать, что будет, собравшись в одну комнату, сгруппировавшись в одну тесную семью, вместе с нашим гостем-самоедом, который, придя к нам до бури с известиями о белых медведях, за которыми он гнался, стрелял, но неудачно, так как в дуло его винтовки-штуцера попал снег, благодаря чему ружьё раздуло, испортило, и он был в двойном горе, остался у нас на ночь.
Но все старания разговориться о чем-нибудь постороннем, рассеяться были неудачны, разговор невольно вертелся около бури; самоед рассказывал, как он переживал бури в снегу, в чуме, как его чуть-чуть однажды на южной части Новой Земли не заморозила подобная сегодняшней буря, которая сорвала его чум, разбросала по сторонам всех его ребятишек, и они спаслись только тем, что отлежались в снегу, которым их она же быстро запорошила.
А между тем на дворе творилось что-то невероятное.
Вихри усилились и достигли страшной силы; они набегали теперь на наш бедный, одинокий домик с таким ужасным напором, что его встряхивало, стены и печь вздрагивали, часы звонили, посуда в шкафу брякала, книги высыпались из библиотеки! Ветер пробивался в пазы, свистал в углах, стонал в окнах, выл в трубе и перебегал по комнате, качая лампаду, свет от которой широко разбрасывался по стенам вместе с тенями.
Порой мы не могли слышать друг друга, порой мы вдруг останавливались, недоумевая, что случилось, так как вдруг от напора ветра дом словно приподнимало, слышался шум за стеной, и в комнату со всех сторон: с полу, с потолка, со стен – к нам врывался ветер, колебал пламя лампы, шевелил картинами, приводил в движение двери, и казалось, что к нам кто-то ворвался в комнату, зашёл со двора.
В такие моменты даже мой пёс, леонбергер, вскакивал из-под стола, кидался к дверям и заливался громким оглушительным лаем, на который из сеней отвечал целый хор собачьих голосов, которые разражались общим лаем. Но проходила минута – и снова стихало, наступало затишье, и слышно было, как под напором легкого ветра на крыше нашего дома пела стройным аккордом эолова арфа. Но это были только минуты: аккорд её вдруг принимал порывистые звуки, она взвизгивала, захлёбывалась, и новый вихрь свистал, пел, выл кругом нашего убежища и обсыпал снегом стены; слышно было, как стучали доски крыши, отбивая бешеную дробь, и снова стихало на минуту, на две...
Но ужаснее всего были те вихри, которые приносили вместе с тучей снега песок, щебень и камни. Как картечью, дробью, пулями обдавало тогда стены, крышу, барабанило в ставни и, хватив в секунду таким снарядом, как шрапнелью, по дому, оставляло его снова в покое.
И чем дольше были минуты тишины, чем дольше были минуты покоя, тем больнее сжималось сердце, предчувствуя ещё неизвестный страшный удар вихря.
Это самое опасное время бури, сила таких вихрей неимоверна; мне ни разу не удавалось никакими усовершенствованными анемометрами определить давление ветра: всё срывало с крыши моментально или вырывало из рук, сбрасывая и самого в сторону как щепку.
Я видел однажды летом, как такие вихри рвали крышу нашего магазина, доски которой, как пёрышки, поднимались на воздух, кружились, вибрируя концами, и падали в нескольких сотнях сажен на поверхность бухты. Я видел однажды в такую бурю, как плясали под нашими окнами толстые берёзовые дрова, пока в этой невообразимой пляске они не выскакивали за пределы подветренной стороны, после чего их мигом подхватывало и уносило неизвестно куда в море. Я видел однажды пустую бочку из-под самоедской ворвани, которая каким-то образом была выбита из подветренной стороны, летала вдоль наших стен, наводя ужас своими ударами и звуком, и как потом, подхваченная вихрем, взлетела на воздух, сделала дугу и, попавши на лёд залива, скакала по нему целые версты, пока не попала в море.
И, слушая эту бурю, нам приходилось не раз задуматься насчёт нашего дома.
Он был только что в прошлое лето построен в Архангельске, перевезён на пароходе сюда и поставлен на берегу пролива. Он сделан из прекрасного сухого леса, тяжесть толстых брёвен которого я испытал сам, перенося почти каждое бревно с матросами с берега на своём плече. Его не могли разрушить никакие ветры, но нас тревожила его крыша, потому что на Новой Земле сносило и не такие маленькие крыши, как наша, и сбрасывало их одним бешеным порывом в море. Мы слышали, как она, плотно сколоченная, начинала расшатываться, мы слышали, как отдирались, постукивая, отбивая дробь, её доски, и только ждали того момента, когда страшный вихрь, пробравшись как-нибудь под неё, сопрётся там и, поднявши её со стропилами, бросит на волю ветра...
Перспектива остаться без крыши, изуродовать красивый домик нашей колонии нас печалила больше всего, и мы, чтобы успокоить расстроенное воображение относительно непрочности крыши нашего дома, решились сделать вылазку. Кстати, хотелось посмотреть и то, что творится на дворе, так как мы не слышали и десятой части того, что там шумело, свистело, выло и брякало.
Мы оделись в тёплые малицы, вышли в сени и сразу почувствовали, что буря принимает грандиозные размеры. Говорить уже было от шума, особенно когда набегал вихрь, невозможно, в воздухе стояла снежная пыль.
Пользуясь минутным затишьем, мы отворили наружные двери и вышли на заветренную сторону и прижались к стене дома.
Ожидать вихря пришлось недолго. Он налетел, затряс дом, обдал нас пылью, прошумел по крыше, просвистал в углах, толкнул нас, словно после пушечного выстрела, к стене и мигом скрылся, оглушив, запорошив лицо так, что нужно было очнуться.
Мы огляделись кругом. Низко над долиной ползли быстро тёмные, кучевые облака, они тёмной непроницаемой стеной плыли навстречу с юга; ветер был оттуда, но расположение наших гор его изменяло и усиливало, потому что ему нужно было вырваться из-под этих толстых, чёрных, быстро двигающихся облаков, пробраться в долины гор, которые тоже его сдерживали, и только после того как там его заряд, напор воздуха принимал силу, он прорывался сквозь ущелья, срывал с них щебень, камни, снег и падал на нашу долину прямо, почти отвесно.
Общее направление ветра было только в море; слышно было в минуты затишья, как шумело оно, – так же, как и вершины окружающих гор. В проливе гуляли волны, но их ещё парализовал ветер.
Сквозь облака на севере проглядывало местами северное сияние, благодаря которому было лучше видно окружающее. Но его нельзя было осмотреть всё, оно казалось меньше вчерашнего, но звёзды блистали ярко, и движение их лучей свидетельствовало, что высшие слои атмосферы над нами были так же взволнованы, как нижние.
В один из промежутков вихрей мы заметили, как в сторону ближайшей горы, над самым нашим домом, низко пронеслось, свистя крыльями, стадо какой-то типы. Я видел только как бы тень их полёта. Что за птицы, было трудно объяснить. Кайры-свистуны, которые зимуют на острове, теперь летать не могли: они далеко забиваются в бурю и холод в каменные норы морских скал, они имеют теперь белое оперение и летать не будут.
Забросанные снежной пылью с ног до головы, мы возвратились домой с покойным убеждением, что буря хотя и велика, порывы страшны, но они кажутся страшнее из комнаты, чем есть на самом деле, на дворе, хотя там тоже оставаться было бы рискованно.
Барометр падал быстро и теперь уже показывал 722. Он шёл книзу неровно, скачками, то увеличивая быстроту падения, то уменьшая, ртуть волновалась. Температура быстро повышалась, мороз сменился оттепелью, и мы ждали, что нас обрызнет дождём. Это не редкость: в бури на Новой Земле даже среди зимы и после сильных холодов дождь – явление почти обыкновенное.
Вихри, усиливаясь и усиливаясь, наконец дошли до такой быстроты, следуя друг за другом, что их было уже нельзя различать; в долину, казалось, проник настоящий южный ветер, смешал всё, парализовал другие течения воздуха, и порывы сменились какой-то общей кутерьмой, общим воем, свистом со всех сторон, словно мы сами кружились с домом в вихре. Период вихрей, видимо, прошёл, и наступила пурга, та самая пурга, тот хаос, в котором нельзя разобраться: откуда дует ветер, откуда движется буря, что делается кругом, так как и поверхность земли, и небо покрылись тучами снега, который, кружась, падая, обсыпая, забрасывая дом, смягчал общий шум, и из комнаты становилось слышно, что как будто буря стала стихать, когда она только что началась во всём своём ужасе. В девять часов мне нужно было выйти во двор и сделать метеорологический отчёт на будке. Она была в десяти всего саженях от дома, и к ней была надежда пробраться хотя ползком, по протянутому от дома тросу.
Опять надо было делать вылазку. Я оделся в тёплую малицу, крепко надвинул пришитую к ней оленью шапку, крепко подпоясался, прицепил на грудь специальный фонарик, и мы вышли в сопровождении матросов, которых обязанность была светить мне из сеней.
Сени были полны пушистого снега, он клочьями висел по стенам, на потолке – всюду, и стоило только открыть двери, как он посыпался на нас и покрыл всю одежду белым покровом. Собаки спали уже под ним, сбившись в кучу в один угол.
Мы отпираем двери на улицу. Там темно, как в осеннюю ночь, в воздухе носится снег, целые хлопья снега, чувствуется – совсем тепло, сыро, снег прилипает к ноге, в воздухе мнётся ветер, он полон каких-то шипящих звуков, и в дверь тотчас же бросился вихорёк, бросил нам горсть снега в лицо и скрылся.
Я, крадучись из-за ветра, который переменился и отошёл к западу, пробираюсь к тросу и, набравшись храбрости, бросаюсь к метеорологической будке, в существовании которой, однако, ещё сомневаюсь. Но я, помню, сделал только один шаг, как меня мягко толкнуло ветром, приподняло над землёй и бросило в сторону... Я не помню, как я летел, сколько раз перевернулся – это было мгновением и опомнился только тогда, когда лежал пластом на снегу, судорожно уцепившись за выступы вырытого ветром твёрдого, как земля, снега... Надо было отдышаться; я лежу, прижатый и подбрасываемый, на одном месте, мне кажется, что меня тянет куда-то, словно волнением, водой, я слышу грохот прибоя под берегом, я чувствую, как меня забрызгивает каплями солёной морской воды.
Мысль, что я у берега, у обрыва, мысль, что меня сейчас сорвёт с этого снега и сбросит в воду, мысль, что я на краю пропасти, придаёт мне страшную силу, и я, не имея возможности вздохнуть, отдышаться, осмотреться, так как меня задушило снегом, ветром, которым дерёт мои волосы на голове, которым сечёт мои голые руки, оттирает прочь от этого берега, ползу, стону, барахтаюсь, как утопающий, и отползаю на несколько шагов в сторону. Я боюсь встать на колени, приподняться, я знаю, что в таком положении мне не выдержать напора ветра и меня снова унесёт, и я ползу дальше. Я не знаю, где дом, света не видно, в воздухе темно, арфы не слышно, хотя она и поставлена для таких случаев, чтобы ориентироваться. Я бросаюсь из стороны в сторону, я щупаю снег, чтобы узнать по нему присутствие дома, я хочу вскрикнуть, но не могу... Я решаюсь зарыться в снег, если поиски не приведут ни к чему, я решаюсь подождать, когда меня будут искать, подадут выстрел ружья, револьвера, мне приходят сразу на ум все способы спасения, я считаю минуты... я уже измучился, я весь мокрый, снег проник ко мне в одежду, набился всюду, тает, как вдруг, на секунду затишья, я вижу прямо перед собой, в какой-нибудь сажени, стену моего дома. Я бросаюсь к ней, схватываю знакомые родные бревна, прижимаюсь к ним и чувствую, что силы меня оставляют. Я слышу: меня кричат, но я не в силах ответить, через минуту иду к сеням, но навстречу мне чуть не в упор раздаётся ружейный залп, меня обдаёт дымом, и я в ужасе кричу, что меня застрелят. Я вхожу в комнату и сажусь, утомлённый, без сил, не говоря ни слова, на постель.
Мне кажется, что всё это было во сне, когда-то давно, что это не действительность, сон, тяжёлый кошмар... Через полчаса после тёплого чая с коньяком я снова чувствую себя хорошо и, рассказывая свою одиссею, от души смеюсь вместе со всеми, вспоминая только что полученную встрёпку от бури...
Метеорологические наблюдения просрочены, мы делаем отчёт по комнатным и ручным инструментам, и я описываю бурю и все её подробности в дневнике. Он бывает раскрыт в такие дни и всегда на столе, чтобы можно было в него занести все подробности тотчас же, не откладывая.
Проходит часа два, барометр падает ещё на несколько миллиметров; теперь он показывает только 716,8, что бывает весьма редко и едва ли наблюдалось более трёх-четырёх раз за все четыре года на этом острове моими метеорологическими станциями.
С переменой ветра на запад волнение в проливе усилилось, широкое устье его открыто к западу, в него теперь вваливаются с океана волны и, расходясь по проливу, бьют и в наш низменный берег. Это хорошо слышно. Это теперь заглушает и вой, и свист, и шипение разъярённой стихии.
К полуночи волна разгулялась так, что задрожал берег, начал вздрагивать дом, и сама буря при этих залпах ударявшей волны, казалось, стихала на минуту. Это нас очень беспокоило, это нас ещё больше встревожило, чем сама буря, к которой мы уже стали привыкать, к которой мы уже прислушались.
Дело в том, что на берегу находился весь наш наличный годовой запас брёвен, которые мы превращали в дрова, выходя пилить каждый день для моциона. Кроме них там же лежала, ещё с осени занесённая в сугробе снегом, наша дубовая морская шлюпка.
То и другое нам дорого и необходимо; остаться без дров в холодную зиму было ещё страшнее, чем остаться без лодки, на которой мы делали экскурсии и в пролив, и выходя в море.
Приходилось спасать, приходилось делать ещё третью вылазку.
Опять совет, как это сделать, опять надеты специальные костюмы, опять мы вошли в сени и отворяем наружную дверь.
Но только что мы отворили дверь, как нас обдало брызгами солёной холодной воды и у наших ног зашуршала вода, врываясь пенистым валом прямо в двери. Это было уже неожиданностью, это уже превышало все наши предположения относительно бури...
Вслед за тем раздался оглушительный звук прибоя, и сквозь тьму бури, ночи мы увидели, как перед нами на берегу встал высоко светящийся столб воды, и вслед за тем к нам покатилась опять волна с пеной, светясь фосфорическим светом. Этот удар в берег заглушал бурю, она перед ним ничто со своим шипением и визгом; он повторялся редко, и после него, казалось, даже стихало...
Что там творится теперь на берегу, всего в двадцати саженях от нашего крыльца, было трудно узнать; мы слышали только один за другим удары в берег, мы видели, как светится, подходя, вал, мы видели, как катится к нам отплеск его и летят брызги солёной, пахнущей водорослями воды.
Пользуясь периодом затишья, мы вышли на крыльцо, нам хотелось хотя бы узнать, погибло ли наше имущество, нам хотелось хотя бы взглянуть, убедиться, что мы разорены этой бурей.
Но новый сюрприз. В снегу была вода, нога уходила по колено, снег смочен, мы тонем в нём, мы не знаем ещё, откуда вода, и только открываем тогда её причину, когда маленькое случайное затишье позволяет нам оглядеться.
Оказывается, мы почти окружены водой, вал с пролива вливается в нашу речку, всё маленькое озерко уже покрыто водой, её видно, она темнеет; вероятно, так же покрыта и вся долина, вплоть до горы, где стоит наш дом на самой возвышенной точке. Но эта точка невелика, чтобы не опасаться, чтобы к нам не заливалась волна на самое крыльцо.
Наш приятель-самоед в ужасе: его семья осталась на том берегу, ему нельзя теперь и думать попасть туда через разлившуюся речку, а между тем там, быть может, уж снесло чум, мёрзнут его дети и их так же, как теперь нас, заливает океанской чудовищной волной...
Отчаянное положение придаёт храбрости, мы решаемся хотя одним глазом взглянуть, что делается на берегу, где так грохочет волна, гремят, подобно пушечным выстрелам, один за другим прибои.
Мы берёмся рука за руку, связываемся верёвкой и медленно, вереницей подвигаемся к берегу, без сожаления всовывая ноги в мокрый, водянистый снег по самые колени. Это нам даже помогает, это придаёт нам устойчивость, и мы, обливаемые сверху дождём, брызгами, оглушаемые всё более и более ударами прибоя, двигаемся и доходим почти до самого берега, где перед нами встаёт теперь стена воды, громоздится сердитый, тёмный, едва видимый вал, от удара которого трясётся под ногами берег...
Вершина вала вся в фосфорическом блеске, стена взбрасываемой воды тоже светится им, вставая на две, на три сажени. То-то бы чудное зрелище, если бы нас не рвало постоянно ветром, если бы нас не поливало сверху брызгами и пеной.
Мы спасены: она только подрыла его, сделала в виде громадной высокой стены, облила водой, обледенила и сама закупорила ледяной корой то, что нам дорого, даже защитив нас этим, иначе бы волна прямо прогуливалась вплоть до самых наших стен и била бы в них вместо ледяного, искусственного, созданного ею самой бруствера.
Стены, двери, окна дома – всё, что было обращено к проливу, было забрызгано водой, она замерзала, и дом казался каким-то ледяным замком, который так и хотелось запечатлеть на желатин.
Под утро стало стихать, но зато волны били ещё сильнее.
Утомлённые пережитым, мы, сидя, засыпаем на месте, пробуждаясь только тогда, когда удар в берег раздастся с такой силой, что кажется, что бьёт уже волна в стену...
Барометр остановился.
В шесть часов я ещё выходил на двор. Погода была тише, вихри перестали окончательно, сделалось светлее, и я мог осмотреть небосклон.
С юго-запада низко тащились тёмные, кучевые облака, они целыми грядами повисли над нами, то кружась, то как будто оставаясь неподвижными.
Ещё темнее был пролив, горы тоже стали тёмными, с них вынесло весь снег, который держался между камнями, и при этой общей темноте рассвет дня был каким-то зловещим, как на картинах Страшного суда...
Северного сияния было уже не видно, там, в верхних слоях воздуха, буря уже кончилась.
Опять какое-то стадо тёмной птицы неуловимым для глаза пятном пронеслось вблизи нашего дома, свистя крыльями. В горах ещё шумело, как бы вторя, откликаясь гулу океана, который гремел, набегая волной на берег.
III. ВИД НАШЕГО ДОМА, БЕРЕГА И СТИХАЮЩЕЙ БУРИ. – ДВИЖЕНИЕ ЛЬДА В ПРОЛИВ С ОКЕАНА. – МОРСКИЕ ЗВЕРИ. – КОНЕЦ БУРИ. – ОХОТА ПРОМЫШЛЕННИКОВ НА ЛЬДАХ. – ВСТРЕЧА С ТЮЛЕНЯМИ. – ЖЕРТВЫ БУРИ.
10 часов утра 7 февраля.
Светло, эолова арфа ещё поёт и захлёбывается на крыше, буря перешла в ровный, но сильный, упорный ветер с юго-запада. Снег вымело весь и больше не несёт. Тот, который остался ещё на поверхности земли, лежит изрытый в виде волн, твёрдый, как камень, вылощенный ветром и блестящий.
Я выхожу на двор и останавливаюсь перед необыкновенной открывшейся картиной.
Мой дом превратился в ледяной, стены, двери, окна, крышу, даже эолову арфу на крыше, даже флагшток – всё покрыло льдом море, и всё блестит на солнце, которое только что поднялось из-за долины и смотрит на нас, белое, нерадостное, обещая стужу. Обычная картина нашей колонии совсем изменилась. Снег изрыт, сугробы скрыты, всё обледенело, всё обрызгано каплями морской воды, речка, долина полны замерзающей уже воды, которая вышла из берегов и застыла в виде наледи. Горы стали совсем чёрными, как летом, долина стала пёстрой, ветер всё содрал, что мог, и унёс, бросил в море. Оно ещё бьёт по-прежнему в наш берег, сделавшийся похожим на крепостной вал, бруствер, с вымытыми волнением траншеями. На всём пространстве нашего берега, с лишком на триста сажен, образовался высокий ледяной вал, он стеной стоит на берегу, встречая каждую волну моря. Мы видим, как вздувается на проливе волна, бесшумно катится на берег, синяя, с полосками пены, потом превращается в грозный вал, бежит по сухому, отлогому песчаному берегу, нагибается над ним красивым каскадом, сбрасывает свою вершину на гладкую поверхность песка, шумит и с силой, с громом налетает на ледяную стену. Раздаётся пушечный удар, стонет берег, встаёт из брызг целая стена, падает, и волна откатывается, шипя, с пеной по гладкому, убитому песку в пролив, навстречу другому валу, уже поднявшемуся над берегом, с белыми полосками пены, который, пропустив под себя отбитую, разбитую волну, встаёт ещё выше, бежит ещё быстрее и бросается на тот же ледяной вал, чтобы снова грохнуться и поднять столбы фонтанов.
И так как берег бухты полукруглый, то мы видим, как вал взлетает на воздух вправо, слышим, как там начались удары, потом стена фонтанов быстро летит в нашу сторону, пролетает мимо, и в одну минуту мы видим, как на всём этом пространстве поднимаются фонтаны, слышим, как грохочут удары, видим, как набрасывается громадный вал на берег, встаёт водяная, взброшенная сажени на три, стена и падает на ледяной вал, на берег и откатывается к проливу.
Это было необыкновенное для нас зрелище.
Этим напором воды изрыло местами берег, обнажило камень, образовало лужи, где плавали морские водоросли, лежали раковины и плавала убитая рыба; по этим промоинам было можно в отлив волны спуститься, сбежать к берегу, ступить на чистый, убитый волной песок, но только на минуту – волна налетала, свободно шипя, вливалась в эти промоины, выскакивала далеко на берег и выносила туда новые водоросли, убитую рыбу, раковины, всё, что попадалось ей, прибитое к берегу волнением.
С востока ползли над вершинами гор чёрные облака. Порой они казались неподвижными, порой они кружились, порой они завёртывались в вал и образовывали ряд валов, которые следовали друг за другом.
Они ползли на ветер, и ветер усиливался тогда, когда они проходили над нашей долиной.
По проливу с моря катились сердитые белые волны.
Барометр поднимался быстро, и становилось холоднее.
В два часа ветер стал стихать, волнение тоже, и в пролив двинулся с моря со страшным шумом и невероятной быстротой лёд, ледяное поле.
Я пошёл с ружьём, опасаясь встречи с медведем, которые в бурю всегда выходят с беспокойных льдов на берег, на ближайший мысок, который выходил в море.
Зрелище было настолько поразительное, что я оставался там под защитой ветра, продолжавшего ещё рвать всё, вплоть до самого вечера.
Это зрелище было похоже на только что двинувшийся лёд по громадной реке. Мне был хорошо виден пролив на тридцать вёрст в длину и семь в ширину, и вот на всём этом пространстве теперь быстро нёсся лёд, наталкивался на скалистые берега, острова, мели, сталкивался друг с другом, вставал, лез друг на друга, нагромождался торосами, ломался, рассыпался, образовывал целые горы льда и снова пропадал, когда под ним не выдерживала тяжести вода и поглощала то, что создавалось на минуты в виде причудливых, грандиозных форм.
Движению льда, казалось, не было конца, всё видимое пространство моря было покрыто неизвестно откуда принесённым бурей громадным ледяным полем, на сотню вёрст раскинувшимся в длину. Это поле стремилось теперь к берегам, движимое тем притоком воды, которую относило ветром в простор океана; она, приливая к берегам острова, захватывала глубоко сидящий в ней лёд и несла его так же быстро, как приливала сама к берегам, в пролив, в заливы, в бухты, и сила противного ветра уже не могла парализовать этого странного явления.
Вода, выгнанная ветром из пролива, стремилась скорее заполнить своё место, сравнять уровень с морем и, вливаясь в пролив, с шумом вносила в него льды.
Напор этого ледяного поля был страшный: казалось, он снесёт берега, разрушит скалы, сотрёт мели и вылетит весь на берег.
Под обрывом берега, на котором я стоял, любуясь и дрожа от этой невероятной картины, творилось что-то ужасное.
Лёд налетал на каменистые гряды, лез на них, вставал на них, вставал ребром, ломался, с шумом падал, на него взгромождались другие льдины, в минуту-две вырастал ледяной торос в пять-семь сажен вышины, лёд блестел, синел, трескался, обсыпался, раздавались удары, и всё это, нагромождённое донельзя, вдруг с шумом рассыпалось и уходило под синие волны пролива, который поглощал эту гору, расступаясь, чтобы снова на том же месте начать образовывать новое, ещё причудливее, ещё выше, ледяное здание, гору...
Я видел, как лёд рвал берег, как лез на его скалы и, сорвавши себе тяжёлый камень, уносил его на себе дальше, в пролив, как щепочку.
Море, пролив шумели самыми разнообразными звуками сталкивающегося льда: там трещало, там раздавались пушечные выстрелы, там стонало, там визжало пилой, там раскатывалось, подобно грому, и всё это отдавалось в горах, всё это разносилось ветром, и, казалось, начиналось светопреставление...
Местами, благодаря положению громадных, ещё не измятых волнением, не переломанных льдин, образовывались полыньи. На них немедленно появлялись белые китообразные туловища белых дельфинов, показывались чёрными точками головы тюленей, и всё это, перепуганное, загнанное, выглядывало на свет Божий, вылетало на поверхность льда, не зная, что случилось, не зная, куда спастись, где скрыться...
Зайдя в пролив, заливы, набившись густо в тихие бухты перед бурей, зажатый теперь льдом с моря, выжатый потом им оттуда, теперь этот зверь решительно не знал, куда броситься, как пробиться до открытого моря, где единственная ему ещё была возможность спастись.
Они метались по проливу, они искали выход в море, они не могли пробиться сквозь эту толщу мятого льда, массы того снега, который вынес с острова ветер и который море превратило в кашу, которой была заполнена вся глубина воды, которым вытирало дно пролива. И вот, найдя просвет во льду, отдушину, они бросались к ней, выскакивали на поверхность, выкидывали фонтаны воды, набирались воздуха и толклись в ней, голова возле головы, до того момента, когда образовавшая полынью льдина, не выдержав давления ледяного поля, лопалась и покрывала собой маленькое пространство воды и скрывала под собой, быть может, всю эту массу разбитого, раздавленного зверя. Я видел отчаянные скачки этого зверя; он старался, не находя уже спасения в глубине пролива, вылезти на лёд, но тот двигался, сталкивался, падал на него и давил его в бешеном напоре. Лёд окрашивался на минуту кровью, кровяное пятно двигалось в пролив, потом смывалось водой и загромождалось новыми льдинами.
Я видел, как на ближайший подводный камень вместе со льдом выбросило белую тушу дельфина, перевернуло её вниз головой, засыпало в минуту льдом, нагромоздило на неё гору, и она потонула через минуту вместе со своей мёртвой, раздавленной, истёртой жертвой.
Это было ужасное зрелище!
Когда заполнился пролив, когда уже некуда было двигаться больше льду, когда надвинуло его туда так, что он опустился до дна пролива, заполнил собой всю его глубину, всю его поверхность, а с моря всё ещё напирало, он раздался и пошёл наполнять все боковые бухты, все устья замёрзших речек, все берега, которые позволяли ему выброситься на берег.
Тогда он двинулся и в нашу бухту.
Там, на чистой поверхности воды, запертые льдом с моря, искали спасения тысячи морских зверей; там были нерпы, тюлени всех сортов, белые дельфины, рыба, птица, которая тоже была выжата с пролива, где она искала убежища во время бури, и всё это металось теперь из стороны в сторону, голодное, словно в садке. Дельфин белел спиной, отдувался, тюлень прыгал и торчал головой, рыба металась, пугаясь голодного зверя, и выкидывалась на берег, птица охотилась на неё, поднимая крик, довольная избытком пищи... Там торчали тысячи ледяных уток, белея зимним оперением, там свистали чистики-кайры, там, как мыши, вертелись по поверхности маленькие чёрные люрики.
Когда двинулся в бухту лёд, всё это ещё больше всполошилось: тюлень бросился было спасаться на берег, но безжалостные самоеды встретили его залпами ружей; птица поднялась и полетела искать другого места и убежища; зверя стало нажимать льдом, с берега неслись выстрелы, и он в ужасе бросался в массу надвигающегося льда, чтобы пробить себе путь к морю, и тонул там, смешивался, затирался, облипал мокрым снегом и пропадал на наших глазах целыми сотнями.
Другие из них хотели спастись на льду, но он не выдерживал их тяжести, и они тонули в нём и застывали на наших глазах, прижатые к берегу, изуродованные, истёртые вместе с рыбой, водорослями, раковинами, всем, что лёд поднял с глубины нашей бухты, что вытер своей ледяной массой с самого дна...
Наконец лёд упёрся в берег бухты, в скалы берега, взгромоздился перед нашим домом в виде вала, образовал сотню ледяных торосов, наполнил всё и остановился. Пролив, бухта, ближайшее море – всё замерло, всё остановилось, шум затих, волна перестала биться о берег, и картина вдруг изменилась, и всё приняло вид обыкновенной зимы, словно ничего не было, и ветерок, начиная совсем стихать, стал заносить всё свежим снегом, который повалился тихо из тёмных, нависших неподвижно облаков, словно стараясь поскорее скрыть от глаз следы ужасной своей работы, похоронившей миллионы животных, птиц и рыб.
Вечером барометр поднялся снова высоко, небо прочистилось, выглянули звёзды, вспыхнуло северное сияние и, смотря на пролив, на заснувшее море, откуда даже не доносился шум волны, на горы и долину, казалось, что всё по-старому, что всё, что было за эти ужасные дни, был сон, мираж, невероятное явление.
* * *
На другой день было совсем тихо. Пролив моря спал под неровным снежным покровом, как в обыкновенное время, лёд смёрзся за ночь в сплошное тело и, казалось, не двинется до тёплого лета, до тёплых лучей благодатного солнца – настолько стал толст и неподвижен.
На этом льду с рассвета хозяйничали белые медведи и самоеды, обрадовавшись богатой лёгкой добыче. Они уничтожали тех несчастных тюленей, которые каким-то ещё образом спаслись во время напора льда и теперь ползли из глубины заливов, пролива, бухт к устью пролива, к морю, вода которого была невидима даже с горы.
Я пошёл посмотреть пролив с того мыска, на котором я любовался вчера на движение льда с моря.
Лёд был прикрыт уже снегом, ледяные торосы приняли формы гор, вдали на льду чернели самоеды, которые, вооружившись палками вместо ружей, выстроившись в ряд, подвигались навстречу ползущим тюленям из глубины пролива, которых они, замахиваясь, били по голове, как косцы на ледяном поле.
За проливом в зрительную трубу я рассмотрел несколько белых медведей; они жёлтыми точками бродили по белой скатерти снегов, отыскивая тоже тюленей. Туда же, на лёд, бежали и вечно голодные песцы за этой добычей.
Я спустился под берег на лёд и пошёл к самоедам, чтобы сбить их на охоту на белых медведей.
Я иду по смёрзшему льду, прикрытому вчерашним снегом, местами видна водоросль, местами видны камни, сорванные вчера со скал, поднятые со дна пролива, задумываюсь и вдруг отскакиваю в сторону, так как наступил на что-то живое, скользкое, что крикнуло и скользнуло. Смотрю – это нерпа. Она была уже занесена вся снегом, лежала под льдинкой и теперь смотрела на меня, замёрзшая, с ободранной в кровь грудью, с обледенелыми катрами, вся скорчившись, жалкая, и я пожалел, что её побеспокоил, когда она, быть может, уже умирала, засыпая под холодным ветром, прикрытая белым пушистым снегом... Через несколько шагов я нагоняю другую, пересекая кровавый след, который она оставляет на льду. Двигаясь к морю, она бросается от меня в сторону, быстро ползёт, отталкиваясь обледенелыми катрами; мне хочется её посмотреть, я забегаю вперёд и вдруг становлюсь перед нею и замахиваюсь на неё, чтобы она на меня не бросилась, чтобы она остановилась. Она с криком отбрасывается в сторону, прижимается в ужасе к льдине, втягивает голову, словно ожидая удара в толстую жирную шею, и смотрит мне прямо в глаза своими чёрными, светлыми, добрыми глазами... Вдруг она заморгала, из глаз брызнули слёзы и потекли ручьями, закапали на ободранную в кровь её грудь и белый снег...
Мне стало стыдно и жалко, я дал ей дорогу, но она уже не могла ползти дальше к морю. Мы теперь смотрели друг на друга, она перестала плакать и покорилась своей участи. Мне казалось, что она не считает меня уже за врага, понимает меня, просит у меня защиты, спасения, я вижу, она на меня смотрит доверчиво, добрыми глазами... я сажусь перед ней и смотрю на неё. Мне хочется её унести к дому, спустить в какую-нибудь полынью, но это напрасно. Я вижу, как обледенели её катры, я вижу, как ободрана её грудь, всё брюшко, на котором она ползла, быть может, десять вёрст, я вижу, как у неё изорваны в кровь катры, которыми она движется. Какая она жалкая, убитая, как она покорно ждёт смерти... И я бросаюсь от неё прочь, не оборачиваясь, не оглядываясь, зная, что она провожает меня всё тем же тяжёлым, просящим, слезливым взглядом больших чёрных глаз, которые так ясно выражают чисто-человеческие страдания и мольбу... Я возвращаюсь на берег, долго брожу по нему, подбирая выброшенную рыбу, водоросли, раковины для коллекций, и вижу, как тут же, вдоль берега, не особенно стесняясь меня, бегают белые плутоватые песцы, подбирая то, что море и буря послали им в подарок за долгие зимние голодные дни.
Тут же сидят и белые совы, слетевшиеся к берегу с острова на тризну морских животных.
Затем я пошёл к ближайшему склону горы, которая в эту бурю совсем оголилась от снега и приняла вид такой же, как в летнее время.
Мне хотелось там, в россыпях камней, в склонах горы, посмотреть, как дозрели под снегом засыпанные им рано осенью растения, собрать их семена, взглянуть, как устроилась там песцовая мышь. И полюбоваться растениями, которые порой прекрасно сохраняются под снегом со всеми признаками зелени и цветов даже зимой.
Но меня там ожидало другое.
Под обрывом скалы, на склоне горы, на оставшемся сугробе снега лежало до сотни трупов замёрзших птиц. Это были по преимуществу чистики, которые в летнее время десятками тысяч населяют прибрежные скалы этого острова и улетают на зимнее время на юг, где открыто море, к берегам Норвегии и Ирландии. Откуда они появились в бурю у берегов полярного, далеко от мест их зимовки, острова, когда обыкновенный их прилёт никогда не бывает раньше первых чисел апреля, можно было объяснить только той же бурей.
Она сорвала их там с поверхности моря, с высоких скал, с тех островов, где они проводят зиму, хотя эти острова были не меньше как за тысячу миль от Новой Земли, и принесла их сюда вместе с собой, следуя оттуда, так как они со своими пингвиновыми маленькими крылышками не могли бороться против ветра. Здесь они на первое время бури, быть может, укрылись в проливе, заливах, бухтах, но, сбитые бурей, обеспокоенные волнением, не имея сил держаться на воде, вероятно, снялись и полетели разыскивать новое место и, приняв чернеющиеся скалы гор за полыньи моря, с размаху налетели на них и, разбившись, попадали мёртвыми на снежные сугробы. Это было видно по изуродованным формам тела, растрёпанным перьям и ранам.
Другие же, оставшись при столкновении живыми, не имея сил подняться в затишье при помощи маленьких крылышек, искали спасения в щелях камней, где застыли от холода. Бедные птицы...
Между ними я нашёл пару ледяных уток, несколько приставших гаг и одного миниатюрного жителя Земли Франца Иосифа, милого гостя Новой Земли люрика, прилетевшего сюда, где всё же посветлее, чем там, под самым полюсом, в полярные ночи.
Вечером возвратились все в крови с ног до головы, пахнувшие кровью, забрызганные мозгом тюленей наши самоеды-промышленники. Они были по-своему даже счастливы: они избили за этот день до восьмисот несчастных тюленей, приобрели, по их расчётам, до трёх тысяч рублей этой безжалостной бойней и решительно не могли сказать мне и были даже удивлены, на что это им такие деньги, что они с ними будут делать при своих скромных потребностях, не имея возможности что-нибудь купить на Новой Земле, где деньги скорее похожи на раскрашенные картинки, какими они сами их зовут, и годны в большую часть года только для поглядки.
Они ходили их бить и на другой день и тоже избили такое количество, не зная для чего, опьянев от крови, превратившись в зверей и соперничая с ними, хотя те не трогали больше того, что было нужно им для ежедневной пищи...
Даже маленькие подростки и те ходили на льды бить тюленей; но море сжалилось над бедными тюленями, подняло волны, они расшатали лёд, тронули с места. А горный ветерок оторвал его от берегов и вынес в море.
Тюлень снова юркнул в воду, дельфин вышел на простор океана, зимующая птица засвистала, запела на открытой воде, и на третий день у нашего берега зашепталась снова тихая волна, и только глыбы льда на берегу, оставшись от бури, напоминали нам её вплоть до самого тёплого месяца, когда яркие лучи незакатывающегося солнца уничтожили и эти последние признаки бывшей зимой полярной бури.
К. Д. Носилов
ПОЛЯРНАЯ БУРЯ. (ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО НОВОЙ ЗЕМЛЕ)
В то время когда житель тёплого, благодатного Юга всю свою жизнь проводит под чистым, ясным небосклоном, веря в постоянство атмосферных явлений, бедный житель полярных стран всю свою жизнь находится под гнётом постоянных, удивительных, порой ужасных перемен погод и не смеет на час отлучиться из своей жалкой хижины, чтобы не посмотреть внимательно на небо, не присмотреться, что делает его собака, олень, куда летит птица, куда бежит зверь, какими облачками покрыто его сумрачное небо, и всё это он делает таким опытным глазом метеоролога, словно он служит в главной физической обсерватории.
Я сам испытал эту разницу противоположных стран света и помню, будучи на Юге, поглощённый чудной тропической природой, уверенный в вечно светлом, тёплом дне, в чистой лазури чудного неба, даже глаз не поднимал к нему, разве только для того, чтобы полюбоваться его красками, тогда как, попавши затем вскоре на Новую Землю, кажется, все три года только и провёл там в постоянной заботе над наблюдениями постоянных перемен погоды, не сводя глаз с полярного неба.
Помню, как, вставая утром, я уже бросался к барометру; выходя на двор, я уже обозревал и серое сумрачное небо, и плывущие по нему низкие облака, и прозрачность северного воздуха, и направление ветра, и волны моря, и если мне предстояло сделать экскурсию в горы, на льды моря, сходить даже на охоту, то мне приходили на ум сразу все приметы и метеоролога, и самоедов перед погодой, и я справлялся не только с барометром, но даже с собаками, со спиной своего соседа, и всё это только из боязни не попасть опять, как было уже несколько раз раньше, под погоду и не пережить снова те приятные минуты в снегу, которыми часто угощает неосторожность полярная буря.
И это делал не я один, это делали все самоеды, все жители Новой Земли, даже женщины и дети, для которых состояние погоды было первым разговором, первой новостью утра, главным интересом дня, всей жизни.
Можно не ошибаясь сказать, что в полярных странах человек всю свою жизнь проводит под давлением атмосферных явлений и ими руководится вся его жизнь, вся его деятельность.
Действительно, только в полярных странах, раз испытавши полярную бурю, человек становится осторожным и делается прекрасным, аккуратным, добросовестным метеорологом.
Бывало, как только начнёт падать барометр, покажутся над вершинами ближайших снежных гор подозрительные тёмные, круглые облачка, как я уже выхожу на улицу, высвистываю своих матросов и мы начинаем убираться по-штормовому. Надо прибрать всё, что валяется, надо прикрепить всё, что может оторвать бешеный, невероятной силы ветер, силу которого я не могу измерить никаким анемометром-ветромером, надо заколотить всякий выставившийся в крыше гвоздь, который вытянули морозы и перемены температуры, надо крепко закупорить окна ставнями и убраться по хозяйству так, чтобы не дрожало сердце, когда приведётся отсиживаться, быть может, неделю в стенах дома...
То же делали и мои соседи по зимовке, самоеды, и всё это было в обычае полярного обитателя, и без этого можно смело было остаться без многих нужных вещей, а порой даже и без крыши...
О, эти полярные бури во мне оставили навсегда такие воспоминания, которые будут сниться ещё под старость...
Я расскажу вам здесь, читатель, одну зимнюю бурю, которая была в последний год моей зимовки на Новой Земле, 7 февраля 1891 года.
I. НЕОБЫКНОВЕННОЕ СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ. – ПРИМЕТЫ САМОЕДОВ. – СВОЙСТВО ВОЛОС ВО ВРЕМЯ СЕВЕРНЫХ СИЯНИЙ. – ПОЯВЛЕНИЕ У БЕРЕГОВ ПТИЦ, МОРСКОГО ЗВЕРЯ. – ПРИГОТОВЛЕНИЯ К БУРЕ, МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ САМОЕДОВ И ПЕРВЫЕ ЧАСЫ БУРИ.
Эта буря была 7 числа, но уже пятого, за два дня, мы заметили признаки её приближения.
Был тихий, морозный, с неподвижным воздухом, день. Термометр на воздухе показывал ровно тридцать градусов холода. Море, открытый пролив (Маточкин Шар) стыли, поднимая густой пар с поверхности, словно свинец, замерзающей воды. Эти испарения превращались в иглы, тихо спускались с высоты и, падая, кололи лицо и руки. Выглянувшее ненадолго на юге белое солнышко было в таких рукавичках, каких уже давно мы не наблюдали, барометр стоял высоко, но в верхних слоях атмосферы было заметно уже сильное движение, и первые показавшиеся вечерние звёзды ярко блистали неровным, мерцающим светом.
Едва сгустился сумрак полярного дня, как на севере показалась дуга северного сияния. Оно правильной дугой поднялось из-за горизонта моря над тёмным, почти непрозрачным сегментом, ярко оттенявшим её. От этой ещё неяркой, слабой дуги позднее встали лучи, ударили к зениту и зажгли новую дугу, которая в виде извивающейся, двигающейся широкой ленты протянулась с востока на запад и там завилась в спираль, образуя коронку. Мы видели, как и дуга, и лента, всё более и более разрастаясь, быстро двигались к зениту, росли, отбрасывая в стороны, все больше к западу, длинные световые лучи. Особенно была красива поразительно подвижная лента. Она плавно колышется, перегибается, скручивается, раскручивается, свёртывается, развёртывается, загорает и потухает, словно её завивает какая-то неведомая рука на западе, зажигает её разноцветными огнями, заставляет волноваться, дрожать, раскидываться, сокращаться, принимать всевозможные формы, какие доступны ленте, кинутой на лёгкий ветерок.
Затем она погасала, движения делались медленнее, разбивалась, рвалась на куски и таяла в тёмно-синем небосклоне, откуда сквозь неё смотрели на нас звезды, ещё ярче блистая на этом очаровательном небе.
В шесть часов вечера дуга уже поднялась высоко, лента приблизилась к зениту и достигла высшей энергии, высшей игры и света.
Теперь она плыла к югу какой-то сплошной огненной рекой. Разбрасывая от себя целые столбы, лучи, появлявшиеся словно полёт ракет на тёмно-синем небосклоне, который уже весь пылал светом, как зарево громадного пожара.
Это было ужасное и вместе с тем приятное зрелище, знакомое только полярному человеку, где оно разыгрывается совсем не так, как у нас на Севере, на линии Петербурга, даже Архангельска, над самой головой зрителя.
Это было даже редкостью для меня, для самоедов, наблюдающих по шестидесяти в среднем раз это явление в зиму.
Это было очаровательное явление Новой Земли, когда разом вспыхивал весь небосклон, повсюду появлялись световые облачка подобно перистым, собирались в тучки, разгорались, сливались в ленты, спирали, коронки, отбрасывали лучи и таяли, медленно таяли в то время, когда сквозь них гляделись звёзды. Едва успевала растаять, раствориться только что разгоравшаяся на минуту-две назад одна лента, как впереди, неизвестно из чего, почти неуловимо для глаза, рождалась, показывалась другая, двигаясь всё ближе и ближе к зениту, и вспыхивала разноцветными огнями. Они быстро перебегали по ней взад и вперёд, начинаясь на западе и снова возвращаясь с востока туда же, переплетаясь между собой, осеняя друг друга мягкими, едва уловимыми глазом от быстроты цветами, за которыми трудно было следить, которые поражали нежностью цвета, быстротой движения, сменой друг друга, то разгораясь ещё больше, то потухая, то скрываясь за что-то, то снова появляясь на секунды во всей своей очаровательной прелести, поразительной для глаза...
Такая игра огней придавала всему северному сиянию большую подвижность: то там, то здесь неожиданно появлялись световые облака, то там, то здесь взлетали ракетами лучи, зажигаясь и погасая на минуту, то там, го здесь завивались коронки, и, казалось, все те слои воздуха, где горело, колыхалось, тухло и разгоралось это чудное явление, игра природы, колыхались вместе с ним, захватывали нижние слои воздуха, лента спускалась на тысячи метров ниже, приближалась к поверхности моря, к острову, ещё ярче освещала его льды, его горы, и, казалось, вот она недалеко, вот она спустится, обожжёт этот вспыхивающий под ней снег, коснётся нас, и мы прижимались невольно к стене дома. Но морозный воздух не колыхался, свеча горела, не колыхнув пламенем, явление, не достигнув, казалось, каких-нибудь ста сажен земли, таяло, прекращалось, растворялось в тихом воздухе, и лента снова поднималась, становилась, казалось, далеко и начинала погасать, чтобы дать место другой впереди к югу, к зениту.
Всё это явление двигалось не прямо к северу, но склонялось заметно к западу, и вся сила его игры шла оттуда, где были коронки, спирали и порою целые огненные шары.
Барометр тронулся и начал падать. Самоеды, эти замечательные метеорологи, говорили, что будет жестокая буря и ветер встанет с запада, где коронки. Океан, спокойный днём, проснулся, и в пролив стала вкатываться тихая, ровная, но крупная волна где-то далеко уже в море разыгравшегося волнения.
Прибрежный лёд заплакал жалобными звуками в проливе, у нашего берега зашептался прибой.
Собаки, как заряженные аккумуляторы, бродили беспокойно по берегу, отыскивая, куда бы забраться от бури, ложились на снег, ворча и взвизгивая, катались по нему и бежали в сени, сгорбившись, с поднявшейся на спине и шее шерстью, к которой нельзя было прикоснуться, чтобы не причинить им видимой боли, от которой они при малейшем прикосновении взвизгивали и даже кусались.
Я снял тёплую оленью шапку и погладил свои волосы. Мне было неприятно их трогать, я, казалось, не мог бы их чесать, они тоже, как у собак, приподнимались, были грубыми и издавали больше треска, чем обыкновенно.
Северное сияние продолжалось всю ночь и не давало спать, пугая заревом пожара в окна. Мы вскакивали с постелей, подбегали к окнам и смотрели на двор, на снежные горы, на простор пролива, где вспыхивал снег, где на минуты показывалась ясно даль, обозначались резко контуры гор, как в летнюю грозу, но с той только разницей, что явление света было медленнее, мягче, ровнее.
Мороз трещал и в горах, и на льду пролива, раздаваясь пушечными глухими выстрелами, когда вдруг лопались камни, когда вдруг раскалывался лёд... Нашей крыше тоже доставалось немало; порой там раздавался такой удар, что мы думали, что она развалится.
Мы плохо спали, мы не могли спать, нас что-то нервно волновало, помимо этих неожиданных ударов, зарев, блеска, который проникал в комнаты, который отражался на стенах.
Я выходил несколько раз ночью на улицу и осматривал небо. Оно пылало уже на юге, оно далеко уже перешло зенит и теперь, образовавши ленты, покрывши весь южный небосклон световыми облачками, легкими, прозрачными, почти неподвижными, горело, тихо колыхаясь в воздухе.
* * *
6 февраля.
Дневной свет скрыл северное сияние, но оно продолжалось, следуя дальше на юг и становясь уже невидимым, как это было перед рассветом, когда от него только видны были на юге один отблеск и зарево.
Барометр пошёл книзу, но ещё ровно, медленно. Температура повысилась, из воздуха повалились ледяные иглы и мелкий снежок. Океан шумел, и в пролив вкатывались волны всё больше и больше. С ближайшего мыска, выдавшегося в море, с ближайших банок, островков доносились визг, шум и треск сталкивающегося льда.
Днём наши промышленники, охотясь на льду пролива, были удивлены необыкновенным наплывом с моря морского зверя; там неожиданно даже появились белые дельфины, они стадами зашли в пролив, прошли рядом с нашим берегом, показывая свои белые спины и тяжело дыша; у льдов заиграл весёлый гренландский тюлень, который тоже был гостем в такое время у берегов нашего острова; полыньи покрылись нерпами, принеслись откуда-то с простора океана ледяные красивые утки, появились кайры-свистуны, зашныряли под самым нашим берегом чёрными, едва заметными в зимний рассвет дня точками люрики, и пролив необыкновенно, словно в летнее время, оживился.
Охотники даже видели, как приплыли с моря две пары белых медведей, вышли на лёд и торопливо двинулись в горы. Они гнались за одной парой, но было уже поздно, и они побоялись переезжать пролив, чтобы не остаться во время бури на той его стороне, вдали от зимовки, ночью.
К двенадцати часам дня погода быстро изменилась, барометр пошёл быстрее книзу, температура наружного воздуха повысилась, подул южный тихий ветерок, запахло весной, морем, прозрачность воздуха пропала. И над вершинами гор показались подозрительные, тёмные, знакомые нам уже облачка. Они тихо кружились, округлённые, с ободранными краями, маленькие, над горами и медленно ползли прямо с юга в нашу сторону.
Море шумело уже крупным волнением.
Мы вышли на двор, осмотрели постройки, дом, метеорологическую будку, заколотили несколько выскочивших за ночь от смены температуры гвоздей на крыше, прибрали, что валялось, наглухо закупорили ставнями окна, припёрли двери, закупорили отверстия, уложили под ветер дрова, запаслись на неделю топливом и, ещё внимательно осмотрев нашу маленькую приютившуюся одиноко колонию между горами, на берегу пролива, стали ждать бури.
Самоеды на той стороне речки тоже были заняты приготовлением к буре и прибирались по-штормовому. Они перекинули длинный трос через вершину чума, укрепили концы с подветренной и противоположной стороны и посмеивались, говоря, что так они выживут какую угодно бурю, лишь бы только их не задавило снегом. Собак уже было не видно, они попрятались неизвестно куда и как; некоторые, не рассчитывая на приют в чуме, где было и так тесно, прибежали в наши сени, другие, как говорят, убежали под скалы, где забились в ледяные пещеры и под сугробы снегов.
В два часа закурились горы. На вершинах, в проходах, в развалинах гор заиграл вихрь, сбежал на снежную, ещё тихую долину и промчался по ней на наших глазах, поднимая столб снега, крутя его, рассыпая на стороны, потом сбросился с высокого берега в пролив, обсыпал его снегом, сорвал вершины волн, смял их, раздвинул и, крутя водяную пыль, умчался в море и скрылся в сумраке надвигающегося вечера. За ним стали срываться следом другие, пробегая в ту же сторону; один набежал на нас, забросал пылью, перевернулся кругом, сбил с ног, в секунду задушил снежной пылью и так же быстро скрылся, как появился, набежал...
Облачка чаще и чаще стали показываться из-за гор с юга, двинулись низко над нашей долиной, закружились, от них пахнул в долине ветерок, поднял снежную пыль, и она потянулась тонкими струйками вслед за вихрями, которые ещё больше, ещё чаще с минуты на минуту срывались с гор и будили застоявшийся в ущельях воздух.
На тёмном небосклоне заблистали звёзды, снова показалось северное сияние, но оно, казалось, догорало и, благодаря облачности, уже не было хорошо видно.
Мы пошли в дом.
II. ПЕРИОД ВИХРЕЙ. – НАШИ ОЩУЩЕНИЯ И ПЕРВАЯ ВЫЛАЗКА. – ПЕРИОД НАСТОЯЩЕЙ БУРИ. – ВТОРАЯ ВЫЛАЗКА. – ПРИБОЙ. – ТРЕТЬЯ ВЫЛАЗКА. – ОСТАТОК НОЧИ.
Наступил вечер. Мы добыли огня в комнатах, хотели было заняться обычным делом, чтобы отогнать грустные мысли о буре, которая и страшила немного, и пугала своей неизвестностью, но заняться чем-нибудь решительно было невозможно: тревога, беспокойство, ожидание чего-то неприятного невольно овладели всеми, и мы стали ожидать, что будет, собравшись в одну комнату, сгруппировавшись в одну тесную семью, вместе с нашим гостем-самоедом, который, придя к нам до бури с известиями о белых медведях, за которыми он гнался, стрелял, но неудачно, так как в дуло его винтовки-штуцера попал снег, благодаря чему ружьё раздуло, испортило, и он был в двойном горе, остался у нас на ночь.
Но все старания разговориться о чем-нибудь постороннем, рассеяться были неудачны, разговор невольно вертелся около бури; самоед рассказывал, как он переживал бури в снегу, в чуме, как его чуть-чуть однажды на южной части Новой Земли не заморозила подобная сегодняшней буря, которая сорвала его чум, разбросала по сторонам всех его ребятишек, и они спаслись только тем, что отлежались в снегу, которым их она же быстро запорошила.
А между тем на дворе творилось что-то невероятное.
Вихри усилились и достигли страшной силы; они набегали теперь на наш бедный, одинокий домик с таким ужасным напором, что его встряхивало, стены и печь вздрагивали, часы звонили, посуда в шкафу брякала, книги высыпались из библиотеки! Ветер пробивался в пазы, свистал в углах, стонал в окнах, выл в трубе и перебегал по комнате, качая лампаду, свет от которой широко разбрасывался по стенам вместе с тенями.
Порой мы не могли слышать друг друга, порой мы вдруг останавливались, недоумевая, что случилось, так как вдруг от напора ветра дом словно приподнимало, слышался шум за стеной, и в комнату со всех сторон: с полу, с потолка, со стен – к нам врывался ветер, колебал пламя лампы, шевелил картинами, приводил в движение двери, и казалось, что к нам кто-то ворвался в комнату, зашёл со двора.
В такие моменты даже мой пёс, леонбергер, вскакивал из-под стола, кидался к дверям и заливался громким оглушительным лаем, на который из сеней отвечал целый хор собачьих голосов, которые разражались общим лаем. Но проходила минута – и снова стихало, наступало затишье, и слышно было, как под напором легкого ветра на крыше нашего дома пела стройным аккордом эолова арфа. Но это были только минуты: аккорд её вдруг принимал порывистые звуки, она взвизгивала, захлёбывалась, и новый вихрь свистал, пел, выл кругом нашего убежища и обсыпал снегом стены; слышно было, как стучали доски крыши, отбивая бешеную дробь, и снова стихало на минуту, на две...
Но ужаснее всего были те вихри, которые приносили вместе с тучей снега песок, щебень и камни. Как картечью, дробью, пулями обдавало тогда стены, крышу, барабанило в ставни и, хватив в секунду таким снарядом, как шрапнелью, по дому, оставляло его снова в покое.
И чем дольше были минуты тишины, чем дольше были минуты покоя, тем больнее сжималось сердце, предчувствуя ещё неизвестный страшный удар вихря.
Это самое опасное время бури, сила таких вихрей неимоверна; мне ни разу не удавалось никакими усовершенствованными анемометрами определить давление ветра: всё срывало с крыши моментально или вырывало из рук, сбрасывая и самого в сторону как щепку.
Я видел однажды летом, как такие вихри рвали крышу нашего магазина, доски которой, как пёрышки, поднимались на воздух, кружились, вибрируя концами, и падали в нескольких сотнях сажен на поверхность бухты. Я видел однажды в такую бурю, как плясали под нашими окнами толстые берёзовые дрова, пока в этой невообразимой пляске они не выскакивали за пределы подветренной стороны, после чего их мигом подхватывало и уносило неизвестно куда в море. Я видел однажды пустую бочку из-под самоедской ворвани, которая каким-то образом была выбита из подветренной стороны, летала вдоль наших стен, наводя ужас своими ударами и звуком, и как потом, подхваченная вихрем, взлетела на воздух, сделала дугу и, попавши на лёд залива, скакала по нему целые версты, пока не попала в море.
И, слушая эту бурю, нам приходилось не раз задуматься насчёт нашего дома.
Он был только что в прошлое лето построен в Архангельске, перевезён на пароходе сюда и поставлен на берегу пролива. Он сделан из прекрасного сухого леса, тяжесть толстых брёвен которого я испытал сам, перенося почти каждое бревно с матросами с берега на своём плече. Его не могли разрушить никакие ветры, но нас тревожила его крыша, потому что на Новой Земле сносило и не такие маленькие крыши, как наша, и сбрасывало их одним бешеным порывом в море. Мы слышали, как она, плотно сколоченная, начинала расшатываться, мы слышали, как отдирались, постукивая, отбивая дробь, её доски, и только ждали того момента, когда страшный вихрь, пробравшись как-нибудь под неё, сопрётся там и, поднявши её со стропилами, бросит на волю ветра...
Перспектива остаться без крыши, изуродовать красивый домик нашей колонии нас печалила больше всего, и мы, чтобы успокоить расстроенное воображение относительно непрочности крыши нашего дома, решились сделать вылазку. Кстати, хотелось посмотреть и то, что творится на дворе, так как мы не слышали и десятой части того, что там шумело, свистело, выло и брякало.
Мы оделись в тёплые малицы, вышли в сени и сразу почувствовали, что буря принимает грандиозные размеры. Говорить уже было от шума, особенно когда набегал вихрь, невозможно, в воздухе стояла снежная пыль.
Пользуясь минутным затишьем, мы отворили наружные двери и вышли на заветренную сторону и прижались к стене дома.
Ожидать вихря пришлось недолго. Он налетел, затряс дом, обдал нас пылью, прошумел по крыше, просвистал в углах, толкнул нас, словно после пушечного выстрела, к стене и мигом скрылся, оглушив, запорошив лицо так, что нужно было очнуться.
Мы огляделись кругом. Низко над долиной ползли быстро тёмные, кучевые облака, они тёмной непроницаемой стеной плыли навстречу с юга; ветер был оттуда, но расположение наших гор его изменяло и усиливало, потому что ему нужно было вырваться из-под этих толстых, чёрных, быстро двигающихся облаков, пробраться в долины гор, которые тоже его сдерживали, и только после того как там его заряд, напор воздуха принимал силу, он прорывался сквозь ущелья, срывал с них щебень, камни, снег и падал на нашу долину прямо, почти отвесно.
Общее направление ветра было только в море; слышно было в минуты затишья, как шумело оно, – так же, как и вершины окружающих гор. В проливе гуляли волны, но их ещё парализовал ветер.
Сквозь облака на севере проглядывало местами северное сияние, благодаря которому было лучше видно окружающее. Но его нельзя было осмотреть всё, оно казалось меньше вчерашнего, но звёзды блистали ярко, и движение их лучей свидетельствовало, что высшие слои атмосферы над нами были так же взволнованы, как нижние.
В один из промежутков вихрей мы заметили, как в сторону ближайшей горы, над самым нашим домом, низко пронеслось, свистя крыльями, стадо какой-то типы. Я видел только как бы тень их полёта. Что за птицы, было трудно объяснить. Кайры-свистуны, которые зимуют на острове, теперь летать не могли: они далеко забиваются в бурю и холод в каменные норы морских скал, они имеют теперь белое оперение и летать не будут.
Забросанные снежной пылью с ног до головы, мы возвратились домой с покойным убеждением, что буря хотя и велика, порывы страшны, но они кажутся страшнее из комнаты, чем есть на самом деле, на дворе, хотя там тоже оставаться было бы рискованно.
Барометр падал быстро и теперь уже показывал 722. Он шёл книзу неровно, скачками, то увеличивая быстроту падения, то уменьшая, ртуть волновалась. Температура быстро повышалась, мороз сменился оттепелью, и мы ждали, что нас обрызнет дождём. Это не редкость: в бури на Новой Земле даже среди зимы и после сильных холодов дождь – явление почти обыкновенное.
Вихри, усиливаясь и усиливаясь, наконец дошли до такой быстроты, следуя друг за другом, что их было уже нельзя различать; в долину, казалось, проник настоящий южный ветер, смешал всё, парализовал другие течения воздуха, и порывы сменились какой-то общей кутерьмой, общим воем, свистом со всех сторон, словно мы сами кружились с домом в вихре. Период вихрей, видимо, прошёл, и наступила пурга, та самая пурга, тот хаос, в котором нельзя разобраться: откуда дует ветер, откуда движется буря, что делается кругом, так как и поверхность земли, и небо покрылись тучами снега, который, кружась, падая, обсыпая, забрасывая дом, смягчал общий шум, и из комнаты становилось слышно, что как будто буря стала стихать, когда она только что началась во всём своём ужасе. В девять часов мне нужно было выйти во двор и сделать метеорологический отчёт на будке. Она была в десяти всего саженях от дома, и к ней была надежда пробраться хотя ползком, по протянутому от дома тросу.
Опять надо было делать вылазку. Я оделся в тёплую малицу, крепко надвинул пришитую к ней оленью шапку, крепко подпоясался, прицепил на грудь специальный фонарик, и мы вышли в сопровождении матросов, которых обязанность была светить мне из сеней.
Сени были полны пушистого снега, он клочьями висел по стенам, на потолке – всюду, и стоило только открыть двери, как он посыпался на нас и покрыл всю одежду белым покровом. Собаки спали уже под ним, сбившись в кучу в один угол.
Мы отпираем двери на улицу. Там темно, как в осеннюю ночь, в воздухе носится снег, целые хлопья снега, чувствуется – совсем тепло, сыро, снег прилипает к ноге, в воздухе мнётся ветер, он полон каких-то шипящих звуков, и в дверь тотчас же бросился вихорёк, бросил нам горсть снега в лицо и скрылся.
Я, крадучись из-за ветра, который переменился и отошёл к западу, пробираюсь к тросу и, набравшись храбрости, бросаюсь к метеорологической будке, в существовании которой, однако, ещё сомневаюсь. Но я, помню, сделал только один шаг, как меня мягко толкнуло ветром, приподняло над землёй и бросило в сторону... Я не помню, как я летел, сколько раз перевернулся – это было мгновением и опомнился только тогда, когда лежал пластом на снегу, судорожно уцепившись за выступы вырытого ветром твёрдого, как земля, снега... Надо было отдышаться; я лежу, прижатый и подбрасываемый, на одном месте, мне кажется, что меня тянет куда-то, словно волнением, водой, я слышу грохот прибоя под берегом, я чувствую, как меня забрызгивает каплями солёной морской воды.
Мысль, что я у берега, у обрыва, мысль, что меня сейчас сорвёт с этого снега и сбросит в воду, мысль, что я на краю пропасти, придаёт мне страшную силу, и я, не имея возможности вздохнуть, отдышаться, осмотреться, так как меня задушило снегом, ветром, которым дерёт мои волосы на голове, которым сечёт мои голые руки, оттирает прочь от этого берега, ползу, стону, барахтаюсь, как утопающий, и отползаю на несколько шагов в сторону. Я боюсь встать на колени, приподняться, я знаю, что в таком положении мне не выдержать напора ветра и меня снова унесёт, и я ползу дальше. Я не знаю, где дом, света не видно, в воздухе темно, арфы не слышно, хотя она и поставлена для таких случаев, чтобы ориентироваться. Я бросаюсь из стороны в сторону, я щупаю снег, чтобы узнать по нему присутствие дома, я хочу вскрикнуть, но не могу... Я решаюсь зарыться в снег, если поиски не приведут ни к чему, я решаюсь подождать, когда меня будут искать, подадут выстрел ружья, револьвера, мне приходят сразу на ум все способы спасения, я считаю минуты... я уже измучился, я весь мокрый, снег проник ко мне в одежду, набился всюду, тает, как вдруг, на секунду затишья, я вижу прямо перед собой, в какой-нибудь сажени, стену моего дома. Я бросаюсь к ней, схватываю знакомые родные бревна, прижимаюсь к ним и чувствую, что силы меня оставляют. Я слышу: меня кричат, но я не в силах ответить, через минуту иду к сеням, но навстречу мне чуть не в упор раздаётся ружейный залп, меня обдаёт дымом, и я в ужасе кричу, что меня застрелят. Я вхожу в комнату и сажусь, утомлённый, без сил, не говоря ни слова, на постель.
Мне кажется, что всё это было во сне, когда-то давно, что это не действительность, сон, тяжёлый кошмар... Через полчаса после тёплого чая с коньяком я снова чувствую себя хорошо и, рассказывая свою одиссею, от души смеюсь вместе со всеми, вспоминая только что полученную встрёпку от бури...
Метеорологические наблюдения просрочены, мы делаем отчёт по комнатным и ручным инструментам, и я описываю бурю и все её подробности в дневнике. Он бывает раскрыт в такие дни и всегда на столе, чтобы можно было в него занести все подробности тотчас же, не откладывая.
Проходит часа два, барометр падает ещё на несколько миллиметров; теперь он показывает только 716,8, что бывает весьма редко и едва ли наблюдалось более трёх-четырёх раз за все четыре года на этом острове моими метеорологическими станциями.
С переменой ветра на запад волнение в проливе усилилось, широкое устье его открыто к западу, в него теперь вваливаются с океана волны и, расходясь по проливу, бьют и в наш низменный берег. Это хорошо слышно. Это теперь заглушает и вой, и свист, и шипение разъярённой стихии.
К полуночи волна разгулялась так, что задрожал берег, начал вздрагивать дом, и сама буря при этих залпах ударявшей волны, казалось, стихала на минуту. Это нас очень беспокоило, это нас ещё больше встревожило, чем сама буря, к которой мы уже стали привыкать, к которой мы уже прислушались.
Дело в том, что на берегу находился весь наш наличный годовой запас брёвен, которые мы превращали в дрова, выходя пилить каждый день для моциона. Кроме них там же лежала, ещё с осени занесённая в сугробе снегом, наша дубовая морская шлюпка.
То и другое нам дорого и необходимо; остаться без дров в холодную зиму было ещё страшнее, чем остаться без лодки, на которой мы делали экскурсии и в пролив, и выходя в море.
Приходилось спасать, приходилось делать ещё третью вылазку.
Опять совет, как это сделать, опять надеты специальные костюмы, опять мы вошли в сени и отворяем наружную дверь.
Но только что мы отворили дверь, как нас обдало брызгами солёной холодной воды и у наших ног зашуршала вода, врываясь пенистым валом прямо в двери. Это было уже неожиданностью, это уже превышало все наши предположения относительно бури...
Вслед за тем раздался оглушительный звук прибоя, и сквозь тьму бури, ночи мы увидели, как перед нами на берегу встал высоко светящийся столб воды, и вслед за тем к нам покатилась опять волна с пеной, светясь фосфорическим светом. Этот удар в берег заглушал бурю, она перед ним ничто со своим шипением и визгом; он повторялся редко, и после него, казалось, даже стихало...
Что там творится теперь на берегу, всего в двадцати саженях от нашего крыльца, было трудно узнать; мы слышали только один за другим удары в берег, мы видели, как светится, подходя, вал, мы видели, как катится к нам отплеск его и летят брызги солёной, пахнущей водорослями воды.
Пользуясь периодом затишья, мы вышли на крыльцо, нам хотелось хотя бы узнать, погибло ли наше имущество, нам хотелось хотя бы взглянуть, убедиться, что мы разорены этой бурей.
Но новый сюрприз. В снегу была вода, нога уходила по колено, снег смочен, мы тонем в нём, мы не знаем ещё, откуда вода, и только открываем тогда её причину, когда маленькое случайное затишье позволяет нам оглядеться.
Оказывается, мы почти окружены водой, вал с пролива вливается в нашу речку, всё маленькое озерко уже покрыто водой, её видно, она темнеет; вероятно, так же покрыта и вся долина, вплоть до горы, где стоит наш дом на самой возвышенной точке. Но эта точка невелика, чтобы не опасаться, чтобы к нам не заливалась волна на самое крыльцо.
Наш приятель-самоед в ужасе: его семья осталась на том берегу, ему нельзя теперь и думать попасть туда через разлившуюся речку, а между тем там, быть может, уж снесло чум, мёрзнут его дети и их так же, как теперь нас, заливает океанской чудовищной волной...
Отчаянное положение придаёт храбрости, мы решаемся хотя одним глазом взглянуть, что делается на берегу, где так грохочет волна, гремят, подобно пушечным выстрелам, один за другим прибои.
Мы берёмся рука за руку, связываемся верёвкой и медленно, вереницей подвигаемся к берегу, без сожаления всовывая ноги в мокрый, водянистый снег по самые колени. Это нам даже помогает, это придаёт нам устойчивость, и мы, обливаемые сверху дождём, брызгами, оглушаемые всё более и более ударами прибоя, двигаемся и доходим почти до самого берега, где перед нами встаёт теперь стена воды, громоздится сердитый, тёмный, едва видимый вал, от удара которого трясётся под ногами берег...
Вершина вала вся в фосфорическом блеске, стена взбрасываемой воды тоже светится им, вставая на две, на три сажени. То-то бы чудное зрелище, если бы нас не рвало постоянно ветром, если бы нас не поливало сверху брызгами и пеной.
Мы спасены: она только подрыла его, сделала в виде громадной высокой стены, облила водой, обледенила и сама закупорила ледяной корой то, что нам дорого, даже защитив нас этим, иначе бы волна прямо прогуливалась вплоть до самых наших стен и била бы в них вместо ледяного, искусственного, созданного ею самой бруствера.
Стены, двери, окна дома – всё, что было обращено к проливу, было забрызгано водой, она замерзала, и дом казался каким-то ледяным замком, который так и хотелось запечатлеть на желатин.
Под утро стало стихать, но зато волны били ещё сильнее.
Утомлённые пережитым, мы, сидя, засыпаем на месте, пробуждаясь только тогда, когда удар в берег раздастся с такой силой, что кажется, что бьёт уже волна в стену...
Барометр остановился.
В шесть часов я ещё выходил на двор. Погода была тише, вихри перестали окончательно, сделалось светлее, и я мог осмотреть небосклон.
С юго-запада низко тащились тёмные, кучевые облака, они целыми грядами повисли над нами, то кружась, то как будто оставаясь неподвижными.
Ещё темнее был пролив, горы тоже стали тёмными, с них вынесло весь снег, который держался между камнями, и при этой общей темноте рассвет дня был каким-то зловещим, как на картинах Страшного суда...
Северного сияния было уже не видно, там, в верхних слоях воздуха, буря уже кончилась.
Опять какое-то стадо тёмной птицы неуловимым для глаза пятном пронеслось вблизи нашего дома, свистя крыльями. В горах ещё шумело, как бы вторя, откликаясь гулу океана, который гремел, набегая волной на берег.
III. ВИД НАШЕГО ДОМА, БЕРЕГА И СТИХАЮЩЕЙ БУРИ. – ДВИЖЕНИЕ ЛЬДА В ПРОЛИВ С ОКЕАНА. – МОРСКИЕ ЗВЕРИ. – КОНЕЦ БУРИ. – ОХОТА ПРОМЫШЛЕННИКОВ НА ЛЬДАХ. – ВСТРЕЧА С ТЮЛЕНЯМИ. – ЖЕРТВЫ БУРИ.
10 часов утра 7 февраля.
Светло, эолова арфа ещё поёт и захлёбывается на крыше, буря перешла в ровный, но сильный, упорный ветер с юго-запада. Снег вымело весь и больше не несёт. Тот, который остался ещё на поверхности земли, лежит изрытый в виде волн, твёрдый, как камень, вылощенный ветром и блестящий.
Я выхожу на двор и останавливаюсь перед необыкновенной открывшейся картиной.
Мой дом превратился в ледяной, стены, двери, окна, крышу, даже эолову арфу на крыше, даже флагшток – всё покрыло льдом море, и всё блестит на солнце, которое только что поднялось из-за долины и смотрит на нас, белое, нерадостное, обещая стужу. Обычная картина нашей колонии совсем изменилась. Снег изрыт, сугробы скрыты, всё обледенело, всё обрызгано каплями морской воды, речка, долина полны замерзающей уже воды, которая вышла из берегов и застыла в виде наледи. Горы стали совсем чёрными, как летом, долина стала пёстрой, ветер всё содрал, что мог, и унёс, бросил в море. Оно ещё бьёт по-прежнему в наш берег, сделавшийся похожим на крепостной вал, бруствер, с вымытыми волнением траншеями. На всём пространстве нашего берега, с лишком на триста сажен, образовался высокий ледяной вал, он стеной стоит на берегу, встречая каждую волну моря. Мы видим, как вздувается на проливе волна, бесшумно катится на берег, синяя, с полосками пены, потом превращается в грозный вал, бежит по сухому, отлогому песчаному берегу, нагибается над ним красивым каскадом, сбрасывает свою вершину на гладкую поверхность песка, шумит и с силой, с громом налетает на ледяную стену. Раздаётся пушечный удар, стонет берег, встаёт из брызг целая стена, падает, и волна откатывается, шипя, с пеной по гладкому, убитому песку в пролив, навстречу другому валу, уже поднявшемуся над берегом, с белыми полосками пены, который, пропустив под себя отбитую, разбитую волну, встаёт ещё выше, бежит ещё быстрее и бросается на тот же ледяной вал, чтобы снова грохнуться и поднять столбы фонтанов.
И так как берег бухты полукруглый, то мы видим, как вал взлетает на воздух вправо, слышим, как там начались удары, потом стена фонтанов быстро летит в нашу сторону, пролетает мимо, и в одну минуту мы видим, как на всём этом пространстве поднимаются фонтаны, слышим, как грохочут удары, видим, как набрасывается громадный вал на берег, встаёт водяная, взброшенная сажени на три, стена и падает на ледяной вал, на берег и откатывается к проливу.
Это было необыкновенное для нас зрелище.
Этим напором воды изрыло местами берег, обнажило камень, образовало лужи, где плавали морские водоросли, лежали раковины и плавала убитая рыба; по этим промоинам было можно в отлив волны спуститься, сбежать к берегу, ступить на чистый, убитый волной песок, но только на минуту – волна налетала, свободно шипя, вливалась в эти промоины, выскакивала далеко на берег и выносила туда новые водоросли, убитую рыбу, раковины, всё, что попадалось ей, прибитое к берегу волнением.
С востока ползли над вершинами гор чёрные облака. Порой они казались неподвижными, порой они кружились, порой они завёртывались в вал и образовывали ряд валов, которые следовали друг за другом.
Они ползли на ветер, и ветер усиливался тогда, когда они проходили над нашей долиной.
По проливу с моря катились сердитые белые волны.
Барометр поднимался быстро, и становилось холоднее.
В два часа ветер стал стихать, волнение тоже, и в пролив двинулся с моря со страшным шумом и невероятной быстротой лёд, ледяное поле.
Я пошёл с ружьём, опасаясь встречи с медведем, которые в бурю всегда выходят с беспокойных льдов на берег, на ближайший мысок, который выходил в море.
Зрелище было настолько поразительное, что я оставался там под защитой ветра, продолжавшего ещё рвать всё, вплоть до самого вечера.
Это зрелище было похоже на только что двинувшийся лёд по громадной реке. Мне был хорошо виден пролив на тридцать вёрст в длину и семь в ширину, и вот на всём этом пространстве теперь быстро нёсся лёд, наталкивался на скалистые берега, острова, мели, сталкивался друг с другом, вставал, лез друг на друга, нагромождался торосами, ломался, рассыпался, образовывал целые горы льда и снова пропадал, когда под ним не выдерживала тяжести вода и поглощала то, что создавалось на минуты в виде причудливых, грандиозных форм.
Движению льда, казалось, не было конца, всё видимое пространство моря было покрыто неизвестно откуда принесённым бурей громадным ледяным полем, на сотню вёрст раскинувшимся в длину. Это поле стремилось теперь к берегам, движимое тем притоком воды, которую относило ветром в простор океана; она, приливая к берегам острова, захватывала глубоко сидящий в ней лёд и несла его так же быстро, как приливала сама к берегам, в пролив, в заливы, в бухты, и сила противного ветра уже не могла парализовать этого странного явления.
Вода, выгнанная ветром из пролива, стремилась скорее заполнить своё место, сравнять уровень с морем и, вливаясь в пролив, с шумом вносила в него льды.
Напор этого ледяного поля был страшный: казалось, он снесёт берега, разрушит скалы, сотрёт мели и вылетит весь на берег.
Под обрывом берега, на котором я стоял, любуясь и дрожа от этой невероятной картины, творилось что-то ужасное.
Лёд налетал на каменистые гряды, лез на них, вставал на них, вставал ребром, ломался, с шумом падал, на него взгромождались другие льдины, в минуту-две вырастал ледяной торос в пять-семь сажен вышины, лёд блестел, синел, трескался, обсыпался, раздавались удары, и всё это, нагромождённое донельзя, вдруг с шумом рассыпалось и уходило под синие волны пролива, который поглощал эту гору, расступаясь, чтобы снова на том же месте начать образовывать новое, ещё причудливее, ещё выше, ледяное здание, гору...
Я видел, как лёд рвал берег, как лез на его скалы и, сорвавши себе тяжёлый камень, уносил его на себе дальше, в пролив, как щепочку.
Море, пролив шумели самыми разнообразными звуками сталкивающегося льда: там трещало, там раздавались пушечные выстрелы, там стонало, там визжало пилой, там раскатывалось, подобно грому, и всё это отдавалось в горах, всё это разносилось ветром, и, казалось, начиналось светопреставление...
Местами, благодаря положению громадных, ещё не измятых волнением, не переломанных льдин, образовывались полыньи. На них немедленно появлялись белые китообразные туловища белых дельфинов, показывались чёрными точками головы тюленей, и всё это, перепуганное, загнанное, выглядывало на свет Божий, вылетало на поверхность льда, не зная, что случилось, не зная, куда спастись, где скрыться...
Зайдя в пролив, заливы, набившись густо в тихие бухты перед бурей, зажатый теперь льдом с моря, выжатый потом им оттуда, теперь этот зверь решительно не знал, куда броситься, как пробиться до открытого моря, где единственная ему ещё была возможность спастись.
Они метались по проливу, они искали выход в море, они не могли пробиться сквозь эту толщу мятого льда, массы того снега, который вынес с острова ветер и который море превратило в кашу, которой была заполнена вся глубина воды, которым вытирало дно пролива. И вот, найдя просвет во льду, отдушину, они бросались к ней, выскакивали на поверхность, выкидывали фонтаны воды, набирались воздуха и толклись в ней, голова возле головы, до того момента, когда образовавшая полынью льдина, не выдержав давления ледяного поля, лопалась и покрывала собой маленькое пространство воды и скрывала под собой, быть может, всю эту массу разбитого, раздавленного зверя. Я видел отчаянные скачки этого зверя; он старался, не находя уже спасения в глубине пролива, вылезти на лёд, но тот двигался, сталкивался, падал на него и давил его в бешеном напоре. Лёд окрашивался на минуту кровью, кровяное пятно двигалось в пролив, потом смывалось водой и загромождалось новыми льдинами.
Я видел, как на ближайший подводный камень вместе со льдом выбросило белую тушу дельфина, перевернуло её вниз головой, засыпало в минуту льдом, нагромоздило на неё гору, и она потонула через минуту вместе со своей мёртвой, раздавленной, истёртой жертвой.
Это было ужасное зрелище!
Когда заполнился пролив, когда уже некуда было двигаться больше льду, когда надвинуло его туда так, что он опустился до дна пролива, заполнил собой всю его глубину, всю его поверхность, а с моря всё ещё напирало, он раздался и пошёл наполнять все боковые бухты, все устья замёрзших речек, все берега, которые позволяли ему выброситься на берег.
Тогда он двинулся и в нашу бухту.
Там, на чистой поверхности воды, запертые льдом с моря, искали спасения тысячи морских зверей; там были нерпы, тюлени всех сортов, белые дельфины, рыба, птица, которая тоже была выжата с пролива, где она искала убежища во время бури, и всё это металось теперь из стороны в сторону, голодное, словно в садке. Дельфин белел спиной, отдувался, тюлень прыгал и торчал головой, рыба металась, пугаясь голодного зверя, и выкидывалась на берег, птица охотилась на неё, поднимая крик, довольная избытком пищи... Там торчали тысячи ледяных уток, белея зимним оперением, там свистали чистики-кайры, там, как мыши, вертелись по поверхности маленькие чёрные люрики.
Когда двинулся в бухту лёд, всё это ещё больше всполошилось: тюлень бросился было спасаться на берег, но безжалостные самоеды встретили его залпами ружей; птица поднялась и полетела искать другого места и убежища; зверя стало нажимать льдом, с берега неслись выстрелы, и он в ужасе бросался в массу надвигающегося льда, чтобы пробить себе путь к морю, и тонул там, смешивался, затирался, облипал мокрым снегом и пропадал на наших глазах целыми сотнями.
Другие из них хотели спастись на льду, но он не выдерживал их тяжести, и они тонули в нём и застывали на наших глазах, прижатые к берегу, изуродованные, истёртые вместе с рыбой, водорослями, раковинами, всем, что лёд поднял с глубины нашей бухты, что вытер своей ледяной массой с самого дна...
Наконец лёд упёрся в берег бухты, в скалы берега, взгромоздился перед нашим домом в виде вала, образовал сотню ледяных торосов, наполнил всё и остановился. Пролив, бухта, ближайшее море – всё замерло, всё остановилось, шум затих, волна перестала биться о берег, и картина вдруг изменилась, и всё приняло вид обыкновенной зимы, словно ничего не было, и ветерок, начиная совсем стихать, стал заносить всё свежим снегом, который повалился тихо из тёмных, нависших неподвижно облаков, словно стараясь поскорее скрыть от глаз следы ужасной своей работы, похоронившей миллионы животных, птиц и рыб.
Вечером барометр поднялся снова высоко, небо прочистилось, выглянули звёзды, вспыхнуло северное сияние и, смотря на пролив, на заснувшее море, откуда даже не доносился шум волны, на горы и долину, казалось, что всё по-старому, что всё, что было за эти ужасные дни, был сон, мираж, невероятное явление.
* * *
На другой день было совсем тихо. Пролив моря спал под неровным снежным покровом, как в обыкновенное время, лёд смёрзся за ночь в сплошное тело и, казалось, не двинется до тёплого лета, до тёплых лучей благодатного солнца – настолько стал толст и неподвижен.
На этом льду с рассвета хозяйничали белые медведи и самоеды, обрадовавшись богатой лёгкой добыче. Они уничтожали тех несчастных тюленей, которые каким-то ещё образом спаслись во время напора льда и теперь ползли из глубины заливов, пролива, бухт к устью пролива, к морю, вода которого была невидима даже с горы.
Я пошёл посмотреть пролив с того мыска, на котором я любовался вчера на движение льда с моря.
Лёд был прикрыт уже снегом, ледяные торосы приняли формы гор, вдали на льду чернели самоеды, которые, вооружившись палками вместо ружей, выстроившись в ряд, подвигались навстречу ползущим тюленям из глубины пролива, которых они, замахиваясь, били по голове, как косцы на ледяном поле.
За проливом в зрительную трубу я рассмотрел несколько белых медведей; они жёлтыми точками бродили по белой скатерти снегов, отыскивая тоже тюленей. Туда же, на лёд, бежали и вечно голодные песцы за этой добычей.
Я спустился под берег на лёд и пошёл к самоедам, чтобы сбить их на охоту на белых медведей.
Я иду по смёрзшему льду, прикрытому вчерашним снегом, местами видна водоросль, местами видны камни, сорванные вчера со скал, поднятые со дна пролива, задумываюсь и вдруг отскакиваю в сторону, так как наступил на что-то живое, скользкое, что крикнуло и скользнуло. Смотрю – это нерпа. Она была уже занесена вся снегом, лежала под льдинкой и теперь смотрела на меня, замёрзшая, с ободранной в кровь грудью, с обледенелыми катрами, вся скорчившись, жалкая, и я пожалел, что её побеспокоил, когда она, быть может, уже умирала, засыпая под холодным ветром, прикрытая белым пушистым снегом... Через несколько шагов я нагоняю другую, пересекая кровавый след, который она оставляет на льду. Двигаясь к морю, она бросается от меня в сторону, быстро ползёт, отталкиваясь обледенелыми катрами; мне хочется её посмотреть, я забегаю вперёд и вдруг становлюсь перед нею и замахиваюсь на неё, чтобы она на меня не бросилась, чтобы она остановилась. Она с криком отбрасывается в сторону, прижимается в ужасе к льдине, втягивает голову, словно ожидая удара в толстую жирную шею, и смотрит мне прямо в глаза своими чёрными, светлыми, добрыми глазами... Вдруг она заморгала, из глаз брызнули слёзы и потекли ручьями, закапали на ободранную в кровь её грудь и белый снег...
Мне стало стыдно и жалко, я дал ей дорогу, но она уже не могла ползти дальше к морю. Мы теперь смотрели друг на друга, она перестала плакать и покорилась своей участи. Мне казалось, что она не считает меня уже за врага, понимает меня, просит у меня защиты, спасения, я вижу, она на меня смотрит доверчиво, добрыми глазами... я сажусь перед ней и смотрю на неё. Мне хочется её унести к дому, спустить в какую-нибудь полынью, но это напрасно. Я вижу, как обледенели её катры, я вижу, как ободрана её грудь, всё брюшко, на котором она ползла, быть может, десять вёрст, я вижу, как у неё изорваны в кровь катры, которыми она движется. Какая она жалкая, убитая, как она покорно ждёт смерти... И я бросаюсь от неё прочь, не оборачиваясь, не оглядываясь, зная, что она провожает меня всё тем же тяжёлым, просящим, слезливым взглядом больших чёрных глаз, которые так ясно выражают чисто-человеческие страдания и мольбу... Я возвращаюсь на берег, долго брожу по нему, подбирая выброшенную рыбу, водоросли, раковины для коллекций, и вижу, как тут же, вдоль берега, не особенно стесняясь меня, бегают белые плутоватые песцы, подбирая то, что море и буря послали им в подарок за долгие зимние голодные дни.
Тут же сидят и белые совы, слетевшиеся к берегу с острова на тризну морских животных.
Затем я пошёл к ближайшему склону горы, которая в эту бурю совсем оголилась от снега и приняла вид такой же, как в летнее время.
Мне хотелось там, в россыпях камней, в склонах горы, посмотреть, как дозрели под снегом засыпанные им рано осенью растения, собрать их семена, взглянуть, как устроилась там песцовая мышь. И полюбоваться растениями, которые порой прекрасно сохраняются под снегом со всеми признаками зелени и цветов даже зимой.
Но меня там ожидало другое.
Под обрывом скалы, на склоне горы, на оставшемся сугробе снега лежало до сотни трупов замёрзших птиц. Это были по преимуществу чистики, которые в летнее время десятками тысяч населяют прибрежные скалы этого острова и улетают на зимнее время на юг, где открыто море, к берегам Норвегии и Ирландии. Откуда они появились в бурю у берегов полярного, далеко от мест их зимовки, острова, когда обыкновенный их прилёт никогда не бывает раньше первых чисел апреля, можно было объяснить только той же бурей.
Она сорвала их там с поверхности моря, с высоких скал, с тех островов, где они проводят зиму, хотя эти острова были не меньше как за тысячу миль от Новой Земли, и принесла их сюда вместе с собой, следуя оттуда, так как они со своими пингвиновыми маленькими крылышками не могли бороться против ветра. Здесь они на первое время бури, быть может, укрылись в проливе, заливах, бухтах, но, сбитые бурей, обеспокоенные волнением, не имея сил держаться на воде, вероятно, снялись и полетели разыскивать новое место и, приняв чернеющиеся скалы гор за полыньи моря, с размаху налетели на них и, разбившись, попадали мёртвыми на снежные сугробы. Это было видно по изуродованным формам тела, растрёпанным перьям и ранам.
Другие же, оставшись при столкновении живыми, не имея сил подняться в затишье при помощи маленьких крылышек, искали спасения в щелях камней, где застыли от холода. Бедные птицы...
Между ними я нашёл пару ледяных уток, несколько приставших гаг и одного миниатюрного жителя Земли Франца Иосифа, милого гостя Новой Земли люрика, прилетевшего сюда, где всё же посветлее, чем там, под самым полюсом, в полярные ночи.
Вечером возвратились все в крови с ног до головы, пахнувшие кровью, забрызганные мозгом тюленей наши самоеды-промышленники. Они были по-своему даже счастливы: они избили за этот день до восьмисот несчастных тюленей, приобрели, по их расчётам, до трёх тысяч рублей этой безжалостной бойней и решительно не могли сказать мне и были даже удивлены, на что это им такие деньги, что они с ними будут делать при своих скромных потребностях, не имея возможности что-нибудь купить на Новой Земле, где деньги скорее похожи на раскрашенные картинки, какими они сами их зовут, и годны в большую часть года только для поглядки.
Они ходили их бить и на другой день и тоже избили такое количество, не зная для чего, опьянев от крови, превратившись в зверей и соперничая с ними, хотя те не трогали больше того, что было нужно им для ежедневной пищи...
Даже маленькие подростки и те ходили на льды бить тюленей; но море сжалилось над бедными тюленями, подняло волны, они расшатали лёд, тронули с места. А горный ветерок оторвал его от берегов и вынес в море.
Тюлень снова юркнул в воду, дельфин вышел на простор океана, зимующая птица засвистала, запела на открытой воде, и на третий день у нашего берега зашепталась снова тихая волна, и только глыбы льда на берегу, оставшись от бури, напоминали нам её вплоть до самого тёплого месяца, когда яркие лучи незакатывающегося солнца уничтожили и эти последние признаки бывшей зимой полярной бури.