На Новой Земле
К. Д. Носилов
НА НОВОЙ ЗЕМЛЕ. ОЧЕРКИ И НАБРОСКИ
ИЗ МОЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ ПО НОВОЙ ЗЕМЛЕ
I. МЕЧТЫ О ЗИМОВКЕ НА БЕРЕГУ КАРСКОГО МОРЯ. – СБОРЫ В ПУТЬ. – ОТПРАВКА. – ВИД ПОЛЯРНОГО КАРАВАНА И ПУТЬ В ГОРАХ. – ПРИВАЛ НА НОЧЁВКУ.
Я приехал на Новую Землю с большой отвагой и с самой беззаветной готовностью исследовать этот полярный остров. И это понятно, потому что я прибыл туда прямо из-под роскошных пальм тёплого Египта и с голубого простора Средиземного моря.
При первом же знакомстве с Новой Землёй мне казалось совсем не так трудным одолеть этот остров, который так давно никак не поддаётся географическим исследованиям. Действительно, чуть не с первой же недели я уже начал свои экскурсии, через месяц я уже был в горах, где царствует такая тишина, что, казалось, можно было прожить весь век, не слыхавши ни одного постороннего звука. Через два – я уже пересёк остров поперёк и любовался простором загадочного Карского моря. Мне благоприятствовало всё. Стояло хорошее, тихое лето.
Несколько удачных таких экскурсий, первые 400 вёрст, сделанные по острову, мне дали уже смелую мысль искрестить весь остров во всех направлениях и наложить его на карту. Мне уже не хотелось сидеть зиму в Кармакульской колонии, меня уже захватил всего тот необъяснимый интерес к полярной природе, которая какой-то таинственно-неотразимой силой притягивает к себе человека в полярных странах, и я уже решил первую же зиму провести не в скучной обстановке колонии, где были всё-таки кой-какие удобства, а прямо в самоедском чуме, как можно ближе к той природе, чудеса которой так волновали моё воображение.
Но тут Новой Земле угодно было дать мне маленький урок осторожности и немного подморозить мои крылышки... Когда наступила осень, когда кочевой самоед потянулся на излюбленные места своих зимовок, где ближе была открытая вода океана, где чаще гулял в полярную ночь белый медведь, я стал подыскивать между ними таких охотников, которые бы пошли со мной зимовать на берег Карского моря.
Слухи, что там масса диких оленей, что там так много порой, зимами, бывает белых медведей, что они даже сами приходят в чум самоеда, которых особенно хотелось повидать поскорее охотничьему сердцу, решительно не давали мне спать, и зимовка на берегу Карского моря стала для меня первой мечтой. Но, чтобы осуществить её, нужно было подобрать таких самоедов, которые бы, во-первых, не были бы трусами, а, во-вторых, были бы хорошими товарищами по зимовке. Из двенадцати семей всего населения Новой Земли это было сделать, казалось, трудно, но я был счастлив и тут. Со мной охотно согласились ехать два самоеда. Оба молодые, отважные на вид, сметливые, порядочные охотники и бивали уже не десяток белых медведей. Один из них даже брал с собой молодую, довольно миловидную, что редкость для самоедки, жену, у которой был всего один грудной ребёнок. Это нам обеспечивало хороший, самоедский разумеется, стол, починку платья и общество женщины. Вдобавок ко всему этому, мы имели в распоряжении целых двадцать мохнатых «друзей человечества» для езды и охоты. Оба самоеда порядочно стреляли, были опытны в зимовках, и даже наша дама и та бивала оленей, когда те подходили в отсутствие мужа к её чуму, и даже однажды так перепугала белого медведя, что он, как она уверяла, должен был умереть от одного испуга, когда она ахнула, увидавши его голову в своём окошке... После этого зимовка мне представлялась одним рядом удовольствий: охота на море, льдах, в горах днём и длинные вечера в теплом чуме, засыпанном наполовину снегом, где горит ярко костер, где сидят вокруг него мои товарищи, а я, слушая их рассказы про страну, свою жизнь, обычаи, опыт, записываю при свете костра в свои дневники... И за всем этим совсем тушевались и трёхмесячная полярная ночь, и беспрерывная стужа, и бури, и рёв моря, и ужас жалкого одиночества. Если порой всё это и вставало в воображении, то мысль, что я приехал сюда прятаться за двойными стенами колонии, решительно брала верх и побеждала.
Я помню – день окончательного нашего решения ехать был настоящим праздником. После него мы каждый вечер сходились толковать о зимовке. Нужно было принять во внимание тысячу непредвиденных для меня условий, нужно было обсудить, взвесить всё, и меня очень радовали и опытность самоедов, и их трогательная забота о моей личности, хотя я уверял их, что готов на всё. Кожаная палатка-чум была уже на той стороне Новой Земли, оставалось только взять провизию, самое необходимое из вещей, ружья, и так как у нас было всего двое санок, то мы решили даже ограничить себя в хлебе, надеясь, что при случае недостачи мы не пропадём и на одном оленьем мясе, живя охотой.... Этих вечеров мне не забыть. Мои проводники уже были моими товарищами, и мы дружно проводили их за кипящим самоваром и обильными угощениями, нисколько не жалея о тепле и уютности, которыми мы наслаждались последние дни. Я как сейчас вижу: в моей комнате на полу сидят в теплых костюмах – в расшитых оленьих малицах – мои проводники. Они не умеют сидеть на стульях и всегда садятся прямо на пол, куда им подаются и чай, и закуски. Им у меня жарко, их добродушные, жирные лица горят удовольствием; я вижу, что они ко мне расположены, что им нипочём предстоящее путешествие, зима вдали даже от этой горсти людей, которые собрались проводить зиму под защитой колонии, и я рад довериться этому детскому добродушию, рад отъезду.
В несколько дней всё готово, санки налажены, сбруя починена, кладь собрана и увязана, собаки сыты и каждый раз, когда мы появляемся на дворе, нетерпеливо взвизгивают, предчувствуя, что скоро будет охота.
Вот и утро отправки. Колония вся на ногах; кто жалеет, кто прощается, кто просит приехать к Рождеству попроведать... Я облачаюсь в самоедский костюм и прощаюсь надолго с европейским платьем и удобствами.
Последний бокал, ружьё вскинуто за плечи, и мы, при общих пожеланиях, при оглушительном лае собак, тоже провожающих своих товарищей, как и люди, двигаемся в дорогу.
Твёрдый, убитый ветром снег лежит ровной поверхностью, идти по которой нетрудно. Мы втроём идём впереди с ружьями; позади, под управлением самоедки, тянутся друг за другом грузные санки. Остров спит уже под снежным покровом, хотя на дворе ещё только 8 октября. Перед нами встают ближайшие горы, их обрывистые склоны ещё черны, но белые вершины уже слабо выделяются на сером фоне низкого тёмного неба. Позади темнеет открытый океан, по которому кое-где, словно льдинки, белеют острова, откуда доносится шум прибоя. Мы отходим какую-нибудь версту, и колония скрывается из виду, и перед нами пустынный, белый, изрезанный морем берег, где, кажется, нельзя и подразумевать присутствия человека, глядя издали.
Серенький осенний денёк. Полный штиль. Чувствуется, что будет ещё теплее и будет падать снег. Такая погода нам более всего необходима, потому что завтра утром мы будем подниматься на перевал гор, будем пересекать водораздел, где при малейшем ветре, говорят, уже поднимается снежная пыль, скрадывает всё окружающее и сбивает путника с дороги. Мы пересекаем несколько замёрзших озёр и спускаемся в долину Никольской речки. Эта речка вытекает из гор и берёт начало из одного озера, из которого вытекает другая речка, но уже в противоположную сторону, к Карскому морю. Этим мы хотим теперь воспользоваться и, минуя горы, перевалить хребет и спуститься на другую сторону, к морю, где на берегу и будем зимовать в одном неглубоком заливе. На этот путь потребуется всего, при условии тихой погоды, три-четыре дня, но в непогоду, говорят, бывает мало и двух недель на эту дорогу.
Мы идём по узкой, глубокой долине, скорее ущелью, по ту и другую сторону встают всё выше и выше горы, они кряжами протянулись нам по пути и обрывами скал спускаются к нам в ущелье. Эти обрывы одни чернеют среди всё покрывавшего снега и резко выделяются на общем фоне снегов. Долина узка, порой скалы сходятся и образуют каменные ворота. Скалы, чёрные и безжизненные, висят над нами, и в них ясно отдаётся двойным эхом каждое громко сказанное слово, каждый лай собаки, крик проводника. Вместе с мёртвой тишиной они давят человека своим величием, и кажется, что мы не идём, а крадёмся куда-то, скользя по твёрдому снегу. Навстречу нам тянет лёгонький ветерок, стремясь с охлаждённых вершин гор к более тёплой поверхности моря.
Кое-где видна работа речки. Она просыпается здесь всего на четыре месяца, но работа её видна повсюду: там подрыт высокий, обрывистый берег, тут валяются глыбы снегов, там висит голубая ледяная арка. Прихотливая, проснувшаяся речка всюду ищет себе работы и ложа и, сердито отскочивши от каменной скалы, она бросается к ледяному заносу, буравит его, пробивается насквозь и оставляет его на зиму то в виде ледяных пещер, то в форме причудливых арок, которые, покрытые свежим снегом, так и просятся на желатин или полотно художника, в картину.
Кое-где мы встречаем, хотя и редко, признаки жизни: там сорвётся задумчивая белая, как снег, сова; тут пересечёт свежий след плутоватого песца. Эти минуты оживляют собак, они забывают и шест, и тяжесть и с лаем бросаются вперёд и долго ещё потом не могут успокоить свои порывы. Порою ещё где-нибудь обвалится со скал ледяная глыба, прошелестит – и только. Мы идём свободно по твёрдому снегу, почти не оставляя за собой следов. За нами тянется пара низких собачьих санок; на первых сидит, мерно покачивая над собаками длинным шестом, в расшитом множеством ленточек костюме, наша будущая хозяйка чума; ветерок играет её многочисленными ленточками, вшитыми в оригинальный, пёстрый, со всеми цветами, мохнатый полосатый костюм, за пазухой которого теперь спит ребёнок. Одинокий колокольчик где-то брякает под мохнатой шеей пса. Этот полярный караван очень оригинален. Эти санки, фигура сидящей самоедки с длинным шестом, закутанная кладь, наложенные сверху котлы, ружья, лыжи; эти двадцать штук разношёрстной масти собак с приподнятыми, вытянутыми мордочками, с поднятыми каким-то одушевлением, обкусанными, кривыми, но чуткими ушами, потрясывающимися при каждом движении; эти двадцать лохматых, загнутых на спину хвостов – признак натянутых нервов; это собачье усилие, преданность делу, с каким все они теперь вытянулись в лямках, усиленно перебирают пушистыми лапками, высунувши длинные языки до самого снега, – всё это так оригинально, всё это так и приковывает взгляд, и смешит, и вместе чарует.
Короткий день быстро проходит; под вечер вершины гор покрываются алой краской заката; затем начинают темнеть, стухать, стушёвываться и скоро сливаются с посеревшим сводом неба. Долина, речка, скалы тоже начинают тонуть в этом сером сумраке, и мы торопимся выбрать место привала на ночь. Довольно. Мы сделали около двадцати вёрст.
Вот и привал. Мы останавливаемся в крутом изгибе реки, на каменной грядке.
Этот привал сулит нам тёплый чай; мы для него захватили несколько кусочков дерева, так как в этой пустыне ровно нечего зажечь. Нет ничего, кроме льда, камня и снега. Это будет последний чай наш на дороге, вплоть до берега моря, где мы найдём выброшенный морем лес. Собаки спущены с лямок, некоторые уже скрылись в гору за поисками песцовых мышей, зная, что им ничего не дадут их хозяева, другие же трутся около санок в надежде воровским способом попользоваться тут нашими запасами. Весёлый огонёк привлекает нас к себе, и мы, управившись, садимся кругом в ожидании горячего чая. Наша спутница вытаскивает из-за просторной пазухи своего ребёнка, откуда он уже давно, слышно было, подаёт голос, и кладёт его, завёрнутого в шкурки, на колени. Несколько грубых поворотов его в сторону, два-три резких движения – и перед нами голый маленький спутник. Он корчится, но не плачет: мороз захватил его голос. Собаки уже около и охотно выполняют предоставленные им обязанности няньки. Затем несколько, вероятно, не особенно приятных для него обтираний снегом, он снова в костюме, и его подносят к самому огню костра, чтобы согрелся. Он раскрывает маленькие удивлённые глазки и замирает в созерцании родного огня.
Мы пьём чай, закусывая мёрзлым хлебом; потом чай сменяется ужином. Костер прогорел, и мы не заметили из-за его света, что сумерки сгустились уже в ночь. Потом мы надеваем поверх малиц совики, разгребаем снег, стелем парус и ложимся. Тёплая одежда вполне сохраняет теплоту; морозным воздухом дышится не трудно. Собаки, подравшись из-за остатков ужина, тоже ищут места для ночи и, не найдя удобного в снегу, просто ложатся бесцеремонно прямо на нас. В горах слышен шум. Я прислушиваюсь к нему и засыпаю.
II. НОЧЬ НА ПРИВАЛЕ. – КАРТИНА СНЕЖНОЙ БУРИ. – ОБЕД ПОД СНЕГОМ. – УБЕЖИЩЕ В СНЕГУ. – ПРИКЛЮЧЕНИЯ. – ОТЧАЯННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ И ВЫХОД.
Заснувши крепко с вечера, я проснулся только в полночь, и то потому, что не мог выдержать какой-то тяжести, которая меня давила, и холода, который морозил мои ноги. Согнавши с себя собак и подобравши в малицу ноги, я снова погрузился было в сон, но сна прежнего уже не было. Меня теперь беспокоили то ветер, который, забравшись каким-то образом в малицу, бродил там и щекотал тело, то храп соседа, то перебегавшие по мне псы. Сон заменился какой-то тяжёлой дремотой; с гор доносился порою явственно гул ветра, словно там шумел водопад, но в долине ещё было тихо, и только по временам туда забегал вихрь, рылся в платье и забегал ко мне под тёплую одежду. Мои соседи тоже что-то ворочались и ворчали. Перед утром сон взял своё, и я проснулся только тогда, когда страшно замёрзли ноги и в малице стоял настоящий мороз. Это меня сразу подняло на ноги.
Чуть-чуть заметный серенький рассвет зимнего дня, снег кажется белее обыкновенного, в воздухе колышутся большие хлопья снега, с гор доносится шум, но в долине тихо. Пора вставать и идти дальше. Но только что я направляюсь будить самоеда, как вдруг откуда-то с горы сорвавшийся вихрь пошатнул меня, на минуту скрыл всё окружающее, защекотал снежной пылью лицо и быстро куда-то скрылся, оставив в воздухе одни хлопья снега. Я догадался, что на дворе начинается буран. Самоеды были уже занесены снегом, собак было вовсе не видно, и в стороне стояли одинокие санки, уже наполовину занесённые снегом. Я не: хотел верить глазам, но справка с барометром меня ужаснула: ещё вчера вечером было 744, а теперь уже 735. Барометр быстро падал – признак бури. Самоеды недаром упорно отлёживались в снегу. Я наскоро выпил коньяку, чтобы согреться, и стал будить самоеда. Он, вероятно, услышавши знакомый запах, тотчас же приподнялся и стал заботливо спрашивать: не замёрз ли я? Я сказал, что вот уже отогреваюсь, и предложил ему выпить. Но только что он стал подносить стаканчик к губам, предупредительно до смешного вытянувши их из-под мохнатого воротника своей малицы, как зашумело в ушах, кто-то, словно нарочно, бросил нам в глаза по горсти снега и скрылся, оставив нас в недоумении. В один момент стакан был полон снега, и самоед поторопился его опрокинуть в рот вместе со снегом, чтобы не лишиться и остального.
– Погода будет, – сказал он мне, отдавая стакан.
– Да? – спросил я.
– Слышишь, шумит как?
Я говорю, что давно уже слышу, но что же делать, спрашиваю.
– Давай, вались ещё спать, может, к вечеру стихнет, – успокоил меня самоед, и мы повалились спать ещё, закрывшись поплотнее от ветра.
Опять дремота, опять бессвязные сны, а вихри, слышно, всё чаще и чаще забегают в долину и всё сильнее и настойчивее роются в платье, и будят, и не дают спать. Порой слышатся жалобные взвизгивания собак, они торопливо перебегают с места на место, ища защиты, они роются, они забегают на меня, скребутся в моей малице и, не добившись ничего, снова куда-то скрываются в заботе скрыться от ветра...
Но вот как будто становится теплее, кажется, что кто-то прикрыл меня, шум ветра с гор уже не слышен, вихри перестали набегать и рыться в малице, и я сладко засыпаю. Замечательно крепко, долго спится в непогоду, кажется, что можно проспать не один день, а два, три... если не больше...
Мне спалось на этот раз чудесно. Я проснулся лишь тогда, когда на щеке очутился каким-то образом комышек снега и стал медленно-медленно таять, посылая каплю за каплей мне прямо за воротник. Мне показалось, что я долго-долго спал и что пора вставать, так как ветер стих и не слышно погоды. Я попробовал привстать, но меня что-то давило; я пошевелился энергичнее, и на лицо полетели комья снега, и я догадался, что меня просто замело снегом, я в снегу.
Боже мой, что такое я увидал на дворе, когда сбросил с себя это толстое снежное покрывало!
В воздухе было темно от снежной пыли, передо мной была только видима одна небольшая площадка белого снега, всё остальное уже исчезало в десяти шагах. Эта маленькая видимая площадка служила теперь какой-то ареной состязаний вихрей. Они бросались на неё с боков, неожиданно падали сверху, расстилались, схватывали снег, кидали его в стороны, кружились друг за другом и так же быстро, неожиданно исчезали, оставив в воздухе одну снежную пыль. Через секунду-две они снова нападали на неё, рвали снег, метали его в разные стороны или, кружась, преследуя друг друга, пробегали по ней с бешеным свистом. Я едва мог очищать глаза от снега, я едва мог дышать от быстроты движения воздуха, но невольно залюбовался этой картиной, и мне вспомнилась другая картина, виденная мной на Северном Урале... Я видел тогда подобные вихри на перевале одного небольшого хребта гор, они так же быстро кружились, и пара молодых домашних оленей, заинтересованная их игрой, любопытно забавлялась с ними, подставляя им свои пушистые рога, прыгая с ними в воздухе, вставая на дыбы, намереваясь сокрушить их силой удара, когда вихрь, крутясь, приближался всё ближе и ближе... Это была любопытная картина, и я долго ею любовался, и мне даже самому хотелось тогда поиграть с вихрями. Но теперь было уже не до игры. Я, к ужасу своему, заметил, что я совершенно один среди этой бешеной игры снега и ветра; ни санок, ничего не видно; я попробовал было крикнуть, но не могу: вихри не дают даже вздохнуть, набрать воздуха; я пробую двинуться в сторону, но меня тащит назад и роняет в снег: я собираюсь с силами, встаю и, пользуясь мгновенным затишьем, бросаюсь в ту сторону, где должны быть санки, затем за что-то запинаюсь, падаю и чувствую, что подо мной кто-то шевелится. Оказывается – самоед, мой сосед, его так занесло снегом, что я его и не заметил. Мы сели друг против друга и, уткнувшись лицо в лицо, попробовали говорить, но и тут ничего нельзя было сделать: ветер шумел в ушах, в рот кидало горстями снег, глаза запорашивало, и я слышал, что он только прокричал мне под ухо: «Вались в снег, пропадёшь». Но мне не хотелось этому верить, я готов был даже побравировать погодой, в радости, что нашёл человека, и предложил ему выпить. Средство испытанное и более всего действующее на самоедов. Против этого он ничего не имел; мы вытащили из снега сак, достали бутылку водки, стакан, пироги. Слыша, что мы возимся и пыхтим, догадался встать и другой из-под снега, и мы, усевшись в круг, прижавшись друг к другу, загородившись от вихрей, открыли трапезу. Живительная влага, как тебе обязан человек в таком положении! Мы пьём с жадностью целым стаканом водку, с волчьим аппетитом поедаем закуски, не замечая снега, обтираясь только по временам, когда нам порошит в лицо, и через несколько минут уже согреты, одушевлены, смеёмся над своим положением и над бешеной игрой бури. Я предлагаю угостить и хозяйку, но она занесена совсем снегом и лежит там, согревая около груди ребёнка. Мы готовы уже снова забраться в снег, где можно ещё отлеживаться, но её положение заставляет задуматься: она заморозит так ребёнка. Решили сделать в сугробе убежище и туда забраться всем, пока нас не заморозило. Так отлёживаются в погоду песец, сова, так существует здесь почти всё живое зимой на этом полярном острове.
Эта новость мне приятна, но так как для этого требуется время, а я не могу помогать, то мне советуют лечь на конец паруса, завёртывают меня в него, прокативши по снегу, берут за ноги и голову и волочат куда-то в яму, словно какой труп. Теперь я лежу наглухо закупоренный, обтоптанный кругом снегом и думаю, как будет хорошо в снежном убежище в эту бурю.
Через час меня будят, развёртывают и говорят, что «готово».
Я пробую встать на ноги, но меня мягко подталкивает ветром, и я валюсь; у меня совсем нет сил против вихря, он рвёт меня, поднимает, волочит, придавливает, крутит, не даёт взглянуть, вздохнуть, вмиг запорашивает мне лицо, и на нём уже ледяная корка. Свист, шум, вой, тьма, ужас... Меня тянут в сторону, и я ползу, держась за ногу самоеда. Вот передо мной на секунду мелькнула стена снега, мы вползаем в неё через какую-то узкую дыру, ползём дальше и попадаем в просторное помещение, где ужас бури кончился, где её не слышно, где тихо и темно. Мне дают место у стены, рядом с самоедкой, я обтираю обледенелое лицо, сажусь усталый к стене и отдыхаю. Я долго не могу проговорить ни одного слова. Самоеды смеются, плутам смешно, что меня встрепнула буря, но говорят, что надо привыкать ко всему, что зимой увидим ещё не это... Однако в хижине темно, хоть выколи глаз, я чувствую, что в воздухе стоит пар, что от моего маленького соседа несёт чем-то неприятным... Я предлагаю достать свет. Свеча вынута, но спички сыры. Начинается операция с трутом, летят искры, зажигается понемногу трут, и огонь добыт. Но что это? Огонь чуть виден, он не освещает и аршина в окружности, лучей нет, виден только самый огонь в виде красного язычка и кругом его круги розоватого света. Это вызывает общий смех. Мы пробуем посмотреть друг на друга, но для этого нужно чуть не ткнуть свечой в лицо; мы хотим посмотреть, где мы, но ничего нельзя видеть; свеча почти не нужна, мы гасим её, решаясь сидеть и без такого освещения.
Мы сидим в снежной яме, похожей на медвежью берлогу; она просторна и сверху закрыта парусом, заложена снегом, и, чтобы он не провалился, сверху положены крест-накрест шесты, ружья, санки. Нам совсем не слышно шума бури, словно на дворе стало тихо. Мы рады этому помещению и покою и решаемся поесть, закусить. И вот мы чавкаем в темноте и пьём ту же водку вместо воды, мешая её со снегом. Является потребность узнать время, справиться с барометром. Опять возня с трутом и, в заключение, мы узнаём, что восемь часов вечера и барометр пал ещё ниже. Значит, в будущности ещё целая ночь и вторые сутки в снегу. Пробуем завязать разговор, но разговоры всё про ту же бурю, про то, как самоеды когда-то где-то так же отлёживались по неделе в снегу, как звери. Видимо, впечатления сильны, и отрадного не может дать и выпитая водка. Скоро разговоры затихают и слышится храп. Нужно найти сон ещё на вторые сутки.
Я тоже укладываюсь поудобнее рядом с соседкой, которая совсем теперь не представляется такой милой, благодаря запаху её где-то схоронённого в тёплой пазухе сынка, которому уютно, которому одному неизвестно это ужасное положение в бурю.
Спать недурно, если бы не этот сырой, спёртый воздух, которым совсем нельзя дышать, и не этот влажный снег, смачивающий одежду, подтаивающий под нами, проваливающийся и превращающийся медленно в слякость от испарений и дыханий. По временам все просыпаются от дремоты, слышатся разговоры, появляется предложение выйти на двор посмотреть, не стихла ли погода; это заинтересовывает всех, кто-нибудь отправляется на рекогносцировку, долго скребётся в выходе, занесённом уже давно снегом, наконец чувствуется тяга воздуха, дышать легче, и лазутчик появляется, запыхавшись, и долго не может проговорить слова и только ворчит на погоду. Самоед не любит говорить, когда можно понять и без разговоров, что плохо.
Порой пищит в пазухе ребёнок, соседка начинает ворочаться, вытаскивает, и передо мной, в воображении, встаёт картина его развёртывания, очищения снегом, и я вперёд зажимаю нос и убираюсь с головой в свою малицу...
Время тянется медленно, и короткое бодрствование постоянно сменяется сном. Вдруг я чувствую сквозь сон, что что-то упало, тяжёлое, громадное, мне на голову и так придавило её, что она провешивается в снег, и я не могу даже пошевелиться... Я кричу, барахтаюсь, и наконец общими усилиями с меня спихивают громадный ком снега, который, подтаяв снизу, отвалился от стены и пал прямо мне на голову и плечи. Сколько было хлопот очистить лицо и руки от снега и повытаскать те комышки снега, которые попали за ворот и там уже начали таять!
Так как подобный же сюрприз грозил и другим, то было решено лечь головами в середину, предоставив давить, таким образом, одни ноги. Мы сдвигаемся в круг на середину, на меня наваливается самоед, а я присланиваюсь к моей прелестной соседке, от которой пахнет теперь уже не одним, а целой дюжиной ребят, если не больше.
Только что мы заснули, как снова несчастье – кричат проводники... Новая беда хуже старой: на нас валится наш потолок. Немудрые сооружения не выдержали тяжести наметённого снега, шесты гнутся, трещат, и нас грозит задавить, как тетерь в ловушке... Мы вскакиваем на ноги, упираемся со всей силой спинами в падающий, наваливающийся на нас медленно потолок и стоим, едва сдерживая его тяжесть... Женщине кричат, чтобы она скорее вылезала вон, она не может с испуга отыскать выход, занесённый снегом, я лезу за ней, и вот мы на дворе.
Светло, ветер ревёт, но снега уже не так много в воздухе, и видны ближайшие скалы. Передо мной на снегу лежит самоедка, бросившись на него, словно убитая, навзничь, и не движется. Позади меня вылезают, все в снегу, самоеды... Сырая, чуть не смоченная одежда превращается в лёд, приставший к ней снег ещё усиливает её тяжесть, рукава уже не сгибаются, подол уже как кора; я как сижу, так и застываю в неподвижности...
Я стараюсь двинуться, но не могу; я чувствую, что леденеет одежда, что холодный ветер гуляет под малицей и щиплет тело; я чувствую, что бессилен, что я не могу ни укрыться, не могу даже придумать себе спасения; я уже продрог. Самоеды тоже, казалось, поражены неожиданностью и жмутся друг около друга, не зная, что делать. У меня застыли ноги, руки, стынет до боли голова, только тепло около груди, там ещё горит жизненный огонь; нельзя ли его ещё чем раздуть... и мысль о водке приходит, как луч, в голову. Самоеды делают последние усилия, вырывают водку, сак, и мы пьём с жадностью, не зная, что будет дальше. Выпитый стакан опьяняет только на пять минут, словно это вода, а не водка, не спирт. Мы выпиваем две бутылки разом и чувствуем, что появляется теплота, оживает дух, пробуждается энергия. Мы готовы на всё, чтобы спасти друг друга, и прибегаем к ужасной мере...
Мы разрезаем ножами мёрзлую одежду, сбрасываем с себя малицы на снег, и в одних комнатных костюмах набрасываемся на малицы и начинаем их топтать, мять, катать, бросать, бить до тех пор, пока они не делаются более мягкими, когда можно их надеть снова. В несколько минут дело сделано, мы завоевали у холода движения – это уже прогресс, это уже надежда.
Теперь мы принимаемся бегать взапуски. Ничего, что нас кидает ветер, бросает на снег – мы согрелись. Нам ничего не остаётся делать, как бежать в колонию, но с нами женщина. Нужно запрячь санки. Собак нет, они все в снегу с третьего дня. На поверхности не видно ни одного признака их присутствия. Мы начинаем разыскивать их ногами, топчемся, пинаем и находим, наконец, их убежище: они, все сбившись в кружок, казалось, спокойно спали в снегу и были не особенно довольны, что мы их отрыли. Мы потащили их силой к санкам, всунули в лямки, подтащили санки к неподвижно лежавшей женщине, которая, я был уверен, давно была мёртвой, втащили её на сани и, положивши в том же положении, в каком она лежала всё время – навзничь, привязали и бросились бежать, пустив санки вниз по долине с собаками.
Мы бежим, подталкиваемые порывами ветра, вдоль по долине, падаем, встаём, снова бежим и, пробежав с версту, укрываемся в ледяной пещере. Короткий отдых, несколько глотков водки, и мы снова бежим, запинаемся, падаем, встаём и несёмся, подгоняемые ветром, всё вперёд и вперёд.
В следующей ледяной пещере мы уже можем вздохнуть свободнее, нам тепло. Женщина тоже подаёт голос, её растрясло, но она не чувствует давно ни ног ни рук. Собаки тоже согрелись.
К вечеру мы в колонии. Там рады нашему, хотя и жалкому, появлению, там уже решились, как только стихнет погода, отправиться нас отыскивать и спасать.
Так печально кончилась эта поездка.
Мы долго досадовали, что неудачно выехали в путь, долго жалели, что нам не удалось достигнуть Карского берега; но когда через месяц пришли оттуда раньше ушедшие туда самоеды и принесли весть, что олени перекочевали к северу, что море замёрзло, что там выпал глубокий снег и невозможно ходить, что они потеряли половину собак, умерших с голоду, что сами, наконец, выбрались оттуда только каким-то чудом, то я не раз поблагодарил судьбу за то, что она нас не пропустила за горы, где нас ожидало ещё худшее.
Теперь мы по-прежнему дружески собираемся по вечерам к самовару, беззаботно слушаем знакомую нам бурю за окном кабинета и записываем те чудные самоедские сказки, легенды, которые так складно поёт и рассказывает нам старик Самдей... Я непременно расскажу когда-нибудь эти чудные самоедские сказки вам, читатель.
* * *
Весной, когда стало посветлее и потеплее, мы послали спасать нашу кладь из-под снега. Она была брошена нами на произвол судьбы, и её занесло. Но не многое мы достали. Лукавые песцы проведали о наших запасах сухарей и, несмотря на то, что они были солёные, поели не только их, но даже одежду, мои тёплые сапоги, корешки книг, пустивши по ветру целый том путешествий Норденшельда, и я получил только пару стелек от сапог, корешок книги да несколько кусков сукна от костюма... Там нашли в снегу и нору песцов, которые, оказалось, совсем прекрасно там устроились, благодаря готовым припасам, и, вероятно, недурно провели за наш счёт зиму...
К. Д. Носилов
НА НОВОЙ ЗЕМЛЕ. ОЧЕРКИ И НАБРОСКИ
ИЗ МОЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ ПО НОВОЙ ЗЕМЛЕ
I. МЕЧТЫ О ЗИМОВКЕ НА БЕРЕГУ КАРСКОГО МОРЯ. – СБОРЫ В ПУТЬ. – ОТПРАВКА. – ВИД ПОЛЯРНОГО КАРАВАНА И ПУТЬ В ГОРАХ. – ПРИВАЛ НА НОЧЁВКУ.
Я приехал на Новую Землю с большой отвагой и с самой беззаветной готовностью исследовать этот полярный остров. И это понятно, потому что я прибыл туда прямо из-под роскошных пальм тёплого Египта и с голубого простора Средиземного моря.
При первом же знакомстве с Новой Землёй мне казалось совсем не так трудным одолеть этот остров, который так давно никак не поддаётся географическим исследованиям. Действительно, чуть не с первой же недели я уже начал свои экскурсии, через месяц я уже был в горах, где царствует такая тишина, что, казалось, можно было прожить весь век, не слыхавши ни одного постороннего звука. Через два – я уже пересёк остров поперёк и любовался простором загадочного Карского моря. Мне благоприятствовало всё. Стояло хорошее, тихое лето.
Несколько удачных таких экскурсий, первые 400 вёрст, сделанные по острову, мне дали уже смелую мысль искрестить весь остров во всех направлениях и наложить его на карту. Мне уже не хотелось сидеть зиму в Кармакульской колонии, меня уже захватил всего тот необъяснимый интерес к полярной природе, которая какой-то таинственно-неотразимой силой притягивает к себе человека в полярных странах, и я уже решил первую же зиму провести не в скучной обстановке колонии, где были всё-таки кой-какие удобства, а прямо в самоедском чуме, как можно ближе к той природе, чудеса которой так волновали моё воображение.
Но тут Новой Земле угодно было дать мне маленький урок осторожности и немного подморозить мои крылышки... Когда наступила осень, когда кочевой самоед потянулся на излюбленные места своих зимовок, где ближе была открытая вода океана, где чаще гулял в полярную ночь белый медведь, я стал подыскивать между ними таких охотников, которые бы пошли со мной зимовать на берег Карского моря.
Слухи, что там масса диких оленей, что там так много порой, зимами, бывает белых медведей, что они даже сами приходят в чум самоеда, которых особенно хотелось повидать поскорее охотничьему сердцу, решительно не давали мне спать, и зимовка на берегу Карского моря стала для меня первой мечтой. Но, чтобы осуществить её, нужно было подобрать таких самоедов, которые бы, во-первых, не были бы трусами, а, во-вторых, были бы хорошими товарищами по зимовке. Из двенадцати семей всего населения Новой Земли это было сделать, казалось, трудно, но я был счастлив и тут. Со мной охотно согласились ехать два самоеда. Оба молодые, отважные на вид, сметливые, порядочные охотники и бивали уже не десяток белых медведей. Один из них даже брал с собой молодую, довольно миловидную, что редкость для самоедки, жену, у которой был всего один грудной ребёнок. Это нам обеспечивало хороший, самоедский разумеется, стол, починку платья и общество женщины. Вдобавок ко всему этому, мы имели в распоряжении целых двадцать мохнатых «друзей человечества» для езды и охоты. Оба самоеда порядочно стреляли, были опытны в зимовках, и даже наша дама и та бивала оленей, когда те подходили в отсутствие мужа к её чуму, и даже однажды так перепугала белого медведя, что он, как она уверяла, должен был умереть от одного испуга, когда она ахнула, увидавши его голову в своём окошке... После этого зимовка мне представлялась одним рядом удовольствий: охота на море, льдах, в горах днём и длинные вечера в теплом чуме, засыпанном наполовину снегом, где горит ярко костер, где сидят вокруг него мои товарищи, а я, слушая их рассказы про страну, свою жизнь, обычаи, опыт, записываю при свете костра в свои дневники... И за всем этим совсем тушевались и трёхмесячная полярная ночь, и беспрерывная стужа, и бури, и рёв моря, и ужас жалкого одиночества. Если порой всё это и вставало в воображении, то мысль, что я приехал сюда прятаться за двойными стенами колонии, решительно брала верх и побеждала.
Я помню – день окончательного нашего решения ехать был настоящим праздником. После него мы каждый вечер сходились толковать о зимовке. Нужно было принять во внимание тысячу непредвиденных для меня условий, нужно было обсудить, взвесить всё, и меня очень радовали и опытность самоедов, и их трогательная забота о моей личности, хотя я уверял их, что готов на всё. Кожаная палатка-чум была уже на той стороне Новой Земли, оставалось только взять провизию, самое необходимое из вещей, ружья, и так как у нас было всего двое санок, то мы решили даже ограничить себя в хлебе, надеясь, что при случае недостачи мы не пропадём и на одном оленьем мясе, живя охотой.... Этих вечеров мне не забыть. Мои проводники уже были моими товарищами, и мы дружно проводили их за кипящим самоваром и обильными угощениями, нисколько не жалея о тепле и уютности, которыми мы наслаждались последние дни. Я как сейчас вижу: в моей комнате на полу сидят в теплых костюмах – в расшитых оленьих малицах – мои проводники. Они не умеют сидеть на стульях и всегда садятся прямо на пол, куда им подаются и чай, и закуски. Им у меня жарко, их добродушные, жирные лица горят удовольствием; я вижу, что они ко мне расположены, что им нипочём предстоящее путешествие, зима вдали даже от этой горсти людей, которые собрались проводить зиму под защитой колонии, и я рад довериться этому детскому добродушию, рад отъезду.
В несколько дней всё готово, санки налажены, сбруя починена, кладь собрана и увязана, собаки сыты и каждый раз, когда мы появляемся на дворе, нетерпеливо взвизгивают, предчувствуя, что скоро будет охота.
Вот и утро отправки. Колония вся на ногах; кто жалеет, кто прощается, кто просит приехать к Рождеству попроведать... Я облачаюсь в самоедский костюм и прощаюсь надолго с европейским платьем и удобствами.
Последний бокал, ружьё вскинуто за плечи, и мы, при общих пожеланиях, при оглушительном лае собак, тоже провожающих своих товарищей, как и люди, двигаемся в дорогу.
Твёрдый, убитый ветром снег лежит ровной поверхностью, идти по которой нетрудно. Мы втроём идём впереди с ружьями; позади, под управлением самоедки, тянутся друг за другом грузные санки. Остров спит уже под снежным покровом, хотя на дворе ещё только 8 октября. Перед нами встают ближайшие горы, их обрывистые склоны ещё черны, но белые вершины уже слабо выделяются на сером фоне низкого тёмного неба. Позади темнеет открытый океан, по которому кое-где, словно льдинки, белеют острова, откуда доносится шум прибоя. Мы отходим какую-нибудь версту, и колония скрывается из виду, и перед нами пустынный, белый, изрезанный морем берег, где, кажется, нельзя и подразумевать присутствия человека, глядя издали.
Серенький осенний денёк. Полный штиль. Чувствуется, что будет ещё теплее и будет падать снег. Такая погода нам более всего необходима, потому что завтра утром мы будем подниматься на перевал гор, будем пересекать водораздел, где при малейшем ветре, говорят, уже поднимается снежная пыль, скрадывает всё окружающее и сбивает путника с дороги. Мы пересекаем несколько замёрзших озёр и спускаемся в долину Никольской речки. Эта речка вытекает из гор и берёт начало из одного озера, из которого вытекает другая речка, но уже в противоположную сторону, к Карскому морю. Этим мы хотим теперь воспользоваться и, минуя горы, перевалить хребет и спуститься на другую сторону, к морю, где на берегу и будем зимовать в одном неглубоком заливе. На этот путь потребуется всего, при условии тихой погоды, три-четыре дня, но в непогоду, говорят, бывает мало и двух недель на эту дорогу.
Мы идём по узкой, глубокой долине, скорее ущелью, по ту и другую сторону встают всё выше и выше горы, они кряжами протянулись нам по пути и обрывами скал спускаются к нам в ущелье. Эти обрывы одни чернеют среди всё покрывавшего снега и резко выделяются на общем фоне снегов. Долина узка, порой скалы сходятся и образуют каменные ворота. Скалы, чёрные и безжизненные, висят над нами, и в них ясно отдаётся двойным эхом каждое громко сказанное слово, каждый лай собаки, крик проводника. Вместе с мёртвой тишиной они давят человека своим величием, и кажется, что мы не идём, а крадёмся куда-то, скользя по твёрдому снегу. Навстречу нам тянет лёгонький ветерок, стремясь с охлаждённых вершин гор к более тёплой поверхности моря.
Кое-где видна работа речки. Она просыпается здесь всего на четыре месяца, но работа её видна повсюду: там подрыт высокий, обрывистый берег, тут валяются глыбы снегов, там висит голубая ледяная арка. Прихотливая, проснувшаяся речка всюду ищет себе работы и ложа и, сердито отскочивши от каменной скалы, она бросается к ледяному заносу, буравит его, пробивается насквозь и оставляет его на зиму то в виде ледяных пещер, то в форме причудливых арок, которые, покрытые свежим снегом, так и просятся на желатин или полотно художника, в картину.
Кое-где мы встречаем, хотя и редко, признаки жизни: там сорвётся задумчивая белая, как снег, сова; тут пересечёт свежий след плутоватого песца. Эти минуты оживляют собак, они забывают и шест, и тяжесть и с лаем бросаются вперёд и долго ещё потом не могут успокоить свои порывы. Порою ещё где-нибудь обвалится со скал ледяная глыба, прошелестит – и только. Мы идём свободно по твёрдому снегу, почти не оставляя за собой следов. За нами тянется пара низких собачьих санок; на первых сидит, мерно покачивая над собаками длинным шестом, в расшитом множеством ленточек костюме, наша будущая хозяйка чума; ветерок играет её многочисленными ленточками, вшитыми в оригинальный, пёстрый, со всеми цветами, мохнатый полосатый костюм, за пазухой которого теперь спит ребёнок. Одинокий колокольчик где-то брякает под мохнатой шеей пса. Этот полярный караван очень оригинален. Эти санки, фигура сидящей самоедки с длинным шестом, закутанная кладь, наложенные сверху котлы, ружья, лыжи; эти двадцать штук разношёрстной масти собак с приподнятыми, вытянутыми мордочками, с поднятыми каким-то одушевлением, обкусанными, кривыми, но чуткими ушами, потрясывающимися при каждом движении; эти двадцать лохматых, загнутых на спину хвостов – признак натянутых нервов; это собачье усилие, преданность делу, с каким все они теперь вытянулись в лямках, усиленно перебирают пушистыми лапками, высунувши длинные языки до самого снега, – всё это так оригинально, всё это так и приковывает взгляд, и смешит, и вместе чарует.
Короткий день быстро проходит; под вечер вершины гор покрываются алой краской заката; затем начинают темнеть, стухать, стушёвываться и скоро сливаются с посеревшим сводом неба. Долина, речка, скалы тоже начинают тонуть в этом сером сумраке, и мы торопимся выбрать место привала на ночь. Довольно. Мы сделали около двадцати вёрст.
Вот и привал. Мы останавливаемся в крутом изгибе реки, на каменной грядке.
Этот привал сулит нам тёплый чай; мы для него захватили несколько кусочков дерева, так как в этой пустыне ровно нечего зажечь. Нет ничего, кроме льда, камня и снега. Это будет последний чай наш на дороге, вплоть до берега моря, где мы найдём выброшенный морем лес. Собаки спущены с лямок, некоторые уже скрылись в гору за поисками песцовых мышей, зная, что им ничего не дадут их хозяева, другие же трутся около санок в надежде воровским способом попользоваться тут нашими запасами. Весёлый огонёк привлекает нас к себе, и мы, управившись, садимся кругом в ожидании горячего чая. Наша спутница вытаскивает из-за просторной пазухи своего ребёнка, откуда он уже давно, слышно было, подаёт голос, и кладёт его, завёрнутого в шкурки, на колени. Несколько грубых поворотов его в сторону, два-три резких движения – и перед нами голый маленький спутник. Он корчится, но не плачет: мороз захватил его голос. Собаки уже около и охотно выполняют предоставленные им обязанности няньки. Затем несколько, вероятно, не особенно приятных для него обтираний снегом, он снова в костюме, и его подносят к самому огню костра, чтобы согрелся. Он раскрывает маленькие удивлённые глазки и замирает в созерцании родного огня.
Мы пьём чай, закусывая мёрзлым хлебом; потом чай сменяется ужином. Костер прогорел, и мы не заметили из-за его света, что сумерки сгустились уже в ночь. Потом мы надеваем поверх малиц совики, разгребаем снег, стелем парус и ложимся. Тёплая одежда вполне сохраняет теплоту; морозным воздухом дышится не трудно. Собаки, подравшись из-за остатков ужина, тоже ищут места для ночи и, не найдя удобного в снегу, просто ложатся бесцеремонно прямо на нас. В горах слышен шум. Я прислушиваюсь к нему и засыпаю.
II. НОЧЬ НА ПРИВАЛЕ. – КАРТИНА СНЕЖНОЙ БУРИ. – ОБЕД ПОД СНЕГОМ. – УБЕЖИЩЕ В СНЕГУ. – ПРИКЛЮЧЕНИЯ. – ОТЧАЯННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ И ВЫХОД.
Заснувши крепко с вечера, я проснулся только в полночь, и то потому, что не мог выдержать какой-то тяжести, которая меня давила, и холода, который морозил мои ноги. Согнавши с себя собак и подобравши в малицу ноги, я снова погрузился было в сон, но сна прежнего уже не было. Меня теперь беспокоили то ветер, который, забравшись каким-то образом в малицу, бродил там и щекотал тело, то храп соседа, то перебегавшие по мне псы. Сон заменился какой-то тяжёлой дремотой; с гор доносился порою явственно гул ветра, словно там шумел водопад, но в долине ещё было тихо, и только по временам туда забегал вихрь, рылся в платье и забегал ко мне под тёплую одежду. Мои соседи тоже что-то ворочались и ворчали. Перед утром сон взял своё, и я проснулся только тогда, когда страшно замёрзли ноги и в малице стоял настоящий мороз. Это меня сразу подняло на ноги.
Чуть-чуть заметный серенький рассвет зимнего дня, снег кажется белее обыкновенного, в воздухе колышутся большие хлопья снега, с гор доносится шум, но в долине тихо. Пора вставать и идти дальше. Но только что я направляюсь будить самоеда, как вдруг откуда-то с горы сорвавшийся вихрь пошатнул меня, на минуту скрыл всё окружающее, защекотал снежной пылью лицо и быстро куда-то скрылся, оставив в воздухе одни хлопья снега. Я догадался, что на дворе начинается буран. Самоеды были уже занесены снегом, собак было вовсе не видно, и в стороне стояли одинокие санки, уже наполовину занесённые снегом. Я не: хотел верить глазам, но справка с барометром меня ужаснула: ещё вчера вечером было 744, а теперь уже 735. Барометр быстро падал – признак бури. Самоеды недаром упорно отлёживались в снегу. Я наскоро выпил коньяку, чтобы согреться, и стал будить самоеда. Он, вероятно, услышавши знакомый запах, тотчас же приподнялся и стал заботливо спрашивать: не замёрз ли я? Я сказал, что вот уже отогреваюсь, и предложил ему выпить. Но только что он стал подносить стаканчик к губам, предупредительно до смешного вытянувши их из-под мохнатого воротника своей малицы, как зашумело в ушах, кто-то, словно нарочно, бросил нам в глаза по горсти снега и скрылся, оставив нас в недоумении. В один момент стакан был полон снега, и самоед поторопился его опрокинуть в рот вместе со снегом, чтобы не лишиться и остального.
– Погода будет, – сказал он мне, отдавая стакан.
– Да? – спросил я.
– Слышишь, шумит как?
Я говорю, что давно уже слышу, но что же делать, спрашиваю.
– Давай, вались ещё спать, может, к вечеру стихнет, – успокоил меня самоед, и мы повалились спать ещё, закрывшись поплотнее от ветра.
Опять дремота, опять бессвязные сны, а вихри, слышно, всё чаще и чаще забегают в долину и всё сильнее и настойчивее роются в платье, и будят, и не дают спать. Порой слышатся жалобные взвизгивания собак, они торопливо перебегают с места на место, ища защиты, они роются, они забегают на меня, скребутся в моей малице и, не добившись ничего, снова куда-то скрываются в заботе скрыться от ветра...
Но вот как будто становится теплее, кажется, что кто-то прикрыл меня, шум ветра с гор уже не слышен, вихри перестали набегать и рыться в малице, и я сладко засыпаю. Замечательно крепко, долго спится в непогоду, кажется, что можно проспать не один день, а два, три... если не больше...
Мне спалось на этот раз чудесно. Я проснулся лишь тогда, когда на щеке очутился каким-то образом комышек снега и стал медленно-медленно таять, посылая каплю за каплей мне прямо за воротник. Мне показалось, что я долго-долго спал и что пора вставать, так как ветер стих и не слышно погоды. Я попробовал привстать, но меня что-то давило; я пошевелился энергичнее, и на лицо полетели комья снега, и я догадался, что меня просто замело снегом, я в снегу.
Боже мой, что такое я увидал на дворе, когда сбросил с себя это толстое снежное покрывало!
В воздухе было темно от снежной пыли, передо мной была только видима одна небольшая площадка белого снега, всё остальное уже исчезало в десяти шагах. Эта маленькая видимая площадка служила теперь какой-то ареной состязаний вихрей. Они бросались на неё с боков, неожиданно падали сверху, расстилались, схватывали снег, кидали его в стороны, кружились друг за другом и так же быстро, неожиданно исчезали, оставив в воздухе одну снежную пыль. Через секунду-две они снова нападали на неё, рвали снег, метали его в разные стороны или, кружась, преследуя друг друга, пробегали по ней с бешеным свистом. Я едва мог очищать глаза от снега, я едва мог дышать от быстроты движения воздуха, но невольно залюбовался этой картиной, и мне вспомнилась другая картина, виденная мной на Северном Урале... Я видел тогда подобные вихри на перевале одного небольшого хребта гор, они так же быстро кружились, и пара молодых домашних оленей, заинтересованная их игрой, любопытно забавлялась с ними, подставляя им свои пушистые рога, прыгая с ними в воздухе, вставая на дыбы, намереваясь сокрушить их силой удара, когда вихрь, крутясь, приближался всё ближе и ближе... Это была любопытная картина, и я долго ею любовался, и мне даже самому хотелось тогда поиграть с вихрями. Но теперь было уже не до игры. Я, к ужасу своему, заметил, что я совершенно один среди этой бешеной игры снега и ветра; ни санок, ничего не видно; я попробовал было крикнуть, но не могу: вихри не дают даже вздохнуть, набрать воздуха; я пробую двинуться в сторону, но меня тащит назад и роняет в снег: я собираюсь с силами, встаю и, пользуясь мгновенным затишьем, бросаюсь в ту сторону, где должны быть санки, затем за что-то запинаюсь, падаю и чувствую, что подо мной кто-то шевелится. Оказывается – самоед, мой сосед, его так занесло снегом, что я его и не заметил. Мы сели друг против друга и, уткнувшись лицо в лицо, попробовали говорить, но и тут ничего нельзя было сделать: ветер шумел в ушах, в рот кидало горстями снег, глаза запорашивало, и я слышал, что он только прокричал мне под ухо: «Вались в снег, пропадёшь». Но мне не хотелось этому верить, я готов был даже побравировать погодой, в радости, что нашёл человека, и предложил ему выпить. Средство испытанное и более всего действующее на самоедов. Против этого он ничего не имел; мы вытащили из снега сак, достали бутылку водки, стакан, пироги. Слыша, что мы возимся и пыхтим, догадался встать и другой из-под снега, и мы, усевшись в круг, прижавшись друг к другу, загородившись от вихрей, открыли трапезу. Живительная влага, как тебе обязан человек в таком положении! Мы пьём с жадностью целым стаканом водку, с волчьим аппетитом поедаем закуски, не замечая снега, обтираясь только по временам, когда нам порошит в лицо, и через несколько минут уже согреты, одушевлены, смеёмся над своим положением и над бешеной игрой бури. Я предлагаю угостить и хозяйку, но она занесена совсем снегом и лежит там, согревая около груди ребёнка. Мы готовы уже снова забраться в снег, где можно ещё отлеживаться, но её положение заставляет задуматься: она заморозит так ребёнка. Решили сделать в сугробе убежище и туда забраться всем, пока нас не заморозило. Так отлёживаются в погоду песец, сова, так существует здесь почти всё живое зимой на этом полярном острове.
Эта новость мне приятна, но так как для этого требуется время, а я не могу помогать, то мне советуют лечь на конец паруса, завёртывают меня в него, прокативши по снегу, берут за ноги и голову и волочат куда-то в яму, словно какой труп. Теперь я лежу наглухо закупоренный, обтоптанный кругом снегом и думаю, как будет хорошо в снежном убежище в эту бурю.
Через час меня будят, развёртывают и говорят, что «готово».
Я пробую встать на ноги, но меня мягко подталкивает ветром, и я валюсь; у меня совсем нет сил против вихря, он рвёт меня, поднимает, волочит, придавливает, крутит, не даёт взглянуть, вздохнуть, вмиг запорашивает мне лицо, и на нём уже ледяная корка. Свист, шум, вой, тьма, ужас... Меня тянут в сторону, и я ползу, держась за ногу самоеда. Вот передо мной на секунду мелькнула стена снега, мы вползаем в неё через какую-то узкую дыру, ползём дальше и попадаем в просторное помещение, где ужас бури кончился, где её не слышно, где тихо и темно. Мне дают место у стены, рядом с самоедкой, я обтираю обледенелое лицо, сажусь усталый к стене и отдыхаю. Я долго не могу проговорить ни одного слова. Самоеды смеются, плутам смешно, что меня встрепнула буря, но говорят, что надо привыкать ко всему, что зимой увидим ещё не это... Однако в хижине темно, хоть выколи глаз, я чувствую, что в воздухе стоит пар, что от моего маленького соседа несёт чем-то неприятным... Я предлагаю достать свет. Свеча вынута, но спички сыры. Начинается операция с трутом, летят искры, зажигается понемногу трут, и огонь добыт. Но что это? Огонь чуть виден, он не освещает и аршина в окружности, лучей нет, виден только самый огонь в виде красного язычка и кругом его круги розоватого света. Это вызывает общий смех. Мы пробуем посмотреть друг на друга, но для этого нужно чуть не ткнуть свечой в лицо; мы хотим посмотреть, где мы, но ничего нельзя видеть; свеча почти не нужна, мы гасим её, решаясь сидеть и без такого освещения.
Мы сидим в снежной яме, похожей на медвежью берлогу; она просторна и сверху закрыта парусом, заложена снегом, и, чтобы он не провалился, сверху положены крест-накрест шесты, ружья, санки. Нам совсем не слышно шума бури, словно на дворе стало тихо. Мы рады этому помещению и покою и решаемся поесть, закусить. И вот мы чавкаем в темноте и пьём ту же водку вместо воды, мешая её со снегом. Является потребность узнать время, справиться с барометром. Опять возня с трутом и, в заключение, мы узнаём, что восемь часов вечера и барометр пал ещё ниже. Значит, в будущности ещё целая ночь и вторые сутки в снегу. Пробуем завязать разговор, но разговоры всё про ту же бурю, про то, как самоеды когда-то где-то так же отлёживались по неделе в снегу, как звери. Видимо, впечатления сильны, и отрадного не может дать и выпитая водка. Скоро разговоры затихают и слышится храп. Нужно найти сон ещё на вторые сутки.
Я тоже укладываюсь поудобнее рядом с соседкой, которая совсем теперь не представляется такой милой, благодаря запаху её где-то схоронённого в тёплой пазухе сынка, которому уютно, которому одному неизвестно это ужасное положение в бурю.
Спать недурно, если бы не этот сырой, спёртый воздух, которым совсем нельзя дышать, и не этот влажный снег, смачивающий одежду, подтаивающий под нами, проваливающийся и превращающийся медленно в слякость от испарений и дыханий. По временам все просыпаются от дремоты, слышатся разговоры, появляется предложение выйти на двор посмотреть, не стихла ли погода; это заинтересовывает всех, кто-нибудь отправляется на рекогносцировку, долго скребётся в выходе, занесённом уже давно снегом, наконец чувствуется тяга воздуха, дышать легче, и лазутчик появляется, запыхавшись, и долго не может проговорить слова и только ворчит на погоду. Самоед не любит говорить, когда можно понять и без разговоров, что плохо.
Порой пищит в пазухе ребёнок, соседка начинает ворочаться, вытаскивает, и передо мной, в воображении, встаёт картина его развёртывания, очищения снегом, и я вперёд зажимаю нос и убираюсь с головой в свою малицу...
Время тянется медленно, и короткое бодрствование постоянно сменяется сном. Вдруг я чувствую сквозь сон, что что-то упало, тяжёлое, громадное, мне на голову и так придавило её, что она провешивается в снег, и я не могу даже пошевелиться... Я кричу, барахтаюсь, и наконец общими усилиями с меня спихивают громадный ком снега, который, подтаяв снизу, отвалился от стены и пал прямо мне на голову и плечи. Сколько было хлопот очистить лицо и руки от снега и повытаскать те комышки снега, которые попали за ворот и там уже начали таять!
Так как подобный же сюрприз грозил и другим, то было решено лечь головами в середину, предоставив давить, таким образом, одни ноги. Мы сдвигаемся в круг на середину, на меня наваливается самоед, а я присланиваюсь к моей прелестной соседке, от которой пахнет теперь уже не одним, а целой дюжиной ребят, если не больше.
Только что мы заснули, как снова несчастье – кричат проводники... Новая беда хуже старой: на нас валится наш потолок. Немудрые сооружения не выдержали тяжести наметённого снега, шесты гнутся, трещат, и нас грозит задавить, как тетерь в ловушке... Мы вскакиваем на ноги, упираемся со всей силой спинами в падающий, наваливающийся на нас медленно потолок и стоим, едва сдерживая его тяжесть... Женщине кричат, чтобы она скорее вылезала вон, она не может с испуга отыскать выход, занесённый снегом, я лезу за ней, и вот мы на дворе.
Светло, ветер ревёт, но снега уже не так много в воздухе, и видны ближайшие скалы. Передо мной на снегу лежит самоедка, бросившись на него, словно убитая, навзничь, и не движется. Позади меня вылезают, все в снегу, самоеды... Сырая, чуть не смоченная одежда превращается в лёд, приставший к ней снег ещё усиливает её тяжесть, рукава уже не сгибаются, подол уже как кора; я как сижу, так и застываю в неподвижности...
Я стараюсь двинуться, но не могу; я чувствую, что леденеет одежда, что холодный ветер гуляет под малицей и щиплет тело; я чувствую, что бессилен, что я не могу ни укрыться, не могу даже придумать себе спасения; я уже продрог. Самоеды тоже, казалось, поражены неожиданностью и жмутся друг около друга, не зная, что делать. У меня застыли ноги, руки, стынет до боли голова, только тепло около груди, там ещё горит жизненный огонь; нельзя ли его ещё чем раздуть... и мысль о водке приходит, как луч, в голову. Самоеды делают последние усилия, вырывают водку, сак, и мы пьём с жадностью, не зная, что будет дальше. Выпитый стакан опьяняет только на пять минут, словно это вода, а не водка, не спирт. Мы выпиваем две бутылки разом и чувствуем, что появляется теплота, оживает дух, пробуждается энергия. Мы готовы на всё, чтобы спасти друг друга, и прибегаем к ужасной мере...
Мы разрезаем ножами мёрзлую одежду, сбрасываем с себя малицы на снег, и в одних комнатных костюмах набрасываемся на малицы и начинаем их топтать, мять, катать, бросать, бить до тех пор, пока они не делаются более мягкими, когда можно их надеть снова. В несколько минут дело сделано, мы завоевали у холода движения – это уже прогресс, это уже надежда.
Теперь мы принимаемся бегать взапуски. Ничего, что нас кидает ветер, бросает на снег – мы согрелись. Нам ничего не остаётся делать, как бежать в колонию, но с нами женщина. Нужно запрячь санки. Собак нет, они все в снегу с третьего дня. На поверхности не видно ни одного признака их присутствия. Мы начинаем разыскивать их ногами, топчемся, пинаем и находим, наконец, их убежище: они, все сбившись в кружок, казалось, спокойно спали в снегу и были не особенно довольны, что мы их отрыли. Мы потащили их силой к санкам, всунули в лямки, подтащили санки к неподвижно лежавшей женщине, которая, я был уверен, давно была мёртвой, втащили её на сани и, положивши в том же положении, в каком она лежала всё время – навзничь, привязали и бросились бежать, пустив санки вниз по долине с собаками.
Мы бежим, подталкиваемые порывами ветра, вдоль по долине, падаем, встаём, снова бежим и, пробежав с версту, укрываемся в ледяной пещере. Короткий отдых, несколько глотков водки, и мы снова бежим, запинаемся, падаем, встаём и несёмся, подгоняемые ветром, всё вперёд и вперёд.
В следующей ледяной пещере мы уже можем вздохнуть свободнее, нам тепло. Женщина тоже подаёт голос, её растрясло, но она не чувствует давно ни ног ни рук. Собаки тоже согрелись.
К вечеру мы в колонии. Там рады нашему, хотя и жалкому, появлению, там уже решились, как только стихнет погода, отправиться нас отыскивать и спасать.
Так печально кончилась эта поездка.
Мы долго досадовали, что неудачно выехали в путь, долго жалели, что нам не удалось достигнуть Карского берега; но когда через месяц пришли оттуда раньше ушедшие туда самоеды и принесли весть, что олени перекочевали к северу, что море замёрзло, что там выпал глубокий снег и невозможно ходить, что они потеряли половину собак, умерших с голоду, что сами, наконец, выбрались оттуда только каким-то чудом, то я не раз поблагодарил судьбу за то, что она нас не пропустила за горы, где нас ожидало ещё худшее.
Теперь мы по-прежнему дружески собираемся по вечерам к самовару, беззаботно слушаем знакомую нам бурю за окном кабинета и записываем те чудные самоедские сказки, легенды, которые так складно поёт и рассказывает нам старик Самдей... Я непременно расскажу когда-нибудь эти чудные самоедские сказки вам, читатель.
* * *
Весной, когда стало посветлее и потеплее, мы послали спасать нашу кладь из-под снега. Она была брошена нами на произвол судьбы, и её занесло. Но не многое мы достали. Лукавые песцы проведали о наших запасах сухарей и, несмотря на то, что они были солёные, поели не только их, но даже одежду, мои тёплые сапоги, корешки книг, пустивши по ветру целый том путешествий Норденшельда, и я получил только пару стелек от сапог, корешок книги да несколько кусков сукна от костюма... Там нашли в снегу и нору песцов, которые, оказалось, совсем прекрасно там устроились, благодаря готовым припасам, и, вероятно, недурно провели за наш счёт зиму...